Убить перевертыша

28

Только за городом, на автобане он окончательно поверил, что хвоста нет. Машин на этой скоростной дороге было немного, и всякая, увязавшаяся за ними, была бы сразу замечена. Успокоившись, ощутив удовлетворение, даже радость от того, что самое опасное позади, он воскликнул:

— Прекрасная дорога!

Тут же пожалел, что не сдержался. Казалось бы, что такого сказал? Все равно, что о хорошей погоде. Но для немца-то эта дорога — обыденность.

— Гитлеру спасибо! — резко сказал шофер.

— Гитлеру?

— А кому еще? Это он строил автобаны.

— Не только он.

Кондратьеву хотелось защитить бывшую ГДР, но шофер понял по-своему, заявил:

— Вы — не немец.

— Я из Копенгагена, — неопределенно ответил Кондратьев.

— А я подумал — русский.

Он усмехнулся недобро, и Кондратьев опять не сдержался, спросил:

— Похоже, вы недолюбливаете русских?

— Я их не понимаю.

— То есть?

— Ведь умеют защищать себя, доказали. А сейчас стригут их все, кому не лень, а они даже не брыкаются.

— Раньше враг был на виду, с автоматом, а теперь пришел с улыбками и сладостями.

Шофер засмеялся.

— А что если бы Гитлер не на танке в Россию поехал, а на грузовике с конфетами?.. — И замолк, задумался. — Нет, все-таки я их не понимаю.

— А русских никто не понимает. Неспособны понять.

— Почему?

Кондратьев не ответил, а сам подумал, что правы были Данилевский и Аксаков, еще в прошлом веке утверждавшие, что Европа не знает России. "Не знает потому, что не может понять. У нее нет даже органа для понимания России". Непонятное раздражает и страшит. А если еще у этого непонятного несметные богатства, которыми распоряжаются совсем не так, как хотелось бы Западу? Это уже вызывает зависть и злобу.

Нет, не против коммунизма ополчился Запад, а против России, ее упрямого, непонятного народа. И началось это не после семнадцатого года, а много раньше. В XVII–XVIII веках в эгоистично-ревнивую толпу европейских государств властно втиснулась неведомо откуда взявшаяся громадная держава. Да еще с таким нравственным потенциалом, привлекавшим народы, что тогдашние мировые хищники переполошились.

Хотя что там было ведать? Не так уж много веков прошло, как славяне были вытеснены из Западной Европы. Тот же Ольденбург когда-то был центром компактно проживавшего славянского племени вагров. Гамбург еще в IX веке называли "городом славян". Да и на Рейне, и западнее жили славяне.

Так что у непонимания России Западом, скорей всего, еще не перегнившие агрессивные корни. Захватчик никогда не понимает свою жертву, иначе он перестает быть захватчиком…

Кондратьев уже забыл о разговоре с шофером. Летящее навстречу серое полотно дороги порождало столь же стремительный полет мысли. И запутанная история стран и народов вставала перед ним в обнаженной истинности, без шелухи второстепенного.

За думами он не заметил, как проскочили половину пути. Опомнился, увидев дорожный указатель с надписью «Stralsund».

— Здесь задержимся? — спросил шофер.

— Зачем?

— В Штральзунде есть что поглядеть.

— Я тороплюсь.

Не останавливаясь, проскочили город, затем длинную дамбу через пролив и выехали на всхолмленную равнину острова Рюген, испещренную белоствольными буковыми рощами.

Здесь Кондратьев давно мечтал побывать. Только не в такой спешке. Рюген — в славянской мифологии Руян или Буян, райский остров, обиталище самого Перуна. А руяне или руны, рутены — это же русские. На острове стоял когда-то знаменитый город Аркона с храмом бога Святовита. Говорят, и поныне можно увидеть остатки мощных земляных валов, некогда окружавших город, даже руины храма. Вот бы поглядеть!..

— Если не бывали здесь, много потеряете, не увидев меловые горы.

Кондратьев вдруг вспомнил картину Каспара Давида Фридриха в большом альбоме, который однажды целый вечер рассматривал у Клауса. Картина так и называлась "Kreidefelsen auf Rugen" — "Меловые скалы на Рюгене". Высоченные утесы сахарной белизны, а за ними лазурь моря, уходящая в многоцветье неба. На картине — вид с берега. Но нетрудно было представить, какое ошеломляющее впечатление производили эти громадные белые утесы на русских мореходов, подплывавших к острову Руяну с востока. Да особенно если на заре… Поистине, обиталище богов!..

— Это недалеко от нашей дороги.

— Я тороплюсь, — вздохнул Кондратьев. И подумал: вот если бы «Неринга» задержалась до завтра… И испугался своего желания. Будто желание могло помешать выходу судна в море. Задерживаться в Заснице нельзя было ни в коем случае. Те двое, которых он запер в вокзальном туалете, очухаются уже к вечеру. И вполне могут вычислить его путь-дорогу.

Тогда он почему-то пожалел их, не всадил еще по «стрелке», чтобы не очухались и через неделю. А теперь ругал себя за неуместную жалость.

"Нерингу" он увидел еще издали. Небольшой сухогруз, низко осевший в воду под тяжестью разноцветных контейнеров, стоявших на палубе. И господина Леммера нашел быстро. Его, собственно, и искать не пришлось, стоял на причале возле судна, разговаривал с капитаном, походившим на курортника в розовой тенниске-безрукавке и белой панамке на седеющей голове.

— Сопровождающий? — удивился капитан. — Зачем? Контейнеры будут доставлены в Калининград. Встречайте там.

— Но поскольку я уже здесь…

— У меня нет свободных кают.

Давить капитана именами общих знакомых Кондратьеву не хотелось, и он начал думать о том, чтобы отправить на «Неринге» лишь чемодан с архивом. Сам-то он как-нибудь из Германии выберется.

— Поговорите с кем-нибудь из команды, — предложил капитан. — Может, кто уступит койку, пока на вахте.

Вопрос был решен до удивления легко и просто: в наше время повальной приватизации за деньги могли уступить не то что койку, а и весь теплоход. Электрик судна, первый, к кому он обратился, не устоял перед возможностью приработка, и уже через полчаса Кондратьев, отдав свои документы капитану, обминал верхнюю койку в каюте электрика. Маячить на палубе он счел нецелесообразным, уходить в город — тем более и решил, что скоротать время до отхода лучше всего во сне. Теперь, когда расслабился, давали себя знать дорожные бдения.

Койка была коротковата, и вытянуться во всю длину ему не удавалось: голова упиралась в переборку, пятки — в стенку шкафчика. Он лежал, согнув ноги в коленях, и прислушивался к звукам. Откуда-то доносились шаги, а то и частый перестук каблуков, слышались непонятные команды, что-то колотилось в машине, — вибрация ощущалась спиной сквозь матрац.

Проснулся Кондратьев от непонятного тревожного чувства. Койка под ним покачивалась, а это значило, что судно уже вышло в море. Он соскочил с койки, оделся, собираясь выйти на палубу. Уже подойдя к двери, вернулся, выдвинул рундук, достал черный чемодан. Вдруг очень захотелось посмотреть, что же собой представляет с таким трудом добытый архив.

Но запертый на два цифровых замка чемодан открыть было непросто. Подбирать цифры — провозиться до утра. Кондратьев покопался в ящике стола электрика, нашел отвертку и с ее помощью открыл чемодан. И увидел газеты. В чемодане были одни только газеты и вырезки из газет, подобранные по той же теме советско-номенклатурного предательства. Газетная информация тоже могла пригодиться, но это были все же не документы с фактами, датами, подписями. Стало обидно до слез: столько хлопот, столько стараний, даже риска, и все коту под хвост.

Он сел на койку, обессиленно уронил руки. Ну, почему так не везет?! Не ему, государству. Хотя раз государству, то и ему лично. Вспомнились цифры. В свое время он знал их множество. Но некоторые остались в памяти. Особенно эти, о кануне горбачевской перестройки: Советский Союз с его 5 процентами населения планеты имел почти половину мирового производства газа, почти четверть нефти и стали, до 17 процентов сложной бытовой техники, от 13 до 19 процентов хлопчатобумажных и шерстяных тканей, 21 процент сливочного масла, 12 процентов мяса, от трети до половины мирового сбора фруктов… А магазины пустовали, а снабжение повсюду буксовало. Почему?

Вот когда хранителям русской государственности надо было разоблачать и громить агентов "пятой колонны", разорявших экономику. Лес для строек в Вологде везли из Красноярска, а в Красноярск — из Вологды. Донецким углем отапливалась Сибирь, а сибирским — Украина. Гноилась почти треть собранного зерна, больше трети картофеля. Огромные деньги гробились на бессмысленные стройки, перекачивались в неперспективные отрасли, властвующая номенклатура сочиняла предательские инструкции, лишавшие человека стимулов к труду…

Вот когда надо было отслеживать врагов, чистить кадры.

Упущено!..

Впервые в своей жизни Кондратьеву захотелось плакать. Или напиться. Ни того, ни другого он не умел и потому сидел обессиленный, расслабленный. Волны ритмично валяли судно с боку на бок, и в такт качке Кондратьев качал головой, глядя на слежавшуюся груду газет в раскрытом чемодане.

Но вот он поднял глаза, увидел себя такого в зеркале, вставленном в дверцу шкафа, и разозлился.

— Не везет тому, кто опускает руки, — сказал вслух. — Архив существует. Значит, надо его искать.

Он захлопнул чемодан, встал. За иллюминатором была тьма, только вблизи, в свете судовых огней, просматривалось шевеление громадной массы. Беспокойный зверь — Балтийское море — гнал судороги волн на юг, к польскому берегу.

Начинать с начала! Такова, видать, русская судьба: вся история — срывы да подъемы. С чего начинаются эти подъемы — неведомо никому. Но ведь начинаются! На что уж успешен был мировой заговор в первой половине ХХ века. Унижали и уничтожали все русское, тоталитаризмом душили саму волю к сопротивлению. Но непредсказуемый, доверчивый, терпеливый народ каким-то необъяснимым образом переродил саму систему, заставил ее работать на себя. Поэтому, именно поэтому мировой «демократии» срочно потребовалась перестройка в России.

Но все вернется на круги своя. Какими бы словесами ни маскировались демагоги и предатели, их преступления не будут забыты.

Всему свое время. Время плакать и время смеяться. Время терпеть и время предъявлять счет. Придет день суда. И пеплом перевертышей и самозванцев люди набьют стволы пушек, повернутых на запад. Так было и так будет!..

Кондратьеву показалось, что его внезапно ударили по ногам. Тут же пришла другая мысль: шквал, большая волна, какие бывают на море. Падая, он ударился головой об угол выдвинутого рундука. Матрац, лежавший на верхней койке, сорвался вниз. И все, что было в каюте, слетело со своих мест. Послышался оглушительный скрежет, от которого заныли зубы.

Ему показалось, что он на какое-то время потерял сознание. Очнувшись, сбросил с себя матрац, с трудом утвердился на покосившейся палубе. Свет в каюте погас, светился только один плафон, тот самый, который мешал ему спать. Под ногами валялась масса каких-то предметов. Откуда-то доносились металлические удары, крики, непонятный шум.

Кондратьев бросился к двери, толкнул ее. Дверь не открылась, и это породило в нем незнакомую внутреннюю дрожь, похожую на панику. Тогда он отошел на шаг, подумал и затем, спокойно открыв дверь внутрь каюты, вышел в коридор. И тут же кто-то налетел на него, сбил с ног. Вскочив, он тоже побежал по косой, неудобной палубе. Не в момент догадался, что палуба здорово накренилась. Кто-то кричал на него, кто-то сильно толкнул в впину, снова едва не сбив с ног. Всем он сейчас мешал, лишний человек на судне.

Все же Кондратьев выбрался на верхнюю палубу. И ничего перед собой не увидел: в метре от двери, сразу за белой полосой перил, именуемых планширем, была тьма. В этой тьме просматривалось что-то еще более темное, уходящее.

— Сволочи! — кричал кто-то сверху, с мостика.

И кто-то объяснял, тоже в крик:

— Он без огней, я не видел! В борт форштевнем, мать его!..

Судно кренилось все больше, и Кондратьев уже полулежал на переборке, не зная что делать.

Кто-то толкнул его в бок. Это был электрик, уступивший ему свою койку.

— С левого борта шлюпка! — кричал он ему громко, как глухому. — Беги туда.

— Зачем?

— Контейнеры на палубе. Если сдвинутся — хана!

— Вещи в каюте, — сказал Кондратьев, вспомнив о черном чемодане.

— Какие вещи?! — еще громче заорал электрик. — Перевернемся, не успеешь!

Чемодана было жаль. Не потому, что в нем такие уж ценности. Но газеты тоже могли пригодиться…

И вдруг неожиданная мысль: а что если столкновение организовано из-за этого чемодана? Чтобы архив не попал в Россию? Если так, то даже хорошо, что чемодан утонет. Будут думать, что архива больше нет, концы — в воду. И перестанут преследовать. И тогда можно будет спокойно искать настоящий архив.

Испытывая неловкость, похожую на угрызение совести, будто это он виноват в случившемся, Кондратьев по сильно накренившейся палубе перебежал к другому борту и в тусклом свете палубного фонаря увидел шлюпку, полную людей.

— Прыгай! — крикнули ему.

До шлюпки было больше метра, и она ходила на волнах то вверх, то вниз.

— Прыгай, мать твою! — заорали на него в несколько глоток.

И он прыгнул…