Убили бы вы толстяка? Задача о вагонетке: что такое хорошо и что такое плохо?

Глава 9 Не в кресле

Традиционная карикатура на старомодного философа изображает его сидящим в совершенно конкретном предмете мебели. Его глубокие мысли рождаются из сидячего положения, однако он не сидит на стуле, скамье, кресле-качалке, кушетке или — упаси Боже — на пуфике или шезлонге (хотя Витгенштейн предлагал лежаки студентам, которые приходили в спартанскую кембриджскую комнату). Нет, философ сидит в кресле: оно, несомненно, удобно благодаря своей глубине, по краям немного потерто, а на подлокотниках достаточно места для книги и дымчатого бокала с коньяком.

Именно этой картинкой объясняется эмблема нового движения. Его название могла бы придумать какая-нибудь пиар-фирма — оно называется «икс-фи» (x-phi), то есть «экспериментальная философия» или философия с эмпирическим прицелом. В последние годы икс-фи стала темой множества блогов, периодических изданий и книг, а ее активисты получили немало щедрых исследовательских грантов.

Критики сетуют на то, что экспериментам, проводимым под маркой икс-фи, не хватает научной строгости и что они вообще не должны считаться философией. «В экспериментальной философии неприятно то, что она похожа на христианскую науку, которая и не наука, и не христианская», — вот что говорит один из ее обличителей[122]. К подобным опасениям мы еще вернемся. Тем не менее насколько философское движение вообще может быть модным, икс-фи в настоящее время — это последний писк моды.

По меньшей мере с работ философа конца XIX — начала XX века Готлоба Фреге портрет кабинетного философа в какой-то мере подкреплялся реальным положением вещей. Фреге считал философию дисциплиной, для которой достаточно инструментов логики и понятийного анализа. В этом смысле ею можно заниматься, не вставая с кресла, поскольку она отличается и от химии с ее бунзеновскими горелками, и от истории, которая живет архивами, и от социологии, опирающейся на опросы.

Философия не всегда была такой. Отдельной дисциплиной она стала относительно недавно, причем на разных этапах истории философы использовали открытия эмпирических наук. Некоторые философы проводили даже собственные эксперименты — например, Аристотель, первопроходец классификаций, провел вскрытие множества животных, от ракообразных до каракатиц[123]. Движение икс-фи намеревается вернуться к прежним временем, когда у философии было более широкое представление о самой себе и когда она не отгораживалась от других дисциплин. Как говорит один из лидеров движения икс-фи, экспериментальная философия — «это в большей мере ретродвижение, попытка вернуться к тому, чем философия традиционно являлась»[124].

Хотя икс-фи в значительной мере опиралась на работы по социальной психологии, до недавнего времени она использовала другую методологию — деконструкцию повседневных интуиций за счет опросов. Сталкиваясь с реальными или воображаемыми обстоятельствами, философы без зазрения совести заявляют, что их реакция должна быть общей реакций всех благоразумных людей на свете. «Все мы можем согласиться с тем…», — так они обычно говорят. Типичный пример можно найти у Джудит Джарвис Томсон. Представим, что в больнице пять человек оказались в опасной ситуации — им грозит не болезнь, а потолок в палате, который вот-вот на них обрушится. Мы можем предотвратить эту возможную катастрофу, включив насос механизма, поддерживающего потолок, но это неизбежно приведет к выбросу смертоносных газов в палату шестого пациента. Она пишет, что «очевидно, мы не должны так поступать»[125]. Однако икс-фи поставила под вопрос эту вроде бы очевидную посылку. Действительно ли интуиции, высказываемые в оксфордских колледжах Сомервилля и Св. Анны, разделяют жители Нэшвилла или Санкт-Петербурга?

Есть много областей философии, где межкультурная социология интуиций возрождает стародавние вопросы, и не только в этике. Рассмотрим отношение между знанием и мнением: когда обо мне можно сказать, что я нечто знаю, а не просто считаю? Раньше стандартный ответ состоял в том, что я нечто знаю, когда у меня есть обоснованное истинное убеждение, а это обоснованное истинное убеждение у меня есть тогда, когда выполнены три следующих условия: (а) я действительно разделяю это убеждение; (б) оно истинно и (в) у меня есть достаточные основания считать, что оно истинно. Рассмотрим пример. Действительно ли я знаю, что впереди человек, привязанный к рельсам? Если там действительно есть человек, привязанный к рельсам, если я смотрю и вижу этого человека на рельсах, тогда, конечно, можно сказать, что я знаю, что к рельсам привязан человек.

Однако в 1963 году американский философ Эдмунд Л. Гетье III, работавший тогда в университете Уэйн-Стэйт в Детройте, придумал некоторые проблемные случаи. До этого Гетье ни разу не публиковался, и университетское начальство давило на него, требуя, чтобы он представил какую-нибудь научную работу. Он нехотя написал трехстраничную статью «Является ли знанием обоснованное истинное убеждение?». Сам он относился к ней прохладно. «До самого последнего момента, когда надо было принять решение, я никогда и не думал о том, что предложу на публикацию философскую статью, состоящую всего лишь из одного контрпримера». И после этого он не опубликовал ни слова, поскольку, как он сам говорил, «Мне больше нечего сказать»[126]. Однако его короткая статья стала одной из наиболее влиятельных в современной философии.

Рассмотрим сценарий в стиле Гетье. Предположим, как в вышеприведенном примере, что на самом деле я вижу на железнодорожном пути ствол упавшего дерева, который действительно похож на человека, поэтому издалека я его принимаю за какого-то человека. Предположим теперь, что по чистой случайности за этим деревом притаился привязанный к рельсам человек. Я выполнил все три вышеуказанных условия. Я считаю, что на рельсах есть привязанный к ним человек, и это правда — человек действительно привязан к рельсам, причем у меня есть достаточные основания считать, что человек привязан к рельсам (поскольку на железнодорожном пути я вижу человекоподобную фигуру). Но можно ли сказать, что я действительно знаю, что на рельсах есть человек, привязанный к ним, или же, как утверждал Гетье, я просто так считаю?

Западные философы согласились с тем, что Гетье прав в интерпретации подобных случаев. Можно сказать лишь то, что я считаю, что на рельсах есть человек, но было бы неправильно сказать, что я знаю это. Но недавно этой проблемой занялась команда икс-фи, вооружившись карандашами и планшетами. Не считая интуицию Гетье самоочевидной, они задали вопрос обычным людям как в западных странах, так и восточных, и получили неожиданные результаты. Получается, что, хотя западные респонденты согласились с Гетье (в том, что я только считал, что на рельсах есть человек), большинство участников эксперимента из восточноазиатских стран сказали, что я знал, что на рельсах есть человек[127].

Не менее примечательные результаты были получены, когда людей спрашивали о других вечных философских проблемах, таких как свобода воли. Предполагая, что вселенная является полностью детерминированной, то есть полностью управляется причинно-следственными законами (что само по себе спорно), можно ли говорить, что у человека есть свобода воли, и совместима ли свобода воли с моральной ответственностью? Следует ли хвалить или порицать меня за действия, которые в каком-то смысле были неизбежным результатом причинно-следственной цепочки?

В этом случае выясняется, что, чем больше бытовых подробностей рассказывали участникам эксперимента о рассматриваемой ситуации, тем с большей вероятностью они становились «компатибилистами», то есть считали, что, даже если человек был причинно обусловлен к определенному действию, все же следует считать его действующим свободно и морально ответственным. Напротив, чем более абстрактным был пример, тем реже участники эксперименты использовали такие понятия, как «похвала» или «порицание». Следовательно, если предложить богатую на подробности историю о детерминированном универсуме, где существует обиженная на жизнь сорокалетняя женщина по имени Мэри, работавшая в банке кассиром и потерявшая надежду на повышение, а кроме того у нее был соперник на работе — гениальный, хотя и несколько грузный тридцатипятилетний мужчина по имени Майк, который страдал от астмы и как-то задержался, чтобы перевести дыхание, на пешеходном мосту, и в этот-то момент Мэри случайно оказалась рядом и резко толкнула его в спину. — участники эксперимента с гораздо большей вероятностью сочтут Мэри морально ответственной за убийство, чем в том случае, когда предложенный сценарий был бы лишен всех этих красочных деталей и было бы сказано лишь то, что в детерминированном универсуме одного человека толкнули и он умер[128].

Едва ли не любой интересный философский вопрос опирается в конечном счете на те или иные интуиции. Еще один пример касается знаменитой проблемы референции. Когда мы используем определенный термин, такой как «Филиппа Фут», на что или на кого мы ссылаемся? Один из ответов утверждает, что мы ссылаемся на человека, который подходит под определенное описание, такое как «женщина, которая изобрела проблему вагонетки». Но американский философ и логик Сол Крипке решил, что эта концепция неверна; и чтобы показать, почему это так, он предложил вариант следующего мысленного эксперимента. Предположим, что какой-то другой философ, назовем ее Пенелопой Хэнд, придумала проблему вагонетки и, прежде чем умереть, рассказала о ней Филиппе Фут, которая представила ее так, словно бы сама ее придумала. Конечно, если бы мы потом использовали термин «Филиппа Фут», мы ведь не ссылались бы на Пенелопу Хэнд, которая соответствует описанию Филиппы Фут лучше, чем сама Филиппа Фут? И действительно, в опросах, в которых использовался похожий вопрос, американские философы согласились с интуицией Крипке: с их точки зрения, применение термина «Филиппа Фут» не означало бы ссылки на Пенелопу Хэнд. Однако когда этот эксперимент провели в Гонконге, большинство не согласилось — с их точки зрения, любой, кто бы использовал имя Филиппы Фут, на самом деле ссылался бы на Пенелопу Хэнд.

Движение икс-фи активно занимается вагонеткологией: были проведены многочисленные исследования, чтобы выяснить, разделяются ли интуиции философа каким-нибудь водителем такси. Были разработаны разные эксперименты для проверки факторов, влияющих на интуитивные представления в сценариях с вагонетками, как и самой устойчивости таких интуиций.

Некоторые из этих экспериментов были небольшими. Однако Интернет стал пусть и ущербным, зато дешевым и удобным методом сбора большого числа мнений. Один из методов сбора данных был разработан Гарвардским университетом. С 2004 года, когда он начал применяться, более 200 тысяч человек проверили свои моральные интуиции в различных сценариях, предлагавшихся «Тестом морального чувства» (Moral Sense Test), причем десятки тысяч участников были не из Америки. Это достойная по любым статистическим стандартам выборка, хотя в интерпретации полученных величин следует быть осторожным, поскольку участники теста могут в каком-то смысле быть нерепрезентативными для населения в целом, — в первую очередь потому, что у них есть эксцентричный интерес к моральной философии.

Другое большое исследование было проведено сайтом BBC — в нем участвовало 65 тысяч человек. Результаты, полученные от участников из разных мест, не слишком сильно разнятся. BBC выяснила, что примерно четыре из шести респондентов согласны с тем, что вагонетку следует направить в тупик. В то же время только один из четырех думает, что толстяка надо столкнуть с пешеходного моста. Другие исследования указали на то, что около 90% респондентов готовы перенаправить вагонетку в тупик и около 90% не стали бы сталкивать толстяка.

Были выяснены и некоторые гендерные различия. В целом женщины меньше склонны к нанесению ущерба (реже готовы столкнуть толстяка или перевести стрелку в «Тупике»), мужчины более утилитарны (чаще готовы столкнуть толстяка или перевести стрелку). Есть и определенные демографические вариации. Работники больниц менее склонны к нанесению ущерба, чем армейские служащие (многие другие профессии располагаются между двумя этими крайними позициями). Религиозные люди (среди опрошенных в основном были католики) меньше склонны к нанесению ущерба, чем нерелигиозные. Консерваторы больше готовы нанести ущерб, чем либералы. Однако эти различия не такие уж большие. В целом же нет значимого различия между богатыми и бедными, образованными и необразованными, жителями развитых стран и менее развитых.

Каково философское значение подобных опросов и анкет? Некоторые говорят, что никакого значения у таких вещей нет, что это просто бессмысленное занятие, — таково, к примеру, мнение выдающегося кембриджского философа Хью Меллора. «Если это философия, тогда анкеты, в которых у людей спрашивают, могут ли круги быть квадратами, — это математика, но на самом деле это не так»[129].

Однако сбор информации, полученной в опросах, и создание банков данных различных интуитивных представлений позволяет поставить вопрос о том, можно ли вообще опираться на наши интуиции, а из этого вопроса возник следующий: являются ли интуиции экспертов хоть в чем-то надежнее интуитивных представлений обычных людей.

Глава 10 Мы просто чувствуем, что это неправильно

Вот еще одна проблема с вагонеткой от знаменитого профессора Роберта Унгера Джоукинга. Идет проливной дождь. Какой-то человек переходит железнодорожные пути, защищаясь зонтиком. Учитывая, где именно он идет, ему бы стоило быть более осторожным и внимательным, однако он спешит, а потому не замечает несущегося к нему поезда. Поезд врезается в него на такой скорости и с такой силой, что человек погибает мгновенно, а куски его тела разлетаются в разные стороны. Один большой кусок попадает в стоящую на платформе женщину, причиняя ей серьезный ущерб. Вопрос для студентов философии и права — должна ли женщина иметь возможность подать финансовый иск против погибшего, требуя возмещения ущерба?

Но давайте пока на какое-то время загоним этот сюрреалистический вопрос о поезде на запасной путь.

Чтение работ по проблеме вагонетки напоминает просмотр фильмов с Рэмбо: постоянно чувствуется, что вот-вот кого-нибудь убьют. Угрозы сыплются со всех сторон — от тракторов, поездов, падающих мостов, бомб и ядовитых газов. У разных сценариев разные экзотические названия: в первую очередь, это случай «Петли», но существуют также случаи «Двух петель», «Дополнительного толчка», «Роликов», «Трех островов», «Трактора» и «Вертушки». Но, хотя вагонеткология, несомненно, является подарком небес для профессоров философии, стремящихся развеселить и растормошить студентов, имеет ли все это какое-то значение для реального мира? Насколько серьезно мы должны относиться к нашим интуициям, проявляющимся в столь странных выдумках?

Ровно через сто лет после того, как Джон Стюарт Милль закончил вносить поправки в «Утилитаризм», была опубликована другая книга, которая получила почти такое же признание в академии. В ней, в частности, рассматривался вопрос о том, какое значение мы должны приписывать нашим интуициям. «Теория справедливости», опубликованная в 1971 году, была нацелена на разработку правил, которыми должно управляться справедливое общество. Она была написана тихим и немного оторванным от жизни гарвардским профессором Джоном Ролзом, и хотя, возможно, за пределами академии ее прочитало совсем немного людей, она оказалась одновременно радикальной и влиятельной.

Наиболее радикальный тезис книги заключается в том, что равенство допустимо только в том случае, если оно выгодно наименее обеспеченным людям. А наиболее серьезное влияние она оказала не на университетские факультеты, хотя она и привела к возрождению политической теории, а на государственные учреждения, на политиков и бюрократов. Она способствовала тому, что люди, принимающие решения, в какой-то мере отказались от нейтрального утилитаристского взвешивания политических курсов, их оценки по издержкам и прибылям и обратили внимание на самых обделенных членов общества. Конечно, программы в области образования, здравоохранения и транспорта следовало оценивать по тому, ведут ли они к общему повышению уровня жизни, но в то же время стало ясно, что судить о них надо и с более конкретной точки зрения — по тому влиянию, которое они оказывают на индивидов и группы, являющиеся беднейшими и наиболее маргинализированными.

В «Теории справедливости» Ролз использовал понятие, которое подходит для случая с толстяком — «рефлексивное равновесие». Теорию нравственности нельзя проверить так же, как теорию молекул. Для проверки теории молекул мы используем микроскоп. Но для проверки теории нравственности нам нужно обратиться к внутренним ресурсам нашего разума.

Грубо говоря, мы находимся в рефлексивном равновесии тогда, когда наши общие принципы и наши отдельные суждения о конкретных случаях пришли в согласие. Например, мы можем начать с теории, согласно которой мы никогда не должны лгать. Но предположим, что жизни множества людей оказались бы под угрозой, если бы в каком-то частном случае мы сказали правду. Возможно, мы должны усовершенствовать эту теорию, то есть разбавить ее, переформулировав примерно так: «не следует лгать, если только правда не приведет к серьезному вреду».

С другой стороны, мы, возможно, решим держаться за теорию и игнорировать любые противоречащие ей интуиции. У Милля был принцип свободы: мы должны быть свободны во всем, что не вредит другим. Что тогда сказать о таких приватных поступках, как практикуемый по согласию, «безопасный» и не причиняющий никакого психологического вреда секс между родными братьями и сестрами? Верные последователи принципа Милля, возможно, должны будут преодолеть свое инстинктивное неприятие секса между родными братьями и сестрами. Возможно, они решат, что их исходное интуитивное представление об отвратительности такого секса следует отбросить и что оно, если поразмыслить здраво, не должно заставлять нас вносить какие-то поправки в принцип Милля или же ослаблять его.

По словам Ролза, мы находимся в положении рефлексивного равновесия, когда комплекс наших мнений о принципах и наши мнения о конкретных случаях достигли согласия такого рода.

Рефлексивное равновесие — не единственная модель работы с интуициями, зато господствующая[130]. Однако в последнее время надежность наших интуиций стала мишенью для нападок двух разных типов. Одна из разновидностей критики применима конкретно к сценариям с вагонеткой. Поскольку, как утверждают критики, эти сценарии слишком уж усложненные, мы не можем соскоблить с них все эти страницы философских публикаций и пересадить их в тот или иной реальный случай. Другая критика носит более общий характер: недавние исследования в социальных науках показали, насколько неустойчивыми и иррациональными являются наши интуиции в самых разных областях.

Займемся сначала критикой, применимой конкретно к сценариям с вагонеткой. Верно то, что, хотя можно восхищаться тем, как придуманы некоторые из них, их легко высмеять. Рассмотрим одну из роскошных конструкций из работы старейшины вагонеткологии Фрэнсис Камм «Запутанная этика» (название в изрядной мере маскирует хитросплетения, которые в ней обсуждаются).

Как обычно, сорвавшаяся вагонетка движется к пятерым невинным людям. Это и правда не их день. Они не только привязаны к рельсам и будут раздавлены вагонеткой, но есть еще одна, независимая от первой, угроза — с ревом надвигающийся на них трактор, который потерял управление. Переводить вагонетку на другой путь было бы бесполезно, если бы в нашу пятерку в любом случае врезался трактор. Но…!

Злосчастная пятерка видит луч надежды. Если отвести вагонетку от них, она «мягко ударит и толкнет (не причиняя вреда) человека, который стоит на пути у трактора. Когда он столкнется с трактором, трактор остановится, но человек умрет»[131].

Вот это действительно хитрый случай. В нем есть элементы «Тупика» и «Толстяка». Перенаправление вагонетки в сторону от пятерки представляется допустимым, пусть даже один умрет, что выступает параллелью к «Тупику». Однако отводить вагонетку не было бы смысла, если бы тело этого человека не выступило в качестве препятствия, способного остановить трактор, поскольку в противном случае пятеро были бы все равно обречены. В этом сходство со сценарием «Толстяк».

Есть ли у вас уверенность в том, что именно вы должны сделать? Нет? У профессора Камм она есть. Она уверена, что отводить вагонетку на другой путь нельзя.

Рассмотрим также случай «Опрокидывание».

На этот раз вы не можете направить вагонетку по другому пути, но вы можете сдвинуть пятерку. К сожалению, пять человек будут сброшены вниз пригорка, а их совокупная масса убьет невинного человека, который находится внизу. Допустимо ли опрокидывать пятерку? Вы не уверены? Профессор Камм говорит, что это вполне допустимо. Через несколько страниц она приводит случай «Вагонетки с инструментом». Вагонетка движется к некоему полезному инструменту, при помощи которого можно было бы спасти жизнь многим людям. Вы можете перенаправить вагонетку, убив одного человека. Должны ли вы делать это? Не знаете? Ответ (ее ответ) — не должны.

Но почему мы должны верить Камм на слово? Обладает ли профессор философии, которая десятилетиями блуждала по тропам и трассам вагонеткологии, обостренным нравственным чутьем? Возможно, это и так. В конце концов, мы считаем, что опытный дегустатор превосходит обычного выпивоху и может лучше определить качество того или иного вина. Нечто подобное мы ожидаем и от эксперта по искусству, который может посмотреть на картину и оценить ее достоинства, разбираясь в этом получше большинства из нас[132].

Тем не менее по многим из изощренных примеров Камм прийти к единому мнению не могут даже специалисты по вагонеткологии, так что здесь экспертные знания нам уже не помогут. Конечно, это не относится к «Тупику» и «Толстяку», поскольку интуиции, которые связаны с ними, достаточно крепки как у философов, так и у обычных людей. Однако вагонеткологию обвиняют в том, что все ее загадки невероятны, а потому совершенно бесполезны. По словам Мэри Мидгли, даже ее старая подруга Филиппа Фут была бы расстроена всем этим бурно развивающимся жанром, который она же и основала: «вся эта индустрия задач с вагонетками — еще один удручающий пример навязчивого желания академических философов заниматься лишь специально отобранными, искусственными примерами, дабы избежать стресса, возникающего из рассмотрения реальных проблем»[133].

В реальном мире у нас нет этики с Т-образными соединениями. В нем мы не ограничены исключительно двумя вариантами, X и Y, напротив, у нас есть множество вариантов, причем все наши решения принимаются в сложной паутине обязательств, обязанностей и мотивов. Главное же в том, что в реальном мире не бывает достоверных событий. Если бы я толкнул толстяка, меня могли бы привлечь за убийство. Я не мог бы быть уверен в том, что массы этого толстяка будет достаточно, чтобы остановить вагонетку. Также я не мог бы быть уверен в том, что без моего вмешательства вагонетка обязательно наедет на пятерых и раздавит их. Возможно, они смогут разрезать веревки и освободиться. Машинист может восстановить управление вагонеткой. Кроме того, разве я не смог бы найти другой массивный предмет, который остановил бы вагонетку не менее успешно, чем тело толстяка?

Лучшая стратегия для вагонеткологии, если она столкнулась с обвинением в искусственности, — согласиться с ним. Мысленные эксперименты специально делают такими сложными, однако большинство из них не настолько далеки от мира, чтобы в них нельзя было распознать никакого сходства с реальными случаями.

Есть анекдот, высмеивающий моральную философию. Вопрос: сколько моральных философов нужно, чтобы заменить одну лампочку? Ответ: восемь. Один будет ее менять, а все остальные делать так, чтобы все прочие условия оставались равными. Но сценарии с вагонетками полезны именно потому, что они столь тщательно проработаны. В обычной жизни полно белого шума, посторонних этических шумов. Из-за сложности реальной жизни трудно выделить важные качества морального рассуждения. Случаи с вагонетками придумываются для того, чтобы выделить принципы и выявить важные различия. Этого результата они могут достичь только в том случае, если заглушат все отвлекающие и искажающие шумы. Здесь можно провести грубую аналогию с научным методом. В лаборатории, если вы хотите, к примеру, изучить действие света, вы варьируете параметры света, поддерживая все остальные факторы неизменными. Примерно так же, если вы хотите выяснить, является ли морально значимым какой-то определенный элемент, вы придумываете два случая, которые тождественны во всем, кроме одной переменной, с которой можно поиграть.

Кроме того, основные сценарии с вагонетками не настолько фантастичны, чтобы считать их совершенно оторванными от реальной жизни. Раньше я вас, дорогой читатель, немного разыграл: профессор Р. У. Джоукинг, о котором шла речь в начале главы, — это вымысел. Однако его случай с вагонеткой является реальным. Это происшествие случилось в Чикаго. Апелляционный суд, на котором слушалось дело, вынес решение в пользу пострадавшей женщины. Умерший молодой человек, Хироюку Джоху, был признан ответственным за нанесенные ей травмы: согласно решению суда, он должен был предвидеть то, что, если его собьет поезд, его тело может пролететь к платформе и нанести ущерб находившимся там пассажирам.

Конечно, такие случаи сами являются исключительными. Речь, однако, о том, что они не выходят за грань возможного. Недавно в Америке произошел еще один случай, который мог бы придумать преподаватель курса философии для первокурсников. В нем оказался замешан доктор Хутан Рузрох, который по решению суда в Калифорнии был признан в 2009 году невиновным. Его случай интересен в философском плане благодаря природе выдвинутых против него обвинений.

Они касались больного человека по имени Рубен Наварро. Наварро родился в рабочей латиноамериканской семье. Ему было двадцать пять лет — почти двадцать шесть. Пятнадцатью годами ранее его мать Роза заметила, что у него начало ухудшаться чувство равновесия: играя с другими детьми, он падал чаще других. По ее словам, это было похоже на Бэмби на льду[134]. Ему поставили диагноз адреналовой лейкодистрофии, прогрессирующего генетического заболевания, довольно редкого, но ставшего известным по голливудскому фильму «Масло Лоренцо». Когда Роза сама потеряла трудоспособность, Рубена поместили в специальное медицинское учреждение. Его состояние быстро ухудшалось. В январе 2006 года его обнаружили в бессознательном состоянии, с остановкой сердечной деятельности и дыхания, и в спешном порядке перевели в региональный медицинский центр Сьерра Виста. Повреждение мозга было вызвано недостатком кислорода. В больнице сказали, что он никогда не поправится. У Розы попросили разрешение на то, чтобы после его смерти использовать его органы, и она согласилась.

В этот момент на сцену выходит молодой доктор Хутан Рузрох. Рузрох приехал в качестве сотрудника Калифорнийской трансплантационной сети, уважаемой организации, миссия которой состоит в спасении и улучшении жизни за счет трансплантации органов и тканей, получаемых от доноров. Рузрох должен был забрать органы Рубена после официального признания его смерти, однако, когда Рубена сняли с аппарата искусственного дыхания, все планы пошли насмарку. Тело Рубена упрямо цеплялось за жизнь. Органы необходимо было удалить в течение 30–60 минут после отключения аппарата искусственного дыхания — позже они уже не были бы достаточно свежими, чтобы выдержать трансплантацию. Однако сердце Рубена постепенно отказывало, хотя мозг продолжал функционировать.

Обвинение, выдвинутое против доктора Рузроха, заключалось в том, что он приказал медсестре дать Рубену необычайно большую дозу двух лекарств, морфина и ативана, дабы ускорить его смерть. После этой инъекции Рубен умирал еще несколько часов, так что органы уже нельзя было использовать для трансплантации. Признав Рузроха невиновным, суд согласился с его показаниями, согласно которым у него не было намерения ускорить смерть: он просто хотел сделать так, чтобы пациент не мучился после того, как отключили систему жизнеобеспечения.

Тем не менее обвинения в чем-то напоминали случай с воображаемым посетителем больницы, которого могут убить ради органов, то есть пример, который приводят Джудит Джарвис Томсон, Филиппа Фут и другие. И хотя этот случай был и правда необычным, возникли вопросы, похожие на те, что были поставлены в работах по проблемам с вагонетками. Если бы Рубена убили быстро, можно было бы спасти несколько жизней. Последние данные указывают на то, что в одних только США каждый день в ожидании органов для трансплантации умирают восемнадцать человек — это число выше количества военных жертв американской армии в Ираке или Афганистане. В настоящее время более 100 тысяч человек стоят в федеральной очереди США, ожидая трансплантации сердца, легкого, печени, почки, поджелудочной железы или кишечника.

Но даже если специалист по вагонеткологии отвергнет обвинение в искусственности, есть и другое, более фундаментальное возражение.

Под подозрением не только интуиции, связанные с вагонетками, но и вообще все интуиции как таковые.

Этот вывод совершенно очевидно следует из исследований не философа, а психолога — Даниэля Канемана. Канеман получил Нобелевскую премию по экономике, а вместе со своим коллегой Амосом Тверски он, по существу, придумал отдельную дисциплину, ныне бурно развивающуюся, — поведенческую экономику, занятую исследованием того, как люди принимают экономические решения на практике.

До Тверски и Канемана экономисты самых разных направлений оставались в плену представления о производителях и потребителях как рациональных экономических агентах, которые принимают последовательные и логичные решения, основанные на их частных предпочтениях. Канеман не оставил камня на камне от этого представления. Он со своими коллегами провел многочисленные эксперименты, которые показали, что Homo sapiens является нелогичным, часто путающимся и подчас глупым созданием, которым движут импульсы, о которых он зачастую и не подозревает.

В одном знаменитом тесте использовался сценарий с неким смертоносным вирусом. Американские власти готовятся к вспышке некоей болезни. Канеман назвал ее «азиатской болезнью» — возможно, для того, чтобы звучало пострашнее. Так или иначе, если ничего с этой болезнью не делать, она убьет шестьсот человек. Есть два альтернативных варианта действий.

Вы можете принять программу А. В этом случае будут спасены жизни двухсот человек.

Вы можете принять программу B. В этом случае существует вероятность, равная одной трети, что будут спасены шестьсот человек, и вероятность в две трети, что никто не будет спасен.

Что вы сделаете? Представим теперь, что азиатская болезнь убьет шестьсот человек, но на этот раз у вас есть два следующих варианта.

Вы можете принять программу С. В этом случае умрет четыреста человек.

Вы можете принять программу D. В этом случае есть вероятность в одну треть, что никто не умрет и вероятность в две трети, что умрет шестьсот человек.

Что вы сделаете? В испытаниях большинство людей сочли, что А предпочтительнее B, но D предпочтительнее С. И это странно, поскольку вариант А, хотя и сформулирован в иных терминах, в точности совпадает с C, тогда как B совпадает с D. Очевидно, что сама формулировка альтернативных вариантов оказывает (иррациональное) влияние на ответы испытуемых.

Тот же самый эффект наблюдался и в вагонеткологии. Профессор Питер Унгер показывал студентам один из вариантов «Толстяка» (предлагая им перенаправить крупного человека на роликах с мотором в сторону смертельно опасной вагонетки)[135]. Но некоторым студентам сначала показывали различные промежуточные случаи (так, в одном из таких случаев студенты могли остановить вагонетку, переводя на ее путь другую сорвавшуюся вагонетку с двумя пассажирами, которые были бы убиты). Студенты, видевшие такие промежуточные случаи, с большей вероятностью допускали убийство массивного человека, когда через какое-то время они сталкивались с соответствующим сценарием.

Также были высказаны определенные сомнения относительно сценария «Петля», введенного Джудит Джарвис Томсон. Томсон вводит «Петлю» только после «Тупика». Она настаивает на том, что несколько дополнительных метров путей не могут иметь морального значения, и многим философам это показалось убедительным аргументом. После этого Томсон доказывает, что, поскольку допустимо перенаправить вагонетку в «Тупике», столь же позволительно сделать это и в «Петле». Однако в одном недавнем исследовании было показано, что, если показать «Петлю» до «Тупика», испытуемые обычно не видят между двумя этими случаями прямого сходства, и с большей вероятностью говорят, что нельзя переводить вагонетку на другой путь в сценарии «Петля»[136].

Интересно также, что, если показать «Толстяка» до «Тупика», люди будут реже одобрять перевод вагонетки на другой путь в «Тупике». Порядок предъявления разных случаев влияет не только на людей без философского образования, но и на обладателей докторской степени по философии. Мы можем играть с реакциями на моральные дилеммы по-разному. Например, ответы будут варьировать в зависимости от того, в каком лице ставятся вопросы — в третьем («Правильно поступила бы Филиппа, если бы перенаправила вагонетку?) или же во втором («Правильно поступили бы вы, если бы перенаправили вагонетку?).

Все это ставит перед нами вопрос: к каким интуициям относиться серьезно? Как решить, что именно стало результатом предварительной демонстрации «Тупика» — обострение и прояснение наших интуиций, связанных с этим сценарием, или, напротив, их огрубление и искажение? Если нам нужно взглянуть на палку, мы знаем, что не нужно погружать ее наполовину в воду, поскольку она будет казаться изогнутой, хотя на самом деле прямая. Если мы хотим присмотреться к краскам картины, нам нужно осмотреть произведение искусства в хорошо освещенном помещении. Можно ли придумать какие-то эквивалентные условия для оценки интуиций? Откуда нам знать, что мы смотрим на определенную моральную проблему в идеальных условиях, что мы видим ее, так сказать, в правильном свете?

На эту загадку философы пока не дали удовлетворительного ответа. Однако все эти махинации с формулировками и порядком предъявления примеров не устраняют разрыва между ответами на случаи «Толстяк» и «Тупик». Разрыв можно сузить, но лишь в какой-то мере. В какой бы форме ни представлять задачу, большинство все равно решит, что правильно будет перевести поезд на другой путь в «Тупике» и неправильно убивать Толстяка. И это различие с небольшими вариациями сохраняется для всех групп и во всех культурах.

Это привело к новой гипотезе. Возможно, проблемы с вагонетками иллюстрируют то, что человеческая нравственность является врожденной, так что, к примеру, учение о двойном последствии, впервые изложенное почти тысячу лет назад св. Фомой Аквинским, заложено в самом нашем устройстве.

Глава 11 Выбор Дадли и моральный инстинкт

В токио, если вы будете прочищать нос на людях, это сочтут верхом вульгарности. В разных культурах существенно различаются многие практики — люди в них совершенно по-разному рыгают, справляются с отрыжкой, испускают газы, плюют, почесываются, подтирают зад, чмокают губами, кланяются, жмут друг другу руки, держатся за руки, пережевывают пищу, кусают ногти, ковыряют в зубах и целуются. В некоторых районах Франции, двое друзей при встрече приветствуют друг друга, дважды чмокнувшись в щеку, но в некоторых пригородах Парижа нормой стали четыре чмока, то есть можно сказать, на четыре больше, чем рекомендуется делать в Эр-Рияде.

Этикет и манеры включают в себя бессчетное количество разных аспектов жизни: застольные обычаи, язык тела, стиль одежды, волосы на лице, чаевые и практики, позволяющие сторговаться, формы обмена дарами, способы обращения к друзьям и посторонним. Те, кто подают заявление на получение британского гражданства, должны знать, что в пабах люди поочередно покупают друг другу выпивку.

Довольно сложно провести четкую границу между этикетом и моралью. Западный человек (по крайней мере один такой человек, а именно я сам), если увидит, как люди в некоторых частях Азии (но вряд ли женщины) закрывают одну ноздрю и выдувают слизь из другой, тут же испытает приступ органического отвращения. Однако это чувство совместимо с убежденностью в том, что нет правильного или объективно верного средства носовой гигиены. Некоторым людям может показаться отвратительной идея, будто надо сморкаться в носовой платок, который потом убирают в карман. В разных культурах разные практики. Но какая практика должна считаться элементом этикета, а какая — морали? Лондонец или парижанин счел бы разницу в том, как приветствовать представителей противоположного пола, — двумя поцелуями или тремя — различием в этикете. Но саудовский имам, скорее всего, считает поцелуи на публике не только отвратительными, но и аморальными.

К нравственности относятся серьезнее, чем к манерам, и обычно считается, что она обладает всеобщим характером[137]. Те, кто выступают против женского обрезания или, как его стали называть, калечащих операций на женских половых органах, полагают, что оно аморально, независимо от того, где оно применяется, пусть даже эта практика широко распространена в некоторых частях мира. Однако, хотя мы претендуем на всеобщую применимость выдвигаемых нами моральных суждений, представляется самоочевидным то, что моральные практики, как и практики этикета, значительно разнятся. Аборт в Дании не столь позорен, как на Мальте; среднестатистический житель Техаса поддерживает смертную казнь, тогда как в Мэйне против нее выступает гораздо больше народа; большинство жителей Сан-Франциско считают гомосексуальность совершенно законной, тогда как в Кампале многие находят ее отвратительной.

Возможно, именно поэтому еще более странно то, что некоторые академические ученые заявляют, будто у людей есть всеобщее врожденное моральное чувство. И чтобы подкрепить свой тезис, они приводят данные из вагонеткологии.

Как нам удается понять то, что предложение «сорвавшиеся вагонетки, находящиеся в статичном положении, пахнут смертью», является грамматически правильным высказыванием, хотя оно и бессмысленно, тогда как предложение «статичном положении пахнут вагонетки которые находящиеся в смертью» — не является?

Ноам Хомский заработал академическое реноме благодаря новаторским работам в лингвистике в 1950–1960‑х годах. Он утверждал, что языковой инстинкт является врожденным. «Бесцветные зеленые идеи яростно спят» — это грамматически правильное высказывание. То есть это правильно построенное предложение, если судить с точки зрения синтаксиса. Но предложение «Яростно спать идеи бесцветно зеленые» не является грамматически правильным. У нас есть инстинктивное понимание того, что язык на уровне грамматики допускает, а что — нет.

Хомского удивило то, что обычные дети достаточно быстро обучаются языку, следуя правилам, которым их часто никто специально не учит. Они не только быстро научаются отличать грамматически правильные высказывания от неправильных, но и приобретают другие жизненно важные навыки пользователя языка, например способность выявлять противоречия или двусмысленности. Имея в наличии конечный набор слов и фраз, они могут конструировать бесконечное число высказываний. Как доказывал Хомский, все это было бы невозможным, если бы в каком-то смысле мы не были бы запрограммированы на то, чтобы говорить на том или ином языке.

Эта программа или рецепт должны быть весьма общими по своему характеру. Ребенок, родившийся в Гуанчжоу, вырастет и будет говорить на кантонском диалекте китайского, родившийся в Будапеште выучит венгерский, а родившийся в Глазго будет говорить на английском (хотя, возможно, с акцентом, который непонятен для некоторых из его сограждан). На первый взгляд, между китайским, венгерским и английским мало общего. Тем не менее, как утверждает Хомский, у всех этих языков должна быть некая общая структура.

Как только ребенок приобретает способность говорить на языке, у него быстро развиваются сильные, надежные и быстро действующие инстинкты, позволяющие отличать то, что в языковом плане позволено, а что — нет. Достаточно странно, однако, что пользователи языка не всегда могут объяснить свои интуитивные представления. Похоже, что они следуют правилам бессознательно. Рассмотрим следующий пример: большинство носителей английского не скажут «Черная, внушающая ужас, большая вагонетка потеряла управление» (The black, terrifying, large trolley was out of control). Такое высказывание кажется немного неправильным, некорректным в лингвистическом отношении. Скорее всего, они сказали бы так: «Внушающая ужас большая черная вагонетка потеряла контроль» (The terrifying, large, black trolley was out of control). Но почему порядок слов в этом последнем предложении правильный? Большинству людей было бы сложно быстро ответить на этот вопрос. На самом деле, скорее всего, им было бы сложно дать точный ответ и в том случае, если бы им дали время подумать над этим вопросом[138]. Правила, которые мы каким-то образом усвоили, являются сложными и запутанными. Если взять предложение «Бесцветные зеленые идеи яростно спят», мы, видимо, знаем, что должен работать порядок «Прилагательное, прилагательное, существительное, наречие, глагол», но не порядок «наречие, глагол, существительное, прилагательное, прилагательное».

В 1990‑е годы один из студентов Хомского в Массачусетском технологическом институте, Джон Микаил, задался вопросом о том, можно ли лингвистическую модель перенести в область нравственности, и занялся изучением параллелей с примерами из вагонеткологии.

Если бы существовала явная параллель, можно было бы ожидать того, что у детей будут те же интуиции в сценариях с вагонетками, что и у взрослых. Именно к такому результату и пришел Микаил. Вслед за психологом Джонатаном Хайдтом он стал называть детей «интуитивными юристами», хотя для Микаила, исследователя права, это положительный эпитет, а для Хайдта — иронический[139]. Дети высказывают поразительно сложные моральные суждения, в которых находит отражение не только мораль взрослых, но и сложные правовые системы. Дети трех и четырех лет используют идею интенциональности для того, чтобы провести различие между двумя действиями с тождественными последствиями, например, ситуации, когда один человек случайно толкает другого, сбрасывая его с моста, и той, когда он делает это намеренно. То же самое различие проводит и обыденная мораль, и право. Дети в возрасте четырех-пяти лет понимают уже намного более сложное различие, которое опять же сходно с юридическим различием между фактической ошибкой и юридической. Так, машинист вагонетки может наехать на какое-то препятствие, полагая, что это листья, и не понимая, что это человек. Это была бы фактическая ошибка, которая может выступать извинением. Если существовали достаточно убедительные основания для такой ошибки, их можно считать важными для определения вины машиниста. Но если машинист вагонетки говорит, что он отлично понимал, что на дороге привязан человек, но ошибочно полагал, будто допустимо наезжать на людей, тогда это юридическая ошибка, и она вряд ли может быть признана смягчающим обстоятельством.

Согласно соответствующей концепции, врожденная моральная структура должна действовать на достаточно абстрактном уровне, точно так же, как язык. У наших правил нет какого-то конкретного содержания (вроде «не оскорбляй свою тещу»), так что в нравственности могут быть некоторые локальные различия — точно так же, как есть они и между языками. Возможно, универсальным законом языка является то, что правильное грамматическое высказывание должно содержать подлежащее, сказуемое и дополнение, однако порядок, в котором они соединяются друг с другом, в разных языках разный. Примерно так же между разными культурами могут быть определенные различия в нравственности. В одном исследовании, проведенном в Индии, изучалась роль социальных и культурных ожиданий в суждениях, выносимых в сценариях с вагонетками. Когда действующего в сценарии агента относили к касте ученых (брахманам), участники не желали, чтобы он сталкивал кого-нибудь, чтобы спасти пять жизней; но они гораздо чаще одобряли такое действие, когда агент принадлежал к касте воинов (кшатриев). Тем не менее утверждается, что глубинные абстрактные правила (например, «не причиняй намеренно вреда невинному») являются всеобщими.

Марк Хаузер, работавший с Микаилом гарвардский (в те времена) исследователь из той же области, обнаружил еще одну параллель с языком: моральные интуиции проявляются почти мгновенно и в предсказуемой форме при предъявлении любого числа уникальных случаев, с которыми испытуемые ранее не сталкивались. Более того, если людей спрашивали, почему у них такие интуитивные представления, часто им было трудно объяснить или как-то обосновать их. Они могли сказать, к примеру, так: «Не знаю даже, почему я передумал» или «Я не понимаю, почему этот случай кажется мне отличным от прежнего». Порой они могут умалять свои способности, заявляя в замешательстве: «Я знаю, что не рационален, однако эти случаи не кажутся мне похожими». Когда же объяснения все же давались, они очень сильно варьировали. Хаузер пишет: «Эту неспособность обеспечить соответствующее истолкование нельзя оправдать ни юным возрастом, ни отсутствием образования: она характерна и для образованных взрослых, мужчин и женщин, специально подготовленных и далеких от философии морали или религии»[140]. В объяснениях встречались отсылки к Богу, эмоциям, наитию, правилам (не убий!), последствиям (пять спасенных лучше одного), а также, как сообщает Хаузер, совершенно откровенные рационализации — «всякое бывает».

Поменяв некоторые переменные из исходного сценария с вагонеткой, Микаил с коллегами смогли извлечь некоторые элементы, которые, как он полагает, могут составлять нашу врожденную нравственность. Далее приводятся два его примера. Во всех них используется потерявший управление поезд, который вот-вот убьет пять человек.

Когда Микаил предъявил эти сценарии испытуемым, подавляющее большинство решило, что для Марка, в отличие от Уолтера, будет непозволительно переводить стрелку. Немного изменив настройки исходных сценариев «Тупик» и «Толстяк», Микаил сумел перевернуть интуитивные представления с ног на голову. Эти совершенно иные интуиции были выявлены за счет изменения фактов, относящихся к намерениям людей. Легко представить, как изменение других факторов могло бы также повлиять на интуиции. Предположим, что в сценарии «Тупик»:

— Пять человек на рельсах страдают от смертельной болезни и все равно скоро умрут, а человек, привязанный на тупиковой ветке, — это ребенок;

— Мы выяснили, что человек на тупиковой ветке, был привязан к рельсам против своей воли преступной шайкой из пятерых фашистских головорезов, которые сами потом оказались в ловушке на главном пути, когда перелезали через рельсы, пытаясь поймать еще одну невинную жертву;

— Пять человек — для вас посторонние, а один человек — это ваша дочь;

— Человек на тупиковом пути — Эйнштейн (или Сталин!), тогда как пять человек — совершенно обычные люди.

Большинство сценариев в работах по задачам вагонеток обычно исключают личную информацию о людях, чьи жизни в опасности, в частности не указывается, какая вина за ними, возможно, числится, и к каким правам и привилегиям они могут или не могут апеллировать. Им не дают даже имен, не говоря уже о каких-то существенных биографических деталях. Однако более сложная картина нашей моральной грамматики могла бы включать больше переменных и более богатое описание того, как они взаимодействуют друг с другом.

Одна британская история XIX века о съеденном юнге проясняет особенно интересный нюанс нашей моральной грамматики, тогда как один итальянский гений помогает поместить эту историю в контекст.

У Вильфредо Федерико Дамазо Парето (1848–1923), экономиста, политического теоретика и одного из основателей современной социологии, были свои связи с железными дорогами. Закончив с отличием обучение в Турине, он поступил на работу в «Римскую железнодорожную компанию». Парето по образованию был инженером, его влекли к себе механизмы и законы: по словам одного автора, он «испытывал жажду к законам»[142].

После железной дороги Парето перешел на работу в сталелитейную компанию, а потом обосновался на живописных холмах Тосканы, где писал полемические статьи, яростно критикуя некомпетентность правительства недавно объединившейся Италии. В 1893 году в возрасте сорока пяти лет Парето предложили кафедру политической экономии в швейцарской Лозанне, которую он принял. И хотя к этому времени многие из его идей уже были сформулированы, именно после этого он создал те работы, которые определяют его значение для нашего разговора и объясняют, почему мы о нем теперь вспомнили.

Героем Парето был человек, открывший законы движения, сэр Исаак Ньютон. Парето, в чем-то напоминая Карла Маркса, который работал несколько раньше, стремился создать для социального мира то, что Ньютон сделал для мира физического: у Парето были инстинкты ученого, и он представлял себе, что социальный мир, хотя и находится в постоянном изменении, перемещается от одной равновесной точки к другой.

Поклонникам проще выбирать своих героев, чем последним — поклонников. Этот неприятный закон социального мира запятнал посмертную репутацию Парето. Хотя сам Парето обожал Ньютона, его самого обожал Бенито Муссолини. Считается, что он посещал некоторые лекции Парето в Лозанне в 1904 году. Впоследствии фашистская партия пыталась завлечь социолога на свою сторону, хотя он умер в 1923 году, менее чем через год после прихода Муссолини к власти. Англо-австрийский философ XX века Карл Поппер ругал Парето как теоретика тоталитаризма, хотя вряд ли Парето был виновен в том, что фашистам понравился его знаменитый «Принцип Парето», согласно которому 80% всех последствий происходит от 20% причин. Парето отметил, что четыре пятых итальянских земель находились во владении у одной пятой населения Италии; последовавшие исследования показали, что распределение 80/20 применимо не только к Италии и что оно, более того, повторяется во многих областях, где речь идет о собственности и богатстве. Фашисты извлекли из этого приятный для себя вывод, посчитав, что это что-то вроде непреложного закона.

Однако именем Парето назван еще один принцип. В экономике то или иное положение вещей называется эффективным или оптимальным по Парето, когда нельзя провести такого перераспределения благ, которое бы улучшило положение одного или нескольких индивидов, не ухудшив положение кого-то другого. Например, предположим, экономическая система работает так, что в результате у человека А оказывается две книги по философии, а у человека Б — три апельсина. Если бы могли каким-то образом изменить производство и распределение так, чтобы человек А получил в дополнение к своим философским книгам один апельсин, а человек Б получил бы, как и раньше, свои три апельсина, тогда было бы доказано, что предыдущее состояние было неэффективным по Парето.

Какое отношение имеет всё это к вагонеткологии? Чтобы понять это, рассмотрим необычную историю капитана Тома Дадли.

25 июля 1884 года капитан Дадли, невысокий человек с рыжими волосами, зарезал ножом, а потом начал есть своего юнгу. Несколько месяцев спустя этому богобоязненному англиканину будет предъявлено обвинение, а потом его признают виновным в предумышленном убийстве. Его приговорили «повесить за шею, пока не умрет». Однако министр внутренних дел сэр Уильям Харкорт знал, что публика вряд ли потерпит такое наказание, так что Том Дадли вместе со своим наперсником Эдвином Стивенсом получил другой приговор — шесть месяцев тюрьмы.

Это был необычный случай, который все еще цитируют в судах. Дадли совершенно открыто признал убийство, более того, он был удивлен и возмущен тем, что его следует считать преступлением. Он только что пережил ужасные испытания, и теперь ему снова предстояло пройти через них. Возможно, он ощутил, что его правоту признали, когда брат юнги подошел к нему на суде, и вместо того, чтобы наброситься на него с упреками, на глазах у всех присутствующих учтиво пожал ему руку.

Поднявшись для дачи показаний, Том Дадли, говоривший с отчетливым эссекским акцентом, пересказал свою историю. За двадцать дней до убийства он, Ричард Паркер (юнга) и два других человека, Стивенс и Эдмунд Брукс, шли по атлантической трассе из Англии в Австралию. Их задача состояла в том, чтобы доставить яхту «Миньонетта» новым владельцам.

Они находились на расстоянии более тысячи миль от суши, когда разразился сильный шторм и яхта начала быстро тонуть. Они забрались в шлюпку. В суматохе им удалось спасти с «Миньонетты» две банки репы. Через три недели они были близки к голодной смерти. Паркер, которому было семнадцать, был самым молодым и ослабел больше остальных. Иногда шел небольшой дождь, все они пили свою мочу, которую Паркер дополнял морской водой. К этому времени он начал отключаться и находился без сознания. Другие также были в ужасном состоянии. Днем их испепеляло солнце, а ночью мучил холод, ноги у них распухли, а тела покрылись волдырями.

В этом пункте некоторые детали истории становятся несколько расплывчатыми, однако, по словам Тома Дадли, он предложил радикальное решение: они должны были бросить жребий и тогда один будет принесен в жертву, то есть пущен на еду. Брукс был против. Он считал, что лучше умереть всем. Дадли сказал: «Ну, пусть так и будет, однако четверым трудно умирать, когда один, наверное, мог бы спасти остальных»[143].

Через несколько часов Дадли говорил со Стивенсом, хотя Брукс будет утверждать, что не слышал этого разговора. Дадли спросил: «Что делать?» и сам дал ответ: «Думаю, мальчишка умирает. У тебя жена и пятеро детей, у меня жена и трое детей. Человеческое мясо ели и раньше»[144].

Этим вечером Дадли и Стивенс пырнули Паркера в шею перочинным ножом. Четыре дня Дадли и Стивенс питались мясом Паркера (и пили его кровь). Брукс, несмотря на то, что заявлял о своей непричастности к преступлению, присоединился к ним: на самом деле, он поел от души, больше Стивенса, поскольку страшно ослабел. Автор книги об этой истории, Брайан Симпсон, пишет: «Возможно, Стивенса посетила мрачная мысль: он подумал, что, поскольку он самый слабый, он может оказаться следующим блюдом в меню»[145].

Они все еще продолжали дрейфовать в сотнях миль от суши, когда случилось чудо — их заметило немецкое судно, возвращавшееся из Южной Америки в Гамбург. Сердобольный капитан и его команда вымыли и накормили потерпевших кораблекрушение, и они постепенно восстановили силы. Когда через какое-то время они приплыли в корнуэльский порт Фалмут, где дали полное письменное объяснение случившегося, что в те времена было установленным правилом на случай потери судна. Не думая, что начнется какой-либо судебный процесс, Дадли опустил несколько подробностей. Решение возбудить против него дело далось не легко. Однако у министра внутренних дел были обоснованные опасения: «Если не судить этих людей за убийство, мы выдадим карт-бланш любому капитану, позволив съедать юнгу, когда кончились припасы»[146].

Вместе со Стивенсом Дадли убил ни в чем не виновного парня. В большинстве обычных обстоятельств убийство не имеет оправданий. Однако, хотя Дадли судили и признали виновным в совершенном преступлении, этот случай вызывает смешанные чувства. Хотя некоторые решат, что убийство неприемлемо при любых обстоятельствах, другие отнесутся к Дадли и положению, в которое он попал, с сочувствием. Если спросить их, почему они так к нему относятся, они скажут что-то вроде следующего: «ну, юнга все равно бы умер, так что разве кому-то был нанесен вред?».

То есть, если сформулировать в более формальных, хотя и несколько бесчувственных терминах, многие люди, а может даже и большинство, скорее всего, признают моральное основание для перехода от неэффективному по Парето состоянию к эффективному. Похоже, что это элемент нашей моральной грамматики. До того как Дадли подстроил убийство юнги, все четверо мужчин умирали. Юнга умер бы в любом случае, тогда как его смерть позволила выжить остальным.

Их участь улучшилась, и никому не стало хуже. Так что действия Дадли представляются по меньшей мере оправданными.

Существуют и другие не менее трагичные примеры с похожей моральной структурой. Взять пример убийства, которое произошло у берегов Бельгии вечером 6 марта 1987 года. Имя убийцы так и не стало известным публике: позже он признался в содеянном, но против него никогда не выдвигали обвинений. Власти, должно быть, рассудили, что в данных обстоятельствах это было оправданное убийство, так что устраивать суд не нужно, как и разглашать личность убийцы.

Однако нам известны некоторые подробности этого деяния. Ночью «Herald of Free Enterprise», пассажирский и транспортный паром, опрокинулся. Погибло почти двести человек, пассажиров и членов экипажа. Судно стояло в бельгийском порту Зебрюгге и должно было сделать короткий переход в Дувр на южном побережье Британии. Причиной крушения стала катастрофическая человеческая ошибка: член экипажа, который стоял на вахте, заснул, и носовая рампа не была закрыта. Через девяносто секунд после выхода из гавани корабль начал крениться. Еще через минуту он погрузился во тьму. Большинство жертв оказались в ловушке внутри корабля, где и погибли от переохлаждения.

Коронерское расследование было проведено в октябре 1987 года. Для дачи показаний были вызваны многочисленные свидетели, однако наиболее неожиданное свидетельство дал один армейский капрал. Он заявил, что с десятками других людей находился внизу веревочной лестницы, все они были в ледяной воде. Однако лестница, их дорога к спасению, была заблокирована одним молодым человеком. Его парализовал страх или холод (а может, и то и другое), и казалось, что он не может сдвинуться по лестнице ни вверх, ни вниз. Время шло, и капрал крикнул, чтобы его столкнули. Его столкнули, и после его не слышали и не видели. Путь для остальных был открыт, они забрались по лестнице вверх и тем спаслись.

И в этом случае, как бы черство это ни прозвучало, человеку на веревочной лестнице не сделали хуже, когда его столкнули и когда он погиб: он бы умер в любом случае, тогда как, закрыв путь эвакуации, он мог стать причиной смерти других пассажиров. Должно быть, решение не возбуждать дела ни против капрала, ни против того, кто, собственно, и столкнул молодого человека, было продиктовано соображениями в стиле Парето. Если соглашаться (вместе с нами) в том, что капрал поступил не аморально, мы готовы уступить и признать, что бывают обстоятельства, когда преднамеренное убийство человека не является дурным поступком.

Бывали похожие случаи и с альпинистами, когда два человека связаны веревкой и, чтобы выжить, один должен отрезать другого (обрекая его, по сути, на смерть)[147]. Есть и вымышленные сценарии. В книге и фильме «Выбор Софи» нацистский офицер принуждает Софи выбрать, кто из двух ее детей будет жить, а кто умрет. Если бы она отказалась выбирать, оба были бы отправлены в газовую камеру. Она выбирает сына, а ее кричащую дочь уводят.

Иногда и государство — руками своих судов — оправдывало убийство в сценарии в стиле Парето. В 2000 году католичка Рина Аттард, уроженка мальтийского острова Гоцо, родила в Британии сиамских близнецов — суды назвали ее Мэри и Джоди. Врачи сказали, что близнецы умрут оба, если не провести операцию; но даже при успешном завершении операции только одна из дочерей, Джоди, выживет. Родители, оба богобоязненные католики, отказались давать разрешение на эту операцию. Их письменное объяснение включало следующие строки:

Врачи оспорили их решение. Споры продолжились в судах, где судьи, пытаясь достичь решения, обращались к трудам по философии, приводили аналогии в стиле вагонеток, цитировали Гоббса, а также отсылали к делу «Регина против Дадли и Стивенса» и катастрофе в Зебрюгге, дабы определить, является ли, в частности, операция примером преднамеренного убийства.

В конечном счете суд постановил, что операцию нужно провести. Она была проведена 7 ноября 2000 года. Мэри, как и предвидели врачи, умерла. Джоди выжила, как и предсказывалось.

На многих людей оказывает впечатление рассуждение в стиле Парето, соответствующее, однако, всего лишь одному элементу того, что некоторые называют нашей моральной грамматикой. Банк данных глобальных моральных инстинктов, собранный благодаря гарвардскому «Тесту морального чувства», показывает сложное строение морали, напоминающее матрицу. В Гарварде я видел, как исследователь ставит перед испытуемой неприятнейшую дилемму, напоминающую по структуре только что описанные случаи. Ее просят представить себе, что она в группе людей, скрывающихся от нацистов, но ее ребенок начал реветь. Если она не задушит ребенка, всю группу обнаружат и убьют. «Тест морального чувства» предъявлял этот и другие похожие сценарии в интернете: например, в одном случае фигурирует шлюпка, которая потонет и все пассажиры умрут, если одного человека не принесут в жертву, выкинув как балласт.

Одна необычная черта всех этих сценариев в том, что они выявили значительный гендерный разрыв. Примерно 50% считают, что в случае с лодкой допустимо выбросить кого-то за борт, а матери — убить ребенка, однако женщины высказывают такое мнение намного реже мужчин. Тем не менее, как утверждает Марк Хаузер, «когда речь идет о нашей сформировавшейся в эволюции способности морального суждения — нашей моральной компетенции — создается впечатление, что мы говорим одинаково, то есть от лица своего вида»[149].

Составитель моральной таксономии Джон Микаил разобрал действия на их средства (перевод стрелки в «Тупике»), цели (предотвращение убийства пятерых человек) и побочные последствия (убийство человека на главном пути). Оскорбление действием — нежелательный телесный контакт, повлекший причинение ущерба, — обычно не допускается. В сценарии «Толстяк» к побочным последствиям относится убийство с оскорблением действием, вот почему убийство толстяка очевидным образом (по крайней мере для большинства людей) исключается.

Успешная фиксация принципов, которые управляют нашими этическими реакциями на происходящее в мире, обещает то, что, по крайней мере в теории, компьютеры можно будет запрограммировать так, чтобы они реагировали как люди. Другими словами, мы могли бы свести моральные соображения к алгоритмам и создавать роботов, которые бы вели себя так, как, по нашему мнению, должны вести себя люди.

Это привело бы к некоторым радикальным последствиям, например в военном деле. Будущее армии определяется роботизацией, в процессе которой машины становятся «автономными», получая возможность принимать решения без прямого надзора человека[150]. Было бы наивным считать, что «агенты» — машины, вроде тех, что фигурировали в романах Айзека Азимова или в таких фильмах, как «Бегущий по лезвию бритвы», все еще существуют только в фантастике.

Беспилотный автомобиль Google — пример передовой стадии такого развития. В разных городах мира вводятся беспилотные поезда, уже действующие в многочисленных аэропортах. Например, в Копенгагене почти всё контролируется централизованно — компьютерами. Можно представить себе, что какой-нибудь сорвавшийся беспилотный поезд столкнется с проблемой «выбора» — убить пять человек или убить одного, — и что его можно запрограммировать так, чтобы он отвечал на важные качества ситуации.

Машины с искусственным интеллектом — будь они беспилотными поездами или вооруженными роботами — могли бы «вести себя» даже лучше людей. В стрессовых условиях (например, под обстрелом) люди могут столкнуть толстяка, совершив действие, о котором потом, поразмыслив, они могут пожалеть. «Решениям» машины не будет мешать выброс адреналина.

Единственное (!), в чем создатели программного обеспечения должны достичь согласия, так эта сама суть моральных правил…