У нас остается Россия

В СУДЬБЕ ПРИРОДЫ -НАША СУДЬБА

Говорить сегодня об экологии - это значит говорить не об изменении жизни, а о ее спасении. Не стану повторять известные истины о приближающейся катастрофе, мы их не только знаем, а чувствуем их кожей, как при приближении к огню. Говорить сегодня об экологии и в десять раз легче, и в двадцать раз труднее, чем десять лет назад, когда литература оставила последние упования на воздействие своей нравственной молитвы и на то, что сильные мира сего тоже внимают книгам. Легче сегодня говорить об экологии потому, что не надо никого убеждать в присутствии, так сказать, проблемы. Она вопиет на каждом шагу случаями массовых отравлений, примерами старчества в наших детях, проектными ошибками, обрекающими людей на тяжелые заболевания, изгоняющими их с родных мест, непрекращающимся обеднением флоры и фауны, усиливающимся заражением воздуха, почв и вод, заражающих ядами, в свою очередь, и нас, и т.д., и т.д., и т.д.

Но сегодня и труднее говорить об экологии, потому что происходит постепенное привыкание к опасности, ее обживание. Нарастающие год от года цифры, свидетельствующие о поражении среды обитания, перестают производить на нас впечатление. Кроме того, экология поднялась в правительственные кабинеты, зазвучала в исходящих документах, принимаемых законах; ее язык усвоили в природозагрязняющих министерствах и ведомствах. Наконец был создан комитет по охране природы - Госкомприрода, природозащитное дело поднято на небывалую высоту и уравнено в правах с делом производства химических удобрений и белково-витаминных концентратов. Председателю Госкомприроды отныне позволено на ответственных заседаниях устроиться где-нибудь неподалеку от товарища Васильева - руководителя Минводхоза, того самого природорадетеля, который изменил карту Арала, пытался повернуть вспять неправильно текущие северные реки и, судя по всему, как собирался, так и сделает, который щедрыми поливами вывел из севооборота миллионы гектаров земли, чтобы трудящемуся человеку меньше гнуть на плантациях спину.

Никто сегодня не против спасения природы, только вот незадача - она, проклятая, никак не идет нам навстречу, не хочет спасаться. В одних это вселяет отчаяние, в других - равнодушие, в третьих - усталость. А после того как мы пережили Чернобыль, нас уже трудно испугать какой-либо новой экологической бомбой, как бы она ни рванула; и мы, похоже, принялись постепенно свыкаться с мыслью, что придется, как дрозофиле, иммутационно меняться, чтобы выжить.

Сначала долго делали вид, что ничего страшного не происходит, сейчас неуклюже и неподготовленно возимся: что же делать, если делаем, но не делается, а завтра, похоже, объявим: «Поздно, спасайся кто может».

Я собирался говорить об экологии России, но вижу, что задача эта неисполнимая, вычленить ее из общей нашей беды, во-первых, не удастся, ибо экологические проблемы не признают границ и все республики без исключения -одни больше, другие меньше - оказались заложниками господствующего у нас бесконтрольного централизованного хозяйничания и затратно-безвозвратной экономики. Где сыскались минеральные богатства, где были реки и долы для цветения жизни, то прежде всего и пострадало, во многих случаях пострадало без надежд на восстановление. И Россия с ее огромными просторами здесь не только не исключение, а с нее-то (да с Днепра еще) и началось это жестокое правило. Трудно показать сейчас обитель или угол с необезображенным ликом, а если где чудом и остались такие места, как, например, в Горном Алтае, в низовьях Енисея или на Лене, - то не минует и их чаша нашего общего бытия.

Мы планов наших по-прежнему любим громадье: в проектах Минэнерго на ближайшие три пятилетки строительство 93 новых гидростанций, которые выведут из тьмы света Божьего последние глухие углы.

Мы, писатели, немало ездим и видим. И для нас взгляд на физическую карту страны сопряжен с опасностью ее оживления. На глазах потускнеют зеленая, голубая и коричневая краски, обозначающие долы, реки и высоты; из знаков, указывающих на полезные ископаемые, повалят дымы; реки превратятся в сточные канавы с уродливыми утолщениями водохранилищ; еще недавно так музыкально шумевшие зеленые моря тайги высохнут и обезобразятся; круговороту воды в природе будет сопутствовать круговорот ядов. Уж коль мы заговорили о карте, то было бы неплохо вычерчивать ежегодно карты (или атласы) национального бедствия страны в целом и каждой республики в отдельности с указанием происходящих изменений.

Признавая в последние годы многие ошибки, которые должны способствовать моральному оздоровлению общества, доискиваясь до правды в ее изначальном смысле, называя поименно истинных врагов народа, мы, однако, отделываемся полуправдой в отношении своего экологического положения, продолжаем покрывать авторов запланированных и незапланированных проектных ошибок, имевших трагические последствия для человека и природы, потакаем корыстолюбию министерств, миримся с производствами, которые нас травят и которые признаны вредными, как, например, производство белково-витаминных концентратов.

Заботясь о моральном здоровье, дело физического здоровья народа все еще отодвинуто на второй план, а это, разумеется, не может не сказываться на морали. Что бы вы сказали, если бы появилась опасность возрождения практики некоторых известных служб 30-40-х годов? Не правда ли, одна мысль об этом кажется сегодня кощунственной? Но почти бесконтрольная деятельность того же Минводхоза, имеющая для наших почв и вод столь же печальные результаты, не прерывалась десятилетиями и царствует поныне, что лишь с замедлением принесет нам мучения не менее тяжелые, чем физическая пытка. Разве это не умственная ограниченность нашей юной демократии, все больше и больше разнуздывающей все нравственные и этические нормы человека и в последнюю очередь заглядывающей в будущее?

Судьба природы - одно из многих и многих подтверждений нашей любви к экстремальным ситуациям, случаям клинической смерти. Словно нами движет профессионально-спасательный интерес: довести до бездыханности, а затем бросаться на помощь. Так было на Арале, к тому дело идет на Волге, на Байкале, на Ладоге. Вот и Нечерноземье сначала обескровили, запустили, из Центра России умудрились сделать далекое-предалекое захолустье, а после, не жалея миллиардов, почти из небытия принялись вызволять, да не по-русски (или, напротив, по-русски - через пень-колоду), осваивая миллиарды, а не землю, вбухивая в нее без меры химию, сгоняя мужика и бабу в поселки городского типа, налегая на металлоконструкции, на бетон и тяжелую технику.

Кампания против «неперспективной деревни», пожаром прокатившаяся из края в край, - позор страны, где на горячие головы не нашлось разумных, которые бы воспрепятствовали тому пожару.

В России, куда пришелся главный удар кампании, это значило заявить о неперспективности России. Как знать, не доживем ли мы до того, что объявят о неперспективности Черноземья, о неперспективности Волги, многих районов Сибири, и это не будет обманом, потому что действительно перспектив остается все меньше и меньше, а любая помощь может опоздать. Назван же Арал «ошибкой природы», и объявлено же о неперспективности его спасения. До чего же все-таки изворотлив этот глагол «осваивать», как далеко он в своем смысловом значении пошел! «Освоить» - значит сделать своим, природнить. «Освоить ремесло» - научиться ему, «освоить землю» - войти с нею в равноправные трудовые отношения, «освоить деньги» - вот тут этот глагол принимается беспокойно ерзать: мол, знаете, это совсем не «присвоить» - это стоимость произведенных работ. Так и скажут «произведенных», освятив их и поставив рядом с плодами земли-производительницы.

За 20 лет, с 1966-го по 1985 год, Минводхозом произведено работ только по водной мелиорации земель на 130 миллиардов рублей, что составило 28 процентов всех направленных в сельское хозяйство на производственные нужды инвестиций. Ничего не скажешь, хорошо поработали. 23 миллиона гектаров за это время осушено и орошено, притом так старательно, что почти треть из них пришло в негодность. Присваивать деньги - это удел жуликов-одиночек и каких-нибудь мелких артелей. На государственном уровне деньги можно с тем же результатом осваивать.

Гомо и гумус - однокоренные слова, оба они происходят от индоевропейского обозначения земли. Когда-то земля и человек имели общее звучание, из чрева ее он вышел, частью ее он был. И если бы умел человек читать начертанные для него заповеди, он бы знал, что начинаются они с этого закона: ни хлеба, ни правды, ни утешения нет тебе ниоткуда, как от земли. И до чего же нужно одичать, переродиться современному гомо в собственного врага, чтобы в уничтожении гумуса искать себе благоденствия!

Благоденствие Минводхоза за счет той практики, которой он живет, даже в нашей стране, где не привыкать к загадкам, - тайна за семью печатями. Если значат у нас что-то общественное мнение, доводы ученых и специалистов, авторитетных комиссий - почему они ничуть не влияют на настроение этого министерства? Или у демократии и гласности руки коротки, чтобы дотянуться до тех верховодов, которые оберегают Минводхоз как родное дитя? Или его труды, представляющиеся нам по неведению антиприродными и антинародными, диктуются какими-то особыми государственными интересами, чем-нибудь вроде долговременных предупредительных мер против возможного изобилия?!

Если бы энергию, которую затратили писатели на противоборство с Минводхозом, удалось загнать в киловаттчасы, не понадобились бы атомные станции. Мы слишком рано в 86-м году праздновали победу, когда появилось правительственное постановление о приостановке работ, связанных с поворотом северных и сибирских рек. Это, как выясняется теперь, была пиррова победа. Мы должны были это подозревать, когда сразу за постановлением последовало награждение министра высокой наградой - своего рода компенсация за необходимость передислокации сил.

В этом зале два года назад выступал каракалпакский писатель Тулепберген Каипбергенов, рассказавший о трагедии Арала, которая потрясла нас и к которой Минводхоз имел прямое отношение. Арал объявлен зоной бедствия, а с голов руководителей Минводхоза не упал ни один волосок.

Сегодня не надо гадать, «чей стон раздается над великою русской рекой». То стонет сама Волга, изрытая вдоль и поперек, больная, с рассольной водой, перетянутая плотинами гидростанций, распухшая от водохранилищ, с убывающим год от года знаменитым рыбным богатством. Глядя на Волгу, особенно хорошо понимаешь цену нашей цивилизации - тех благ, которыми человека заманили, как неразумное дитя, заменив ему радость бытия радостью эгоистических побед и достижений. Кажется, побеждено все, что можно было, даже душа, даже будущее; все больше горечь, как пепел из заводских труб, гнетет нам сердце и вязит ноги, но снова и снова выкликаются цели, должные облегчить нашу жизнь, и мы, сознавая, что они могут только отяготить ее, тем не менее идем за ними.

Четырнадцать крупных водохранилищ в бассейне Волги, несть числа малым, живого места на ней не осталось, а строятся еще две гидростанции - Чебоксарская и Нижнекамская. Строятся тепловые и атомные станции, химические заводы. Сюда, в Волгу, собирался Минводхоз повернуть северные реки, чтобы спасти от обмеления Каспий. Каспий лучше человека разобрался, с чем имеет дело, и отказался спасаться. Нашли другую причину - с помощью мощных каналов перекачивать волжскую воду на Дон и Урал для орошения полей.

Общественность не одержала победу с переброской рек. Переброска, в сущности, продолжается, лишь с другого конца. На Волге построено тринадцать каналов и строится еще шесть - Иловатский и Камышинский, Волга - Чограй и Волго-Дон-II. Так что же теперь еще, спрашивается, делать Минводхозу, если на эту пятилетку ему отпущено 50 млрд рублей капитальных вложений, если у него огромная армия строителей и техники, а разоружаться ему никто не предлагает. Хоть на Луну, да вести каналы, осваивать миллиарды, занимать вооруженную до зубов армию. Этакие деньги на оздоровление земель не потратишь, их возможно вбухать только на разрушение.

Классический портрет в рост нашей экономике дал М. Я. Лемешев, доктор экономических наук, на примере железной руды и металла. «В нашей стране, - показывает он, - мы добываем 252 млн тонн руды в год. Это в пять раз больше, чем в США. Добывая руду так называемым прогрессивным открытым способом, мы разрушаем тысячи гектаров ценнейших черноземов, нарушаем гидрологический режим обширных регионов, создаем этим водный дефицит. Затем для обработки руды и получения металла строятся крупнейшие горно-обогатительные комбинаты и металлургические заводы. При выплавке металла загрязняются воздух и водные бассейны. Полученный металл идет на строительство циклопических прокатных станов. На этих станах прокатываются профили, из которых строятся гигантские роторные экскаваторы для добычи железной руды. Один такой “монстр” обладает, как нас убеждают инженеры, огромной производительностью, а на самом деле -чудовищной разрушительной силой: он способен копать по 5,5 тысячи кубометров в час. При этом, естественно, расходует огромное количество энергии и труда. Круг, таким образом, замыкается, и начинается новый технологический виток с тем же удручающе малым КПД в смысле получения конечных потребительских благ для людей и с трагически большим уроном для природы».

А вот еще одна модель на примере гидромелиорации и энергетики. Площадь затопленных волжско-камскими водохранилищами земель составила 2,5 млн гектаров. Нет нужды доказывать, что это были лучшего плодородия гектары. И столько же - 2,5 млн гектаров - орошалось на Волге в 1985 году. В наши дни четвертая, пятая часть из них в результате неумеренного полива или выведены из севооборота, или требуют немедленного спасения. К 2000 году площадь полива предполагается почти удвоить. В Саратовской области сегодня проведено 5 тыс км каналов, 9 тыс км трубопроводов, введено 17 тыс гидротехнических сооружений, 3800 насосных станций. Площади Саратовской ГЭС, вероятно, уже не хватает для перекачки воды, если для электродвигателей только 332 станций требуется 700 тыс квт, а ГЭС производит чуть больше миллиона. То же самое происходит в Волгоградской области, где почвы в немалой степени надорваны гидромелиорацией, на которую работает гидроэнергетика, уничтожившая в свою очередь те земли, которые не требовали полива. И опять круг замыкается.

А что будет с вводом канала Волго-Дон-II, Волга - Чограй и других, строительство которых форсируется, несмотря на протесты и отрицательную экологическую экспертизу?

А на очереди канал Волга - Урал. Хватит ли на них нижневолжских ГЭС, уральских и донских земель для них хватит? А волжской воды? О какой экологии может идти речь, если попираются правовые, экономические, моральные и социальные основы страны в угоду... чему? Кто возьмется объяснить - чему? Узковедомственным интересам, обычно отвечаем мы. Что это за «узковедомственные», если они шире государственных?! Правительство своим постановлением предлагает сокращать водопотребление как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, а министерство планирует значительное увеличение. По отзвукам, которые доносятся из промышленных центров, понятно, что дышится в стране трудно. Более ста городов, где выбросы превышают санитарные нормы в десятки раз и которые должны быть объявлены зонами бедствия. Это стало правилом. Чем громче звучали, чем ярче сияли названия в промышленно-пропагандистских фейерверках, тем больше на них копоти оказалось впоследствии. Так произошло в Магнитогорске, Новокузнецке, Ангарске, Братске и многих других местах.

Ветераны этих строек, не догадавшиеся в свою пору эвакуироваться, имеющие ныне возможность наблюдать, как чахнут и в кашле заходятся их внуки, должны думать тяжелую думу. Понятия, казавшиеся еще недавно столь романтическими, вроде всесоюзных магниток и всесоюзных кочегарок, дорог и проектов века, востребовали непосильную плату.

Многоустройство, которого требовали интересы страны, заменено многоведомственностью, бросившейся расхватывать землю на куски. Наше общее тело покрыто раковыми опухолями этих образований, недоброкачественная природа утолщений принималась за доказательство развития. Здесь самая пора воскликнуть: что это за врачи, что за специалисты, что за экономисты, не умеющие недоброкачественное отличить от доброкачественного! Но не станем задаваться пустыми вопросами: они умели. Но метастазы общей болезни охватили и их. Сейчас и вещи своими именами называются, и диагностика поднялась на мировой уровень. Но от этого мало что меняется.

Кстати, и литература до самого последнего времени показывала образцы плюрализма в вопросах отношения к природе, и, пока одни боролись против равнинных гидростанций, варварской вырубки лесов и поворота рек, другие набирались опыта жизни у костров цивилизации, вплоть до атомных, в которых ничуть не хуже, чем в кострах инквизиции, сгорали истины того же рода - на каких китах стоит и вокруг чего вертится Земля. И в литературу проник гомо техникус со своим языком и кругом хлопот. Когда-нибудь это поможет, вероятно, раскрыть механизм самого типического явления наших дней, который в народе обзывается: «не пожалею мать родную ради красного словца». Как ни горько, но это вещи одного порядка, что в Минводхозе, что в Союзе писателей, когда профессиональное рвение освобождено от нравственных вожжей.

К счастью, социальный заказ на аллилуйю, так же, как на результат ее - заказ на паек усиленного питания, были

временными вехами нашей литературы и серьезного следа в ней не оставили.

Лет двадцать назад Сибирь произвела на Михаила Дудина столь сильное впечатление, что он написал:

Но предостережения Михаила Дудина дошли только до читателей, а от них, вы знаете, ничего не зависит. И как выкачивали Сибирь, так и выкачивают, уже доканчивают. Испанские конкистадоры, ринувшиеся вслед за Колумбом в страны Нового Света, не скрывали своих намерений и не церемонились с аборигенами. Почти через четыреста лет после Ермака современные конкистадоры в лице министерств и ведомств, с той же ретивостью направлявшие свои могучие паруса наперегонки в страны полуночного света, умели придать своим десантам и шумовой эффект, и благородный вид. Никто не требовал от аборигена: поди прочь, цивилизация нагрянула! - а на его земле находили нефть, возводили самую крупную в мире гидростанцию и ставили лесопожирающее чудовище под аббревиатурой ЛПК.

Не было бы несчастья, да счастье помогло - это относится не к одному открытию величайших богатств на земле Сибирской, которые должны бы приносить блага, но приносили горе. Разорялась родовая земля маленького народа, а вместе с ней терял свои родовые черты и он. Ведь это же не анекдот, когда потомственных оленеводов с потерей отгонных пастбищ заставляли разводить свиней. Я был свидетелем, когда на XIX партконференции Алитет Немтуш-кин метался по коридорам Кремлевского дворца съездов, не зная, кому вручить письмо: если будет построена в Красноярском крае Туруханская ГЭС, водохранилище которой разольется на тысячу с лишним километров по земле его предков, это грозит уничтожением эвенкийскому народу по милости Минэнерго. Эвенки есть еще и в Иркутской области на Нижней Тунгуске, но там леса отданы под вырубки для усть-илимских комбинатов. И что же - куда податься эвенку, охотнику и оленеводу? Браться за рычаги бульдозеров, которые станут сгонять родную землю в рукотворное море, или за варку целлюлозы?

Нет больше у России запасной земли, каковой считалась Сибирь с половинной территорией страны. В считаные десятилетия успели выпотрошить этого великана. Так и не согрев Сибирь ни турбинами, ни углем, ни нефтью и газом, ни вырубленными лесами, начинают взыскивать: холодный, неуютный край.

На половине страны живет десятая часть населения -разве это не говорит о том, что условий для жизни здесь так и не создали, что считали и продолжают считать Сибирь лишь рабочей площадкой, что нашли выгодней возить сюда за тридевять земель вахтовые смены, чем обхаживать эту землю. Но такая «выгода» оборачивается таким уроном, что на эту гору потерь взобраться потрудней, чем на Гималаи.

Сейчас уже мало кого из соотечественников тянет полюбоваться на Братскую ГЭС, на это действительно не просто великолепное, но и великое сооружение. Слава ее померкла не оттого, что появились конкуренты в лице Красноярской, Усть-Илимской и Саяно-Шушенской гидростанций, а оттого, что ярче обозначилась цена ее строительства и сопутствующего ей «освоения».

Братск загазован выбросами от гигантов цветной металлургии, лесной индустрии и других индустрий до того, что здесь птицы срезаются на лету уже не от морозов, а от смрада, и одна из самых высоких цифр детской смертности в стране.

Вот он когда аукнулся, «звездный» час Братска, по которому еще совсем недавно мы сверяли время.

В Ангарске три месяца назад от выбросов с завода белково-витаминных концентратов больницы оказались переполнены - больше тысячи человек получили отравления. Произошло то же самое, что и в г. Кириши Ленинградской области, где люди отказались мириться с ролью подопытных кроликов и взбунтовались. В Ангарск после ЧП срочно явились спасатели завода из Минмедбиопрома. И остановленный ненадолго завод снова приступил к работе. Правда, с 30-процентной нагрузкой. Но едва ли надо сомневаться, что улягутся страсти, проведут кой-какую незначительную штопку - и опять на все пары. Главная «печаль» сей повести в том, что люди травятся и гибнут, чтобы получать, по отзывам многих специалистов, вредную продукцию, которая вместе с мясом животных и птицы, а также с яйцами грозит нам изрядной опасностью. В Италии, Франции и Японии применение этого белка запрещено, у нас его производство увеличивается. Восемь заводов работают, один строится и два проектируются. Давайте последим, не получит ли министр Медбиопрома тов. Быков за ангарский «эффект» правительственную награду.

Подобные случаи заставляют с недоверием относиться к утверждениям, что экология из последнего слова нашей экономики становится ей родной сестрой. До этого ой как далеко! Хватает и произвола, и самовола, и обмана с очковтирательством, и откровенного игнорирования законов и общественного мнения. Вот еще один «больной» пример - с Катунью в Горном Алтае. Сколько об этом уже перекипело и продолжает кипеть страстей! По всей стране созданы группы по защите Катуни, проект не утвержден, экологической экспертизы нет, а ГЭС продолжает строиться. Многажды Минэнерго хватало нас при этом слове за руку, вернее, за язык: да не строится, не строится, ни одного кубометра породы в створе не вынуто, ни одного кубометра бетона не уложено. Но ведь взрывы гремят, подъездные пути ведутся, поселки растут, миллионы летят - скоро рожать, а Минэнерго уверяет, что оно к этой девственнице - Катуни даже не притрагивалось. Вспоминается: БЦБК уже восемь лет работал - спохватились: нет решения о строительстве. Матушки-светы: да как же построили, как все тогдашние бури перенесли! Выписать срочно эту бумаженцию, чтоб комар носа не подточил. Не то же ли теперь у Минводхоза и Минэнерго? Что меняется-то?!

В апреле 1987 года было принято правительственное постановление по Байкалу, четвертое на столь высоком уровне за последние двадцать лет, со времени освоения Байкала целлюлозной промышленностью. И по прежним постановлениям что-то понемножку делалось, делается и теперь. Но Байкалу «что-то» мало, он в тяжелом состоянии, и маневры, ставшие уже ритуальными, как ритуальные пляски вокруг всякого рода решений, ему не помогут. Уже сегодня ясно, что основные мероприятия, способные ослабить промышленное давление на наше «славное» море, в свои сроки не будут выполнены. Не торопится Минлеспром строить компенсирующие мощности и выводить БЦБК, все еще идут споры, удастся или нет перевести промышленность Приангарья на газ, а прибайкальские города и поселки на электроотопление. Тактика знакомая: не спешить, выждать, не изменятся ли обстоятельства, постараться сэкономить на Байкале.

Наша экономика столько сэкономила на природе, что пора бы построить рай, но дело теперь, вероятно, затруднится тем, где, на какой планете, найти для него чистое место.

Наверное, я пессимист по своей природе, таким, как я, и браться за экологические темы. Оптимисты экологией не занимаются. Для них - будущее, в котором не будет портящих им настроение знакомых пессимистов, а в настоящем они видят одно благожелательное направление. И тысячам отравившихся в Ангарске оптимист не ужаснется, как не ужаснется и жертвам Чернобыля, ответив, что по милости природы, которую мы защищаем, в Армении погибли десятки тысяч и сотни тысяч остались без крова. Он будет по-своему прав: стихия есть стихия, хотя человек XX столетия все больше провоцирует ее своим глобальным вмешательством в биосферный порядок на беспорядки. Я знаю, что тут не может быть никакой связи, и, однако, не могу отделаться от ощущения, что трагедии Армении предшествовала трагедия Севана от руки человека. Проклиная стихию, не следует забывать, что словно бы в последний момент она удержала свой удар и не выпустила на свободу еще более страшную стихию, заключенную в мирном атоме. За все, за всякое благополучие, говорят, нам надо платить, но за такую цену станем ли мы и дальше торговаться, благополучествовать нам или нет.

Мы, писатели, говорящие и пишущие о проблеме защиты природы, как-то легко соглашаемся с условиями навязанного нам спора. «Какую альтернативу видите вы атомной энергетике?» - вопрошают нас, и мы бросаемся искать альтернативу. А почему я ее должен искать? Вы энергетики, специалисты, вам и карты в руки, вы и ищите. Я знаю, что альтернативы жизни нет. Если это смертельно - стало быть, от этого нужно отказываться. Любой ценой. «Грохнуло и еще грохнет!» - сказал перед смертью специалист, академик Легасов. Медики не ищут альтернативу раку или СПИД, а пытаются уничтожить их.

Если же исходить не из интересов специально созданного Минатомэнерго, а из интересов страны - она в состоянии многократно восполнить 10-процентную нагрузку, которую несут сейчас АЭС. Нас напрасно пугают вселенской темнотой. Ведь нигде в мире нет таких потерь при передаче энергии на расстояния из-за несовершенной технологии и техники; они составляют объемы, вырабатываемые десятью такими ГЭС, как Саяно-Шушенская. По-прежнему Минэнерго не желает возиться с ветровыми, солнечными, приливными и прочими электростанциями и малыми гидростанциями, экологически чистыми, максимально приближенными к потребителю и действительно дешевыми - как же, для него это невыгодные, распыленные и малозатратные объекты. И стоим мы на 67-м месте в мире по использованию этих видов источников энергии. Гидроэнергетические ресурсы у нас не освоены и на десятую долю, зато подорваны гигантами. А энергия, сгорающая в факелах, равная той, что вырабатывается всеми АЭС? Всего же, как подсчитано, летит на ветер до 80 процентов энергии, вырабатываемой топливноэнергетическим комплексом.

Стоит лишь заикнуться о варварском уничтожении лесов, о скорейшем, без всяких условий, выводе с Байкала целлюлозного производства - сразу: альтернатива. Вот вы, писатели, пишете, на ваши книги бумага нужна. Если на то пошло, мы, пожалуй, готовы и не писать, лишь бы дышать, готовы и Союз писателей распустить, но при условии, что и бюрократия перейдет на замкнутый цикл бумагопользования - она тратит ничуть не меньше, чем мы. Но при разумном хозяйствовании до нашей переквалификации дело не дойдет, потому что то, что называется альтернативой, и искать не надо, она остается на лесосеках, гибнет в отвалах, транжирится в несколько раз больше, чем в развитых странах, на тонну бумаги и целлюлозы.

И так много где - с металлом, с нефтью и газом, да и с хлебом. Если в ложку плескать ковшом - никаких богатств и никаких альтернатив не хватит.

К несчастью, пессимист ошибается все реже. А если и ошибается - тем лучше. Очень и мне хотелось бы ошибиться в своем взгляде на отечественную картину и, особенно в результатах перестройки экологической политики в стране. Она, бессомненно, меняется вместе с изменением экологического сознания. Расходы на охрану природы превысили за две последние пятилетки 60 миллиардов рублей. Правда, почти половина из них направляется опять-таки на поддержание производства, и выходит меньше, чем этот же самый Минводхоз получил на одну пятилетку. Происходит реконструкция устаревших предприятий, старое оборудование, как в ссылку, направляется в Сибирь. Все больше производств переходит на замкнутое водопользование, начинаем наконец улавливать газ. Увеличивается число заповедников и национальных парков, площадь рекультивируемых земель. Создан Всесоюзный и республиканские (там, где их не было) комитеты по охране природы. Меры, как видите, принимаются, сложа руки не сидим.

Но меры эти запаздывают. Того, что могло приостановить разрушительные процессы вчера, сегодня уже недостаточно, потребности увеличиваются многократно. Миллиардными суммами, что отпускаются на природу, нельзя обольщаться. Сколько, к примеру, было вбухано и продолжает вбухиваться денег в очищение производства БЦБК вместо того, чтобы раз и навсегда с ним распрощаться, то есть не перестаем лечить отмершие или неверно приращенные экономические органы. А сколько надо засеять природоохранных денег после Минводхоза, чтобы дождаться хлебных всходов? Во имя чего реконструировать заводы белково-витаминных концентратов - чтобы из воздуха яд загнать в пищу?! Открываем заповедник неподалеку от БЦБК, который сушит его леса и травы и гонит прочь зверя. А рядом с атомными станциями - что это за заповедники и национальные парки?! Негоже человеку умиляться соловьями, поющими над атомными реакторами, - или это в нем отозвалось уже радиоактивное умиление?!

Ко многим и многим проблемам у нас почти еще и не приступали. Автомобильного транспорта, к примеру, безвредной очистки воды без хлорирования, химии в сельском хозяйстве, утилизации отходов, создания энергосберегающих технологий, машин и приборов, выбросов фреона в атмосферу и т.д. и т.д.

Все это приводит к одному: разрушается природа -разрушается человек.

Большие надежды возлагались общественностью на Госкомприроду. Как не возлагать - столько усилий потрачено на рождение этого крайне необходимого природоохранного органа, способного предотвратить эколого-хозяйственную катастрофу. Для этого, правда, Госкомприроде следовало явиться на свет с более высокими и широкими полномочиями, иметь надведомственную власть, но мы были рады и тому, что есть. И пока радовались - министерства не дремали, насаждая в новый комитет своих представителей. Чьи интересы они станут защищать, можно не гадать. Все, кто сталкивался прежде с экологической цензурой, как никакой другой умевшей хранить чистоту социалистической среды обитания, с удивлением обнаружили в роли первого заместителя председателя Госкомприроды тов. Соколовского, того самого тов. Соколовского, который в Госкомгидромете и осуществлял контроль за благополучием публикаций о природе. Один из заместителей председателя - наш иркутянин, бывший партработник, ни при каких обстоятельствах не замеченный в любви к природе. Когда успел возлюбить - непонятно. Еще один мой земляк, бывший председатель Иркутского облисполкома А. М. Ковальчук, при котором особенно вольготно и безнаказанно почувствовали себя в сибирской тайге хищники из хищников - самозаготовители - и при котором принято было постановление об уничтожении на гравий последних ангарских островов, переведенный в Москву, возглавил российский Комитет по охране природы. Жизнь и верно полна неожиданностей. Что толковать об областных и краевых комитетах - во многих и многих случаях их превратили в теплое и тихое местечко для потерявшей свой вес номенклатуры, доживающей до пенсии и держащей свое перо наготове для любой подписи.

Вот так и вышло, что, зачатая благими намерениями, явилась на свет божий Госкомприрода вместе со своими подразделениями в подставленные чужие руки. Конечно, Госкомприрода переживает период становления, это не простой период, и общественность надеется на ее активное участие в решении тех проблем, от которых зависит наша жизнь, в том числе таких, как быть или нет волжским каналам, строительству равнинных гидростанций и гидростанций без утвержденных проектов и экологических экспертиз, производству кормовых дрожжей из парафинов нефти и в самом важном вопросе - работе атомных станций.

На встрече с представителями французской общественности в Москве в сентябре 1987 года М. С. Горбачев не скрывал: «Проблемы экологии всех нас основательно взяли за горло». Совсем недавно, выступая в ООН, он выступил с предложением создать Международный центр срочной экологической помощи. Эту инициативу можно только приветствовать. Против глобальной катастрофы требуются глобальные действия. Но, вероятно, для того, чтобы укоротить руки Минводхозу или Минэнерго, нет необходимости прибегать к помощи ООН.

Без преувеличения скажу, что от деятельности этих и других министерств подрываются основы будущего. 12 февраля недавно организованный социальноэкологический союз, объединивший более ста общественных природоохранных организаций и групп, объявляет по всей стране днем протеста против строительства канала Волга - Чограй, который обойдется государству от двух до трех миллиардов рублей, для земли - потерями неисчислимыми. Я предлагаю поддержать эту акцию.

Необходимо попросить правительство принять неотложные меры против бесконтрольной деятельности Минводхоза - экологически чрезвычайно вредной, экономически расточительной, по-прежнему направленной на крупнозатратное и опасное для судеб народа строительство. Министерство, которое вот уже двадцать лет по собственному произволу и для собственной выгоды распоряжается водными и земельными ресурсами страны, должно отчитаться перед народом в конечном результате своей работы.

Представляется необходимым и проведение в стране референдума о возможности использования и дальнейшего наращивания атомной энергетики.

Исключительно важно прекратить практику министерств по расхищению национальных богатств. Ведомственный механизм уничтожения природы должен быть сломлен. Именно он ведет страну к экологической катастрофе. Это не преувеличение, не паническое настроение: Отечество в опасности. Когда такое случается - откладываются все дела, даже самые важные, и писатель, как это было в военные годы, идет на его защиту. Сегодня, как я считаю, пришло такое время.

1988

СУМЕРКИ ЛЮДЕЙ

Наше движение, возникшее три года назад во время первой встречи и получившее по месту встречи название «Байкальского», поставило поначалу перед собой целью со -хранение природных святынь в Сибири, Армении и Японии - озер Байкал, Севан и Бива. Начиная с этого года, к нам присоединилась и монгольская сторона: еще одна страна, считавшаяся едва ли не самой благополучной в мире в экологическом отношении, вынуждена бить в колокола тревоги, чтобы спасти Хубсугул, озеро, связанное речной системой с Байкалом и, по народным преданиям, являющееся младшим братом Байкала.

Хубсугул связан с Байкалом водными путями, все остальные озера, находящиеся в разных концах мира, в том числе среднеазиатские Балхаш и Арал, также вошедшие в круг «Байкальского движения», связаны между собой воздушными течениями, все они братья, а если исходить из сегодняшнего их состояния - братья по несчастью, как и мы с вами, взявшие на себя необычайно трудную, может быть, непосильную задачу - вернуть чистоту водам, которые, несмотря на отчаянные усилия защитников природы в последнее время чище не становятся.

Но наша задача, хотим мы того или нет, гораздо шире, чем спасение озерных вод, подле которых мы живем. Речь должна идти о проблеме пресных вод вообще, все больше окисляющихся и засоляющихся, загрязняющихся продуктами антропогенного воздействия. Уже после того, как «Байкальское движение» объявило о своем существовании, Василий Белов возглавил в нашей стране общественный Комитет спасения Волги, главной реки России, ее символа, в недавнем прошлом кормилицы и поилицы, превратившейся сегодня в сточную канаву. И это судьба многих рек не только в нашей стране, это становится общей судьбой глобального круговорота воды.

Но из экологии, из суммы ее проблем вычленить какую-то одну, даже такую великую, как вода, нельзя: так или иначе ее придется рассматривать во взаимосвязи со всей средой земного обитания - и с воздухом, и с почвами, и с соседями человека на планете. Уничтожение среды - результат хозяйственной, а правильней сказать, результат бесхозяйственной деятельности человека и, стало быть, результат однобоко развивающейся цивилизации, давно отказавшейся от услуг здравого смысла. Цивилизация сегодня - это индустрия обслуживания общества наркоманов, аппетиты которого растут по мере одурманивания. Культура, этика, нравственность - все приняло подчиненную всепоглощающей страсти роль, все стало предметом купли и продажи. Общество потребления превратилось в общество поглощения невосполняемых или трудновосполняемых природных ресурсов, с одной стороны, и обществом извращения своих моральных устоев - с другой. Конституции, права человека, утонченные законы - что толку от всей этой демократической бижутерии, если попирается право будущих поколений на существование в мире, который мы присвоили только себе и дотрепываем его с безжалостностью безумца! Демократии, как порождение утвердившихся форм цивилизации, лишь облегчают преступление человечества против самого себя и против будущего, но не препятствуют ему; вопрос давно следовало бы ставить о преимущественном значении «демократии жизненной» перед демократией общественной, извратившей свои идеалы и цели.

Только чудаки, которых никто не слышит, говорят сейчас о необходимости распределения ресурсов во времени; только блаженные от нищеты духа, по общему мнению, продолжают твердить о равных правах на жизнь одинаково как человека, так и всякой земной твари, волею эволюции и обстоятельств оказавшейся в зависимости от человека. Буддизм, пожалуй, больше, чем другие религии, обращает внимание на эти равные права, на эту «жизненную демократию» и учит обережению и даже поклонению дереву, воде, камню и траве, но и буддизм не сумел предостеречь человека от его инквизиторской роли по отношению к своему окружению. Мы вынуждены сегодня с удивлением, печалью и умилением оглядываться на доносящиеся сквозь века языческие верования наших предков, в темноте своей чутко понимавших взаимосвязь всего со всем и единокровность земного мира; философия предка, порожденная теплом и авторитетом создавшей его земли, мало расходилась с практикой, - и сколько бы ни казалась она нам сейчас примитивной или наивной, она обещала на веки вечные мир, а не войну, согласие, а не разбой в отношениях между человеком и природой. Маловразумительное существо, каковым с высоты времен представляется нам предок, было умнее, добрее и выгадливее, чем существо высокоорганизованное и высокоразвитое, какими мы себя считаем, употребившее свой разум на тотальное уничтожение пастбищ, с которых оно кормится. Если это разум, так что же такое безумие?!

Еще сто лет назад эвенк на берегу Байкала творил молитву, перед тем как срубить дерево для получения тепла, прося прощения за погубленную жизнь. Русские в низовьях Индигирки возле Ледовитого океана всего только 15-20 лет назад всей общиной шли приветствовать вскрывшуюся ото льда реку и подносили подарки, задабривая таким образом свою благодетельницу. В Африке, на водоразделе Нила и Конго, сравнительно недавно обнаружено пигмейское племя мбути. Шведский ученый Рольф Эдберг, написавший, кстати, прекрасную книгу о воде «Капли воды -капли времени», в другой своей книге под названием «Дух долины» рассказывает о мбути:

«Верховный блюститель жизни мбути - лес. Лес для мбути - живое существо, великодушное, если с ним хорошо обходятся, раздражительное, если обращаются дурно... Когда рождается ребенок, его обертывают в луб, отбитый для мягкости колотушкой из слонового бивня; первое омовение совершают древесным соком - влагой самого леса; таким образом новорожденный сразу принимается в лесную общину. Когда молодой охотник принесет свою первую добычу, ему делают на лбу вертикальные надрезы, в которые втирают смесь золы и лесных трав - знак того, что лес вошел в его собственное тело. Когда пигмей очень счастлив, он может выйти на поляну и танцевать там в паре с лесом. Пигмеи поют, обращаясь к лесу, и не для того, чтобы задобрить его, а чтобы выразить свою гармонию с ним. Во время племенных ритуалов из тайного хранилища высоко на дереве извлекают деревянный рожок, на нем следует играть так мелодично, чтобы лес слушал и радовался. В свою очередь лес дарует свою силу всякому, кто прикасается к рожку, а также тем, кто танцует вокруг лагерного костра с этим фаллическим символом, олицетворяющим жизненную силу леса. За всеми этими выражениями благородного и радостного единения с лесом кроются присущие мбути чрезвычайно острая наблюдательность и широкие познания о лесе и его законах; без этих познаний таинства лишились бы своего глубокого смысла».

Другой швед, тоже наш современник, журналист Бу Ландин написал книгу «Плакали бы деревья...» - о масштабах уничтожения лесов на планете - и сразу же был поправлен мальоркской принцессой, живущей замужем за шведским моряком в Швеции: «Почему плакали бы? Они плачут, я знаю, я с ними разговариваю». И она рассказала, что на ее родине, на средиземноморском острове Мальорка, коренные жители до сих пор не просто срубают дерево, раз-два и готово, а совершают ритуал прощания с ним, прося простить их за то, что они вынуждены принести его в жертву своим потребностям.

У человека цивилизованного ничего подобного не осталось даже и в легендах. И лес, и вода превратились для него в сырье, животворную силу которого он видит лишь сквозь очки выгоды. Величие и высоту своих ценностей человечество разменяло в азартной игре, страсть к ней становится фатальной, и ставки стремительно приближаются к тому, чтобы разыграть последнее - быть или не быть ему на грешной земле. Где тот дикарь, что падал на колени перед источником, благодаря небо и землю за спасительную влагу и видя в ней знак особой избранности и благословенности места, имеющего этот источник? Разве мы, пытающиеся спасти себя, втайне не тоскуем по этому дикарю, перед которым на началах его психологии и взглядов на мир открывались великие возможности оплодотворения будущего? Как, должно быть, радовалась его шагу земля, носящая его, и с каким вниманием вслушивалась она в голос его благодарений и клятв!

И куда девалось в нас его чувство жизни, его соучастие в шуме леса и потоке воды, в восходе солнца и крике птицы? От всего этого мы теперь отделены, если не сказать, отлучены; мы все вокруг воспринимаем как свою собственность, все, что творилось природой миллионы и миллионы лет, переплавляем, пережигаем, перекачиваем и переставляем, все берем с корыстью и недовольством, будто нас обманули. Слишком многое мы, жадные потомки, извратили в сравнении со своим предком, в том числе собственную природу, и мало в чем преуспели, кроме индустрии развлечений и грабежа, обособления себя тем самым и противопоставления всему окружающему миру. За великое достижение человеческого духа мы выдаем мечту, только мечту о братстве людей, лукаво не замечая, что это должно бы быть не мечтой, а такой же необходимостью, как потребность полов друг в друге для продолжения жизни, и что так называемого высшего братства нельзя достигнуть, минуя низшее - попечение о животных и растительных видах.

За послевоенный период численность животных на Земле сократилась более чем наполовину. По этому поводу Рольф Эдберг говорит:

«Глядя, как наш род разрывает в клочья тонкие сети зависимости и импульсов, соединяющих между собой все живое, поневоле желаешь человеку не еще большей человечности, а заимствования некоторых качеств у животных. Когда человек окончательно изгонит создания, вместе с которыми развивался миллионы лет, как бы природа не изгнала человека».

И сомневаться не следует: это произойдет с той же неизбежностью, с какой мозг, лишившись притока питательной крови, превращается в требуху.

Конечно, было бы большим преувеличением заявить, что отторжение человека от природы свершилось. Он, разумеется, чувствует ее материнскую сущность, однако он, как любой плохо воспитанный сын, полагает, что мать на то и мать, чтобы, не требуя ничего взамен, только отдавать от себя. Нарушен закон между потребностью и возможностью; кроме того, поврежден биологический закон, по которому всякий сын становится когда-нибудь отцом со всеми вытекающими отсюда родительскими качествами и обязанностями, требующими заботы о новых поколениях. Инфантильность превращается из групповой болезни в родовую, человек не хочет взрослеть и, производя новые поколения, снимает с себя ответственность за их судьбу.

Звучат еще порой в нем невнятно и отрывисто душевные струны, которые волновали его предка, околдованного шумом леса и плеском воды, и нынешний человек способен, естественно, растроганно внимать звукам и краскам уцелевшего боголепия, до которого не дошли пока его руки, но все это не более чем глухой рокот моря в раковине, представляющей окостеневшую память. Человек также вышел из моря, вода была его праматерью, если верить Дарвину. Нас сегодня невольно посещают образы, давным-давно обжитые нашим предком; и сколько же потребуется времени, чтобы заросла новой, более утешительной действительностью действительность настоящего - Хиросима и Нагасаки, Тримайл Айленд и Чернобыль, Рейн и Волга, Арал и Севан, пустыни на месте тропических и сибирских лесов, индустриальные пейзажи, напоминающие фильмы ужасов, во всех концах планеты, «красные приливы» и «черные дыры», необратимые изменения в большинстве населяющих Землю видов от самых простейших до самых сложных, в том числе мутация гомо сапиенс, вызванная мутацией «сапиенс».

Быть может, и удастся в будущем отказаться от нынешней практики человека, которую иначе как разрушительной не назвать, но психологические и моральные последствия ее будут сказываться слишком долго после того, как удалось бы с нею покончить. «Психическое онемение» и «маниакальное отрицание», термины, введенные психологами для обозначения крайностей человеческого поведения - от безволия кролика, парализованного приближением удава, до слепоты крота, не умеющего смотреть дальше своей норы и не желающего признавать вокруг себя никаких опасных изменений, - все это не столь безобидно и для настоящего, и для будущего, как хотелось бы думать.

Но и до желанного изменения практики, судя по всему, еще не близко. Сознание, напуганное проявляющимися повсюду горькими плодами цивилизации, заставляет человека искать менее разрушительные способы воздействия на окружающий мир в виде безотходных или малоотходных технологий, энерго- и ресурсосберегающих, которые можно было бы вписать в ландшафт, выкрасив их в зеленый цвет надежды. Речь, таким образом, идет о том, чтобы за счет меньшего изъятия получать столько же или даже больше продукции. О том, чтобы умерить свои аппетиты, человечество не помышляет. Мы по-прежнему собираемся быть прожорливыми и расточительными. При стремительно растущем населении Земли, когда за каждые десять лет появляется новый Китай, изъятия природных ресурсов неминуемо придется увеличивать, самые чистые технологии из воздуха материальные ценности не получат, да и с воздухом становится плохо. О постепенной замене материальных приводных ремней цивилизации нравственными, о необходимости материального самоограничения говорят лишь единицы, на которых смотрят с непониманием и подозрением.

Миром продолжает править гомо техникус. Человеческий разум за свою историю достиг «ошеломляющих» результатов: развитые страны строят свое благополучие на бедности развивающихся, помещая там вредные производства и выкачивая по дешевке ресурсы. У Советского Союза для этой цели используется Сибирь, да и вся наша страна, облизываясь на благополучие Запада, готова сейчас за валюту продать себя вместе с потрохами, торопливо подписывая с зарубежными фирмами контракты на размещение на своей территории грязной и ресурсопожирающей промышленности. Мышление, что направляет подобные сделки как с одной, так и с другой стороны, - это то же самое, что игра в карты вожаков пиратских групп на одном потерявшем управление посреди океана корабле, разыгрывающих между собой оставшиеся в трюмах продовольствие и воду. Вся Земля сегодня - маленький корабль с очень и очень ограниченными запасами жизнеобеспечения, и разум землян должен бы быть направлен на поиски спасительных путей, а не на шулерство в отношениях друг с другом.

80-е годы, как известно, были объявлены ООН Десятилетием пресной воды - уже к этому сроку проблема питьевой влаги стала брать человека за горло. В странах третьего мира, к примеру, тонна низкокачественной воды оценивается сегодня в 20 долларов. Но программа ООН не будет выполнена - не хватает денег. Их потребовалось бы столько же, сколько человечество тратит на вооружение за пять недель. Всего только на пять недель - на десятую часть одного только года из десяти - взять каникулы в бесконечной гонке создания новых разрушительных средств! Устремленный к определенной цели и не отягощенный милосердием величавый человеческий разум не снизошел до обездоленных водой (как и пищей) и не счел возможным оторваться от увлекательного и прибыльного занятия дальнейшего обездоливания! В результате число страждущих к концу 80-х годов, несмотря на программу ООН, не уменьшилось, а увеличилось в сравнении с началом десятилетия.

«И это разум?!» - вправе воскликнуть мы, но, сколько бы недоумения и отчаяния ни вкладывали мы в свое восклицание, от него в мире, к сожалению, ничего не изменится и полмиллиона лучших умов человечества не перестанут создавать последние образцы смертоносного оружия, а десятки миллионов командиров промышленности, ежедневно выбрасывающие на рынок последние же образцы благополучия, не прекратят уничтожать вокруг себя остатки живой природы.

«И это человек?!» - вправе спросить мы, сознающие, казалось бы, блистательные заблуждения цивилизации, но давайте спросим, в свою очередь, и себя: многие ли из нас согласятся с мнением американского эколога Барри Коммонера, который еще тридцать с лишним лет назад произнес приговор автомобилю и самолету, считая их трагическими просчетами цивилизации в отношениях с окружающей средой. Девяносто девять против одного, что и мы не согласимся с Барри Коммонером и уж тем более с Львом Толстым, предостерегавшим на заре технической революции против паровоза, и употребим свои оговорки на необходимость чистого топлива, зато сегодняшним большинством решительно ополчимся против военного и «мирного» атома, забывая, что даем тем самым право следующему поколению согласиться уже и с атомом, чтобы противостоять какому-нибудь новому, еще более страшному и еще более соблазнительному «открытию» цивилизации. Нет, все мы, одни больше, другие меньше, рабы глобального заблуждения, называемого цивилизацией, все связаны с нею по рукам, ногам и мозгам, все заложники ее до решительно -го часа, в перерывах между удовольствиями и тревогой пытающиеся получить из выжженной атмосферы свежий воздух для легких. И надо ли удивляться, что миллионам землян было отказано в воде, а 500 миллионам отказывается сегодня в пище! Зато, чтобы пощекотать наши нервы техническими и этическими возможностями, время от времени появляются увлекательные проекты, исходящие точно из самой атмосферы жизни, вроде появившегося недавно предложения о совместном советско-американском полете на Марс с двумя космонавтами, один из которых должен быть мужчиной, а второй женщиной и которым в космическом одиночестве в течение долгих месяцев ничто не помешает самым тесным образом сближать наши разнородные системы. Одно такое предложение и восторг от него, независимо от того, будет или нет осуществлен проект, перекрывает горечь многих общечеловеческих поражений в борьбе за выживание.

Экология стала самым громким словом на Земле, громче войны и стихии, она приближается к первым словам начинающих говорить и к последним словам умирающих. Звучащее на всех языках одинаково, оно выражает собой одно и то же понятие вселенской беды, никогда прежде не существовавшей в подобных масштабах и тяжести. С экологией справедливо связывают эпидемии, новые болезни, с которыми человечество не знает способов борьбы, природную и человеческую агрессивность, культурное и нравственное ослабление народов, голод и холод, неуверенность в завтрашнем дне. Нет, пожалуй, в цивилизованном мире ни одного политика, ни одного парламентария и делового человека, который бы по нескольку раз на дню не произносил слово «экология». В политических кругах им начинают спекулировать, в деловых - подменять выгодным содержанием и обращать, как это ни парадоксально, против природы; в кругах защитников природы оно стало синонимом нашей беспомощности, поскольку с экологией на устах, как с именем Христа в эпоху крестовых походов, продолжают твориться преступления. Исслюнявленное и истрепанное, оно, это слово, само, кажется, предложило себе замену, отвечающую действительному характеру событий, - выживание.

Приходится говорить именно о выживании, о том, быть или не быть человечеству и в каких условиях и формах быть. Острота этого вопроса, несмотря на некоторые локальные успехи природозащитников, ничуть не снижается. Призрак расплаты за невежество и авантюризм все больше воплощается в реальную фигуру сборщика тяжкой, но заслуженной дани. Все чаще проходит он меж нами, предъявляя счет, заставляющий нас смотреть в будущее с тающей надеждой. Если бы случилось такое чудо и мы полностью прекратили бы завтра подавление окружающего мира, счет за содеянное еще многие десятилетия продолжал бы оставаться слишком высоким, чтобы говорить об избавлении от расплаты. Но лучше подобные предложения не строить, человечество не собирается расставаться со своими пагубными привычками, и, стало быть, горизонты мрачных перспектив определить не представляется возможным. В нас срабатывает инстинкт самосохранения, мы не хотим об этом думать и, вероятно, правильно делаем, потому что нами могло бы овладеть отчаяние, в то время как требуются спасительные действия.

И все же мы не должны обольщаться некоторыми успехами этих действий, имеющими преувеличенный резонанс в мире, вроде тех, что в Токио, одном из самых крупных городов-мегаполисов, воздух стал чище и токийцы вновь получили возможность любоваться Фудзиямой; что в Великих Американских озерах, на очищение которых затрачено 11 миллиардов долларов, вместе с посветлевшей водой заплескалась и рыба; что поворот северных и сибирских рек в моей стране удалось остановить; что во всех концах мира увеличиваются площади охраняемых территорий; что есть страны (Швеция, Норвегия), где экология стала государственной политикой; что принимаются меры для уменьшения выбросов в атмосферу фреонов, разрушающих озоновый слой; что вместо военных создаются экологические межгосударственные союзы, подобные «Клубу-30», в который входят 20 государств, взявшие на себя обязательство к 93-му году на 30 процентов уменьшить выброс сернистых газов в сравнении с 80-м годом; что, похоже, ослабевает загрязнение Мирового океана; что даже в самых неблагополучных в экологическом отношении странах, таких как Советский Союз, создаются министерства по охране природы; что растет число официальных и неофициальных организаций и органов, ведущих контроль за состоянием окружающей среды, и т.д.

Все это так, и все это требует огромных средств, о размерах которых человечество, начиная гонку за военные и политические приоритеты, даже не подозревало, но все это, если всмотреться внимательней, напоминает дорогостоящий ремонт на ходу по тому же самому курсу, что избран десятилетия назад. Курс не меняется, лишь сбавлены обороты двигателя, да и то не настолько, чтобы говорить о торможении. Сознание изменилось и продолжает меняться под влиянием страха за будущее, это бесспорно, однако сознание готово утешиться существующими сегодня робкими действиями и малыми результатами, которые принимаются нами за обнадеживающие и которые не в состоянии существенно повлиять на экологическую обстановку. Да и что такое «обнадеживающие»? Стало быть, рассчитанные на длительное рождение твердой надежды. Мы, заботясь опять-таки о сохранении уровня благополучия, готовы ждать, когда грубые и варварские способы его получения сменятся более легкими и деликатными, когда взамен старой явится новая тенденция развития.

Мы готовы ждать, но отравленная, ограбленная, изъязвленная Земля ждать не может. А сегодняшняя тенденция заключается в сохранении тенденции вчерашней. Если удар на природу и ослаблен, он по-прежнему остается разрушительным. Человек сейчас собирает урожай с того, что было посеяно им тридцать и сорок лет назад, в эпоху испытаний ядерного оружия в атмосфере, и еще тридцать или сорок лет ему пожинать плоды с щедро засеянного с тех пор, прежде чем скажется сегодняшнее ослабление.

Но и на это можно рассчитывать с немалой долей сомнения. Сельскохозяйственная токсикомания пока и не думает отступать. В Советском Союзе, как и в США, на каждого жителя приходится в год по два килограмма пестицидов и гербицидов, в некоторых районах эта доля доходит до 50 кг. Мы продолжаем в огромных количествах производить и закупать химические удобрения; складывается впечатление, что поля в моей стране распахиваются, чтобы засевать их ядами, а для подкормки вводить культурные злаки. На лекарства для детей денег не хватает, на яды в продуктах питания их в избытке.

Вот она, тенденция!

В 1950 году на каждого человека в мире приходилось 0,24 га пашни, а уже через 35 лет вдвое меньше. Перспективы тоже весьма неутешительны. По данным ЮНЕП, дочерней организации ООН, занимающейся охраной окружающей среды, в последней четверти текущего столетия у землян оставалось 1,2 миллиарда гектаров посевов, но в 2000 году 300 миллионов будет потеряно от эрозии, а еще 300 миллионов отдано новым городам и автострадам.

В Советском Союзе при сооружении гидростанций потеряно около десяти миллионов гектаров самых плодородных земель по речным долинам и чуть меньше - за последние два десятилетия выведено из севооборота непомерными поливами, то есть средством истребления земли стала вода, которую мы защищаем и которой так недостает миллионам людей. Вспоминаются слова Рольфа Эдберга: «Планета вод становится планетой оскверненных вод». Тенденция такова, что министерство энергетики в Советском Союзе к 200 крупным действующим гидростанциям собирается добавить в ближайшие 15 лет около сотни новых, в том числе равнинные с огромными затоплениями.

«Если сегодня идет дождь, то это значит, что с неба падает почти чистая кислота», - с последней степенью горечи констатировал X. Грегор из Службы охраны природы

Западного Берлина. Поэтому в «Клубе-30», решившем почти на треть уменьшить выбросы в атмосферу серы, нужно видеть не акт доброй воли, что хотелось бы отыскать в человеке разумном, предусмотрительно заглядывающем в завтра, а акт отчаяния от сегодняшней ситуации: если кис -лота разъедает камень, каково ее воздействие на существа, созданные не из железа и камня? Гомо сапиенс словно бы доставляет удовольствие щекочущая нервы игра, которой он забавляется на грани смертельного риска: сначала увязить себя по уши в трясине, а затем употребить, по примеру барона Мюнхгаузена, усилия, чтобы а эти самые едва торчащие уши вытащить себя обратно. Зверь в этом отношении куда осторожней: он обойдет таящее опасность место и не возьмет приманку, если заподозрит рядом капкан. Человек, и видя капкан, не остановится и не остережется, чего бы ему это ни стоило.

Разве не должна испытывать недоумение и чувство тщеты маленькая Швеция, тратящая огромные средства на борьбу с окислением своих озер и защиту лесов, если с неба продолжает падать кислота, поднятая в воздух в Англии или Польше, отказавшихся принимать меры для уменьшения своих ядовитых выбросов? И разве не должен был в ужасе отпрянуть и застыть в муках высачивающийся из технократической окаменелости малыми каплями слабый человеческий разум, когда «мирный» атом Чернобыля грохнул по числу радиоактивных осадков двадцатью хиросимскими бомбами?! Если сернистый газ в средние века считался признаком присутствия дьявола, то не пришествием ли апокалипсического Зверя дохнуло на заигравшееся со своей судьбой человечество из четвертого реактора одной из четырехсот существующих в мире атомных станций?!

Мы привыкаем к цифрам. Превышением предельно допустимых концентраций вредных веществ в воде и воздухе в десятки и сотни раз нас уже не удивить и, к несчастью, не испугать. Иногда представляется, что превзойден и сам предел боязни, как некой психологической силы тяжести, за которой началась ощутительная невесомость.

Поэтому промелькнувшее недавно сообщение о том, что в южносахалинском заливе Анива пробы воды показали почти астрономические цифры по тяжелым металлам (по кадмию, например, 1650 и 1980 ПДК), прошло почти незамеченным. А между тем кадмием и медью, невесть откуда взявшимися в Анивском заливе, напичканы идущие в пищу морские обитатели, от них гибнет птица. Первые признаки беды появляются у людей. Вслед за «болезнью Минамата» «болезнь Анива», затем болезни многих других заливов и рек, перенасыщение которых убийственными примесями достигает предельных отметок. Но, пока до массового бедствия не дошло, человек взял за правило проявлять беспечность, граничащую с мужеством изваяния.

Проглотить Чернобыль человечеству помог подоспевший чемпионат мира по футболу в Мексике. Если бы в каждый дом заглянул маленький Чернобыль, как оно, в сущности, и произошло, его обитателей ничто не заставило бы оторваться от телевизоров. Не знаю, проводятся ли в Южно-Сахалинске конкурсы красоты, но уверен, что самое надежное средство избавиться от неприятных ощущений, выловленных в Анивском заливе, - устроить какое-нибудь смелое и громкое шоу или с красотками, демонстрирующими свои прелести, или со «звездами» рока, способными заглушить любую тревогу.

Разгорающееся пиршество страстей накануне чумы. Это уж какой-то закон существования: чем горше будни, тем ненасытнее желание праздников. Дошло до того, что на некоторых советских атомных станциях (например, Калининской) пришлось вводить дни дисциплины, в которые бы атомщики работали, как полагается работать, и зоны трезвости, где бы запрещалось чокаться с «мирным» атомом.

Напугав ненадолго мир, Чернобыль в то же время опустил психологическую планку предосторожности еще ниже, начиная приучать человека и к явлениям такого порядка. Это была 27-я и самая крупная из крупных аварий на атомных станциях, примерно в год по одной, хотя на заре «мирного» атома вероятность аварий оценивалась американскими специалистами в миллиардную долю. Уже по этому факту можно судить о точности прогностических попаданий науки, когда она берется предлагать свои великие открытия, высвобождающие адские силы. Но если даже предположить, что прогноз ученых оправдался и аварии на атомных станциях практически исключены, давайте взглянем на их «благополучную» и экологически «чистую», как до сих пор утверждают атомщики, работу. Вот пример из книги американца У. Дугласа «Трехсотлетняя война»:

«Исследования реки Колумбия в районе Ханфорда (штат Вашингтон), где расположен ядерный реактор, показали, что радиоактивность воды незначительна. В то же время установлено, что концентрация радиоактивных изотопов в планктоне в 2 тысячи раз выше, чем в речной воде, в организмах рыб и водоплавающих птиц, питающихся планктоном, - соответственно в 15 тысяч и 40 тысяч раз выше, в организмах птенцов ласточки, которых родители кормят насекомыми, пойманными у реки, - в 500 тысяч раз выше, и, наконец, концентрация радиоактивных элементов в желтке яиц водоплавающих птиц - более чем в миллион раз выше, чем в воде Колумбии».

«Иногда я начинаю ненавидеть свою науку, потому что она дает мне знания, от которых спазмы сжимают горло», -признался советский ученый, известный борец за охрану окружающей среды Алексей Яблоков, имея в виду знания, дающие подобную информацию.

Австралийский врач-педиатр Хелен Колдикотт, много лет изучавшая последствия «тихого» радиационного влияния и написавшая книгу «Ядерное безумие», с решительностью, отказывающейся от всякого компромисса, заявляет:

«Ввиду угрозы, которую ядерная технология представляет для ноосферы, мы должны признать, что гомо сапиенс достиг переломного пункта эволюции. Тысячи тонн радиоактивных материалов, вызванных при ядерных взрывах и утечках из реакторов, ныне расползаются по среде нашего обитания. Не подверженные биологическому разложению, а некоторые из них сохраняющие активность практически вечно, эти ядерные материалы будут продолжать накапливаться, и впоследствии их воздействие на биосферу человека будет трагическим: множество людей начнут заболевать и умирать от рака, либо произойдут мутации в генах репродуктивных клеток, что приведет к увеличению частоты появления врожденно деформированных и больных детей, причем не только в следующем поколении, но навеки».

Вот нам и «мирный» атом, разрекламированный в свое время как «слишком дешевый, чтобы его можно было измерить». Что такое «слишком дешевый», видно по Чернобылю. Экономический эффект работы всех атомных станций в Советском Союзе с первого их дня составил при -мерно 3 миллиарда рублей. А чернобыльский взрыв уже сегодня обошелся государству в 10 миллиардов. Автор недавно вышедшей в нашей стране книги «Бремя “мирного” атома» Борис Куркин, не доверяя этой цифре, спрашивает не без резона: «...а не больше?» Оснований для такого вопроса достаточно: по данным американских специалистов, прямые и косвенные убытки от аварии на АЭС «Тримайл Айленд» составят к середине 90-х годов 130 миллиардов долларов. А ведь эта авария по своим масштабам не идет ни в какое сравнение с чернобыльской.

Но ни долларами, ни рублями измерить потери от подобных происшествий невозможно. Когда речь идет о погибших до сего дня и обреченных погибать в течение десятилетий и столетий людях, о погибшей навеки земле, именуемой отныне «зоной», и о погибшем доверии к жизни - любая цифра, сколько бы великой она ни была, будет обманом. «Чистая» и самая «дешевая» энергия стала самым обласканным убийцей. Есть предположение, что миллионы лет назад хлынувшая из разломов Земли радиация сумела в результате мутаций поставить дарвиновское четвероногое существо на две ноги и сделать его человеком. Не способствуем ли мы теперь явлению обратного порядка, когда распространившаяся на этот раз из рук человека радиация начнет постепенно опускать двуногое существо на четвереньки? Если это и будет справедливо, то, согласитесь, не очень привлекательно для вида, который подавал надежды.

«Дракон мертв, только он об этом не знает», - принято сегодня повторять произнесенный кем-то приговор атомной энергетике. Да, доверие к ней падает, а после Чернобыля его приходится поддерживать хитроумными подпорками. Швеция дорабатывает свои станции и к 2010 году полностью от них избавится. Отказались от построенных АЭС Австрия, Италия и Австралия, прекращено строительство в Бразилии. В США за последнее десятилетие не поступило ни одного заказа на атомные реакторы. Несколько станций остановлено и у нас.

Во всем мире ширится движение против «мирного» атома. Однако около четырехсот станций, расползшихся по планете, как чудовища, поделившие ее, продолжают работать - поглощать моря воды, отдыхиваться смертоносными парами и выгребать из своих топок радиоактивный пепел, для которого, как известно, не существует надежных способов захоронения. И никто не знает, когда будет следующий Чернобыль - через пять лет или через пять дней? А до тех пор сильные мира сего не собираются отказываться от приглянувшегося им атома, насчитывая за ним по-прежнему кучу достоинств и уверяя, что все его «шалости» детского периода позади. Для спасения его репутации руководители МАГАТЭ, срочно прибывшие сразу после аварии в Чернобыль, сделали все возможное, чтобы ввести человечество в заблуждение. Ворон ворону глаз не выклюет, хотя бы один из них был социалистический, а другой капиталистический. Общая кормушка дороже.

Сейчас нашли новое средство продлить жизнь атомной технологии. Прежние типы реакторов были, оказывается, очень и очень надежными, но все же миллиардная доля случайности не исключалась. В новом типе не останется и миллиардной доли, это будет чудо из чудес, к которому человек поспешит, как на Лазурный берег, проводить отпуска. Советские специалисты, прежде запаздывавшие с внедрением новых технологий, на этот раз решили быть поперед всех и два года назад, когда еще не остыл пепел Чернобыля, заключили с западногерманской фирмой «Крафтверкунион» соглашение о совместном строительстве на территории СССР нового типа реактора. Испытывать его у себя фирма не решается, а в России сойдет, она словно создана для всякого рода рискованных экспериментов, ей что в лоб, что по лбу.

Нет, дракон потому не знает о своей гибели, что ему и в голову не приходит погибать.

«Нельзя объять необъятное» - эта старая истина применима и к нашему делу, где, за что ни возьмись, чем ни ограничь цель, все обрастает сразу проблемным множеством, перед которым невольно опускаются руки. Не так пугает сама обстановка, хотя и в ней приятного мало, как едва початый край работы, объединенное тщеславие сопротивления. Никто сейчас не против экологических требований, все «за», но в этом единодушии слишком много равнодушия и корысти, ведущих фальшивую игру. Пример с атомной энергетикой показывает, насколько запаздывает человечество в попытках образумления и к каким прибегает оно ухищрениям, чтобы обмануть самого себя. «Мирного» атома в компании с пестицидами и гербицидами в количествах, в каких они употребляются, уже предостаточно, чтобы заявить о преднамеренном убийстве, весь остальной круг безнравственной экономики делает преступление всеобщим. Название действий, при которых грабятся и убиваются живущие, существует, но как назвать, из какого словаря добыть слова для обозначения грабежа и убийства еще не родившихся, предназначенных явиться на свет в будущем?!

Экология в наше время - не только образ действий и мыслей, но и образ жизни. В мир явились вызванные экологией новые философские учения (экософия), множество организаций, родственных нашей, ведут восстановительную на теле Земли и в сознании человека работу, но все мы должны испытывать неудовлетворенность от наших усилий: они, как говорилось, не поспевают за разрушительным продвижением. Машина разрушения за счет набранной инерции и направленной в ту же сторону динамической энергии новых технологий, загрязняющая деликатность которых компенсируется ростом их числа, продолжает хозяйничать в воздухе, на воде и на суше.

Человек ныне готов к любому бунту, он отдается ему с каким-то даже сладострастием, но в бунте против этой машины его не устраивают жертвы, на какие пришлось бы пойти, чтобы остановить насилие против природы. Уже одно это свидетельствует о степени помрачения нашего рассудка. Цивилизация, зашедшая в тупик, должна бы в поисках выхода вспомнить о заветах, данных человеку матерью-природой через все религии мира, предостерегавшие его от неумеренности, честолюбия и агрессивности. Пока не согласится человечество обходиться только самым необходимым, пока не изменит оно свои ширпотребовские цели и не создаст условий, чтобы воспрянуть духу, шагреневая кожа надежды будет все таять и таять.

«Побойся Бога», - веками предостерегал человек человека, когда нарушались нравственные заповеди. Сейчас, когда калечатся и разрушаются сами жизнетворные основы нашего существования, теряешься, к кому и обращаться за помощью, чьим именем и авторитетом заклинать человека от губительных путей, которых он не может не видеть и которыми тем не менее продолжает следовать.

Я не намерен заканчивать бодрой нотой: мол, как-нибудь все мало-помалу образуется и придет к спасительному исходу. Слишком многое говорит об обратном. Образуется так, как мы станем образовывать в оставшиеся короткие сроки.

Или - или. Третьего не дано.

1989

«ПРАВАЯ, ЛЕВАЯ ГДЕ СТОРОНА?»

«Покажите, какие поете вы песни, и я скажу, что вас ждет впереди», - мог бы ответить тот, к кому обратились бы за судьбой народа. Для этого не нужно быть оракулом.

«... и я скажу, чем вы больны», - продолжил бы другой, не будучи врачом.

«... я увижу, во что вы веруете, чему поклоняетесь, знаете ли вы границу между добром и злом», - мог бы подхватить третий. И тут нет преувеличения. Культура народа, как сумма этических и эстетических ценностей, показывает в его прошлом, настоящем и будущем слишком многое. Она есть мера глубины и состоятельности, прочности и талантливости народа. Звук образной отзывчивости - это эхо отзывчивости сердечной. Культура возникла и веками развивалась, как музыкальное сопровождение человека, как постепенное и таинственное извлечение его нетелесной фигуры. Человека создал труд, но если бы в нашем далеком предке не зазвучала одновременно мелодия, едва ли он пошел бы дальше того вида, который в науке называется «человеком умелым», что равнозначно умелому зверю. Подобно Туринской плащанице, в которую оборачивали снятого с распятия Христа и которая вот уже скоро две тысячи лет сохраняет его облик, культура оставляет беспристрастный оттиск нашего портрета.

Для культуры, для искусства излишне добавлять, что они обязаны быть гуманистическими. Негуманистической культуры не должно существовать. Это означало бы, что человек сознательно решил вернуться в скотское состояние. То, что называет себя иной раз культурой, что рядится в ее одежды, не имея сути, бывает или самозванством, или подражательством, или проходимством. Это волк из известной народной сказки, перековавший грубый голос на тонкий, чтобы выдать себя за мать семерых козлят. С тем же результатом для бедных козлят. Искусство - это праведный и чистый голос человечества в целом и каждого народа в отдельности, духовная и эстетическая побудительная высота, осуществленная мечта человека, ухваченное перо жар-птицы и прометеев огонь человеческих исканий и побед. Искусство является тогда, когда человеку дано преодолеть силу земного притяжения и вознестись на ту высь, где начинается творец, испытав при этом все муки радости творца. Надо, вероятно, уточнить: творец -это тот, кто создает гармонию и красоту, кто способствует ладу и миру в жизни; действия того, кто разрушает их под видом нового искусства, вносит в них диссонанс и аритмию, должны иметь другое обозначение.

И уж чтобы не путаться еще в одном: твердой границы между искусством и культурой провести, пожалуй, нельзя. Не было ее в прошлом, нет и сейчас. Профессионализм может быть и там, и там, и ни там, ни там его может не быть. Понятие культуры как низового, доступного массам искусства, а искусства как элитарной культуры не выдерживает логики. Еще Л. Н. Толстой в статье «Что такое

искусство?» отнимал у искусства право быть непонятным. Он писал: «Великие предметы искусства только потому и велики, что они доступны и понятны всем». Но ни Толстой, ни кто другой, открывая залы искусства для миллионов, не открывали тогда мастерских для любого и каждого, кто пожелал бы туда войти. Само собой разумелось, что в этот сан, чтобы священнослужительствовать искусству, человека возводит некий небесный перст. Брать семейный или общинный подряд в этом виде деятельности, как повелось сейчас, в прошлом веке не было заведено.

Не будем и мы вбивать колья между культурой и искусством. Если и прежде они были как сиамские близнецы, то теперь, спеленутые массовостью, и вовсе звучат слитно: массовое искусство, массовая культура... Не забудем, однако, что родителями их были Красота и Добро, и оставим за собой наперед право сделать кой-какие необходимые оговорки.

Главное требование, громче других провозглашаемое сегодня, - искусство должно быть современным. Спорить тут, казалось бы, не о чем. Если бы мы с нашими оппонентами сошлись в смысловом ударении. Мы выделяем «искусство», они - «современным». Но и в этом случае можно еще не ломать копий. Современным - значит глубоко и сильно воздействующим, увеличивающим духовную производительность человека (которая в свою очередь скажется на производительности материальной), рождающим чистые чувства. Но для утвердившихся ныне теоретиков и практиков искусства прогрессивное движение его заключается в постоянной смене звуков и линий, духа и смысла. Современное для них - это новое, заменившее вчерашнее, как день сменяет день, следующее поворотам вкусов.

Однако еще французским поэтом Валери сказано: «Ничто на свете не стареет так быстро, как новизна». Чехов уточняет: «Ново только то, что талантливо». С истинами тягаться трудно, но если употребить ловкость рук и ума, то истина прочитается выгодней и заманчивей: «Талантливо только то, что ново». Толстой и Достоевский никому не интересны, потому что они защищали восход солнца в искусстве с одной и той же стороны; Пушкин и Лермонтов не могут быть слышны, потому что их звуки, какими бы ни считались они чудными, не имеют достаточного количества децибел; Глинка и Мусоргский для «гимнастических потех» (выражение Стасова) вообще непригодны; Репин, Суриков и Серов, несмотря на всю их громкость, остались жалкими подражателями, потому что не сумели из пластики сделать геометрию. И все они, в сущности, были «передвижниками», топтавшимися по какой-то жалкой национальной стезе. «О боги, как вы скучны со всеми своими истинами, нотациями, духовными зачерпами из таинственных глубин и искомым светом! - так можно определить отношение авангардной культуры к классике. - Оставайтесь на своих божницах, пока мы вас вновь не скинули, и посмотрите, за кем пошел так обожаемый вами народ».

А посмотреть ныне есть на что.

Но вглядимся и мы в требование к искусству во что бы то ни стало быть современным, новым в своих истинах и формах. Так ли оно, это новое, сменяемо и нет ли в его сменяемости постоянства, закономерности и подчиненности? Не растет ли оно по-прежнему из того корня, который в виде руководства был провозглашен органом Наркомпроса «Искусство коммуны» сразу после революции в 1918 году: «Взорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы»? Русское искусство в 20-х годах напоминало хлебное поле, засеянное поликультурой стольких «измов», что негде было взойти и житу. Если красота, нравственность, одухотворенность и любовь каким-то чудом сохранялись, так только случайно и самосевом, семена классической и народной культуры изымались из обращения. Засилье чужого, анархия и дурноцвет, как и следовало ожидать (мы почему-то не хотим признать, что это исторически обусловленный закон, так не однажды было и так, если мы не научимся соблюдать меры, - так будет), - засилье чужого и анархия привели к жестокому и безжалостному кулаку, побивающему правых и виноватых. В том числе и в искусстве. На ниву культуры взошел новый хозяин, решивший, что наша земля лучше всего приспособлена для монокультуры - «социалистической по содержанию», к которой осторожно привит был отечественный дичок - «национальная по форме». И пошли засевать этой монокультурой всю распашь, что, как нетрудно догадаться, обедняло почвы. Формализм не исчез, но перекрасился. Однако ко времени монокультуры «разрушено, взорвано и стерто с лица земли» было предо -статочно. И потому «национальное по форме» нередко выбирало низкосортные и худосочные сорта. Вроде и Федот, да не тот. А к социалистическому содержанию довольно быстро приспособилось все то, что взрывало и уничтожало, размахивая неприкасаемым и охранительным лозунгом интернационализма.

А теперь самое время разобраться с культурами, которые произрастали и произрастают на ниве, питающей наше духовно-нравственное тело. Интернационалист, тот самый искусник, который из здорового и благодетельно -го понятия интернационализма сделал собственный национализм и который своими действиями вольно или невольно подталкивает некоторых неразборчивых моих соотечественников к национализму русскому, - этот интернационалист, в отличие от нас, не дремлет. Он уже навострил уши и приготовил перо. Не станем его томить, но призовем слышать и избирать не одно лишь выгодное для обвинения, но и то, что способствовало бы истине.

В прежние времена умели вести споры. Плюрализмом тогда не размахивали, как билетом в общественную баню, куда прилично входить одетым, но мыться прилично раздетым. Чужое мнение не только выслушивалось, но и уважалось. Из борьбы разных идейных течений создавалась отечественная философия. Продолжавшийся почти весь прошлый век спор между западниками и славянофилами обогатил и русскую мысль, и русскую художественность. Белинский и Герцен, в особенности Герцен, будучи противниками Киреевских, Хомякова и Аксаковых, находили смелость и справедливость соглашаться с ними, не поступаясь своими взглядами, и искать сходные точки зрения. Это уже в наш воинствующий век из славянофилов сделали мракобесов, а слово это отнесли к разряду оскорбительных для прогрессивного слуха.

И. Киреевский, к примеру, писал о форме искусства: «Возвращать ее (старую форму. - В. Р) насильно смешно, когда бы не было вредно». Пользоваться в наши дни слогом Сумарокова и Тредиаковского в стихе, как и крюковой записью в музыке, по меньшей мере было бы глупо. Ни один из тех, кто еще недавно сочинял оды в честь Брежнева и его трилогии, в том числе нынешние лидеры прогрессистов, не стал подражателем од к Фелице и отказался от напыщенности восемнадцатого века. Можно бы от века двадцатого ожидать, чтобы этот жанр и вовсе был забыт со всеми его формами, и это явилось бы действительно современным поступком искусства (ни «деревенские» поэты в 20-х годах, ни «деревенские» писатели 70-х, ставшие вдруг чуть ли не реакционными с точки зрения коммивояжеров нового искусства, до подобной игры с совестью, надо сказать, не опускались), но для такой формы поведения в искусстве надо иметь соответствующее содержание.

И. Киреевский продолжал: «...все споры о превосходстве Запада или России, о достоинстве истории европейской или нашей и тому подобные рассуждения принадлежат к числу самых бесполезных, самых пустых вопросов, какие только может придумать празднолюбие мыслящего человека. И что в самом деле за польза нам отвергать или порочить то, что было или есть доброго в жизни Запада? Все прекрасное, благородное, христианское по необходимости нам свое, хотя бы оно было европейское, хотя бы африканское...»

Это то самое, что и мы сейчас говорим: ни искусство, ни общественная мысль, ни даже общественная жизнь не должны и не могут замыкаться в одних лишь национальных стенах без вреда для себя. Искусства разных народов развиваются, питая и обогащая друг друга, современность в искусстве есть параллельность движения национальных культур, сообщающихся между собой, но имеющих собственные берега. В единых берегах какой-то транснациональной культуры существовать не может, она выродится в нечто искусственное и деланное, в нечто электронномашинное и агрессивное, способное не воодушевлять, а подавлять, не обогащать, а изнурять, способствовать не любви, а стадности. Почему, спросите вы, она должна непременно выродиться в подобное чудовище? Да потому, что нигде, ни в какой стороне не может она иметь корней, ей не о что будет опереться, все добрые, питающие ее начала высохнут и окостенеют, ценности, идущие на распродажу, вытеснят из нее все природное и гуманное. Национальная собственность на культуру не может быть отменена. В древности на Руси наказывали: «Помяните одно: только коренью основанье крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будет - к чему прилепиться?!» Тот же И. Киреевский, который, как видим, никогда не был против прививок из других культур, считал необходимым условием для такого соединения - «когда оно вырастет из нашего корня, будет следствием нашего собственного развития, а не тогда, как упадет к нам извне, в виде противоречия всему строю нашего социального и обычного бытия». И говорит о последствиях: «Единственный результат его заключался бы не в просвещении, а в уничтожении самого народа».

Все, казалось бы, ясно. Не так много точек, чтобы без ошибок расставить их по собственным местам. И когда имеющий уши да не слышит, когда слово «русское» немедленно трансформируется в нем в шовинизм, а слово «национальное» в национализм, поневоле придешь к выводу, что не истина, не духовное дело искусства интересует его, а нечто иное.

В самом понятии массовой культуры ничего плохого нет. Когда бы ценностная культура овладела массами, когда бы лучшие ее образцы прошлого и настоящего становились хлебом насущным, - что могло бы быть полезней столь широкого ее распространения?! Ибо тогда широта способствовала бы и глубине. Об этом мечтали и мечтают все творцы прекрасного - чтобы их слушали, читали, смотрели и впитывали не узкие круги, а миллионы. Однако в том понятии, в каком утвердилась сейчас массовая культура, ничего общего с желаемым она не имеет. Условие культуры - эстетическое просвещение народа, возделывание его души таким образом, чтобы она оказалась способной принимать добро и красоту. Из того состава, который есть в нас, с одинаковым успехом можно сделать человека и зверя. В зависимости от того, кто возьмется за эту работу.

В 20-е годы происходило директивное, силовое вытеснение традиционного искусства новым, которое назвало себя революционным. Оно и было революционным -вызывающим, чужеродным и агрессивным, не желающим делить власть с плодами той земли, на которой утвердилось, и не стесняющимся в борьбе с ними применять динамит в прямом и переносном смысле. Пользуясь революционными лозунгами, оно диктовало условия, какие хотело, свергало и насаждало, кого хотело, и хотя в условиях того времени даже и это не могло казаться естественным, но в общей раскаленной обстановке, когда все вокруг с ног становилось на голову, когда революционному классу внушалось, что даже и хлеб он может получать из революционного духа, переворот в искусстве, пожалуй, мало кого удивил. Однако при всем при этом художественный вкус народа продолжал оставаться здоровым. В деревне, отпев положенную новую песню, брались за старые. Слишком велика была крестьянская Россия. Да и средства массового давления на человека, называющиеся почему-то средствами информации, были не те, что ныне, и не могли от начала до конца объять страну выгодной им обработкой. Вспомним, что еще недавно опасным проявлением дурного тона нам представлялся городской романс. А уж как пугались мы мелодрамы, расслабляющей душу пустопорожней чувствительностью! Разве можно сравнить это с происходящим сейчас! Сейчас, когда все, что насильно прививалось в 20-е, привилось как бы само собой и пошло в массы, когда двигателями искусства стали реклама и конкуренция, когда дурное самым демократическим путем заступило место хорошему, когда мораль, без которой не сочинялась ни одна басня, превратилась в кукиш в кармане, а гармония вырядилась в шутовской наряд. Ни Чайковский, ни Глинка, ни Свиридов не отменяются, только пусть их мелодии на основе свободного выбора посоревнуются с ритмами рок-музыкантов. Каждому свое. Насильно, как известно, мил не будешь.

Три опасности уничтожения человечества существуют, на мой взгляд, сегодня в мире: ядерная, экологическая и опасность, связанная с разрушением культуры. Трудно сказать, какая из них предпочтительней, если выбирать способ самоубийства. При ядерном это можно сделать моментально, при экологическом - с мучительным, но и недолгим продлением, когда отцы получат возможность наблюдать, как рождаются дети, все меньше похожие на людей. И при «культурном» - когда нравственно-эстетическая деградация приведет к обществу дикарей, которые не захотят терпеть друг друга. В известном смысле можно предполагать, что третья опасность, то есть нарушение духовно-поведенческого аппарата, привела к появлению и первых двух. Когда красота и тайна теряют смысл и становится позволительным все, что было непозволительно, когда ценности со знаком минус, постепенно перерождаясь, переходят в положительное качество, - теряет смысл и та сумма законов, которая содержит в моральных границах жизнь. Мы уже привыкаем к парадоксам, каждый из которых должен бы ужасать: чтобы сохранить мир - накапливать оружие, способное десятки раз уничтожить планету; чтобы казаться сильным - отнимать действительную силу, заражая воду, воздух и землю, получая продукты питания, напичканные ядами; чтобы выполнить продовольственную программу - сгонять с земли людей и объявлять их селения неперспективными, запахивая под культуру по имени бурьян; чтобы стать богатым - продавать богатства; чтобы очиститься от скверны - плевать в прошлое. И так далее. И наконец, чтобы утвердить народ в славе и достоинстве, импортировать ему чужие образцы. Где право, где лево, уже не разобрать; сено-солома, да и только.

Мы к месту и не к месту употребляем слова Достоевского из романа «Идиот»: «Красота мир спасет». Но он же в «Бесах» предупреждал: «Некрасивость убьет». То, что происходит сейчас с нашей культурой, могло бы напоминать древний сюжет с подменой на основании внешнего сходства, если бы он не был слишком прост. Но современные писатели этот сюжет усложнили, сделали его круче и занимательней, и выяснилось, что он как нельзя более подходит теперь под сравнение с положением в культуре. Недавно я прочитал книгу, в которой внешнее сходство, чтобы с успехом выдать себя за другого, не играет роли при нынешних технических возможностях, способных из любой некрасивости сделать красоту. Книга называется «Ловушка для Золушки», автор ее - известный мастер детективного жанра французский писатель С. Жапризо. И название, и даже жанр - все тут к месту, все годится для параллели. Вот краткое содержание этой книги.

Росли подружками две девочки, одна из которых по воле фортуны стала затем богатой, а вторая осталась бедной и завидовала богатой, имя и портреты которой мелькали на страницах газет и журналов. Бедная нашла случай сойтись со своей бывшей подружкой вновь, войти к ней в полное доверие и сопровождать ее в путешествиях и развлечениях. Богатую ждало огромное наследство от старухи, которая была их общей крестной. Сначала Золушка пыталась письмами скомпрометировать наследницу, но, не получая ответа, сочла, что этого недостаточно. И тогда она вошла в сговор с воспитательницей наследницы, и вместе они замыслили ее устранить, устроив е доме пожар, в котором бы богатая погибла, а бедная обгорела до неузнаваемости, что и дало бы возможность выдать ее затем за наследницу.

Задумано - сделано. В пожаре одна из подружек сгорает, а второй, сильно пострадавшей, делают пластическую операцию лица, так что, будучи прежде едва ли не дурнушкой, она становится красавицей. Но полностью теряет память обо всем, что было с нею до пожара, и о сговоре, и о событиях, и о своей судьбе зная лишь со слов сообщницы.

Этим писатель старой школы, бессомненно, и удовлетворился бы: потеря памяти - достаточное моральное и физическое возмездие, но нынешнему автору, и читателю тоже, столь бесхитростной и выпрямленной истории мало - по теперешним меркам, когда сама жизнь сплошь и рядом преподносит фигуры высшего пилотажа, она отдает преснятиной. Писатель умело заостряет ее параллельным обратным ходом. Оказывается, наследница знала, что на нее готовится покушение. Больше того - она уведомлена была, что старуха-благодетельница перед смертью переписала завещание, отказав ей в наследстве, которое переходило теперь бедной. И она могла сделать то, что собирались сделать с нею. Все сошло с мест: бедная становилась богатой, а богатая бедной, жертва превращалась в преступницу, преступница - в жертву.

Оставшаяся в живых не помнит, кто она, - та, которой было отказано в наследстве, или та, на которую свалилось наследство. Сообщнице верить нельзя, да она и сама запуталась, кто есть кто. Преступление между тем совершено, жертва есть, а миллионы завещательницы остаются без хозяйки.

Не то же ли самое происходит с нашей культурой? Словно пластическую операцию сделали ей, чтобы некрасивость выдать за красоту, а безродность - за законное право владения. Словно без рук оказалось великое национальное наследие, - без рук, способных его сохранять и достойно продолжать. Словно один преступный замысел пересекся с другим, чтобы лишить народ памяти и чутья. Культурой и нравственностью стало то, что никогда ими не было, а в воспитатели вышли люди сомнительных правил, святость превратилась в насмешку.

«Никто не должен петь либо плясать несообразно со священными общенародными, песнями. Этого надо остерегаться больше, чем нарушения любого другого закона», - сказано Платоном. Но от Платона миновало слишком много веков, кому теперь те времена в указ, хотя от них пошли и истина, и право, и искусство, имеющие для человечества непреходящее значение.

Но вот Л. Н. Толстой: «...музыка - государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними, что хочет».

Вот Циолковский, который был не только великим ученым, но и великим мыслителем: «Музыка есть сильное возбуждающее, могучее орудие, подобное медикаментам.

Она может и отравлять и исцелять. Как медикаменты должны быть во власти специалистов, так и музыка».

«Специалисты» явились во множестве. Музыка превратилась воистину в «государственное» дело. Ни Волга, ни Севан, ни Арал, ни Байкал не удостоились и десятой доли общественного мнения, какое собрал на свою защиту рок. Стоило раздаться робким голосам, что да, запрещать рок не надо, но не надо и пропагандировать его с той истовостью, какую выказали устные и письменные средства информации, что тяжелые формы рока небезопасны, как «вся королевская рать» в лице искусствоведов, композиторов, исполнителей во главе с заслуженными и народными артистами вострубила в голос: искусство в обиду не дадим! Что мы - до сих пор чудь с древлянами, пиликающая на жалейках, или цивилизованный народ, за кого себя перед всем миром выдаем?! Молодежи нужны свои ритмы, она не может вместе с вами петь заскорузлые слова о любви и верности, у нее трудная судьба поколения, не желающего принимать вашего фарисейства и идолопоклонства. Она впервые освободилась от наследственных пут рабов, и ее свобода ни в чем не должна иметь ограничений.

Пробовали возражать медики, ведающие тайну болезней и медикаментов и наблюдавшие разрушительное влияние рока на психику. Никто их не услышал. И такой довод, что от этой музыки происходят опасные изменения гемоглобина в крови, только подогрел кровь рокоманам и их защитникам. Оставив ударные стройки, шефство над роком взял комсомол. И пошла плясать губерния, то бишь страна. Новости по телевидению - под рок, музыкальные занятия в детском саду - под рок, классика - под роковую обработку, театральные спектакли - под рок. Фестивали роковых групп, едва отгремев в одном городе, переезжают в другой, где их встречают с распростертыми объятиями. Этот праздник не кончается. Загранрок приглашается наперебой, а если не всякая группа имеет возможность немедленно откликнуться, в газетах траур.

«Приедет ли в СССР американский исполнитель рок-музыки Майкл Джексон?» - выносит в рекламный буклет вопрос газета «Советская культура». И отвечает: «В течение последних двух лет, сообщили нам в Госконцерте СССР, ведется постоянный поиск партнеров, которые могли бы взять на себя организацию гастролей в СССР популярнейшего американского исполнителя рок-музыки Майкла Джексона. К сожалению, эти попытки не увенчались конкретными результатами, хотя из ряда стран поступали предложения от менеджеров. Работа эта продолжается активно, поскольку Госконцерт хотел бы пригласить Майкла на серию концертов с тем, чтобы любители эстрады не только Москвы и Ленинграда, но и других городов нашей страны смогли познакомиться с его программами».

Как не вспомнить: «Ну что же он не едет, ну что же он не едет, доктор Айболит?»

Быстро нашлись у рока и свои Стасовы. Правда, их художественная логика, профессиональный язык и нравственные оценки звучат с той же расстроенностью, на какой возникло их детище, но иначе и быть не может. Я мог бы процитировать десятки отзывов, похожих друг на друга неприятной самоуверенностью, в которой бездомность мысли и чувства восполняется вызовом и неумеренными восторгами. Пожалею ваше время. Вот один лишь образец, взятый из журнала «Смена»: «Чем выделяется этот 26-летний юноша из ряда современных героев рок-н-ролла? - вкрадчиво начинает Нина Тихонова о лидере ленинградской группы «Кино». - Колоритной восточной внешностью? Суровым выражением лица? Да. - Дальше предмет искусства диктует и пляску логики. - А еще странной уверенностью в своих силах. В сущности, он поет о том же, о чем другие рокеры, - о своем поколении. Сценический образ воплощается в манере форсированно, с растяжкой произносить слова -похоже на стиль речи дворовой шпаны. Персонаж Виктора Цоя не просто готов выйти под дождь, отправиться в путь, вступить а бой, он таинственно улыбается безусловной победе, даже когда сажает “алюминиевые огурцы на брезентовом поле”. И когда тонет, хотя, как и все, знает близлежащий брод. Дело не в том, что он отказывается от легкого пути, дело в том, что он, позвав за собой, манит не на красивую гибель, а к выигрышу по большому счету. Так уж сложилось, поет Цой - “где бы ты ни был, чтоб ты ни делал, между землей и небом - война”. И в тотальной войне за место под солнцем уверенность в осмысленности на первый взгляд иррациональных, “невыгодных” поступков служит залогом сохранения духовности».

Вот так. Вот что нынче «служит залогом сохранения духовности».

Удержусь от соблазна цитировать самих бардов, которые считаются лучшими и слух о которых прошел по всей Руси великой.

Однако из Руси великой одно за другим поступают сведения о результатах действия этого искусства. «Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство... Искусство должно устранять насилие», - говорил Толстой.

В десятках городов молодежные группы ведут между собой настоящие бои с применением оружия и терроризируют население. В поисках причин собираются психологи, юристы, социологи, медики, в чем угодно готовы они видеть истоки неожиданной агрессивности подростков, но об одном умалчивают, словно наложено на него табу, - о воздействии так называемой музыки. Об опасности тяжелого рока; о подавлении им сдерживающих нравственных начал и возбуждении злых давно с тревогой пишут на Западе. Наши теоретики и добровольные пропагандисты рока не захотели внять предупреждениям и с той стороны, которая является родиной рока.

Рок был первой наживкой, которую мы проглотили с восторгом и бумом. За нею должны были последовать другие, и они не замедлили явиться.

В июне 1988 года москвичи обязаны были почувствовать себя счастливыми. У них появилась королева красоты, первая патентованная красавица столицы. О конкурсном шоу, назвавшем самую-самую, газеты рассказывали взахлеб. На первой странице «Московских новостей» объявлялись параметры красоты: «рост 176 см, вес 53 кг, объем талии 62 см, груди 83 см». «Значит, школьная реформа коснулась всех», - делают вывод авторы, поскольку «королева» еще сидела за партой. И ударяются в подробности: «Она еще совсем юная, Маша Калинина, ей еще нет и семнадцати. И такое признание. В белом платье из “Бурда моден” с золотистой лентой через плечо от “Дипломатии сервис”, в часах с бриллиантами от “Ив Сен-Лоран”, окруженная со всех сторон призами от различных фирм, от одних названий которых закружится голова у любой женщины, - “Джан-Франко ферре”, “Сан-Суси”, “Квин оф Саба”... Как сложится ее дальнейшая судьба? Уже маячат впереди и зарубежные круизы; и рекламные съемки, и выгодные контракты...»

Газета «Комсомольская правда» подхватывает: «А может, это был публичный акт снятия паранджи с лиц наших женщин (но ведь русские женщины никогда на лицах паранджу не носили, она была у них там, где ей и полагается быть, и вот о чем хлопоты: снять ее, как атрибут рабства, оттуда, куда ее водрузили дикари еще в первобытные времена. - В.Р.)? Действо, которое вернет нам наконец женщину, воспетую Рембрандтом, Микеланджело, Серовым, Пушкиным, Блоком... Во всяком случае, конкурсом “Московская красавица - 88”, как, впрочем, и уже прошедшими в других городах страны, положено начало новому, социалистическому молодежному явлению».

А председатель жюри народный артист СССР Муслим Магомаев добавляет: «Конкурсы женской красоты непременно должны войти в нашу жизнь. Ведь у нас не так много действительно молодежных программ, шоу, где главенствующими лицами были бы сами молодые».

И комментировать язык не поднимается, слишком уж все здесь, от святых имен искусства до «социалистического явления», отдает издевательством и цинизмом. У Достоевского есть наблюдение о том, что народ наш, который не назовешь ангелом, поступая дурно, сознает, что он поступает дурно, и не оправдывает себя... Сознают ли эти - не станем гадать; цинизм ведь тоже может быть свойством натуры и иметь определенные задачи.

Зададимся вопросом; а чего это так расщедрились на призы западные фирмы, «от одних названий которых закружится голова у любой женщины»? Этакого вороха драгоценностей и предложений не отваливают они и собственным красоткам. Да ведь больно лакомый кусок: сама Россия, извечно считавшаяся дикаркой своей скромностью и стыдливостью, публично пала перед богатым соблазнителем. Это стоит денег. Раньше в полон отводили на аркане, теперь в «золотой ленте, усыпанной бриллиантами». Лед тронулся. Впредь за погляд плату умерят, впредь потребуют большего. Союз кинематографистов выступил с инициативой о проведении конкурса на роль первой красавицы всей страны, творческая организация нашла достойное применение своим возможностям. Нетрудно представить (и все-таки пока еще трудно), какой шабаш будет происходить в конкурсных шоу по всем нашим городам и весям в течение двух лет с одновременным соревнованием местных звезд на каждый год. Сначала преувеличенное «у советских собственная гордость», сейчас - у советских собственная униженность, ниже которой, кажется, нигде не бывало. Красота, считавшаяся несказанностью, тайной и чудом, для которых не существует мерила, на десятках тысяч претенденток будет загнана в стереотип, раскроенный чужими портными. Перед этой явленностью померкнет все - и «Я помню чудное мгновенье», и «Я встретил вас, и все былое...».

Сегодня сошедшая с парты ярко воспылавшая новая «звезда» в обмеренной упаковке своих объемов, обвешанных на фотографиях бриллиантами и жемчугами, кокетливо вздыхает: ах, как трудно быть красивой. Бесконечные заграничные поездки, съемки, интервью, демонстрация моделей в сверхмодных магазинах, «из Франции я вернулась чуть живая, все юбки с меня сваливались». А эти журналисты, они говорят: подмигни в камеру, скажи... «Я все так и сделала. Естественно, телезрители решили, что я полная дура» (интервью с Машей Калининой в «Неделе»).

Да, в этих конкурсах, что верно, то верно, не все объемы измеряются.

Мы уже начинаем привыкать к ним. Ахнем только иной раз от какого-нибудь совсем уж неожиданного фокуса, вроде того, что в жюри конкурса «Мисс Очарование», прошедшего недавно, участвовал православный священник, привезенный для этой цели из Парижа, перекрестимся испуганно «свят, свят», а уж на нас новая, все более откровенная, все менее прикрытая последними фиговыми листками феерия.

Отыскали наконец, какая красота спасает мир.

Что дальше - просматривается довольно ясно. Союз кинематографистов не зря возглавил новый почин. Ему необходимо порнокино. Общественное мнение полуварварской страны к нему не совсем готово, идет обработка. Телевизионная программа «Взгляд» уже выступила в защиту гомосексуалистов, против которых пока действует закон. Проститутки у нас вовсю дают интервью, делясь опытом жизни. Школьникам, чтобы не попасть впросак, предлагают пользоваться презервативами. Журнал «Смена» для совершенствования техники любовных игр советует подросткам начинать с муляжей. Искусство тоже не должно оставаться в стороне. «Секс в искусстве, эротика играют для человека весьма важную сублимативную роль. То, что недополучает он от интимной жизни в семье, то, что недополучает он в силу не зависящих от него обстоятельств, из-за болезни, например, он сможет компенсировать за счет визуальных впечатлений. Ощущение, конечно, несравнимое, но все же...» (Это по-прежнему журнал «Смена».)

Увы нам, ханжам! О сирых и болезных ведь пекутся, а нам невдомек! Разворачиваешь газету с «круглым столом» по проблемам кино и диву даешься: весь разговор свелся к эротике - должны быть для нее границы в самом массовом из искусств или не должны? И договариваются почтенные искусствоведы до того, что это дело вкуса режиссера. Хочется ему снять фильм без единой одежки -пусть снимает и показывает, нраву его не препятствуй. Хватит, находился художник в слугах у искусства, пришло время поменяться ролями.

Вот и задумаешься: чего добиваются эти специалисты по «проблемам», какие мотивы ими руководят? Уже сегодня акции фильма, снятого в жанре нравственного разгуляйства, сразу подскакивают у критики одним лишь присутствием сексуальных сцен. Учитывается ли при этом хоть немного отнюдь не высокая бытовая культура массового зрителя, высвобождение темных инстинктов в котором может привести к страшным результатам? Никто, кажется, всерьез не исследует неожиданную вспышку преступности среди молодежи - а она, если разобраться, не столь неожиданна, она будет только возрастать и возрастать по мере растления умов и душ, в котором не последнюю роль играют вовсю поощряемые сегодня «гоп со смыком», «хлоп со смаком».

У Андре Моруа есть работа под названием «Письма к незнакомке», а в ней глава «Одеть тех, кто гол», которая начинается так:

«Известный английский писатель Джордж Мур рассказывал мне однажды, что, обнаружив в книге американского романиста Генри Джеймса фразу: “Я увидел на пляже совершенно раздетую женщину”, он спросил: “Почему ‘раздетую’, Генри? Здесь больше подходит слово ‘голую’. От природы человек гол, одежда появляется потом”. Высокопарный и важный Джеймс задумался, затем ответил: “Вы ошибаетесь, Мур, для жителя цивилизованной страны естественное состояние - быть одетым. Нагота анормальна”».

У Андре Бийи: «Женщина, дорожащая тайнами своего тела, не станет размениваться и в чувствах».

Солженицын, объясняя, что могло заставить киевского студента Богрова пойти на убийство Столыпина, рассуждает: «Никто не говорит Богрову: пойди убей! Он не связан практически ни с каким подпольем. Ему 24 года, и он в 24 года решает, что он, пожалуй, убьет Столыпина и повернет направление России. Это более сложный, структурно более тонкий способ манипуляции - не простого подполья, а идеологического поля, общего направления. Но это еще страшнее, потому что, как видите, само идеологическое настроение общества может создать террор».

Суд способен и ошибиться, оправдать преступника и вынести приговор невиновному. Когда путает противоположности общество, это уже не ошибка, а избранное направление, имеющее определенные цели. Представьте себе мир, в котором вся система принятых эталонов и мер упразднена и человек оказался перед физической необъятностью самых простых вещей. Что делать ему? Не миновать - как возможно скорей - или возвращать старые меры, или придумывать новые. За два-три поколения удастся, вероятно, и к новым приучить человека, сами существующие в природе расстояния и объемы от этого не пострадают. Но в нравственном миропорядке, если отказываемся мы от принятых норм плохого и хорошего, освященных не одним тысячелетием человеческой культуры, мы тем самым извращаем и человеческую природу и поворачиваем ход моральных и этических стрелок назад на встречу со злом. Вздумай мы север назвать югом, а юг севером, земной шар не встанет с ног на голову, но при объявлении зла добром, некрасивости красотой и бесстыдства совестью, на те же самые 180 градусов перевернется и нравственная опорность человека. Апокалипсическое пришествие Зверя может быть и из нас самих, из нашего поклонения и увеселения плоти.

Культура, вместо того чтобы противостоять перевороту своих ценностей, с необыкновенной готовностью принялась их обслуживать, вскармливая внутри себя собственного убийцу. Откуда эта неразборчивость и саморастление, далеко искать не надо. Еще Л. Н. Толстой предупреждал: «До тех пор, пока не будут высланы торговцы из храма, храм искусства не будет храмом».

Верно и то, что общая расстроенность и ненадежность жизни, смятение цивилизованного общества перед угрозой подступающих одно за другим планетарных бедствий, далеко зашедшие игры с техническим процессом, превратившимся в монстра и поработившим своего создателя, способствовали и расстроенности искусства. Но тем более оно должно было, осознав меру опасности, держаться своих святынь и не отдавать их на поругание новым миссионерам, конструкторам всепроходимой «машины времени», с которой в обмен на чужую веру раздают блестящие побрякушки.

Искусство держит оборону малыми силами, но они сегодня и есть искусство, способное не поддаваться на дешевые соблазны. Тот, кто от имени искусства организует шоу с красотками, похож на спекулянта, торгующего чужими ценностями. Чистые звуки творятся чистыми руками. Культура и искусство, не имея прежде, как говорилось, четких границ, начинают в последнее время вместе с усилившейся профессиональной разностью приобретать их в том, чему они каждый служат, - массовости во имя ее духовного нигилизма и разъединения или выстоявшим - во имя их объединения и одухотворения. Массовая культура в ее нынешнем виде явно ведет к раскультуриванию масс. Это поселившаяся в дому муз публичная девка, на чей талант сбежалось общество искусствоведов особого рода.

Можно лишь диву даваться, с какой быстроногостью едва ли не во всех формах жизни кинулись мы перенимать чужую нежить. Будто и не было у нас ни собственной истории, должной оставлять отпечаток на собственном лице, ни тысячелетней культуры, взросшей на всеобщее исцеление... Будто не было ни общественных институтов, ни крепости, ни союзного духа. Ни самобытности, ни традиций, ни характера, ни сил, ни идеалов - не было, а явились мы сбродом невесть откуда и должны искать, под чье покровительство отдаться, чтобы уцелеть в незнакомом мире.

Идеологическое общественное мнение, способное создать террор, о котором в случае с Богровым говорил Солженицын, снова обретает монополию на взгляды и вкусы и диктует условия. И сегодня на всякого, кто пытается напомнить об отечественных корнях или, не дай Бог, о святоотеческих началах, немедленно набрасываются, как на опричника Ивана Г розного или Сталина, стоящего на культовых или клерикальных позициях и не имеющего ни биологического, ни гражданского права существовать в эпоху демократических перемен. Инакомыслием в собственной стране стало рассуждение, даже с оговорками, о ее самостоятельности; невежеством и косностью - обращение к вечным ценностям нравственности и культуры. Дальше, дальше, дальше - от народной укорененности и эстетической троицы в искусстве - от Истины, Красоты и Добра. Ломать - не строить, выкорчевывать - не сеять, обогащаться - не обогащать. Идеалы, конечные цели? Что-нибудь потом придумается, а пока - дальше!

Еще в 1877 году Достоевский в «Дневнике писателя» рассуждал по поводу нашего преклонения перед иностранным:

«И чего же мы достигли! Результатов странных: главное, все на нас в Европе смотрят с насмешкой, а на лучших и бесспорно умных русских в Европе смотрят с высокомерным снисхождением. Не спасала их от этого высокомерного снисхождения даже и самая эмиграция из России, то есть уже политическая эмиграция и полнейшее от России отречение. Не хотели европейцы нас почесть за своих ни за что, ни за какие жертвы и ни в коем случае: grattez, дескать, le russе et vous verrez le tartare (поскоблите русского, и вы увидите татарина. - фр.) и так доселе. Мы у них в пословицу вошли. И чем больше мы им в угоду презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих. Мы виляли перед ними, мы подобострастно исповедовали им наши “европейские” взгляды и убеждения, а они снова нас не слушали и обыкновенно прибавляли с учтивой усмешкой, как бы желая поскорее отвязаться, что мы это все у них “не так поняли”. Они именно удивлялись тому, как это мы, будучи такими татарами, никак не можем стать русскими; мы же никогда не могли растолковать им, что хотим быть не русскими, а общечеловеками...

А между тем нам от Европы никак нельзя отказаться, Европа нам второе отечество - я первый страстно исповедую это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же дорога, как Россия; в ней все Афетово племя, а наша идея -объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше, до Сима и Хама. Как же быть?

Стать русскими во-первых и прежде всего. Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шагу все изменится, Стать русским - значит перестать презирать народ свой. И как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнет и он нас самих уважать. И действительно: чем сильнее и самостоятельнее развились бы мы в национальном духе нашем, тем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы тотчас ей понятнее. Тогда не отвертывались бы от нас высокомерно, а выслушивали нас. Мы и на вид тогда станем совсем другие. Став самими собой, мы получим наконец облик человеческий, а не обезьяний».

Получим ли? И готовы ли получить? - вот вопросы, которые возникают сегодня куда с большей остротой, чем при Достоевском.

1989

CHERCHEZ LA FEMME. ВЕЧНЫЙ ЖЕНСКИЙ ВОПРОС...

ЧТО ДАЛЬШЕ, БРАТЬЯ-СЛАВЯНЕ?

Не для упреков и предъявления счета, а только для того, чтобы проследить, как это происходило, и прикинуть, пойдет ли куда-нибудь дальше, не пора ли поставить на славянском вопросе крест, и возвращаемся мы к этой теме. И хотя ныне более кстати писать повесть, со слезами смешанную, о разорении и разделении Русской земли, искать меры для спасения оставшегося, а не предаваться на пустом, в сущности, месте, более того - на пепелище -славянским грезам; но ведь там, на пепелище, впервые и решается, строить ли новый дом, а если строить, повторять ли его в прежних формах или искать для прочности другие. Славянские мечтания, быть может, и всегда были беспочвенны, но, во-первых, вреда никому, кроме нас, они не принесли, а во-вторых, поздние старатели славянского дела прекраснодушием и в прежние времена не страдали и смотрели на вещи куда как трезво.

Вспомним Ф. М. Достоевского, его «Одно совсем особое словцо о славянах» из «Дневника писателя», сказанное в разгар Балканской войны. Русское войско мерзнет, голодает, льет кровь в боях с турками за освобождение «бра-тушек», Россия охвачена сострадательным и жертвенным настроением к ним, чувством материнским, во множестве раздаются устные и печатные речи, что наконец-то маленькая, исстрадавшаяся в неволе Болгария присоединится к другим славянским народам и прильнет к родственному могучему телу России, воспользуется после войны ее мирным покровительством и явится в мир в красоте и простоте своего воспрянувшего славянского сердца. Словом, Россия пребывает в энтузиазме от своего подвига заступничества и открывающихся перед славянским миром перспектив, а Достоевский в это время пишет:

«...По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, - не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобожденными...»

«...Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны, ни малейшей благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, и не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, “имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян видному, хитрому и варварскому великорусскому племени...”»

«...Даже о турках станут говорить с большим уважением, чем о России...»

«...Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации...»

«...Славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском значении и своем особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти племена будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать...»

«...России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае...»

Великий наш писатель как в воду глядел. Были и подозрительность, и ненависть, и предательство по отношению к России вскоре же по заключении мира, и редко утихал «домашний старый спор славян между собою», и меч после убийства в Сараеве пришлось обнажать - и слишком дорого стоил России этот вынутый меч. А в наше время и до того добралось, что бывшие турецкие славяне неприкрыто стали вздыхать о турках, а немецкие славяне - о немцах, посылая проклятия освободителям. И в этом не ошибся Достоевский. Его «прорицания», правда, относились к «внешним» славянам, даже и он не мог предвидеть того, чтобы принялись с невиданным азартом рвать друг с другом славяне «внутренние», находившиеся в границах Российского государства. Достоевский отдавал распрям и непониманию не менее века, может быть, чуть более до необходимого согласия в семейном кругу, в который придется славянам сойтись как волею судьбы, так и по родственному чувству. Сроки эти теперь миновали, но никогда еще славянство не было так далеко друг от друга, так друг к другу нетерпимо, и никогда еще, за исключением кратковременного послереволюционного периода, сама Россия не падала так в своем политическом и нравственном значении, как теперь. Она попросту рухнула всей своей огромной тяжестью, и прежде азиатской подкосилась под нею славянская опора, та самая, на которую был первый и главный расчет и которая составляла праматеринские начала России. В сущности, российские славяне - это один народ, народ русский, разлученный историческими обстоятельствами в старые времена на три части и в разлуке наживший различия, давшие основание называться Малой, Белой и Великой Русью. Но - Русь, с единым телом, единой душой и сердцем, сращенность которой могли взяться проверять только враги ее. И прежний разрыв был неестественным, что-то вроде сиамских близнецов о трех головах, но когда теперь с утроенной русской удалью принялись топором кромсать по живому - и одно сердце на три части, и одну душу на три части, это уж совсем конец славянского света. Куда уж там простирать руки к двоюродным и троюродным братьям, к балканским западным славянам, если единоутробные не могут ужиться! О каком вести теперь речь духовном объединении, о цивилизации, о теплом православном домостроительстве, которые славянство могло предложить миру, если и разделенного меж собою в религиях Христа не перестают они делать орудием мести! Если снова вернулось средневековье с варфоломеевскими ночами и феодальной чересполосицей, а чрезмерное и силовое деление национального, народного ядра приводит к тем же результатам, что и ядра атомного; если, как никогда, славянство раздирается межрелигиозными, межнациональными, межрегиональными и прочими межами, каких немало, и если Югославия с одного конца, а Россия с другого стали образом воюющего самого с собой славянства! Оно сейчас доставляет миру больше всего хлопот. Чужие живут дружней, чем свои. А коли так - не лучше ли навсегда похоронить упования на него и окончательно освободиться от последнего в свете рабства, - рабства племенных предрассудков, предложить человечеству не сердце и душу, которые мы долго готовили, но так и не сподобились дать, а голову и руки функционально среднедостаточного гражданина мира. И хотя за славянина в мире по-прежнему дают негусто (Гегель сказал, что «все человечество делится на людей и славян»), да ведь нам не до уважения, не до жиру - быть бы живу. На взгляд цивилизации, мы все еще недоросли, увязившие свое культурное, хозяйственное и политическое развитие в тех местечковых болотах, что давно ею пройдены, и питающиеся остатками с ее пиршественного стола. Так не пора ли отказаться от всяких сдержек роста, и прежде всего от национальных и религиозных колодок?! Все должно быть общим, взаимопроникающим и проницающим, никакой частной собственности на веру и призвание. Пусть, как предлагал Вл. Соловьев, в православии будет католичество, а в католичестве - православие; пусть, как предлагают ныне, иудаизм соединится с христианством; пусть русский не знает себя как русского, серб как серба, а татарин как татарина; пусть в России будет Америка, в Китае Турция, на Украине Германия - и все это пусть сливается, обнимается, перемешивается и перевивается до полного подобия в последней молекуле и атоме, без всякой особицы, способной вызывать рецидив розни.

Я даже не знаю, есть ли тут, в этой картине, утрирование ведущегося дела... Возможно, нет; что-то в этом роде и предлагается как средство от человеческой бестолковости во имя гуманизации нашего брата. Нравится оно кому-то или нет, это месиво и варево, но оно мало-помалу сливается в одну посудину, и новый порядок вещей по исправлению мироустроительного волюнтаризма Всевышнего взял курс и не собирается с него сворачивать. Нечего в таком случае спрашивать с разбегающихся в разные стороны от своего ветхозаветного очага славян, они правы, одними из первых бестрепетно шагнув навстречу судьбе. И даже не вяжущиеся, казалось бы, с этим курсом вспышки национализма, фанатизма, сепаратизма и всяческого другого эгоизма, которыми издергивается в последние годы планета, объяснить несложно. С одной стороны, тут результаты все той же политики «разделяй и властвуй», с основания мира не подводившей исполнителей, а с другой...

Есть тут, кроме того, еще одна, не извне, а изнутри народов подымающаяся причина, причина психологического свойства: все более растущее беспокойство от приближающейся опасности, которую народы не в состоянии распознать и по тревоге слепых своих вождей принимаются искать близ себя. А близ - сосед, с кем столетиями делились и хлеб, и кров, и удачи, и беды, с него и взыскивается в ярости за недостигнутое счастье. Связывавшие их тесные узы не то что забываются, а выворачиваются наизнанку, представляются узами рабства. И - пошла карусель, нередко кровавая. В качестве подзащитной имеется в виду не только одна Россия; стоит оглянуться вокруг, чтобы увидеть всполохи междоусобья и на арабском континенте, и на американском, и на европейском. Но и Россия тоже имеется в виду. Ей сейчас достается как не больше ли всех. Приходится признать, что, если бы не прежние враги России, удерживающие поводки, прежние друзья постарались бы загрызть ее, поверженную, насмерть.

* * *

Первая реакция: незачем и дружбы искать с теми, кто не способен ценить родства и дружбы. Русские могилы по всей Восточной и Южной Европе свидетельствуют, как не жалели мы живота за други своя. И всюду почти, где засеяны русские кости, всходы их теперь выпалываются и вытаптываются. Впрочем, нет, не всюду: в посторонней Австрии, к примеру, находят нужным чтить память и памятники погибшим в войне с Гитлером Иванам да Алешам, а в единокровной Чехословакии ни знать, ни помнить о них не хотят, вокруг стоящего «над горою Алеши», в «Болгарии русского солдата», полыхают страсти, от которых, вероятно, справедливее было бы избавить и застывшего от боли Алешу, и некогда самых близких наших братьев. И хотя к месту и не к месту на ломаном и ломаемом русском языке повторяется сейчас «была без радости любовь, разлука будет без печали», - что до нас, есть и печаль, и горечь, и боль, потому что то, что было, было больше, чем любовь по чувству. А что испортило это бывшее, в том следовало бы разобраться не аргументами желудка и витрин.

В самом деле, для чего веками городился славянский огород, на который шла уйма жизней, средств и ума и который ни к чему не привел да и не мог, по заверениям его противников, привести ни к чему толковому? Напротив, считали они, нужно для исторического благополучия разгораживаться, выходить на свежий воздух обновленного мира без всякого остатка и зауголья, становиться в ряд его могучих производительных сил, подрастать под его стандарт, освобождаться от предрассудков захолустья, от затхлости национального бытия, распрямиться во весь свой рост, а не прятаться под истлевшую тень предков, живших по археологическим понятиям и законам.

Сторонники «огорода» стояли на том, что да, замкнутость в пределах нации и государства вредна, как и всякое чрезмерное затворничество, но еще вредней и опасней выносить национальные качества, никому, кроме носителей, не нужные и не подходящие, на мировую ярмарку, где за них не дадут и ломаного гроша, а народ от них оголят и выпотрошат. А потому выход не в крайностях, а посредине - в организации духовного союза народов, семейственных по вере, языку и происхождению, для защиты и приумножения (и обмена с другими) вверенных им лучших даров. Как для государства необходима вооруженная армия для защиты внешних границ, так нация вправе озаботиться охраной внутреннего благополучия, связывающего ее в одно целое. Вышедшему не поодиночке на мировую ярмарку, а дружно и вместе на сцену жизни славянству будет легче сказать свое слово и показать свое дело. Это и не обособленность, но и не исход, не отрыв до безотечественного существования, до духовного обормотства; это необходимое принятие мер для самобытной и независимой жизни, мировое деление на собственной почве. Но главное - это решение нравственной задачи, выраженной в завете: возлюби ближнего своего, как самого себя, ибо в государственном масштабе этот завет без корысти никогда не исполнялся.

Человечество - единый организм, говорит одна сторона, и каждый народ в нем - только орган, выполняющий определенную функцию, только часть целого. Мы все созданы из одних и тех же начал для одной и той же цели -для поддержания жизни организма. И если какой-либо орган захочет обособиться, он подорвет работу целого и поставит себя в роль его врага. Человечество всегда сильнее народа, оно выстоит, а народ, противопоставивший себя человечеству, отомрет.

Именно, именно, организм и органы - соглашаясь, возражает другая сторона. И каждый орган выполняет свою особую, автономную работу. Ни один из них не может быть лишним, и ни в одном из них нет ничего лишнего. Каждый находится на своем месте и в своей среде. Все тончайшим образом соединено, взаимообусловлено, сопряжено в одну упряжку, тысячу раз уточнено и взвешено. И если сердце перегоняет кровь, оно не станет вмешиваться в работу легких на том основании, что оно якобы цивилизованнее своего соседа по грудной клетке, и поэты, кроме перегонки крови, воздали ему хвалу быть органом любви. Любовь любовью, занимайся ею по совместительству, а насос должен работать. Так и печенка не пойдет устраивать ревизию селезенке. «Взаимно» исключает всякое «помимо», всякое вмешательство в чужую функцию.

Кроме того, продолжает эта сторона, в организме родственные органы соединяются в системы - кровеносную, нервную, сердечную, мозговую, дыхательную и т.д. Позвольте славянской семье быть одною из них. Тою, которой она соответствует и которую она выполняет и без вашей резолюции. Не упорствуйте назвать своим именем существующее. Если человечество - универсальное целое, стремящееся быть солидарным целым, то семьи народов -уже готовые для строительства блоки, соединенности которых следует лишь радоваться. Задача человечества этим облегчается, важно дать им место по призванию, а не подозревать в преступной клановости. Не будь семьи в обществе, управлять им, воспитывать и облагораживать его, подвигать к служению во благие имена сделалось бы намного затруднительней, если вообще возможно без принуждения. И великое из чувств - любовь - стало бы без семьи беспризорным и одноклеточным. Без семьи все основания общества пришлось бы менять. Почему же такое раздражение вызывают семьи народов в человечестве?

Человечество изначально, как только оно осознало себя в человеке высшей формой жизни на Земле, принялось, в свою очередь, за высшую организацию жизни - подхватывают старый спор нынешние мондиалисты. Со времен Римской империи, а может быть, и раньше, оно начало всемирное нравственное, культурное, экономическое, политическое, религиозное объединение на принципах универсальности. Это было и остается целью человечества. Тот мир, который вы видите перед собой, плох он или хорош, есть результат этой цели. Работа не закончена, вокруг строительный мусор, беспорядок, но в успехе нам отказать нельзя. Не забывайте, что нам пришлось надолго задержаться: все последующие после Рима империи, зараженные самомнением, все века, вплоть до Просвещения, объятые фанатизмом, были отступлением от цели, и только последняя цивилизация позволяла предложить и утвердить такие права и свободы, которые решительно двинули нас вперед. Безобидный с виду Славянский союз (он пополнит теперь славянские предания) был бы проявлением племенного эгоизма и потому входил в противоречие с общечеловеческой задачей. Разве не помните вы слова Сенеки: «Должно находиться в общении любви со своими, за своих же почитать всех соединенных человеческой природою». Мы все братья, все близки или далеки ровно настолько, насколько позволяют нравственные правила и юридические нормы. Разве нельзя любить человека и сострадать ему только потому, что он человек. Пусть особи и виды остаются в животном мире, человечество их пережило.

Оставим пока за оппонентами последнее слово и посмотрим наконец, вокруг чего же городился славянский огород, сравним его с выгороженным бастионом по результатам Второй мировой войны и попробуем догадаться, где бузина, где Киев и где дядька. Без разгона не взять.

* * *

Почти весь XIX век Россия прожила под знаком Восточного вопроса, - вопроса, связанного с освобождением православных заграничных славян. Это стало ее главной духовной и исторической задачей во внешней политике. У нас на памяти последнее, самое решительное действие -война с Турцией 1877-1878 годов, которая велась ради вызволения болгар, но расшатывать Османскую империю и отрывать от нее православные куски Российская империя начала значительно раньше. Девять раз воевала Россия с Турцией, и всякий раз не без участия православных интересов, В двадцатых годах получила независимость Греция, затем Румыния, Сербия, Черногория и наконец Болгария. Притом общество, в XIX веке уже ревнивое к походам вовне, эти войны не только оправдывает, но еще и подталкивает к ним правительство. Крымская кампания, закончившаяся печально благодаря европейскому десанту, и начиналась, верно, без той популярности, которой вдохновлялась война 70-х годов, но оправдывалась теми же задачами. И вступление России в Первую мировую войну осенялось славянским духом. «Собственные» славянские земли, бывшие собственностью Киевской Руси и потерянные в татарское время, земли также единоверные (Галиция, Волыния), претерпевающие за веру в католической среде больше, чем южные славяне в исламской, - даже они не вызывали тогда такого радения, как славяне балканские. Дело тут, разумеется, заключалось не в одной лишь сердечной привязанности, но и в доступности: Османская империя слабела, и, если бы не поддержка Европы, боящейся усиления России, Балканы могли бы разогнуться раньше. Ну а с западными славянами (имеются в виду единоверные из Киевской Руси), которых судьба жестоко, забрасывая из государства в государство, от власти к власти, и которым случалось быть игрой и российской политики, - с ними было то, что называлось: видит око, да зуб неймет, - и вопрос с ними, как и с иноверными славянами, перенесся в XX век. Вообще славянский узел настолько запутан и столько обрывков понавязано в нем, что не здесь и не нам вытягивать его хоть в сколько-нибудь стройное повествование. И больных мест в нем столько, что не на-ахаешься. Польша, Литва, Венгрия, Румыния, Австрия, Германия - через чьи руки только не прошли исконные земли старой Руси, кто их только не давил, не искоренял веру и русский дух, не совращал и не отвращал от бывшей Родины! Многие ли из нас знают, к примеру, о лемках, ветви русского племени в Карпатах, или о Хромщине, Ярославщине, оставшихся в Польше. Нет, лучше не начинать. Не будем касаться и разделов Польши, политики Александра I на Венском конгрессе после победы над Наполеоном, политики, как считается, упущенных возможностей по отношению к старым русским областям - история в конце концов все расставила по местам, чтобы затем снова запутать. А посмотрим лучше, что это за пугало такое - панславизм, почему в одних до сих пор он вызывает тоску, в других - полное неприятие? Что это за вынашиваемый в общественных кругах славянский империализм? Не то же ли самое здесь, что и со многими другими значительными идеями прошлого, обросшими непониманием, домыслами, умыслами, нарочитыми искажениями - и до того, что только под замок их с грифом «Осторожно: яд!».

С началом освобождения балканских славян возник вопрос, вполне естественный, сам собою напрашивающийся, какова должна быть роль России и быть ли ей в последующем их мирном устроении. Вполне могло случиться так, что, выполнив освободительное задание и устранившись, Россия способствовала бы тем самым новому, лишь более изощренному закабалению. Волей-неволей она чувствовала ответственность: или не вмешивайся вовсе, или водительствуй дальше. Но какого рода высматривалось это водительство?

О включении в свои границы и речи не могло быть. Ни один из серьезных славянофилов, насколько известно, такого не предлагал. Предлагалось, да и то недружно, довести давление на Турцию до взятия Царьграда-Константинополя, чтобы сделать его столицей православного мира, а сам этот мир, обладая единым духовным пространством, основывался на тесном, теснее, чем с другими, экономическом и политическом сотрудничестве, полностью свободном и добровольном.

Конст. Леонтьев разъяснял:

«...Для восточнославянского мира нужно как можно менее единства государственного, политического в тесном смысле и как можно больше единства духовного. Со стороны политической желательно не слияние, но... лишь какое-нибудь подчиненное тяготение на почтительном расстоянии, “союз государств” (какой сбивается теперь из остатков бывшего СССР. - В. Р.), а не однородное и даже не слишком сплоченное “союзное государство”».

Ф. М. Достоевский:

«...У России, как нам известно, и мысли не будет, и быть не должно никогда, чтобы расширять на счет славян свою территорию, присоединять их к себе политически, наделать из них губерний и пр. Все славяне подозревают Россию в этом стремлении даже теперь, ровно как и вся Европа, и будут подозревать еще сто лет вперед. Но да сохранит Бог Россию от этих стремлений, и чем более она выкажет самого полного политического бескорыстия относительно славян, тем вернее достигнет объединения их около себя впоследствии, в веках, сто лет спустя. Доставив, напротив, славянам с самого начала как можно более политической свободы и устранив себя даже от всякого опекунства и надзора над ними, и объявив им только, что она всегда обнажит меч на тех, которые посягнут на их свободу и национальность, Россия тем самым избавит себя от страшных забот и хлопот поддерживать силою это опекунство и политическое влияние свое на славян, им, конечно, ненавистное, а Европе всегда подозрительное».

Это мнения не только лучших мыслителей славянской идеи, но и сторонников решительных действий, настаивавших, чтобы Царьград, главная святыня православия, был наш. «Наш» - или российский (по Достоевскому), или в качестве «свободного» города «союза государств» (по Леонтьеву). Другие мнения приводить излишне, они мало что добавят. В главном главные авторитеты Восточного вопроса были единодушны: ни подчинять себе, ни даже на какой-либо привязи держать, в том числе и на моральной за освобождение, Россия не должна и не будет. То, что называется панславизмом, имело целью духовное и нравственное усиление объединенного свойственностью славянского мира, возможность перенесения (мирного, не какого-нибудь иного) центра тяжести в Европе с католичества на православие, которое представлялось чище и любвезначительней, хоровое обрядное чувство, высвобождение заложенных в славянах культурных задатков, пособничество друг другу в этой работе. Постоять за други своя и вместе с ними углубиться нравственно и возвыситься духовно - это был род спасения души и одновременно, как казалось, исполнение хоть части своего национального призвания.

Послушаем дальше идеологов Восточного вопроса.

Конст. Леонтьев:

«Все другие державы действуют на Востоке почти исключительно одним внешним, механическим, так сказать, давлением, своею военною или коммерческой силой... Только одна Россия поставлена вероисповедным началом совсем в другие условия... Только для русской политики на Востоке возможно было до последнего времени счастливое сочетание преданий с надеждами, религиозного охранения с движением вперед, национальности с верой, святыни древности с возбуждающими веяниями современной подвижности... Не в том ли народе надо нам преимущественно искать опоры, в котором глубже накопление православных сил, этих реальных и вовсе не мечтательных сил, до сих пор еще и у нас столь могучих? Не с тою ли из христианских наций Востока нам следовало по преимуществу дружить и сблизиться, в которой наши собственные священные предания крепче и ярче выражены, чем в других?»

Ф. М. Достоевский:

«Опять-таки скажут: для чего это все, наконец, и зачем брать России на себя такую работу? Для чего: для того, чтобы жить высшею жизнью, великою жизнью, светить миру великой, бескорыстной и чистой идеей, воплотить и создать в конце концов великий и мощный организм братского союза племен, создать этот организм не политическим насилием, не мечом, а убеждением, примером, любовью, бескорыстием, светом; вознести, наконец, всех малых сих до себя и до понятия ими исторического ее призвания - вот цель России, вот и выгоды ее, если хотите. Если нации не будут жить... высшими целями служения человечеству, а только будут служить одним своим “интересам”, то погибнут эти нации несомненно, окоченеют, обессилеют и умрут. А выше целей нет, как те, которые по -ставит перед собой Россия, служа славянам бескорыстно и не требуя от них благодарности, служа их нравственному (а не политическому лишь) воссоединению в великое целое. Только тогда скажет всеславянство свое новое целительное слово человечеству».

Но могли быть, вероятно, и другие интересы, стоящие на дальней повестке дня. Не напрасно полвека с лишним, по начало войны 1914 года, в России не уставали повторять, что русский вопрос есть вопрос славянский, а славянский вопрос есть вопрос русский. Мир не сегодня только, предавая своих учителей, свернул по следам Иуды и Каина. Сознательное нравственное искажение и духовное похолодание в ведущих осях мира почувствовалось лет за двести от нас, и нельзя было ошибиться, что это не отклонение, а уклонение, действие с заведенным механизмом. На европейском континенте обновленческий сквозняк пронизывал все без исключения национальные тела, с жадностью набросился он на жаждавших просвещения девственников, только что вырвавшихся из туретчины на простор вольной жизни, набегал, насеивая свой дух, на Россию. Или надо было принимать его, соглашаться с ним, или выстраивать линию обороны, которая в одиночку никакой стране была не под силу. Передней линией обороны географическим и веровым положением уготавливалось стать славянству во главе с Россией. История вновь требовала выхода славянства на ту же позицию в отношениях между Востоком и Западом, что и столетия назад, только теперь пришлось бы подставить под удар противоположный бок. Если в древности ценой своей свободы оно спасло Европу от азиатских орд, на этот раз Запад двигал на Восток орды цивилизаторского покорения. И опять на пути Россия со славянством. Ее географическую обездоленность нужно видеть не в суровом климате и не в бедных землях - многобедное наше счастье быть Россией в том, что лежит она поперек дороги и стоит поперек горла вселенских интересов.

Славянство по природе своей не должно было согласиться с новым миссионерством Запада по оправданию зла. Для него это погибель. Для любого народа или семьи народов это погибель, но для славянина тем более. В его нравственном миропорядке добро и зло имеют определенные, раз и навсегда закрепленные места, и способность западного человека и в пороке выглядеть немножко добродетельным, а в добродетели немножко порочным для него непостижимое искусство. Талантом двусмысленного поведения он не обладает, он тяготеет к полюсам. Дозволенное зло стремится в славянине перейти в крайность, наша мораль недоступна так называемому консенсусу противоположностей и прямо, без промежуточных построений, с решительностью разводит их по сторонам. И если она нарушается, зацепиться не за что, падение бывает убийственным. Славянину следовало бы знать за собой эту психологическую особенность и осторожнее быть с дарами данайцев. Но он взялся принимать их с жадностью и доверчивостью, которые простительны лишь дикарям.

* * *

Россия дважды освобождала славян. В первый раз -от иноземщины, во второй, только что, - от себя. Притом в этот, во второй раз она была поставлена в безвыходное положение с самого начала принятой на себя роли суверена. Отказаться от своей зоны влияния при разделе Европы по результатам Второй мировой войны она не могла, это означало бы с первого же дня победы поставить под удар плоды такой победы, так дорого доставшейся, и позволить очередному противнику закладывать под российские стены взрывчатку. «Холодная» война, наступившая без передышки вслед за «горячей», подтвердила это. Без военного союза и экономического сотрудничества, без тесного переплетения интересов, дружности и дружинно-сти противостоять силовым приемам Запада оказалось бы невозможно. Для России все сорок лет, с 1945-го по 1985-й, были не гонкой за мировое владычество (мало кто в это верил при виде ее запаленности и с тем грузом, который она на себя взяла), а борьбой за выживание и за сохранение статус-кво. Иное дело - в каком качестве, с каким лицом, во имя каких интересов, что было нахлестывающим ее всадником - истягивалась Россия выжить.

В других обстоятельствах собрание всех без исключения славянских стран под рукой России оставалось бы принять как чудесный дар судьбы и исполнение вековой мечты славянства - если бы таковая мечта в цельности оформилась и если бы исполнялась она умно и грамотно. Умно и грамотно - значит без какого-либо нажима, без навязывания своих взглядов и приемов, не говоря уж о заблуждениях, о чем, если помните, пуще смерти остерегали цитированные раньше Достоевский и Леонтьев. То есть, ближе подводя, умно и грамотно означало - в чужой монастырь со своим уставом не ходить. Только в таком случае появлялись условия для «подчиненного тяготения на почтительном расстоянии».

Вышло же дурней и безграмотней некуда. И не могло выйти иначе. Тот порядок, который насаждался Россией в славянских странах, был прежде насажден в ней самой и не являлся ни исконным, ни благоприобретенным ее свойством. Под кожей России в изъязвленности ее плоти дышало, ворочалось и томилось иное содержание, выпиравшее даже в иную, исказившую Россию форму. Она и внутри себя боролась за жизнь и из последней мочи не давалась перерождению; обескровленная, обесточенная и исчуженная, взращивающая в себе пожирающую ее силу, она вплоть до 60-70-х годов не знала, суждено ли ей остаться в живых, и только, сходив с трудом на Бородинское Поле и на Поле Куликово, почувствовала приток веры и здоровья.

Но и не России, пусть и больной, наполовину подмененной, пребывавшей долго в болезненной горячке, а потом в полуобмороке, наблюдавшей в страхе и боли, как рождаются и воспитываются в нелюбви к ней дети ее, как нищает земля и дух народный, будто топливный газ, сбирается и перекачивается в чуждую ей энергию и как прибывает в ней беспамятная злая воля, - не России отказываться от себя и от такой. Это она попустила, все про -исшедшее по грехам ее... потому и не оправдывается, не закрывает глаз, не убаюкивает совесть ссылками на неблагодарность и несправедливость, когда слышит проклятия в свой адрес. Заслужила. И не заслужила, должно быть, любви и доверия, к которым готовила себя, не сумела выработать притягательности к себе, которая заставляет тянуться без выгод и подмены из одной только потребности в ее близости. Не заслужила. Громыхая идеологическими кандалами, въевшимися в кожу, она не могла оставить их за домашними стенами, шагая вовне, и, спеленутая чужим обрядом, не могла скинуть его с себя, как предмет туалета, чтобы одеться приличней. Она шла со всем тем, что имела и чем была в достоинстве своем и безобразии. Когда требовалось воевать и умирать, всякое лыко шло в строку достоинств, но теперь, с наступлением времени греметь обличениями и прощениями, все с такой же решительностью отнеслось в ней к безобразиям.

Она была с самого начала, от самой выигранной ею войны в проигрышном положении.

А если бы не была она в проигрышном положении и не поддерживала это проигрышное положение в лагере своих союзников по миру, а, напротив, была бы в положении крепком и бодром, без того, разумеется, удовлетворения, которым блещет Запад, но все-таки есть что к требованиям взыскательной дружбы предъявить - могла бы такая крепкая, самодостаточная, взявшая правильный курс Россия удержать подле себя славянство?

Не стоит строить иллюзий: не смогла бы. Дух сегодня сильнее крови и прещения сильнее обетовании. А поперед духа церковного приходится ставить дух времени, исповедующий материальное поклонение. Как Россия не соответствовала СССР, будучи только сердцевиной ее и скрепой, так и понятие славянства мало соответствует тому разнородному, разнохарактерному и разноисповедному собранию, имеющему, кажется, лишь более или менее единое географическое днище. Заветов предков, давших им эту землю и эту кровь, они не соблюли и единства не сдержали. Единство превратилось в сброшенную шкуру далеких обетований, истертую и издырявленную о камни истории. Куда денете вы окатоличенную Польшу, поизнашивающую в себе славянские черты, с ее вековой подозрительностью к России, какой бы она ни была... с подозрительностью, питаемой прошлым и настоящим... Как быть с иноверной Чехословакией, с ее немецко-австрийской дрессированностью свысока глядящей на свою крайность - русскую импульсивность? Можно ли их примирить? Польша, по пословице, стоит беспорядком, Чехословакия не стоит без порядка, Россия потеряла почву, на которую можно вернуть порядок, Болгария никак не разберется, кому отдать руку и сердце, чтобы в качестве приданого ей был предложен порядок... Существует ли в мире порядок, способный собрать их вместе? Сербия с оружием в руках защищает православие против папской Хорватии, Украина униатская и Украина православная штурмом берут друг у друга храмы для возношения молитв ко Христу, у Русской Церкви зарубежные соотечественники требуют задним числом мужества против коммунистического ига... Есть ли сила, способная снова сбратать их? Где она? Что она? А может, рознь и была дана как закваска для замеса славянской кро -ви? И загадочная славянская душа - не лепилась ли она по образцу яблока раздора?

Об этом невольно задумываешься, переживая славянский раскол, казалось бы, неделимого целого внутри страны. Страна эта, чтобы не ломать язык аббревиатурой, по роли и по весу называлась в совокупности Россией, и, надо надеяться, не от ревности к названию внутреннее славянство решило расплеваться с собственно Россией.

Это и вовсе трудно принять. Скорбь, и верно, велия. Можно выстроить неряшливую и злую фигуру раскола, как это делают самостийщики, из того дреколья, с которым хоть сегодня в битву, - из зависимости, несамостоятельности, культурного теснения, невозможности плодоносить и выражать себя, то есть из всяческого подневолья, при котором нет и не станется свободного дыхания. А еще - насильственного обрусения, общинности, при которой один с сошкой, а семеро с ложкой, из неповоротливости огромного государственного механизма и заскорузлости его мышления, из неспособности собственно России к демократии, а следовательно, и непопутности с нею. Кроме «союзных», в расхождении высматриваются и мировые причины, то постороннее подваживание под залежавшуюся российскую колодину, что привело к трещинам: это и политика «разделяй и властвуй», и хитроумная игра на самолюбии, и негасимый вид изнемогающего от изобилия Запада, и вместо изживших себя лозунгов призывное: «через тернии отделения - к звездам свободного неба»...

И до того нагрели атмосферу, что во всех бедах оказался виновен проклятый москаль...

С кого взыскуете, братья, или как вас теперь называть? Разве не Россия (теперь надо вести речь о собственно России) изнывала вместе с вами под одной уздой и разве не она в первую очередь принимала на себя удары, потому что вы худо-бедно оставались под охраной национальной попоны, а с нее, считающейся коренником, сволокли всякую защиту? Разве не вместе вы отдавали дань и душами человечьими, и богатством природным и товарным, и рукодельем и умодельем своим, и верой и традицией народными, а Россия больше всех: оторвав от родной почвы ее, легче было оторвать и вас. Разве не одной терпью терпели вы духовное бесчестье и материальные нехватки и разве Россия и здесь не была впереди? Разве Чернобыль, этот символ возмездия, не носил в имени своем общее наше слово и разве смертоносный пепел Чернобыля обошел Россию? Или тот язык, который теснил мову, был русским? Неужели не знаете вы, что нет у русских такого языка и создан он совместным нашим безродством для обозначения безродного же политического и социального имущества. Так же как над мовой, это новоречие издевалось и над русским языком, языком Пушкина и Тютчева, Тургенева и Лескова, Толстого и Бунина, Гоголя и Чехова, Шмелева и Ильина, вытравливая в нем трепетность, чуткость, звучность, точность, глубину, самородность и облик несущего его народа. Неужели забыли вы, что, когда русские писатели-деревенщики достали этот язык из бабушкиного старья и вынесли читателю, над ними измывались так же, как и над вашими письменниками?

«Москали», «москальство» - кривитесь вы вслед нам, как врагам своим. Нам не впервой слышать такое. Разве далеко обращаться за памятью о Киевской Руси, откуда разошлись мы на три стороны с одним и тем же лицом и языком, и разве только с возвращения от Литвы и Польши начинается ваша народность? Разве не такова степень сходства и сродства меж нами, что дальше некуда, и ненавистный вам теперь «москаль» - часть ваша, хотите или не хотите вы это признать, а вы - наша часть и давняя наша боль, всегда искавшая воссоединения с вами. Мы и в неволе оставались сообщающимися сосудами и чувствовали единородность. Только заносчивость может предъявлять к нему требования, выискивая отдельное благо; ваши предки, претерпевавшие за русскость и сохранившие ее, при возвращении на родину шли не за выгодой, а для исполнения общих наших обетов. Когда не твердость их и не верность Руси, быть бы вам сегодня диалектами польскими и австрийскими.

Прекрасно ведали они, предки наши, что привело наши выи под ярмо... Если теперь вы ищете вместо грубого, натершего вам шею хомута хомут легкий, удобный, расписанный латынью, - воля ваша, не нам предлагать выход закусившим удила. Однако перед тем как окончательно расходиться, справились бы вы у своего прошлого об ожидающем будущем. Не дай Господь! - но то, от чего уберег бы вас Он, вы упрямитесь взять сами наперекор Его воле. Вы не вняли мудрым и с нашей стороны, и с азиатской, и со своей, что Россия как государственная целостность, которую и вы составляли, нерасчленима, что, лежащая на сгибе Европы и Азии, она есть живая, сросшаяся воедино ткань, всюдно переходящая друг в друга и друг друга содержащая, что нет в ней столько начал и концов для разделительных линий, сколько народов в ней... жили они и дальше жили бы, не зная соблазна самовсебячивания, мало-помалу умудряясь, врабатываясь в безнадсадную ровную жизнь в обновленной России, когда бы не эта свистопляска...

Мы не виним вас в ней; что толку искать виноватых, если виноваты все - и кто начинал с умыслом, и кто поддерживал по недомыслию, и кто сопротивлялся с оглядкой и вялостью, и кто устранился совсем. Нет безвинных в разрушенной своими руками стране. Но мы вправе были ожидать от вас не ругательств, а хотя бы сожаления о мучениях, на которые обрекаем друг друга разрывом, и не обвинений в исторической никчемности, а мирного «прощай».

Ищущие себя, не могли вы не знать и, должно быть, только отмахивались от сторожащей впереди перспективы, она, казалось вам, со временем снимется как-нибудь сама, - ищущие себя, вы сделали решительный шаг к тому, чтобы себя потерять.

* * *

Славянское самоедство, все более усиливающееся, неумение прийти к согласию даже в роковые моменты истории, болезненное соседство, вечные «Балканы» с их неостывающей возгораемостью - все это, кажется, не может не свидетельствовать в пользу прибрания мира под одну власть. И не может не способствовать этой задаче. Войска ООН, забрасываемые, как пожарники, для тушения конфликтов то в одном месте, то в другом, а сейчас и на Балканы, - это утвердившееся начало действий единого мирового порядка. Международный валютный фонд, разгораживание Европы, готовящаяся в ней единая валюта, транснациональные корпорации, коллективно принимаемые решения, кого казнить и кого миловать, расходящийся по свету единый вкус, единая культура, единые политические, экономические и образовательные учреждения, единые болезни и единые шутки, единые приемы воздействия на сознание - это решительный пошив формы универсального образа жизни.

Он имеет легион сторонников, притом из самых активных делателей жизни. Они знают свою цель, на пути к цели их сопровождают удачи, на их стороне психологическое преимущество движущихся вперед. Национальные оборонцы, усмехаются они, напоминают чудака, который пытается сохранить яйцо, потрескивающее от движений цыпленка. Это тщетные усилия - разумеется, чудака, а не цыпленка. Или его, национального оборонца, можно еще сравнить с хозяйчиком прошлого века, не пускающего на свою землю железную дорогу. Дорога обойдется без его участка, а он без нее не обойдется. Ни в какой национальной оболочке не удержать созревший плод, зачатый для всемирной деятельности.

Разве, продолжают они, Господь не призывал к созданию единого царства на Земле? И не разъяснял Он, что в этом царстве «нет ни эллина, ни иудея» и во всеобщем братстве сойдутся люди без всяких различий? И разве это не истина, что сохранивший душу свою для себя потеряет ее, а не пожалевший отдать ее за других - спасет? Пришло время единой нивы человечества, без размежеваний, портящих труды.

Не путайте Божий дар с яичницей, отвечают им «оборонцы». Господь призывал к Царству Божию, к Царству Правды, а не к царству права и монеты, которое насаждаете вы. «Нет ни эллина, ни иудея» для заветов Его, для принятия Его Правды и Любви, а не во имя обезличивания народов в интересах облегчения цели. У вас всюду материальные интересы, на этом строится ваше царство.

Скажите, какова теперь задача человечества, над которой вы трудитесь? Не цель, поставленная вами, а задача, идеал, грядущее утешение всех и всякого? Нет у вас, строителей мира, такой задачи. Вычерчиваемое вами сооружение будет добровольно-сгонным общежитием для облегчения управления, смирения и для поддержания авторитета. С Царством Божиим ничего общего оно иметь не может - ско -рее, наоборот. Но и с тем, противоположным царством, вы пока не соглашаетесь, хотя почерк выдает вас, и Царь его живет меж вами как равный...

Да, каждый из нас должен любить другого только за то, что он человек, такой же мытарь, страстотерпец, образ и подобие Божие. Любить не по племенным лишь чертам, а по родству землян, снискавших единую обитель. Но почему племенную любовь непременно нужно противопоставлять земной? Это опять искусственная прокладка, не пропускающая тепло, чтобы любовь переходила в любовь и укреплялась любовью. У имеющих это чувство к ближним достанет его и до дальних; разработанное на родных нивах в добре сердце не оскудеет, а только прибавится с дарением добра всякому. Мы за то, чтобы первые университеты любви и милости отрок проходил дома, среди родных преданий и песен, среди родного языка, родного уклада характера и души. Чтобы было ему с чем выйти в свет, а не явиться голодранцем, чей род промотал состояние и достояние. Национальному человеку есть откуда нести ответственность перед миром.

Была бы любовь, а кому отдавать ее - найдется. Была бы любовь - хватит ее на всех. Но вот признание вашего же сторонника из прошлого века, Макса Штирнера, начинавшего, вероятно, сразу со всеобъемлющей любви и кончившего так:

«Я в тебе ничего не признаю и не уважаю ни собственника, ни бедняка, ни человека - я тебя потребляю. Я нахожу, что соль придает моей пище вкус, и потому солю ее; в рыбе я вижу питательный материал и потому ем ее; в тебе я открываю способность скрашивать мою жизнь и потому выбираю тебя в товарищи. Или на соли я изучаю кристаллизацию, на рыбе - животных, на тебе - людей и т.д. Ты для меня именно то, что ты есть мой предмет, как мой предмет - моя собственность».

Этот взгляд - не издержки цивилизации, а несомое ею и ею утверждаемое содержание, всепоглощающее, в том числе и человека вместе с его любовью, и человечество с его идеалами. Чуткий к делаемому, к должному победить, автор этих слов рассмотрел его по первым признакам. И не ошибся. Нынче его слова могут повторить сотни и сотни миллионов человечества, уверовавших в непогрешимость потребительского начала.

Знобко, неуютно становится в предложенном вами электрическом тепле и механическом удобстве. Остывает Земля без любви, переведенной на расчет. Единого бога в соединении религий вы ищете для выставления в демократическом собрании своей кандидатуры, которую и проведете на роль Вседержителя. Это не соединение, а поглощение церквей в бездуховной утробе, алкающей новых скрижалей и заветов. И народы в стаде едином, пасомом вами, нужны вам без народности их, без отчего тепла и национального звука. Ни о каком перевесе высшего культурного элемента над низшим, как объяснялось исчезновение народов до сих пор, тут не может быть и речи, ибо вся культура ваша - сила ваша.

То берет, то отпадает сомнение: ведаете ли вы, что творите?

* * *

«Если и все соблазнятся, но не я», - уверял Петр и трижды отрекся от Христа, но остался любимым учеником Его, в страданиях и унижениях бывший вместе с Ним.

Многажды отрекались вожди славянства от идеи его, отводя свои народы от врученного им семейного и общинного дела. И ни одного из этих вождей народы не восславили в своих сердцах. Поплутав в умственных настроениях, послужив своим домом в чужих гостиных, сорвав душу, возвращались обратно и с утроенной любовью жались к родным Балканам, Дунаю и Днепру. А кто оторван был силой, как на сотни и сотни лет, шел на любые лишения и любую казнь, лишь бы остаться славянином и источать свой дух. Какая, казалось бы, разница - те же Карпаты пред ними, те же луга и поля, и могилы предков на месте, и круг родных людей, и только то одно, что жили они в отъятии от Руси, от скорбящей ее материнской длани, простертость которой натыкалась на невидимую стену, не доставая до них, только это одно во все века отрыва доставляло им нестерпимые муки. Сотни тысяч сербов во Вторую мировую войну были уничтожены за православную душу, на оставленных жить, как на евреях, нашивалась или выводилась краской буква «П» (православный), что должно было отпугивать от них, как от прокаженных. Отрекитесь! - требовали, ведя на пытки и казни. Не отрекались.

Это свыше нас. Это не воля наша - быть или не быть славянином. Это наша доля, врученный нам в рассветные времена человечества духовный надел. В нашем рождении участвовали камни гор и воды рек, травы степей и клики пролетавших когда-то птиц: нас согревает не одно лишь солнце нашей жизни, но и солнце, светившее предкам и взрастившее неотрывные от нас отчины и дедины. В наших глазах, когда мы направляем их вдаль, стоят и набеги степняков, и плач нанизанных на веревку, как бусы, уволакиваемых в полон... Всюду, должно быть, в старину было то же, но у нас по-своему, и сетчатка наших глаз отличается от других тем, как соткана была наша допрежняя народная жизнь. Мы и любили по-своему, и страдали, и плакали, и смеялись - по духу окружавших нас гор и долин.

Память наша, стоит лишь обратиться к ней, востребовать «письмецо», писанное славянскими письменами, доставит его в нетленности из таких временных угодий, что от глубины их обомрет сердце.

Кровью полита наша земля, слезами омочена, битвами не на жизнь, а на смерть сшита, криками новорожденных и стоном умирающих подбита, песнями, сказами изукрашена... Эти боли больные и дива дивные всюду, скажете вы, наособинку. Вглядитесь в наши лица, мягких и плавных линий, - это от доверчивости, от раскрытости всем, от звучащих внутри памяти напевов, к которым мы непрестанно прислушиваемся. Мы всегда наполовину погружены внутрь себя, в свое, каждый из нас - маленький родник, отрытый на месте глубинной жизни.

Мы не кровью гордимся, нет. Что сегодня племенная кровь, не имеющая духовного русла? Особенно в Европе, где народы принялись толочься еще в незапамятные времена. Да еще при судьбе, когда мы побывали под чужбиной. Такая там дружба народов, что не перечесть. И все же она, кровь наша, остается славянской, все же характер сберегается, потому что все в нас пропитывается своим, руководится им и в него перерождается. «О Славия! - восклицали наши предки. - Сладок каждый звук твоего имени. Славянское братство называли Всеславией. Из века в век гремело: славься! славься! славься! На дорогах мира в пестрой толпе человечества славяне узнавали один другого по лицам и обнимались как посланцы одной надежды.

Во Вторую мировую войну ни один славянский народ не стал воевать против России. И союзников своих не смели гитлеровцы отправлять на Восточный фронт. Рознь рознью, все это минует, излечится когда-нибудь, а без Рос -сии славянство осиротеет. После Гражданской войны при исходе побежденной России Сербия принимала отряды русских беженцев под печальный и торжественный звон православных колоколов: входите, братья, наш хлеб - ваш хлеб и наш кров - ваш кров. Много раз славяне приносили в жертву единство свое, но не чувство, не общее одушевление, не будущее. Оттого новодельный мир не доверял славянам и не доверяет, даже и предавшимся ему, этому торжественному огню поглощения национальных народов, что никогда не доходили славяне в расколе до конца и, расходясь, искали возвращения.

Дойдем ли до конца теперь - как знать! Можем и дойти. Недалеко. Это будет зависеть от того, спасется ли Россия. Не устоит она - поминай как звали славян всех вместе и каждого по отдельности. Ищи догадки, для чего приходили мы в этот мир, для чего Создатель высеял нас единой горстью и, разносимых ветром, снова и снова собирал нас друг подле друга.

Не милости просим мы, но трезвости и зрячести.

Ибо вопрос: что дальше, братья-славяне? - стоит: быть или не быть славянству.

1992

СКОЛЬКО БУДЕТ ЛЕТ В XXI ВЕКЕ? Предъюбилейные размышления

Все ближе переход в очередной век и очередное тысячелетие, все ближе какое-то мистическое окончание одной книги бытия и начало новой. Это совпадение сотенного и тысячного порядков летоисчисления - событие не из рядовых, поневоле приходят мысли об особом избранничестве людей, которым оно выпадет. Всего только один шаг из века в век - это шаг через высокий порог, он тоже выпадает далеко не каждому из живущих, но шаг из тысячелетия в тысячелетие - это восхождение на перевал выше земных высот, взгляд в открывшуюся на миг вечность, отблеск каждого из нас под небесным лучом, высвечивающим спасшихся и неспасшихся, возвещение о каждом при свершающемся при этом пересчете, таинственный обряд посвящения в цели, во имя которых свершалась вся предыдущая история человеческого рода. Наши чувства, наша психика еще не готовы к «образу» этого события, впереди годы, но чем ближе к «нему», тем сильнее нас охватывает тревога: кто мы? что мы? с чем являемся на «юбилей»? кого там будут чествовать и кого судить? каково наше будущее?

Оснований для беспокойства более чем достаточно. Никто из ученых-футурологов не берется заглядывать в глубины третьего тысячелетия в надежде увидеть там человека в его теперешнем облике. Мало того: и в конец XXI века мы боимся заглянуть - там мрак, непохожесть и неподобие, иная планета и иные земляне. Изменения ныне свершаются столь стремительно и энергия этих изменений вобрала такую массу, что аналогии с прошлым, к которым все еще продолжают прибегать в утешительных прогнозах, как правило, не годятся, а надежды на благополучные перемены в будущем сравнимы с расчетом на искусство каска-

деров, которым в последний момент удастся выброситься из обрушивающейся лавины, опередить ее падение и подставить спасительное плечо.

В 1820 году, когда могли быть только предчувствия, но не было еще картины, Ламарк, французский естествоиспытатель, создавший до Дарвина учение об эволюции живой природы, «открыл» и закон эволюции человека, звучащий в его устах так: «Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания». Дух великого ученого, одарившего науку термином «биология», мог бы испытывать удовлетворение от справедливости своих предсказаний, знай он, что в наше время ежегодно исчезает с лица Земли 10-15 тысяч разновидностей биологических организмов, но дух человека не может не испытывать скорби по поводу судьбы вида, к которому он принадлежал.

С той поры прозвучали тысячи и тысячи предупреждений, а с началом второй половины этого века, когда последствия насилия над природой стали бить о земные берега с быстро нарастающей мощью, они слились в возмущенно-испуганный хор, не прекращающийся по сей день. Экологическое движение приняло совершенно немыслимый прежде характер протеста - борьбу не за политические и социальные права, не за то, как лучше жить, а за право на выживание. Сделалось ясно, как день, что цивилизация в ее развившихся формах стала могучим средством самоуничтожения человечества. Раны, нанесенные природе, оказались настолько чудовищными, что, прекратись они сегодня раз и навсегда, потребуются огромные сроки до ее даже неполного излечения. Разрушения природы привели к физическому и психическому разрушению человека, к его нравственному обезображиванию. За последние тридцать-сорок лет изъятия из недр Земли превзошли взятое дотоле с первобытных времен.

За последние двадцать лет население Земли увеличилось на треть и к началу XXI века превзойдет 6-миллиардный рубеж. Гуманизм, который и всегда-то был абстракцией, в этих условиях превращается в бессмысленное понятие, в одно из захоронений благих порывов прошлого. Человек в буквальном смысле слова выгрызает свою земную обитель, оставаясь в абсолютном большинстве голодным и обделенным, а значит все более агрессивным. Поиск справедливых социальных моделей, считающихся в некоторых замкнутых государственных границах успешными, строится на принципе одного лишь материального благополучия, а следовательно - на узаконенном эгоизме. Права человека, которые вместе с товарным изобилием выдаются за главные достижения цивилизации, все явственней обнаруживают в себе преданность прикормленных, где роль свобод играют удлиненные поводки. Жизнь взаймы стала общепринятым способом существования: взаймы живут бедные, взаймы живут богатые, астрономические долги имеют самые процветающие страны, весь людской мир давно пользуется тем, что ему не принадлежит. Во что бы то ни стало оттянуть выплаты (расплату!) сделалось идеологией, экономикой и политикой существующего порядка вещей. И неминуемость расплаты сделалась его постоянным страхом, заспинным дыханием преследователя, вошла в характер, в нерв и ритм времени. Не в этом ли причина ускорения жизни, все набирающего и набирающего обороты, - убежать, не отвечать, перевалить, не меняя привычек и вкусов, на следующие поколения!

Как ребенок, закрывший ладошками глаза и ничего не видящий, считает, что и он невидим, играем мы в прятки сами с собой, пуская искусство и приемы жизни на лукавство, будто мы - это не мы, и нас нет там, где мы бы не хотели себя показать.

Вплоть до 70-х годов предостережения о последствиях воспринимались не иначе как ретроградство и отступничество от прогресса (или как паникерство всего-то лишь от следов технологической неряшливости). Исходили эти предостережения, как правило, от двух категорий «посвященных» - от ученых, которые по роду своей профессии способны заглядывать за край жизни, и от художников, умеющих заглядывать в глубины жизни. В 1972 году группой специалистов Массачусетского технологического института под руководством Медоуза был подготовлен для Римского клуба доклад под названием «Пределы роста», прозвучавший как гром среди ясного неба. Самое появление в конце 60-х Римского клуба, общественной организации, в которую удалось собрать авторитетных общественных, научных и художественных деятелей всего мира, означало, что неутаимое шило слишком стало выпирать из мешка неведения и сокрытия. Римский клуб поставил своей целью называть в планетарном хозяйстве вещи своими именами и встряхнуть человечество от наркотического безволия. Это был своего рода гадкий утенок, вылупившийся не из удобств, а из язв цивилизации. Доклад «Пределы роста» впервые отчетливо и доказательно показал глобальные результаты неконтролируемого ускорения: примерно через 75 лет, если мировую экономику не придержать до простого воспроизводства, а прирост населения не поставить под контроль, Землю придется «закрывать». Сырьевые ресурсы ее, особенно невосполняемые, будут исчерпаны, голод остановить не удастся, природное жизнеобеспечение рухнет, человеческая экспансия приведет к неминуемой катастрофе. Разумеется, на выводы доклада незамедлительно последовали опровержения, в том числе и из России, - как не учитывающие преимуществ социалистического способа хозяйствования. Всюду особенно неистовствовала техническая интеллигенция, паразитирующая на механической однобокости прогресса. А. Печчеи, первый президент Римского клуба, писал об этой реакции: «Хорошо, что еретиков у нас не сжигают на кострах. Верные почитатели “беспредельного роста” подвергали осмеянию и метафорически вешали, топили и четвертовали всех тех, кто, участвуя в развеивании мифа о росте, посягал тем самым на предмет страсти и смысла существования человеческого общества». Доклад имел эффект испуга: переведенный на десятки языков и разошедшийся в десятках миллионов экземпляров, он нарушил безоблачность существования, в которой, по справедливости, человек должен был усомниться и прежде. И если не усомнился (имеется в виду все-таки человек не последней степени подготовки), значит, закрывал глаза на очевидное. Теперь, обеспокоенный неприятной перспективой, он не нашел ничего лучшего, как броситься к успокоительным средствам и прогнозам. Они не замедлили явиться: спрос рождает предложение.

Если принять начало 70-х годов за вселенское объявление тревоги и посмотреть, в чем заключались спасательные работы за минувшие двадцать лет (из условно отмеренных семидесяти пяти), то, в сущности, никаких практических действий обнаружить не удастся. Зато обозначены направления действий. Трудно удержаться от сравнения нас с мухами, которые, увязнув в меде материального сладострастия и лениво перебирая лапками, продолжают намешивать засасывающую клейковину. Из года в год растет число всевозможных общественных, правительственных, межправительственных и прочих организаций, научно-исследовательских центров, занятых вычерчиванием «карты» бедствия, совершенствованием диагностики болезни, созданием концепций выживания и развития, составлением «аварийного» словаря и т.д., но, как только доходит до действия, наступает подозрительное оцепенение. (От человека разумного до человека ответственного, как выяснилось, дистанция не меньшего размера, чем от прежнего видового «класса» до настоящего.) Инициатива ООН - за десятилетие 80-х годов обеспечить безводные районы планеты чистой пресной водой - была провалена; и не потому, надо полагать, что у могущественной цивилизации не хватило денег (в сравнении с военными расходами и космическими программами это было бы не больше, чем скромный рождественский подарок в людскую или на кухню), а от самого характера безжалостного прогресса, взявшего за правило не оглядываться, что он оставляет позади. По этой же причине не обезвреживается «мина замедленного действия», часовой механизм которой достукивает последние сроки, - огромный разрыв (в десятки раз) в уровне жизни между богатым Севером и нищим перезаселенным Югом, чей напор в недалеком будущем не удержать никакими заставами. В 1980 году для президента США был подготовлен знаменитый доклад «Мир в 2000 году», заставивший Америку и весь мир вновь ахнуть от близости катастрофы, но с тех пор прожорливость самой богатой страны не уменьшилась, она и сегодня, при пятипроцентной доле населения от мирового, «съедает» около половины изъятий природных ресурсов. Она же, считаясь самым демократическим обществом, не подписала в 1992 году Конвенцию ООН о биологическом разнообразии, отказав природному миру в демократии жизненной. Все концепции выживания, появлявшиеся 10-15 лет назад, подчеркивали, что если характер развития нашей цивилизации не будет изменен, ее ждет гибель, и что решающими в спасительном повороте могут быть только 80-е. Дальше - поздно. 80-е миновали - ничего не изменилось ни в характере, ни в темпах, ни в противоречиях, кроме того, что теперь к обществу безудержного потребления присоединилось алчущее изобилия население бывших социалистических стран. Чернобыль испугал человечество, но ненадолго. Оно как бы споткнулось, потеряв на мгновение сознание, но быстро пришло в себя и, отдав дань «милосердному» откупу, бросилось наверстывать упущенное, оставив позади Чернобыль как учебную «вершину» для преодоления последующих. Предостережительные возможности человеческих голосов, давно взявших последнюю ноту, исчерпаны, страх перестал быть удерживающим фактором и превратился в обыденность, и уже без боли и раздражения принимаются слова о расплате. Порой близость к апокалиптическим временам подтверждается поразительным совпадением предсказанных картин и планируемых построений: десять рогов, как десять царств у торжествующего Зверя в Откровении Иоанна Богослова, и «десять царств» в образе десяти предварительных межгосударственных образований собираемого воедино человечества перед его окончательным отданием в руки мирового правительства - в концепциях выживания. В этих концепциях национальное суверенное государство объявляется препятствием для коллективного спасения. Это, разумеется, одно из мнений, есть и другие, и я вспоминаю о нем лишь в связи с удивительным наложением современной схемы спасительного мироустройства на древнюю мистическую картину его гибели, которой, кстати, был предсказан и назван по имени Чернобыль.

Чтобы как-то объяснить бездеятельность землян перед лицом грядущей катастрофы, в последние годы появился термин «человеческий разрыв». Им обозначается неспособность человека при существующей системе образования угнаться за структурными и качественными изменениями жизни. Другими словами - это «человек за бортом». Кипящей под винтами двигателя волной его отбивает от корабля, символизирующего прогресс, но течением несет в ту же сторону. Что делать? Или на корабле включать торможение, или снабдить человека ускоряющим механическим устройством, чтобы дать им возможность соединиться? Футурологи все больше склоняются в пользу homo electronicus, снабженного особым мозгом, компьютерной памятью и, как компьютер же, скоростного в решениях и ответах. Химера? Но разве не замечаем мы, что наша действительность уже превратилась в химеру и от природного своего происхождения она значительно дальше, чем мы предполагаем?

Вернуть «утерянный рай» нельзя, нет в свете такого чуда, которое перенесло бы человека обратно к месту его заблуждения и предложило начать сначала. Впереди, даже в самом лучшем случае, - убывающий свет, неминуемое разорение. Врученные человеку дары свободы оказались для него непосильными. Дух, напрасно искушавший Христа в пустыне, спустя сроки приступил с теми же предложениями к человеку, и человек, прельщенный чудом, тайной и авторитетом, уступил. «Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, - говорит Великий Инквизитор, верховный исполнитель воли Великого и Страшного Духа в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского, - но теперь это кончено, и кончено крепко». Пятнадцать веков -до времени действия в «Легенде...», но правильней отсчитывать века ко времени ее написания, когда действительно было «кончено крепко», то есть окончательно. «Чем виновата слабая душа, что не в силах вынести столь страшные дары?» - вопрошают с тех пор адвокаты, соглашаясь с материальным и рациональным устроением судьбы. Но предательство свершилось, человек предал сам себя, и вслед за невыносимым бременем свободы, которое он отдал на торгах, должно было наступить невыносимое бремя греха иудина. От него не избавиться в свою очередь, с ним в мучениях и безумии суждено оставаться до конца.

Началось разрушение культуры, разрушение морали, воцарились нравы, когда потребовалось «оправдание добра», и преступление перестало быть преступлением. Самые страшные предсказания сбылись, и мы теперь можем только свидетельствовать о неслыханном развращении и расчеловечении, о делении худшего на наихудшее с какими-то уж совсем фантастическими плодами зла. Это было бы преувеличением, злопыхательством неудачников, напрасно пытающихся повернуть ход исторических вещей вспять, когда бы не было правдой, которую уже некому оспорить. Но и она, правда, с трудом удерживает свои меры. Суть происходящего во всем мире реформаторства, под какими бы декорациями оно ни пряталось, заключается в постепенном приведении на трон зла и добровольном присягании ему поверх границ и традиций. Разница между обществами, охваченными гражданской смутой, и обществами благополучными всего лишь в том, что в первых зло идет к власти грубо, грязно, открыто являя весь свой арсенал «доказательств», во вторых же развивается «эстетично». «Высшие» интересы человечества, происходящие от материального торжища, давят, жмут, оттесняют и изгоняют интересы «вторичные», которым еще недавно воздавался почет, как началам, ведущим к гармоническому развитию.

Все начертания спасительных для человечества проектов, самых разных и противоречивых, сходятся в одном: спасение в человеке. Пока не изменится он, нельзя изменить и внешний порядок, способы хозяйствования, управления, контроля и распределения. Он - мера всех вещей. Если он останется игроком, проматывающим последние природные, культурные и духовно-нравственные накопления, ждать надежды неоткуда. Покуда не оставит он «непревзойденное свое бесчинство» (В. Розанов), рассчитывать не на что.

«Новые человеческие качества», «человеческая революция», «новый гуманизм» - это все язык необходимого перехода к другому типу человека и отказ от сегодняшнего, потерпевшего катастрофу. Но что такое «новый человек», каким он видится, какие качества ему предлагаются для предотвращения окончательной гибели? Есть ли это то новое, что ассоциируется с хорошо забытым старым, возвращением к человеку как к «заветной» личности, руководившейся очистительными древними заветами и стремившейся к светлым целям? Или новый - как реконструированный, получающий дополнительную мощность, чтобы не отставать в быстро меняющихся условиях?

Да, именно так: речь идет об адаптации, о способности человека вбирать нарастающую информацию, которая сейчас удваивается через каждые семь-восемь лет, обладать планетарным сознанием, сообщить ему реактивность, соотносимую с ускорением жизни, речь идет об изменении психики, способной выдержать небывалые нагрузки. Как это скажется на его духовных знаках, принимаемых вместе с человеческим обликом, будут ли заповеди «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй» исполняться остатками нравственных законов или они станут регулироваться электронным предупреждением, сохранится ли в человеке «музейный» уголок, где доживающая свой век бабушка-совесть сможет предаваться воспоминаниям, - такие вопросы в предсказаниях грядущего человека даже и не возникают. Будто и не было их никогда в человеческой природе.

Это страшнее всего. Быть может, и следует согласиться со словами Великого Инквизитора, обращенными ко Христу: «Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал». За слабость свою человек поплатился и продолжает платить, но даже предательство его, обращенное против себя же, имеет предел искупительной жертвы. Дальше начинается убийство. Во всех сценариях будущего, в которых не смеют думать об укрощении Зверя с диадемой Цивилизации и изощряются в каких-то голографических представлениях, - убитый человек, убитая Земля. Ничего не поделаешь, приходится верить в эру рукотворных материалов вместо минерального сырья, в «новый железный век» (запасы железных руд еще остаются), в искусственную пищу, в искусственный интеллект, который позволит с благодарностью принять «достижения», но все это будет, по правде говоря, не что иное, как каннибализм. И не человек при этом будет присутствовать, а зачеловеческое создание, уродливое своим сходством с человеком, извращенное до предела, то ли радующееся себе, то ли вопиющее от ужаса, в том и другом случаях - из бездны.

Упаси и помилуй!

«Не может до такого допустить человек, никак не может», - начинаю я здесь спорить с самим собой, отказываясь дорисовывать картину «спасенного» человечества. И соглашаюсь: не может. Не настолько он падшее, погибшее существо, полностью склонившееся злу, навсегда отдавшее душу дьяволу за одно лишь обещание вечного рая без страданий, чтобы не понимать приготовляемой для него будущности. Я оглядываюсь: столько вокруг людей, знакомых и не знакомых мне, которые ничуть не подходят под признаки того, кто может, кто согласится и пойдет. Человек никогда не был в ладах с собой, но уж коль доведет его судьба до последнего, до - быть или не быть ему, он сделает в конце концов правильный выбор.

Действительность, однако, такова, что в нее надо всматриваться внимательней. Приходится всматриваться. Видно: миллионы, сотни и тысячи миллионов жаждут всюду отдаться под власть «авторитета», их откровенно обманывающего, обещающего радость, счастье и изобилие, которые взять неоткуда. Они жаждут этого еще больше и яростней, чем поколения до них, - и редко кто (побиваемый тут же камнями) осмеливается сказать им даже полуправду. Чтобы не видеть, не понимать реальность, надо затмить сознание чем-то большим, чем разум, и глаза - чем-то большим, чем зрение, надо сознательно ввести или бессознательно поддаться ошибке, которая бы выворачивала суть вещей наизнанку. Перелицовывание, перекройка человека, перемещение «заднего плана» на передний, выставление интимного на публичное обозрение, воспитание низменным, уничтожение чувствительных к стыду нервных центров, обобществление чувств, перевод «я» в «мы» - все это работа сначала по сбою старой, эволюционной, этической и этнической самоосуществляющейся «машины», а затем настрой на «машину» функциональную и управляемую. Сюда же следует отнести переворот в культуре и морали «вверх ногами». Это бунт уже и не против Бога, а против себя же, человека, самозаклание на жертвенный алтарь презирающего нас нового божества. Массовое сознание и манипулирование им с помощью электронных средств связи, необходимость в массовой культуре, обезличивание, бездуховность, нигилизм - да ведь отсюда недалеко уже и до образа, который выглядывает из будущего. «Нет пределов обучаемости» -называется один из докладов Римскому клубу из ряда корректировки «Пределов роста»; в «Нет пределов» действительно нет пределов видоизменяемости человека, которая ставит под сомнение его способность остановиться у края пропасти. Согласные и несогласные влекутся туда единым потоком с силой, превосходящей земное притяжение. Модели выживания заглядывают уже вниз, в пропасть, находя странное наслаждение принимать за жизнь конвульсии искалеченных. Конец мира наступает прежде последнего физического вздоха - с прекращением вздоха сострадания.

Что же делать?

Казалось бы, чего проще: если человек не идет на самоограничение и не желает расстаться с привычкой к любостяжанию, но поддается управлению с помощью известных средств - так и управить им к его же пользе! Но, во-первых, это противу его свободной воли (хотя никакой «свободной воли» давно не существует), а во-вторых, сам механизм «известных средств» рассчитан лишь на отрицательное, убийственное действие и ни к какому спасительному порыву, даже под страхом смерти, не способен. Никогда, никогда «управители» не признаются, что, разрушая царство под духовными знаками, с самого начала, с первых же шагов они обрекли себя на продолжение - на уничтожение и своего царства под знаками материальными.

Остается рассчитывать на одно. На бунт после бунта. На протест человека, уже и переделанного, сведенного в суммарное число блудливого волеизъявления, убежденного в справедливости взятого марша в избранном раз и навсегда пути под каноническим образом Цивилизации, держащего в ней свои акции и получающего доходы - и вдруг однажды споткнувшегося: а не хочу, не буду, не пойду! Не надо мне ваших выгод, вашего расчета - ничего не надо. Упрется так, что не сдвинуть. Опустится на берегу речки, которая обласкивала еще его дедов и прадедов, и заплачет сухими, быть может, не имеющими истечения слезами. И еще горше, еще отчаянней закричит: не хочу! не пойду! сгинь, нечистая сила! Подымет, обороняясь, руку и - перекрестится.

Как у Достоевского в «Записках из подполья»: «...Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочито пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою полнейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепианные клавиши...»

Но и этот выход, несмотря на всю его привлекательность, только фантазия и ничего больше. И если выпадет нам спасение и новая жизнь, заслуги человека, похоже, в том не будет ни завтра, ни послезавтра.

1997

УНЕСЕННОМУ - ПРОЩАЙ?²⁰ Мир на пороге третьего тысячелетия

Образ сегодняшнего мира - это крушение всех надежд, которыми утешалось человечество на протяжении своей истории, которые вкладывало оно в разные формы своей деятельности - от практической до художественной и от политической до моральной. Оно, это крушение чаяний многих и многих поколений, сейчас все четче проступает на земле и в небе. Нам удобно не знать, вступили ли мы уже в пространство катастрофы или мы близки к ней, -у такого рода пространств не бывает четких границ. Но думается, что мистическое окончание одной книги бытия и начало другой на перевале тысячелетий может и здесь послужить входными воротами. Нам повезло: мы редкие избранники этого великого события, когда солнце, зайдя на западе за горизонт второго тысячелетия, через несколько часов взойдет на востоке в третьем, и мы обновимся дыханием какой-то новой жизни. Но мы не можем не чувствовать и тревоги, даже страха: вдруг мы окажемся избранниками для суда над человеком за все, чему он попустил в своих алчности, отступничестве и неразборчивости? С кого-то ведь спрашивать надо, а наше поколение за последние полвека повинно в самых тяжких преступлениях перед землей и землянами. Достаточно сказать, что за последние тридцать-сорок лет изъятия из недр планеты превзошли взятое дотоле с первобытных времен. И когда же спрашивать еще, как не в судные дни начала нового счета?

Но образ сегодняшнего мира - это еще и отвернутый в сторону взгляд, отвернутый трусливо и самодовольно, - то, что называется хорошей миной при плохой игре, не желающий видеть наступившей реальности.

Спрашивать есть за что - за прогресс, который окончательно перекошен на материальный бок и представляет собою накренившийся корабль, загребающий бортом воду вдали от берегов; за многочисленные разрушения в обществе и на Земле, за попустительство порядку, который перевернул суть и содержание человеческой деятельности: из главного сделал второстепенное и наоборот, худшее поменял местами с лучшим и низкое возвел на пьедестал. Нет необходимости приводить цифры: они приняли астрономические размеры и потеряли свою ценность. Нет необходимости приводить и факты: они громоздятся как египетские пирамиды, под которыми покоятся благие намерения людей прошлого. Мало кто сомневается, что цивилизация в теперешних формах зашла не туда и делает не то, но говорить об этом до сих пор принимается за невоспитанность, за дурной тон и потому не предпринимаются даже попытки корректировки хода. С нас же, деятелей культуры, спросится за крушение культуры и нравственности.

На моей родине, в России, еще десять лет назад это были неотделимые понятия - культура, литература и нравственность. Не без исключений, конечно, но исключения носили или робкий, или слабый, по слабости таланта, характер. Мы были в этом смысле отсталой культурой, державшейся заповедей, с которыми культура в старые времена выходила за стены Церкви, то есть становилась светской. Это считалось у нас само собой разумеющимся - быть учительным, добротворным словом и звуком. Коммунизм мог подправлять мораль идеологией, но литература умела обойти идеологию и выписать мораль без искажений. Так было, по крайней мере, в период позднего коммунизма, когда в конце 60-х - начале 70-х годов пришел в литературу я. Повторяю, мы были отсталой, провинциальной культурой, в сравнении с передовыми ее образцами, стоявшими на свободных от морали рубежах, - и уж не знаю, говорю ли я это с иронией, или всякая ирония в отношении этой темы давно перешла в утвердительность. Из своего далека и глубока, из своей окраинности и почвенности эти «свободные» рубежи искусства представлялись нам и соблазнительными, и пугающими, с одной стороны, запретный плод, как известно, слаще, а с другой - нельзя же все-таки было не видеть, что в ценностном ряду духовной жизни происходят опасные подмены.

После 91-го года в считаные месяцы шестая часть суши, бывшая Советским Союзом, присоединилась к миру «свободного» искусства, сбросив с себя как ярмо цензуры, так и моральные обязательства перед обществом. Это было совсем недавно, и в глазах все еще стоят картины шумного ликования мастеров искусства, получивших оперативный простор для своего творчества. Новая Россия и все постсоветское пространство присоединились к Западу, новая встреча на Эльбе состоялась, и вместе мы наконец сделались непобедимыми в давнем и увлекательном противоречии пуританской морали в образе целомудрия и стыда. Как при всяком неофитстве культура России с яростью и удалью, от лихого усердия выскакивая сама из себя, бросилась наверстывать все, что упустила она за столетия своей законной супружеской жизни с обществом, и очень скоро превзошла своих учителей.

В свое время Джон Локк уверял, что бессмысленно говорить о нравственных понятиях в отношении к государству и его политике. Прошло три столетия, и десятки, сотни проповедников утверждают, что столь же бессмысленно говорить о нравственности в отношении к культуре. Культура, существовавшая в двуединстве, - лучшее выражать лучшим, нравственную красоту красотой изобразительной, отказавшись от словесных оснований жизни, потеряла и свои совершенные формы. Достоевский в знаменитой и, казалось бы, загадочной формуле «Красота мир спасет» не мог иметь в виду ничего другого, как это двуединство лучших побуждений человека и лучших его выговариваний, которые могли бы, в свою очередь, вырабатывать в людях, внимающих звукам искусства, новые побудительные чистые всходы. Литература прошлого века во всем мире отличалась от современной тем, что она искала спасение падшим, предлагала им нравственное воскресение, имела направленность снизу вверх, от худшего к лучшему, от греховного к очистительному. Лев Толстой свой роман, в котором герой следует на каторгу вслед за совращенной им женщиной, так и назвал - «Воскресение». Федор Достоевский в «Преступлении и наказании» в падшей женщине сыскал удивительно доброе и нежное сердце, полное самоотверженности и нравственной любви к ближнему, и поднял его, это мученическое сердце, на особую и непогрешимую высоту словами: «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!» Нынешняя литература по большей части имеет горизонтальные, корыстные поползновения: нет греха и нет святости, нет добра и нет зла, а мир превратился в рынок, где царствует закон спроса. В этом мире нравственным сделалось то, что нравится большинству людей; исходя из такого «рыночного» ценника, литература оставила свою службу доставлять эстетическое и духовное наслаждение читателю и перешла к возбуждению удовольствия физического, телесного. Нейтралитет между добром и злом не мог продолжаться долго: зло платило лучше и вело себя активней.

Преподобный Антоний Великий, один из отцов христианской Церкви, еще из IV века разглядел: «Будет время, когда скажут: ты безумствуешь, потому что не хочешь принимать участие в общем безумии. Но мы заставим тебя быть как все». Великий Феллини в своей «Исповеди» незадолго до кончины признал, что кино участвует в развращении нравов, но боится протестовать - чтобы не показаться непрогрессивным. Между предсказанием Антония Великого и признанием Феллини была дистанция в шестнадцать веков, но самое предсказание свершилось в очень короткие сроки, примерно в те же 30-40 последних лет, когда были хищнически выгребены миллионолетние накопления минеральных богатств и будущее оказалось перед фактом или закрытия, или существования в каких-то жалких формах.

В этот срок ускорение жизни достигло огромных, небывалых оборотов, пространство и время ужались, полюса сместились, и холодом повеяло там, где царило тепло. Люди с благодатного Юга побежали на Север, появилось множество москитных религий, охотящихся за человеческой душой, накопление оружия превзошло все разумные пределы, вода и пища оказались отравленными, и черная быль «мирного» атома, как начальная глава Апокалипсиса, зазвучала над планетой. В эту же пору в парламенты стали избираться красотки из эротических журналов, очаровательные принцессы, запутавшиеся в добродетелях, в едином восторженном порыве обобществлялись разноплеменным человечеством до святости Богоматери, президенты, чтобы заглушить парламентские разбирательства их сексуальных похождений, отдавали приказы бомбить государства на другом краю света. Мир сходил с ума, и человеку, занятому рутинной, но и занимательной жизнью, не было до этого дела. Правда, в этот же срок был создан Римский клуб под председательством одного из лучших джентльменов мира Альберто Печчеи и в составе честных ученых; они имели мужество говорить правду о подступающем будущем, ограбленном и оскверненном. На недолгое время их услышали, затаили дыхание от испуга, как это было позднее и при взрыве Чернобыля, но солнце продолжало светить, продираясь сквозь черноту туч, и бодрая припрыжка вперед была восстановлена.

Но в этот же срок были явлены знаки нового и загадочного сопротивления - словно включился разумный механизм предупреждения опасности, действующий вне человека и вопреки ему. Человек объявил техническую революцию и получил в ответ войну в виде крупномасштабных технологических аварий, взрывами накрывающих Землю то в одном ее месте, то в другом. Технические проекты изгоняют человека с мест его обитания, лишают работы и, все более совершенствуясь, полностью подчиняют его себе, вмешиваются в его разум и волю. Человек получил, кроме того, войну против себя природы, с которой обходился воистину варварски. Небо и земля восстали: в небе появились обжигающие озоновые дыры, земля отвечает разрушительными землетрясениями на местах социальных и межэтнических потрясений, мечет засухи и наводнения, тайфуны и обвалы, на глазах происходит изменение климата, грозя изменением температурных зон и растоплением вечных льдов. Сексуальная революция, которую нельзя объяснить благочестивым порывом человечества, принесла сексуальную войну в виде извращений, импотенции, неспособности к воспроизводству в некоторых странах, а грознее всего - в образе беспощадного мстителя под именем СПИД. Число обреченных от СПИДа сейчас около миллиона, и болезнь эта продолжает разить со 100-процентным успехом. Переход к очередной революции - к генной, вмешательство в святая святых человеческой природы несомненно чреваты непредсказуемыми последствиями, но, по обыкновению, никого остановить не могут.

Деятельность Римского клуба не могла иметь значительного успеха не потому, что не хватало для этого усилий. Их хватало. Это был единственно серьезный и доказательный протест лучших умов против всепожирающего монстра цивилизации, против практики убийственного и неконтролируемого экономического ускорения. Но всякая материальная деятельность имеет нравственные корни.

Нравственное - изначальное обоснование поступка. Наполеон мог пускаться в безнравственные походы и с легкостью расплачиваться, как разменной монетой, сотнями тысяч жизней, но в мире существовала властная неопровержимость морального примата, и Наполеон возвращался к разбитому корыту. Так было и позднее. «Позволено - не позволено» - решалось моралью, а ее радужными и легкокрылыми волнами разносила по свету культура. К конце 60-х годов, когда впервые собрался Римский клуб, уже многое из недозволенности перешло в дозволенность, и культура принялась сорить своими нравственными обязанностями, но еще с оглядкой - примут, не примут... Лучшие художественные авторитеты и властители сердец не собрались тогда в организацию, подобную Римскому клубу, и не предупредили о последствиях развращения искусства. Тогда, надо полагать, было еще не поздно. Флирт искусства со злом ни для кого не был тайной, но почему-то считалось за дурной тон замечать дурное. Это можно сравнить с тем, как если бы в благородное общество, собравшееся для сбора пожертвований на святое дело, вдруг затесался неведомо откуда отвратительный тип, ведущий себя развязно и не скрывающий, что он намерен присвоить себе пожертвования совсем для иного дела. Все видят его, все про себя возмущаются, но делают вид, что ничего не происходит, глядят мимо этого нахала и говорят о другом. Мы почти беспрекословно сдали культуру злу. Из грации, вечно молодой и возвышенной, соприкосновение с которой облагораживало человека, культура сделалась крикливой и развратной особой, последняя утонченность вкуса которой обратилась в изящество греха. Великий нравственный и эстетический запас, заложенный в нее на протяжении многих столетий, заложенный в том числе и нами, она обращает сегодня в яд и уже не церемонится ни с чем. У нее до сих пор звучное и красивое имя, ей продолжают доверять, впускать в души и... отравляться.

И только небольшими островками, сложенными из элитарных пород, остается еще искусство в малоповрежденном виде. На них мы и предпочитаем проживать. Предпочитая не думать о своей вине в свершающемся в целом там, за пределами наших мастерских, неприятном преображении муз, которым мы служим.

И если бы призвали нас на суд по закону высшей и непререкаемой воли, нам можно было бы предъявить обвинения по следующим пунктам.

1. Уклонение от обязанностей художника служить гармонии жизни в ее неизвращенных и ясных формах.

2. Стяжательство наград и славы посредством уступок пороку и развлекательству, корыстное сводничество, умышленное вредительство таланта, этого дара Всевышнего, не относящегося к личной собственности.

3. Преступное использование доверия паствы, духовно окормляемой художником, в целях разложения искусства и общества.

И так далее.

«Горе вам, - это слова Христа из Евангелия от Луки, - когда все люди будут говорить о вас хорошо. Ибо так поступали со лжепророками отцы их».

Наступило время, в которое, чтобы противостоять злу, приходится ступать на скорбный путь поношения и отвержения. Другой путь - вместе с духовной чернью, испускающей восторженные и неосмысленные вопли по дороге коронации Зла. Какую дорогу в этих условиях избрать - дело совести. А дело высшего и справедливого порядка вещей, который невозможно отрицать, - спрашивать с нас за этот выбор.

.. .Я не могу делать оптимистических прогнозов относительно будущего ни литературы, ни культуры в целом. Все будет зависеть от того, в каких формах в ближайшее десятилетие утвердится мир и способен ли он предложить что-то иное взамен обанкротившейся в пух и прах цивилизации. Нравственности не может быть никакой альтернативы, как не может быть замены культуре, в ритмах, звуках и словах которой выговаривается красота. «Красота мир спасет», - сказано Достоевским в романе «Идиот», а позднее в романе «Бесы» он добавил: «Некрасивость убьет». Мир, который пожелал бы встать на иные основания, чем традиционно стоял он до сих пор, ждет, быть может, и приключенческая, но незавидная судьба всех атмосфер, где утеряна чистота.

1999

СКОЛЬКО ЖЕ МЫ БУДЕМ ЕЩЕ ЗАПРЯГАТЬ?

До странности окостеневшими бывают общественные пристрастия к ошибкам и односторонним мнениям. В том числе и у людей широких и проницательных умов, у летописцев отечественной истории и души народной. Человек легче проникает в дальние миры, во всякие макро- и микрокосмы, а в себе самом, в общности таких, как он, разобраться не хочет. У нас не только нет цельной науки о нашем народе, но и взгляды на него настолько разные и порой противоречивые, будто мы свалились с Луны, а не вышли из его недр. Загадочная русская душа до сих пор представляет тайну не для одних лишь иностранцев, усаживающих ее под развесистую клюкву, но и для нас, судящих о ней с пространной приблизительностью. Вот уже два века, начиная с Радищева и Чаадаева и заканчивая нашими современниками как из левого, так и из правого лагеря, русский человек все в себя не укладывается. Разноречивые суждения о нем всем нам хорошо знакомы. Для одних он существо безвольное, склоняющее свою выю под доброе ярмо, нетрезвое, недалекое и т.д. И не объясняется этими первыми, как такое пьяное и «растительное», малоподвижное во всех отношениях существо построило империю в шестую часть суши, прошло победными парадами в Варшаве и Вене, Париже и Берлине, создало могучую индустрию и могучую науку и первым полетело в космос. Вторые обращают внимание как раз на это, на могучую деятельность русского человека, и обходят молчанием периоды его затишья, вялости и анархии. Третьи, чтобы как-то согласовать те и другие начала, предлагают теорию затухания наций, по которой выходит, что русские сейчас и находятся в периоде такого угасания. Да, были времена великих подвигов и побед, но тысячелетний срок, отпускаемый историей для активной жизни наций, миновал, наступила пора органической старости.

Тут и являются несоответствия.

Семьсот лет назад, когда о затухании нации не могло быть и речи, Русь лежала в тяжелом и молчаливом рабстве и, казалось, даже не помышляла об освобождении. Но явились вожди - полководец и пастырь - и точно из небытия собралась она на Поле Куликовом и отстояла себя. Триста лет назад, когда о национальной дряхлости тоже не приходится говорить, Смута продолжалась не менее двадцати лет, и неизвестно, существовала ли Россия в те полтора года, когда на престоле сидел чужеземец, - все было в шатаниях, разброде, несогласиях и взаимоистреблении. Но только ополчение Минина и Пожарского двинулось на Москву - словно током пронизало разметанный в распре народ, и крепостные людишки с задавленным сознанием и волей, как пытаются внушить нам, - и какие распрямились богатыри! К Кутузову к Бородино на подмогу отступающей армии выступило народное ополчение из мастеровых и холопов. В последнюю Отечественную не половину ли войска составляли мужики из подъяремной колхозной деревни, которую не перестают сравнивать с крепостничеством?..

Неужели только и всего: пока гром не грянет, мужик не перекрестится?

Достоевский, сетуя на то, что русские писатели только и знают, что обличать всяких уродов и ставить Россию к позорному столбу, недоумевал: почему у них, у писателей, ни у кого не хватило смелости показать во весь рост русского человека, которому можно было бы поклониться? Обвинения Ивана Солоневича в адрес великой русской литературы еще тяжелее: он считает, что искаженным образом нашего соотечественника, всех этих непротивленцев, самоедов, мечтателей, босяков, калик перехожих и пр., русская словесность спровоцировала Германию в сорок первом на войну. Гитлеровские идеологи судили по этим героям о России как о колоссе на глиняных ногах, заполненном внутри пустопорожьем. И - жестоко ошиблись. Но и как было не довериться этому первоисточнику национальной души, как было не считать со страниц прославленных книг это торжество лени, беспечности и неприкаянности! Солоневич, как до него Розанов и Меньшиков, убежденные, что именно славная наша литература привела Россию к революции, конечно, переусердствовали в категоричности своего приговора, но не прислушаться к ним нельзя.

Но, с другой стороны, нельзя и заподозрить литературу в умышленном искажении жизни.

Тут разгадка, мало замечаемая, заключается в том, что русская словесность вся вышла из созерцательности, то есть непрактичности русской души, признаваемой за слабость. Непрактичность - ее мама родная. И Обломов, и Манилов, и Безухов, и Каратаев, и многие другие, вплоть до «чудика» и Ивана Африкановича, - все они могли бы стать русскими писателями и сделать героями своих книг Гончарова, Толстого, Чехова, Тургенева, Шукшина и Белова. Природа у них одна. Коробочка, Собакевич и Ноздрев не могли бы, потому что это карикатура, пусть и гениальная. Штольцы и Шульцы тоже не могли: эти не из нашего теста. Слабость созерцательности, вдумчивости, обращенности к дальним и невидимым пределам, грех, казалось бы, отсутствия какой-то прерывистости бытия есть такая же полноправная и необходимая сторона нашего характера, как сторона деятельная и волевая. Это двуединство стоит дорогого. В кажущейся слабости наращивается сила и уверенность, дремлющие мускулы наполняются порыва, в сосредоточенности являются откровение и постижение, в мечтательности можно увидеть и паломничество к желанным палестинам. Это не провал деятельности, а переход к другого рода деятельности - духовной. Она выпестовала нашу православную душу, самую прочную, и воздвигла ее на высоту, с которой дароносит лучшая в мире культура. В ней-то, должно быть, и обитает то знаменитое женское начало, которое, как единственное, склонны относить к России. Нет, другая сторона русской сущности - мужеская, производящая способность к сверхъестественным деяниям. А вместе они и составляют то плодотворное лоно нашего духа, в котором не прекращается вынашивание. Не прекращается в том числе и теперь.

Эта картина отнюдь не отрицает наших грехов и болезней, для которых понятие «смертные» долго оставалось меркой только недуга, но готово стать и меркой савана. Не дряхлость нам грозит от выроста их сроков, назначаемых для пассионарной жизни наций. Эти сроки исчислялись по европейским стесненным стандартам, а мы народ большой, многоземельный, издавна принявший в себя десятки и десятки инородческих племен и не износивший свежести своей крови и силы. Нет, не это должно нас пугать сегодня.

Знаменитая триада, незыблемость которой для полноценной жизни всякого государства прошедшие сроки лишь подтвердили, остается и сейчас основным условием спасения России. Вера, власть, народ. В старой России это звучало: православие, самодержавие, народность. Монархия пала, вера подверглась гонениям, круг национальных, исторических художественных и бытийных ценностей, питающих народ, был бессознательно сужен и выхоложен.

Народ перешел в услужение новой, государственной системе. Это не то же самое, что служение Отечеству. Иногда они совпадали, как в Великую Отечественную, но чаще разнились. Усталость нашего народа, которую нельзя не видеть, объясняется еще и тем, что слишком много сил и жертв отдал он в ХХ веке порядку, оказавшемуся нежизнеспособным по той причине, что он не мог считать Россию своей духовной родиной. Была власть, и сильная, было огромное социальное облегчение, но отвержение души и Бога сделало народ сиротой. Десять лет назад веру с триумфом вернули, но не стало власти. Власть, отдавшаяся беспримерному стяжательству, надувательству, бросившая народ на растерзание нищете, преступности, смертельному облучению телевизионной радиацией, распродавшая жуликам народную собственность, оставившая его без работы, - это не власть, а напасть. Свободы, как спущенные с цепей разъяренные псы, сделались способом разрушения государственности. Все это нам слишком знакомо, и все это горит в нас нестерпимой мукой, чтобы про -должать перечисление бед.

Подгибается один из трех столпов, необходимых для прочности державы, - и все государственное строение начинает крениться, заваливаться. Если бы каким-то чудом удалось сейчас получить зримую картину в рост нашего общего дома, она напугала бы нас больше, чем мы представляем. Веровая опора восстановлена, но властная, полностью разрушенная, представляет собой сыпучий курган, неспособный держать свою долю ноши. И потому вся непомерная тяжесть здания вдавилась в плечи народа. Его неподвижное напряжение, его застывшая мука невольно заставляет пугаться: жив ли он, не превратился ли он в окаменевшего атланта, согбенного и бесчувственно держащего своды полуразрушенной громады?

Нам недосуг бывает оглянуться, что там, за нашими спинами, какие думы вынашивает брошенный на произвол судьбы недавний наш кормилец, которому отказано и в этом праве - быть кормильцем. Доносится только, что устраивает он голодовки (попробуйте совместить: чтобы добиться куска хлеба, он отказывается от куска хлеба), перекрывает железные дороги, «развязаны дикие страсти под гнетом ущербной луны» (слова Блока), поддается обманным обещаниям, пустыми глазами смотрит в камеру, когда спрашивают его о надеждах. Но кто он такой, что за человек заступил нынче на несчастную стезю жизни в России, мы представляем плохо.

Никогда и нигде, кроме легкомысленной строки в советской энциклопедии, за народ не принималось все население страны. В прежние времена из него исключались высшие сословия, справедливо оставляя в народе тружеников и носителей национального сознания и национального задания. Так и мы сегодня должны сказать, что народ - это коренная порода нации, неизъязвленная ее часть, трудящаяся, говорящая на родном языке, хранящая свою самобытность, несущая Россию в сердце своем и душе. Если бы случилось так, что не стало России, он бы, этот народ ее, долго еще, десятилетия и века, ходил по пустынным землям и чужим городам и неутешно окликал ее, собирал бы по крупицам и обломкам ее остов.

Он жив, этот народ, и долготерпение его не следует принимать за отсутствие. Он не хочет больше ошибаться. Не забыл он, к каким последствиям приводило массовое участие низов в крестьянских волнениях и революционных бурях, боится порывов, могущих вызвать самоистребление, к радости наших врагов. Он ничего не забывает: народ - не только теперешнее поколение живущих, но и поколения прошлых, сполна познавших опыт минувшего, но и поколения будущих, вопрошающих о надежде. В этих трех ипостасях - прошлого, настоящего и будущего -только и можно сполна познать правду, которой суждено выстоять России.

В провинции, кстати, где в условиях здорового консерватизма народ остается сам собой, он не ошибался и во все эти последние осадные годы, подавая безошибочное мнение о тех, кто искал его ручательства. Он долго запрягал, ожидая достойного предводителя, присматриваясь то к одному генеральскому мундиру, то к другому, и с досадой отвергал их; по-русски дотошно, в рассуждениях и наблюдениях, доискивался, как у Лескова, «какие могут быть народные средства против англичан» и «хорошо ли видеть правду в немце»; да и упряжь за долгие годы невыезда была разметана. Но теперь, судя по всему, запрягание кончилось. И к колокольному звону прибавился звук бубенцов, пока еще прерывистый, короткий, то с Выборга, то из Сибири, но все более настраивающийся на решительность.

Есть надежда, что недалек тот час, когда, подхватив гагаринскую готовность к величайшему из подвигов, вновь на всю вселенную прозвучит это слово: поехали!

1999

В ПОИСКАХ БЕРЕГА²¹

Что мы ищем, чего добиваемся, на что рассчитываем? Мы, кого зовут то консерваторами, то традиционалистами, то моралистами, переводя эти понятия в ряд отжившего и омертвевшего, а книги наши переводя в свидетельство минувших сентиментальных эпох. Мы, кто напоминает, должно быть, кучку упрямцев, сгрудившихся на льдине, невесть как занесенной случайными ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов, а эти зануды топчутся на подтаивающей льдине и продолжают талдычить о крепости устоев. Где они, эти крепости и эти устои, которые выписаны на их, то есть на наших, потрепанных флагах, сохранилось ли в них хоть что-нибудь, что способно пригодиться? Ничего не стало, все превратилось в развалины, к которым и туристов не подводят, - настолько они никому не интересны. И на стенания этих чудаков, ищущих вчерашний день, никто внимания не обращает. Они умолкнут, как только искрошится под свежим солнцем их убывающая опора и последние, самые отчаянные слова их превратятся в равнодушный плеск беспрерывно катящихся волн.

Пожалуй, и мы готовы согласиться, что так оно и будет. Победители не мы. Честь, совесть, все эти «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй», любовь в образе сладко поющей волшебной птицы, не разрушающей своего гнезда, а также и более нижние венцы фундамента - традиции и обычаи, язык и легенды, и совсем нижние - покойники и история - все это заметно перестает быть основанием жизни. Основание перестает быть основанием? И чем оно заменится? Победителей этот вопрос не интересует. Чем-нибудь да заменится, на то и завтрашний день. У них не вызывает сомнений, что та же неизбежность, которая перелистывает дни, воздвигнет для них, для новых дней, и какую-нибудь укрепляющую метафизику из новых материалов - взамен тому, что сегодня зовется традицией. И некого призвать додумать, что человеческая спорность никем более, кроме как самим же человеком, не выстроится и ни на чем более, кроме как на заповедных началах, выстроиться не может. Некого призвать - потому что и спора-то не существует, а есть только одна революционная непримиримость.

Там, в молодой стране, которая почитается теперь как божество, способное заменить все религии и традиции, все национальное и народо-семейственное родство, весь опыт минувших цивилизаций от древнейших эпох, - там, в этой стране под статуей Свободы, тоже была когда-то замечательная литература. Быть может, незатопленными островками она есть и теперь, но мы о ней не знаем. Как не знаем и того, есть ли единым архипелагом литература в России, ибо тот читатель, который на виду, прежде всего ищет в книге наркотического действия. После октября 1917-го это самый большой переворот, сродни революционному, потрясший человечество, - наркотизация его, неспособность жить в реальном мире, уход из него в мир ирреальный или, что сегодня происходит чаще, мир виртуальный.

После «оттепели» 60-х и до середины 80-х, пока не хлынул грязный поток, зачитывались мы Фолкнером и Хэмингуэем, Томасом Вулфом и Фицджеральдом, Уорнером, Стейнбеком и другими. Не странно ли, что все они, ваявшие, казалось бы, самого прогрессивного человека на Земле, не обремененные оковами традиции, были солидарны с нами во взгляде на опасное, если не сказать страшное, видоизменение, которое постигает человека? Точней: это мы, как более поздние, солидарны с ними. Я нарочито обращаюсь к суждениям художников, чья страна, и в том числе они сами, вне подозрений, будто над ними довлеет прошлое. Но точно так же, и с большим успехом, я мог бы обратиться за поддержкой к великим европейским художникам. И само собой разумеется - к русским. Все они к концу своего земного пути, когда появилась возможность сравнивать, в какой мир они пришли и из какого уходят, испытали тревогу от перемен, о которой не могли промолчать. И все они, даже самые великие, испытали снисходительное непонимание общества, относившегося к ним как к чудакам. Когда-то эти новые и опасные реалии, клонившие мир к вульгарному опрощению, можно было объяснить воззренческим дальтонизмом, неумением отличить один цвет от другого, теперь в своей агрессивности они уже не скрывают целей: нет ни черного, ни белого, ни добра, ни зла, а есть только мое. У нас разное зрение: «нечистое сердце не может зреть Чистейшего» (ср. Мф. 5, 8).

Пятьдесят лет назад Фолкнер видел долг писателя в том, чтобы помочь человеку выстоять. Он советовал писателю «выкинуть из своей мастерской все, кроме старых идеалов человеческого сердца, - любви и чести, жалости и гордости, сострадания и жертвенности, отсутствие которых выхолащивает и убивает литературу». Гарднер сравнивал новое искусство со слоном, который топчет ребенка, а художник в это время восторгается волоском на его хоботе. «Подлинное искусство морально, - утверждал Гарднер. -Оно стремится продвинуть жизнь к лучшему, а не принизить ее». В России был патриархальный Север, но ведь и Америка не обошлась без патриархального Юга: патриархальность - это не кладбище, а кладовая. У Фицджеральда есть любопытное замечание: «Наш Юг, в частности, - это тропики, где созревают рано, но ведь французам и испанцам никогда и в голову не приходило предоставлять свободу девицам в 16-17 лет». По этим словам, сказанным примерно семьдесят лет назад, можно судить, как далеко они ушли вперед, а вернее, как далеко отступили с тех пор нравы как в тропиках, так и во льдах.

Все крупное, глубокое, талантливое в литературе любого народа по своему нравственному выбору было неизбежно консервативным и относилось к морали как к собственной чести. Литература любого народа желала своему народу добра. Не странно ли, что приходится произносить столь банальные истины? Но эта банальность превратилась в нечто умозрительное, на практике ее уже не осталось. В России - в особенности. И это у нас, где литература еще совсем недавно была ходатаем даже по мирским делам народа, понимая справедливость как правду и беззаконие - как неправду, с которой нельзя мириться. В мрачные времена безбожия литература в помощь гонимой Церкви теплила в народе свет упования небесного и не позволяла душам зарасти скверной. Из книг звонили колокола и звучали обрядовые колокольцы, в них не умолкало эпическое движение жизни, с непременностью художественных азов звучали заповеди Христовы и такой красоты растекались закаты над родной землей, что плакала и ликовала от восторга читательская душа: Он есмь. Литература не была слепой и замечала наступление зла, но отречься от добра для нее было равносильно тому, как молитве отречься от Бога... Мощней и непримиримей идеологического противостояния без границ и застав набиралось противостояние нравственное - и вдруг раньше сроков, как и в идеологии, и здесь свершилась победа.

И погнали совесть и чистоту в рабском виде прочь из дома...

И возгласил всемогущий и любимый сюзерен самого короля новый нравственный закон: больше наглости!..

И кинулись исполнять вассалы это приказание по всем городам и весям...

И трон самого Царя Тьмы с небывалыми почестями перенесен был в Москву...

В строку здесь было бы продолжить: и пала литература... Но она не пала окончательно. Менялы отстранили ее с небрежением, как старуху, ни на что не годную, кроме как доохивать оставшиеся до смерти дни. Появились новые формы разговора с человеком, динамичные, лаконичные, без художественных «соплей», не требующие ни таланта, ни любви, ни даже уважения к человеку, затягивающие в свое сопло с могучей электрической силой. Уже угасающими глазами умирающий Пушкин обвел ряды книг своей библиотеки и произнес: «Прощайте, друзья!» Он уходил, они оставались. Они были важнее даже его, Пушкина, ибо он служил им и обрел в этом служении величие.

Что случилось с литературой в нашу пору? Или меньше стало великих и под механическими жерновами цивилизации духовные вершины легче перетираются в песок? Или в самом деле нет в мире ничего вечного, нет ни в нравственности, ни в духовности, ни в художественности? Я никогда не соглашусь с этим, но что-то, что силь -нее и умнее меня, говорит, что такое возможно. И подсказывает самое неприличное слово - мутация. Духовная мутация, вслед за которой может наступить и физическая, подобно тому как байкальские рачки близ целлюлозного комбината мутируют во что-то безобразное, то есть теряющее свой образ. Литература никогда не была одинаково ровной - была в несказанной высоте и красоте и была как развлекательная безделушка или как разукрашенная идея. Но вторая по мастерству и значимости и место занимала второе, несмотря ни на какие притязания. И вот теперь низкое, возмужав в грубое, агрессивное, перешло границу и принялось теснить высокое, заявляя при этом чуть ли не конституционные права, ибо низким сделалось пропитано само общество.

Великий Инквизитор опять оказался прав. В «Легенде» Достоевского он действовал в XV веке, перед ним были тысячи тысяч невежественных людей, удовлетворяющихся хлебом и зрелищами, и это понижало значимость его победы. Ныне он идет к торжеству с помощью тысячи тысяч с высшим образованием, на интеллектуальном уровне отдающих души все за то же - за хлеб и зрелища. Последние пятнадцать лет в России подтвердили, что образованщина, да к тому же еще бескорневая, декоративная, нисколько не выше дикости.

Так чего же хотим мы, на что рассчитываем? Мы, кому не быть победителями... Все чаще накрывает нашу льдину, с которой мы жаждем надежного берега, волной, все больше крошится наше утлое суденышко и сосульчатыми обломками истаивает в бездонной глубине. С проходящих мимо, блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они. Мы не соглашаемся. Солнце слепит до головокружения, до миражей, и тогда представляется нам, что наша льдина - это новый ковчег, в котором собрано в этот раз для спасения уже не тварное, а засеянное Творцом незримыми плодами, и что должна же быть где-то гора Арарат, выступающая над потопным разливом. И мы все высматриваем и высматриваем ее в низких горизонтах. Где-то этот берег должен быть, иначе чего ради нам поручены эти столь бесценные сокровища!

2000

МОЙ МАНИФЕСТ

Сейчас среди молодых и не в меру честолюбивых писателей принято заявлять манифесты. Только я, не читающий всего, знаю с полдюжины. Есть среди них совсем срамные, любующиеся своим бесстыдством; есть грубые, «новорусские», с крутой лихостью расправляющиеся со «стариками», которые раздражают молодых уже тем, что свои книги старики не собираются забирать в могилу; есть манифесты пошлые, есть всякие. Не стоило бы обращать на них внимания, если бы на все лады не повторялся в них один и тот же мотив - о смерти русской литературы. Молчать в таких случаях - значит вольно или невольно соглашаться с ним.

Не знаешь, кого больше и жалеть, когда снова и снова слышишь возвещения о кончине старой литературы и о чудесном рождении на ее обломках новой, идущей в ногу со временем и цивилизацией. Ту ли жалеть, над которой торопятся возвести могильный холм, или ту, которую подают на закуску? Почему-то жалко и отвергаемую, и насаждаемую. Одну - потому что при всем своем художественном блеске она не сумела напитать сердца читателей настолько, чтобы они не путались в добре и зле, и вторую - потому что она и заведена не для питающего действия.

Да это и невозможно - расчленить литературу одной страны и одной нации, объявить ее прошлое закрытым,

а настоящее единственно правильным. Такие попытки уже делались после социальных потрясений. И делались они единственно из обслуживания новой социальности. Закрывали Достоевского, Лескова, Бунина, пропускали сквозь цензуру Пушкина и Гоголя, отнимали духовное слово, объявляли вражеским национальное мышление. Но нацию отменить было невозможно. Так, вопреки всем принятым мерам, явились Есенин и Шолохов. Есенина погубили, по нынешним меркам, мальчиком, но мальчик этот успел показать себя национальным гением; Шолохова на весь мир оклеветали за то, что таким же мальчиком он написал «Тихий Дон». Как будто у русского писателя в переломные времена есть возможность взрастать не торопясь. «Садовники», выращивающие новую культуру, изо всех сил следили, что всходит, что лелеять и что немедленно выдирать с корнем. И надо было иметь глубокую национальную породу, вековые засевы, чтобы с прополкой так и не справились. Чуждое не хотело и не могло укорениться, свое не могло не давать всходы.

Уроки 20-х годов были учтены в конце 80-х - начале 90-х, во времена нового переворота.

И когда говорят о природной лености русского человека, я вздрагиваю так, будто меня ожигают кнутом: посмотрели бы вы на этого «лентяя», изнемогавшего от надсады, чтобы и государство поднять, и детей сохранить и вывести в люди. Дело не в подневольном труде... Теперь нашлись баталисты, которые и ратную службу в Великую Отечественную описывают как службу рабскую. Люди прекрасно понимали, что за Россию, за свою Россию, можно заплатить и чрезмерную цену...

Можно ли русский народ назвать народом духовным, видя его обездоленность, нестройность, порывистость то к одному, то к другому, то к небесному, то к земному, его склонность к раздорам и словно бы потребность жить на краю жизни? Если вы назовете другой, более духовный народ, - значит, нельзя. Русский человек занят духом, то есть стал вместилищем духа, но по многосемейности своей по-разному; отсюда все его подвиги высшего и низшего порядков. Россия - страна братьев Карамазовых, издавна и до сих пор. Ни с кого в мире, я думаю, душа не требует так сурово, как с русского человека.

Отсюда, из духовного склонения Руси, и особая роль в ней литературы. Литература всегда была у нас больше, чем искусство (даже в упоминаниях она стояла отдельно и на первом месте; так и говорили: литература и искусство), и являлась тем, что не измышляется, а снимается в неприкосновенности посвященными с лица народной судьбы. Мы будем еще долго спорить, кто написал «Слово о полку Иго-реве», но, найдись вдруг чудесным образом автор, мы бы, пожалуй, испытали разочарование, потому что он оказался бы излишней прибавкой к творению народному.

Призвание - это призванность, задание на жизнь. Шолохов, Твардовский, Абрамов, Шукшин, Носов, Белов могли иметь другие имена, но они не могли не явиться, ибо именно так наступила пора считывать судьбу и душу народную. Именно они лучше всего отвечали случившимся в народе переменам. Одновременно существовала и другая, и третья, и четвертая литература, частью полезная, талантливая и все-таки сторонняя, но большей частью составляющая произведения печатного станка - требовательная, навязчивая, пресмыкающаяся и злая. Как все, что не имеет чести быть родным и на этом основании требует отменить родственность. От них, от приемных ветвей обширной советской словесности, и произошла наглая барышня, посягающая сегодня на главное место и решившая похоронить русскую литературу вовсе.

Но чтобы похоронить, надо убить. Учтенные последней апрельско-августовской революцией уроки Октября заключались в том, что мало взять власть, мало запустить новую идеологию и поменять хозяина собственности -все это было и после Октября и как из-под пальцев ушло. Надо разрушить то, куда ушло и откуда неожиданно вновь принялось взниматься совершенно забитое и отмененное русское мышление. Тысячелетняя Россия оказалась сильней - за нее и решено было взяться. А для этого поднять ее из глубин наверх, встретить с объятиями, с почетом провести в Кремль и, сделав там служанкой, взяться за полное ее преображение - чтобы сама на себя не была похожа, чтобы и духу от нее не осталось. Под руку явилось самое мощное оружие «перековки» - телевидение всеобъемлющее и бесстыднейшее.

Подняли из укрытия национальную Россию, ограбили и раздели ее донага - вот она, «русская красавица».

И невдомек им, лукавцам (а часто и нам невдомек), что это уже не так, что, не выдержав позора и бесчестья, снова ушла она в укрытие, где не достанут ее грязные руки.

И когда принимаются уверять с наслаждением, что русская литература приказала долго жить, - не там высматривают нашу литературу, не то принимают за нее. Она не может умереть раньше России, ибо, повторю, была не украшением ее, которое можно сорвать, а выговаривающейся духовной судьбой.

Не она умерла, а мертво то, что выдает себя за литературу, - приторная слащавость, вычурная измышленность, пошлость, жестокость, рядящаяся под мужество, физиологическое вылизывание мест, которые положено прятать, -все, чем промышляет чужая мораль и что является объедками с чужого стола. Таким обществом наша литература брезгует, она находится там, где пролегают отечественные и тропы, и вкусы.

Сейчас не требуется писать много. Приходится признать, что читать стали в десятки раз меньше, чем десять лет назад. Это объясняется и бедностью, когда от куска хлеба не удается урвать ни копейки на книги, и дурным качеством навязываемых книг, и невольной виной каждого за попущение злу. Попустила читающая Россия, и теперь, отворачиваясь от лжеучителей, она отвергает и кафедру, к которой они выходили. Кафедра (назовем так литературу) допускала разные мнения, но разноречивость в переломные моменты способна восприниматься только с одним знаком. Чтобы вернуть доверие к литературе (а это пришлось делать и после революции 1917 года), писать надо так, чтобы нельзя было не прочитать, подобно тому как нельзя было не прочитать «Тихий Дон». Наступила пора для русского писателя вновь стать эхом народным и не бывавшее выразить с небывалой силой, в которой будут и боль, и любовь, и прозрение, и обновленный в страданиях человек. К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность, - не супермен, играющий мускулами и не имеющий ни души, ни сердца, не мясной бифштекс, приготовляемый на скорую руку для любителей острой кухни, а человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту.

Россия - многонациональная страна. Я говорю о русской литературе по праву русского писателя, ни на минуту не забывая при этом, что российские малонациональные, в сравнении с русской, литературы, какую бы роль они на себя ни брали, имеют схожие беды и задачи. Не надо забывать и то, что все революции с чужим душком имеют антинациональную направленность, для России -ступенчатую. Наша нравственная грамота до таких истин не доходит, а грамота политическая и властная во всем мире их скрывает.

Литература может многое, это не раз доказывалось отечественной судьбой. Может - худшее, может - лучшее, в зависимости от того, в чьих она руках. Но у национальной литературы нет и не может быть другого выбора, как до конца служить той земле, которой она была взращена.

1996

«ПИШУ О ТОМ, ЧТО НУЖНО ЛЮДЯМ» Беседа с С. В. Ямщиковым

Савва Ямщиков: Валентин Григорьевич, мы ровесники, прожили по шесть с половиной десятков. Что в своей жизни писателя, человека, считаете главным? Что несете в душе по сей день?

Валентин Распутин: Наверное, возможность и способность высказываться о том, что сейчас нужно обществу. Видите ли, те больные вопросы, которые как бы витают сегодня в воздухе, никого из нас не минуют. И надо закупориться совершенно, чтобы не понять, чего же ждет от тебя читатель, о чем надо рассказывать. Это не значит, что я всегда непременно поднимал самые важные вопросы. Нет, конечно. Но меня ведь сами обстоятельства заставляли искать ответы на эти вопросы. Скажем, отчуждение в семье, среди самых близких людей, стало ощущаться уже в конце шестидесятых. Исподволь, потихоньку, но оно подготавливалось, и в конце концов трещина все-таки вышла наружу. Мы ведь стали тем, кто мы есть сейчас, только за последние десять-пятнадцать лет. И я рассказал почти что историю нашей семьи, написал свою бабушку. Для меня это было самое главное в «Последнем сроке». Тот язык, которым пишу, он во многом от нее, от бабушки - как же она говорила! Сидеть бы да записывать эти удивительные рассказы, этот язык, техники не было такой, чтобы записывать, но ведь это без техники переливалось... Когда пришло время писать, я воспользовался бабушкиным языком. Да в деревне все так говорили, это был и мой язык. Другое дело, что поначалу я стеснялся его. Ну как же! В город приехал, университет окончил, французских и американских авторов читал, а тут какой-то деревенский язык! И не я один так к нему относился. Потом у Шукшина прочитал, что он тоже стыдился своего языка, когда поступил в институт кинематографии.

С. Я.: Зато Александр Сергеевич, будучи оснащенным и языками, и науками, не стыдился языка Арины Родионовны и переносил его в «Евгения Онегина».

В. Р.: Конечно. Но мы-то из этого языка как бы выбрались, и поначалу именно такое отношение было. Потом я понял, какое это богатство, как повезло и Астафьеву, и Абрамову, и Носову, и Белову, и мне. Понял я прежде всего благодаря этим писателям, потому что они раньше меня начали. Помню, с каким удивлением читал «Привычное дело» - оказывается, можно так писать, как Василий Иванович. «Последний срок» у меня очень легко получился. Летом в деревне народу собиралось много, родственники отовсюду наезжали, негде было приткнуться. Так я в баньке приспособился. Темная, одно окошечко. Поставил ящик, на него газетку, под себя подставил чурку. Так хорошо писалось!

Правда, перед этим была работа, которая мне тяжело далась, потому что хотелось написать так же изысканно, как Бунин, Борис Зайцев. Есть у меня очерк «Вниз и вверх по течению», где герой приезжает на свою родину и видит, чем стало переселение на новые места для его односельчан. Не для села даже, а для деревни в сорок дворов. А все равно тяжело далось. Мы по молодости не сознавали, а для стариков, конечно, трагедия. Я написал об этом, но написал несколько красиво, как бы отстраненно, а недавно взял и переписал этот очерк, с высоты, так сказать, человеческого и писательского опыта.

Не всегда это дается от рождения - замечать мир вокруг себя. Нужно особое зрение. У меня, кажется, было. Я стал учиться замечать так, чтобы это можно было записать или продолжить наблюдения, расширяя свой художественный мир. Недавно мне предложили составить тематически цельный сборник рассказов и публицистики. И сама собой сложилась книга о затопленной моей родине. Там сначала, после переселения, устроили большой леспромхоз, и все как будто шло неплохо, заработки хорошие. Но у нас благополучие редко ведет к нравственности, тем более что и работенка была разрушительная. Ведь не хлеб сеять, не землю пахать. А лес рубить - что Божий урожай снимать. И чего ж его не снимать-то? Снимали сколько хотели, планы перевыполняли. Но на человеке это отразилось не лучшим образом. В девяностые годы леспромхоз, разумеется, сгинул. Поселок оказался без работы, без электричества и надежд. И вот все написанное об этом и собранное вместе составило впечатляющую картину. С конца пятидесятых и по сегодняшний день - летопись, где художественная, где документальная, о разрушении земли и человека.

С. Я.: Самый страшный выплеск у тебя по этому поводу, конечно, «Пожар».

B. Р.: Да, «Пожар» тоже оттуда. Там открытая публицистика, я уже не мог себя сдерживать при виде того, что тогда происходило. Дело-то ведь не только в моей родине. Она действительно почти окончательно погибла. Ангары не стало, нет такой больше реки, а есть четырежды обузданная тягловая лошадка, добывающая электричество. Братская ГЭС, Иркутская, Усть-Илимская, Богучанская. Да и Енисея, в сущности, не стало, он точно так же запряжен и обуздан. А линии электропередачи прошли в стороне от прибрежных деревень. А солярка-то потом стала золотой... Вот и судьба-судьбина, не позавидуешь.

C. Я.: А переброс северных рек, на борьбу с которым ты часть своей жизни положил? Ведь не хотели подумать, что с реками будет, с людьми что. Не пойму только: вредительство или по глупости? Но, если не по глупости, если по уму, тогда что это?

В. Р.: Реку повернуть - это потерять ее, потому что вполовину она будет уходить под землю, просачиваться, заболачивать землю. А что, у нас лишняя вода есть? Нет у нас лишней воды. Просто принято было выкачивать все из России в национальные республики. Теперь республики уже не наши, а методы все те же. А там нас, как это обычно бывает, за все щедроты ненавидят. Считают, раз мы не ценим своих богатств, они нам и не нужны!

С. Я.: В обмен на бусы и огненную воду. Валентин, я тебе не говорил, но мне давно запал в душу твой очерк о Кяхте. В силу своей профессии я каждый старый город пре -жде всего воспринимаю в его историческом, художественном значении. Ты так удивительно подал картину прежней Кяхты и то, во что она превращается. Я по сей день всем рассказываю: а вы знаете, какие там были художественные коллекции, какие библиотеки! Что страшно? Умирают «неперспективные» деревни, но вслед за ними и процветающие города. Кяхта, потом город побольше, а там до Москвы докатится. Уже докатилось, Москву настоящую мы практически потеряли. А начинается с гибели деревни. Почему-то ни Толстому, ни Достоевскому, ни Тютчеву, при всей, как сейчас принято говорить, продвинутости их произведений и в голову не приходило посягать на основы. А вот у нас замахнулись, и с каким же высокомерием писателей вашего круга критика «деревенщиками» назвала. Я это слово как высочайший комплимент воспринимаю, но они-то тавро поставили, чтобы отодвинуть от «основной магистрали» литературы. Тут вот о чем напомнить хочется. На том пароходе, сталинском, по Беломорско-Балтийскому каналу девяносто писателей проехались. Своими глазами видели ГУЛАГ, с самого близкого расстояния. И что же? По возвращении с экскурсии никто не сказал: не могу так, ухожу из советских писателей! Наоборот, написали восторженные впечатления - настолько были заражены. Людей с деревенскими корнями там мало было, я посмотрел.

В. Р.: Все это так. Хотя на вопрос с пароходом я отвечать категорично не стал бы: оказались бы там деревенщики, не оказались. Хочется надеяться, что не оказались бы. Но, во-первых, страх был, что говорить, а перед страхом не каждый устоит. А во-вторых, пропаганда. Она работала нашими руками против нас же. Нам сегодня судить проще. Знаю, ты недавно прочитал замечательную книжку Леонида Бородина «Без выбора». Он - мой земляк, иркутянин. Когда из университета отчислили, пошел познавать жизнь и оказался в Норильске, а там ведь много заключенных работало. И вот у Бородина упрек Куняеву: как это тот, работая журналистом в Тайшете, не знал, что вокруг лагеря? Куняеву в книге немало упреков, но с этим все-таки я не согласился. И недалеко от моих мест лагеря тоже были. Но как считалось: там находятся те, кому положено находиться. Я, к примеру, о существовании русских диссидентов очень долго не подозревал. Для меня все диссиденты были на одно лицо, и лицо это было обращено на Запад.

С. Я.: Буковский, Гинзбург, Щаранский...

B. Р.: Я только в 80-х познакомился с Владимиром Осиповым, ближе сошелся с Бородиным, узнал о существовании ВСХОН, организации, озабоченной русской судьбой при коммунизме.

C. Я.: С Осиповым Володей мы учились вместе. Его забрали прямо из университета. И насколько его судьба замолчана, а ведь он отсидел больше всех. Но у нас считали диссидентом Аксенова, который благополучно уехал в Америку. Я смотрю на Осипова, на Бородина - у них потрясающие лица. Они, как учителя мои университетские, все пройдя, не сломились, сохранили костяк. Кого замалчивают в нашей пропаганде? Осипова, Бородина, Марченко, которого убили там, генерала Григоренко. Эти люди, не побоюсь громкой фразы, бились за родину, а это было невыгодно. Бородин забавно пишет, как уже в другие времена, будучи редактором журнала, оказался на каком-то приеме за одним столом с Георгием Васильевичем Свиридовым, и лидер перестройки Яковлев дважды подходил и пытался ручонку свою сунуть. Могу себе представить реакцию Бородина, с его-то сарказмом. А Свиридов прямо дал понять, что еще раз сунется - и в пятак получит.

Представь, Яковлев, который Бородина практически сажал, тянет ручонку!

B. Р.: Сажал, а потом за «своего» пытался сойти. Но мы не договорили о деревне. Вот пытаются понять, интересуются: почему Россия не Франция, или Германия, или Япония? Да потому что она стоит на этом месте. В России была совсем другая цивилизация - крестьянская, а в Европе она когда еще отмерла. Эта цивилизация и нравственность вырабатывала тот язык, которым мы гордимся и который теперь теряем. Теряем потому, что разбомбили деревню, за последние годы окончательно ее разрушили. Остались или подобия хуторов, или отдельные дома аграриев. Но крестьянин - не аграрий, он не просто сельский работник - это духовное понятие, самой землей взращенное. Как вообще можно сравнивать Россию? У кого в XX веке такая судьба: Первая мировая война, революция, Гражданская война, 15 миллионов раскулаченных и сосланных, затем война Отечественная...

C. Я.: И три миллиона сознательно убитых казаков. Три миллиона!

В. Р.: Какая же страна могла это вынести? В шестидесятые, а частично и в семидесятые годы крестьянство еще оставалось. Пусть пострадавшее, даже, может быть, генетически покалеченное, и все-таки сколько было прекрасных людей. Тех, кто с фронта пришел, и тех, кто взрастал на этой земле. Но потом постарались и их разогнать, добить деревню окончательно. Разогнали, добили, объявив деревню «неперспективной». Да и теперь, в позапрошлом году, бешеный урожай хлеба был, а крестьяне не знали, что с ним делать. Я со многими разговаривал: им спокойней, когда урожай средненький. Потому что меньше хлопот о горючем, которое дорожает, как только наступает уборочная. Нет урожая - значит, нет забот, кому хлеб продать. Ведь не хочется посредникам-жуликам за бесценок отдавать.

И то, что потускнел русский язык в литературе, тоже по тем же причинам. Литература ведь «черпает» из устного языка, а его носителем был крестьянин. Конечно, прежде всего этот язык был принадлежностью нас, писателей из деревни. Это, может быть, единственное поколение, которое привнесло в литературу целые пласты устного языка, раньше ничего подобного не происходило. Сейчас мы отходим, книжки наши то ли читаются, то ли не читаются, а новые писатели этого языка не знают. Да и деревня уже стала по-другому говорить.

С. Я.: Знаешь, Валентин, в моей библиотеке есть три особенно дорогие мне книги, все из серии «Отечество» издательства «Молодая гвардия». Это «Лад» Василия Ивановича Белова, «Пушкиногорье» Семена Степановича Гейченко и твоя книга о Сибири. Читая их, понимаешь: нет, не поставить нас на колени. Столько показано драгоценностей, которые нам Бог отпустил, а народ своими руками сотворил.

B. Р.: Особенно у Белова в «Ладе». Дивная книга.

C. Я.: Жаль, что эта серия прекращена. Вообще я очень ценю то, что делает «Молодая гвардия», Бородина вот выпустили. За последнее время у меня было два открытия человеческого мужества: Бородин с его книгой и то, что прочитал в «Известиях» об ушедшем недавно Владимире Богомолове. Кто знал, как он живет, чем живет? Потому что держался в стороне от тусовки, был неподкупен, бескомпромиссно честен. На примере этого человека можно целые классы и школы воспитывать. Как и на примере Бородина, Осипова. А нам подсовывают других -таких, которым наплевать на «ваши» проблемы, «ваши» деревенские, так сказать, заботы.

В. Р.: Они действительно богатыри, нравственные богатыри. И Осипов, и Бородин, и Богомолов. Как скала. Ветры, бури, снегопады - несмотря ни на что, стояли непоколебимо. Они и ушедшие стоят.

С. Я.: А уходят эти богатыри незамеченными. И Евгений Иванович Носов, один из величайших писателей, и Богомолов - ни строчки, как будто не было их. Когда Юрий Кузнецов умер, даже пришлось с письмом обратиться к президенту: почему нигде ни слова? Это же точки отсчета, вершины!

Валентин, знаю, ты не из тех, кто говорит о своих планах преждевременно, и не о них я. Извини, но припомним Н. Островского, которого теперь заклевали, - что еще хотелось бы сделать, чтобы не было стыдно и мучительно больно? Какой работы хочешь для себя в отпущенные судьбой и Богом годы?

В. Р.: Сейчас-то особенно не стыдно за то, что сделано. Я, кажется, нигде не покривил душой. Говорят: он не писал в 80-е, не писал в 90-е. Но эта книжка о Сибири, она же не просто так написалась. Даже Москву из конца в конец пересечь, и то усилия надо приложить. А тут поехать, да не однажды, на Ледовитый океан, или в Кяхту, в Тобольск, на Алтай. Байкал вроде рядом, но и он потребовал сил. Не про -сто ведь хотелось записать впечатления, а чтобы читалось, с пользой и вкусом читалось. Мне всегда работалось трудно, труднее некоторых других, может быть, в пять-десять раз. Вроде готовая вещь, все на месте, а чего-то нет. Красоты, цвета, изюминки какой-то. Не хватает, может быть, двухтрех слов, которые расцветили бы эту страницу. И начинаешь искать их, переписываешь. Поэтому, может быть, и читаются Кяхта, Тобольск, Байкал. Правда, глава о Байкале будет дополнена, хочется еще о нем написать. Сейчас делаю главу о Транссибе, она тоже необходима.

В 90-е годы писалось действительно немного. Но было множество интервью, статей, отзывов. Да и не хотелось писать. В какой-то момент появилось ощущение, что читателя больше нет. Он, разумеется, не исчез, но такое кругом творилось, что, казалось, не время сейчас писать красиво - надо, пиши страстно. Ну и писал страстно. Не знаю, принесло ли это пользу, думаю, все-таки принесло. Потому что когда приезжаешь куда-то в дальнюю сторонку, люди постарше, следившие тогда за газетами и журналами, многое вспоминают. Скажем, интервью с Виктором Кожемяко, которые мы делали каждый год, и не по одному, десять лет подряд. Но читатели продолжают читать. И статьи вспоминают. Вот ту, в частности, о патриотизме, за которую меня в 1991-м грязью забрасывали. Статья-то небольшая, потом уж я ее расширил, написал «Интеллигенцию и патриотизм».

Довольно непросто все давалось. И когда почувствовал, что устояли, пережили и это, потянуло опять на прозу. Совсем быть довольным работой нельзя, но главное я в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» сказал. А сейчас - может быть, это будет последняя работа - надо написать о другом, не об этой безобразной жизни. Я даже по себе чувствую. Такое иной раз тяжелое настроение, что хочется взять не ту книжку, где опять душа воспламенится, а ту, где душа прельстится, отмякнет. Не знаю, о любви ли будет повесть или о чем-то еще, но непременно о добрых, очень добрых отношениях между людьми. Как будто и не существующих сегодня, но где-то они все-таки существуют. А если бы даже и не существовали, написать про них надо. Как в свое время «Пожар», так сейчас, я думаю, нужна такая книга, с которой читатель мог бы отдохнуть, и если прослезится, то слезами чуткими, благодарными. Благодарными этим людям за то, что они поднялись до таких чувств, таких отношений.

С. Я.: Мне кажется, в юном Иване из повести «Дочь Ивана, мать Ивана» есть черты героя этой твоей доброй, прельщающей душу новой книги. Извини за нескромность, но в нем я вижу себя, скажем, 50-летней давности. Тоже ведь этаким умником с матерью разговаривал, а она со свойственной ей мудростью умела необидно осадить. Мне этот Иван-сын очень по душе. Может быть, он и станет героем следующей повести?

B. Р.: Может быть. Хотя отношения у них с матерью не совсем гладкие, но друг друга они понимали. Без пошлости, без излишних объяснений. Тамара Ивановна по характеру задира, но эта задиристость в Иване должна переродиться в твердые взгляды. Забавная она все-таки. Услышав от него все эти «очи», «ланиты», удивилась, а потом даже испугалась. Чего ради такие слова? Куда полез? Хотя понимает, что полез в пределы вовсе не запретные. Счастливые, может быть, пределы. Но она-то их не знает. Обидно ей становится - жизнь прожила и не знает. А оказывается, все это было, и это можно было знать.

Вот так же как мне обидно, что жизнь пройдет, а многого не узнал, не увидел. В чужой стороне почему-то не умел смотреть, старался поскорее сделать дело и вернуться обратно. Хотя и было любопытство, и что-то я все-таки брал из этих поездок. Но сколь многого не успел сделать, почувствовать, принять в себя. Даже в литературе.

Последние два года, я думаю, у нас было три великие книги. Это «Музыка как судьба» Георгия Васильевича Свиридова, «Без выбора» Леонида Бородина и «Двести лет вместе» Солженицына. Без этих книг нельзя. Появились они - и нам как будто легче стало, мы уже силу в себе чувствуем.

C. Я.: Без этих книг нельзя. Так же, как нельзя без прозы Распутина, без трудов Льва Николаевича Гумилева. Или книг Дмитрия Михайловича Балашова. Уход из жизни этого крупнейшего, честнейшего русского исторического писателя пресса заметила только в связи со страшным убийством. Я-то его знал сызмальства, мы в Карелии начинали бытовать вместе. Поразительно, как в этом маленьком, бурном, задиристом человеке рождалась такая мощная, поистине великая проза. Особенно люблю книгу о Сергии Радонежском. Настолько глубоко он знал эпоху, так тонко чувствовал ее.

Не замечали Балашова, знать не хотели Богомолова, замалчивают другие подлинные ценности нашей культуры. Зато торопятся сообщить городу и миру подробности модной презентации или юбилея Янковского. Но ведь настоящий актер - это всегда какая-то неуспокоенность, борьба, нежелание размениваться на мелочи. А тут - малопристойные частушки и запредельное меню. Подумайте, что в это время где-нибудь в Петрозаводске, Пскове, Иркутске талантливый писатель еле сводит концы с концами. У музейных сотрудниц и в столицах зарплата полторы тысячи рублей, врач получает три тысячи, учительница четыре. Кого за это винить? Не в последнюю очередь так называемую творческую интеллигенцию. Всегда так было: своим поведением разлагала общество. А другой части интеллигенции, совестливой - таким, как Достоевский, -потом ценой собственной жизни приходилось восстанавливать духовное здоровье нации.

И вот в конце нашей беседы мне бы хотелось спросить: как ты считаешь, есть на все это управа? На то, что мы попали за пределы Содома и Гоморры?

B. Р.: Управа, конечно, есть. Я уже говорил, что всю эту гадость, срам напустили на Россию в течение самое большее пятнадцати лет.

C. Я. : Быстро.

В. Р.: Быстро, да. Но за те же пятнадцать лет можно и убрать, очистить. Надо только, чтобы государство поставило перед собой такую задачу: спасение России, самое главное - спасение народа. Благополучие народа в первую очередь от духовного, нравственного состояния зависит. Все на этом держится. Будет духовное, нравственное -будет и материальное, физическое, какое угодно другое благополучие.

Управа, конечно, есть. Вот такой пример привел мне вчера один мой товарищ, доктор филологических наук. Поскольку зарплата не ахти какая даже у докторов, он преподает в одной из московских школ. Класс неплохой, девочек много.

Рассказывает он им о Пушкине, а рассказывает он прекрасно. Потом от классической литературы как-то естественно перешел на то, что не дело девушке в 16, 17, 18 лет пить пиво, материться, ходить на всякие «голодранные» представления. Из класса тут же вопрос: «А если пиво нравится, как его не пить?» Он начинает объяснять, что это их приучили, а вообще женщина должна быть целомудренной, женственной, чистой, готовить себя к роли матери. Слушают, смеются. Товарищ мой только и сказал: «Не смейтесь, вспомните еще меня». Урок окончен, собирает он свои тетрадки. Тут подходят две девочки, и одна со слезами на глазах говорит: «Как хорошо, что вы нам это сказали». - «Как же было не говорить?» - «Никто нам не говорит». Наверняка они - изгои в классе, их презирают за скромность и стыдливость, считают за отрыжку прежних понятий. И, видимо, они сами уже стали о себе так думать. Вот ведь до чего дошло. По телевидению не говорят, в классе не говорят. Родители тоже считают, что толку от подобных разговоров мало. Но ведь сказал взрослый, учитель, и это слово достигло той самой струны, которая должна быть задета. Не все потеряно, если среди пятнадцати, двадцати есть хотя бы две девчонки, которые со слезами на глазах благодарят за слова, очищающие душу.

С. Я.: Трудно им. Я езжу по провинции и вижу то, чего раньше просто быть не могло. На улице пить пиво из бутылки даже мужчины стеснялись. А тут иду по Ярославлю - красивые девочки лет по семнадцать сидят с пивом, курят. Я не выдержал, остановился. «Вы, - говорю, - на дедушку не обижайтесь и послушайте меня. Вы такие чудесные. Вам же надо познакомиться с хорошими парнями, полюбить, семью создать. У всех нас так было. Но если бы я был молодым парнем и увидел таких, как вы - пьющих пиво и курящих, я бы к вам не подошел. Даже к таким красивым». Удивились: «А почему, дяденька?» - «Да потому, что пить пиво на улице, курить - это прежде всего антисанитария. Раз пьете на улице, я должен опасаться и всяких других санитарных последствий».

К счастью, таких, как те две девочки из московской школы, все-таки немало. Вижу их и среди нового поколения своих коллег-музейщиков. Осенью мы открывали в Ярославле выставку, а на днях читаю статью молодой сотрудницы музея в петербургском журнале «Новый мир искусства». Даже удивительно, как ее напечатало это издание, где вообще-то предпочитают кубики и всякие кривляния. Так талантливо, таким прекрасным русским языком написано о Ярославле, о его старых мастерах, о музейных работниках, реставраторах! И это дает надежду, хотя очень трудно сейчас говорить об оптимизме. Книга Бородина тоже ведь кончается вопросом относительно будущего. Он человек суровый, но надежда все равно проскальзывает. А раз уж наши столпы, через такое горнило пройдя, выстояли, не все потеряно. Молодежь еще будет учиться у таких людей. Я в это верю.

В. Р.: Я думаю, что даже те, которые нам кажутся не совсем приятными людьми, наверняка какую-то добрую часть в себе оставили. Может быть, притушили, приглушили, поскольку это не пользуется успехом и спросом, но оставили - припрятали подальше в кубышку. Хотя надо бы эту лучшую часть заставлять работать, а не держать взаперти. Но это потаенное все равно понадобится...

2004