У аборигенов Океании

СРЕДИ РАЙСКИХ ПТИЦ И ДОЖДЕВЫХ ТУЧ

Лаэ — это уже далеко не тот город, в котором когда-то побывали герои книг Д. Конрада и Дж. Лондона. Не тот, что был знаком шкиперам шхун, курсирующих между островами Малаита и Гилберта, и не тот, который помнят мореплаватели с архипелага Бисмарка и островов Адмиралтейства. Не узнали бы его теперь и те золотоискатели, для которых порт Лаэ был воротами к золотоносному району Булоло. Ибо современный Лаэ — совершенно новый город, возникший рядом со старым, который во время военных действий между Японией и Соединенными Штатами Америки был полностью стерт с лица земли.

Лаэ насчитывает шестнадцать с половиной тысяч жителей, из них более трех тысяч — европейцы. В городе есть пивоваренный завод (разве могло быть иначе), заводы по производству фанеры и аккумуляторов, строительных материалов, а также великолепный ботанический сад с богатой коллекцией местных растений, способной вскружить голову любому ботанику. Порт в Лаэ, третий по величине на Территории, обслуживает соседние горные районы, а также прибрежные острова, в частности Соломоновы. В городе есть помещение для административных властей округа Моробе, покоряющее всех своим современным видом.

В Лаэ начинается большая дорога — основная транспортная артерия Новой Гвинеи, соединяющая залив Хьюон с Маунт-Хагеном и Лайагамом-местностями, находящимися в самом сердце Территории. Именно туда мы и держали путь.

Напутствуемые добрыми советами комиссара округа Моробе мистера Г. П. Сила, мы отправились вверх по течению реки Маркем. Какой чудесный и хорошо освоенный край! Мы двигались по довольно ровной дороге, обе стороны которой заросли бледно-желтой, как мазо-вецкая пшеница, травой. Навстречу нам время от времени попадались холмы, перемежавшиеся разноцветными пластами скал. И лишь в просветах между высокими, в человеческий рост, травами просматривались плантации кокосовых пальм, поля, засеянные земляным орехом, и кофейные деревья. Приблизительно час езды — и на горизонте с правой стороны засинела горная цепь Финистерре, расположенная на полуострове Хыоон. На противоположной от нее стороне находится пролив «Витязь», открытый Н. Н. Миклухо-Маклаем, который назвал его в честь своего корабля. Русский ученый был первым европейцем, проживавшим длительное время в Новой Гвинее.

По мере нашего продвижения менялся рельеф местности. В этой плодородной зоне живет около двадцати тысяч аборигенов. Построены школы, в которых насчитывается более двух тысяч учащихся. Кооперативы, объединяющие сотни членов и располагающие десятком-другим тракторов. Есть и фермы племенного скота. Ими руководят специалисты. По мнению последних, скотоводство — будущее этой части Острова.

Чиновники местной администрации с гордостью говорили о новых тракторах, сельскохозяйственных машинах, кооперативах. Конечно, это были не европейские масштабы, но для страны, вырывающейся из эпохи каменного века, — бесспорное достижение. И я вспомнил, как гордились польские земледельцы своими успехами, восстанавливая хозяйство в период послевоенной разрухи. Радовались тогда каждому чудом пущенному в ход трактору, каждой заново освоенной пустоши.

Сначала мы ехали быстро, но вскоре показались горы — начались крутые повороты и резкие подъемы. Машина пошла медленнее. Главная транспортная артерия острова не была еще приспособлена для современного движения. Чтобы она могла отвечать своему назначению, по трассе должны ездить и тяжелогруженые автомашины. Товары сюда будут прибывать не только воздушным транспортом.

Будущее острова — сельское хозяйство, промышленность и его социальный прогресс — зависит прежде всего от развития колесного транспорта.

Дороги, проложенные по Территории, имеют еще и другое, нигде не встречающееся значение. На них действует своего рода табу, наложенное европейцами. Так, на дорогах и аэродромах запрещается сводить племенные счеты. Поэтому местные жители смело путешествуют по более длинному, но зато и более безопасному пути.

Итак, по дороге идут аборигены. При виде автомобиля они отходят на обочину, причем не было случая, чтобы кто-либо не поприветствовал пассажиров рокочущих машин. Младшее поколение островитян уже привыкло к их присутствию, очень редко кто-нибудь из старых местных жителей с опаской поглядывает на автомобиль и ждет, что тот вот-вот подымется ввысь. Ведь многие аборигены сначала познакомились с самолетом и лишь потом с автомашиной.

Проезжаем мимо близко расположенных друг к другу селений. Они очень чистенькие, аккуратно подметенные вениками из листьев. Время от времени останавливаемся в придорожных селениях. Встречают нас радушно, и тут же преподносят кокосы, ананасы и разные фрукты. Мы, в свою очередь, угощаем аборигенов сигаретами или табаком. С интересом пробую незнакомые мне кушанья, приготовленные прямо на костре: не то мамалыга, не то разбавленный водой гипс. У островитян нет денег, чтобы покупать продукты; они употребляют в пищу только то, что дает им окружающая природа. Даже деревенские собаки и те жадно набрасываются на мякоть кокосового ореха. Куда им до их цивилизованных сородичей. Ведь те получают со специальных заводов банки с консервами для собак.

На Новой Гвинее проживает семьсот племен. Местное население представляет собою пеструю их смесь. Здесь можно встретить лица, похожие и на ассирийские и с негроидными чертами, с крупными носами и всевозможными оттенками кожи. Папуасская меланезийская раса поражает своим разнообразием. И так обстоит дело повсюду на Острове. Нужно быть опытнейшим антропологом, чтобы хотя бы приблизительно разобраться в племенах и расах.

Чем дальше отъезжаем от Лаэ, тем меньше попадается навстречу людей в ситце, рубашках и шортах. Пейзаж становится все примитивнее. Кокосовые пальмы исчезают. Видна лишь переплетенная в клубки зелень на склонах гор. Наш «лендровер» все время замедляет ход.

Крутые повороты. Двигатель воет на самых высоких оборотах. Как тут проехать груженому грузовику, если «лендровер» с трудом взбирается в гору? С каждым новым изгибом дороги все больше открывается панорама реки Маркем. Точно с медленно поднимающегося ввысь воздушного шара мелькает внизу чересполосица полей и плантаций. По берегам реки заметно присутствие людей. Котловинообразную долину со всех сторон прижимают горы. Перед нами высится обрывистая стена, перерезанная ниткой дороги. Натужно ревет мотор. Добираемся наконец до перевала Кассам-Пасс. Из радиатора валит пар. Выходим из автомобиля, чтобы немного размять ноги.

На обочине траурная табличка. Читаю: Руперт Р. Хэвиленд, патрульный офицер. Значит, одна миля дороги к перевалу унесла человеческую жизнь. Долго сооружали этот участок дороги вместе с находящимся на нем мостом.

Однажды, когда работы уже подходили к концу, с горы обрушились огромные глыбы илистой земли: пришлось перенести трассу в другое место. Горную дорогу строили без помощи тяжелых машин и бульдозеров, главным образом лопатами. Крупные обломки скальной породы удаляли, как говорили аборигены, «сваривая камни». Днем под валунами жгли большие костры, а ночью холод сковывал породу. Возникали трещины, и валуны дробились на части.

Так много лет строили дорогу будущего на Новой Гвинее, причем отдельными участками. Только к концу 1965 года она была открыта для движения на всем ее протяжении от Лаэ до Маунт-Хагена, да и то с некоторыми ограничениями для движения грузового транспорта.

Правительство Австралийского Союза не очень-то щедро финансировало свою, столь отдаленную от Канберры, территорию. Дороги строились медленно. В те времена не хватало не только взрывчатых веществ, но даже обыкновенных лопат. Однако работы велись непрерывно. Тысячи местных жителей за мизерную плату, которую они получали с опозданием, заостренными палками рыли склоны гор, по которым никогда не ступала нога человека… Более миллиона долларов стоило строительство этой в одну милю дороги к перевалу. Однако теперь глубинные горные районы Острова получили через Лаэ связь с внешним миром.

Вода в радиаторе к тому времени остыла. Можно было двигаться дальше. Теперь мы в горах. Бросаем последний взгляд на плодородную долину реки Маркем. Круто поднявшись на перевал Кассам-Пасс, машина оказалась на высоте полутора километров над уровнем моря.

«Лендровер» сильно заносит на повороте. Впереди большой участок горной дороги. Деревья местами заслоняют извилистую трассу. Тут нет влажных лесов, как в окрестностях Гуари, видны лишь голые склоны гор, покрытые малахитовой плесенью. Холодно. Клубящиеся на вершинах тучи ничем не напоминают характерных кучевых облаков субтропиков. Если бы я попал сюда ночью, выброшенный с парашютом, то не поверил бы, что очутился в тропической Меланезии. Пейзаж напоминает немного Шотландию, быть может, Закарпатье.

По этому пути шли, видимо, в Каинанту те австралийские чиновники, которые не успели эвакуироваться из Лаэ перед взятием города японцами. Проносятся одна за другой мили бесплодной земли. Но вот видны уже огороженные участки и группы бредущих женщин с сетками на голове, — очевидно, мы подъезжаем к какой-то деревне.

Стах приводит в порядок свою кинокамеру. Предстоит нанести первый визит жителям этого района. Съезжаем с дороги к маленькой площадке-гумну, окруженной несколькими хижинами. Впервые на Острове вижу двух общипанных куриц, с громким кудахтаньем выскакивающих из-под колес автомобиля. Издали замечаю обнаженного до пояса лулуаи, который исчезает в своей хижине, чтобы через мгновение появиться, но уже в рубашке. Он немного удивлен отсутствием каких-либо официальных церемоний. Необычные в этих краях киносъемки Стаха возбуждают всеобщее любопытство. И вот уже вокруг нас собирается большая толпа жителей селения.

Только две пожилые женщины не прерывают своей работы. Подхожу к ним. Обе почти слепы; искривленными, возможно от ревматизма, пальцами они перебирают разложенные на циновке кофейные зерна. Одна из женщин оставляет на мгновение работу и скрипучим голосом повторяет, как мне кажется, одно и то же слово. Из зарослей на зов выбегает маленький черный поросенок и мчится к зовущей его старушке. От водителя узнаю, что местным свиньям дают, как и детям, собственные имена.

Сельский староста, дезориентированный, видимо, действиями диковинных гостей, сообщает нам кое-какие данные о деревне. Оказывается, что возделывание кофе дает основную товарную продукцию ее жителям, которые занимаются также еще и промывкой россыпного золота в горном ручье.

Решаем остаться и, если понадобится, переночевать здесь. Но сперва нужно заснять на кинопленку сбор кофе.

Лулуаи, продолжая недоумевать, что же, собственно, эти европейцы ищут на столь прозаичной плантации, все-таки выделяет нам двух рослых подростков в качестве проводников. От австралийцев в Лаэ мы слышали, что здесь в горах возделывают только аравийский кофе «арабика», который составляет девяносто процентов всех культур, выращиваемых на Территории. Другие сорта кофе в горах не прививаются. После того как в глубь гор были проложены дороги, производство кофе на Территории резко поднялось с нескольких десятков до десяти тысяч тонн и более. Годовой экспорт кофе из Папуа Новой Гвинеи достигает уже девяти миллионов долларов и занимает второе место после копры.

Однако я тут же забыл о цифрах. Мое внимание привлекли работницы плантации — исключительно молодые девушки, совершенно обнаженные, если не считать сакраментальной сетки на лбу, нескольких бисерных (европейских) браслетов и маленьких травяных передничков, заменяющих фиговый листок. У этих весьма миловидных даже на европейский вкус девушек были длинные, стройные ноги и красивая грудь. Стах фотографировал их, не скупясь на крупные планы. Особый интерес он проявлял к стройной Таите. По его словам, исключительно потому, что она одна собирала кофейные зерна в плетеную корзину, тогда как все остальные клали их в обыкновенные тазики. Следует признать, что эти эмалированные «продукты цивилизации» немало портили живописную картину, которую представляли занятые работой женщины.

В деревню мы возвращались все вместе, успев уже подружиться, и осмелевшие девушки охотно позировали теперь перед кинокамерой.

В тот день мы так и не отправились на промывку золота, а до самого вечера наблюдали за незатейливой жизнью деревни. Женщины были заняты главным образом приготовлением пищи; пожилые мужчины жевали бетель, смешанный с известью, и выстругивали какие-то палки, назначение которых нам было непонятно. Вскоре появилась молодежь, возвращавшаяся с золотоносного ручья. Добыча оказалась весьма мизерной: по десятку-другому крупинок золота в маленьких аптекарских пузырьках.

Наше участие в общественной жизни деревни ограничивалось дружественными жестами, несколькими словами на языке «пиджин» и сигаретами, которыми мы угощали местных жителей. Взамен нас потчевали испеченными в золе клубнями батата кау кау, а также кашицей какого-то неопределенного вкуса. Впервые в жизни я попробовал бетель с известью, преподнесенный мне в разукрашенной тыкве вождя. Должен признаться, что он не доставил мне никакого удовольствия, скорее наоборот.

Нам показали затем несколько великолепных черно-белых плюмажей из перьев попугая. Мы слушали также концерт, исполненный на бамбуковых дудках. Диву даешься, что из этого примитивного инструмента можно извлечь столь нежные звуки.

Когда наступил вечер, лулуаи сперва произнес речь, а затем позвал двух девушек и дважды посылал их куда-то. По его жестам мы догадались, что он приказал им прибрать две хижины. Когда наступило время идти спать, вождь лично проводил нас в хижины и на прощание предложил, как мы поняли, чего-нибудь закусить (я разобрал повторявшиеся в разных интонациях слова «каи каи»).

Действительно, через несколько минут в хижину явилась девушка и поставила передо мною деревянную миску с горячим картофелем. Мы начали счищать с него кожуру…

На следующий день сын вождя проводил нас к золотоносному ручью. Прогулка оказалась не из легких. Глинистая почва, множество подъемов и внезапных спусков, увы, на собственных брюках — все это доставило нам немало неприятностей. Наш проводник глядел на нас, увальней, слегка посмеиваясь; сам он отлично удерживался на босых ногах. Наконец на дне котловины показались люди. Мы прибыли на место.

Золотой прииск оказался чрезвычайно примитивным. Длинная бамбуковая труба, подводящая воду, и устройство, напоминающее гидромонитор для размыва вязкого грунта. Островитяне, по колено испачканные илом, работали не щадя сил. Вода отваливала пласты липкой породы, перемешанной с мелким гравием. Затем в ход шли лотки и сита — элементарные орудия золотоискателей. Трудолюбивые руки месили землю, удаляли камни. Курчавые головы склонялись над тонким слоем ила, остававшимся на дне сит. Острые глаза долго и тщетно выискивали тускло блестевшие крупинки. Мы терпеливо ждали с кинокамерой наготове не столько, пожалуй, появления первой крупинки золота, сколько реакции счастливца. Но диво это свершилось без какого-либо видимого энтузиазма. Золотая крупинка просто очутилась в пузырьке, а ее владелец склонился над следующим ситом. Весь интерес у пас сразу пропал. Мы поспешили выкарабкаться из глубокой котловины и направились обратно в деревню.

На полпути нас настиг ливень. Укрыться было негде, и оставалось лишь со стоическим спокойствием продолжать путь. Спешить было незачем. Через минуту мы все промокли до нитки. Я чувствовал себя так, как будто оказался в бассейне фонтана перед Дворцом культуры в Варшаве.

В деревне мы вновь поели кашицы. Единственное ее достоинство состояло в том, что она была горячей. Не оставалось теперь ничего другого, как снять мокрое белье и укрыться под пальмой.

С блаженством надеваю свитер на голое тело. Оказалось, что в деревне нет ни радио, ни света, ни кафе (хотя есть кофе!). Даже в очко и то нельзя поиграть: иметь карты на Острове запрещено. Есть лишь мокрая от дождя площадка-гумно, на которой валяются черные, косматые свиньи. Безрадостна жизнь в Нагорье!

К нам пробирается шофер, прикрывая голову большим банановым листом. Он спрашивает, не собираемся ли мы ехать, но по всему видно, что сам водитель не имеет ни малейшего желания трогаться в путь. Мы, конечно, остаемся. Ведь сейчас не может быть и речи о съемках. Стоит ли жертвовать кинопленкой, чтобы сквозь ветровое стекло «Лендровера» заснять струи дождя или густые тучи?

Делаю кое-какие заметки, а Стах побрякивает своими жестяными коробками. Сырость вызывает у него новый приступ страха за кинопленку. Отдыхаем, что далеко не лишне при нашем довольно интенсивном образе жизни на Острове. Хотя ход времени здесь когда-то и остановился, однако постоянно приходится помнить о нем: Гэс, самолеты, какие-то люди, с которыми необходимо встретиться… словом, одолевают заботы, которых нет у живущих в соседних хижинах людей. Но несчастны ли они? Думаю, нет. С этой мыслью я и засыпаю.

Вечером меня будит наш новый друг Кум, который принес бататы. Вижу, как Таите с подобной же пищей исчезает в хижине, где дремлет Стах.

Утро среди малахитовых гор выдалось на редкость погожим. Оставив все что можно в дар нашим друзьям, мы снова отправились в путь. «Лендровер» покатил по горной дороге на запад. Вскоре мы выехали из округа Моробе и попали в Восточное Нагорье. Следующая остановка предстоит нам в Каинанту.

Каинанту — административный центр подокруга, одного из самых населенных во всем этом районе, в котором проживает около четырех тысяч жителей. Это, впрочем, стало заметно уже на дороге. Все чаще попадались нам маленькие группы путников и характерные округлые хижины на склонах.

Погода ненамного улучшилась со вчерашнего дня. Лил дождь, было холодно. Полуголые местные жители пытались согреться, охватывая шею скрещенными руками. Такой способ казался мне малоэффективным, и я довольствовался поэтому теплой курткой.

Когда наш автомобиль наконец остановился, мы с большим удовлетворением обнаружили, что стоим перед самым настоящим отелем. Вскоре оказалось, что отель «Каинанту» — это не просто громкое название, а вполне почтенное заведение со всеми присущими ему атрибутами. Нашу искреннюю радость омрачил лишь подозрительный треск одной из кинокамер, послышавшийся при выгрузке ее из автомобиля. Ну что ж, какую-то жертву здешним горам и сырости пришлось все-таки принести.

Шофер знал, куда нас доставить. В этот час, по окончании рабочего дня, все, кто только мог, будь то житель города или его окрестностей, сидели в ресторане отеля или у стойки бара. Правительственные чиновники, купцы, местные плантаторы, специалисты по горному делу, учителя. Одним словом, по меньшей мере половина всей европейской колонии. И не удивительно. Новая Гвинея вследствие неравноправного положения там женщин всегда была и остается по сей день Островом мужчин, а для европейцев — Островом одиноких мужчин. Где же еще несчастный одиночка может встретиться с другом, если не в баре? Как можно завязать беседу без рюмки или сигареты? Не следует забывать также, что Остров находится под контролем австралийцев, которые без пива, что называется, жить не могут. (Прошу читателей не делать здесь поспешных выводов о дурных наклонностях автора, который довольно часто, но исключительно истины ради, начинает свое повествование с кружки пива, когда ему приходится вводить на страницы книги новое лицо.)

В Каинанту также не обошлось без этого сакраментального напитка. Тем более что в баре находились начальник подокруга Род Доновэн, глава местной больницы, и католический священник, француз из ближайшей миссии. Наша национальная принадлежность произвела некоторое впечатление, хотя в баре было немало австралийцев самого различного происхождения. Один из них, выходец из Голландии, даже сражался бок о бок с поляками под Тобруком[27].

Тем для разговора (да и сопровождавших его кружек пива) было поэтому не счесть. Две из них нас особенно заинтересовали. Первая касалась временного прекращения движения по направлению к Маунт-Хагену. Это было подлинным несчастьем, поскольку нас связывали жесткие сроки; уже заказаны лодки и билеты на самолеты. Другое известие нас обрадовало. Французский священник со всей уверенностью утверждал, что в приходах, расположенных между Мадангом и Маунт-Хагеном, работает несколько польских миссионеров. Новый шанс встретить соотечественников! Вопрос о дороге должен был окончательно выясниться на следующий день, а миссионер обещал сообщить нам утром более подробные сведения о польских священниках.

Направляясь в отведенную нам комнату, мы уносили с собою кроме бесчисленного количества кружек выпитого пива приглашение осмотреть местную больницу.

Несколько ночных часов мы посвятили ремонту кинокамеры, которую привели наконец в рабочее состояние, хотя единственным инструментом, имевшимся в нашем распоряжении, был… простой перочинный ножик.

Позвонив утром в управление подокруга, мы не узнали ничего нового в отношении дороги и поэтому решили воспользоваться приглашением врача.

Больница — не то место, которое посещаешь с особым удовольствием. Здесь, в Каинанту, она также была сосредоточием всяких недугов. Лишаи, нарывы, сломанные конечности. Встречали нас санитарки — местные жительницы и лишь несколько человек европейского персонала. Мы следовали за врачом без особого воодушевления, подмечая в то же время удивительно хорошее и современное оборудование лечебных кабинетов.

В одной небольшой палате доктор остановился у койки довольно привлекательной молодой женщины:

— Она из племени форе!

Это ничего не говорило нам.

— У нее уже наблюдались первые симптомы куру.

Мы продолжали слушать молча.

Видя, что никто не реагирует на его слова, врач явно обрадовался, поняв, что напал на профанов. Он начал объяснять:

— Куру, или «смеющаяся смерть», — самая загадочная болезнь, с которой столкнулась современная медицина. Она встречается только на Новой Гвинее, а точнее говоря, исключительно в ближайшем к Окапа районе. Болезнь эта поражает почти исключительно женщин из племени форе и очень редко других аборигенов, причем только в случаях связей, возникших в результате кровосмесительных браков. В настоящее время куру уносит около ста пятидесяти жизней в год.

— Но у этой пациентки вполне здоровый, даже цветущий вид!

— Только на первый взгляд, — пояснил врач. — Как я уже сказал, у нее были первые симптомы страшной болезни. Куру на языке племени форе означает «дрожание, потряхивание». Первые симптомы — это именно дрожание мышц. Затем больная слабеет настолько, что уже не в состоянии проглотить даже слюну, и умирает. Медицина здесь бессильна! По-видимому, это наследственная болезнь, ее переносчики вирусы, но мы понятия не имеем, какие. Откровенно говоря, таких больных следовало бы не класть в больницу, а дать им спокойно умереть в кругу близких. С момента появления первых симптомов больная умирает примерно через год.

— А почему куру называют «смеющейся смертью»?

— У людей, пораженных этой болезнью, часто возникают пароксизмы необузданного хохота; они жаждут танцевать и шутить. Большинство из них чувствуют себя некоторое время великолепно. И тем не менее, около половины женщин и каждый десятый мужчина или юноша из племени форе умирают от куру. Эта болезнь, сфера распространения которой столь ограниченна, несомненно связана с обычаями данного племени. Принадлежащие к нему люди еще сравнительно недавно слыли колдунами, совершавшими ритуальные убийства. Кстати, в 1955 году доктор Гайдуска, чех по происхождению, производил здесь исследования этой болезни.

Доктор закончил свой рассказ, а в моей голове начали роиться сцены, как в кошмарных снах. Уходя, я еще раз взглянул на молодую, но уже приговоренную к смерти девушку, которой предстоит поплатиться жизнью за грехи своих предков.

В отеле нас ожидало известие от Рода: не может быть и речи о том, чтобы продолжать путешествие на автомобиле. То ли подмыло какой-то мост, то ли обвалилась где-то земля. «Но не волнуйтесь, — телефонировал он, — существуют ведь еще самолеты. Как раз сегодня днем летит «Дакота» прямо в Хаген…»

Другого выхода у нас не было. Несколько дней задержки в Каинанту могли обойтись очень дорого и значительно осложнили бы намеченный спуск по реке Сепик или даже лишили бы нас возможности побывать на архипелаге Бисмарка. И хотя нас вовсе не устраивали стремительные «прыжки» на самолете, в этих краях он один сулил спасение.

— Хорошо, Род. Летим, бронируй места.

В миссию мы не дозвонились. Вопрос о польских миссионерах остался неясным. Мы рассчитывали, однако, в Маунт-Хагене на Гэса. Он-то, безусловно, разузнает обо всем, что нас интересует.

На аэродроме собралась группа миловидных, весело хихикающих местных девушек, их груди были образцово выточены матерью-природой. Правильные черты лица напоминали мне обреченную пациентку в местной больнице. Тягостно было думать, что, возможно, и этих цветущих девушек настигнет «смеющаяся смерть».

Короткий старт — и мы в воздухе. Курс на северо-запад. Видимость не из лучших. Порывы ветра нещадно кидают машину. Насколько доставал взор, повсюду по склонам гор клубились бурые тучи. С четверть часа мы летели в тумане над долинами и перевалами, пока не выглянуло солнышко. Внизу заблестела лента реки и несколько крыш.

— Бенабена и река Асоро, — любезно сообщил пилот.

В Бенабена было положено начало одному из величайших географических открытий нашего столетия. Отсюда отправилась экспедиция Майкла Лики, которая в начале 30-х годов обнаружила совершенно неизвестный мир людей. Сотни тысяч местных жителей не слышали здесь о самом существовании белого человека, не знали, что есть моря, лодки, металл, не говоря уже о собаках, коровах или, скажем, самых обыкновенных штанах.

В мае 1933 г. пришло поразившее мир известие. Поседевшие в биржевых схватках банкиры не могли поверить, что существуют еще места, где деньги не находят применения. Управляющие заводами Круппа, выпускавшими пушки, с интересом разглядывали украшенные узорами стрелы, которых было достаточно, чтобы лишить человека жизни, а в воображении миссионеров возникали целые легионы язычников, нетерпеливо дожидающихся приобщения к истинной вере.

А тем временем люди, словно пребывающие еще в каменном веке, статные, счастливые, улыбчивые, гордые и уверенные в себе, по-дружески приветствовали чужестранных пришельцев, живо интересуясь всем, что было для них совершенно новым.

Майкла Лики современники не случайно окрестили Колумбом. Подобно последнему, он отправился искать золото и пряности в неизведанных краях. Колумб открыл полмира, а Майкл — одну из самых красивых его долин с четвертьмиллионным населением, одаренным незаурядными способностями. Каким удачливым надо быть, чтобы в эпоху, когда весь земной шар (за исключением, пожалуй, лишь немногих троп у реки Амазонки) был уже исхожен вдоль и поперек, найти этот затерянный мир, живой реликт каменного века.

Честь этого изумительного открытия века австралийский золотоискатель разделил со своим братом Даном, правительственным чиновником Джимом Тэйлором и небольшим отрядом местных полицейских и носильщиков— жителей окрестностей Бенабена. Совершая свои открытия, эти люди в то же время сами становились их объектами. Каждая деталь их одежды, даже шерсть собаки, которая сопровождала Майкла, — все это внимательно исследовалось аборигенами. Они подглядывали даже за физиологическими отправлениями участников экспедиции. Как только кто-либо из белых удалялся в сторонку, все, что он там оставлял, тщательно сгребалось на лист и подвергалось дальнейшему исследованию. По мере продолжения похода путешественники научились понимать приветственные оклики, которыми их встречали. Так исподволь возник первый словарик для повседневного пользования. Местные жители называли хижину — нгар, бананы — тан, луну — эмил, женщину — ия, ребенка — армп и т. д.

Лики и его спутники, отлично знакомые с Новой Гвинеей, неоднократно поражались тем не менее всему, что они увидели в районе Чимбу-Вагхи. Они неожиданно застали здесь сравнительно высокоразвитое земледелие, даже с дренажем (!) полей, правда примитивным, и восхищались физической красотой мужчин и женщин, которые представляли резкий контраст некрасивым жителям низин или таким племенам, как кукукуку. Кроме того, их изумляли не встречавшиеся нигде в других местах украшения, выполненные с большим вкусом, как в отношении формы, так и расцветки. Перья редчайших райских птиц, живых экземпляров которых ни один европеец еще не видел, попадались здесь в таком изобилии, как ни в одном другом районе Острова. Богатейшие украшения головы, носа и ушей, грим, перья казуаров, птичьи крылья — все это представляло собой в большинстве случаев маленькие шедевры и изобиловало тысячами разновидностей, в зависимости от племени, которое открыватели встречали на своем пути. Как оказалось впоследствии, в долине Вагхи обитало около ста пятидесяти разных этнических групп. Особенно большое впечатление на новогвинейских Колумбов произвели пресловутые каменные топоры, вырабатываемые, кстати, до сих пор.

Я глядел с самолета на чересполосицу полей, которые, пожалуй, мало чем изменились со времен Лики.

Именно по этому пути его экспедиция пробиралась все глубже и глубже в девственные районы, не встречая ни малейших признаков враждебности со стороны аборигенов, хотя в те времена в долине было далеко не спокойно. Путешественники вскоре убедились, что межплеменные войны были нередки в этих горных районах. Однако в волшебной долине Вагхи никогда не было ни одного проявления каннибализма.

Целый месяц странствовали три австралийца со своей группой в сто человек по этим неизведанным краям. А затем, как намечалось планом экспедиции, оборудовали в центральной части долины импровизированный аэродром для самолета, который должен был доставить им припасы для дальнейших странствий. Прибытие этой машины стало памятным событием для жителей долины.

— Когда мы услышали, — рассказывали аборигены, — странный шум, то начали гадать, что это: грохот водопада, землетрясение или же крик большого казуара. Потом на небе появился огромный блестящий балус. Мы были уверены, что это смерть прилетела к нам, страшно перепугались, и все пали ниц. Было ясно, что тот, кто взглянет на возвращающихся из страны духов, вскоре умрет сам. Но любопытство взяло верх. Мы стали наблюдать. Из чрева птицы вышел белый великан. Сегодня мы знаем, что это был «маста, что принадлежать балус», в белом комбинезоне и больших зеленых очках…

Для нас, поляков, небезынтересен тот факт, что этого авиатора-Колумба, первого пилота, приземлившегося в затерянном мире долины Вагхи, звали… Ян Грабовский[28].

Наш самолет вновь начало немилосердно трясти. Я вопросительно взглянул на пилота.

— Вот так здесь приходится летать, — сказал он с улыбкой. Неожиданные завихрения воздуха. Немало хороших пилотов погибает у нас каждый год… Мы уже подлетаем к месту назначения, только что прошли над Нондуглом. Но поглядите вот туда…

Я посмотрел. Под нами у подножия высокого горного гребня простиралась бетонная полоса, на которую как раз садился самолет «Дакота».

— Именно здесь, в долине Вагхи, впервые приземлился самолет. Вы слышали, наверное, о Майкле Лики и его экспедиции…

— Да, слышал.

Итак, здесь посадил свой самолет Грабовский. Странными свойствами обладает польская кровь. Ян Нагурский, будучи на русской службе, стал пионером полетов в Арктике над Новой Землей, а Ян Грабовский первым приземлился на своем самолете в том районе Новой Гвинеи, который застыл на уровне каменного века.

С нетерпением ждал я конца этого полета, который сам по себе казался малоинтересным. Уж очень хотелось поскорее взглянуть на людей, которые еще недавно «не существовали» для мира и для которых не существовал мир. А ведь в этих горах шла борьба. Люди боролись за свое существование. У якобы первобытных жителей Вагхи были свои заботы и желания: еще одна раковина, еще одна жена! Не обходилось и без честолюбивых притязаний вождей, жажды отвоевать участок густых джунглей. Далеко ли ушли люди XX века от всего этого? Жители долины Вагхи вели полнокровную жизнь в стороне от быстротечного времени белых. У них были свои легенды, свои устные предания, своя история. Что же происходило там до 1933 года?

К несчастью, почти повсюду в мире авангардами исследователей выступали, обычно, авантюристы, гнавшиеся исключительно за наживой. Как жаль, что это не были социологи или этнографы! Быть может, сегодня мы знали бы больше о первобытных народностях? И может быть, последние не перенесли бы из-за нас стольких страданий?

У нас, европейцев, есть своя зафиксированная история, свои археологические раскопки, свои памятники старины и монументы. У аборигенов долины Вагхи ничего этого нет. Прожорливые джунгли и сырость уничтожают здесь все. Остаются лишь магические обряды, туманные свидетельства прошлого. Память местных жителей не простирается дальше, чем на два, три поколения назад. Всего этого никогда не наверстать, даже если юноша из племени кукукуку окончит открытый недавно в Порт-Морсби университет и пожелает посвятить себя изучению своего племени.

Самолет наклоняется на одно крыло. Вижу скопление крыш, серые полоски улиц. Колеса машины вздрагивают на неровностях бетонного аэродрома. Мотор замолкает. Я разочарован. Деревянное здание аэровокзала, яркие рекламы австралийских бюро путешествий… Вот тебе раз! Чудесная панорама гор, и голыш с зонтиком— я ожидал большего. Да еще эти современные такси перед зданием. На аэродроме тишина, несколько дремлющих машин, пустые конторы агентств воздушных сообщений. Стах куда-то отлучился. Ждем багаж.

Мое внимание привлекает мальчик лет, пожалуй, двенадцати. «Шныряет по аэровокзалу, очевидно, в поисках какого-нибудь заработка», — подумал я. Вид у мальчика потешный. На правой ноге — ботинок, огромный, словно предназначенный для великана, левая — босая. Мальчуган с тележкой, которую он тащит за собой, нерешительно вертится около меня и вдруг, набравшись храбрости, спрашивает по-английски, старательно акцентируя слова:

— Откуда вы?

— Издалека, — ответил я и добавил: — Из Польши.

— О-о-о-о?! — удивился малыш.

Любопытство теперь охватило и меня.

— Ты знаешь, где это? — спросил я недоверчиво.

— Знаю, — преспокойно ответил чудесный малыш, — Между Германией и Россией. Самая большая деревня в Польше называется Вар-ша-ва.

Я опешил. Когда вернулся Стах, я всё еще стоял с разинутым ртом.

— Что случилось?

— Погляди на этого парня.

— Вижу, у него чудесный ботинок.

— Да будет тебе известно: хозяин чудесного ботинка знает, что Варшава — самая большая деревня в Польше.

Теперь остолбенел Стах.

— Невозможно! Откуда?

— Надеюсь узнать.

В киоске, торгующем сладостями, мы купили мальчишке шоколад, конфеты и леденец на палочке в придачу. При этом узнали, что парнишку зовут Олулу.

— Скажи, Олулу, кто тебе рассказал о деревне Вар-ша-ва?

Мальчик, всецело занятый шоколадом, ответил весьма лаконично:

— Отец Павел.

— А откуда он, этот отец Павел?

— Из миссии.

Стало ясно. Сведения, которые дал нам священник в Каинанту, подтвердились. В Маунт-Хагене есть польские миссионеры.

Когда прибыл багаж, мы церемонно пожали руку «ученому» Олулу, и оставили ему на прощание несколько мелких монет. В город двинулись в прекрасном настроении.

Первый визит мы должны были нанести в банк, где следовало инкассировать наш, увы, скромный чек. Преодолевая несколько километров, которые отделяли нас от центра города, мы рассуждали о нашем мальчике-с-пальчике.

— Хорошее предзнаменование, — радовался Стах, — миссионеры — сведущие люди и обычно пребывают в самой глубине гор. Узнаем у них немало любопытных вещей.

Я толкнул никелированные двери банка и чуть не отпрянул в изумлении. В помещении стояли трое бородатых верзил с заткнутыми за пояс топорами. Рост каждого из них был не менее ста восьмидесяти сантиметров. Поражало их одеяние, состоявшее из черных поясов шириною в две ладони, надетых прямо на голое тело. Такие пояса носят у нас гонщики-мотоциклисты. При более тщательном рассмотрении оказалось, что пояса растительного происхождения, из древесной коры, стянутой лыковой тетивой, словно бочка с огурцами. С поясов спереди спускались густые плетенки, доходившие почти до земли. Зато сзади… не было ничего, если не считать пучков свежих листьев, только символически прикрывавших ягодицы.

Робея, я взглянул выше. На бицепсах мужчин красовались сплетенные из трав браслеты, также с заткнутыми за них листьями. На руке одного из них был изящный браслет из бисера. Несколько выше в их убранстве бросалась в глаза значительная разница. Один носил на шее кусок выпуклой раковины, вырезанной в виде капли и свисавшей более тонким концом вниз. У второго было некое подобие нагрудника, сделанного из бамбуковых палочек и спускавшегося до середины живота. У третьего — тоже нагрудник, но намного короче.

Голова мужчины с длинным нагрудником была покрыта чем-то вроде княжеской шапки из разноцветных обрезков материи, увенчанной снежно-белыми перьями попугая с оранжевым хвостом райской птицы. Владелец короткого нагрудника замотал голову меховой повязкой; кроме того, у него был головной убор, похожий на епископскую шапочку, к которому он изобретательно прикрепил птичьи крылья, тоже, кажется, попугая. У третьего мужчины, на мой взгляд самого статного, торчала в носу заостренная с обоих концов косточка, длиною в пятнадцать сантиметров, ко лбу он приладил раковину в форме эллипса, а на голову надел некое подобие треуголки, также украшенной мехом и пучком свежих трав.

За этими тремя молодцами я покорно стал в очередь к окошку кассира, внимательно наблюдая за тем, что произойдет дальше. Ничего особенного, однако, не случилось. Первый, с коротким нагрудником, высыпав перед кассиром из мешочка целую груду монет, подождал, пока их сосчитают, получил квитанцию и отошел. Следующий подал настоящий чек — я не заметил, как он был подписан, — получил деньги, поблагодарил и ушел. Наконец, последний снова высыпал груду монет, взял бумажку, воткнул ее в свой универсальный пояс и направился к выходу. Служащий, сидевший у окошка, обслуживал их так, как у нас обслуживают вкладчиков в сберегательной кассе. Он даже не удостоил посетителей взглядом.

Хотя моя очередь подошла, я не удержался и выбежал за последним молодцом на улицу. И не зря. Я увидел, как мой красавец с плюмажем откинул листья с ягодиц, сел в… стоявший поблизости пикап, запустил мотор и отъехал, ловко маневрируя рулем.

— Скажите, пожалуйста, спросил я служащего, возвращаясь к окошку, — много у вас таких клиентов?

— Мы обслуживаем почти исключительно местных жителей. Эти трое — члены правления кооператива. У них здесь свои личные текущие счета. Немного хлопотно только с мелкой монетой. В прошлом году аборигены держали у себя около ста тысяч долларов в одношиллинговых монетах.

Что ж, тридцать пять лет — это все-таки уйма времени. Немного маловато, чтобы заменить листья на ягодицах штанами, но вполне достаточно, чтобы добиться водительских прав и инкассировать чеки. Маунт-Хаген начинал мне нравиться.

В конторе окружного комиссара иностранных журналистов приняли весьма гостеприимно и сразу же снабдили массой разных сведений и цифр: двадцать пять аэродромов, свыше тысячи миль дорог, производство кофе и чая, добыча золота (на сумму свыше сорока тысяч долларов), более одиннадцати тысяч учащихся, шестнадцать больниц, органы местного самоуправления, кооперативы, автобусные линии, лесопильни… Хватит! Данные эти звучали достаточно внушительно, если учесть, что эта богом и людьми забытая долина осваивалась в течение всего только тридцати с небольшим лет (с перерывом па время войны).

Западное Нагорье — это двадцать пять тысяч квадратных километров и триста двенадцать тысяч жителей. Полторы тысячи европейцев помогают людям, которые, в сущности, лишь в конце 40-х годов нашего века перестали вести междоусобные войны.

Сыпались как из рога изобилия географические названия: Байер-Рпвер, Минь, Вабаг, Вапенаманда, Поргера…

Подавленный всем этим, я оживился лишь тогда, когда услышал слова: «запретная зона». Ибо если запрещено, то… интереснее всего ехать именно туда. Однако комиссар Бэлл и его заместитель Литтлер тут же начали рассказывать о проектах развития скотоводства и расширении плантаций чая, и было бы просто неучтиво напоминать нашим милым хозяевам об участке в тысячу квадратных километров, где у них оставалось немало забот и куда они никого не пускали.

Мы жестоко поплатились за свою щепетильность, так как, не успев подумать, уже сидели в автомобиле, который ехал на… завод. Я возненавидел себя. Разве для того новогвинейские Колумбы открыли эту затерявшуюся на краю света долину, чтобы я стал осматривать здесь какие-то уродливые машины? Но отступать было уже некуда. В довершение всего по пути нам попадались современные уродцы в виде теннисных кортов, площадок для гольфа, купальных бассейнов и т. п.

— Стах, а ты знаешь хотя бы, что такое пиретрум?

Он не знал. Мы ехали поэтому на завод пиретрума как обреченные.

На месте, однако, оказалось, что это предприятие было чем-то родственным для нас, славянским. Оно построено в 1965 году по последнему слову техники. Здесь производили вытяжку из цветов дикой хризантемы югославского происхождения. Я сразу же почувствовал запах привислинских лугов и, перебирая пальцами лежавшие в ящиках белые цветки с желтым пестиком, напоминающие незабудки, рассеянно слушал ученые рассуждения инженера, руководящего всеми операциями. Из этих мелких цветков бездушные машины производили ядовитое вещество против насекомых, пользующееся большим спросом на мировых рынках.

— Это хороший шанс для аборигенов, — говорил преданный своему делу инженер. — Пиретрум лучше всего произрастает на высоте двух-трех тысяч метров над уровнем моря, то есть там, где ни кофе, ни земляные орехи культивировать нельзя. Государственная администрация стала выращивать это растение в горах на площади в три тысячи акров. После сбора урожая мы производим около шестисот тонн готового экстракта, но посевная площадь будет вскоре увеличена, вероятно, вдвое.

Мы сердечно поблагодарили инженера и, исполненные недоверия к белым незабудкам, поехали дальше. Садясь в машину, я еще раз мельком взглянул на расклеенные на здании государственной администрации листовки, призывающие население принять участие в предстоящих выборах в местные органы власти. На листовках был изображен фотоснимок какого-то тучного европейца и напечатан текст на языке «пиджин». Точного смысла я, увы, не понял, но, по-видимому, он увещевал избирателей самым упрощенным образом: «Взгляните на этого маста, какой у него большой живот. У человека с таким большим животом должно быть много каи каи, поэтому и у вас будет достаточно еды, если вы изберете его». Предвыборная агитация в этом духе уже велась раньше на Новой Гвинее, и, говорят, с неплохими результатами.

Листовка напомнила мне, что путешествие по Острову подходит к концу. Срок наших виз на пребывание на Территории заканчивался как раз в день выборов.

Следующим местом, которое нам предстояло посетить, была чайная плантация. Ее владелец, бизнесмен из Сиднея, продал свои торговые предприятия и перевел капитал сюда, в долину Вагхи.

С наслаждением потягивая крепкий чай, который довольно редко пьют в тропиках, я слушал рассказ хозяина. Он начал с того, что качество чая в значительной мере зависит от высоты, на которой произрастает куст. Чем выше, тем чай лучше.

— Я не жалею, что занялся этим делом, — говорил хозяин. — Пробная партия моего чая произвела фурор на лондонской товарной бирже, где оценили его достоинства. Теперь остается только расширить плантацию. Пока что я скупаю у островитян сырые листья, которые они собирают на своих участках. Государственная администрация обещала передать под чайные плантации до 1972 года свыше четырнадцати тысяч акров. Четвертая часть этой площади пойдет аборигенам.

Плантатор не щадил усилий, чтобы показать нам все свое хозяйство. Пришлось осмотреть его сверкающую, крытую нержавеющей жестью «чайную фабрику», где зеленые листья подвергались сушке, скручиванию и другим операциям. Конечным их результатом были кипы, содержащие чай в том виде, в каком он обычно поступает на рынок. Хозяин не преминул сообщить нам, что все оборудование обошлось ему более чем в миллион долларов, а устройство плантаций на целине — предприятие чрезвычайно капиталоемкое.

Однако самое большое впечатление произвел на меня не капитал миллионера. Я позавидовал прежде всего чудесной коллекции сотен цветных таблиц, заполняющих интерьер его дома. На них было изображено все птичье царство Острова. Почетное место занимали, разумеется, райские птицы. Здесь, в уединенном бунгало плантатора, я получил возможность вдоволь насладиться феерической гаммой красок и форм, какими щедрая природа одарила этих пернатых избранников, состоящих, как ни странно, в тесном родстве с обыкновенными воронами.

Хозяин, как подобает завзятому любителю-коллекционеру, мог бесконечно долго рассказывать о гнездах чудесных птиц, об их повадках во время токования и даже об отдельных перьях. Свой рассказ он иллюстрировал великолепными рисунками. Ведь даже самые цветистые слова не в состоянии передать всего богатства красок и оттенков этих «порхающих сокровищ». Глядя на тщательно исполненные таблицы, я не удивился тому, что редакция австралийской энциклопедии упрашивала владельца разрешить скопировать их. Пользуясь случаем, я высказал хозяину свою заветную мечту, возникшую у меня еще в Порт-Морсби.

— Живые райские птицы? О, это сегодня не так-то просто, — сказал он. — Быть может, вы найдете их где-то высоко в горах, окружающих нашу долину. Да и там для этого нужно быть специалистом. Единственное, что могу вам посоветовать, это посетить заповедник в Байер-Ривер. Там есть некоторые виды…

Я решил запомнить название этой местности. В конце концов, лучше увидеть птичку в клетке, чем на рисунке или только в воображении.

Случай поехать в Байер-Ривер неожиданно представился уже на следующий день. Услужливый мистер Литтлер решил прельстить нас новой станцией племенного скота, разведение которого должно было стать перспективной отраслью хозяйства и в Западном Нагорье.

Проехав несколько десятков миль, мы уже неплохо освоились с окружавшим нас ландшафтом и открыли одну из характерных особенностей местного жилищного строительства. Так, в районе Вагхи не наблюдается, как правило, скоплений хижин. Большинство жителей этого густонаселенного района строит свои круглые хижины обособленно, скрывая их в зарослях. По соседству живет не больше трех-четырех семейств, а поэтому здесь нет деревень, столь типичных для низинных районов Острова.

Во время езды по извилистой дороге, то взбирающейся на вершины холмов, то ведущей через узкие перевалы, мы обратили внимание па чересполосицу полей, больших и малых, с самыми различными культурами. Время от времени нам встречались заботливо обсаженные деревьями и украшенные цветами танцевальные площадки. В этих горах они издавна выполняют ту же роль, что и дощатые площадки наших сел. Здесь проходят народные гулянья и празднества. Такие же увеселительные площадки открывал в свое время Майкл Лики, поражаясь их благоустройству, ни в чем не уступающему ухоженным аллеям английских парков. К сожалению, ничто не говорило о том, что нам удастся стать свидетелями большого праздника местных жителей.

Съезжая по крутому спуску в долину, мы уже издали заметили строения скотоводческой станции, расположенной близ аэродрома.

В Байер-Ривер постоянный полицейский пост был создан лишь в 1965 году. В это же время сюда был завезен и первый скот. Сотрудники станции подробно информировали нас о его породах и достоинствах, описали перспективы развития скотоводства на ближайшие годы… и на этом программа нашего пребывания закончилась. Остается лишь добавить, что эта станция отличалась от других подобных предприятий только тем, что находилась в месте, где тридцать пять лет назад даже нс подозревали о существовании столь «диковинного» существа, как корова.

Покончив со скотом, мы поспешили к заповеднику птиц, который помещался в небольшой, поросшей деревьями котловине у реки.

Первое знакомство с заповедником оказалось не очень удачным. На меня кинулся, пронзительно крича, молочно-белый попугай. Птица была размером с большого цыпленка, с красным хохолком и немалой дозой нахальства. Дежурный зоолог пояснил, что вообще-то дружелюбный попугай просто требовал от меня угощения. Птица горланила до тех пор, пока не получила своей порции зерна.

Более благовоспитанным оказался крупнейший в мире хохлатый венценосный голубь goura. Не обращая ни малейшего внимания на окружающих, он степенно расхаживал по земле, демонстрируя свое серо-голубое оперение. Птица была крупной, величиной приблизительно с индюка. Ее голову увенчивал красивый, легкий как дымка хохолок из обтрепанных перьев, заканчивающихся чем-то вроде белых треугольничков. Этот франт не летает, у него крепкие ноги с красным оттенком и глаза цвета киновари.

В числе других диковинок мы видели древесного кенгуру — довольно крупное животное с симпатичной мордочкой и длинным хвостом, а также метровой длины водяную крысу, встречающуюся только на Новой Гвинее.

Наконец наступил долгожданный момент, но вместе с ним пришло и… разочарование. Я совсем забыл, что у райских птиц тоже есть свои периоды оперения. В результате вместо великолепных экземпляров, изображенных на цветных таблицах плантатора, я увидел за сеткой птиц, правда, цветистых, но далеких от картинного великолепия. В довершение всего большинство из них оказались самочками, то есть существами со значительно более скромным оперением, чем их бесподобные супруги.

Отчасти спасла положение paradisea apoda — та самая птица, которая пять столетий назад привела в восторг испанский двор. Наша райская птица блистала во всем своем великолепии. Глядя на это цветное диво, можно было понять восхищение испанцев. Верхняя часть ее головы и шея сверкали темно-желтой, а подгрудок — золотисто-зеленой окраской. Одни перья имели теплый бронзовый оттенок, другие были черно-зелеными. Чудохвост этого существа напоминал вуаль, состоящую из целой кисти нежных перьев разных оттенков — от оранжевого до почти белого. Из гущи хвоста выступали словно проволока два метровой длины пера, совершенно лишенные опахал.

Я долго не мог оторвать глаз от ветки, на которой красовалась эта давным-давно известная разновидность райской птицы. Из немого созерцания меня вывел назойливый, а заодно, пожалуй, и завистливый попугай. Его пронзительный крик прогнал нас из райского сада.

Обратный путь в Маунт-Хаген не изобиловал вначале приключениями. Ехали мы без особых затруднений, фотографируя по пути присевших на корточки близ дороги рослых пастухов с их неизменными топориками. После одной из таких остановок, не далее чем в двух милях от города, мотор автомобиля внезапно заглох. Мы стали возиться под капотом, но строптивая машина стояла как заколдованная.

После получаса безуспешных попыток пришлось сдаться и пройти оставшуюся часть пути пешком. Мы захватили кинокамеру и кратчайшим путем, указанным водителем, побрели в город. Сперва дело шло неплохо. Мы шли довольно легко по неглубокому ущелью. Через четверть часа, однако, хлынул дождь. Тропа в мгновение ока превратилась в скользкое болото, а предполагаемая прогулка — в подлинную муку, требовавшую особого внимания, чтобы обеспечить сохранность камер.

Легко себе представить, в каком настроении мы брели. Неожиданно навстречу нам показались какие-то люди. Странно было глядеть на них. Под зонтиком жались друг к другу двое белых, третий нес над головой банановый лист, двое островитян также защищались от дождя импровизированными зонтиками.

Должно быть, вид у нас со Стахом был не из лучших, так как из-под зонтика раздался полный недоумения вопрос на английском языке:

— Что вы делаете здесь?

— Мокнем, — ответили мы.

А затем, обращаясь к Стаху, я добавил уже по-польски:

— И чертовски к тому же.

Тут под зонтиком сразу же засуетились.

— Поляки?! Здесь! Откуда?!

Оба остолбеневших островитянина с изумлением глядели на обнимавшихся людей, брошенный наземь зонтик и растоптанный лист. Дождь лил как из ведра, а мы целовались по-старопольски — по три раза и говорили, перебивая при этом друг друга.

Немало времени прошло, пока мы стали разыскивать зонтик польских миссионеров. Ибо это они шли на вечернюю службу в соседний приход. Так неожиданно подтвердились сведения, полученные нами в Каинанту.

Когда мы все кое-как укрылись под зонтиком и вновь сорванными листьями, Стаху пришла в голову сумасбродная мысль:

— Я должен заснять эту сцену на кинопленку!

Что оставалось делать? Он так увещевал нас, что мы наконец сдались. Наш кинооператор устроился под зонтиком, который держали над его головой, а мы… Мы должны были вновь повторить всю сцену встречи, сперва средним, а затем крупным планом, и еще раз… Словом, как в киностудии. А дождь тем временем продолжался. Вскоре все «актеры» были похожи на мокрых куриц, так что зонтик и листья стали лишними.

К счастью, сопровождавший польских миссионеров абориген, исправный, должно быть, прихожанин, пригласил нас в свою находившуюся поблизости хижину. Мы сушились, как могли, у костра, а гостеприимный хозяин тем временем угощал нас печеным картофелем.

В клубах дыма, наполнившего хижину, я начал расспрашивать трех священников об их судьбе. Оказалось, что только один из них, Павел Ксёнжек, работал в местной миссии. Двое других, Антони Булла и Вильгельм Курц, просто гостили у него. Их приходы находились в районе Чимбу.

— Два года назад мы выехали из Польши, — рассказывал ксендз Курц, выжимая свой вполне светский костюм. — К предстоявшей работе готовились некоторое время в Сиднее, а сейчас, здесь, все еще изучаем местные диалекты и понемногу принимаем в свое ведение отдельные приходы. Ксендз Миозга уже работает самостоятельно на побережье, близ Маданга.

Глядя на трех молодых священников, я все еще не мог опомниться и представить себе, что мы, пятеро поляков, находимся на Новой Гвинее и сидим в хижине человека, недавно расставшегося с каменным веком, уплетаем печеный картофель, словно в лагере харцеров в Спаде[29]. В этот день прихожане ксендза Ксёнжека так и не дождались богослужения. Уже стемнело, когда мы впятером добрались наконец до станции миссии в Маунт-Хагене.

Разрешить новым гостям переночевать здесь мог только преподобный епископ Джордж Бернардинг. Мы застали его в маленьком бараке радиостанции, где он разговаривал с одной из подчиненных ему миссий. Ксендз Ксёнжек шепнул мне па ухо, что таким способом епископ лично руководит движением принадлежащих миссиям самолетов и другими делами своей епархии.

Епископ Бернардинг. небольшого роста американец, сразу же согласился на паше пребывание в миссии и заверил, что мы можем оставаться здесь столько, сколько пожелаем.

— Итак, вы из Польши! Приветствую, приветствую вас Тем охотнее, что моя мать по происхождению полька. Ее девичья фамилия, если намять мне не изменяет, Воевода.

Больше всех был удивлен ксендз Павел.

— Я не имел понятия, говорил он, провожая нас на квартиру, — что наш епископ наполовину поляк. Он никогда не говорил об этом!

Долго в ту ночь мы не могли вдоволь наговориться… А когда в миссии выключили (для экономии) электричество и пришлось зажечь свечи, мы затянули польские песни под аккомпанемент гитары, на которой мастерски играл ксендз Вильгельм. Мог ли я предполагать летом в Варшаве, что полгода спустя за рюмкой вина стану распевать польские песни с соотечественниками в долине Вагхи.

Когда на следующее утро я вышел из своей по-спартански обставленной комнатки, в миссии уже давно кипела работа. Черная сутана епископа мелькала то здесь, то там, но каждый раз исчезала на какое-то время в помещении радиостанции. Именно там я обратился к нему с просьбой познакомить меня с Уильямом Россом, священником, прослывшим легендарной личностью, причем не только в результате его пасторской деятельности. Американский миссионер Росс прибыл в район Маунт-Хагена всего лишь несколько месяцев позднее Майкла Лики и не покинул этой долины до сих пор.

С большим интересом ожидал я предстоящей встречи с маститым миссионером, участником и свидетелем перемен, происшедших в жизни населения долины Вагхи, которое за тридцать пять лет совершило скачок из каменного в атомный век. Росс застал этих людей соблюдавшими обычаи, которые оставались неприкосновенными в течение тысячелетии. Я его представлял по-этому кем-то вроде Ф. Магеллана или по меньшей мере епископа де Лас-Касаса, появившегося в Испаньоле[30] во время конкисты[31].

В приемную вошел седой как лунь человек, с длинной патриаршей бородой и поразительно бодрым лицом. Я не ожидал встретить великана, но все же был удивлен: рост американского миссионера не превышал ста шестидесяти сантиметров. Энергичным жестом он пригласил меня сесть и первым начал разговор:

— Мне уже немало приходилось беседовать с журналистами, и расскажу вам все сразу. Так вот, было время, когда кроме распятия я всегда имел при себе револьвер и собаку.

Револьвер? Это поразило меня. После короткой паузы завожу разговор о переменах в жизни аборигенов и спрашиваю его мнение на этот счет.

— Что ж, — продолжает миссионер, расчесывая пальцами свою холеную бороду, — цивилизация довольно резко изменила их жизнь. По-моему, налицо два основных явления: избыток свободного времени, которым они ныне располагают, и рост цен. Замена каменных топоров стальными значительно сократила время, необходимое, например, для того, чтобы срубить дерево. Вообще говоря, работа, на которую местные мужчины затрачивали раньше, скажем, месяц, сейчас отнимает всего неделю. Как им использовать свободное время? Особенно, если учесть, что их излюбленные некогда занятия, связанные с боевыми действиями, сейчас уже не имеют смысла. Конечно, введение новых сельскохозяйственных культур, строительство дорог или даже популярный в последнее время среди аборигенов спорт — всё это играет известную роль, однако в балансе их времени произошли некоторые сдвиги. Стоит при этом добавить, что численность населения в долине почти утроилась с тех пор, как я впервые явился сюда. Можно ли удивляться поэтому, что цена невесты возросла с тех пор в десять раз? А это значит, что только состоятельный островитянин, на которого уже работает несколько жен, может позволить себе купить новую. Для молодых людей обоего пола такое положение прямо невыносимо. Юноша не может жениться на девушке, которая ему нравится, так как у него нет для этого средств. А при наличии множества незамужних женщин и молодых мужчин неизбежна проституция. Нужно было как-то предотвратить такое положение. Окружной комиссар созвал митинг. Старшие, влиятельные, а следовательно, и состоятельные местные жители предпочитали сохранить существующее положение вещей. Ведь они могли беспрепятственно одерживать верх над своими соперниками — молодыми, красивыми, но бедными мужчинами. Однако большинство собравшихся высказалось против богатеев. В результате были установлены новые расценки на невест. Эта операция, подлинный переворот в существующих отношениях, оказалась успешной. Неудержимый рост цен был приостановлен.

— Итак, — задумчиво продолжал Уильям Росс, — жители Вагхи довольно быстро приобщились к современной цивилизации. Они оказались вовлеченными в банковский и денежный оборот. Но еще долгое время упорствовали в своем убеждении, что смерть — явление неестественное, результат колдовства и магии. Впрочем, и по сей день многие даже обученные нами фельдшера верят этому. Для нас, миссионеров, здесь еще немало трудностей. Так, например, таинство соборования многие местные жители воспринимают как своего рода колдовство, после которого наступает смерть.

Старый священник задумался, в его голове, вероятно, оживились воспоминания.

— Прививать людям веру здесь нелегко, даже если полностью овладеть языком какого-нибудь племени. Ведь аборигенам совершенно чужды многие понятия, особенно абстрактные. Они не знают таких слов, как надежда или любовь. А как же проповедовать слово божье без этих основных понятий? Ближе всего к понятию «любовь» здесь стоит определение: «я делаю тебе добро», но это ведь не одно и то же…

Священник Росс вновь задумался.

— Вопреки распространенному мнению, местные женщины не противятся полигамии. Если в доме только одна жена, на нее падают все обязанности: возделывание земельного участка, уход за свиньями, приготовление пищи. Если же у мужчины больше жен, обязанности делятся между ними. Свиньи все еще остаются основным богатством многих семейств. Я неоднократно наблюдал, как женщины кормили грудью поросят.

После беседы со священником Россом я убедился, что еще очень мало знаю о жителях Вагхи. Цена невесты, вездесущее колдовство, полигамия… Следовало бы познакомиться поближе с обычаями здешнего населения.

Помогли мне в этом польские священники.

— После открытия долины Вагхи, — рассказали они, — за один всего год на участке между Каинанту и Маунт-Хагеном было создано десять миссионерских пунктов. Однако деятельность миссионеров не обошлась без жертв. В 1934 году были убиты два католических миссионера — Моршхейзер и Эжен.

— Долину Вагхи, а также прилегающие к ней с запада районы наводнили золотоискатели. Поиски прекратились, когда оказалось, что в этом районе не сыщешь даже крупицы золота, которой «хватило бы на зубную пломбу», как выразились двое английских золотоискателей-близнецов братья Фокс. Тем не менее золотоискатели натворили немало бед, отнимая порой у аборигенов съестные припасы и допуская насилие. Один из них, австриец Людвиг Шмидт, был осужден за убийство четырех островитян и повешен в 1936 году в Рабауле. Тем временем белый человек узнавал все больше об обычаях местных жителей. Оказалось, в частности, что, хотя войны велись с помощью луков, жители Чимбу-Вагхи никогда не отравляли своих стрел, что у них были чудесно разукрашенные церемониальные копья, а также два вида каменных топоров: ди — орудие для работы и пресловутые боевые топоры, называемые на местном языке кендуанбу.

Отец Ксёнжек прервал свой рассказ и принес упомянутое орудие — подлинное произведение искусства. Топор напоминал короткую алебарду. На деревянную рукоять была насажена остро заточенная лопасть из серо-голубого камня. К задней стороне рукояти, в качестве своего рода противовеса, было прикреплено некое подобие лопасти, целиком покрытое плетенкой.

Целыми часами продолжались наши беседы с миссионерами. Речь шла и об обряде посвящения, и о том, что матери не отнимают от груди даже своих подросших уже детей и что молодых девушек опекает весь род, считая их своеобразным семейным капиталом, так как после совершения брачного контракта родственники получают за них определенное количество ценных предметов.

Мы узнали также, что к числу важнейших обрядов в жизни местных горных племен относится так называемая канана.

Это церемония, которую можно было бы сравнить с сугубо интимным ухаживанием в европейском смысле этого понятия.

Молодежь встречается парами в хижине, являющейся своего рода клубом. Юноши и девушки одеты непраздничному, на них лучшие украшения, их лица полностью загримированы. В хижине горит несколько маленьких костров, огонь которых поддерживают пожилые женщины. Пары усаживаются на циновках. Девушка перекидывает свои ноги через ноги партнера и касается лбом его лба. Оба закрывают глаза и, медленно вращая головой, не отрываются друг от друга ни на мгновение. Одновременно оба напевают специально приуроченные к этому случаю песни. С течением времени костры затухают, а погруженные в раздумья пожилые женщины начинают вспоминать свои собственные кананы, считая их немногочисленными счастливыми мгновениями в жизни. Молодые тем временем, в зависимости от степени эротического возбуждения, натирают себе лицо чуть ли не до крови, а отдельные пары то и дело выходят из хижины или, если костры уже едва тлеют, совокупляются тут же на месте.

Канана длится обычно всю ночь. Ее инициаторами всегда выступают девушки. Ибо женщины с гор до брака сексуально агрессивны. Принято даже, что невеста проводит каналу не с будущим мужем, а с другим мужчиной. На этот обряд мужчину всегда приглашает девушка, причем неважно, женат ли он или имеет даже несколько жен… Ни один мужчина нс вправе отклонить такое приглашение. Наибольшей свободой девушки из племен Нагорья пользуются в период между помолвкой и браком. Полноправная же жена обязана соблюдать абсолютную верность.

Пожилые женщины готовят порой для своих дочерей противозачаточные снадобья. Есть также травы, стимулирующие молоко у молодых матерей. Когда девушка созревает и у нее впервые появляется менструация, то это событие отмечается трехдневной церемонией, во время которой женщины и мужчины племени посвящают ее в тайны половой жизни. В дальнейшем в периоды менструаций женщине не разрешается ни до чего дотрагиваться в доме, и она обязана на все это время уходить в буш[32].

В миссии мы чувствовали себя превосходно. Отдохнули, наговорились вдоволь по-польски. Но когда явился Гэс и предложил длительную поездку по направлению к Вабагу, в сторону границы с Западным Ирианом, мы охотно согласились, тем более что ксёндзы Булла и Курц уже уехали в свои приходы в районе Горока. Поэтому нам осталось попрощаться только с ксендзом Павлом и епископом Бернардингом. Уезжая, мы получили заверения от епископа, что в районе реки Сепик сможем воспользоваться принадлежащим миссии самолетом[33].

«Лендровер» резко тормозит. И не мудрено, так как зрелище, открывшееся перед нами, необычно. По дороге шествует весьма красочная группа. В глаза бросается, прежде всего, двухметровый щит, который несут на своих плечах аборигены. Его середина заполнена плоскими раковинами, вырезанными в форме полумесяца, причем каждый из них заключен в оправу в виде плоского деревянного круга; по краям каждый круг окрашен красной охрой. Весь щит декорирован пестрыми перьями райских птиц. С волнением различаю среди этих украшений перья, знакомые мне по цветным таблицам, которые я видел у плантатора. Это оперения таких редких райских птиц, как «Принцесса Стефания» и «Король Саксонии». Щит скомпонован с большим вкусом и незаурядным чувством цвета. Единственным диссонансом в этом ансамбле казался заурядный кухонный нож, подвешенный внизу щита.

Но больше всего меня заинтересовали плоские раковины. Это же пресловутые кина — местные деньги, неотъемлемый элемент денежного оборота наряду с долларами, банковскими счетами и другими «штучками», завезенными европейцами. Все эти новинки отнюдь не умаляют ценности кина, разве только они обрели теперь соответствующий паритет в денежных единицах белого человека. Пожилые аборигены, приверженцы старины, полагают, что только кина может обеспечить их владельцам необходимый престиж. Но поскольку в повседневной жизни нелегко носить тяжелые круги, они демонстрируют свою состоятельность посредством бамбуковых передничков омаак, в которых каждая палочка означает одну кина.

В группе, которую мы встретили, обращали на себя внимание двое рослых аборигенов, несущих на жерди живую свинью, подвязанную к ней за ноги. Все сомнения рассеялись — это сваты, несущие подарок для невесты. Следует, впрочем, взглянуть повнимательней на статных жителей Нагорья. Одеты они празднично: меховые повязки, наплечники из раковин каури, плюмажи, цветные полосы на лицах. Судя по свадебным подаркам, невеста также должна была сверкать великолепием.

Мы в раздумье: идти за ними или не идти? Накануне в районе Вапенаманды в течение пяти часов мы наблюдали за церемонией, связанной с заключением брачного контракта. Правда, там не было тяжелых (в полном смысле слова) денег кина, но на циновке сватов резвились две косматые свиньи, лежало несколько монет, бумажный доллар и два стальных топора. Та невеста была, вероятно, золушкой по сравнению с девушкой, которую намеревалась выкупить у ее семьи встреченная нами группа. Итак, идти за ними?

По вчерашнему опыту мы знали, что совершение брачной сделки длится не менее десяти-пятнадцати часов. Речи, одна за другой, осмотр подарков отдельными лицами и группами. Похвала одних и оговорки других. Даже дождь не в состоянии утихомирить два спорящих новогвинейских клана. Единственным реальным результатом, который я заметил после пяти часов цветистых речей и споров, был пронзительный визг поросенка, измученного бесконечными ощупываниями.

Наши колебания окончательно пресек дождь. Оставив группу в покое, мы посетовали Гэсу на ненастную погоду.

— Что вы хотите, — защищался он, — для сезона муссонов это еще небольшой дождь.

Только этих слов, видно, и ждал подлинный потоп, который внезапно хлынул с неба. Старика Ноя не было поблизости, а поэтому мы укрылись на мостике, прикрытом пальмовым козырьком[34]. После Вапенаманды такие сооружения стали встречаться нам постоянно.

Под шум ливня мы решили расспросить Гэса о брачных обычаях местных горцев.

— Что ж, — начал Гэс, — за неверность муж был некогда вправе убить жену; он мог совершить это безнаказанно и в том случае, если супруга изводила его непослушанием. В начальный период брака молодая жена фактически становится прислугой матери мужа, он же в это время строит хижину. Когда жена впервые сама приготовит мужу еду, брак считается оформленным. Муж чаще всего ночует (в зависимости от обычаев данного племени) в «мужском доме», а жена носит ему туда пищу. Для мужчины считается позорным помогать женщине в ее обязанностях. Если жена не в состоянии родить ребенка, клан приобретает мужчине новую жену. Если же складывается особенно тяжелая обстановка, когда другие жены издеваются, например, над новоприбывшей, особенно если она происходит из враждебного ранее племени, то новобрачная может вернуться в свою семью. Однако подарки, которые преподнес, будучи женихом, ее муж, должны быть ему возвращены. Это своего рода развод.

Дождь перестал столь же внезапно, как и начался. Поехали дальше. По мере приближения к Вагабу мы останавливались все чаще. Заметно изменился внешний облик людей, встречавшихся нам по пути. Остались, правда, пояса из древесной коры и пучки зелени на ягодицах, были и непременные топоры, зато на головах появились ранее не встречавшиеся уборы, издали казавшиеся не то треуголками наполеоновских времен, не то шляпами испанских тореадоров. Эти диковинные уборы походили порой на шапки викингов, а порой — на горизонтально уложенную подушку с торчащими вверх уголками. Лица владельцев этих необычных шляп были намазаны подобно тому, как это делают женщины-европейки. Чаще всего они красили в черный или белый цвет веки, некоторые дорисовывали ресницы. Попадались также окрашенные в красный цвет носы или вымазанные черной краской лица.

— Это люди из племени энга, — пояснил Гэс. — В полном парадном наряде они имеют еще более красочный вид, чем жители района Маунт-Хагена. Они тщательно украшают себя перьями райских птиц, раковинами и бусами.

Любопытнее всего показались мне диковинные шляпы. На очередном привале я угостил сигаретой какого-то молодого человека с искусственно подсиненным глазом и указал пальцем на шляпу. Он снял ее без колебаний.

Я держал в руке странную, с каркасом из прутьев конструкцию, покров которой состоял, несомненно, из человеческих волос. Это был своеобразный парик!

— Маста, тебе нравится пенг? — спросил парень на неплохом английском языке.

— Очень хорош, — ответил я откровенно, ибо этот пенг-парик действительно меня поразил.

Гэс, этот надежный информатор, тут же не преминул объяснить нам, что у некоторых племен производство париков обычно поручается одному или двум мастерам, так называемым пенг эзим йэ. Работают они в особых хижинах, куда доступ открыт лишь для посвященных.

Дни текли, а мы продолжали разъезжать на нашем «Лендровере» по стране, которая, не принося ущерба ее обитателям, так долго обходилась без белого человека. Наблюдая за увлечением новогвинейских жителей гор всякого рода раковинами, я невольно вспомнил, что и наши горцы в Закопане украшают ими свои шляпы. Быть может, это какая-то извечная и универсальная склонность горных племен к раковинам?

Почти повсюду в мире племена или группы людей, проживающие в горных местностях, более статны, чем их собратья, обитающие в низинах. Так обстоит дело в Польше, на Новой Гвинее, на Кавказе — повсюду, куда ни кинь взгляд. Не хуже и их женщины. Эта истина находила свое подтверждение в районе Вабага. Я подумал, что достаточно было бы иметь крупную свинью, немного раковин и пару бумажных долларов, чтобы стать владельцем женщины, которая ухаживала бы за огородным участком. Но эта мысль быстро вылетела из моей головы, когда я вспомнил, что для завоевания сердца местной жены следует до конца дней щеголять с пучком зелени на ягодицах!

Наше путешествие на запад от Маунт-Хагена было последним рейсом по этой стране, где строители дорог еще до окончания работ обсаживают (по чисто эстетическим соображениям) обочины цветами, где в поте лица сажают и собирают югославскую ромашку, земляной орех, кофе, чай и где владельцы текущих счетов в банке ходят без штанов.

Я был в восторге от горного края первобытных эстетов, совершающих стремительный прыжок из каменного века в эпоху современной цивилизации. Мне казалось, что на Западном Нагорье я увидел многое, если не все. Однако на аэродроме в Маунт-Хагене выяснилось, что я пропустил самое главное.

Прощаясь с нами у самолета, мистер Литтлер сочувственно вздохнул:

— Как жаль, что вы не попали на большой праздник. В 1964 году было сразу забито около двух с половиной тысяч свиней, и многие тысячи жителей явились в полном церемониальном облачении. Такого не встретишь нигде на свете. Подобные зрелища запоминаются на всю жизнь…

Из Маунт-Хагена я улетел поэтому несколько расстроенный.