Убить перевертыша

14

В Ганновере, на пустынной ночной платформе, к нему пришло знакомое ощущение покоя. Так было и прошлый раз, и еще тогда Сергей раздумывал над этой странностью. Решил, что всего скорей виновата наследственная память. Разве мы знаем всех своих предков? Да что там всех, дальше дедушек и бабушек родословная редко кому ведома. А ведь были пра-пра-пра и далее. В этой неведомой дали верняком имелся немец. Или немка. Вот откуда это странное чувство, будто приехал не в чужие края, а к себе домой. Приходила и другая мысль: просто тут, в отличие от Москвы, действительно спокойно. Бытовое благополучие — вот чем проще всего можно бы это объяснить. Но ему больше нравилась теория наследственной памяти.

Любвеобильная соседка, резко изменившая свое поведение после неудавшегося покушения на его невинность и всю дорогу больше не проявлявшая свою повышенную сексуальность, вышла проводить, опять растрогалась чуть не до слез, даже поцеловала на прощание. И он опять обругал себя за невнимание. Не захотел утешить бедную бабенку, так хоть бы поласковее с ней…

Поезд ушел, и он остался один на пустой платформе. Закрытые торговые киоски мертвенно поблескивали витринами, и никого вокруг, ну, совсем никого, будто все это — декорация, а не вокзал города с полумиллионным населением.

Спустившись с платформы в ярко освещенный подземный зал, Сергей по-привычке поискал глазами, куда бы присесть: поезда на Бремен надо было ждать полтора часа. Вспомнил, что и в прошлый раз так же вот искал скамью, и еще тогда, ничего не найдя, полтора часа простоял у стенки. Ничего не изменилось за два года, будто он только вчера здесь был. И родной показалась та же самая рекламно-патриотическая надпись на стене: "Fremdes Feuer ist nicht so hell als daheim der Rauch" — "На чужбине огонь не так ярок, как на родине дым".

Пристроившись в ожидании под этой надписью, он принялся размышлять о том, как сойдет с поезда в Бремене, да как разыщет дом Виктора, да как увидит Эмку… На том воображение зацикливалось, и он знал — почему. Что себя-то обманывать? Эмка и есть та главная цель, ради которой он кинулся в эту дорогу. Не будь Эмки, отбрехался бы и от друга Мурзина, и от богатенького Костика. Друг Виктор? Написал бы ему письмишко, в крайности позвонил бы и тем утешился.

Потом он выкроит день, съездит в Ольденбург, отдаст пакет какому-то Клаусу, возьмет ответную посылку и вернется в Бремен, к Эмке. Может, так-то и не получится, но, черт возьми, что-то же получится, и он обязательно досыта нагуляется с Эмкой по ганзейскому городу Бремену, в котором, как мудрено пишут путеводители, "открытость и урбаничность увязываются с созидательностью и дружелюбной дистанцированностью, причина которой кроется в коммерсантской трезвости и определенной доле сухой ментальности"… Бог мой, чего только не наворочено в путеводителях! Тогда как для него важно одно: здесь живет Эмка…

— Добрый человек даст сигарету? — услышал вдруг тихую вкрадчивую просьбу.

Открыл глаза, увидел рядом девушку в мятом мужском пиджаке и коротких, по щиколотку, брюках. Длинные волосы космами спадали на плечи. Но больше всего Сергея поразили глаза — пустые, безмерно уставшие.

— У меня нет, я некурящий, — растерянно сказал он.

Девушка равнодушно отвернулась и пошла, еле переставляя ноги, в другой конец этого чистого, светлого зала.

"Наркотики", — решил Сергей. Ничем другим нельзя было объяснить это дикое явление в такой благополучной Германии.

Сонная одурь отлетела, и почему-то возникло тревожное чувство. Вспомнился Мурзин с его наставлениями: "Задание у тебя простое, но если расслабишься перед заграничной экзотикой, забудешься, ну там сболтнешь или сделаешь чего лишнего, то могут быть неприятности. Повиснут на тебе, не отмахнешься. Почувствуешь слежку — мотай домой. Сразу же…"

"Кому я нужен? — возражал Сергей. — Там никто ни за кем не следит". "Ошибаешься, следят и там. За теми, кто их интересует…"

Пока что никто им не интересовался. Кроме разве вагонной спутницы. Но что взять с оголодавшей бабенки? Проводник в вагоне? Эта девчонка? Смешно даже… Вон тот мужик в рабочей куртке и спортивной шапочке, что все время поглядывает в его сторону? Но мало ли кто на кого глядит…

Нет, не получалась у него настороженность, как он ни настраивал себя на нее. Вокруг были люди как люди, без каких-либо шпионских пристрастий.

Он снова на какое-то время закрыл глаза. И опять услышал тихий вопрос:

— Вы едете в Бремен?

Теперь перед ним стоял тот самый мужик в рабочей куртке.

— Почему вы так решили?

— Видел, как вы смотрели расписание.

— И что из того?

— Так ведь я тоже еду в Бремен. Вместе веселей.

Он демонстративно тряхнул сумкой, в которой что-то звякнуло. И только теперь Сергей разглядел, что человек этот явно навеселе. А он-то думал: за ним наблюдает. А мужику просто собутыльник нужен.

— Боюсь, что не смогу составить вам компанию. Сплю на ходу.

— Нельзя спать, проспите. В Бремене остановка только на две минуты, не как у вас.

— У кого "у вас"?

— У русских. Я сначала подумал, что вы — немец, говорите чисто. А теперь гляжу — не-ет. Я русских давно изучаю.

— Зачем?

— Они моего отца убили. Пуля попала прямо в лоб.

— Сочувствую, — сказал Сергей, раздумывая, как бы отделаться от этого попутчика. Злопамятные выпивохи — самые непредсказуемые существа. Начнет еще выяснять отношения…

— Выпьем и помиримся. Вон вы как хорошо говорите по-немецки. Чистый немец. Жили в Германии?

— Сам выучился.

— Талант! — восхитился немец, заставив Сергея по-доброму вспомнить московских фирмачей-полиглотов, накачавших его языковой практикой. Сергей совершенно не помнил, что они с ним делали в его кибернетическом беспамятстве, но делали, видно, на совесть.

На платформу они поднялись эскалатором. Короткая лестница, до того неподвижная, сама собой поехала, как только они подошли к ней. И остановилась, когда сошли с последней ступеньки. На платформе было довольно прохладно, и захотелось опять вниз, в душный уют вокзала. Но Сергей знал: нельзя уходить. Поезда в Германии в самом деле хотят с точностью до секунд и стоят самую малость. Одни пассажиры сошли, другие сели, и тут же отправление.

Поезд, бесшумно подкативший к платформе, состоял всего из четырех вагонов. За стеклянными раздвижными дверями купе — шесть мягких кресел. Сергей рассчитывал, что соседи по купе не больно-то дадут болтать словоохотливому соседу. Но вагон, куда они вошли, оказался полупустым, и в купе кроме их двоих никого не было.

— Ганс Грамс, — представился веселый попутчик, расстегивая сумку. И заинтересованно покосился на Сергея. — Красивое имя, не правда ли? Единственное чего-то стоящее, наследство от отца. С таким именем мне бы в артисты. Представляете афиши? Во-от такими буквами…

Сергей в свою очередь назвал себя и сел в мягкое кресло, откинулся к такой же мягкой спинке, закрыл глаза. Подумал, что теперь бы в самый раз отключиться под тихое шуршание вагона. "Пусть себе болтает, а я подремлю". И тут же услышал, как стукнула о стол бутылка, сухо щелкнули пластмассовые стаканчики. И забулькало, запахло знакомо. Вермут, по запаху определил Сергей. И не удержался, посмотрел. Точно, вермут, литровая бутылка с яркой коричнево-красной этикеткой.

— Раньше я не любил русских. Отца убили. Пуля — прямо в лоб…

— Где убили?

— На войне. Город у вас такой, не выговоришь — Днепродзержинск.

— А у меня на войне деда убили. Осколком в живот. Так что нам теперь?..

Ганс заелозил бутылкой по столу.

— Выпьем и помиримся. Прозит!

Он подвинул к Сергею налитый стакан, не дожидаясь, когда тот возьмет его, выпил свое. И Сергей тоже выпил. Вино было ароматным, в меру терпким, успокаивающим, таким, что захотелось повторить. Он подвинул свой стакан вплотную к бутылке, и Ганс понял как надо, налил.

"Теперь пускай мелет, что хочет", — подумал Сергей, откидываясь к спинке кресла. Первое время он слушал, как сосед бессвязно, по-пьяному ругал кого-то, потом…

Потом ему опять привиделась Эмка. Вот чего он никак не ожидал от себя в свои-то тридцать семь — влюбиться. И в кого? В девчонку, на пятнадцать лет моложе. Можно, конечно, чем угодно называть это — увлечением, флиртом, просто беганием озабоченного петуха за молодой курочкой. Но творилось с ним ни на что не похожее. Никаких эротических сновидений. А будто сам собой влез в него образ Эмки и является, когда захочет, томит душу.

Может, это и не любовь вовсе, а колдовство какое?.. С женой Татьяной, во всяком случае, было не так. Он просто хотел ее. Тоже бредил ею, но все в сексуальном плане. А тут до сих пор чувствовал неловкость, когда вспоминал ту единственную близость, которой вроде как и не было. И Эмка ни разу не дала понять, ни словом, ни полсловом. Хотя могла бы и намекнуть. Ведь после того сколько они гуляли по Бремену, взявшись за руки.

Картинки остались в памяти, как врезанные. Вот они идут по знаменитой Betcherstrasse, улочке в сто шагов, считают музеи, театры, галереи, пивные бары, торговые лавки с находящимися тут же мастерскими… Вот стоят в толпе на крохотной квадратной площади, слушают трезвон знаменитых бременских колокольцев. Трезвон так себе, с нашими ростовскими звонами смешно даже сравнивать, но он косится на Эмку и чувствует настоящий восторг… Вот они рассматривают Бременских музыкантов, отлитых в бронзе: на невысоком постаменте у здания ратуши сказочные осел, собака, кошка, петух.

— Многие сейчас идут и едут сюда, как эти Бременские музыканты, говорит Сергей. — За счастьем.

— Это ты о нас с Виктором? — смеется Эмка.

— А что? Виктор, пожалуй, собака, а ты — кошка.

— А ты — петух?

Он замирает. Что это — намек, напоминание? И вздыхает:

— Я, наверное, осел…

И опять Эмка смеется, и ямочки на ее щеках становятся такими, что хочется тут же, прямо сейчас, поцеловать их…

Он очнулся оттого, что услышал знакомое имя.

— Горбачев — вот это человек, хоть и русский. Всех спас…

— Горбачев? Спас? Кого?

— Теперь мы не боимся атомных бомб. Теперь мы, немцы, объединились.

— Вас-то он спас, а мы который год не отчихаемся.

Фраза эта очень заинтересовала Ганса. Глаза его заблестели, он открыл рот с явным намерением начать политическую дискуссию. Но тут в коридоре послышались тяжелые шаги, громкие голоса. Стеклянная дверь с треском распахнулась и в купе втиснулся здоровенный немец с красным ремнем через плечо — контролер. Другой остался в коридоре, вел он себя так, будто стоял на стреме, — то и дело крутил головой направо-налево. И началась молчаливая, холодная, даже обидная своей механистичностью процедура проверки билетов. Вел себя контролер настолько строго, что Сергей на всякий случай достал паспорт, положил на стол.

К его удивлению, документом заинтересовался не контролер, а пьяненький сосед, быстро протянувший к нему руку. Сергей успел раньше и сунул паспорт обратно в бумажник. Это почему-то обидело соседа. Он демонстративно налил только себе, выпил, убрал бутылку, отер стол ладонью и уставился в окно. А за окном было уже совсем светло, вдоль ровного пустынного шоссе тянулись ряды домиков с занавесочками, с калиточками и чистенькими палисадниками. И ни души возле домов. Прямо-таки сонное царство, а не пригород громадного города.

Сергей постоял на опустевшем перроне, пооглядывался. Немногие пассажиры, сошедшие с поезда, быстро втянулись в раскрытые двери вокзала. Ганс вышел одним из первых и будто провалился. Исчез как-то не по-русски. Там, если уж выпили да поговорили, не убегают не попрощавшись.

Было неуютно от непривычного безлюдья. Не то что поговорить, спросить не у кого. Хотя спрашивать вовсе не требовалось. Сергей знал: по ту сторону вокзала, на площади, такси искать не придется, они всегда там, в любое время дня и ночи, и всегда свободны. Дороговато на такси? Ну да за счет богатенького Костика можно и пошиковать.

Уже входя в вокзал, краем глаза он заметил какого-то подозрительного типа, направившегося следом. У него была примечательная черная борода, закрывавшая лицо чуть не до глаз.

Вокзал был почти пуст, и если бы не тот бородач, уставившийся на него, Сергей сразу бы пошел к такси. А тут решил переждать. И он нашел скамью, уселся, намереваясь пересидеть тут ранние часы. И вдруг услышал над самым ухом:

— Русский господин никак забурел?

Сергей вздрогнул, сразу вспомнив наказ Мурзина: "Ни с кем не знакомиться, не ввязываться ни в какие истории". Оглянулся, увидел бородача и заорал:

— Виктор, черт тебя дери! Откуда ты взялся?

— Тебя встречаю.

— Я же не сообщал.

— Жена сообщила. А рассчитать, когда ты здесь будешь, проще простого.

— А я тебя не узнал. Бородища…

— Да и я не сразу. Какой-то ты не такой. Пуганый.

— Чего это?

— Откуда мне знать? Раньше ходил — нос кверху, никого, кроме себя, не видел, а тут все оглядываешься.

Сергей подумал, что надо бы последить за собой. Если уж Виктор заметил, то заинтересованные наблюдатели, о которых предупреждал Мурзин, тем более усекут. Подумал и тут же опять оглянулся. И нашелся, чем оправдаться.

— А Эмка сейчас спит?

— Наверное, спит.

Спит так спит. Обидно, конечно, могла бы и прервать сон девичий по такому случаю, приехать вместе с братом на вокзал. Хотя, если подумать, с чего бы? Его прихватило, но это вовсе не значит, что и ее тоже.

Пока ехали в стареньком «Фольксвагене» Виктора по пустынным улицам, он все пытался погасить свою обиду, прикидывал, как войдет в дом и холодно поздоровается с Эмкой. Пускай позлится.

Было уже совсем светло, фонари не горели, но сплошные ряды магазинных витрин все были ярко освещены изнутри. На улицах ни души, и эти живые витрины, горящие неизвестно для кого, оставляли впечатление ирреальности.

Виктор жил далеко, на окраине города, в новых кварталах района Остерхольц, похожих на московские новостройки. Но подъезд, куда они вошли, не напоминал московские подъезды. Чистеньким лифтом поднялись на четвертый этаж, шумно ввалились в такую знакомую Сергею просторную прихожую. Все тут было, как в прошлый раз: белые двери на кухню и в комнаты, встроенный шкаф для верхней одежды, фибровое ведерко для зонтов, всегда пустовавшее, поскольку ни Виктор, ни Эмка никак не могли привыкнуть пользоваться этой принадлежностью немецкого быта. И тот же большой стол, на котором уже было что-то, накрытое белой скатертью. Новой была только полочка на стене, и на ней в аккуратной картонной рамочке чей-то портрет. "Эмка!" — сразу решил Сергей и шагнул к полочке. И ахнул: Горбачев!

— Этого паразита чего выставил?!

— Почему паразита? — удивленно воскликнул Виктор, да так громко, что Сергей испуганно оглянулся на дверь Эмкиной комнаты.

— Тише, сестру разбудишь.

— А ее нет.

— Как нет? А где она?

Заскребло на сердце: неужели загуляла?

— Она далеко, в Тюбингене.

— Где?! — Теперь в груди похолодело. Тюбинген — это же у черта на куличках, на другом конце Германии. — Чего она там? Замуж, что ли, выскочила?

— Учится в университете. Я писал.

— Не знаю, не получал. А она чего?.. В Бремене разве нет университета?

— Есть, конечно. Но ее не переспоришь. Упрямая, ты же знаешь.

Нет, упрямой он ее не знал. Красивой, умной, доброй, заботливой, даже нежной знал, но не упрямой.

— На кого же она там учится? — спросил с сарказмом, который, как ни старался, не мог скрыть.

— На пастора.

— Пастор? Женщина?!

Вдруг подумалось: не из-за него ли? Хочет грех замолить? Хотя разве это грех по нынешним временам?

— Что такого? — в свою очередь удивился Виктор. — Это у нас, в России, женщине не полагается быть попом. А у протестантов считается: если перед Богом все равны, то и звать к Богу могут все. Лютер говорил, что человек вправе обращаться к Богу непосредственно, без посредников. И значит, пастор, получается, вроде как воспитатель, наставник. А воспитателем женщина может быть даже лучшим, чем мужчина…

Разговаривая, они уселись за стол, на котором под скатертью лежали готовые завтраки в пластиковых упаковках, стояли коробочки простокваши, несколько металлических цветастых банок пива, бутылка вина.

— Ну, рассказывай, — нетерпеливо потребовал Виктор. — Чайник сейчас вскипит, а пока дуй пиво.

— О чем рассказывать?

— Как там у нас?

— Хреново. Все разваливается.

— Ну, ты уж… Я ведь тоже радио слушаю. Трудно, конечно, но не так уж…

— Так уж! — зло сказал Сергей. И вскочил, перевернул картонку с портретом Горбачева. — Не могу видеть этого меченого. С него, заразы, все началось.

— А говорят, он начал исправлять…

— Начал, да вот уже сколько лет никто не знает, как кончить.

Засвистел чайник, и Виктор встал, прошел на кухню, крикнул оттуда:

— Здесь, в Бремене, был случай: бургомистру голову отрубили за то, что запустил городские дела.

— У нас бы так!.. И ведь не просто некомпетентность да бесхозяйственность — прямое предательство. Всю Россию запродали американцам или кому там еще? Разодрали страну на части, чтобы легче было обирать.

— А что же президент?

— Президент одним из первых подал пример публичного отступничества. Если бы он тогда, прямо на трибуне, застрелился, когда отрекался от того, чему сам был цепным псом, его бы поняли и простили. А он по существу провозгласил предательство добродетелью. И пошло. Предал Верховный Совет, поднявший его из дерьма, предал своего вице-президента, предал Конституцию, на которой клялся в верности. Что Горбачев, что Ельцин — два сапога пара. И понеслось. Иуды засучили ногами: всегда, мол, были против. Врут ведь, сволочи, и не заикаются. Когда были на самом верху партийной власти, первыми душил свободомыслие. Всю жизнь звали верно служить идеям марксизма-ленинизма и вдруг завопили о его преступности. Ну и шагали бы прямиком в тюрьму, так нет же… Мигом выскочили из своих красных штанов. А ну их всех!..

Он стукнул кулаком по столу и грубо выругался. Вино выплеснулось на скатерть.

— М-да! — только и сказал Виктор. И повторил: — М-да! Изведешься ведь так-то.

— Все мы там извелись, готовы глотки рвать друг другу.

— Друг другу?!

— Да нет, похоже, уже разобрались, кому надо рвать.

— Знаешь что, давай-ка поспим немного, охолонем, как говорят там, у нас, — предложил Виктор. — Я тоже невыспатый. Вчера проубирался допоздна. Не принимать же ваше превосходительство в холостяцкой квартире.

— На работу не надо?

— Сегодня у меня выходной, так что гуляем…

Через пять минут Сергей лежал в той самой кровати, которую помнил все это время. Уже засыпая, подумал, что вся его злость, все раздражение, выплеснутое на терпеливого Виктора, оттого, что нет Эмки. А если нет Эмки, то что ему делать в Бремене? Не по магазинам же шляться. Это прошлый раз он ходил по магазинам, как по музеям. А теперь этих экспонатов, которые нельзя купить из-за дороговизны, и в Москве предостаточно.

И сразу, без раздумий, решил: не болтаться впустую, а упросить Виктора сегодня же съездить в Ольденбург. Полста километров по немецким-то дорогам — прогулка на час. Поболтать с Виктором вечера хватит. А завтра можно и в Росток. Виктор обидится? Ну, денек, самое большее, можно повременить, а потом — за дело.

Вот если бы Эмка!.. И он уснул с мыслью о ней, улыбался, чувствуя, как растекается в груди неведомое томление, грустное и в то же время очень-очень радостное.