Убийство на Аппиевой дороге

Глава 10

Так начался кошмар, который длился много дней. Убийства, грабежи и поджоги не прекращались ни днём, ни ночью.

Город горел. Долина между семью холмами была вся затянута дымом от множества поджогов и случайных пожаров. Отряды рабов и нанятых вольноотпущенников, грязных от сажи и копоти, метались от одного пожара к другому, пытаясь отстоять дома от огня. По ночам слышались крики, вопли о помощи и лязг оружия. По городу носились самые ужасные слухи: об убийствах, о надругательствах над женщинами; о мужчинах, подвешенных за ноги, забитых насмерть и оставленных висеть для устрашения; о детях, оставленных в горящих домах и сгоревших заживо…

На другой день после побоища на Форуме мы с Эко предприняли вынужденную вылазку — надо было похоронить Белбо. Путь наш лежал за городские стены, в некрополь. Двое моих домашних рабов тащили тележку с телом, мы следовали за ними, а по бокам шли телохранители Эко. Несколько раз нам встречались шайки грабителей, но они не обращали на нас никакого внимания — должно быть, слишком торопились грабить живых, чтобы отвлекаться на мёртвеца. Так что до рощи Либитины мы добрались благополучно.

Служители богини мёртвых работали в эти дни без устали. Белбо наскоро возложили на погребальный костёр вместе с ещё несколькими телами убитых, а потом сгребли то, что осталось, в общую яму. Таков был итог жизни добродушного здоровяка.

После долгих споров было решено, что Менения с детьми переберутся к нам. Оборонять один дом легче, чем два; а я был убеждён, что оборонять мой дом легче, чем дом Эко. Новый замок и засов мы поставили в тот же день и дверь укрепили. Правда, беспорядки на Палантине не прекращались, но и на Эсквелине дело обстояло немногим лучше; к тому же, оттуда было рукой подать до Субуры, где царил уже совершеннейший произвол. Вдобавок, мой дом уже подвергся разграблению, и у грабителей не было никаких причин заявляться туда снова. Вот почему Эко в конце концов согласился со мной и, оставив домашнюю прислугу охранять свой дом на Эсквилине, сам с женой, детьми и охранниками перебрался ко мне.

Как обычно бывает, ощущение опасности объединило всех. Обстановка не оставляла места для домашних раздоров. Бетесда, Диана и Менения работали с утра до вечера, приводя в порядок дом, выясняя, что нужно починить; составляя список вещей, которые надо будет купить взамен украденных или приведенных в негодность; а главное, заботясь, чтобы все в доме были сыты. Закупка продуктов была самым важным делом и самым трудным, так как большинство рынков в городе закрылись, а на тех двух-трёх, что продолжали работать, торговля шла лишь несколько часов в день, причём невозможно было узнать заранее, когда именно появятся торговцы с товаром. Словом, у всех в доме дел хватало. Даже семилетние Тит и Титания, дети Эко, изо всех сил помогали старшим и вообще вели себя не по годам разумно.

Теперь, когда в доме были телохранители, на душе у меня стало спокойнее; да и присутствие Эко придавало уверенности. Все же тягостное чувство не покидало меня. Разграбленный дом служил постоянным напоминанием о нашей уязвимости. Выходя в сад, я всякий раз натыкался взглядом на валяющуюся на земле расколотую статую Минервы; выходя в переднюю, всякий раз вспоминал, как, вбежав с улицы, споткнулся о мёртвого Белбо.

Со смертью Белбо в окружающем мире образовалась пустота. Несколько раз я привычно звал его прежде, чем успевал вспомнить, что его больше нет. Он был рядом изо дня в день столько лет, что я привык к нему, как к воздуху. О воздухе ведь не задумываешься — лишь ощутив его нехватку, понимаешь, насколько он нужен.

Дни проходили за днями, сменялись интеррексы, а выборов всё не было, и не было никакой надежды, что они состоятся. Да и какие могли быть выборы в таком хаосе? Всё сильнее звучали голоса, что Риму снова нужен диктатор. Иной раз при этом называли Цезаря; чаще же в диктаторы прочили Помпея, словно само звучание имени Великого обладало силой восстановить закон и порядок.

Сильнее всего томила неопределённость. Тщетно я ждал появления Тирона. Теперь я был бы рад, если бы Цицерон прислал за мной; рад был бы узнать, что он замышляет со своей кликой, что намерен предпринять среди охвативших город беспорядков. Но не было больше никаких приглашений и никаких тайных встреч с Милоном и Целием.

Когда же в моём доме всё-таки появился посланец, он был не от Цицерона.

Однажды холодным и ясным февральским утром я сидел один в своём кабинете. Эко отправился к себе домой, узнать, как обстоят дела. Женщины были заняты по хозяйству. Несмотря на холод, я распахнул ставни, чтобы проветрить комнату и впустить дневной свет. Гарь рассеялась, ощущался лишь слабый запах дыма. Должно быть, большинство пожаров либо догорели, либо были потушены.

Размышления мои прервало появление Давуса, доложившего о прибытии носилок, которые сопровождал отряд телохранителей.

— Носилки ждут перед дверью, — сообщил Давус. — А один раб хочет тебя видеть. Говорит, он с поручением.

— Носилки, говоришь?

— Да. И очень богатые.

— А занавески у них, часом, не в бело-красную полоску?

— Верно. — Давус удивлённо приподнял брови, до боли напомнив мне Белбо. Внешне Давус совершенно не походил на него — темноволосый, более смуглый, и куда красивее, чем Белбо был даже в молодости — но такой же высокий и широкоплечий и такой же добродушный и жизнерадостный. — По-моему, я эти носилки недавно видел.

— Возможно, перед домом Клодия в ту ночь, когда стало известно о его смерти.

— Да, пожалуй.

— Что ж, проводи этого раба сюда.

Вошедший был таким же, как и все рабы Клодии: молодым, хорошо сложенным, с безупречными чертами ухоженного лица и мускулистой шеей. Даже не скажи мне Давус о носилках перед домом, я сразу понял бы, кто прислал его: едва он вошёл, на меня пахнуло аралией и крокусовым маслом. Этот раб, должно быть, пользовался особой милостью своей госпожи, если так явно пах её любимыми благовониями. Да и держался он весьма самоуверенно: войдя, окинул кабинет оценивающим взглядом, словно явился сюда не исполнить поручение своей хозяйки, а купить дом.

— Так что же понадобилось от меня Клодии, молодой человек? — спросил я.

Он поглядел на меня с сомнением, словно желая сказать «вот уж не знаю», а потом улыбнулся.

— Она просит тебя сопровождать её в её носилках.

— Она думает, что я стану разъезжать по городу, когда на улицах такое творится?

— Если ты опасаешься за свою безопасность, тебе не о чём беспокоиться. Где ещё ты будешь защищён надёжнее? — И раб бросил выразительный взгляд на распахнутое окно, из которого была отлично видна валяющаяся на земле разбитая статуя Минервы. Взгляд этот красноречиво говорил: уж точно не здесь.

После короткого размышления я признал, что он, пожалуй, прав. Бесчинствуют на улицах клодиане, а они отлично знают носилки сестры своего обожаемого лидера и нападать уж точно не станут. К тому же у неё хорошая охрана — наверняка из лучших в Риме гладиаторов. Разве что мы нарвёмся по дороге на толпу сторонников Милона, у которых чешутся руки.

С другой стороны, учитывая обстановку — насилие на улицах, враждующие банды, развязавшие в Риме самую настоящую гражданскую войну, угрозу анархии — вряд ли было сейчас разумным становиться на сторону Клодии. Эко, наверняка воспротивился бы. Но Эко рядом не было, а я устал прятаться в своём доме, устал быть пассивным зрителем того, как город погружается в хаос. Раньше, когда Цицерон посвящал меня в свои планы, сознание, что я знаю больше, чем другие, давало мне ощущение контроля над происходящим — пусть даже это ощущение было обманчивым. Теперь же я чувствовал, что меня уносит течением, над которым я не властен. Неведение и беспомощность пугали сильнее, чем сознание реальной опасности, которую хотя бы знаешь. Встреча с Клодией сулила сведения для посвящённых, и устоять перед таким искушением я не мог.

Клодия тут ни при чём, твёрдо сказал я себе. И то, что ты будешь сидеть в её носилках совсем рядом, окутанный ароматом её благовоний, ощущая тепло её тела…

— Давус, передай госпоже, что меня вызвали по делу. Ненадолго. Если я всё же задержусь, то сообщу.

— Ты уходишь, господин?

— Да.

— Мне лучше пойти с тобой.

— Ты вряд ли понадобишься, — сказал раб Клодии, смерив Давуса пренебрежительным взглядом. Наверно, в сравнении с рыжеволосыми великанами Клодии Давус показался ему недомерком.

— Он прав, Давус, — сказал я. — Мне будет спокойнее, если ты останешься присматривать за домом.

Я последовал за рабом на улицу. Завидев меня, рыжеволосые телохранители у носилок выпрямились и застыли. При свете зимнего солнца красно-белые полосы занавесок слепили глаза. Ветра почти не было, в воздухе ощущалось лишь легчайшее дуновение; но драгоценная ткань была так тонка и невесома, что занавески чуть колыхались, отчего казалось, что полосы шевелятся, словно змеи. При моём приближении один из носильщиков быстро подставил к входу деревянный брусок, служивший ступенькой. Прежде чем я успел коснуться занавесок, они разошлись, и раздвинувшая их рабыня указала мне на сидение рядом со своей госпожой.

Мир перестал существовать для меня, когда я увидел глаза Клодии, её необыкновенные глаза. Катул в одной из своих любовных поэм писал, что они сияют, как изумруды; Цицерон, в одной из речей, едва не погубивших Клодию, сказал, что её глаза сверкают опасно, как два острия. Эти глаза могли соблазнить или привести в смятение. Сейчас они были полны слёз — совсем как в ту ночь в доме Клодия. Было легко поверить, что она не переставала плакать с того мига, как узнала о смерти брата.

Завидев меня, Клодия отвернула лицо. При других обстоятельствах я решил бы, что она хочет продемонстрировать свой безупречный профиль. Чёрные густые волосы были распущены в знак траура, чёрной была её стола, чёрными были подушки. Чернота поглощала её, и только лицо и шея белели в темноте.

Я сел рядом. По-прежнему глядя в сторону, она коснулась моей руки.

— Спасибо, Гордиан. Я боялась, что ты не захочешь придти.

— Чего же, по-твоему, я мог испугаться? Смутьянов на улицах?

— Нет, твоей александрийской жены. — Её губы тронула тень улыбки.

— А куда мы едем?

— В дом Публия. — Улыбка застыла. — Наверно, теперь надо говорить «в дом Фульвии».

— Зачем?

— Помнишь, в ту ночь я сказала, что мы, возможно, обратимся к тебе. И я была права. Фульвия хочет тебя видеть.

— С чего вдруг? Помнится, в тот раз твоя невестка была не слишком рада моему присутствию.

— Ну, Фульвия — женщина практичная. Она решила, что ты ей нужен.

— Зачем же я ей понадобился?

— Она сама тебе скажет. А я прошу только об одном: если узнаешь, как погиб мой брат, расскажи мне. — Клодия обратила ко мне взгляд и порывисто сжала мою руку. — Ты ведь веришь в правду, Гордиан. Тебе важно знать правду. Мне тоже. Если я буду знать, кто и почему убил Публия, может, я смогу перестать плакать. — Она снова слабо улыбнулась и выпустила мою руку. — Мы приехали.

— Уже? — Носильщики двигались так плавно, что я едва замечал, что нас несут.

— Да. Я подожду здесь, а потом отвезу тебя домой.

Рабыня раздвинула занавески. На земле меня ожидала услужливо подставленная ступенька. На площадке перед домом Клодия в этот раз не было никого, лишь несколько гладиаторов охраняли террасы и вход. Один из охранников Клодии проводил меня вверх по лестнице ко входу. Тяжёлые бронзовые двери распахнулись передо мной, как по волшебству.

За дверью ждал другой раб. Он провёл меня через множество залов и галерей вверх по лестнице в комнату, где я в прошлый раз не был. Комната была угловая, и в распахнутые окна, выходящие на две стороны, открывался вид на крыши Палатина и на Капитолийский холм с его величественными храмами. Выкрашенные в ярко-зелёный цвет стены были разрисованы белыми и голубыми геометрическими фигурами в греческом стиле. То была просторная комната, полная света и воздуха.

На стуле у окна восседала Семпрония, набросив на плечи красное одеяло. Волосы, всё ещё не уложенные в причёску из-за траура, сегодня, однако, были стянуты на затылке и спадали сзади, почти касаясь пола. Взгляд, которым она меня встретила, был так же холоден, как февральский день за окном.

Фульвия стояла на фоне окна. Из-за бьющего в глаза яркого света я в первый миг увидел лишь тёмный силуэт, но тут она шагнула к матери, и я смог разглядеть её лицо. Моё первое впечатление полностью подтвердилось. Моложе Клодии лет на десять и не красавица; но и не из тёх, кого можно назвать невзрачной. Что-то в выражении её глаз наводило на мысль, что эта женщина себе на уме.

Фульвия села на другой стул рядом с матерью. Больше никаких сидений в комнате не было, так что мне пришлось стоять.

— Клодия говорит, ты умный человек, — сказала Фульвия вместо приветствия, окидывая меня оценивающим взглядом. — Думаю, ей виднее.

Я лишь пожал плечами, не зная, считать ли это комплиментом или оскорблением.

— Мне известно, что последнее время ты бываешь у Цицерона. — Она не сводила с меня взгляда.

— Последнее время — нет.

— Я имею в виду, с тех пор, как убили моего мужа.

— Да, я бывал у него несколько раз. Откуда ты знаешь?

— Скажем так, я унаследовала глаза и уши моего мужа.

И переняла его непроницаемость. Даже сейчас, глядя на Фульвию, я не мог с уверенностью сказать, был ли её горестный вопль в ту ночь работой на публику, или же она действительно на миг позволила своему горю вырваться наружу. В поведении сидящей передо мной молодой женщины не чувствовалось никакой скорби. О, разумеется, она была одета в чёрное; но тем её траур и исчерпывался. Клодия с её припухшими, покрасневшими глазами и распущенными волосами куда больше походила на безутешную вдову. А Фульвия… Фульвия, скорее, напоминала наследницу, которая, не проливая понапрасну слёз, принимает на себя управление имуществом усопшего.

— Не пытайся разгадать мои планы, — сказала Фульвия, — перехватив мой взгляд. — Я не собираюсь разгадывать твои. Меня не интересуют твои дела с Цицероном. И мне не нужно от тебя ничего такого, что нарушило бы твои обязательства по отношению к нему или к Милону. — Я протестующе поднял ладонь, собираясь возразить, но она продолжала, не замечая моего жеста. — То, что Милон убил моего мужа, известно и так. Тебя я прошу узнать другое.

— Что же?

Впервые с начала разговора Фульвия замялась. На лбу пролегла морщинка, губы едва уловимо дрогнули.

— Есть один человек — он был другом моего мужа. Он и мой друг… давний друг. Он предлагает помочь мне… в том, чтобы добиться суда над Милоном. И мне его помощь нужна. Вот только…

— Только что?

— Я не уверена, что могу ему доверять.

— Как его зовут?

— Марк Антоний. — Она подняла бровь. — Ты знаешь его?

— Нет.

— Но ты сейчас так посмотрел…

— Я слышал о нём. Один из приближённых Цезаря… да теперь припоминаю. Я встретил его в ту самую ночь, когда шёл от твоего дома. Он ещё сказал, что знает моего сына. Мы перекинулись несколькими словами.

— Только несколькими?

— Он спросил, правда ли, что говорят. Про Публия Клодия. Я сказал, что да, правда.

Семпрония шевельнулась на стуле, плотнее запахнувшись в одеяло. Неужели у Фульвии тоже когда-нибудь будут такие же жёсткие черты?

— И что же он?

— Его лица я разглядеть не мог — было темно. Но голос у него был грустный. Он сказал что-то вроде: «Бедный Публий. Значит, он мёртв, к худу это или к добру». Потом он пошёл дальше.

Фульвия повернула голову и стала смотреть в окно на Капитолийский холм вдали.

— Он был здесь, — заговорила Семпрония. — Но Фульвия не смогла его принять… она никого не принимала. Он поговорил с мужчинами в большой комнате и ушёл. Итак, мы точно знаем, что в ту ночь Антоний был в Риме.

— Да, — сказал Фульвия, всё ещё глядя в окно. — Но где он был в день перед этим?

— Ты подозреваешь, что он замешан в убийстве твоего мужа?

Вместо Фульвии ответила Семпрония.

— Да года не прошло с тех пор, как он пытался убить Публия своими руками!

— Мама преувеличивает, — сказала Фульвия, отведя взгляд от окна.

— Это называется преувеличивать?

— О чём это вы? — спросил я.

— Неужели ты ничего не слышал? — спросила Фульвия. — Я-то думала, что эта история облетела весь Рим — такая соблазнительная сплетня. Очевидно, раз в кои-то веки люди придержали языки. Впрочем, там была всего лишь случайная перепалка между двумя старыми друзьями.

— Если бы Антоний тогда его догнал, перепалкой бы не кончилось! — убеждённо заявила Семпрония.

— А что произошло?

— Дело было на Марсовом поле в прошлом году, — стала рассказывать Фульвия. — В один из тех дней, когда выборы должны были состояться, и их потом в очередной раз отложили. Мне рассказывали, что всё было, как обычно: кандидаты ораторствовали перед народом, какие-то люди совали избирателям деньги, кое-где препирались, было несколько драк — ну, тебе лучше знать. Я хочу сказать, ты ведь мужчина, ходишь на выборы и знаешь, что там обычно творится. Возможно, ты даже был на Марсовом поле в тот самый день.

— Не был. Последний раз я ходил на выборы десять лет назад — в тот год, когда Катилина добивался консульства.

— Ты голосовал за Катилину? — с внезапным интересом спросила Семпрония.

— Нет. За одного человека, называвшего себя Немо. Совершенно безголовый был человек.

Женщины смотрели на меня непонимающе.

— Это длинная история. В общем, неважно. Нет, я не был в тот день на Марсовом поле; но могу представить себе, что там творилось. Так что же произошло?

— Антоний и мой муж заспорили. Сперва по-дружески; потом слово за слово — и началась ссора. Публий никогда не уточнял, кто из них что сказал.

— Зато мы отлично знаем, чем дело кончилось, — заявила Семпрония презрительно и в то же время с удовольствием. — Антоний выхватил меч и гнал Публия через всё Марсово поле, от края и до края.

— А где же были телохранители твоего мужа? — спросил я у Фульвии.

— Те самые телохранители, что сопровождали в тот день? Понятия не имею. Зато отлично знаю, где они теперь. В каменоломнях. — Её глаза блеснули, на какой-то миг сделав её очень похожей на мать. — Как бы то ни было, с Публием тогда ничего не случилось.

— Не считая унижения. Забиться в чулан под лестницей на каком-то кишащем крысами складе — словно удирающий от порки раб в какой-нибудь третьеразрядной комедии…

— Хватит, мама.

Взгляды их встретились. Я почти физически ощутил напряжение между ними. Именно в таких случаях говорят «нашла коса на камень». Наконец, Семпрония отвела взгляд и как-то поникла. Фульвия, защищавшая честь покойного мужа, села ещё прямее. Да, весёлая, должно быть, семейная жизнь была у Клодия — с такой женой, такой тёщей и ещё сестрицей в придачу. Не удивительно, что он был уверен в своей способности управлять Римом. Уж если он в своём доме мог управляться…

— А из-за чего они, собственно, тогда поссорились?

— Я же сказала: я не знаю.

— Но есть же у тебя какие-то предположения.

Фульвия снова устремила взгляд в окно. Она всё время то уносилась мыслями куда-то, то внезапно брала инициативу разговора в свои руки. Может, это трюк такой, чтобы сбить меня с толку? Или у неё вообще такой характер? Или всему виной шок, вызванный потерей мужа?

— Тебе незачем отвлекаться на такие подробности, Гордиан. Всё, что от тебя требуется — выяснить, замешан ли Антоний в том, что произошло на Аппиевой дороге.

— Прежде я хотел бы выяснить, что именно произошло на Аппиевой дороге.

— Значит, ты берёшься за моё поручение?

— Я должен подумать.

— Когда ты дашь ответ?

Я потёр подбородок.

— Завтра.

Фульвия кинула.

— Хорошо.

— А сейчас расскажи мне как можно точнее, что произошло в тот день. Мне нужно в точности знать, что делал Клодий с того момента, как выехал из Рима; кто мог знать, когда и куда он едет; как началась стычка; кто потом привёз тело.

Фульвия вздохнула.

— Прежде всего, то, что болтают о засаде — выдумки. Разве что засаду устроил Милон. Во всяком случае, его люди напали первыми, причём без всякой причины. А что они потом устроили на нашей загородной вилле, как обращались с нашими слугами…

Разговор продолжался примерно ещё час. Дом Фульвии я покинул, так и не решив пока, возьмусь ли за её поручение, хотя названная ею сумма была весьма заманчива — особенно учитывая, сколько всего надо будет купить взамен поломанного или украденного грабителями. И во что обойдётся починка статуи Минервы. К тому же, мне нужен новый телохранитель — и лучше не один. Странная вещь: чем богаче я становлюсь, тем больше денег уходит на жизнь. Вернее, даже не на жизнь, а на то, чтобы просто оставаться в живых. Так что предложение Фульвии было соблазнительным уже в силу насущной необходимости. Кроме того, оно давало повод заняться расследованием убийства, которое ввергло Рим в пучину бунта и повлёкло за собой смерть близкого мне человека. С другой стороны, не следовало забывать об опасности. Бетесда скажет, что я сошёл с ума. То же самое наверняка скажет и Эко, прежде чем станет настаивать на том, чтобы разделить опасность со мной.

Обо всём этом я думал в носилках Клодии по дороге домой. Впрочем, мысли занимали меня не настолько, чтобы не замечать аромата её благовоний и не чувствовать тепла её ноги, касающейся моей.

— Так ты согласился? — спросила она.

— Я ещё не решил.

Носилки остановились перед моим домом. Я поднялся, собираясь выходить, но Клодия остановила меня, сжав мою ладонь.

— Если согласишься, расскажи мне всё, что сумеешь узнать. Хорошо, Гордиан? Для меня это очень важно.

Был шестой час дня. Приближалось время обеда. Чувствуя, что проголодался, я сразу же направился в кухню, но ждавший в передней Давус сказал, что Эко вернулся и ждёт меня. Судя по виду молодого телохранителя, он получил суровый выговор за то, что отпустил меня одного.

Оказалось, в кабинете меня ждал не только Эко, но и Бетесда.

— Где ты был, муж мой?

— Разве Давус тебе не сказал? Я уходил по делу.

У Бетесды дрогнули ноздри. Я с внезапным смущением поднёс руку к лицу, принюхался к рукаву и ощутил слабый аромат аралии и крокусового масла.

— Клодия, — уверенно заявила Бетесда. — Так я и знала. Давус сказал, что её носилки были тут.

— Что ей было нужно, папа? — Эко смотрел на меня с не меньшим укором, чем Бетесда.

— Вообще-то, если уж на то пошло, — начал было я, но тут в дверях появился Давус.

— Посетитель, господин, — доложил он. — Говорит, что его зовут Тирон.

Как в той этрусской поговорке: целый месяц с неба ни капли, потом вдруг льёт, как из ведра.

— А что ещё он говорит?

— Что Марк Туллий Цицерон приглашает тебя на обед.

— А также и Эко, разумеется, — сказал Тирон, выглянув из-за плеча Давуса.

Подумать только, что стало со скромным, воспитанным рабом? Разве раньше Тирон позволил бы себе так бесцеремонно расхаживать по дому гражданина? Сделавшись вольноотпущенником, он стал наглядным подтверждением давно известной истины, что граждане Рима утратили хорошие манеры.

— По правде сказать, я проголодался, — сказал Эко, потирая живот.

— И я умираю от голода, — кивнул я.

Бетесда скрестила руки на груди, но промолчала. При всём её властном характере до Фульвии или Семпронии моей жене, хвала богам, было далеко.

Тут уж мне, можно сказать, повезло.

Глава 11

Подходя к дому Цицерона, я заметил на крыше вооружённых охранников. Охранники встретили нас у входа; ещё больше их было в передней. Можно подумать я пришёл не в дом мирного гражданина, а в ставку командующего армией.

Ставни в триклинии были закрыты, чтобы не пропускать холода, и лишь из сада пробивался тусклый свет зимнего дня. Пламя светильников согревало воздух. Цицерон и Целий уже возлежали на кушетке у стола. Тирон указал нам на другую кушетку, которая была достаточно длинна, чтобы вместить нас троих.

Вид у Целия, по обыкновению, был самодовольный — что, по обыкновению, привело меня в крайнее раздражение.

— Вижу, Марк Целий, с нашей последней встречи ты прошёл путь из низов к верхам.

Он взглянул на меня с ленивым любопытством.

— Сегодня ты выглядишь полноправным римским гражданином. Тогда в пристройке за храмом я принял вас с Милоном рабов, которые удирают от взбучки.

Цицерон и Тирон нахмурились. Эко неуверенно глядел на меня. У Целия сделалось равнодушное лицо, а потом он вдруг разразился смехом.

— Отлично сказано, Гордиан. Жаль, мне это в голову не пришло. «Целий прошёл путь из низов к верхам». — Он погрозил мне пальцем. — Если кто-то из моих соперников-трибунов использует против меня такое выражение, я буду знать, что это ты пишешь речи для моих политических противников.

— Гордиан не станет этого делать, — сказал Цицерон, не сводя с меня пристального взгляда. — Но давайте же обедать, а то я слышу, как бурчит у вас в животах. Ничем особенным я, правда, угостить вас не могу: мой повар жалуется, что последнее время стало невозможно купить продукты. Но нет худа без добра: простая пища полезнее для здоровья.

Все годы, что я знал его, Цицерон страдал болезнью желудка.

Впрочем, вопреки его словам, обед был весьма изысканным. Рыбный суп с клёцками и последовавшая за ним завёрнутая в виноградные листья жареная курятина с тминным соусом были выше всяких похвал. С годами Цицерон выучился не пренебрегать теми удовольствиями, которые может позволить себе человек его положения.

Всё же ел он умеренно и осторожно, внимательно разглядывая каждую ложку супа и каждый ломтик мяса, прежде чем отправить его в рот — словно хотел на глаз определить, какой кусок может вызвать приступ давней болезни.

— И кстати, Гордиан — заговорил Цицерон, — раз уж мы заговорили о верхах и низах. Многие сочли бы, что тот, кто в наши дни принимает предложение некоей небезызвестной дамы и разъезжает с ней в её носилках, скатывается вниз.

— Это как же? В носилках ездят, а не скатываются.

— Смотря кто сопровождает вышеупомянутую даму в её носилках, — со смехом сказал Целий.

Цицерон хитро взглянул на него.

— Довольно-таки двусмысленное замечание, мой друг — учитывая историю твоих собственных взаимоотношений с вышеупомянутой дамой. И твою роль, в том, что она…

— Докатилась! — выпалил Целий, едва не поперхнувшись — так торопился он произнести это слово раньше Цицерона. Похоже, это была их излюбленная игра — состязаться в остроумии, избрав мишенью для острот кого-нибудь из своих противников.

— Вы говорите о моей сегодняшней посетительнице? — спросил я.

— О той даме, что увезла тебя из дому, — уточнил Целий.

— Откуда ты знаешь, кто у меня бывает, Цицерон? Не хотелось бы думать, что за мной самим и за моим домом следят.

— Что ты, Гордиан, вовсе нет. — Цицерон положил ложку. — Но ведь мы живём на одной улице, а ко мне с утра до вечера ходят посетители; кроме того, я и сам посылаю своих рабов с поручениями. Все они знают носилки этой дамы; да и кто их не знает? Согласись, было бы довольно странно, если бы её носилки добрых полчаса простояли перед твоим домом, и никто бы их не заметил. Я просто удивился, что ты уехал с ней, только и всего. Следить за тобой я никого не посылал — иначе знал бы, куда ты ездил.

— Но ты бы не отказался узнать?

— Только если ты не откажешься сказать мне.

— Ладно, раз уж вам это так интересно. Эта дама… А, в конце концов, к чему ухищрения. У дамы есть имя, так почему бы его не назвать. Я действительно уезжал из дому в носилках Клодии; но это не она хотела меня видеть.

— Жаль, — обронил Целий.

— Тебе лучше знать. — Я сам удивился собственной резкости. — Клодия приезжала, чтобы отвезти меня к вдове своего брата.

— Вот как, — ответил Цицерон без малейшего удивления. Может, он солгал, и кто-то из его людей действительно проследил за носилками? — Надеюсь, с моей стороны не будет нескромным спросить, что для чего ты понадобился Фульвии?

— Чтобы разобраться в одном личном деле. Ничего особенно интересного.

— Что-то не верится, — сказал Цицерон.

— Думаешь, она хочет, чтобы я занялся расследованием обстоятельств смерти её мужа? Но они и так всем известны. Клодий устроил засаду на Милона на Аппиевой дороге, но судьба обернулась против него, и он погиб в стычке от руки одного из телохранителей Милона. Сам Милон поведал правду всему честному народу на Форуме. Спроси Целия. Он был там и слышал эту историю собственными ушами не хуже нас с Эко. Хотя закончить рассказа Милону и не дали. — Говоря это, я смотрел прямо в лицо Целию. Вид у того был совершенно невозмутимый. — Нет, о Милоне она не говорила. Лишь упомянула его друга, Марка Антония.

— Антоний — друг Милона? — недоумённо переспросил Цицерон. — Сомневаюсь, что они вообще знают друг друга.

Я взглянул на Целия, но у него был такой же недоумевающий вид. Ни тонкой, но многозначительной улыбки, ни скрытой насмешки в глазах.

— Значит, я ошибся. Перепутал имена. Со мной это бывает последнее время — возраст, должно быть. Слишком много имён пришлось узнать за все эти годы. Я начинаю думать, что наша память подобна восковой табличке: записываешь на ней все имена, которые узнаёшь, и места остаётся всё меньше, так что писать приходится всё мельче, пока буквы не сливаются и не становятся совершенно неразличимыми. Правда, у некоторых хорошая память на имена. Или же они держат рабов, приученных всё запоминать. А тебе не случается путать имена, Цицерон? Ты ведь лишь немногим моложе меня.

— Твоя правда, — отвечал Цицерон. — Вот у Тирона замечательная память. Сколько раз без него я сел бы в лужу в какой-нибудь захолустной дыре, где избиратели смертельно обижаются, если не помнишь их родословную со времён царя Нумы!

Это была шутка политика. Мы все рассмеялись, но Целий буквально зашёлся смехом.

— А причём, собственно, Марк Антоний? — спросил Цицерон.

Я пожал плечами.

— Да ни причём. Говорю же, Фульвия упомянула о нём случайно. Так ты говоришь, он и Милон не друзья. А как насчёт тебя самого? Тебе он друг?

Цицерон поглядел задумчиво.

— Он мне не враг — если ты это имеешь в виду.

— То есть?

— Между нами нет вражды — по крайней мере, с моей стороны.

Целий возвёл очи горе.

— Да будет тебе ходить вокруг да около, Цицерон. Ясно же, что Гордиан хочет навести справки об Антонии. Я, правда, представления не имею, для чего ему это понадобилось; но не вижу причин темнить. Гордиан твой гость, он делит с тобой трапезу; так почему бы и не рассказать ему всё, что его интересует? В конце концов, нам, возможно, когда-нибудь понадобится от него ответная любезность.

Мгновение Цицерон, казалось, колебался, а затем развёл ладони — дескать, будь по-твоему.

— Ладно. Гордиан, что ты знаешь о Марке Антонии?

— Почти ничего. Только то, что он один из ближайших помощников Цезаря и недавно вернулся из Галлии добиваться магистратуры.

— Должности квестора, — уточнил Целий. — И наверняка пройдёт — пусть только состоятся выборы.

— И какую же политику он намерен проводить?

— Само собой, он во всём поддерживает Цезаря, — отвечал Цицерон. — Помимо этого, его единственная политическая программа — делать карьеру.

— Прямо скажем, он такой один, — пошутил я. Цицерон и Целий даже не улыбнулись. Тирон нахмурился, оскорбившись за своего бывшего господина. Эко, сохраняя бесстрастное выражение, едва заметно покачал головой, видимо, удивляясь моей непочтительности.

— Я слышал, в армии его любят, — сказал я. — По крайней мере, так рассказывал мой сын Метон.

— Да, он популярен. Умеет найти общий язык со всеми, — заметил Цицерон без особого одобрения. — Главным образом тем, что несмотря на знатное происхождение, не гнушается принимать участие в попойках и кутежах простых воинов. Он с детства был такой. Мальчишкой водился с рабами своей матери и с вольноотпущенниками. Всегда любил возиться в грязи. Был привержен к простым, грубым развлечениям. Правда, надо сказать, обстоятельства поначалу не слишком ему благоприятствовали.

— А можно подробнее?

— Хорошо. Только начинать придётся с его деда. — Ну, ещё бы, подумал я; не бывает так, чтобы рассказ о карьере римлянина знатного происхождения начался просто с его появления на свет. — Во времена моей юности он был весьма заметной фигурой. Я хорошо знал его — он был один из моих учителей риторики и, пожалуй, лучший оратор своего времени. Речи его были великолепны. Разили, как гром. Правда, он никогда не публиковал их. Говорил, что это глупо, ибо даёт противникам возможность уличить тебя в том, что ты изменил своим взглядам. — Цицерон, всегда заботившийся, чтобы его речи были опубликованы, издал печальный смешок.

— А не было какого-то скандала, связанного весталкой? — спросил Целий.

— Тебе непременно нужен скандал?

— Да! А если скандала нет, я его выдумаю!

— Что ж, ты прав. В своё время против Марка Антония Оратора действительно выдвигали обвинение в изнасиловании весталки, но на суде был он полностью оправдан и сделал впоследствии блестящую карьеру, став консулом, затем цензором, а затем будучи избранным в коллегию авгуров. Он одним из первых выступил в поход против сицилийских пиратов. Разбил их наголову и получил триумф. Сенат разрешил ему украсить Ростру носами захваченных кораблей и даже принял постановление о том, чтобы воздвигнуть ему статую на Форуме.

— Статую? — переспросил Эко. — Никогда не видел на Форуме такой статуи.

— Это потому, что её потом убрали — после того, как его казнили. Это было во время гражданской войны. Я до сих пор помню его голову на пике на Форуме — она потом долго снилась мне в кошмарах. Увидеть голову своего учителя, насаженную на пику… Увы, даже самому мудрому политику случается ошибиться; а в те времена любая ошибка могла стать роковой.

— Почти как сейчас, — тихонько сказал Целий.

Я заметил, как Эко отложил кусок курятины.

— Как бы то ни было, — продолжил Цицерон, — дед Марка Антония сделал блестящую карьеру, даже если она и закончилась так бесславно. Марк Антоний никогда его не видел деда — тот был казнён ещё до его рождения.

С отцом Марка Антония совсем другая история. То был красавец, щедрый к друзьям, любимец в своём кругу — и при этом совершенно никудышный полководец. Как и его отец, он выступил в поход против сицилийских пиратов, получив империй от сената. Собрал огромные средства, снарядил сильный флот — и растерял его в стычках по всему морю от Испании до Крита. Когда же он заключил с пиратами унизительный для Рима мир, это стало последней каплей. Сенат объявил переговоры недействительными. Отец Антония умер на Крите — говорят, сраженный стыдом. Антонию тогда было — сколько, Целий? То ли одиннадцать, то ли двенадцать.

— Что было дальше, знают все, — кивнул Целий. — Сенат стал искать другого человека, способного справиться с пиратами, и дело было поручено Помпею, который и обрушился на них, подобно волне прилива. Сам он с тех пор всегда находился на гребне волны.

— Но ты уводишь нас от темы, — сказал Цицерон. — Гордиана интересует не Помпей, а Марк Антоний. Что ж, Антоний не Помпей; но Цезарь считает его вполне способным. Не знаю уж, какие у него способности; но, видимо, в этом отношении он пошёл в деда. А характером он в отца: весёлый, необузданный, шумливый, а главное — опрометчивый. Правда, тут, возможно, сказалось влияние его отчима.

— Отчима?

— Что ж, не вина Антония, что второе замужество его матери оказалось столь неудачным. Она-то сама, наверно, считала, что это удачный брак: Публий Корнелий Лентул происходил из патрицианской семьи и успел побывать консулом.

— Лентул? — переспросил я. — То есть, отчимом Антония был…

— Да, Лентул, — с отвращением сказал Цицерон. — Лентул, прозванный Ноги, потому что он задрал тогу, оголяя ноги, как мальчишка перед поркой, когда сенат обвинил его в растрате. Лентул, отличавшийся таким распутством, что его в конце концов изгнали из сената — и сумевший после этого всеми правдами и неправдами пробиться на должность претора. Он вбил себе в голову, что ему суждено стать диктатором — один шарлатан нагадал ему по каким-то туманным виршам в Сивиллиных книгах — и связался с шайкой Катилины. Чем это кончилось, мы все знаем.

Ещё бы. Год консульства Цицерона тем и запомнился — разоблачением так называемого заговора Катилины и жестокой расправой с его участниками. Стараниями Цицерона Лентула и остальных казнили даже без суда. «Лучшие люди» провозгласили Цицерона спасителем республики; популяры назвали убийцей. Расплата настигла его четыре года спустя, когда Клодий добился принятия закона, по которому тот, кто без суда отдал приказ казнить римского гражданина, подлежал изгнанию как убийца. Подпавший под действие этого закона Цицерон провёл в изгнании шестнадцать месяцев, прежде чем сенат разрешил ему вернуться. Теперь он снова был одним из самых влиятельных людей в Риме, а Клодий был мёртв.

— Десять лет, подумать только, — тихо сказал я.

— И все эти годы у Антония на меня зуб. Он так и не смирился с тем, что его отчим должен был умереть. Антонию было тогда двадцать лет. Пылкие молодые люди иной раз упорно не желают внимать доводам рассудка. Они могут лелеять обиду много лет. — Цицерон испустил тяжкий вздох — то ли собственные размышления навеяли ему грусть, то ли давняя болезнь желудка дала о себе знать. — Я слышал, он даже утверждает, будто я отказался выдать его матери тело казнённого Лентула. Якобы его мать вынуждена была обратиться к моей жене и умолять её о заступничестве. Наглая, вздорная ложь! Я лично проследил, чтобы все казнённые получили достойное погребение. — Цицерон скривился и, приложив руку к животу, принялся разглядывать остатки еды на столе, точно пытаясь определить, какое именно блюдо вызвало приступ давней болезни.

Итак, дед Антония, отец Антония, отчим Антоний — все они побывали на вершине успеха, и все были низринуты с неё. Наш мир подобен диску, что вращается с бешеной скоростью: сила выносит людей на самый край, и они срываются в пустоту. Большинство исчезает навсегда; некоторым удаётся ухватиться за край и опять пробраться к центру. Бывают и такие, которые пробиваются снова и снова. И Цицерон, и Целий оба принадлежали к породе таких редких счастливчиков.

— Ладно, о корнях Антония я теперь знаю. А как насчёт него самого?

— Он связался с дурной компанией. Попал в окружение Клодия. Клодий любил собирать вокруг себя таких вот юнцов, а у Антония были все необходимые задатки для того, чтобы войти в его круг: радикальные политические взгляды, привычка жить на широкую ногу, грандиозные амбиции и ни гроша за душой. Его отец оставил какое-то наследство, но оно было до такой степени обременено долгами, что Антоний счёл за лучшее отказаться от него. Формально он вступил во взрослую жизнь банкротом. Его друг Гай Курион оплатил его долги — вернее сказать, отец Гая оплатил. Антоний и Гай были в те годы неразлучны; верные товарищи по кутежам и попойкам. Столь неразлучны, что про их тесную дружбу ходили самые непристойные слухи. Старика чуть удар не хватил, когда кредиторы Антония предъявили ему счета. Он пришёл ко мне за советом. Что я мог ему посоветовать? Вручить, стиснув зубы, подателю сего указанную сумму и запретить сыну впредь даже близко подходить к Антонию. Так что когда Антоний в следующий раз пришёл к Гаю, перед ним просто захлопнули дверь. Как ты думаешь, что сделал Антоний? Влез на крышу и через люк пробрался прямо в спальню Гая. Ни дать ни взять — настойчивый поклонник!

Цицерон от души рассмеялся. Целий присоединился к нему. Впрочем, веселье Цицерона длилось недолго: он оборвал свой смех и, болезненно скривившись, опять приложил руку к животу.

— Свои финансовые проблемы Антоний решил, женившись на некоей Фадии, дочери богатого вольноотпущенника. Вольноотпущенника! Во времена моей молодости аристократ, павший так низко, смело мог считать себя конченым человеком; но юнцы из компании Антония, надо думать, аплодировали ему за то, что он посмел бросить вызов общественной морали, а заодно и отхватил богатое приданое. По крайней мере, женившись, он выбросил из головы Куриона. Я слышал, они с Фадией прижили нескольких детей. Потом она умерла. Антоний с тех пор побывал в Греции, где учился красноречию, был на военной службе в Иудее и Сирии, затем в Египте, где подавил восстание против тамошнего царя Птолемея, в конце концов примкнул к Цезарю и отправился с ним в Галлию. Теперь он один из наиболее доверенных его помощников. Наверно, он и вправду проявил себя, если Цезарь счёл его подходящим для магистратуры и послал в Рим добиваться должности квестора. Да, и несколько лет назад он женился снова — на этот раз на своей родственнице, Антонии.

Рабы принялись убирать со стола, а я тем временем обдумал услышанное. Семпрония рассказывала, что Антоний гнался за Клодием с мечом через всё Марсово поле. Но по словам Цицерона, Антоний принадлежал к числу друзей Клодия.

— Значит, — спросил я, выждав, пока рабы, принеся кувшины с вином и водой, оставят нас, — Клодий и Антоний были друзьями?

— Угу. Именно были, — подтвердил Целий, в силу возраста и благодаря обширным контактам лучше осведомлённый обо всех скандальных происшествия в радикальных политических кругах. — Пока между ними не случилось маленькое недоразумение из-за Фульвии.

— Как это?

— Да уж так. Антоний не учёл, что Фульвия — жена Клодия. Или же не предал этому значения. Решил, что доступ открыт и путь свободен. — Быстрым движением языка Целий слизнул каплю вина в уголке губ.

— То есть…

— О, сам Антоний, скорее всего, не придавал этому большого значения. Что для него маленькое приключение с Фульвией на фоне его первой любви Куриона, двух браков и бесчисленных девок? Так, мимолётная интрижка. Но Клодий был в ярости, когда узнал. Ему всегда не много надо было, чтобы выйти из себя; к тому же, они с Фульвией как раз недавно поженились. Шесть лет назад это было. Дружбе Клодия и Антония пришёл конец. А потом Антоний отправился в Грецию и Иудею, так что их разделяло море. А позднее — много очень высоких гор, когда Антоний вместе с Цезарем отправился в Галлию. Они больше никогда не встречались.

— А в прошлом году на Марсовом поле?

— Вот ты о чём? — Целий рассмеялся, откинув голову. — Ума не приложу, как я мог забыть? Помнишь, Цицерон, я тебе рассказывал. В прошлом году, в один из тех дней, когда выборы должны были состояться, и их в очередной раз перенесли. Антония и Клодия угораздило столкнуться нос к носу. Между ними произошла ссора, Антоний выхватил меч — неустрашимый покоритель галлов — и Клодий бросился бежать, вопя от страха. Ну, раз уж Клодий пустился наутёк, как заяц, Антоний повёл себя, как охотничий пёс — кинулся следом. Правда, лично я думаю, что ухвати он Клодия, то мигом обнаружил бы, что заяц превратился в хорька, и драпал бы в свою Галлию с покусанным носом, поджав хвост и скуля от боли.

— А из-за чего они в тот раз сцепились? Из-за Фульвии? Всё-таки шесть лет…

— Кто знает? — Целий пожал плечами. Антоний вспыльчив и злопамятен, да и Клодий был не лучше.

— А с чего вообще зашла речь об Антонии? — спросил Цицерон.

— Фульвия, наверно, была настроена на ностальгический лад, когда призвала к себе Гордиана, — предположил Целий. — Она что, рассказывала обо всех своих бывших любовниках?

— Нет, — отвечал я. — Ни она, ни Клодия.

Улыбка застыла на губах у Целия. Цицерон смотрел на своего ученика без малейшего сочувствия. Я поднялся с кушетки.

— Благодарю за трапезу, Марк Цицерон. Она была великолепна. Как раз для середины дня: не слишком лёгка и не слишком тяжела. Как и наша беседа. Теперь мне и моему сыну пора идти.

— А правда, с чего ты завёл речь об Антонии? — спросил Эко, когда мы шли к нашему дому.

— Это из-за Антония Фульвия обратилась ко мне. Он предложил ей помощь в том, чтобы привлечь Милона к суду и добиться обвинительного приговора. Фульвия хотела бы принять его помощь; но не уверена, может ли ему доверять. Она подозревает, что он каким-то образом замешан в убийстве её мужа. Или же это её мать Семпрония подозревает Антония, а Фульвия хочет доказать матери, что он тут ни причём.

— А она сказала тебе, что он её бывший любовник?

— Нет. И то, что так говорят Цицерон и Целий, вовсе не значит, что между нею и Антонием действительно что-то было.

— А про Марсово поле рассказала?

— Да.

Эко кивнул, а затем вдруг рассмеялся.

— А ловко ты выудил из них всё, что тебе нужно.

— Это не я выудил — это они меня на удочку поймали. И теперь убеждены, что за их крохи сведений об Антонии я обязан им до конца дней своих. Я уже сейчас думаю, а не сболтнул ли им лишнего.

— Ну, знаешь, ты тоже ведёшь себя с ними довольно вызывающе — просто оскорбляешь их прямо в лицо!

— А им нравится.

— Как это может нравиться?

— Странно, конечно; но бывают люди, которым это действительно нравится. Да и не оскорбляет их то, что я говорю — так, задевает, да и то слегка. Я подкалываю их, они подкалывают меня. Ничто из того, что я могу им сказать, их по-настоящему не заденет. Это не жало пчелы, а лишь укус комара — вызывает лёгкий зуд, а почесаться иной раз приятно. Мне не дано ранить словами так, как Цицерон. Случалось мне видеть, как он парой-тройкой острых слов просто оставлял от человека пустое место.

Разговаривая так, мы подошли к дому. Открыл нам Давус. По выражению его лица я сразу же понял, что что-то случилось. Но не успел он и рта раскрыть, как громовой голос произнёс.

— Наконец-то вернулся хозяин!

Я сразу же решил, что шагнувший из-за спины Давуса громадный детина — бывший легионер, а то и вовсе гладиатор, хотя его серая туника была богато расшита, а поверх неё накинут добротный зелёный плащ. Нос, явно сломанный в своё время — возможно, даже не один раз; громадные руки — его кулаки должны быть размером с голову младенца; уродливое, как у младенца, лицо и совершенно лысая голова. У него был вид человека, которого даже в трущобах Субуры не осмелятся задеть.

— К вам посетитель, — запоздало сказал Давус.

— Вижу. И кто прислал тебя… гражданин? — добавил я, заметив на его пальце железное кольцо, и решив про себя, что он, должно быть, чей-то вольноотпущенник.

— Великий, — коротко бросил он. Его голос напоминал шум гальки в быстром потоке.

— То есть…

— То есть Великий. Так я его называю, и так он хочет, чтобы его называли.

— Ясно. И что же Великий…

— Великий хочет, чтобы ты оказал ему честь быть его гостем при первой возможности.

— Сейчас?

— Если только ты не можешь отправиться к нему ещё раньше.

— Давус!

— Да, господин.

— Передай госпоже, что я снова ухожу по делу. Вернее всего, на этот раз я буду за городом.

— Мне пойти с тобой, господин?

Я вопросительно взглянул на великана, которого про себя прозвал Детское Лицо. Тот улыбнулся.

— У меня тут целая армия телохранителей.

— Где же они?

— Ждут возле Спуска. Я подумал, что незачем беспокоить твоих соседей, загромождая улицу.

— Ты осмотрительнее некоторых посетителей, что побывали у меня сегодня.

— Благодарю.

— Эко, ты со мной?

— Конечно, папа. — Эко, так же, как и я, никогда прежде не разговаривал с Великим.

— Идём, — кивнул я Детскому Лицу, внезапно почувствовав, что меня замутило, и прекрасно зная, что повар Цицерона в этом не виноват.

В третий раз за день я вышел из дому, вспоминая старую этрусскую пословицу.

Только это был уже не ливень, а потоп.

Глава 12

Закон запрещает командующему армией находиться в Риме. Помпей считался командующим, хотя армия его находилась в Испании, а сам он жил на своей вилле на холме Пинчио недалеко от Родниковых ворот[6], сочтя за лучшее поручить командование своим верным помощникам, дабы в это тревожное время не удаляться от Рима и следить за политическим кризисом. Всё же в Риме Помпей появиться не мог, поэтому Рим шёл к Помпею — как толпа клодиан в ночь после поджога курии; как Милон, тщетно пытавшийся заручиться его поддержкой; как мы с Эко в этот холодный февральский день.

Поджидавшие у начала Спуска телохранители сомкнулись вокруг нас черепахой. Мы спустились на Форум, пересекли его и вышли через Родниковые ворота. Формально Рим оканчивался за городскими стенами; на самом же деле застройка тянулась и за городской чертой. По мере того, как мы продвигались по Фламиниевой дороге, здания становились всё меньше и попадались всё реже, и довольно скоро мы оказались на открытом пространстве. Слева виднелись палатки для голосования; впереди справа — высокие ворота, охраняемые двумя стражниками, поспешившими открыть их при нашем приближении.

По вымощенной дорожке, петляющей между садовыми террасами, выглядевшими убого и неприветливо в это время года, мы двинулись вверх по склону. Тут и там сквозь голые ветви виднелись каменные и бронзовые скульптуры. Маленький пруд украшала скульптура лебедя — возможно, то был Юпитер, явившийся Леде. Другая скульптура изображала мальчика-раба — присев на низкую стену, он вытаскивал из ноги занозу. Выкрашен он был столь искусно, что я принял бы его за живого ребёнка, не будь он совершенно наг в этот холодный день. Чуть выше по склону в каменной нише я заметил статую Приапа, бога садов и полей, покровителя всего растущего; он сладострастно улыбался, а конец его стоящего, размером с него самого, фаллоса блестел, отполированный множеством прикосновений.

Наконец мы подошли к самой вилле и очутились перед двустворчатыми, окованными бронзой дверями, которые охраняли вооружённые гладиаторы. Здесь Детское Лицо велел нам ждать, а сам вошёл в дом.

Эко потянул меня за рукав. Я обернулся спросить, в чём дело, но понял всё без слов: от открывшегося вида захватывало дух. Дорожка, по которой мы поднялись, и сама Фламиниева дорога были скрыты за деревьями; но Марсово поле лежало перед нами, как на ладони. Некогда служившее местом военных учений, состязаний атлетов и народных собраний, оно уже на моей памяти было почти целиком застроено дешёвыми доходными домами и складами. Над всем возвышался грандиозный комплекс, построенный Помпеем два года назад, в его консульство: залы для собраний, галереи, сады и первый в Риме постоянный театр. А ещё дальше, словно локтевой сгиб гигантской руки — излучина Тибра, дальний берег которого с утопающими в садах виллами был почти полностью скрыт густым речным туманом. Там была и вилла Клодии, где, как говорят, юноши из высшего общества плавали нагими ради развлечения хозяйки. Пейзаж напоминал картину, выполненную в зимних тонах: ржаво-красном, серо-зелёном, ослепительно белом и ярко-голубом.

Эко снова потянул меня за рукав и кивком указал на юг. Здание виллы скрывало город: видны были лишь храмы на Капитолийском холме и то, что находилось за ним; где-то совсем далеко, должно быть, на Авентине, столб дыма подымался в небо, подобно высоченной мраморной колонне. Разглядеть, что творится у её подножия, с такого расстояния было невозможно.

Что должен был чувствовать человек, изо дня в день глядя на Рим сверху вниз? Делался ли он отстранённым, равнодушным к судьбам людей там, внизу? Или же напротив, ежедневное зрелище горящего города заставляло его острее чувствовать гибельность хаоса?

Размышления мои были прерваны тяжёлым лязгом открывающихся дверей. На пороге появился Детское Лицо. Вид у него был довольно хмурый.

— Великий ждёт вас.

Наверно, предстоящая встреча с Помпеем совершенно выбила меня из колеи, потому что позднее, когда Бетесда расспрашивала меня об убранстве дома, я, как ни старался, ничего не мог вспомнить. В памяти осталось лишь ощущение страшной сухости во рту и чувство, будто сердце вот-вот выскочит из груди.

Мы прошли через переднюю и атриум, поднялись по винтовой лестнице и очутились в угловой комнате с множеством окон и балконом, находившейся, по-видимому, в юго-западной части дома. Ставни были распахнуты, занавески раздвинуты, так что весь город был как на ладони. К столбу дыма на Капитолии добавились ещё два, левее и ближе: горело то ли на Эсквилине, то ли в Субуре. Помпей стоял у окна спиной к нам и глядел на город — высокий, широкоплечий, несколько огрузневший, с непокорной густой шевелюрой. На нём был просторный плащ изумрудно зелёного цвета; пальцы заложенных за спину рук нервно сжимались и разжимались.

Заслышав наши шаги, он обернулся. Детское Лицо тихонько шагнул в угол и замер там. Через окно, выходящее на балкон, я заметил тень ещё одного телохранителя.

Помпей был ровесник Цицерона — следовательно, несколькими годами моложе меня. Я мимоходом позавидовал отсутствию у него морщин — и порадовался, что у меня нет такого тройного подбородка. Мелькнула мысль, что Помпей, должно быть, из тех, кто начинает много есть, когда нервничает. Пока командование действующей армией не оставляло ему времени для рефлексий, он был в форме. Теперь же, уединившись на своей вилле и приняв на себя такой груз ответственности, он и сам огрузнел.

Впрочем, в тот момент мне было не до каламбуров. Сейчас мне предстояло иметь дело не с Клодией или Фульвией, которые, при всей своей загадочности и изворотливости были уязвимы просто потому, что были женщинами; и не с Цицероном или Целием, которых я хорошо знал и позволял себе поддразнивать, не заходя, впрочем, слишком далеко. Мне предстояло иметь дело с Помпеем.

Когда он был молод, поэты воспевали его красоту. Благодаря густым вьющимся волосам, широкому разлёту бровей и орлиному носу молодого полководца назвали новым Александром ещё прежде, чем он проявил себя на деле, подтвердив справедливость таких восхвалений. В молодости ему было свойственно безмятежное, чуточку мечтательное выражение, точно сознание того, что ему суждено стать великим, наполняло его уверенностью и при этом делало несколько отчуждённым. Единственным недостатком его лица была, пожалуй, некоторая излишняя округлость щёк и полнота губ. В зависимости от освещения это можно было принять либо за признак чувственности, либо за обычную приятную полноту, спутницу молодости и несокрушимого здоровья.

С годами в лице его добавилось округлости, орлиный нос сделался мясистым. Буйные локоны он остриг, как и подобает человеку зрелого возраста. Улыбка стала менее чувственной, более самодовольной. Словно с обретением величия и власти Помпей, решив, что теперь уже не так нуждается в привлекательной внешности, сбросил наряд располагающей к себе юности.

До сих пор я видел Помпея лишь издалека, произносящим речи в суде или на Марсовом поле; видел на Форуме, где он появлялся в сопровождении свиты военных и гражданских помощников, каждого из которых, в свою очередь, сопровождала его собственная свита из тех, кто искал милостей Великого через его приближённых. Но глаз издалека не разглядишь; а теперь Помпей стоял передо мной, глядя мне прямо в глаза, отчего мысли мои начали порядком мешаться. Неизвестно почему, я вдруг вспомнил его знаменитую фразу, сказанную им во времена юности, когда Сулла послал его на Сицилию, дабы Помпей изгнал оттуда его врагов, и жители вольного города Мессаны стали утверждать, что в силу древних соглашений, заключённых между ними и Римом, они не в юрисдикции последнего. Помпей сказал тогда: «Не надо читать нам законы. У нас есть мечи».

— Ты Гордиан Сыщик, а это твой приёмный сын Эко. — Помпей кивнул и улыбнулся, явно довольный, что помнит даже такие мелочи без подсказки раба. — Мы ведь раньше не встречались?

— Нет, Великий.

Последовало молчание, тягостное для меня, но не для Помпея, который неторопливо расхаживал взад-вперёд, всё ещё заложив руки за спину. Наконец он снова заговорил.

— Вижу, у тебя выдался хлопотный день.

— Хлопотный день?

— С утра к тебе заявляется Клодия и увозит тебя в своих носиках. Ты наносишь визит Фульвии; полагаю, что там не обошлось и без Семпронии. Едва ты успеваешь вернуться домой, за тобой заходит Цицеронов вольноотпущенник и уводит тебя и твоего сына в дом своего патрона, где ты ведёшь длительную застольную беседу с Цицероном и Целием. Милона там не было?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но оказалось, что вопрос обращён не ко мне.

— Нет, Великий, — отозвался Детское Лицо, отрицательно качнув головой. — Милон с утра не покидал дома.

Помпей кивнул и снова устремил взгляд на меня.

— Но ты встречался с Милоном в доме Цицерона.

Фраза, хоть и лишённая вопросительных интонаций, всё же требовала если не ответа, то хотя бы признания факта.

— Да.

— И как ты его нашёл?

— Я не искал его.

— Я не об этом. Он всё такой же?

— Я не знаю, какой он обычно.

— Он всегда гордился своей силой; потому и взял себе имя Милон — как у легендарного силача, Милона Кротонского. Так как он сейчас выглядит?

— Я бы сказал, он держится.

— А настрой?

— Не могу судить. Мы с ним почти не разговаривали.

— Но ты человек наблюдательный и должен был что-то заметить — по его виду, по голосу.

— Он в ярости и в то же время растерян. Как будто у него почву выбили из-под ног. Но вряд ли ты нуждаешься во мне, чтобы узнать это.

— Верно, не нуждаюсь. — Улыбка Помпея была начисто лишена всякой иронии; он просто был доволен, что я не стал отнимать у него времени пустыми рассуждениями. — А что нужно было Клодии? — Заметив моё колебание, он нахмурился. — Только не говори, что это не моё дело. Моё. Всё, что происходит сейчас в Риме, моё дело. Так что же она хотела?

— Отвезти меня к Фульвии.

— А Фульвия чего хотела?

— Но уж конфиденциальная просьба вдовы, только недавно схоронившей мужа…

— Сыщик, не испытывай моего терпения.

— Один человек обратился к ней, — осторожно ответил я, подыскивая слова. — Предложил помощь. Она не знает, можно ли ему доверять.

— Но не толпятся же прямо сейчас соискатели у её дверей.

— Нет, это не жених, — ответил я, хотя, если верить словам Целия, Антоний был её любовником в своё время.

— Ладно, — отозвался Помпей с полным равнодушием, — не буду тебя расспрашивать: личные дела Фульвии меня пока не интересуют. Так ты берёшься за её поручение?

— Я не решил ещё.

— Возможно, я мог бы помочь тебе. Кто знает? У меня могут быть нужные тебе сведения.

Я подумал, что это маловероятно. Марк Антоний был человек Цезаря, а не Помпея.

— Ты предлагаешь мне помощь, Великий?

— Возможно. Я человек разумный. Если я дам тебе то, что тебе нужно, ты охотнее дашь мне то, что нужно мне.

— А что тебе нужно от меня, Великий?

— Об этом чуть позже. Так ты хочешь что-то узнать?

Решив, что вреда не будет, я спросил:

— Что ты можешь рассказать мне о Марке Антонии?

— Правой руке Цезаря? Знаю, что его отец получил от сената империй на то, чтобы очистить море от пиратов, и с треском провалил всё дело, так что сенат перепоручил это мне. Знаю, что отчим его впутался в заговор Катилины и был казнён вместе с остальными по требованию Цицерона. Знаю, что Антоний начал с того, что отправился по моим стопам на Восток и провоевал там несколько лет, прежде чем примкнул к Цезарю. Что ещё можно о нём сказать?

— Возможно, ничего.

— Клянусь Геркулесом, это что, он метит Фульвии в мужья? Не вижу, как это ему удастся. Он уже женат — на своей родственнице Антонии; а это не та женитьба, которую будет легко расторгнуть. В любом случае, Фульвии лучше держаться от него подальше. Клодий был вожаком отребья и хорошим вымогателем, но деньги в семью приносить не забывал — вон какой роскошный дом они купили. Антоний из другого теста: что добудет, спустит до нитки, а потом только что не себя самого закладывает, лишь бы получить в долг. Все, кто вокруг Цезаря, такие. Плохо они кончат. Надеюсь, прежде, чем разорят республику. — Он умолк и приподнял бровь, несколько удивлённый, что сказал больше, чем собирался.

— А Цицерон что сказал по поводу твоего визита к Фульвии? — спросил он прежним требовательным тоном.

— Он был заинтересован — как и ты, Великий.

— А он за всем эти не стоит? Нет? Я подумал, может, он решил сделать тебя своим шпионом. Это так похоже на него. Шпионская сеть, неподписанные письма, послания, закодированные каким-то шифром, придуманным для него Тироном; платные осведомители; один соглядатай следит за другим. Это у него от отсутствия военного таланта. Умей Цицерон воевать, он был бы совсем другим человеком. Больше дела, меньше разглагольствований. Так ты не шпион Цицерона, Сыщик? — И он снова пристально посмотрел мне в глаза.

— Нет, Великий.

— Возможно, ты шпионишь для него, сам не подозревая.

Такое предположение меня неприятно удивило.

— Думаю, за столько-то лет я узнал все его трюки.

— В самом деле? — Помпей поднял бровь. — Хотел бы я сказать о себе то же самое. А Целий? Он почему на стороне Милона? Ему какой интерес его защищать?

— Целий держит сторону Цицерона, а Цицерон держит сторону Милона.

— Выходит, Целий — человек Милона?

— Я вообще не уверен, что Целия можно назвать чьим-то человеком.

— Что верно, то верно. А сам Милон?

— Он в ярости…

— «И в то же время растерян; как будто у него почву выбили из-под ног». Это я уже слышал. Но сам ты что о нём думаешь?

— Трудно судить. Я и видел-то его в первый раз.

— Вы никогда раньше не встречались?

— Нет.

— Но Клодия ты знал.

— Я бы этого не сказал. Его сестра однажды наняла меня — это было несколько лет назад.

— Когда обвиняла Целия в убийстве. — Помпей кивнул. — Я выступил на суде в его защиту, если помнишь.

— Так получилось, что я пропустил твою защитительную речь, Великий.

— Речь была так себе. Да это и к лучшему. Особо стараться не стоило: всё равно любая речь померкла бы сравнении с той, что произнёс Цицерон в защиту Целия — или, может, правильнее будет сказать, против Клодии? Значит, Сыщик, ты никогда не был на стороне Клодия?

— Никогда не был; и я не на его стороне сейчас.

— Но ты и не за Милона?

— Нет.

Он поглядел на меня испытывающим взглядом, а затем обратился к молчавшему до сих пор Эко.

— А ты?

Мой сын прочистил горло.

— Я помогал отцу, когда он работал для Клодии, и был с ним у Цицерона сегодня. Но ни Клодия, ни Милона я никогда не видел.

— А сам ты на чьей стороне?

— Своего отца — и только.

— Преданный сын — самый верный сторонник. А как насчёт другого сына — того, что в Галлии? Неужели он не сделал свою родню цезарианцами?

— Мой сын Метон предан своему командиру, как и надлежит солдату. Не считая этого, наша семья никогда не была сторонниками Цезаря.

Помпей поглядел на меня с интересом.

— Скажи, Сыщик, как тебе удаётся вести свой корабль, ни за кем не следуя, и не быть выброшенным на скалы?

— Я думаю, Великий, что если бы решил последовать чужим курсом, то был бы выброшен на скалы давным-давно.

— Значит, ты всегда сам был своим кормчим? Ты знаешь о путеводных звёздах что-то такое, чего не знают другие? Или плывёшь наугад?

— Не более и не менее наугад, чем любой другой человек. Возможно, это звёзды направляют нас.

— А, мне знакомо это чувство. Ты веришь в свою судьбу.

— Разве что в очень незначительную.

— Думаю, лучше незначительная, чем никакой. — Великий качнул головой, словно мысль об отсутствии у кого-то судьбы, пусть даже незначительной, далась ему с трудом. — Судьба странная штука. Вспомнить хоть Клодия. Вот итог его жизни: свалился мёртвым в пыли на великой дороге, построенной его предком. Символично, как в греческой трагедии. Что до Милона, то для него в самый раз будет угодить в ловушку и быть съеденным заживо.

— Не понимаю, Великий.

— Как легендарный Милон Кротонский.

— С его смертью связана какая-то легенда? О знаменитых атлетах прошлого я мало что знаю.

— В самом деле? Но Милона невозможно понять, не зная о его легендарном тёзке. По имени, которое человек берёт себе сам, можно судить, что он о себе думает, а подчас даже и о том, какова его цель в жизни. Впрочем, человеку, называющему себя Сыщик, нет нужды объяснять такие вещи.

— Ты прав… Великий.

На лице Помпея не дрогнул ни один мускул.

— Что ж, я расскажу вам о Милоне Кротонском. Давайте-ка выйдем на балкон. Сейчас солнце, и там теплее. Я прикажу принести подогретого вина. Вы какое вино больше любите — албанское или фалернское? Сам я предпочитаю албанское — у него послевкусие суше…

Мы сидели на балконе, выходящем на юго-запад, потягивали вино десятилетней выдержки и смотрели на город. Пожар на Авентине был потушен или прекратился сам, и лишь лёгкий дым вился над холмом высоко в небе. Но за это время возник новый пожар. Дым был густой, угольно-чёрный. Горело далеко слева, у Верхних ворот[7].

— В молодости наш Милон был выдающимся атлетом. — Помпей задумчиво качнул чашу. — Или говорит, что был: после третьей чаши он начинает хвастаться своими атлетическими подвигами не хуже ветерана, хвастающегося подвигами на поле боя. Он одержал множество побед — по большей части, в состязаниях по борьбе. Не знаю уж, какие состязания в этом Ланувиуме, но Милон всегда оказывался сильнейшим, быстрейшим и самым стойким. Силён, как бык. Да и упрям, как бык. Таков наш Милон. А уж статью своей гордится — точно какой-нибудь грек. Хотя по греческим меркам он не вышел ростом и слишком широк в кости. Но форму всегда поддерживал. Мне случалось видеть его голым в термах. Живот плоский, как стена, плечи — как камни для катапульт, а уж между ягодиц он мог бы орех расколоть! — Помпей издал хриплый смешок и стоявший на другом конце балкона охранник, до которого долетало каждое слово, рассмеялся в ответ. Я понял, что мы с Эко удостоились особого доверия Великого: он разговаривал с нами запросто, как с помощниками где-нибудь на привале.

— Так что ничего удивительного, что когда Тит Анний стал подыскивать себе имя погромче, он остановил свой выбор на Милоне. Помните ту письменную работу о Милоне из Кротона, которую нас заставляли выполнять школьниками?

Мне это ровным счётом ни о чём не говорило; но Эко, всё же ходивший к учителю дольше, чем я, произнёс нарочито заученным тоном.

— К следующему уроку напишите рассказ о Милоне из Кротона, который для тренировки каждый день носил на плечах телёнка, пока телёнок этот со временем не вырастал и не превращался в быка; и объясните, какой урок надлежит извлечь из этой истории.

— Нам надлежит усвоить следующее, — подхватил Помпей. — По мере того, как мальчик, вырастая, превращается в мужчину, возрастают и его обязанности. И по примеру Милона из Кротона, мужчине подобает не стряхивать их, но напротив, продолжать нести, стиснув зубы и сдерживая стон. — И оба, мой сын и Помпей, рассмеялись с оттенком ностальгии.

— Уверен, что нашему Милону в своё время тоже пришлось писать такой рассказ. И похоже, этот урок крепко втемяшился ему в голову.

Помпей отхлебнул из своей чаши, нахмурился, подозвал раба и послал его за управляющим.

— Это наше лучшее албанское? Оно выдохлось и никуда не годится. Пусть принесут фалернского. На чём я остановился? Ах, да; Милон из Кротона был сильнейшим. Легенда гласит, что он мог держать в кулаке спелый гранат так крепко, что никому не удавалось разжать ему пальцы; и при этом так осторожно, что гранат не терял ни единой капли сока. Он мог стоять на намазанном оливковом маслом шаре так устойчиво, что никому не удавалось его столкнуть. Он повязывал себе лоб, задерживал дыхание, напрягал вены на лбу — и они вздувались так, что повязка лопалась. Хотел бы я это увидеть.

— Однажды в Олимпии, когда Милон вышел, чтобы получить лавровый венок за победу в борьбе, ему случилось оступиться; он шлёпнулся на спину, и какие-то досужие остряки в толпе стали кричать, что он недостоин награды, раз уж даже на ногах удержаться не может. «Поражение засчитывают за три падения, — отвечал Милон, — а я пока что упал лишь один раз. Кто из вас возьмётся свалить меня на землю ещё дважды?» Насмешники живо умолкли.

— Он получил двенадцать лавровых венков: шесть на олимпийских играх и шесть на дельфийских. Когда между кротонцами и сибаритами началась война, Милон вместо шлема стал носить все свои двенадцать венков — этого было достаточно, чтобы смягчить любой удар. По примеру Геркулеса, он набрасывал на плечи львиную шкуру, а единственным оружием ему служила дубина. Так он вёл соотечественников в битву. Под его предводительством они разгромили врага. В благодарность они решили воздвигнуть ему статую. Милон сам пронёс её через весь город и установил на пьедестале.

— В Кротоне находилась школа знаменитого философа Пифагора. Давно замечено, что противоположности тянутся друг к другу, и Пифагор с Милоном подружились — мыслитель и атлет. Дружба с Милоном спасла Пифагору жизнь, да и не ему одному. Однажды, когда Пифагор с учениками обедали в общей зале, началось землетрясение, и одна колонна не выдержала. Они бы все погибли, но к счастью, в тот день с ними обедал Милон. Он схватил колонну и удерживал потолок, пока Пифагор и остальные не выбрались из залы, а затем выскочил сам прежде, чем потолок рухнул.

— Так что, Сыщик, сам видишь, что подвиги Милона Кротонского могут служить довольно прозрачной аллегорией на то, каким видит себя наш Милон. Непобедимым бойцом, чей кулак никому не разжать; которого не столкнуть, какой бы скользкой ни была земля под ногами. Близким другом человека, известного своей мудростью. Без колебаний бросающимся навстречу опасности ради друзей. Несущим тяжёлое бремя без единой жалобы. Способным, собравшись с силами, задержать дыхание и напрячься так, чтобы вздулись жилы на лбу. Идущим в бой, набросив на плечи львиную шкуру — или, как в случае с нашим Милоном, приняв имя того, кого взял за образец для подражания. Готовым водрузить свою статую на пьедестал. Свалить его с ног невозможно… но он может поскользнуться сам и шлёпнуться на спину при всём честном народе.

Потягивая фалернское, я обдумывал услышанное. Поднявшийся лёгкий ветерок отклонял столбы дыма, рвал их вершины в клочья, разносил дым над городом…

— А как он погиб, Милон Кротонский?

— Как это говорится в старой пословице? Сила хороша, если распоряжаться ею с умом. Милон погиб, когда неумно применил свою силу. Однажды он пустился в дальний путь пешком, заблудился в лесу и ближе к вечеру набрёл на вырубку. Лесорубы уже ушли. Милон увидел огромную колоду с глубоким разломом по всей длине. В разлом были вставлены железные клинья. Видно, лесорубы пытались разрубить колоду надвое, но не управились до вечера и решили закончить работу на следующий день. Милон решил разломать колоду. Придя утром и обнаружив, что он один разломал её голыми руками, лесорубы будут поражены. Исполненные благодарности, они прославят его; и это станет его очередным великим деянием. Он стал засовывать пальцы в разлом всё глубже и глубже, пока не упёрся ладонями в его края, а потом изо всей силы надавил в разные стороны. Разлом расширился, клинья выпали — и половинки тотчас сомкнулись, зажав Милону руки. Он попался, как в капкан. И хотя ноги его оставались свободны, он не мог двинуться с места — колода была слишком тяжёлой.

— Наступила ночь, и лесные звери вышли на охоту. Они почуяли запах страха, запах беспомощности. Запах этот привёл их на вырубку. Поначалу они лишь боязливо кусали Милона и тотчас отбегали; но обнаружив, что он совершенно неспособен защищаться, набросились на него и стали рвать в клочья. Они разорвали его заживо и сожрали. Утром лесорубы обнаружили то, что осталось от Милона Кротонского. — Помпей отхлебнул из чаши. — Думаю, мне не надо проводить аналогию с той ситуацией, в которую попал наш Милон?

— Не надо, Великий. Но ты многое знаешь об обоих Милонах.

— Историй о Милоне Кротонском я ещё мальчишкой наслушался от отца. Что до Тита Анния Милона, но мы с ним в своё время были союзниками.

— Были? Так вы не союзники больше?

— Так же, как и с Клодием, — продолжал Помпей, словно не слыша моих слов. Так же, как и с Цезарем. Впрочем, насколько я могу судить, с Цезарем мы и сейчас союзники.

— Не понимаю, Великий. Насколько ты можешь судить?

— Есть вещи, которые под силу понять лишь Паркам. Ну, а сам ты, Сыщик? Кто твои союзники, кому ты служишь? Ты кажешься мне человеком, который вхож во все лагеря, но не принадлежит ни к одному.

— Да, похоже на то.

— Это делает тебя человеком необычным. И ценным.

— Не вижу, чем.

— Я намерен поручить тебе работу.

Трудно описать, что я почувствовал, услышав эти слова. Возбуждение; настороженность и какую-то пустоту в желудке.

— Если я смогу.

— Я хочу, чтобы побывал на месте убийства Клодия. Возьми с собой сына, если хочешь. Осмотрись там. Поговори с местными, расспроси их. Может, тебе удастся что-то выяснить. Если тебя не зря прозвали Сыщиком, ты, возможно, сумеешь что-нибудь откопать.

— Но почему я, Великий? У тебя наверняка достаточно подходящих людей.

— Людей достаточно. Но нет ни одного такого, который был бы вхож и к Фульвии, и к Цицерону. Как я уже сказал, ты человек необычный.

— Мойры отвели мне странную роль.

— Не тебе одному. Мы все склоняемся перед волей Мойр. — Он медленно тянул вино, глядя на меня в упор. — Объясню тебе кое-что, Сыщик. Как полководец, я не знал поражений. Шёл от победы к победе, от триумфа к триумфу, не делая ошибок, не ведая сомнений. Мог бы действовать хоть с закрытыми глазами. К войне у меня дар. Но политика — совершенно другое дело. К выходу на Форум я готовлюсь, как к сражению. Разрабатываю план, выстраиваю войска — а потом всё начинает идти совсем не по плану, и в один прекрасный миг я обнаруживаю, что нахожусь неизвестно где, причём совершенно не понятно, как это получилось. Я словно слепну и глохну. Юлия всегда говорила, что у меня плохие советники. Может, оно и так. На войне всё просто: твои войска тут, враг там, а тот, кого ты спрашиваешь, либо отвечает правду, либо он не доживает до следующего дня. Но здесь, в Риме, всё вокруг тонет во мраке, а не во мраке, так в тумане; и в сердце тебе может быть нацелен десяток кинжалов, а ты даже не будешь этого знать; а твои так называемые советники говорят тебе не то, что есть на самом деле, а то, что ты, по их мнению, будешь рад услышать. Я даже не стану рассказывать, сколько раз, следуя тропою, обозначенной честь по чести на карте, упирался в глухую каменную стену. Довольно! Никаких больше ложных советов, никакого угодливого вранья, никаких белых пятен на карте. Отныне я должен знать всё. Местность вокруг, местоположение противника, его передвижения. Каждый шаг до мельчайших деталей. И прежде всего я должен знать, что произошло на Аппиевой дороге. Досконально. Ты понял меня, Сыщик?

— Да, Великий.

— Могу я тебе верить?

Я лишь молча смотрел на него, не зная, могу ли я верить Помпею.

— Можешь не отвечать, — сказал он. — Чутьё полководца говорит, что ты не обманешь. Итак, берёшься ты за эту работу?

Фульвия уже поручила мне выяснить обстоятельства смерти Клодия. Теперь такое же поручение хочет дать мне Помпей. Чувствуя на себе пристальный взгляд Эко, я глубоко вдохнул и ответил.

— Я поеду к месту убийства Клодия и выясню всё, что сумею, об обстоятельствах его смерти.

— Отлично. Думаю, договориться об условиях нам будет нетрудно. Я хорошо плачу за оказанные мне услуги. Что до ночлега, то у меня в той части Аппиевой дороги вилла — недалеко от виллы Клодия. На расстоянии какого-нибудь броска камня от места, где его убили. Вы можете жить там.

Он отхлебнул вина и глянул на город.

— Через день-два я сам уеду из Рима. А когда вернусь, живо положу конец этому вздору.

— Вздору, Великий?

— Всем этим беспорядкам. — Он жестом указал на столбы дыма над городом.

— Но как, Великий?

Помпей хитро глянул на меня.

— Что ж, думаю, вреда не будет, если я тебе скажу. Завтра на Марсовом поле собирается сенат — в портике построенного мною театра.

— Не в самом Риме?

— Именно. Так я смогу присутствовать на заседании. Пусть никто не сможет сказать, что Помпей ставит себя выше закона! Сам понимаешь, у сената накопилось много нерешённых дел. Ожидается множество предложений. Одно из них, конечно же, о восстановлении курии. Что ж, здание сената должно быть восстановлено; тут не может быть двух мнений. Я предложу поручить это шурину Милона, Фаусту Сулле. Пусть никто не сможет сказать, что Помпей настроен протии родственников Милона! К тому же, такое решение напрашивается само собой: именно отец Фауста Сулла в своё время перестроил Гостилиеву курию. Таким образом, сенат почтит память диктатора Суллы и его деяния. Большинство римлян шарахаются от слова диктатор. Они забывают, как важен закон, позволяющий в случае необходимости, когда того требуют обстоятельства, вручить верховную власть одному человеку.

Он снова отхлебнул вина и стал смотреть на столбы дыма над городом, словно мог рассеять их одной лишь силой взгляда.

— Будет внесено и ещё одно предложение, более важное: объявить чрезвычайное положение и издать ультимативный декрет. Ты знаешь, Сыщик, что это значит?

— Да, — отвечал я, вспоминая, когда сенат издавал такой декрет в последний раз. В год консульства Цицерона. Цицерон тогда потребовал чрезвычайных полномочий для подавления заговора Катилины. — Ультимативный декрет уполномочивает консулов принимать любые меры ради спасения республики.

— Проще говоря, это военное положение.

— Да, но у нас же нет консулов.

— Именно. Для наведения порядка необходимо войско, но как набрать его, когда некому им командовать? Что ж, войско возглавит не консул, только и всего. К счастью, после двух консульств и командования войсками в Испании у меня достаточно опыта для того, чтобы набрать армию здесь, в Италии и с её помощью живо навести порядок в Риме. Чисто формальное затруднение, если вдуматься.

— И сенат согласится?

— А что им останется? Разумеется, сторонники Цезаря при поддержке особо закоренелых консерваторов вроде Катона начнут возмущаться. Они подымут шум, станут кричать, что это крайняя мера; но ничего другого предложить не смогут. Если же они станут упорствовать, я сумею уговорить их. Ведь самое главное — это прекратить бесчинства и навести порядок. И если для этого требуется слегка изменить закон — значит, будем менять закон.

Он оторвал взгляд от города, дым над которым упорно не желал рассеиваться, и посмотрел мне в лицо.

— Что ж, Сыщик, поговорим о твоём вознаграждении?

Глава 13

Аппиева дорога неизменно приветствует вступившего на неё путника запахом рыбы и звуком падающих капель. Запах исходит от рыбного рынка у самых городских стен сразу за Капенскими воротами[8]. Сюда привозят свой улов рыбаки со всего Тибра и из самой Остии, где с побережья. Ряд за рядом висят на крючьях крупные рыбины, стоят корзины с устрицами, осьминогами, кальмарами. Повсюду снуют рабы, рабыни и хозяйки, пришедшие за покупками; от крика торговцев, наперебой расхваливающих свой товар, звенит в ушах…

Странно было видеть рынок безлюдным и тихим. Правда; ещё только-только начинало светать; но всё равно пустые торговые ряды производили гнетущее впечатление. К тому же Бетесда говорила, что на Капенском рынке давно уже нет никакой торговли. Видать, напуганные беспорядками рыбаки, точно стая мелкой рыбёшки, метнулись прочь от Рима. Но рыбный запах никуда не делся; он намертво въелся в камни мостовой, будто под ней текла река или разлилось море.

Каплет же из водопровода, сооружённого двести шестьдесят лет назад тем самым Аппием Клавдием Цеком, который построил и Аппиеву дорогу. Достигнув города, водопровод идёт по стене — настоящее чудо строительного искусства, имеющее лишь один дефект: у Капенских ворот он протекает. В тёплое время года каменная арка ворот, словно потолок грота, покрыта влажным зелёным мхом, с которого падают капли. Зимой мох чернеет, а порой, когда особенно холодно, вода замерзает, и мох покрывается тонкой ледяной корочкой.

Но сейчас утро выдалось не слишком холодное, и с арки капало, хотя и медленнее, чем летом. Одна такая капля, особенно крупная и особенно холодная, сорвалась с арки как раз в тот миг, когда мы проходили под ней, упала мне за шиворот и пробежала по всей спине. Меня обожгло холодом. Я непроизвольно дёрнулся и, должно быть, охнул, потому что Эко схватил меня за руку, а у Давуса сделалось испуганное лицо.

Причину тревоги Давуса понять было нетрудно: мой испуг и шараханье в начале пути парень наверняка счёл дурным предзнаменованием. Менее суеверный Эко испугался, что меня схватила судорога. Но тут ему самому на нос шлёпнулась здоровенная капля. Мой сын растеряно заморгал. Сообразив, в чём дело, Давус задрал голову и уже открыл было рот, чтобы рассмеяться, но тут ещё одна капля попала ему точно между глаз.

— Ну, вот; теперь Капенские ворота окропили нас всех. Это добрый знак. — Последнее я сказал, чтобы успокоить Давуса.

— А где эта конюшня Помпея? — недоумённо спросил Эко. — В жизни не замечал тут никакой конюшни.

Я огляделся. Слева виднелась роща, где среди белых камней текли ручьи, и скрывалось святилище Эгерии[9]. Никакой конюшни в священной роще, конечно же, быть не могло. Я посмотрел направо.

— Должно быть, вон то строение. Больше нечему. Неудивительно, что мы его раньше не замечали: тут же всё заслоняла эта развешенная рыба. Смотрите, дверь открыта и внутри горит свет. Там наверняка кто-то есть. Пошли.

Узкая тропинка между двумя рядами кипарисов привела нас прямо к входу в длинное приземистое строение, прячущееся в тени городской стены. Едва я шагнул через порог, как в нос мне ударил запах навоза и сена, показавшийся приятным после запах рыбы. Я сделал ещё шаг и едва не наткнулся на вилы, нацеленные мне в горло.

— Кто такие? Что нужно? — В другой руке конюх держал светильник. Пламя бросало свет на худое лицо со впалыми щеками.

— Мы от твоего господина, — ответил я. — Я думал, ты ждёшь нас.

— Может, и жду. Как тебя звать?

— Сыщик.

— Тогда ладно. — Человек опустил вилы. — Приходится быть осторожным. Сами понимаете, здесь неспокойно последнее время. Тут отличные лошади, там, — конюх кивнул на дверь, — отчаявшиеся люди — и как вы думаете, с кого взыщут, если какая из лошадей будет украдена? С меня, с кого же ещё! А кони здесь знатные, говорю вам. Мой господин знает толк в лошадях. Хотя человеку невоенному этого не понять. Господин держит здесь лошадей на случай, если ему захочется съездить на свою виллу — на ту, что по дороге, дальше к югу. Идите за мной. Осторожнее, не споткнитесь. Хозяин разрешил вам выбирать. Сколько вас, трое? У меня есть то, что вам нужно. Три чёрных коня, все трое — как смоль; ни единой белой шерстинки. На вашем месте я бы их и взял.

Я взглянул на коней, о которых он говорил, и протянув руку, коснулся ближайшего. Животное выгнуло длинную стройную шею и скосило на меня большие блестящие глаза.

— Они что, самые быстрые?

— Может, самые; а может, и не самые, — передёрнул плечами конюх. — Но их труднее заметить в темноте; а значит, вас, если решитесь ехать, когда стемнеет. Есть о чём подумать в такое время, верно?

Он говорил правду. Каждый из трёх коней был угольно чёрным и даже в свете масляной лампы становился неразличим, стоило ему чуть податься назад. Я решил последовать совету конюха.

Мы вывели коней к выходу. Давус сел на коня с видимым трудом. Похоже было, в седло он садился впервые.

— Ты никогда не ездил верхом? — спросил я.

— Нет, господин.

Эко крякнул с досады — не на Давуса, а на себя; за то, что не догадался спросить у него раньше. Как может защитить тебя всадник, не умеющий даже управляться со своим конём? Вообще-то, это мне следовало выяснить, умеет ли Давус ездить верхом — формально он был моим телохранителем; но за столько лет я так привык к своему Белбо, что мне и в голову не пришло, что телохранитель может этого не уметь.

— Ты что же, совсем не знаешь, как обращаться с лошадьми?

— Нет, господин. Мне никогда не случалось и близко подходить к лошадям. — Давус сидел опасливо, точно на шатком столе.

— Значит, сегодня научишься ездить.

А завтра ты едва сможешь держаться на ногах, мысленно добавил я. Какой толк от телохранителя с потёртостями от седла и одеревеневшими ногами?

Конь Давуса фыркнул. Давус вздрогнул и покрепче ухватил поводья. Конюх широко ухмыльнулся.

— Да не бойся ты, парень! Говорю тебе, эти самые лучшие. Приучены думать за седока. Боевые лошади. Они не испугаются и не понесут, что бы ни случилось. Поумнее иного раба будут. А уж до чего послушные — господин даже женщинам разрешает на них ездить.

Эти слова Давус явно воспринял как вызов, потому что выпрямился и принял более уверенный вид.

Мы пустили коней шагом. Торопиться было некуда. Эко по-прежнему выглядел удручённым. Я думал, это из-за Давуса, но тут Эко заговорил.

— Думаешь, это была хорошая идея — пустить чужих людей в свой дом?

— Они люди Помпея. Ты считаешь, им не стоит верить?

— Наверно, ты прав.

— У нас не было выбора. Ну, не то, чтобы совсем не было…

Выбор и вправду был. Помпей предложил, чтобы на время нашего с Эко отсутствия Бетесда, Диана и Менения с детьми, а также те слуги, которых они пожелают взять с собой, переселились в принадлежащий семейству Помпеев дом в Каринах[10], на западном склоне Эсквилина. Там они были бы под надёжной защитой; к тому же дом находился как раз между моим домом и домом Эко. Но такая идея мне не понравилась. Отдать семью под защиту Помпея означало отдать семью в его власть, да ещё и совершенно открыто; а я вовсе не собирался вот так с ходу, за здорово живёшь становиться помпеянцем. В то же время о том, чтобы уехать, оставив родных без всякой защиты, не могло быть и речи; тем более, что Эко и слушать не желал о том, чтобы отпустить меня одного. Оставался один выход: просить Помпея, чтобы в счёт причитающегося мне вознаграждения он выделил охрану для моего дома и дома Эко на время нашего отсутствия. Помпей не стал возражать. Ранним утром, прежде чем мы тронулись в путь, его люди явились в мой дом.

— Не нравятся мне их рожи, — задумчиво сказал Эко.

— Так задумано. У них устрашающий вид. Любой грабитель трижды подумает, прежде чем связаться с такими.

— Но насколько они надёжны?

— Помпей говорит, что абсолютно надёжны. А если есть сейчас в Риме человек, поддерживающий дисциплину в своих рядах, то это Помпей.

— Бетесда от этого не в восторге.

— Бетесда от всей этой истории не в восторге. В её доме беспорядок, её муж отправляется невесть куда, и кто знает, что там творится; и в довершение всего, чужие гладиаторы топчутся грязными башмаками по её дому. И всё же могу поспорить, в глубине души она рада иметь охрану. Те головорезы, что разграбили дом и убили Белбо, напугали её сильнее, чем она готова признать. К тому же, помяни моё слово, к нашему возвращению она вышколит этих амбалов так, что они будут снимать башмаки перед тем, как ступить на ковёр, и всякий раз просить позволения, прежде чем сходить уборную.

Эко невольно рассмеялся.

— Да, Помпею впору нанять её муштровать новобранцев! Менения отнеслась ко всему этому разумно, — признал он, помолчав минуту-другую. Его задумчивый вид и грустный голос навели меня на мысль, что этой ночью между ними царили полное взаимопонимание и гармония не только на словах.

— Ну, твоя жена — само благоразумие.

— А Диана…

— Не надо. Я видел, как она поглядывала на кое-кого из этих парней. Не хочу об этом думать.

Давус заёрзал в седле и прочистил горло. Эко продолжал.

— Её уже семнадцать, папа. Пора подумать о её замужестве.

— Пожалуй; но как? Заключение благопристойного брака подразумевает переговоры между родителями жениха и невесты, утрясание имущественных интересов, оповещение друзей — всё, что мы проделали перед тем, как поженились вы с Мененией. Как ты себе это представляешь сейчас, при нынешнем положении вещей?

— Беспорядки закончатся, папа. Рано или поздно жизнь вернётся в нормальную колею. Скорее рано.

— Ты думаешь?

— Жизнь продолжается. Иначе и быть не может.

— Что-то в этот раз я не слишком уверен.

Мы ехали, не встречая ни своём пути ни души — или же, вернее будет сказать, ни единой живой души. Ибо, как обычно бывает на больших дорогах, на выезде из крупных городов, по обеим сторонам тянулись гробницы и склепы, большие и малые. Закон запрещает хоронить в городской черте, поэтому обитель мёртвых начинается сразу же за городскими стенами. Покосившиеся от времени кенотафы со ставшими неразличимыми надписями соседствуют с высеченными совсем недавно из мрамора или известняка изображениями усопших. Наиболее внушительно выглядели усыпальницы Сципионов — рода, чья слава сияла в Риме ещё прежде, чем мой отец родился на свет. Они завоевали Карфаген и положили начало могуществу Рима; теперь они обратились в прах.

Не уступали им и гробницы Клавдиев. В конце концов, Аппиева дорога была их дорогой — или же они считали её своей, раз уж она была выстроена их предком. Поколение за поколением они властвовали в Риме — а потом отправлялись возлежать в своих богато украшенных резьбой гробницах на обочине Аппиевой дороги, точно созерцая ежедневную вереницу путников. Последний присоединился к ним совсем недавно — Публий Клодий, принявший плебейский вариант родового имени. Его смерть на выстроенной его предком дороге была, как справедливо заметил Помпей, превратностью судьбы, одной из тех, что так любят авторы драм и сентиментальные риторики. Возможно, со временем появится и такое задание для школьников: Аппий Клавдий Цек построил Аппиеву дорогу. Двести шестьдесят лет спустя его потомок Публий Клодий был убит на Аппиевой дороге. Сравните жизнь и свершения этих двух Клавдиев и перечислите различия.

Тут же за рядами гробниц высились груды мусора — осколки стекла, черепки разбитой посуды, порванные сандалии и башмаки, куски ржавого железа и засохшей штукатурки. Начало Аппиевой дороги служит Риму не только кладбищем, но и свалкой. Такой большой город, как наш, производит много мусора, и надо же его куда-то девать. Так уж лучше вывезти его за городские стены и свалить в городе мёртвых, чтобы не мешал живым.

По мере того, как мы удалялись от Рима, гробницы и мусорные кучи редели. Последней была гробница Базилиуса. Я никогда не мог дознаться, кто был этот Базилиус, и почему ему соорудили гробницу, не менее роскошную, чем усыпальницы Сципионов и Клавдиев, да ещё на самой вершине невысокого холма, где она возвышалась, подобно небольшому греческому храму. Надписи стёрлись от времени, сделавшись совершенно неразличимыми. Но благодаря своей заметности гробница стала чем-то вроде ориентира. Это форпост городских пороков — или же форпост внешней дикости и беззакония; в зависимости от того, с какой стороны смотреть. Как бы то ни было, гробница Базилиуса притягивает к себе подонков всех мастей. Здесь нередки грабежи и изнасилования. Место издавна пользуется дурной славой, вплоть до того, что отправляющегося по Аппиевой дороге друзья обычно напутствуют словами «будь осторожен, минуя гробницу Базилиуса». Это было предпоследнее, что сказала мне, прощаясь, Бетесда.

Впрочем, в этот ранний час рядом с пресловутой гробницей не было ничего подозрительного, не считая нескольких оборванцев, которые, закутавшись в какое-то тряпьё, спали вповалку у стены. Вокруг валялись кувшины и фляги из-под вина. Может, это и вправду были безобидные пьянчужки, дрыхнущие после попойки, но всё же я насторожился: именно притворяясь пьяными или спящими, разбойники чаще всего и усыпляют бдительность путников.

Помня об этом, я пустил коня рысью, торопясь миновать опасное место. Но чем дальше мы отъезжали, тем сильнее томило меня предчувствие, что мы вовсе не удаляемся от опасности, а приближаемся к ней. Когда я запросил у Помпея охрану для наших семей на время нашего отсутствия, он предложил дать охрану и нам. Я отказался. Его людей наверняка узнали бы. Какой же смысл посылать меня разузнать то, чего не расскажут людям Помпея, если любой сразу же поймёт, что меня прислал Помпей? И потом, рассудил я, на троих здоровых мужчин, верхом и с оружием, которые к тому же спокойно едут по своим делам и никого не трогают, нападут вряд ли.

Последнее, что сказала Бетесда, провожая меня — и я мог бы поклясться, что в глазах её стояли слёзы — было: «Гордиан, ты таки дурень». Я мог лишь надеяться, что она ошибается.

От гробницы Базилиуса до самой горы Альба Аппиева дорога тянется прямая, как стрела, по плоской, как стол, равнине. Местность открыта со всех сторон; виднеющиеся тут и там деревья и дома не заслоняют горизонта. В этот час вокруг царило полнейшее безлюдье: ни путников на дороге, ни рабов на полях — да и что делать на полях в такую пору; лишь кое-где вился над домом дымок от очага. Этот участок — один из самых безопасных на Аппиевой дороге, ибо открытая местность не оставляет ни малейшей возможности для засады.

Постепенно мои тяжёлые предчувствия рассеялись. Свежий воздух, запах земли, тишина и простор, встающее над низкой грядой холмов солнце наполнили меня ощущением небывалой лёгкости. Как хорошо вырваться на время из города со всем его безумием. Эко тоже немного приободрился. И лишь Давус по-прежнему выглядел удручённым.

— В чём дело, Давус? Ты неплохо держишься в седле.

— Да, господин, конь очень послушный. — Но говоря так, Давус покрепче сжал поводья, точно боялся, что конь, услышав его, начнёт брыкаться ему назло.

— Так что же?

— Ничего, господин. Только… — Он обеспокоено поглядел в одну сторону, потом в другую. Заметив его замешательство, я тоже огляделся. Что за угроза могла таиться среди покрытых пожухлой травой бугров мёрзлой земли?

— Во имя Юпитера, Давус! Что ты там видишь такого?

— Ничего, господин.

— Прекрати говорить «ничего»! Что-то же ты увидел!

— В том-то и дело, господин. Я ничего там не вижу. Совсем. Мы едем и едем, и я ничего не вижу.

— У тебя что-то с глазами?

— Нет, нет. Я отлично вижу. Только видеть как будто нечего.

Тут я сообразил, в чём дело, и не удержался от смеха. Недоумённо хмурясь, Эко подъехал поближе.

— В чём дело, папа?

— Наш Давус никогда не бывал за городом, — сказал я. — Верно, Давус?

— Да, господин.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, господин.

— Давусу девятнадцать лет, Эко, и он в жизни не садился верхом и не покидал Рима.

Эко тихонько выругался и возвёл очи горе.

— Он недоволен мною, господин, — тихонько сказал Давус.

— Нет, нет. Он переживает за жену, в этом всё дело.

— Значит, ты мною недоволен.

— Да нет же. Забудь, что я над тобой смеялся. Не думай об этом. Сосредоточься на том, чтобы держаться в седле и следить за всей этой пустотой по дороге. Тебе понадобится всё твоё внимание.

Некоторое время мы ехали молча. Из лошадиных ноздрей при каждом выдохе поднимались струйки пара. Я с удовольствием вдохнул полной грудью холодный воздух. Как же здорово на время выбраться из Рима. Ни единого облачка на ярко-голубом небе; тишину нарушает лишь стук копыт наших коней; бурая земля подобна безмятежно дремлющему великану, по которому мы ползём, как мурашки…

— А он был хороший раб?

Голос Давуса вывел меня из задумчивости. Парень сидел нахмуренный, вперив взгляд в шею своего коня.

— Кто?

— Твой прежний телохранитель. Которого убили.

— Белбо. — Я вздохнул. — Его звали Белбо. Да, он был хороший раб. Хороший человек.

— Наверно, он был сильнее, чем я. И сообразительнее.

— Да нет, вряд ли.

— Но он наверняка умел ездить верхом. И не испугался бы поля, на котором ничего нет.

Я поглядел на молодого исполина, сидящего верхом с самым несчастным видом.

— Да ладно, не бери в голову, — сказал я, как можно мягче.

В конце концов, парень ни в чём не виноват. Ни в том, что Белбо больше нет; ни в том, что мы с Эко сваляли такого дурака.

Глава 14

— Ну что, Эко. Солнце уже высоко, утро выдалось что надо — холодное и ясное; на дороге, кроме нас, никого, да и вообще вокруг никого; и — слышишь?

— Ничего не слышу, папа.

— То-то и оно. Ни звука. Даже птица не чирикнет. Тишина и спокойствие. Я чувствую, как ко мне возвращается способность мыслить.

— Можно подумать, она тебя когда-то покидала, — рассмеялся Эко.

— Нет, Эко, я не шучу. Разве ты сам ничего не чувствуешь? Чем дальше мы отъезжаем от Рима, тем больше проясняется у меня в голове — буквально с каждым шагом наших лошадей. Как будто я долго находился во мгле — а теперь она, наконец, стала рассеиваться.

— Эта мгла была дымом от постоянных пожаров, папа.

— Видимая мгла — да. Но была ещё одна, невидимая глазу — мгла всеобщей паники, беспомощности, обмана. Она застилает Рим. Никто не может рассуждать здраво. Люди ведут себя, как безумные, мечутся, забиваются в норы, шарахаются от собственной тени. Словно в дурном сне, когда никак не можешь проснуться. Теперь я начинаю просыпаться. Разве ты сам ничего не чувствуешь?

Мой сын огляделся, вдохнул полной грудью и засмеялся.

— Да!

— Отлично. Может, вместе мы до чего-нибудь и додумаемся.

— Когда же мы приступим к расследованию?

— Сейчас и приступим. Для начала вернёмся на двадцать один день назад.

— Почему именно на двадцать один?

— Потому что ровно двадцать один день назад Клодий выехал из Рима. Я прикинул сегодня ночью.

— А Милон?

— Днём позже — в тот день, когда всё и произошло. Но до этого мы ещё дойдём. Давай начнём с Клодия и постараемся восстановить последовательность событий, используя всё, что мы знаем от Фульвии и Милона. — За всеми перипетиями вчерашнего дня я не успел пересказать Эко в деталях свой разговор с Фульвией. — Итак: около третьего часа дня Клодий выезжает из своего дома на Палатине. Мы-то с тобой выехали куда раньше, до рассвета, то есть до первого часа дня; но для такого человека, как Клодий, и третий час — это ни свет, ни заря.

— Почему? Он что, и вправду был такой развратник, как о нём говорит Цицерон?

— Нет, не поэтому. Просто для такой важной шишки, как Клодий, отъезд из города, пусть даже на день-другой, всегда связан с массой деталей, которые приходится утрясать в последний момент. По словам Фульвии, именно так и обстояло дело в то утро. Значит, в доме суматоха, Клодий отдаёт распоряжения, на скорую руку черкает записки, отсылает их с рабами и так далее. Наконец он выезжает. По дороге, ещё прежде, чем покинуть Палатин, он задерживается, чтобы навестить своего тяжело заболевшего друга, архитектора Кира[11].

— Где-то я слышал это имя. Мы и его будем расспрашивать?

— Нет, его расспросить не получится. Он умер в тот же день, вскоре после визита Клодия. Известный архитектор, был буквально нарасхват. Его услугами пользовались богатые, видные граждане, причём придерживающиеся самых разных убеждений; так что, похоже, Кир находился вне политики. Цицерон в своё время тоже был его заказчиком — когда вернувшись из изгнания, захотел отстроить себе новый дом взамен сожжённого. А Клодий обратился к нему, чтобы перестроить то архитектурное страшилище, что купил у Скавра. Насколько я понял, последние месяцы Кир большую часть времени проводил в доме Клодия, наблюдая за работами, и обедал с его семьёй.

— Выходит, Кир работал и на Цицерона, и на Клодия?

— Думаю, он был истинный художник — слишком талантлив, чтобы примкнуть к какому-то лагерю. Причём Цицерон и Клодий были не только его заказчиками — Кир прибегал к юридическим советам обоих. Он обратился и к тому, и к другому — разумеется, по отдельности — когда почувствовал себя больным и решил составить завещание. И обоих упомянул в этом своём завещании. Кстати, и Цицерон тоже заезжал к нему в тот день, после Клодия, и оставался с ним до самого конца.

— Архитектор с безукоризненным чувством симметрии, — заметил Эко. — Но насчёт «вне политики». Я вот сейчас подумал, каким идеальным осведомителем этот Кир мог быть для Цицерона. Обедает с Клодием — значит, слышит, что говорится у него за столом. Да к тому же, наблюдая за работами, свободно расхаживает по всему дому…

— Я тоже думал об этом. Даже если Кир не шпионил для Цицерона намеренно, в разговоре он вполне мог случайно упомянуть что-то, что услышал в доме Клодия; а наш Цицерон, к тому же, мастер вытягивать из собеседника нужную информацию. Но всё это лишь предположения. У нас нет никаких оснований считать покойного Кира осведомителем, будь то вольным или невольным. Архитектор Кир всего лишь причудливое связующее звено между Клодием и Цицероном; ещё одно доказательство, как тесен на самом деле на Рим. Я упомянул Кира лишь потому, что его имя ещё всплывёт потом; но сам он, скорее всего, не имеет ко всей этой истории никакого отношения.

— Усёк. — Эко лукаво глянул на меня. — Всё равно, папа: не нравится мне этот Кир. Надо будет держать его на примете, живого или мёртвого.

— Что значит присутствие духа!

— Это что-то новое. Никогда раньше я не замечал за тобой привычки каламбурить.

— Это и не каламбур. Продолжим. Клодий наносит последний визит к одру болящего Кира и выезжает на Аппиеву дорогу. Он направляется в Арицию, где у него какое-то дело. Это в пятнадцати милях от Рима — как раз день пути, если ехать верхом. Для тех, кто держит путь дальше на юг, Ариция — место первого ночлега; там есть несколько харчевен и постоялых дворов.

— А зачем он вообще туда поехал?

— Намеревался на следующее утро выступить с речью перед тамошним сенатом. Так говорит Фульвия. По какому поводу, она не знает; не знает и того, было ли присутствие Клодия так уж необходимо. Скорее всего, подошло время ежегодного празднества в честь какого-нибудь местного божества. Не важно. Наши политики любят лишний раз показаться в глубинке. Это льстит самолюбию местных избирателей. Кстати, у Клодия с Фульвией в тех краях имение — вилла недалеко от въезда в город. Заметь: сама Фульвия с мужем почему-то не едет. Уже странно, верно? По слухам, Фульвия была образцовая жена политика, всецело предана интересам мужа. Жёны обычно сопровождают мужей в подобного рода поездках. Пока муж неспешно обсуждает с отцами города судьбы республики, его супруга олицетворяет собою образец добродетельной римской матроны в кругу их жён, обмениваясь с ними кулинарными рецептами или толкуя о рачительном ведении домашнего хозяйства. Ну, или что-то в этом роде. Но Фульвия почему-то остаётся дома.

— А ты спросил её, почему она не поехала?

— Спросил. Она сказала, что осталась, потому что беспокоилась за Кира.

— Он что, был ей близким другом?

— Ну, знаешь, ты видел, что делается в её доме. Представь, что у тебя дома ремонт, а твой архитектор в разгар этого ремонта взял да и слёг с тяжёлой болезнью. Забеспокоишься тут.

— Ясно. А это вообще важно — что она не поехала?

— Может, да; а может, и нет. Давай подумаем: если Клодий действительно собирается устроить засаду на Милона, как будет утверждать сам Милон, он, конечно же, оставляет жену дома. Но тут возникает одно странное обстоятельство: Клодий берёт с собой сына. Мальчику восемь лет. Получается, что предположение, будто Клодий оставил Фульвию дома, дабы не подвергать её опасности, отпадает. Рисковать сыном он тоже не стал бы.

— А Фульвия что говорит?

— Что Клодий собирался представить сына местным лидерам. Собственно, это совершенно нормально для римского политического деятеля — начать выводить сына на публику никогда не рано. К тому же, привести с собой маленького сына — лучший способ показать себя примерным семьянином. Его враги…

— Цицерон и Милон, ты хочешь сказать.

— Изображают его в своих речах похотливым, развратным, растленным типом, который в юности отдавался за деньги, а теперь состоит в кровосмесительной связи с родной сестрой да ещё соблазняет чужих жён и сыновей — что, возможно, соответствует действительности, а возможно, и нет. Всё это не навредит репутации политика в нашем утончённом, пресытившемся Риме; но глубинка — дело другое. Там свято чтут патриархальные добродетели. Поэтому Клодий хочет предстать перед гражданами Ариции образцовым мужем и отцом. И что же может быть вернее, чем обращаясь к ним с речью, держать руку на плече восьмилетнего сына?

— Погоди. — Эко нахмурился. — Но ведь во время стычки сына с ним не было?

— Ты прав, не было; но до стычки мы ещё дойдём. А пока мы говорим об обстоятельствах отъезда Клодия из Рима, упомянем ещё одно: в то утро на Форуме состоялось контио. Созвали его сторонники Клодия — те самые трибуны, что теперь, после его смерти, не перестают мутить толпу. По идее, Клодий должен был присутствовать — тем более что народу собралось очень много. Вместо этого он отбывает в Арицию.

— Человек не может находиться в двух местах одновременно, — пожал плечами Эко.

— Что верно, то верно. Потому Клодию пришлось выбирать. И многие сказали бы, что трудно представить себе Клодия, пренебрегающего возможностью лишний раз воодушевить своих сторонников в Риме ради того, чтобы ублажить заправил в каком-то захолустном городишке. Разве что у него была какая-то тайная причина уехать из города именно в тот день.

— Например, подстеречь на дороге своего заклятого врага?

— Его враги сказали бы именно так. Для нас же это ещё одно странное обстоятельство, которое следует учесть.

— А кто с ним был?

— Трое друзей и довольно большая свита рабов — то ли человек двадцать пять, то ли все тридцать; Фульвия не помнит точно. Большинство пешие, все вооружены.

— Зачем так много?

— Ну, это-то вполне объяснимо. В наши дни такой человек, как Клодий, просто не может выехать за город без надёжной охраны. И в конце концов, телохранителей оказалось даже слишком мало, чтобы спасти его. Но опять же, кое-кто скажет, что раз Клодий отправился в дорогу с таким большим отрядом вооружённых рабов — значит, он замышлял нападение. Это тоже надо учесть.

— Но Клодий наконец-то выбрался из Рима.

— Да. Все дела дома доделаны, Клодий целует на прощание жену, навещает своего умирающего архитектора — и вот он и его свита покидают город через Капенские ворота. Возможно, при этом ему тоже падает за шиворот холодая капля, и он тоже вздрагивает от неожиданности. Четвёртый час дня, и торговля на рыбном рынке в самом разгаре. Рабы и беднота узнают своего лидера и восторженно приветствуют. Недоброжелатели помалкивают — сказать слово против Клодия в такой толпе равносильно самоубийству. Клодий и его друзья берут у кого-то лошадей — наверняка Помпей не единственный, у кого конюшня близ Капенских ворот — и вот они едут по Аппиевой дороге, а за ними следуют вооружённые рабы. Вероятно, по пути Клодий останавливается, чтобы почтить могилы своих прославленных предков — ведь с ним его сын; а какой же нобиль упустит возможность лишний раз подчеркнуть перед сыном величие их рода?

— Гробницу Базилиуса они проезжают без всякой опаски — белым днём да ещё с такой охраной бояться там нечего. Дорога достаточно широка, так что всадники свободно едут в ряд. Держась по правую руку от отца, восьмилетний Публий-младший внимает разговорам взрослых. Отца мальчуган наверняка боготворит: ведь у того есть целый отряд, повинующийся малейшему его приказанию; и такой огромный дом; и огромные толпы народа восторженно приветствуют его и слушают его речи. Подумать только, что завтра всему этому настанет конец!

— Оставив гробницу Базилиуса позади, они оказываются на том самом прямом и плоском участке дороги, по которому мы едем сейчас. Беседа с друзьями помогает Клодию скрасить дорожную скуку; к тому же он указывает сыну на гробницы, по-прежнему изредка попадающиеся вдоль дороги. Когда же эта тема себя исчерпает, он может перейти к рассказу о самой дороге и похваляться ею, как похвалялись все Клавдии с тех самых пор, как она была проложена. Превосходная дорога, верно? Она так широка, что две повозки, запряжённые быками, могут разъехаться свободно, не задев друг друга и даже не замедлив хода. Она вымощена камнями, которые так искусно обтёсаны и уложены, так ладно пригнаны друг к другу, что поверхность дороги совершенно ровная, без единого выступа или впадины. Можно подумать, эту дорогу создали боги — но нет; её построил Аппий Клавдий Цек, твой прапрапра и так далее прадед. Ещё один повод для юного Публия гордиться принадлежностью к такому роду.

— Ехать часа им ещё четыре. Они могли бы без особого труда добраться и быстрее, но из-за пеших телохранителей вынуждены ехать шагом. Что они видят по дороге?

— Ничего! — отозвался молчавший до сих пор Давус. Парень явно освоился в седле и заметно приободрился. Собственный недавний испуг казался ему смешным.

— Вернее сказать, пустынные об эту пору поля, которые тянутся вдоль всей дороги. Изредка картину разнообразят перелески, да поблёскивает в заболоченных низинках вода. Местность плоская, как стол, и откровенно скучная. Слева далеко на горизонте видны горы. Справа местность постепенно, почти незаметно глазу понижается — и так до самого моря. А впереди, вырастающая по мере того, как они приближаются к ней, гора Альба. Что ты можешь сказать про эту гору, Давус?

Давус вгляделся в гору, темнеющую далеко впереди.

— Ох, и высоченная она, должно быть!

Я невольно улыбнулся.

— О нет. Для горы она совсем небольшая. Но на здешней равнине это самый приметный ориентир. У подножия и на склонах приютились несколько небольших городков. Ариция — один из них. Но ещё прежде, там, где дорога только начинает подниматься в гору, есть ещё одно местечко, Бовиллы. Эко, ты много раз проезжал там по дороге в Неаполь. Сколько от Рима до Бовилл?

— Одиннадцать с небольшим миль. Бовиллы чуть дальше одиннадцатого мильного камня.

— И что там, в этих Бовиллах?

— Я ведь только проезжал мимо, папа. Я в жизни там не останавливался.

— Вспомни, Эко. Подумай хорошенько.

Прищурившись, Эко всмотрелся в холмы далеко впереди, точно надеялся разглядеть невидимые отсюда Бовиллы.

— Помнится, там постоялый двор при дороге. И конюшня.

— Верно. Конюшня наверняка была там с самого начала — с тех пор, как закончили мостить участок дороги от Рима до Бовилл. Дорогу-то Аппий Клавдий Цек строил в первую очередь для передвижения легионов — потому она такая прямая и широкая. И Бовиллы были первой станцией, где войсковые курьеры, едущие из Рима, могли сменить лошадей. А уж где конюшня, там и постоялый двор, как же без этого. Что он собой представляет, ты помнишь?

— Дом, каменный, двухэтажный.

— Думаю, на втором этаже есть комната для желающих переночевать — одна на всех; внизу харчевня, а в задней части дома кухня. Что там ещё, кроме постоялого двора и конюшни?

— Ну, кони пасутся, — пожал плечами Эко. — А, да; ещё алтарь Юпитера. На поляне, а вокруг растут дубы. И ручей неподалёку. Место довольно красивое.

— Верно, там растут дубы; и чем выше подымается дорога, тем гуще становятся деревья; так что на вершине уже самый настоящий лес. Думаю, ты никогда не видел леса, Давус?

— Я видел рощи вокруг храмов в Риме.

— Ну, роща рядом с городским храмом — это не совсем то, что лес. Ладно; о Бовиллах пока всё. Больше они ничем не примечательны, не считая того, что именно там Клодий и окончил свои дни. Сама стычка произошла дальше, за Бовиллами; но люди Милона преследовали Клодия до постоялого двора, где он пытался укрыться. По словам Фульвии, сенатор Секст Тедий, который позднее проезжал через Бовиллы в своих носилках, обнаружил Клодия мёртвым на дороге и приказал своим рабам уложить его в носилки и доставить в Рим. Мы с тобой видели тело в доме Фульвии — с ранами и следами удушения. А что дальше? За Бовиллами?

— Дорога поднимается в гору, как ты сказал. Деревья становятся гуще, начинаются заросли. За Бовиллами идут владения состоятельных людей — от дороги то тут, то там отходят частные дороги, ведущие к их виллам; по обеим сторонам таких частных дорог стоят пилоны, а сами виллы почти не видны за деревьями. — Он задумался на секунду. — В последние пару лет там появилось какое-то новое строение, ближе к дороге, чем виллы. Похоже на храм…

— Не храм — Обитель весталок. Это их жилище. Ты прав, его построили лишь недавно. Прежде весталки жили выше по склону. Где-то там находится храм Весты. Мужчинам туда путь заказан. Что дальше?

— По другую сторону дороги тоже есть что-то, связанное с богами. И с женщинами. Не храм — скорее, святилище. А, вспомнил. Алтарь Фауны, Доброй богини.

— Совершенно верно. Отличная память, Эко. Алтарь Фауны, где почитательницы Доброй богини возносят мольбы и приносят дары. Ещё одно местечко, где мужчине делать нечего. Именно там, по словам Фульвии, произошла стычка между Клодием и Милоном — на дороге прямо перед святилищем Фауны. Надо будет осторожненько оглядеться — могли ли там устроить засаду. Но вернёмся к Клодию, который пока не погиб, и спокойно едет в Арицию. Клодий проезжает все те места, о которых мы сейчас говорили. Останавливается он вряд ли: теперь, когда до Ариции так близко, он торопится поскорее добраться до цели своего путешествия. Что дальше?

— Помнится, дальше слева есть ещё одна частная дорога. Там два пилона, довольно внушительного вида. Похоже, дорога ведёт к вилле на самой вершине.

— Именно. Если не ошибаюсь, на этой вилле мы сегодня будем ночевать.

— Это вилла Помпея?

— Судя по указаниям, которые дал мне тот верзила с детским личиком, это она и есть.

Эко присвистнул.

— Представляю, какой оттуда вид!

— Да уж, Помпей явно любит жить там, откуда можно озирать целый мир. Но продолжим. Что дальше?

— Ещё виллы. В том числе вилла Клодия.

— Да, та громадная домина на склоне холма.

— Это там, где вырубили рощу и всё перекопали?

— Именно. По словам Фульвии, в доме целый подземный этаж, так что вилла неприступна, как крепость. Я так понял, этой виллой Клодий гордился больше, чем палатинским дворцом. Мы ещё заглянем туда. А пока отметим, что Клодий у цели. Он заночует на своей вилле, примерно в миле от Ариции. До захода солнца остаётся ещё несколько часов; у Клодия есть время осмотреть свои владения, переговорить с управляющим — в общем, проделать всё то, что проделывают владельцы вилл, приезжая в свои загородные имения. Его повар готовит ужин, на который приглашена местная знать. Всё благопристойно и банально донельзя. Утомлённый поездкой, юный Публий, по всей вероятности, засыпает на обеденном ложе. На следующее утро Клодий отправляется в Арицию, где и произносит перед сенатом запланированную речь. К шестому часу дня или чуть позднее он уже снова на своей вилле. По словам Фульвии, он намеревался выехать в обратный путь не раньше следующего утра.

— У него были ещё какие-то дела в округе?

— Не знаю. Будем сентиментальны и предположим, что Клодий собирался посвятить денёк своему сыну и, скажем, отправиться с ним на прогулку по окрестностям. Но тут как раз прибывает гонец из дому.

— Что за гонец?

— Посланец от Фульвии, принесший печальную весть о смерти архитектора Кира. И просьбу вернуться как можно скорее.

— Его присутствие так уж необходимо?

— Фульвия считает, что да. Видимо, Клодий и Кир были достаточно близкими друзьями, раз уж Кир упомянул его в числе своих наследников. К тому же ремонт в доме на Палатине в самом разгаре, и у Фульвии просто руки опустились, когда архитектор взял да и умер. Ей хочется, чтобы муж был рядом.

— И Клодий всё бросает и мчится на её зов?

— Думаешь, это неправдоподобно?

— Ну, не знаю, папа. Тебе виднее — ты же разговаривал с Фульвией.

— Верно, я с ней разговаривал. И у меня сложилось впечатление, что если она просит о чём-то, мало кто решится отказать ей.

— Даже Клодий?

— Даже Клодий. Не сказал бы, что поверил Фульвии безоговорочно; но в том, что известие от жены заставило Клодия отказаться от намерения провести на вилле ещё одну ночь и немедленно выехать в Рим, ничего неправдоподобного не вижу. В этом случае возможность засады исключается. В то время как Милон ехал по Аппиевой дороге, Клодий должен был мирно прогуливаться с сынишкой вокруг своей виллы. То, что в этот час он тоже оказался на Аппиевой дороге — чистая случайность.

— Кстати, о сынишке. Где он был, если не с отцом?

— Фульвия говорит, что Клодий давно обещал сыну взять его на пару дней за город. Дескать, поэтому, уезжая, он оставил сына на вилле с его наставником.

— И ты веришь, что отец может вот так оставить сына?

— Собственно, почему бы и нет? То есть, нам-то с тобой кажется странным, что Фульвия не велела мужу привезти ребёнка домой; но богатые, наверно, относятся к таким вещам иначе. Думаю, будь у меня большая загородная вилла с множеством рабов, которые заботятся буквально обо всём, я бы спокойно оставил восьмилетнего сына на их попечении. А может, дело и не в этом. Может, мальчишка был сущим наказанием, ныл и капризничал всю дорогу, и Клодий был рад возможности отдохнуть от него денёк-другой.

— Вот это уже лучше, — рассмеялся Эко. — Прочь сентиментальность!

— Конечно, может показаться подозрительным, что он выехал с виллы в сопровождении вооружённой охраны, да ещё оставив сына на вилле, как раз тогда, когда Милон приближался по Аппиевой дороге со стороны Рима. Ещё одно обстоятельство, которое следует иметь в виду.

— Вот мы добрались и до Милона. Его-то каким ветром принесло?

— Ты же слышал его речь на Форуме. Ехал в Ланувиум — это следующий после Ариции город на Аппиевой дороге, в нескольких милях дальше к югу — дабы принять участие в религиозной церемонии. Что характерно: в то утро Милон действительно присутствовал на заседании сената, а потом выехал вместе с женой в сопровождении многочисленной свиты. Он и его жена ехали в повозке. До сих пор, по крайней мере, всё правда. А вот дальше начинается что-то странное. Милон говорит, что выехали они поздно и до Бовилл добрались лишь к одиннадцатому часу дня — а это противоречит словам Фульвии, что Клодий столкнулся с Милоном, возвращаясь в Рим. Любому человеку в здравом уме ясно, что одиннадцать часов дня, да ещё зимой — слишком поздно, чтобы пускаться с пешей свитой в путь длиной в добрых полтора десятка миль. Клодий ни за что не успел бы добраться до Рима до наступления темноты, я ехать ночью рискованно, хотя бы потому, что в темноте человек или конь могут оступиться и переломать ноги. В самом ли деле столкновение произошло незадолго до заката? Фульвия говорит, что тело доставили в носилках в её дом на Палатине в первом часу ночи — то есть, если Милон говорит правду, всего лишь через час или два после боя. Это невозможно. За такое короткое время носильщики просто не успели бы добраться до Рима

— Значит, их показания противоречат друг другу. Фульвия утверждает, что столкновение произошло днём; Милон — что перед самым закатом. Это в самом деле так важно?

— Это значит, что один из них ошибается — или же лжёт.

— Кто бы мог подумать!

— Кроме шуток, Эко; зачем же в этом обманывать? И если Фульвия или Милон лгут о времени столкновения, в чём ещё они могут лгать?

— И ты надеешься найти ответ, просто заезжая во все места, через которые они проезжали, и расспрашивая там людей?

— Я именно и собираюсь попробовать.

Перед нами, вырастая по мере приближения, темнела Альба. За время нашего разговора над ней собрались облака, и теперь верхняя часть горы исчезала в их тени, так что гора словно обрушивалась на землю с высоты зловещей массой. Давус хмурился, охваченный недобрыми предчувствиями.

Он был не единственным в нашей компании, кого томили дурные предчувствия.

Cyrus — римский архитектор, современник Цицерона.

Глава 15

Бовиллы встретили нас дразнящим запахом свежевыпеченного хлеба и жареного мяса. Был только четвёртый час дня, но в харчевне уже вовсю готовили обед.

— Я умираю от голода, — заявил Эко, и в животе у Давуса согласно заурчало.

— Тем лучше. Значит, нам не придётся выдумывать предлог, чтобы зайти, — ответил я и внимательно огляделся.

Двухэтажный каменный дом был явно старой постройки — камень потемнел от времени и непогоды. Земля вокруг была за много лет вытоптана множеством ног. Именно в этом доме пытался укрыться Клодий, спасаясь от Милона и его людей; но они преследовали его, выломали дверь и ворвались внутрь. Фульвия не знала, что произошло дальше. Сенатор Секст Тедий, проезжавший тут позднее в своих носилках, обнаружил Клодия мёртвым на дороге рядом с харчевней и велел рабам взять тело в носилки и доставить в Рим.

Мы спешились, и Давус повёл лошадей к коновязи под деревьями. Там был желоб с водой и скамья, на которую Давус и уселся, привязав коней.

Прежде чем войти внутрь, мы с Эко обошли вокруг дома, внимательно его разглядывая. До больших, забранных ставнями окон верхнего этажа без приставной лестницы не доберёшься. Задние и боковые окна нижнего этажа, заметно меньшие и расположенные, верно, под самым потолком помещения, тоже имели ставни. В них, пожалуй, можно пролезть — но только если тебя подсадят, и если внутри не будет никого, кто сможет помешать. Крытый переход, соединявший дом с пристройкой, где находилась кухня, упирался в заднюю цельнодеревянную дверь. Передняя дверь, тоже цельнодеревянная, была открыта настежь, но так узка, что нам с Эко пришлось входить по одному, да и то боком. Окна по обе стороны от двери были чуть побольше и расположены не так высоко, как остальные окна нижнего этажа. Всё же взрослый человек мог протиснуться в них лишь с большим трудом. Словом, бовилльский постоялый двор хоть и не был крепостью, но выглядел зданием достаточно крепким, чтобы в нём можно было отразить нападение.

И всё же в этот дом сумели вломиться, причём совсем недавно.

— Ты заметил ставни в нижнем этаже? Не такие, как верхние, да, папа? Верхние ставни старые, они совсем потемнели…

— А нижние новые, их поставили совсем недавно. Заметил. И обе двери тоже новые. И на стенах местами свежая штукатурка. Мы-то с тобой хорошо знаем, отчего это получается, что в доме вдруг надо ставить новые двери.

— Как ты думаешь, куда все подевались?

— А кому подеваться-то? Ты же сам видел: кроме нас, на дороге никого. А для местных, которые ходят сюда обедать, слишком рано. — По мере того, как мои глаза привыкли к полумраку, я смог разглядеть помещение. Грубо сколоченные столы и скамьи, в дальнем левом углу ведущая наверх узкая лестница с высокими ступенями, в задней части комнаты прилавок, а за ним — узкий арочный проход. Отодвинутая занавеска позволяла увидеть помещение, служившее кладовой, и дверь — ту самую заднюю дверь, которую мы видели снаружи.

Дверь открылась, и появилась женщина. Тяжело ступая, она подошла к прилавку, на ходу вытирая руки о засалённый фартук. Сразу же запахло свежим хлебом и жареным мясом.

— Мне так и показалось, что кто-то вошёл. — Казалось, женщина смотрит на нас, недобро прищурившись. Потом я сообразил, что её глаза просто не привыкли к полумраку. Она была высокая, крупная, с полными, сильными руками. Приветливое круглое лицо обрамляли рыжие с заметной проседью волосы. — Этот парень с лошадьми — он тоже с вами?

— Да.

— Значит, вас трое?

— Верно, трое. Мы здесь проездом.

— Умирающие от голода путники, — добавил Эко, облокотившись на прилавок.

При этих словах губы женщины тронула улыбка.

— Этому горю мы поможем — если только у вас в кошельке есть чему звенеть. — Эко вынул кошель и легонько тряхнул им. Женщина кивнула. — У меня тут жарятся кролики. Правда, надо немного подождать, но я могу пока что принести хлеба и сыра. — Она поставила на прилавок две кружки и достала с полки в кладовой два кувшина — с вином и с водой.

— Надо бы и тому парню, который присматривает за лошадьми, тоже отнести перекусить. А то я отсюда слышу, как урчит у него в животе.

— Сейчас пошлю одного из своих ребят. Они на кухне, присматривают, чтобы мясо не пригорело. Мой муж с ними, — добавила она, на всякий случай давая понять, что она не одинокая женщина, оставшаяся без мужчин в доме. — А вы едете на юг или на север?

— На юг.

— Стало быть, из Рима. — Женщина щедро разлила вино по кружкам и добавила воды.

— Да, выехали рано утром.

— Ну и как там?

— Ничего хорошего. Мы рады выбраться оттуда.

— Да и здесь хорошего мало, скажу я вам. С того самого дня. — Она тяжело вздохнула и покачала головой.

— А, ну да, это же случилось совсем близко от вас — та стычка дальше по дороге.

Женщина негодующе фыркнула.

— Стычка? Можете называть это стычкой, если хотите; а по мне, так это была самая настоящая битва — видели бы вы, какой тут был разгром, и сколько убитых вокруг валялось. Началось-то оно, может быть, дальше по дороге; а закончилось вот здесь. — Она хлопнула по прилавку тяжёлой ладонью.

— Как это?

— Да уж так. Если только мы говорим об одном и том же. О Клодии, Милоне и всей этой резне.

— А о чём же ещё? В Риме последнее время только об этом и говорят. Правда, толком никто ничего не знает. Так, болтают, кто во что горазд. Точно известно одно: Клодий убит, и убили его на Аппиевой дороге.

Женщина возвела очи горе.

— Уж кажется, кто-нибудь мог бы поинтересоваться, что тут на самом деле случилось — хотя бы ради того, чтобы порадоваться, что это случилось не с ним. Но я заболталась, а вы голодны. Сейчас принесу свежего хлеба, прямо из печи. — И она двинулась к двери.

Эко открыл было рот, чтобы окликнуть её, но я предостерегающе тронул его за руку.

— Ей и так не терпится рассказать всё, — тихонько сказал я, когда дверь за женщиной закрылась. — Не стоит её подгонять, это только всё испортит.

Женщина вернулась, неся в корзинке каравай, от которого поднимался пар, и кусок сыра величиной с хороший кирпич, затем достала с полки в кладовой миску, доверху наполненную оливками, и поставила всё это на прилавок перед нами. Опершись о прилавок локтями, она без малейших вопросов с моей стороны продолжила свой рассказ.

— Эта харчевня принадлежала мужу моей младшей сестры. Марк его звали. Честный работящий человек из честной работящей семьи. Харчевня была их с самого начала, переходила от отца к сыну. Я помню, Марк плакал от радости в тот день, когда моя сестра подарила ему сына. Он был так счастлив, что теперь ему есть, кому передать дело. — Она тяжело вздохнула. — Кто бы знал, что это случится так скоро! Ребёнок ещё совсем малютка. Родных у Марка не осталось. Пока что здесь управляемся мы с мужем, наши сыновья нам помогают, а моя сестра смотрит за своим малышом. Что поделаешь. Держать харчевню при дороге всегда было опасным делом — того и гляди, нападут разбойники или беглые рабы, которые перережут человеку горло и глазом не моргнут. Но Марк был крепкий, здоровый парень и ничего не боялся. А уж харчевне этой отдавал все силы. Всегда, с тех самых пор, как был ещё мальчишкой. Наверно, когда сюда прибежали Клодий и его люди, все в крови и едва дыша от усталости, он даже не подумал, что это может быть опасно. Просто спросил, чем он может помочь. Клодий сказал, чтобы он запер дверь на засов. Он был весь изранен и тут же свалился с ног. Прямо сюда его и уложили. — Женщина снова увесисто хлопнула о прилавок ладонью. Будь наши кружки полны, вино непременно выплеснулось бы.

Я всмотрелся в шероховатую поверхность. Потемневшее от времени дерево было сплошь покрыто пятнами. За долгие годы здесь, должно быть, не раз проливали вино. Но все ли пятна от вина?

— Мой муж говорит, что Марк сглупил, когда впустил их в дом. Что надо было захлопнуть перед ними дверь, и всё тут. Но ему легко говорить. Его здесь не было, когда всё случилось. А моя бедная сестра была. В тот день она оставила ребёнка со мной и пришла прибраться. Она вообще рвалась сюда каждую минуту. Когда появился Клодий со своими людьми, она как раз была наверху — подметала в комнате для постояльцев, вытряхивала одеяла. Она всё видела и рассказала мне. Лучше бы её ребёнок захворал в тот день; тогда она бы осталась с ним дома. Как будто мало того, что она потеряла мужа — его должны были убить у неё на глазах! Бедная моя сестра. Единственное, чем мы можем ей помочь — управляться тут, пока маленький Марк подрастёт и возьмёт дело в свои руки.

Я кивнул.

— Стало быть, стычка — бой — начался на дороге, ближе к Ариции, но убили Клодия тут. А Клодий бывал здесь раньше? Он знал Марка?

— Да как не знать. Клодий заглядывал сюда всякий раз, когда проезжал мимо, по дороге к себе на виллу; и на обратном пути тоже заглядывал. Всегда, бывало, перекинется с Марком парой слов. Да я и сама не раз его видела. Всякий за милю узнал бы в нём человека благородного происхождения — по одежде, по осанке, по манерам. Лошади у него всегда были самые лучшие. И волосы замечательные, и ногти всегда чистые. Не часто встретишь мужчину, который так следит за своими ногтями. А с людьми совсем простой. Такой приветливый. Бывало, всегда обратится к Марку по имени — помнил ведь, как его зовут — и непременно справится, как его сын. Да у него и самого остался сынишка.

— Да, я слышал.

— Конечно, не все его любили. Кое-кто из здешних сильно невзлюбил его — с тех пор, как он стал строить себе виллу.

— Почему?

— Поговаривали, что землю для виллы он заполучил обманом; и к тому же вырубил часть священной рощи Юпитера, да ещё приказал снести дом, где жили весталки. Но он дал весталкам денег, чтобы они могли построить себе другой дом. Новый дом лишь чуть дальше от храма, чем был прежний; так что не понимаю, чем они недовольны. Но я не стану говорить дурно о покойнике; да ещё о таком, чей лемур покинул его тело почти там, где я сейчас стою.

— Значит, муж твоей сестры поддерживал Клодия, хотя кое-кто из ваших соседей и не любил его?

— Да. Думаю, потому Клодий, когда увидел, что ему грозит смертельная опасность, и кинулся сюда. Если бы только он не привёл смерть за собой. Но я не виню мёртвого. Во всём виноват тот, другой.

Достав тряпку, женщина принялась крутить её так, что побелели костяшки пальцев.

— Да, другой. Подонок, из-за которого погиб несчастный Марк. Это его люди гнались за Клодием.

— Ты говоришь про Тита Анния Милона.

Она сделала губами движение, будто хотела сплюнуть, но удержалась.

— Милон он, как же. Взял себе имя какого-то древнего героя и чванится теперь так, будто сам герой. Ну, так здесь он никого не обманет. Тут ему цену знают. Для нас он местный выскочка, который отправился в Рим попытать счастья. Ты знаешь, что он родился в Ланувиуме — это неподалёку отсюда, с другой стороны горы?

— Что-то такое слышал.

— И никакой он не Тит Анний, если хочешь знать. Гай Папий его настоящее имя. Папий, сын Папия из Ланувиума. И можешь мне поверить, ни один из ланувиумских Папиев не сделал ничего такого, о чём стоило бы помнить. Так что гордиться происхождением ему не приходится. Но когда его отец умер, дед усыновил его — дед по матери. Деда звали Тит Анний, и он был родом познатнее. Так что Милон взял оба его имени, прибавил третье, которое выбрал сам — и Гай Папий превратился в Тита Анния Милона. А когда старик умер, Милон унаследовал его деньги и так разбогател. Правда, болтают, что он истратил всё на представления и гладиаторские бои, чтобы улестить избирателей. На что только люди не пойдут, лишь бы пробраться на должность! Но что до нас — он зря старается. Никто из моей родни в жизни не будет голосовать за Милона. Строит из себя благородного, а сам фальшивый насквозь, как все три его имени. Нет уж, пусть пыжится перед кем-нибудь другим.

Женщина перевела дух и принялась энергично тереть тряпкой прилавок, точно надеялась стереть въевшиеся пятна.

— Милон тоже не упускал случая заглянуть сюда, когда ему случалось проезжать мимо. Сразу же заказывал вина для всех присутствующих за свой счёт, заговаривал с каждым, старался показать, какой он свой парень. Просто наш, местный, которому улыбнулась удача. Важная шишка в Риме. Друг Цицерона, союзник Помпея, наш будущий консул. Только зря Милон лез вон из кожи — Клодию он и в подмётки не годился. Клодию стоило появиться — и всё вокруг начинало сиять, словно зажгли десяток свечей. А Милон входил — и становилось противно, как будто тебе дышали в лицо чесноком или перегаром. Все эти его улыбки и шутки были так, напоказ. Просто видно было, как он зубами скрежещет от ярости, что приходится якшаться с простолюдинами. А уж жена его — как, бишь, её…

— Фауста, — подсказал Эко.

— Фауста Корнелия, да. Милон, что называется, удачно женился. Как это получилось, что дочь диктатора Суллы оказалась женой Гая Папия? Деньги и политика; политика и деньги. Такие люди женятся или выходят замуж только по расчёту, разве не так? Что ж, я слышала, что замужество не мешает ей по-прежнему брать любовников напропалую. Говорят, она стала ещё большей потаскухой, чем была при своём первом муже. Ну, так эта Фауста даже не давала себе труда притворяться, будто ей есть до нас дело. Пока её муженёк угощал всех вином и заводил дружескую беседу, она оставалась в повозке. Сидела, прямая, как столб, и смотрела только перед собой — можно подумать, упади её взгляд случайно на меня, и у неё живот разболится! Что она сюда не заходила — это, положим, нормально: знатной даме не пристало входить в харчевню. Фульвия, жена Клодия, тоже всегда оставалась снаружи. Но она хотя бы спускалась с повозки. Можно было видеть, как она сидит на траве под деревьями, играет со своими детьми — в общем, ведёт себя как приличная женщина. Не как эта Фауста, воображавшая, что она слишком хороша, чтобы удостаивать взглядом таких, как я. Но однажды…

Женщина прекратила тереть прилавок и вся затряслась от смеха.

— Природа закомандует — не поспоришь, верно? — сквозь смех с трудом выговорила она. — Однажды — о, ей тогда, наверно, и правда сильно приспичило, раз уж она соизволила прислать сюда рабыню узнать, где у нас уборная. Я велела служанке проводить их — это за конюшней, возле ручья. И что вы думаете? Служанка потом рассказала мне, что наша уборная показалась Фаусте недостаточно чистой. В общем, с чем пришла, с тем и ушла. Можете мне поверить, Милон тогда в два счёта закруглился со своими разговорами, и они убрались восвояси. Думаю, ей пришлось держаться до самого Ланувиума. Но даже на Аппиевой дороге бывают ухабы. Не удивлюсь, если с ней в повозке случилась неприятность. Вы не представляете, какое у Милона сделалось лицо…

Она снова зашлась смехом и не могла остановиться, пока по щекам у неё не потекли слёзы.

— Да что же это я, — сказала она, отсмеявшись и вытирая слёзы тыльной стороной ладони. — Кролики, наверно, уже готовы.

С этими словами женщина вышла через заднюю дверь.

— Похоже, и Клодий, и Милон оба были достаточно известны в этих местах, — сказал Эко.

— И не оставляли людей равнодушными. Ещё бы: местный, сумевший выбиться в люди; и знатный римлянин, обаятельный и щедрый. Такими обычно восхищаются, их уважают…

— Им завидуют, их ненавидят…

— Само собой. Ведь и тот, и другой — политики и не страдают излишней скромностью. Клодий был мастак располагать к себе людей; он умел находить с ними общий язык. А вот Милон, даром что в силу происхождения он должен быть для местных своим, оставался для них чужаком.

— Ну, это хозяйка так говорит. А она явно предубеждена. И потом, все эти разговоры, что Клодий вырубил священную рощу, выселил весталок…

Снова отворилась задняя дверь, и вошла хозяйка с дымящимся блюдом в руках. Следом вошёл верзила с миской, от которой тоже поднимался вкусно пахнущий пар. Появление верзилы заставило меня насторожиться, но тут я разглядел его лицо.

— Давус, почему ты здесь? Ты же должен стеречь лошадей. Не хватало ещё, чтобы их украли, пока мы здесь закусываем. Мне совсем не улыбается топать на своих двоих двенадцать миль до Рима.

— Не беспокойтесь, за вашими лошадьми присматривает мой сын, — сказала хозяйка. — Вы найдёте их в целости и сохранности там же, где оставили, ручаюсь вам. Пусть ваш раб посидит тут, а то небо затянуло тучами, солнца нет, и он, наверно, совсем замёрз. Надо же ему немного согреться. — Она одарила Давуса долгим взглядом. Меня, увы, женщины удостаивали подобными взглядами не часто. Надо же, только потому, что Давусу девятнадцать лет, у него густые чёрные волосы, плечи атлета и профиль греческой статуи…

— Она привела его сюда, чтобы полюбоваться им, — шепнул мне Эко.

— Ну да. Она же ценительница мужской красоты. Иначе почему она обожала Клодия и на дух не выносит Милона.

Женщина поставила перед нами блюдо с жареным кроликом и миску, затем достала ножи и тарелки и снова наполнила наши кружки.

Вообще-то я не очень люблю крольчатину — она слишком жирная, и костей много; но зажарен он был отменно, да и я был слишком голоден, чтобы привередничать. В миске оказалась репа в соусе. Отведав её, я нашёл соус превосходным, о чём не замедлил сообщить хозяйке.

— О, это совсем просто, — отвечала она. — Несколько зёрнышек тмина, зубчик-другой чеснока, ложка мёду, немного уксуса и оливкового масла. Моя мама всегда говорила, что репа требует острой приправы.

— Соус просто замечательный, — похвалил я, ничуть не кривя душой; а затем, сочтя, что настало время вернуть беседу в нужное русло, спросил. — Ты и раньше здесь готовила?

— Да, я иногда приходила помогать; особенно после того, как сестра родила.

— Но в тот день тебя здесь не было?

— Нет, я же сказала. Здесь были только моя сестра — она прибиралась наверху — и Марк.

— А днём раньше Клодий случайно не проезжал через Бовиллы?

— Да, сестра говорила что-то такое. Но в тот раз он не стал останавливаться. Просто проехал мимо со своей свитой. Сестра только заметила, что это он. Рядом ехал его сын и ещё несколько человек. Остальные были пешие.

— А Милон? Он ведь тоже должен был проезжать здесь — днём позже, незадолго до того, как всё и случилось?

— Да, моя сестра хорошо это запомнила. Она вообще до мелочей запомнила тот день — он для неё как кошмар, который никак не можешь забыть. Милон остановился ненадолго, чтобы напоить коней. Сюда ни он сам, ни кто-либо из его людей не зашли. А людей с ним было много. Сестра говорила, что он давно уже отъехал, а свита всё тянулась и тянулась за ним — как какая-нибудь триумфальная процессия в Риме. Он всегда так ездил; в особенности, когда она была с ним.

— Она — это Фауста Корнелия?

— Кто же ещё. Можно подумать, она без десятка слуг и служанок не может ни встать ото сна, ни отойти ко сну. Думаю, что и самому Гаю Папию — или, как ты его называешь, Милону — тоже нравится показываться в Ланувиуме перед друзьями и роднёй с множеством слуг и охраны. Дескать, посмотрите, какая я важная персона! Я и за порог не шагну без сотни прислужников!

— Сотни? Его что, сопровождали сто человек?

Хозяйка пожала плечами.

— Не знаю, сколько их точно было. Говорю же, сама я их не видела. Но сестра рассказывала, что когда они остановились тут, то заняли всё вокруг, как толпа на Форуме; а когда наконец стали отъезжать, то процессия растянулась на всю дорогу и, казалось, конца ей не будет. Марк тогда ещё пошутил: мол, если бы Милон поил своих рабов так же щедро, как своих коней, мы продали бы всё своё вино до последней капли и выручили бы достаточно, чтобы хватило на новую крышу для дома.

— Значит, людей у Милона было больше, чем у Клодия, когда тот проезжал тут днём раньше?

— Намного больше.

— Но с Клодием была лишь охрана, и все с оружием; а по твоим словам, Милона сопровождали лишь слуги да горничные.

— Не только. Милон всегда ездил с большой охраной. Так что кроме слуг и служанок Фаусты, там были ещё и гладиаторы, и не абы какие. Слышал когда-нибудь про Эвдема и Бирру?

— Как не слышать. Они что, тоже в свите Милона?

— С тех самых пор, как он их купил. В его духе: купить двоих самых знаменитых гладиаторов лишь для того, чтобы похваляться ими. Про Эвдема и Бирру даже я слышала; даром что смотреть, как двое людей убивают друг друга, мне ничуть не интереснее, чем любоваться на муху, роющуюся в навозе. Хотя среди гладиаторов бывают и такие, на которых приятно посмотреть. — Она бросила быстрый взгляд на Давуса, который сосредоточенно отдирал зубами мясо от кости. — Но эти Эвдем и Бирра примерно так же красивы, как ослиная задница. Они всегда шли в самом конце. Оба высоченные, как деревья. Громадины ходячие. И всегда где один, там и другой. Мой муж говорит, что они и на арене сражались в паре.

— Да, двое против двоих; а иногда и двое против четверых, — сказал Давус, оторвавшись от своего занятия.

Мы с Эко поглядели на него с удивлением.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

Давус прочистил горло.

— Просто когда я был ещё мальчишкой, мой прежний хозяин иногда водил меня и других ребят смотреть гладиаторские бои. У него у самого было несколько гладиаторов. Он и меня поначалу хотел тренировать для арены, но потом решил, что в гладиаторы я не гожусь — слишком мелкий; и что он выручит больше, продав меня в телохранители. А про Эвдема и Бирру хозяин всегда говорил, что ставить на них — верный выигрыш. Не важно, каким оружием они сражаются — трезубец и сеть, короткий меч, топор, со щитами или без. Они могли запугать одним своим видом: стоило им взглянуть на противника — и он цепенел от страха. Мой прежний хозяин говорил, что других таких устрашающих бойцов не найти в целом свете.

— А в тот день они тоже были с Милоном? — спросил я хозяйку, обмакивая кусок репы в соус.

— Ещё бы им не быть. Они первыми из людей Милона явились сюда. Сестра видела их из окна второго этажа.

— А твоя сестра оставалась наверху всё время?

— Она говорит, что услышала шум и стала спускаться. Она только успела увидеть Клодия и его людей, как муж закричал на неё, чтобы она шла наверх и оставалась там.

— Сколько людей было с Клодием?

— Сестра говорит, что не очень много. Пятеро; может, шестеро. И сам Клодий; он лежал вот тут, на прилавке, держась за плечо и кривясь от боли; и отдавал приказания.

— Что он приказывал?

— Ну, чтобы заперли двери, ставни закрыли и всё такое.

— Значит, он был в сознании, хотя и ранен.

— Ещё как в сознании. Сестра говорит, он вёл себя очень решительно. Всё остальные подчинялись ему; делали, как он велит; но вид у них был при этом…

— Какой же?

— Как у людей, за которыми смерть гонится по пятам, а им больше некуда бежать, вот они и готовятся обернуться и глянуть ей в лицо. Задыхающиеся от усталости, насмерть перепуганные. Когда они услышали, как моя сестра спускается, то просто подскочили от страха и уставились на неё, точно испуганные кролики. Все, кроме Клодия. Сестра говорит, что он повернул голову и улыбнулся ей. Представляете, улыбнулся! Тут Марк закричал, чтобы она возвращалась наверх, и она бегом поднялась назад.

— А что было потом?

— Сестра выглянула в окно, чтобы узнать, кто гонится за Клодием, и увидела, что какой-то человек лежит на дороге, а двое других рубят и колют его своими мечами, ударяют снова и снова; и кругом всё залито кровью. Должно быть, то был человек Клодия, потому что двое других были Эвдем и Бирра; сестра узнала их сразу же. Как духи из царства мёртвых, она говорит, или как чудовища из какого-то древнего придания. А ещё дальше тоже лежали мёртвые; и люди с оружием мчались прямо к харчевне. Много людей, целая армия. Представляю, как сестра перепугалась! Эвдем и Бирра покончили с упавшим и тоже двинулись сюда. Представить — и то страшно. Бедная моя сестрёнка… — Она горестно покачала головой.

Эко отодвинул тарелку с таким видом, точно его слегка замутило. Давус не сводил с женщины глаз, не переставая отдирать зубами мясо от кости.

— А дальше?

— Марк запер на засов двери, закрыл все ставни в нижнем этаже. Люди Милона подбежали к дверям и стали колотить в них — кулаками и рукоятками мечей. Сестра говорит, грохот был ужасный. Она зажала уши; но шум не утихал. Треск ломающегося дерева, лязг мечей, крики и стоны. — Женщина возвела очи горе. — Иногда ночью я не могу заснуть, когда представляю, что довелось пережить моей бедной сестре, когда она пряталась наверху, совершенно одна и беспомощная. В конце концов она собрала все одеяла, какие там были, забилась в угол и навалила их на себя. Она говорит, что совершенно не помнит, как это сделала. Только когда всё утихло, до неё дошло, что она сидит под всей этой кучей одеял, накрывшись с головой, обливаясь потом и при этом трясясь с головы до ног, точно нагая на холодном ветру.

— И сколько времени это продолжалось?

— Кто скажет? Может, несколько мгновений; может, целый час. Наконец сестра решилась выглянуть из-под одеял. В комнате наверху, кроме неё, по-прежнему никого не было. Снизу не доносилось ни звука. Сестра подошла к окну и выглянула наружу. По всей дороге валялись убитые. Но самое странное, что перед домом стояли носилки, а вокруг собрались люди.

— Носилки?

— Да. Не повозка и не закрытый экипаж, а носилки, которые носят рабы. Такие, с занавесками. Когда моя сестра их увидела, они стояли на земле, а рядом стояли носильщики. А над одним из упавших склонились мужчина в тоге сенатора и женщина. Мужчина и женщина что-то говорили.

— Твоя сестра узнала сенатора в лицо?

— Нет; но она узнала носилки. За много лет мы видели их много раз — когда их проносили мимо — то по дороге в Рим, то из Рима. Это носилки сенатора Секста Тедия — у него вилла на горе Альба. Самого сенатора я в лицо никогда не видела — он не из тех, кто заглядывает в придорожные харчевни.

— А склонились они над кем?

— Над Клодием.

— Твоя сестра сумела разглядеть это даже на таком расстоянии?

— Значит, сумела. По крайней мере, она сказала, что это был Клодий.

— Как же он оказался на дороге?

— Кто знает? Может, Эвдем и Бирра выволокли его, как собаки кролика.

Я вспомнил об отметинах на горле мертвеца. Кто знает; может, его и вправду тащили за шею.

Женщина глянула на наши тарелки.

— О, да вы даже не доели! В такой холодный день мужчине надо хорошенько набить брюхо горячей едой, чтобы хватило сил на дорогу. Вот хороший едок! — И она широко улыбнулась Давусу, который как раз высосал мозг из последней косточки и теперь жадно глядел на еду, оставшуюся на наших с Эко тарелках. — Неужели кролик был нехороший?

— Замечательный, — от души уверил я. — Зажарен, как надо. Мы просто слишком много съели твоего замечательного хлеба и сыра. — Я подвинул наши с Эко тарелки Давусу и снова обратился к женщине. — Значит, по всей дороге лежали мёртвые, а сенатор Тедий с женой…

— Не с женой. Он вдовец, а та женщина — его дочь. Она никогда не была замужем и очень привязана к отцу. Других детей у него нет.

— Значит, сенатор Тедий с дочерью стояли на дороге, решая, что делать с Клодием. А куда подевались люди Милона?

— Исчезли. Убрались восвояси. Они ведь сделали, что хотели; так чего же им мешкать? А когда моя несчастная сестра наконец отважилась спуститься сюда — о, я знаю, что она увидела, потому что сама потом видела это своими глазами. Полный разгром. Всё перевёрнуто вверх дном, дверь сорвана с петель, ставни разбиты в щепки. Можно подумать, здесь бесновались фурии. Марк лежал у самой лестницы, он был мёртв. У самой лестницы и весь изрубленный. Он до последнего защищал мою сестру, не пускал их наверх. Сестра даже не помнит, как она добралась до нашего дома — это дальше по дороге. Она едва могла говорить — так она рыдала.

— А Сенатор Тедий со своими людьми?

Женщина передёрнула плечами.

— К тому времени, как мы с мужем добрались сюда, их здесь уже не было. И тела Клодия тоже не было. Потом мы узнали, что сенатор отправил тело в Рим в своих носилках, что целая толпа собралась перед его домом, и костры жгли всю ночь. Несчастная Фульвия! Но я думаю, ей всё-таки легче, чем моей сестре. Тут не было ни соболезнующей толпы, ни костров. Нам и горевать-то особо некогда было. Надо было поскорее приводить здесь всё в порядок. На следующий день мой муж свёз убитых к конюшне. Какой-то человек приехал с виллы Клодия на подводе и забрал их. Кровь с дороги никто не смывал — отсюда до самого алтаря Доброй Богини полно пятен, сами увидите. И если вы думаете, что кто-то счёл нужным возместить нам убытки, вы ошибаетесь. А ведь пришлось ставить новую дверь и ставни. Я сказала мужу, что мы должны подать на Милона в суд; но он считает, что надо подождать, пока станет ясно, откуда в Риме ветер дует, иначе можно нажить себе беды. Как вам это? Честные люди должны терпеть несправедливость и даже пожаловаться не смеют, а Милон ещё и имеет наглость выставлять себя в консулы. Куда только катится этот мир?

Я сочувственно покивал.

— Значит, когда вы с мужем пришли сюда, тут уже никого не было?

— Никого кроме убитых.

— А в котором часу это случилось?

— Ближе к вечеру. Со слов моей сестры, Милон приехал в Бовиллы примерно в девять. Он напоил здесь коней и двинулся дальше. В десятом часу тут появился раненый Клодий со своими людьми, а уж потом — головорезы Милона.

— Значит, в десятом? Не позднее?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Просто в Риме говорят столько всякого…

У открытой двери послышался шум множества голосов. Я напрягся, но женщина широко улыбнулась вошедшим.

— Сегодня жареный кролик, если мой нос меня не обманывает, — весело сказал один из них.

— И к нему репа, в фирменном соусе нашей хозяйки! — отозвался другой, принюхиваясь.

Вся компания расселась за столами в углу. Я обратился к женщине.

— Сколько мы должны? — И отсчитывая деньги из кошелька Эко, добавил тихо, чтобы вошедшие не слышали. — Твоя сестра — как она теперь?

— По-моему, она сломлена. Не знаю даже, оправится ли она когда-нибудь от такого удара.

— А можно с ней всё-таки поговорить?

— Поговорить? — нахмурилась хозяйка.

— Да. — Я понизил голос ещё больше. — Извини, что не сказал тебе сразу. Я не знал, могу ли тебе доверять. Теперь вижу, что могу. Я здесь по поручению Фульвии.

Её брови удивлённо взлетели кверху.

— Вдовы Клодия?

— Да. Пожалуйста, говори тихо. Теперь, когда я узнал, как ты относишься к Милону и его жене…

Нас прервал шум.

Компания в углу, которой наскучило ждать, увлечённо скандировала:

— Кролика! Кролика! Кролика!

В такт выкрикам они стучали по столам, то и дело заливаясь добродушным смехом.

— Да погодите, сейчас! Ишь, расшумелись! — прикрикнула хозяйка со строгостью, которую завсегдатаи явно сочли напускной, потому что продолжали.

— Репу! Репу! Репу!

Хозяйка подалась ко мне и заговорила почти шёпотом.

— А, понимаю. Ты здесь, чтобы помешать Милону в его планах.

— Я бы не стал так говорить. Всё, что я могу сказать тебе — это что Фульвия поручила мне детально выяснить обстоятельства смерти её мужа.

Она понимающе кивнула.

— Вот почему мне очень нужно поговорить с твоей сестрой.

— Мне очень жаль, но это невозможно.

— Я понимаю, она сейчас в таком состоянии…

— Не в этом дело. Она уехала.

— Уехала?

— Да, вместе со своим сыном. К нашей тёте в Регий. Мы решили, что ей лучше уехать подальше отсюда на некоторое время.

Я кивнул. Действительно, куда уж дальше. Регий на самой оконечности полуострова.

— Жареный кролик и репа в соусе! Жареный кролик и репа в соусе! — Завсегдатаи и не думали утихомириваться.

Хозяйка пожала плечами.

— Сам видишь, я должна заняться ими. Удачи тебе. Всякий, кто против Милона…

— Жареный кролик и репа в соусе!

— Ещё только один вопрос…

— Да?

— Ты знаешь Марка Антония?

— Нет.

— Уверена?

— Впервые слышу это имя. Должно быть, кто-то нездешний.

— Жареный кролик…

Хозяйка возвела очи горе.

— Пойду задам им корм, пока они тут всё не разнесли. — И улыбнувшись на прощание Давусу, заторопилась на кухню.

Глава 16

— Что теперь? — спросил Эко, когда мы вышли из харчевни. — Я бы не прочь вздремнуть после трапезы.

Давус потянулся и зевнул.

— Глупости. День в самом разгаре, а нам ещё многое надо успеть. Давус, приведи коней.

Мы двинулись дальше по Аппиевой дороге, миновали конюшни, затем уборные, которые Фауста Корнелия некогда сочла недостаточно чистыми.

— Думаешь, жена Милона и вправду такая привереда? — со смехом спросил Эко.

— Не имею чести знать её лично; но наслышан более чем достаточно. Не то, чтобы я интересовался сплетнями; но Бетесда пересказывает их Диане, когда мы собираемся за столом; так что приходится слушать.

— Ну да, понятно. Со мной та же история. Менения вечно пересказывает мне городские сплетни. Не могу же я всякий раз затыкать уши. А раз уж так вышло, расскажи мне, что ты о ней слышал, а я расскажу тебе, что слышал я.

Я рассмеялся. Давус, чуждый иронии, смотрел на нас, как на ненормальных.

— Сплетничают по большей части о её распущенности. Когда её прежний муж, Гай Меммий, назначенный губернатором в какую-то провинцию, отправился к месту назначения, Фауста Корнелия предпочла остаться в Риме. По слухам, она вела себя столь неподобающе, что вернувшись, Меммий тут же с ней развёлся. Вскоре она вышла замуж за Милона.

— А дети у них с Милоном есть?

— Пока нет. Они женаты каких-то два года. Впрочем, насколько я слышал, она слишком увлечена частой сменой любовников, чтобы думать о продолжении рода.

— Бедняга Милон!

— Было б, кого жалеть. Полагаю, хозяйка харчевни права, и эти двое действительно сочетались браком исключительно из финансовых и политических соображений. В конце концов, она дочь Суллы; а это кое-что да значит — в особенности для «лучших людей», с которыми Милон связал жизнь.

— Я вот думаю, каково это — иметь такого отца?

— Вряд ли ты или я можем себе это представить. Она и её брат-близнец Фауст появились на свет, когда Сулла был уже в преклонных годах и, очевидно, преисполнен самодовольства — кто ещё стал бы давать ребёнку имя, означающее «счастливое знамение». И если эта Фауста — распущенная дрянь, тут есть немалая доля вины её папаши, который во всём ей потакал.

— Почему Милон женился на ней, понятно. Но ей-то какой был резон за него выходить?

— Похоже, возможностей у неё оставалось не так уж и много. Меммий с ней развёлся; репутация её была порядком подпорчена. И тут ей подвернулся Милон — восходящая звезда на политическом небосклоне; к тому же только что получивший немалое наследство от деда. Правда, Милон всё тут же и растратил, устраивая игры и зрелища, якобы для того, чтобы почтить дедушкину память; но это не столь важно. Ясно одно: Фауста Корнелия вышла за Милона не для того, чтобы предаваться с ним любви. Для этого у неё есть другие.

— А ты слышал, как Милон застал её с Саллюстием — через день после свадьбы! Его рабы отделали Саллюстия так, что на нём живого места не осталось, и отняли у него все деньги, что при нём были — видимо, в качестве возмещения за причинённый их господину моральный ущерб.

— Слышал; как не слышать. Любопытно, насколько решение Саллюстия принять сторону клодиан продиктовано политическими соображениями, а насколько — желанием отомстить Милону. Потом была ещё эта история о том, как Милон застал Фаусту в постели со своим старым другом Секстом Виллием и в ярости выволок его, вопящего от страха, из комнаты. Но Милон не знал, что в тот раз Фауста принимала двух любовников. Второй успел спрятаться в шкафу. Пока в передней Милон колотил Виллия, он снова забрался к Фаусте в постель, и они предались любовным утехам на славу!

— А она явно любит попадаться в самых пикантных ситуациях, — заметил Эко.

— А может, ей нравится, когда её любовников колотят почём зря.

Давус скривился. Наверно, он никогда раньше не слышал, чтобы так откровенно и бесстыдно перемывали косточки.

— И всё же Милона стоит пожалеть, — сказал Эко. — Он женился на Фаусте ради положения в обществе, а не получил ничего, кроме стыда. Её родной брат — и тот её высмеивает.

— Да, я тоже слышал. Когда Фауста ещё была замужем за Меммием, и Меммий был в провинции, она путалась с двумя любовниками одновременно. Один был мойщик шерсти, а второй носил прозвище Макула — из-за родимого пятна на щеке. И вот Фауст однажды заметил: не понимаю, почему, имея в своём распоряжении личного мойщика, моя сестра не может свести это Пятно!

Даже Давус рассмеялся.

— А вот и алтарь Юпитера, — заметил я, указывая на дубы, окаймлявшие лужайку. — Память не подвела тебя, Эко.

— Может, нам стоит остановиться и сделать что-нибудь благочестивое, дабы искупить наши фривольные речи.

Эко скептик до мозга костей и любит подначивать меня за ту толику религиозности, которую я умудрился сохранить.

— Молитва и небольшое пожертвование не повредят, сын мой. Пока что путешествие наше проходит благополучно, и удача сопутствует нам.

Едва мы спешились, как из-за алтаря появилась небритая личность в латаном-перелатаном плаще. Личность, от которой ощутимо несло вином, назвалась Феликсом, жрецом и хранителем алтаря, и изъявила готовность за весьма умеренную плату помолиться за нас Юпитеру. Эко возвёл глаза к небу, но я жестом велел ему развязать кошель. Вознесённая почтенным жрецом молитва оказалась весьма краткой, к тому же произнёс он её скороговоркой, так что я едва разобрал слова. Впрочем, я больше прислушивался к журчанию ручья, вглядываясь в тенистую глубь между деревьями. Странное дело; место это, расположенное буквально в нескольких шагах от в высшей степени прозаического участка Аппиевой дороги, оставалось укромным; более того, исполненным ощущения святости. Не зря же здесь находился алтарь. Я вообще заметил, что алтари и святилища всегда удивительным образом соответствуют месту, где находятся. По моему глубокому убеждению, не алтарь выбирает место, а наоборот. И эта лужайка вполне соответствовала своему алтарю, каков бы ни был его жрец. В самом воздухе чувствовалось что-то неуловимое и в то же время несомненное; какая-то особенность, которой нет названия и которую, тем не менее, ни с чем не спутаешь.

Короткая молитва подошла к концу, и мы собрались было снова двинуться в путь; но тут жрец тронул меня за руку.

— Вы приезжие? — У него было узкое, хитрое лицо и жёлтые зубы.

— Да, мы едем на юг.

— Знаете, что тут случилось?

— Думаю, много чего — за столько-то лет.

— Нет, я про Клодия с Милоном.

— О, вот ты о чём. Это что, было тут поблизости?

— Поблизости? Неужели вы не слышите, как шуршит листва, потревоженная лемурами мёртвых? Сражение закончилось вон там, в старой харчевне.

— Да, мы сейчас там обедали. Хозяйка рассказывала нам.

Феликс заметно приуныл, но тут же оживился.

— Но она же не показала вам, где начался бой. Хотите посмотреть?

— А оно того стоит?

— Стоит ли? Сами подумайте: когда вы вернётесь в Рим, сможете рассказывать всем друзьям за кружкой вина, что своими глазами видели место, где началось сражение между Милоном и Клодием!

— А с чего ты взял, что мы из Рима?

Феликс лишь поднял бровь, давая понять, что такой сельский житель, как он, римлянина отличит за милю.

— Так хотите посмотреть?

— А ты согласен быть нашим проводником?

— Почему бы нет? Я при алтаре уже двадцать лет и окрестности знаю, как свои пять пальцев, так что лучшего проводника вам не найти. Разумеется, я возьму с вас плату — небольшую, для поддержания алтаря…

— Ты как? — спросил я Эко.

Эко задумчиво потёр подбородок.

— Пожалуй, это и вправду интересно. Думаю, стоит взглянуть — тем более что спешить нам некуда.

— Это не займёт много времени, — поспешил уверить Феликс. — Мне ведь нельзя оставлять алтарь надолго.

Я сделал вид, что размышляю, а затем кивнул.

— Ладно.

Мы пустили коней шагом, стараясь ехать помедленнее, чтобы Феликс мог поспеть за нами. За Бовиллами начинался подъём. Слева от нас поросший деревьями склон уходил вверх, справа — вниз. Но выстроенная Аппием Клавдием дорога оставалась широкой, без единой неровности.

— Значит, в харчевне вы побывали, — сказал наш проводник. — А заметили, что двери и ставни там совсем новые? Видели бы вы, что там тогда было — всё переломано, сорвано, выбито. Как будто человеку выкололи глаза и выбили зубы. И убитые кругом валялись.

— А сам бой ты видел?

— Почти. Я услышал шум в той стороне и сразу же понял, что там дерутся. А потом увидел, как они пробежали — от алтаря виден кусок дороги. Клодий едва на ногах держался — его люди буквально тащили его под руки. Человек пять-шесть с ним было. А чуть позже по дороге протопали Эвдем и Бирра. Эти не торопились, вразвалку шли.

— Ты смог их узнать?

— А как же! Я всегда смотрю гладиаторские бои, когда есть возможность. Само собой, из религиозных соображений. Ведь изначально гладиаторские бои были частью погребального ритуала. Они до сих пор имеют ритуальное значение.

Я не счёл нужным спорить и вместо этого спросил.

— А Эвдем и Бирра были одни? Или там был ещё кто-то?

— Одни, как же! — фыркнул жрец. — Представляю, как Эвдем и Бирра вламываются в харчевню, расправляются с её защитниками — и всё это вдвоём! Легенда, да и только. Нет уж, там была целая армия.

— Так уж и армия?

— Ну, может это я преувеличил. Но людей было много.

— Много — это сколько? Десять человек? Двадцать?

— Пожалуй, больше.

— То есть противников было гораздо больше?

— Да уж.

— А что там творилось, ты видел?

— По правде сказать, сам не видел. Я остался у алтаря; ведь мой долг — охранять его.

— Ну, конечно.

— Но все знают, чем дело кончилось. Этот подонок Клодий был убит. Его людей тоже перебили и вышвырнули трупы на дорогу. И ещё погиб Марк, хозяин той харчевни.

— А Клодий был подонок?

Феликс бросил на меня быстрый взгляд и прищёлкнул языком.

— Я никого не хочу обидеть, гражданин. Ты был его сторонником?

— Нет. Просто та женщина в харчевне говорила о Клодии совсем по-другому. Мне, в общем-то, всё равно.

— Если тебе всё равно, я буду называть Клодия подонком.

— Ты сторонник Милона?

Феликс поднял бровь.

— Я жрец великого Юпитера, и мои помыслы выше ничтожных политических распрей. Но если человек совершает святотатство, гнев богов падёт на него рано или поздно.

— Это ты о том, как Клодий в день празднеств в честь Доброй богини переоделся женщиной и пробрался в дом Цезаря, где в тот год проводилось празднество, чтобы предаться любви с его женой? — Это и впрямь было одно из самых скандальных деяний покойного.

— Вопиющее святотатство, за которое Клодия следовало побить камнями, — отвечал жрец. — Но он сумел выкрутиться, подкупив судей.

— Да уж; человеческое правосудие несовершенно, — кивнул Эко; но от меня не ускользнул насмешливый блеск в его глазах. — Да и правосудие богов, видимо, тоже. Ещё мальчишкой я слышал много раз, что любой мужчина, дерзнувший нарушить запрет и оскорбить своим присутствием Добрую Богиню, будет тут же лишён дара зрения, слуха и речи. Но Клодий почему-то выбрался из дома Цезаря не менее зрячим, слышащим и речистым, чем был, когда пробирался туда. Почему же Добрая Богиня пощадила его? Неужели её обманули женское одеяние и грим? Или же она была очарована Клодием точно так же, как Цезарева жена?

Но жреца не так-то легко было сбить с толку.

— Конечно же, в тот раз она пощадила его — чтобы через десять лет он мог встретить более страшную кончину здесь, в Бовиллах! По-твоему, это случайно, что битва началась прямо перед её святилищем? Говорю тебе, без вмешательства Фауны в его судьбу не обошлось! — Жрец вызывающе глянул на Эко, и продолжал. — К тому же, это не единственное его кощунство и даже не самое худшее. Хотя в Риме вряд ли слышали о том, что он учинил в наших местах. Как вырубил на Альбе рощу Юпитера и выселил весталок из их дома.

— Хозяйка в харчевне что-то рассказывала, — отвечал я. — Но раньше я и правда ни о чём таком не слышал.

Феликс покачал головой.

— Уж кажется, когда человек претендует на магистратуру, о его преступлениях должно стать известно. Но думаю, в Риме готовы были избрать его претором без оглядки на то, что он где-то там осквернил святыни. Я вам расскажу. Всё началось, когда Клодий стал строить себе виллу на горе. Ну, виллу и виллу — их тут много. Но просто виллы, как у всех, Клодию было мало. Он всё достраивал и расширял её, хотел выстроить себе настоящую крепость, ему требовалось для неё всё больше и больше места — пока он, наконец, не подобрался вплотную к тем участкам горы, что испокон веков считались священными: роще Юпитера, храму Весты и жилищу весталок. Каким-то образом Клодий сумел добиться пересмотра земельных границ. Он получил в собственность большую часть священной рощи — и вырубил её, просто вырубил на древесину! Мало того — он выселил весталок из их дома и разобрал его, чтобы из полученного камня пристроить крыло к своей вилле! И забрал старинную мозаику и статуи, чтобы её украсить! Вон там, слева, новый дом весталок — видите, между деревьями? Самого храма Весты он не тронул; но того, что он натворил, хватило с избытком. По-моему, нет большего кощунства, чем повредить священное дерево — а по приказу Клодия их вырубали десятками!

— Но как же он сумел доказать своё право на священные участки?

— Откуда же мне знать? Я всего лишь жрец при алтаре на Аппиевой дороге. Кто знает, скольких Клодий подкупил или запугал? Такие, как он, ни перед чем не останавливаются, лишь бы добиться своего. — Феликс снова с вызовом глянул на Эко. — Ты и теперь будешь сомневаться, что если смерть настигла Клодия именно здесь, то без вмешательства богов тут не обошлось?

— Без вмешательства богов ничего не обходится, — сказал я примирительно. — Даже наша случайная встреча и этот разговор. Так, значит, самой битвы ты не видел? Только как раненый Клодий и его люди бежали к харчевне?

— Зато я её слышал, битву. Крики, удары и лязг. И треск дверей, когда их ломали. Говорю тебе, шум стоял такой, что слышно было аж у алтаря.

— И долго это продолжалось?

— Не могу сказать точно. Мне показалось, недолго. Потом послышались вопли, а затем стало тихо. А ещё потом со стороны Ариции появились носилки того сенатора.

— То есть, Эвдем, Бирра и остальные люди Милона к тому времени уже скрылись.

— Нет. Сперва носилки спустились к харчевне, и прошло немало времени, прежде чем люди Милона двинулись вверх по склону, забрав с собою пленных.

— Пленных? — переспросил я.

— Да. Человек пять или шесть.

— А с чего ты взял, что это пленные?

— А с того, что им связали руки! И выглядели они насмерть перепуганными! И гнали их, как стадо, а Эвдем и Бирра всё время тыкали их мечами в спину, чтобы пошевеливались!

— А кто они были? Люди Клодия?

— Наверно, — передёрнул плечами Феликс. — А кто же ещё?

— Но ты же сказал, что с Клодием было всего пять-шесть человек. Я так понял, что их всех перебили.

— Ну да, вроде. Тогда это, наверно, были те люди Клодия, которые бежали раньше и пытались скрыться в лесу, и их переловили.

— Они были ранены? В крови?

Феликс поглядел на меня с внезапным удивлением.

— А знаешь, нет.

Странно. Фульвия говорила, что из телохранителей её мужа добрая половина обратились в бегство в начале боя. Те, кому удалось спастись, вернулись в Рим — это их я видел в её доме в ту ночь. Остальные были убиты — кто на дороге, кто в харчевне; их тела на следующий день отвезли на виллу Клодия. По словам Фульвии, никто из людей её мужа не пропал. Кто не погиб, тот вернулся. Так кого же увели с собой люди Милона? И если сенатор Тедий с дочерью и правда появились у харчевни задолго до того, как люди Милона убрались восвояси, почему жена убитого хозяина харчевни не видела в окно никого, кроме сенатора с дочерью и их рабов? Внезапно ясная прежде последовательность событий сменилась полнейшей путаницей. Что же видела жена убитого Марка? Её сестра не была непосредственной свидетельницей и могла что-то упустить или напутать; надо бы поговорить с ней самой — жаль, что она в Регии. Регий далеко…

— Вот мы и пришли! — объявил жрец, запыхавшийся от подъёма. — Вот оно, святилище Доброй Богини — видите, справа? Тут всё и началось. Клодий со своими людьми спускались по дороге; а Милон и его люди шли в гору.

Находящееся буквально в нескольких шагах от дороги святилище представляло собой миниатюрный храм в окружении вековых дубов. Что же случилось здесь двадцать дней назад — Клодий и Милон, каждый со своими телохранителями, случайно повстречались здесь — и вместо того, чтобы идти каждый своей дорогой, кинулись друг на друга с оружием? Или Клодий действительно поджидал Милона в засаде и просто не ожидал что у того окажется такая многочисленная охрана? Густой лес по обеим сторонам дороги и довольно крутой склон делали местность просто-таки идеальной для засады, давая возможность затаиться выше по склону и атаковать внезапно. Но кто же, кроме самих сражавшихся, мог видеть, что тут произошло?

— Фелиция!

На зов жреца из-за деревьев, окружающих святилище, шагнула стройная гибкая женщина в белом одеянии. В первый миг она показалась мне совсем юной. Но вот женщина приблизилась — и стало заметно, что она вовсе не так молода. Благодаря тонким чертам лица и лёгкой упругой походке её можно было издалека принять за юную девушку. В молодости она, должно быть, отличалась необычайной красотой; да и теперь ещё оставалась очень красивой.

Улыбаясь, женщина подняла руку в приветственном жесте. Но не успела она и рта раскрыть, как Феликс преградил ей путь.

— Э, нет, Фелиция, — заявил он, уперев руки в бока. — Жди своей очереди. Пока что с этими людьми разговариваю я.

— Конечно-конечно, — с нарочитой поспешностью откликнулась женщина. — Я помню уговор: тебе первому те, кто едет с севера; мне — с юга.

— Вот именно. К тому же, сама видишь, женщин среди них нет, так что в святилище тебе вести некого.

— Да уж вижу. — Фелиция оглядела нас по очереди — мимолётно улыбнулась Эко, задержала взгляд на Давусе, мельком глянула на меня.

— Ладно, Фелиция, мне пора. Оставляю их тебе. — И повернувшись ко мне, жрец без стеснения протянул ладонь.

— Ах, да. Благодарность — на поддержание алтаря. — Я кивнул Эко, и он, развязав кошель, извлёк несколько монет — как всегда, чуточку меньше, чем следовало. Перехватив мой взгляд, Эко добавил монету. Я взял деньги и положил в протянутую ладонь. Жрец спрятал монеты с ловкостью заправского фокусника и, не сказав больше ни единого слова, повернулся и зашагал прочь.

Глава 17

— Значит, Фелиция, — сказал я, невольно улыбаясь в ответ на её улыбку, — ты жрица здешнего алтаря Доброй Богини?

— Я забочусь о том, чтобы проезжающие тут женщины имели возможность обратиться с молитвой к Доброй Богине.

— За определённую плату?

— Лишь нечестивец надеется получить что-то от богов, не давая ничего взамен.

Я кивнул.

— Вижу, ты и твой брат имеете неплохой приработок, знакомя проезжих с местной достопримечательностью.

— Путникам интересно услышать, что здесь было.

— Что верно, то верно.

— А откуда ты знаешь, что Феликс мой брат? Он сказал тебе?

Вот тебе раз. Я-то употребил слово брат, подразумевая, что он тоже жрец и совершенно не подозревая, что они действительно брат и сестра. Выходит, у них тут семейное предприятие по служению богам и заработку на проезжих. Ловко. По-родственному передают друг другу любопытных путников. Ну, и соперничают по-родственному; уж не без этого.

— Думаю, мой брат не преминул также рассказать вам, что когда-то я была проституткой в храме Изиды? — Она вздёрнула подбородок, сделавшись от этого ещё выше. — Что ж, это правда. Я была храмовой проституткой. Но теперь я служу лишь Доброй Богине Фауне. — Казалось, она равно гордится как прежним своим занятием, так и нынешним.

— А в тот день ты тоже была в святилище?

— В день, битвы, ты хочешь сказать? Да, была.

— И видела, как это произошло?

— Видела. — Глаза её были широко открыты — как бывает, борешься со сном или хочешь нагнать страху на маленьких детей. — Милон со своей свитой появился оттуда. — Она махнула по направлению к Бовиллам. — И народу же было в этой свите, скажу я вам!

— Сплошь слуги из тех, что причёсывают и накрашивают хозяйку, насколько я слышал.

— Ну уж нет. Правда, в свите Милона действительно было много рабов, которые готовят господам ванну и стелют постель — слышал бы ты, как они завопили от страха, когда всё началось! Но и телохранителей с оружием тоже хватало. Это была настоящая армия, хоть и небольшая.

— А сам Милон где был?

— Ехал впереди в повозке со своей женой.

— Они останавливались тут?

— У святилища? Нет. Фауста Корнелия никогда тут не останавливается.

— В самом деле? Казалось бы, дочь диктатора Суллы уже в силу своего высокого происхождения должна подавать пример почитания Доброй Богини.

— В Риме — может быть. Но я заметила, что большинство женщин, которые тут останавливаются, из маленьких городов и более скромного происхождения и достатка. Знатные дамы Рима считают ниже своего достоинства возносить мольбы в скромном придорожном святилище. Наверно, своё почитание Доброй Богине они привыкли выражать в более богатой обстановке.

— Это едва ли говорит об их благочестии.

— Не мне судить. — Улыбка не покидала её лица; взгляд оставался безмятежным и ясным. — Но ты хотел послушать о битве. Она началась на этом самом месте, перед святилищем. Я как раз вышла посидеть на ступенях — хотела погреться на солнце; так что всё видела.

— А который был час?

— Примерно девять.

— Ты это точно знаешь?

— Точнее некуда. На поляне позади святилища есть солнечные часы. Я незадолго до того посмотрела на них.

Итак, пока что все свидетели подтверждали слова Фульвии и опровергали заявление Милона, утверждавшего, будто стычка произошла двумя часами позднее, перед самым закатом.

— Дальше.

— Милон со своей свитой подымался в гору от Бовилл, а Клодий со своими людьми спускались к Бовиллам.

— Клодий и его люди шли по дороге? Не появились внезапно из лесу?

— Нет.

— Ты уверена, что это не была засада?

— Уверена. Никакой засады.

— Клодий ехал верхом?

— Да. Клодий и ещё несколько ехали верхом. Остальные были пешие.

— А были среди его людей женщины или дети?

— Нет. Только мужчины.

— С оружием?

— Они выглядели отрядом хорошо обученных бойцов, если ты об этом. А тебя, видно, сильно интересуют такие подробности. До сих пор меня ещё никто так не расспрашивал.

— В самом деле? — Я смотрел на пустынную дорогу. — Значит, ты говоришь, тут они и встретились. И что же, сразу же кинулись друг на друга?

— Нет.

— А что? Сначала принялись оскорблять друг друга?

— Нет, не сначала. Даже наоборот, как только они заметили друг друга, так сразу же смолкли. И как-то насторожились. Можно было видеть, как напряжение расходится по двум отрядам, от едущих во главе до идущих в хвосте — как волны при столкновении на воде. Те, кто был верхом, застыли в сёдлах. Глаз друг с друга не спускали. Я просто чувствовала, как они стиснули зубы. Дорога хоть и широкая, но обоим отрядам пришлось вытянуться гуськом — иначе было не разминуться. Люди Клодия растянулись сильнее, чем люди Милона. И всё равно сталкивались, мешали друг другу. Я слышала, как они ворчат. У меня у самой от напряжения зубы заныли. Ощущение было — ну, такое, будто царапаешь ногтями по засохшей глине. Помню, я внезапно вздохнула и только тогда заметила, что всё это время задерживала дыхание, боясь, что вот-вот случится непоправимое.

— Тем временем Клодий и те его спутники, что были верхом, съехали с дороги и остановились, пропуская других. Как раз напротив святилища, так что мне всё было видно. Милон со своей женой ехали в повозке, всё больше удаляясь. Наконец они разминулись. Клодий снова выехал на дорогу и пустил своего коня шагом позади всех. У меня уже гора с плеч свалилась, и я прошептала благодарственную молитву Доброй Богине, радуясь, что всё обошлось. Но Клодий не мог проехать просто так. Должно быть, злой дух крутился поблизости и подтолкнул его под руку, потому что он обернулся и крикнул что-то двум гладиаторам Милона, которые шли последними.

— Гладиаторам?

— Ну да. Этим знаменитым на весь Рим бойцам — мой брат говорит, что они знамениты.

— Эвдем и Бирра?

— Да, эти двое.

— И что же крикнул Клодий?

Она моргнула.

— Будь я по-прежнему храмовой проституткой, я бы тебе повторила. Но я жрица Доброй Богини.

— А приблизительно?

— «Что приуныл, Бирра? Что, Эвдем слишком редко позволяет тебе чистить свой меч?»

— Понятно. И что тогда?

— Тот, кого он назвал Бирра, обернулся — молниеносно — и бросил в него копьё. Всё случилось мгновенно, я ни за что бы не заметила, если бы не следила. Клодий всё ещё сидел, обернувшись, и смеялся своей шутке, когда копьё ударило его со всей силы.

— Куда?

— Вот сюда. — Она коснулась своего плеча. — Промелькнуло в воздухе — я едва успела заметить. Удар был такой, что Клодий вылетел из седла. Все сразу же закричали, заметались, натыкаясь друг на друга. Я вскочила и забежала внутрь святилища, но продолжала следить, выглядывая и держась в тени, чтобы меня не заметили. Я никогда не видела битвы. Наверно, они все такие: люди кидаются друг на друга, гоняются друг за другом, рубятся мечами, швыряют копья. Девчонкой я, бывало, поглядывала за совокупляющимися в тени храма Изиды. Вот их возню всё это и напоминало. Смешно и гадко. И в то же время страшно. Было отвратительно и страшно смотреть, но я почему-то не могла отвести глаз.

— А Клодий?

— Кто-то выдернул копьё у него из плеча. Ему удалось подняться. Люди Милона теснили его…

— А сам Милон?

— Его нигде не было видно. По крайней мере, во время боя.

— Значит, бой завязался внезапно, пока Милон удалялся во главе своих людей и ничего не видел. Клодий и Милон, каждый со своей свитой, повстречались тут случайно и уже почти разъехались тихо-мирно, когда Клодия дёрнула нелёгкая, и он выкрикнул непристойность в адрес Бирры — и тот в порыве ярости метнул в него копьё.

Фелиция кивнула всё с той же безмятежной улыбкой и отрешённым взглядом. Так, значит, вот как это было? Похабная шутка — ответная ярость — и все как с цепи сорвались?

— Пусть Бирра действовал по собственному почину, но Милон его хозяин и, следовательно, по букве закона виновен, — заметил Эко. — Гражданин должен отвечать за то, что сделал его раб.

— А также за откровенную ложь в народном собрании — сказал я, памятуя весьма красочную и совершенно иную версию происшедшего, которую Милон преподнес собравшимся на созванном Целием контио. Рассказ Фелиции полностью совпадал с тем, что я слышал от Фульвии, а она, в свою очередь, узнала от уцелевших телохранителей мужа. За вычетом одной лишь детали — Фульвия ни словом не упомянула о непристойной шутке Клодия, спровоцировавшей агрессию Бирры. Без этой шутки действия гладиатора, выглядели неспровоцированными и, пожалуй, даже умышленными. Но выходка была вполне в духе Клодия. В конце концов, не могло же Фелиции померещиться. Выдумывать она тоже не стала бы — к чему ей лгать? Должно быть, Фульвия умолчала о подробности, порочащей память её мужа. Или же рабы не рассказали ей — по вполне понятной причине. Впрочем, возможно, они и сами ничего не слышали — процессия порядком растянулась, а Клодий ехал позади всех. В любом случае, рассказ Милона о якобы устроенной Клодием засаде был ложью от начала до конца.

— Что было дальше?

— Дальше всё было очень плохо для Клодия и его людей. Противников оказалось намного больше, и они наседали. Некоторые из людей Клодия были убиты тут же на месте, другие кинулись бежать, и люди Милона погнались за ними. Один из спутников Клодия, из тех, что ехали верхом, крикнул, что поскачет за подмогой, и направил коня назад, вверх по склону, пытаясь прорваться через людей Милона. Наверно, хотел добраться до виллы.

— И прорвался?

— Понятия не имею. Этого я уже не видела.

— А другие всадники? Ты говорила, что с Клодием было несколько верховых.

— Должно быть, их тоже сшибли, потому что вдруг оказалось, что с Клодием остались только пешие, а лошади куда-то пропали.

— Вот, значит, почему до Бовилл они шли пешие.

— И вот почему они вообще бежали в Бовиллы, — заметил Эко. — Путь на виллу преграждали люди Милона. Оставалось либо укрыться в харчевне и обороняться там, либо до последнего сражаться на дороге.

— А Клодий уже был ранен, причём тяжело, — кивнул я и обратился к Фелиции. — Твой брат говорит, что Клодий ковылял с трудом, его приходилось тащить под руки. И всё же до харчевни он и его люди добрались гораздо раньше своих преследователей. Как же им это удалось?

— А никто за ними не гнался, — пояснила Фелиция. — То есть, сразу не погнался. Люди Милона вроде как растерялись, не знали, что делать. Как свора охотничьих собак, потерявших след дичи. Потом появился Милон.

— И что тогда?

— Милон был в ярости. Топал ногами, потрясал кулаками перед лицом Бирры, орал на него. Он походил на безумца, который дразнит медведя. Я даже съёжилась от страха. Наконец он малость успокоился и стал совещаться со своими людьми. Не знаю, что они там решили, но часть своих людей он отрядил в Бовиллы. Довольно большой отряд послал, Бирра с Эвдемом тоже там были. Оставшиеся собрались вокруг Милона. Сам Милон вытащил меч и всё время смотрел в сторону леса, как будто ждал, что оттуда вот-вот кто-то появится.

— Я испугалась уже за себя. Мне вдруг пришло в голову, что сбежавшие люди Клодия, за которыми гонятся рабы Милона, могут явиться сюда и попытаться укрыться здесь, в святилище. Я замерла и сидела тихо, как мышка. Меня никто не заметил.

— А когда появился сенатор Тедий?

— Вскоре после того, как часть людей Милона двинулись в Бовиллы, я заметила спускающиеся с горы в сопровождении нескольких охранников богатые носилки. Их я узнала сразу же, потому что дочь сенатора Тедия часто бывает в святилище.

— В отличие от Фаусты Корнелии, — заметил я.

— Тедия вообще не похожа на теперешних молодых патрицианок, которые мнят о себе невесть что. Порядочная, благочестивая. Такими бывали благородные дамы в старину. Она никогда не проезжает здесь без того, чтобы не остановиться и не принести дара Доброй Богине. Но в тот раз она даже не вышла. Вышел лишь её отец, когда люди Милона остановили носилки. Милон заговорил с ним. Слов я слышать не могла, но судя по жестам, Милон убеждал сенатора вернуться. Только сенатор человек упрямый. Он сел, и носилки продолжили путь к Бовиллам.

— Милон принялся ходить туда-сюда. Он места себе не находил. Фауста слезла с повозки и стала ходить вслед за ним. Он что-то ей сказал, и она ответила. Похоже, они ссорились, но говорили при этом тихо.

— Не знаю, сколько прошло времени. Наконец появились Эвдем и Бирра с пленниками.

— С пленниками, — повторил я. — Твой брат тоже говорил про каких-то пленников. Кто бы это могли быть?

— Люди Клодия, наверно.

— А если не они?

— Тогда не знаю. А почему ты думаешь, что это были не они?

Да потому, что я специально расспрашивал Фульвию, и она утверждала, что никто из людей её мужа не пропал. Все, кто не вернулся, были найдены мёртвыми — на дороге, в лесу, у конюшни в Бовиллах.

— А ты явно неплохо осведомлён о том, что тут случилось, — заметила Фелиция, не дождавшись ответа на свой вопрос. Она хитро смотрела на меня — насколько хитрым можно назвать ясный взгляд при безмятежной улыбке.

— А ты явно не мне первому рассказываешь, что тут случилось, — отвечал я.

— На Аппиевой дороге народу достаточно даже в это смутное время. Люди всегда любопытны.

— Ты что же это, рассказываешь свою историю всем, кто тут проезжает?

— Всем, кто не скупится пожертвовать на святилище. Сама я никогда не была скупой на услуги — ни при прежнем своём занятии, ни при теперешнем.

Я лишь покачал головой. Хоть в этой женщине не было ничего, что заслуживало бы уважения или восхищения, в ней не было и ничего такого, за что её стоило бы презирать или желать ей смерти. При мысли же о том, какой опасности она из глупой жадности, ради нескольких лишних монет подвергла себя, я почувствовал, как кровь стынет у меня в жилах.

— Фелиция, ты хоть представляешь, во что впуталась? Я вообще удивлён, что вы с братом до сих пор живы.

Безмятежная улыбка дрогнула, взгляд утратил лучезарность.

— Ты это о чём?

— Да ты хоть понимаешь, чему стала свидетельницей? Или по-твоему, это ещё одна местная достопримечательность, на которой можно заработать? Пока ты тут за скромное вознаграждение рассказываешь свою занимательную историю всем и каждому, в Риме один очень сильный, очень влиятельный и очень жестокий человек отчаянно борется свою жизнь. Милон утверждает, что Клодий устроил ему засаду.

Фелиция передёрнула плечами.

— А какое мне дело, что говорит Милон? Я лишь рассказала тебе то, что видела собственными глазами.

— И что погубит Милона, если станет известно на суде. Ему тогда прямая дорога в изгнание. Да ещё сильно подорвёт влияние тех, кто его поддерживает — а это всё больше люди знатные и влиятельные, у которых повсюду осведомители и наёмные убийцы; и среди их рабов полно лихих ребят вроде Эвдема и Бирры. Возможно, осведомители Милона уже побывали тут, и лишь милость богов обратила их взгляды в другую сторону. А может, ты и с ними побеседовала так же, как и со мной, и они уже знают, что ты видела и что рассказываешь любому, кто пожелает тебя выслушать? Никудышные же они шпионы, если ты до сих пор жива. Или это к твоему лемуру я сейчас обращаюсь?

Выражение её лица изменилось. Губы сжались в тонкую линию, глаза сузились. Стараясь не подать виду, она выпрямилась и произнесла, тщетно пытаясь придать голосу прежнюю уверенность.

— Я служу Доброй Богине…

— Да неужели ты веришь, что их это остановит? Неужели думаешь, что жреческий сан защитит тебя или твоего брата?

— И ты уверен…

— Что ваши жизни очень скоро окажутся на волоске. Если уже не оказались.

Теперь до неё дошло. Улыбка пропала окончательно, и впервые за всё время разговора её взгляд сфокусировался на мне.

— Кто ты?

— Человек, который хочет знать правду. И не хочет, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое.

Несколько мгновений она молча смотрела на меня.

— И что бы ты мне посоветовал?

— По меньшей мере, перестань рассказывать всем и каждому о том, что видела. И брату своему скажи, чтобы помалкивал. А лучше всего, последуйте примеру птиц.

— То есть?

— Отправляйтесь на юг до конца зимы. — Как вдова хозяина харчевни, подумал я. Возможно, не только скоробь, но и благоразумие повлекли её в Регий. — А если не хотите, можете отправиться в Рим, искать защиты у вдовы Клодия Фульвии. Она, по всей вероятности, потребует ответной услуги; особенно, если дойдёт до суда. Тогда может получиться, что вы окажетесь на проигравшей стороне. Но в любом случае здесь вам оставаться нельзя.

— Но что же станет со святилищем? И на что мне жить?

— Думаю, у тебя найдутся средства прокормить себя.

— Я подумаю над этим. — Мимолётная улыбка тронула её губы. — А пока что последую твоему совету и умолкаю. — И так же беззастенчиво, как до этого её брат, она протянула руку ладонью кверху. Эко поджал губы. Я взял у него кошель, отыскал монету покрупнее и положил на ладонь Фелиции.

— О! — При виде монеты глаза её вновь расширились. — Ты и на деньги щедр не меньше, чем на советы.

— Пусть у тебя будет в отъезде, чем заплатить за кров и хлеб.

— Хорошо. Но за такое вознаграждение ты слишком мало от меня услышал. Хочешь узнать ещё кое-что? Кое-что такое, что я не рассказываю каждому путнику? — Заметив выражение моего лица, она рассмеялась. — О, мне нравится, когда у мужчины делается такое лицо. Когда на лице написаны жадный интерес, внимание. Ладно, слушай. По дороге сюда вы проезжали Обитель весталок — недалеко за Бовиллами, верно?

— Да. Твой брат указал нам.

— Но туда вы не заезжали?

— Нет.

— Раз уж тебе так важно знать правду, стоит поговорить с их старшей. Спроси её о той посетительнице, что явилась к ним после битвы. И о даре, что был предложен и отвергнут.

— А ты не можешь мне сказать?

— Я не вмешиваюсь в дела жриц Весты, а они не вмешиваются в мои. Спроси старшую жрицу, если сумеешь убедить её снизойти до разговора с тобой. Только не говори, что это я тебя надоумила. Ответит она тебе или нет — это уже её дело. Теперь ты узнал достаточно за свои деньги. Мы в расчёте. — И, повернувшись, она направилась к святилищу.

— Фелиция?

— Да? — обернулась она.

— Ещё только один вопрос. Я хотел спросить твоего брата, но забыл. Имя Марк Антоний тебе что-нибудь говорит?

Она отрицательно покачала головой и опять отвернулась, но я снова окликнул её.

— Фелиция!

— Да?

— Пусть хранит тебя Добрая Богиня.

Глава 18

Расставшись с Фелицией, мы повернули назад. Просёлок, ведущий к новому дому весталок, отходил от Аппиевой дороги примерно на полпути от святилища Доброй Богини к алтарю Юпитера и был проложен в лесу совсем недавно, о чём красноречиво свидетельствовали поваленные деревья и свеженасыпанные кучи земли. Узкая извилистая дорога привела нас прямиком к главному входу. Дом тоже был совсем новый; время и непогода ещё не успели оставить следов на его каменных стенах. Он хоть и не шёл ни в какое сравнение с Домом весталок в Риме, но вовсе не производил впечатления убогого. Многие обитатели Палатина гордились бы таким жилищем.

Бытует мнение, что ни один мужчина не имеет права входить в жилище жриц Весты; но это не что иное, как широко распространённое заблуждение. Мне самому однажды довелось побывать в святая святых римского Дома весталок — в их кельях. Это случилось двадцать лет назад, ко мне тогда обратились с просьбой расследовать неслыханное происшествие, повлёкшее за собой судебный процесс над Катилиной и Крассом по обвинению в сожительстве с некоторыми из жриц. Наказание тому, кто посмел осквернить чистоту жрицы Весты — смертная казнь. Но кара самой весталке, нарушившей обет девственности, ещё ужаснее — её хоронят заживо.

Дело, которое мне довелось расследовать, было в высшей степени необычайным. Кстати сказать, и там не обошлось без Клодия. То была одна из его ранних эскапад. В конце концов, общественное мнение пришло к единому выводу, что Клодий попросту оклеветал Катилину и Красса ради каких-то одному ему ведомых целей. Негодование против него было настолько сильным, что на некоторое время ему пришлось уйти в тень. На заре карьеры Клодий имел обыкновение развязывать кампании против влиятельных людей и солидных ведомств; и бывало, что собственные затеи выходили ему боком.

Я не ждал, что на этот раз меня допустят в кельи жриц; но если правила в обители весталок на горе Альба такие же, как у их сестёр в Риме, то в дневное время мужчины должны допускаться в переднюю и в одно-два общих помещения. В конце концов, весталки не затворницы, не смеющие дышать одним воздухом с мужчиной. Приходится же им общаться со жрецами, надзирающими за тем, как они отправляют службу; да и с поставщиками припасов тоже.

Всё же отворившая нам двери дряхлая рабыня с морщинистым лицом воззрилась на нас с Эко так, словно в жизни своей не видела мужчины. Потом я сообразил, что она просто подслеповата от старости. Прожитые годы, видимо, сказались и на её слухе: несколько раз, всё повышая голос, я повторял, что мне необходимо видеть старшую жрицу, а она всё не могла взять в толк, что мне нужно. На шум вышла полная женщина; она тихонько тронула рабыню сзади за плечо и велела ей отойти.

Женщина была одета в простой белый шерстяной плащ, какие обычно носят весталки. Волосы, по обычаю, были коротко острижены; на голове шерстяная повязка, скреплённая спереди металлической застёжкой. Круглое, с правильными чертами лицо явно не знало косметики, но сохраняло ровный оттенок, характерный для женщин, которые большую часть жизни проводят в помещении и которым не приходится трудиться. На вид ей было под семьдесят; видимо, прослужив в храме положенные тридцать лет, она не пожелала покинуть его и, по примеру многих своих сестёр, решила остаться среди весталок до конца дней своих.

— Наша рабыня немного глуховата, — сказала она.

— Я так и подумал. Вот только тебя она расслышала без труда, хотя и стояла к тебе спиной.

— О, ей трудно слышать лишь низкие, мужские голоса. Женские голоса она слышит довольно хорошо, так что нам её глухота не мешает. Но ты сказал, что хочешь видеть старшую жрицу. Какое у тебя к ней дело?

— Это дело довольно деликатное. Я предпочёл бы изложить его старшей жрице.

— Одного утверждения недостаточно, чтобы быть принятым старшей жрицей. — Её усмешка совершенно не вязалась с добродушным выражением круглого лица. — Прежде всего, кто ты и откуда?

— Меня зовут Гордиан, а это мой сын Эко. Ещё с нами раб; он остался во дворе, присматривает за лошадьми. Мы прибыли из Рима.

— И что же привело вас сюда?

— Я всё же предпочёл бы говорить об этом…

— Ты должен понять, Гордиан из Рима, что в последнее время здесь творилось беззаконие. Средь бела дня в нескольких шагах от нашего порога бандиты учинили самую настоящую резню. Кроме того, ими был убит владелец местной харчевни, у которого остались жена и маленький ребёнок. Наши же беды начались намного раньше. Изгнанные из своего дома, вынужденные беспомощно смотреть, как оскверняют и уничтожают священную рощу… Но я не стану докучать тебе рассказами о наших невзгодах. Скажу лишь, что даже в лучшие времена обитательницы этого дома привыкли не слишком доверять мужчинам хотя бы из опасения лишиться чистоты. А уж в такое смутное время осторожность особенно необходима. И должна тебе заметить, Гордиан из Рима, при взгляде на тебя очень трудно представить, что у тебя может быть дело к старшей жрице.

Не часто встретишь женщину, привыкшую ни в чём не уступать мужчине. Это весталка явно не собиралась докладывать обо мне старшей жрице, не убедившись, что у меня действительно есть к ней дело, заслуживающее её внимания. Как же убедить её? Сказать, что обратиться к старшей весталке мне посоветовала Фелиция, я не мог — Фелиция просила не упоминать её имени. Можно было сослаться на другое имя, куда более влиятельное. Правда, я даже здесь, в обители весталок, предпочёл бы не разглашать, что веду расследование по поручению Помпея; но, похоже, другого выхода нет…

— Гордиан, — наморщила лоб весталка, задумчиво глядя перед собой. — Гордиан из Рима. Имя довольно редкое.

— Гордианов в Риме не так уж и много.

— Особенно тех, кто одного с тобой возраста. — Она окинула меня внимательным взглядом. — Это случайно не ты когда-то помог одной весталке по имени Лициния?

— Если ты имеешь в виду, не я ли тот Гордиан, который однажды помог старшей весталке в Риме разобраться с одним неподобающим происшествием, случившимся в их доме — то да, это я.

— «Неподобающим происшествием»? Труп мужчины, обнаруженный в келье весталки — это, по-твоему, всего лишь «неподобающее происшествие»?

— Мне не хотелось вдаваться в подробности.

— Вижу, ты сдержан. Возможно, даже скромен. Это похвально. Редкая черта для мужчины.

— А откуда ты обо всём знаешь? Конечно, про суд над Крассом, Катилиной и весталками было известно всем; но факт обнаружения трупа в Доме весталок держали в тайне.

— Не от меня. Мне известно всё, в том числе и то, что убийцу подослал Клодий, и сделал он это, чтобы оклеветать Катилину. Негодяй уже тогда творил свои злодеяния и выходил сухим из воды.

— А ты в то время служила в римском храме?

— Нет. Я всегда служила здесь, в храме весталок на Альбе.

— И тем не менее, тебе известны все тайны главного Дома весталок?

— Главного? — переспросила она, гневно раздув ноздри.

— Я хотел сказать, дома тех весталок, что служат при центральном храме…

— Ну, если ты полагаешь, будто римский Дом весталок или римский храм Весты значительнее нашего, ты сильно ошибаешься, хоть и зовёшь себя Сыщиком. Орден весталок был основан именно здесь, на горе Альба, в незапамятные времена; и сама Сильвия, мать Ромула, была жрицей нашего храма. Орден весталок в Риме был учреждён много позднее, лишь при царе Нуме Помпилии; и огонь в римском храме был зажжён от нашего огня. О да, Рим затмил нас; государственные мужи поручают свои завещания хранению римских весталок; и римским весталкам принадлежит честь хранить священные реликвии, вывезенные Энеем из Трои. Но орден весталок был основан здесь; и огонь Весты горел в нашем храме, когда ещё и Рима-то никакого не было. «Главный Дом весталок», подумать только!

— Я не хотел обидеть тебя, старшая жрица.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Почему ты назвал меня старшей жрицей?

— Потому, что ты и есть старшая жрица, разве не так?

Весталка откинула голову, и хотя при её росте ей было трудно поглядеть на меня свысока, у неё получилось.

— Конечно же, я старшая жрица. Благодаря этому я и осведомлена о некоторых секретах старшей весталки Рима. И потому имя Гордиан Сыщик для меня не пустой звук. Мне известно, что человек, носящий это имя, однажды помог спасти честь нашего ордена, не говоря уже о жизни молодой, ни в чём не повинной весталки. Ты сказал, что тебе нужно поговорить со мной? Пойдём. Пусть и твой сын будет с нами. Мы можем поговорить в приёмной. Рабыня будет присутствовать. Если я буду говорить тихо, она ничего не услышит.

Внутренняя отделка поражала откровенной небрежностью. Снаружи выстроенный из камня и дерева дом хоть и не выглядел чудом архитектуры, однако смотрелся вполне достойно; переступив же порог, я с первого взгляда понял, что всё мастерство строителей было направлено исключительно напоказ. В передней, в коридоре, в приёмной, куда жрица привела нас — повсюду стены смыкались под неправильными углами, и грубо наложенные заплаты не могли скрыть оплошностей каменщиков и плотников. Плохо отёсанные плиты пола были пригнаны кое-как, штукатурка бугрилась, точно её наляпал неумелый ребёнок, спешивший поскорее покончить с надоевшим делом.

Проследив за моим взглядом, весталка вздохнула.

— Да, это не наше прежнее жилище. Прежде у нас был древний благородный дом, пропитанный ощущением прошлого. Не тот, конечно же, в котором жила Сильвия; но всё же очень древний, впитавший в себя историю нашего ордена. Несчётное число поколений весталок жили и умирали под его крышей. Он уже сам по себе был священным — той святостью, что приобретается лишь веками. Могли ли наши предшественницы, выбиравшие место для своего жилища, представить, что через много лет после их смерти появится молодчик по имени Клодий, который не успокоится, пока не наложит лапу и на их дом, и на саму землю, на которой этот дом стоит!

— Я слышал об этом от местных.

— Во всей округе не найдётся человека, который не знал бы, что Клодий отобрал у нас дом и вырубил рощу, испокон веков почитавшуюся священной. А хуже всего, что у Клодия нашлось множество сторонников. И не только знатные господа из Рима, у которых здесь виллы, но и здешние землевладельцы, члены сенатов окрестных городов. Просто стыд и позор. Местные святыни ничего не значили для них; ими двигали лишь политические соображения и корысть. Клодий был щедр на обещания и деньги и сумел расположить к себе нужных людей, так что мы оказались бессильны ему помешать, и даже наши сёстры в Риме — в главном, как ты выразился, храме — не смогли нам помочь. Или же не захотели. Кто знает, за какие нити тянули жена Клодия и её мать. Но я сказала больше, чем следует. Это всё стыд и гнев оттого, что посетители видят, до чего мы дожили.

— А этот дом Клодий выстроил вам взамен прежнего?

— О, да. Он соловьём разливался, и я почти поверила. Всё равно выбора у нас не было; так почему бы не поверить, что всё к лучшему? «В этом доме уже нельзя жить, — говорил он, — он просто разваливается на глазах. Я понимаю, у вас с ним многое связано; но в конце концов, это лишь старый ветхий дом. Посмотрите на него хорошенько при дневном свете: все полы в пятнах, повсюду щели, ставни скрипят от старости. Подумайте, как уютно вам будет в новом доме — просторном, светлом, чистом. Постройка целиком за мой счёт, чтобы возместить ущерб за причинённые неудобства». Он только не сказал, что поручит строительство архитектору, не способному отличить стены от колонны; и что строить будут рабы, которым привычнее убирать навоз, чем настилать полы и штукатурить стены. Это халупа, самая настоящая халупа! О, наш старый дом… — Она вздохнула. — Старый, это верно; но выстроенный из хорошего, добротного камня, с надёжной крышей, которая на моей памяти ни разу не протекала. И пол, красиво выложенный из чёрно-белых плиток, пусть они даже кое-где были в пятнах. И мозаика — ах, наша мозаика! Картины и узоры, от которых невозможно было оторвать взгляда! Теперь она, должно быть, украшает полы в уборных на этой его громадной вилле.

— Но как же он сумел завладеть участком, на котором стоял ваш дом, и рощей?

— Всё дело в старых документах. Аппий Клавдий Цек, построивший эту дорогу, получил в собственность довольно большие земельные участки по всей её длине. Тот участок, на котором стоит вилла Клодия — вернее, с которого она начиналась — тоже принадлежал роду Клавдиев с тех самых времён. Надумав расширить виллу, Клодий заявил о своём праве на прилегающие земельные участки — наш дом и часть рощи Юпитера. Он был мастер из ничего состряпать нужный документ, так что в один прекрасный день мы обнаружили, что ничего не можем сделать. И Клодий завладел и домом, и рощей — без малейшего насилия, строго в рамках закона.

— Но относиться к нему лучше вы от этого не стали.

Она смерила меня взглядом.

— Воздержись от тонких намёков, и тогда я тоже постараюсь говорить с тобой по возможности прямо. Но я слишком увлеклась разговором о вещах, которые более интересны мне, нежели вам. Простите, что не предлагаю вам ни еды, ни питья — весталке не подобает угощать мужчин. Мы также останемся стоять, все трое. Но наша свидетельница может сесть. — Она кивнула рабыне и та уселась на табурет в углу. — Ты говорил, что у тебя ко мне дело.

— Да, и я благодарю тебя за то, что уважила мою просьбу…

— Давайте покончим с этим как можно скорее. Чем меньше времени вы проведёте в этих стенах, тем будет лучше. Я уверена, что вы оба меня понимаете.

— Постараюсь не занимать твоего времени. Я слышал, что спустя очень короткое время после того, как Клодий был убит в Бовиллах, к вам явилась посетительница.

Весталка бросила на меня быстрый взгляд, но ничего не ответила.

— Насколько мне известно, — продолжал я, — посетительница пожелала сделать подношение.

— Кто сказал тебе?

— Меня просили не называть имени.

— Ты желаешь сохранить свой секрет и при этом думаешь, что я стану разглашать то, что имеет отношение лишь к нашему ордену?

— Старшая жрица, я никогда бы не стал просить тебя выдать того, кто тебе доверился. Если моя просьба неподобающа, я прошу прощения.

Мгновение она молча смотрела на меня.

— Поскольку ты однажды помог одной из наших сестёр, я скажу тебе то, что ты хочешь узнать. Верно, в тот вечер сюда приходила женщина.

— В котором часу?

— Уже после захода солнца. Начинались сумерки.

— И кто же это был?

— Этого я сказать тебе не могу — не потому, что не хочу выдавать её, а потому, что не знаю. В тот день было холодно; она носила плащ с капюшоном, скрывавшим её лицо. К тому же, как я уже сказала, уже смеркалось.

— Но голос её ты слышала?

— Она говорила медленно, низким голосом и очень тихо, почти шёпотом.

— Как будто пыталась скрыть голос так же, как и лицо?

— У меня мелькнула такая мысль.

— Что ей было нужно?

— Она рассказала, что случилась битва между людьми Клодия и людьми Милона; что Милон жив и невредим, а Клодий мёртв.

— Значит, она только рассказала, что произошло?

— Нет; она ещё передала мне подношение — чрезвычайно щедрое, должна заметить; и попросила вознести за неё молитву Весте.

— Молитву?

— Да, благодарственную молитву.

— За спасение Милона?

— Просьбу свою она выразила по-другому. — Старшая весталка опустила взгляд. — Она хотела возблагодарить богиню за то, что Клодий убит.

— А тебе не показалось странным благодарить богиню за то, что кого-то убили?

— Это достаточно необычно, но ничего запретного тут нет. Некоторые смерти радуют богов.

— Ты приняла её подношение?

— Да.

— И вознесла благодарственную молитву?

— Да. И богиня приняла её ничуть не менее благосклонно, чем любую другую молитву.

Я попытался точно припомнить слова Фелиции. «Спроси о даре, который был предложен и отвергнут».

— Значит, ты приняла её дар.

— Конечно же, приняла. Будь мы достаточно состоятельными, чтобы позволять себе отклонять подобные дары, мы заплатили бы за то, чтобы нам выстроили хороший новый дом, когда Клодий отобрал у нас старый.

— А не было чего-нибудь, что она предлагала, а ты отклонила?

Старшая весталка бросила на меня настороженный взгляд.

— Если ты и так знаешь, зачем спрашиваешь?

— Чтобы узнать то, чего не знаю.

Она ответила не сразу.

— Верно, было. Золотое кольцо Клодия, снятое с убитого. Она представила его как доказательство его смерти и предложила как подношение богине. Доказательство я сочла надёжным, подношение отклонила, поскольку кольцо вряд ли может служить платой. Я сказала той женщине, что будет лучше, если она отблагодарит богиню монетами.

— А где это кольцо теперь?

— Осталось у той женщины. Больше мне ничего не известно. А теперь, думаю…

— Ещё только два вопроса, прошу тебя.

— Хорошо. Первый?

— Ты знакома с женой Милона, Фаустой Корнелией? Могла бы ты узнать её в лицо или по голосу?

Она улыбнулась очевидности моего вопроса.

— Может, и смогла бы; а может, и нет. Мне по должности довольно часто доводится встречаться с жёнами сенаторов и тех, кто занимает важные магистратуры. Узнать её среди множества людей я, пожалуй, не смогла бы, хоть она и показалась бы знакомой. Лицом к лицу я бы её узнала; но только если она не станет надвигать низко капюшон и говорить шёпотом. И последний вопрос?

— Что ты знаешь про Марка Антония?

Она рассмеялась.

— Твой первый вопрос такой очевидный, второй — такой непонятный. Мы что, уже говорим о чём-то совершено другом?

— Поверь, у меня есть причины спрашивать.

— Марк Антоний? — она покачала головой. — Сын того Антония, который не сумел справиться с пиратами?

— Он самый.

— А разве он сейчас не в Галлии? В сущности, я о нём ничего не знаю.

— Похоже, в сущности о нём никто ничего не знает. Старшая жрица, благодарю тебя за то, что уделила мне время.

— Не за что, — мягко сказала она. — Люди должны помнить прошлое и былые услуги.

— Да, верно. И помнили бы ещё лучше, если бы меньше страшились будущего.

Глава 19

— Да уж, женщина-загадка, — задумчиво произнёс Эко, когда мы, снова сев в сёдла, выехали со двора.

— Кто, старшая весталка?

— Нет, я про ту, что явилась сюда с кольцом Клодия.

— Ну, что там загадочного.

— Думаешь, это была Фауста Корнелия?

— А кто же ещё? Вообще-то со стороны Милона это было довольно вульгарно — послать жену в ближайшее святилище похваляться тем, что он сделал. Разве что идея принадлежала самой Фаусте. Это мне кажется более вероятным. Для женщины столь высокого положения у неё несколько своеобразное понятие о том, как благодарить богов за благосклонность. Фауста, вернее всего, хотела искренне возблагодарить Весту за то, что та оберегла её семью — ну, и попутно не удержалась некоторого злорадства.

— Но зачем ей понадобилось скрывать лицо? Стыдливостью она вроде не страдает.

— Ты имеешь в виду её измены мужьям?

— Да. Я же говорил: у неё явно тяга быть застигнутой в самых пикантных ситуациях. Эта Фауста не из стыдливых.

— Возможно, она рассуждала так: если не узнают её, не узнают и о Милоне.

— А смысл? Уже на следующее утро в Риме на всех углах кричали, что Милон убил Клодия.

— Верно; но к весталкам-то она оправилась сразу после боя. Так сказать, с пылу, с жару. Представь: вот только что случилось нечто ошеломляющее, нечто такое, что перевернуло всё вверх дном — и от чего словно гора с плеч свалилась. Есть чему возрадоваться — но есть и чего испугаться. Что скажут в Риме? Чем это им грозит? Может, участие её мужа можно скрыть? Следует соблюдать крайнюю осторожность — но и непременно возблагодарить богов за нежданную удачу. И вот, пока муж размышляет, как быть дальше, Фауста потихоньку отправляется в находящийся поблизости Дом весталок. Она радуется смерти Клодия — но при этом скрывает лицо. Вот и вся разгадка, по-моему.

— Пожалуй, ты прав…

— Мне только интересно, что стало с этим кольцом. По идее, им бы следовало вернуть его вдове с посыльным, не велев ему говорить, кто его прислал. Это было бы хотя бы пристойно. Но я думаю, что оно пылится где-нибудь на полке среди спортивных трофеев Милона в его доме, и он будет доставать его и радоваться победе над давним врагом всякий раз, когда выпьет лишку.

— Но ведь это улика. В случае чего, она изобличит его с головой.

— Точно так же, как и визит Фаусты в Дом весталок, не догадайся она спрятать лицо и изменить голос. Но кольцо бесследно исчезло, а старшая весталка может сказать лишь то, что некая таинственная женщина явилась к ним в обитель, сделала подношение и просила вознести Весте благодарственную молитву. Фауста Корнелия явно умнее своего мужа.

— Во всяком случае, дурит она его только так.

— Точнее сказать, оставляет в дураках. Но вот и святилище Доброй Богини. Смотри, а Фелиции нигде не видно. Может, она послушалась доброго совета и уже двинулась на юг.

— Скорее решила, что сегодня проезжих больше не будет, и отправилась домой. Куда теперь, папа?

— На виллу Помпея. Я рассчитывал сегодня ещё побывать на вилле Клодия; но вижу, мы не успеем.

— Не успеем. Солнце садится. Думаю, на сегодня мы сделали достаточно.

— Вполне. А узнали даже больше, чем я предполагал. Теперь можно и отдохнуть.

До цели пути мы добрались без труда. Два пилона с высеченной на каждом буквой М — первой буквой имени Магн — отмечали место, где от Аппиевой дороги отходил узкий, извилистый просёлок, ведущий на виллу Помпея — в отличие от просёлка к Дому весталок, хорошо расчищенный, выровненный и ухоженный. Ветви дубов, росших по обеим сторонам, сплетались над ним, образуя сплошной навес, который летом, должно быть, защищал путников от палящего солнца. На полянах и между деревьями виднелись то тут, то там скульптуры животных. Словом, всё это больше походило на парковую аллею, нежели на лесную дорогу.

Сама вилла, находящаяся выше по склону, представляла собой длинное двухэтажное здание, среди серо-зелёных зимних тонов заметное издалека благодаря красной черепичной крыше. Едва мы въехали в ворота, как рядом тотчас появился раб, который помог нам спешиться и повёл наших лошадей в конюшню. Должно быть, другой раб поторопился известить управляющего, ибо ещё прежде, чем последний конь скрылся в конюшне, двери дома отворились, и навстречу нам вышел высокий, статный человек властного вида и с сильной проседью в тёмных волосах. Протянутое мною письмо Помпея он едва удостоил взглядом.

— Всё в порядке, мы вас ждали, — заявил он.

— Откуда же вы знали?

— Несколько дней назад господин прислал раба с письмом, извещавшим о твоём приезде.

— Как же так? Я ведь условился с ним только вчера, да и то под вечер.

Управляющий даже не улыбнулся.

— Мой господин умеет предвидеть поступки других — задолго до того, как этот другой сам решит, как ему поступить.

— Твой господин, похоже, нисколько не сомневался, что я соглашусь работать на него.

— Похоже на то, — кивнул управляющий с видом, яснее слов говорившим: «А куда ты денешься?» — А это кто с тобой?

— Мой сын и наш телохранитель.

— Больше никого? Вы ехали только втроём? — он поглядел на пустую дорогу, точно ожидая ещё кого-то.

— Втроём. Я предпочитаю не привлекать внимания. Чем меньше тебя замечают, тем лучше.

— Но чем больше спутников, тем безопаснее.

— Не всегда, — сказал я, памятуя о Клодии.

— Ну, трое так трое. Я думал, вас будет больше. — Управляющий вздохнул, огорчённый тем, что предвидение его хозяина, в целом верное, оказалось не совсем точным в деталях. — Что ж, тем лучше для вас. Можете, если хотите, спать каждую ночь в другой комнате и есть столько раз в день, сколько душа пожелает. Последнее, похоже, придётся этому особенно по вкусу. — Управляющий кивнул на Давуса и тот ответил вымученной улыбкой, продолжая растирать онемевшее с непривычки от долгой езды верхом седалище.

Хотя в Риме Помпей считался чуждым роскоши и по-военному неприхотливым, обстановка на его вилле была весьма далека от спартанской. Видно, по примеру многих политиков он в городе напускал на себя вид человека непритязательного, позволяя себе расслабиться за городом в личных владениях. А может, бьющая в глаза на каждом шагу роскошь была заведена для гостей. Многие состоятельные граждане держат загородные виллы не для собственного удовольствия, а лишь для приёма и увеселения нужных людей.

Комнаты, где находились бассейны, освещались солнечным светом, проникавшим сквозь застеклённую крышу и ряд расположенных на уровне глаз маленьких окон, сквозь которые я даже увидел отдалённую полоску моря — отсюда, с высоты горы Альба, было видно побережье. Стены и пол были выложены плитками, раскрашенными в серо-голубой и тёмно-зелёный цвета — под цвет далёкого моря. В комнате имелось три бассейна — с горячей, прохладной и холодной водой. Я поочерёдно окунулся во все три, потом ещё раз, потом ещё, с каждым разом чувствуя, как отходят затёкшие от долгой езды верхом мышцы, и спадает усталость. С наступлением сумерек слуга принёс светильники, и на поверхности воды заплясали отражения язычков пламени. Беззубый, дряхлого вида раб, чьи руки оказались неожиданного сильными, сделал нам массаж. Я велел ему сделать массаж и Давусу — парень с непривычки наверняка весь одеревенел ещё больше, чем я, и завтра, наверняка будет передвигаться с трудом. Даже поданные нам полотенца оказались на удивление толстыми, мягкими и нежными. Словом, трудно вообразить более приятный конец утомительного дня.

В столовой нас ждал сытный ужин. От пола шло тепло — столовая, как и комната с бассейнами, обогревалась идущими под полом трубами с горячей водой. Поданные нам блюда были превосходны, особенно пирожки с олениной и луком.

Отведённые нам спальни были расположены прямо над комнатой с бассейнами — весьма рациональная мера, позволяющая максимально использовать тепло от системы отопления. Мебель, судя по стилю, была вывезена с Востока. Выкрашенные в золотистый цвет стулья с красными подушечками с кистями были, пожалуй, слишком роскошны на мой вкус, а узоры на гобеленах, закрывающих дверные проёмы, просто кричащими. Видимо, проведя много лет на Востоке, Помпей перенял у его жителей вычурный цветистый стиль и отовсюду, где завоёвывал для Рима новые провинции или наводил порядок, вывозил богатые трофеи.

На роскошной, под лёгким пологом кровати, сделанной из какого-то незнакомого тёмного дерева, были разбросаны мягкие подушечки и сложены одеяла из мягкой шерсти. Бетесда сочла бы такую кровать слишком прекрасной, чтобы на ней спать. Диана была бы от неё в полном восторге. Я собирался лечь позднее — мне хотелось ещё обсудить с Эко всё, что удалось выяснить сегодня; потому я лишь прилёг, чтобы узнать, насколько кровать удобна — и по видимому, уснул ещё прежде, чем голова моя коснулась подушки, ибо когда я открыл глаза, комната уже была залита светом утреннего солнца.

Я поднялся, чувствуя, как пальцы ног утопают в толстом ковре, и потянувшись, улыбнулся ощущению неожиданной лёгкости во всём теле, с радостью обнаружив, что мои вчерашние опасения, что после целого дня верховой езды я наутро весь буду как деревянный, не оправдались. Утолив жажду холодной ключевой водой из кувшина и воспользовавшись стоявшей у кровати ночной посудиной, я оделся, обулся и через дверь шагнул к свету, который пробивался через занавеси, закрывающие дверной проём в южной стене. Я раздвинул их, вышел на широкий, опоясывающий виллу балкон и остановился, поражённый. Несомненно, из всей роскоши на Помпеевой вилле вид, открывающийся с балкона, заслуживал наибольшего восхищения.

К западу виднелся поросший лесом склон Альбы с проглядывающей тут и там между деревьями широкой лентой Аппиевой дороги. Дальше были холмы, наполовину скрытые туманом, ещё дальше широкая равнина тянулась до самого моря. А над всем этим — голубое, без единого облачка небо. Если погода останется ясной, зрелище заката с этого балкона будет великолепным.

Я прошёл к противоположной, восточной стороне и стал смотреть на притаившееся в лесных зарослях озеро, скрытое от взгляда, если подниматься снизу. Спокойная ровная гладь отражала вершину Альбы. Солнце только-только взошло над горой и, казалось, удерживалось на её пике.

— Ух ты, красота!

От неожиданности я едва не подпрыгнул. Любуясь открывшимся прекрасным видом, я даже не заметил, как Эко вышел из своей комнаты и встал рядом. Заметив мой невольный испуг, сын улыбнулся.

— Не волнуйся, папа. Если уж в этом доме мы не можем чувствовать себя в безопасности, то где же тогда. Красота, — повторил он, медленно поворачивая голову, чтобы ничего не упустить. — У Помпея, похоже, тяга к домам, из которых открывается прекрасный вид — вроде того, как у Фаусты тяга быть застигнутой в самых скандальных ситуациях.

— Как у Клодия, — подхватил я, — расширять свои владения и чинить другим неприятности.

— Причём зачастую одновременно, — вставил Эко.

— У Милона — пробиваться в высшее общество, — продолжал я, — у Цицерона — выигрывать самые безнадёжные судебные дела. Каждый подчиняется своей природе и движется назначенным ему путём.

— А у тебя к чему тяга, папа?

— К разгадыванию чужих мотивов. Занятие порой довольно неблагодарное и неприятное.

— Ну, сейчас-то нам грех жаловаться, — заметил Эко.

— Помпей умеет жить на широкую ногу.

— Я, кажется, начинаю чувствовать тягу к такой жизни.

— Лучше заглуши её. Мы здесь лишнего часа не задержимся. Разве ты не хочешь поскорее вернуться к Менении и детям?

— Ах, папа, если бы Менения умела готовить такие замечательные блюда, как здешний повар, или делать массаж так, как тот дряхлый банщик…

— Ну, Помпей человек богатый и может покупать самых искусных рабов.

— Кстати о рабах, папа. Я сейчас с трудом поднял Давуса с кровати — в буквальном смысле поднял. К твоему сведению, он совершенно не способен передвигаться.

— А, чем больше мышц, тем больнее.

— Это что, старинная этрусская мудрость?

— Сомневаюсь, что существовал хоть один старый мудрый этруск, который не умел бы ездить верхом. Ну да ничего, Давус получит ещё один день верховой езды в качестве лекарства.

— Прежде я не замечал за тобой склонности мучить рабов.

— Считай, это местью молодому и сильному за наступившую старость. Но пора за дело. Для начала давай-ка позавтракаем. Пойдём, посмотрим, что приберёг повар, чтобы исцелить тебя от тоски по Менении.

Мы заморили червячка тёплым свежевыпеченным хлебом с семенами кунжута, щедро сдобренной мёдом овсянкой и яблочным компотом. Давус с трудом приковылял в столовую. Он едва мог сидеть, то и дело морщился и кряхтел от боли, но аппетита ему это совершенно не убавило. Он умял столько же, сколько мы с Эко, вместе взятые.

Я намеревался добираться до виллы Клодия верхом по Аппиевой дороге; но управляющий, узнав о цели нашего пути, посоветовал пойти пешком.

— Так ближе, — пояснил он. — Да и незаметнее. Тропа хорошая, идти по ней легко. День, по всему видать, будет тёплый. В такой день идти через рощу одно удовольствие.

— А что за роща?

— Священная роща Юпитера… вернее, то, что от неё осталось.

— Пожалуй, мы так и сделаем. Пошли, Эко. Что ж, Давус, — обратился я к рабу, — тебе повезло. Тебе не нужно опять ездить верхом — во всяком случае, на ближайшие пару часов.

Давус улыбнулся, и тут же передёрнулся от боли, вставая.

Я не пожалел о том, что последовал совету управляющего. Идти было легко, утро выдалось ясное и тёплое, и вид открывался великолепный. Над нами вздымалась вершина Альбы; далеко внизу простиралась равнина. Озера отсюда не было видно; шум далёкого моря сюда не долетал. Мы вошли в лес; он встретил нас тишиной и отгородил от мира; лишь в редких просветах между стволами проглядывали освещённые косыми лучами утреннего солнца верхушки растущих ниже по склону деревьев и широкая лента Аппиевой дороги.

Я шёл по тропе, вслушиваясь в шорох опавших листьев под ногами, скользя взглядом по испещрённым тенями валунам, любуясь причудливым узором голых ветвей на фоне безоблачного неба. Сколько себя помню, меня всегда манили загородные тишь и спокойствие. Они и теперь оставались притягательны, хотя моя попытка пожить за пределами Рима, в поместье в Этрурии окончилась полнейшей неудачей. С тех пор много воды утекло, и многих не стало.

Идущая под гору тропа вывела нас к развалинам Дома весталок. Среди камней и старого дерева всё ещё можно было по остаткам стен различить очертания отдельных помещений. Все украшения исчезли, за исключением нескольких фрагментов мозаичных полов, повреждённых при снятии и брошенных. Безголовая расколотая мраморная женская статуя, валяющаяся на земле, напомнила мне о Минерве в моём саду. Здешняя богиня, скорее всего, была сброшена с пьедестала не грабителями, а неумелыми рабочими; но рабочих с грабителями роднило то, что служили они тому же человеку. Живой или мёртвый, Клодий сеял вокруг себя разрушение и запустение.

Я немного походил по очерченным обломками стен прямоугольникам — бывшим кельям и столовой, куда меня ни за что не допустили бы, когда дом ещё существовал. Какой запах стоял в этих комнатах, какие звуки раздавались в этих стенах, какие тени ложились на эти полы? Старшая жрица сожалела о навсегда утраченной атмосфере старины. Я ощущал присутствие престарелой весталки, её печаль и горькую насмешку куда сильнее, чем присутствие богини, наверняка покинувшей осквернённое место вместе со своей отбитой и непонятно куда исчезнувшей головой.

Выше по склону проглядывали сквозь деревья белые колонны и крыши круглого храма Весты — её первоначального храма, как сурово напомнила мне старшая весталка. Даже при дневном свете и на таком расстоянии я мог разглядеть никогда не гаснущее пламя по отблеску, которое оно отбрасывало на плавные линии белоснежных мраморных колонн. Храм и роща вокруг него остались нетронутыми. Как ни дерзок был Клодий, но посягнуть на священный огонь Весты он всё же не посмел.

Мы продолжили путь, и постепенно лес вокруг стал меняться — неуловимо, но явственно. Мой сын, скептик до мозга костей, первым отметил это.

— Наверно, дело в том, что в обычных лесах и рощах деревья вырубают, и потом они вырастают опять. А деревья в священных рощах никогда не трогают, и оттого они растут по-другому.

Так это или нет, но деревья, которых никогда не смели коснуться ни топоры, ни огонь, за исключением того, что посылал с неба Юпитер, и правда росли не так, как в обычном лесу. Разница ощущалась буквально во всём — в густоте леса, в наклоне стволов, в толщине покрова опавшей листвы у их подножия; так что очень скоро мы все трое, даже Давус, до вчерашнего дня в жизни не покидавший города, почувствовали, что находимся в роще бога.

Тем сильнее поразила нас картина опустошения. Тропа сделала очередной поворот, мы прошли, пригнувшись, под низко растущей веткой — и очутились на вырубке среди торчащих пней. То была не просека, а именно вырубка — весь склон лежал перед нами обнажённый, лишённый своего извечного зелёного покрова, точно некий гигантский монстр, пожирающий деревья, вволю попировал здесь.

— Это, должно быть, и есть та самая вырубленная роща, — сказал я. — Как там говорил тот жрец, «их вырубали десятками»? Я бы сказал, сотнями.

Эко покачал головой.

— У какого же это лесоруба поднялась рука рубить деревья в священной роще?

— А у какого рабочего поднялась рука сбросить с пьедестала статую Весты и оставить валяться на земле? Клодий нанимал работников из голодающей бедноты Рима. Они не слишком искусны, зато преданы.

— Настолько преданы, что без колебаний оскверняют святыни?

— Ну, к тому времени, как они принялись за дело, это были уже не святыни. Не сомневаюсь, Клодий позаботился о том, чтобы священность этой части рощи и Дома весталок была законным образом отменена, прежде чем стал разорять их.

— Как можно отменить священность? Место либо священно, либо нет.

Я невольно улыбнулся столь неожиданному благочестия своего скептика-сына.

— Ты же знаешь: священно место или нет, решается институтами власти. Некоторые из этих институтов чрезвычайно внимательны к проявлениям божественного присутствия. А для некоторых блеск золота и серебра — большее знамение, нежели сверкание Юпитеровой молнии. Так уж повелось в Риме — по крайней мере, на моей памяти всегда так и было. Думаю, это одна из причин, почему так многие из твоего поколения перестали чтить веру.

Разговор велся на ходу — мне совершенно не хотелось задерживаться среди этого опустошения. Мы пересекли вырубку и очутились перед сплошной стеной деревьев. Я снова ощутил таинственность и покой священной рощи, но лишь на миг. Лес кончился, и мы оказались на открытом пространстве перед виллой Клодия, на строительство которой и пошли вырубленные деревья. Последний ряд, вероятно, был оставлен для того, чтобы скрыть от глаз обитателей виллы опустошение, произведённое её владельцем.

Вилла Клодия, как и его городской дом, имела недостроенный вид: наружная отделка не закончена, фасад в строительных лесах, перед домом тут и там громоздятся груды камней, штабеля досок и кирпича. Но вилла была выстроена с таким размахом, что поражала даже не законченная. Роща Юпитера заставляла затаить дыхание; при взгляде на виллу дыхание перехватывало.

Она возвышалась на крутом склоне — настолько крутом, что я счёл бы его непригодным для строительства. Киру достался сложный заказ, но архитектор с честью вышел из положения, проявив недюжинную смекалку и изобретательность. Вне всяких сомнений, он использовал опоры для придания строению необходимой устойчивости, но они были скрыты каменными стенами. Со стороны всё выглядело так, будто здание каким-то чудом держится на крутом склоне Альбы. Если смотреть снизу, можно было увидеть балкон, идущий по всему верхнему этажу; и я подумал, что вид с него открывается, пожалуй, не хуже, чем с виллы Помпея. И ни окошка в нижнем этаже, ни единого. Снизу проникнуть внутрь совершенно невозможно. А с балкона обитатели виллы могут не только любоваться окрестностями, но и оборонять её, обстреливая нападающих из луков, забрасывая дротиками, поливая смолой…

Вход располагался с противоположной, верхней стороны — здесь над землей подымался лишь тот этаж, который с нижней стороны был верхним. Немало, должно быть, пришлось потрудиться землекопам, чтобы соорудить на крутом склоне широкую ровную площадку, служившую двором. По краям площадки были сложены камни — здесь собирались возводить стену. Видимо, понимая, что вход — самое уязвимое место, Клодий и Кир решили предпринять здесь дополнительные меры защиты.

Ни тому, ни другому не суждено было увидеть исполнение своего замысла.

Мы подошли к тяжёлой двустворчатой дубовой двери. Дерево было украшено искусной резьбой и потемнело от времени. Наверняка ещё одна принадлежность прежнего Дома весталок, которой Клодий нашёл применение.

Я тихонько стукнул в дверь ногой. Тишина. Я постучал громче.

— Да есть тут вообще кто-нибудь? — Эко настороженно оглядел пустой двор, бросил взгляд в сторону конюшни. — Куда все подевались?

— Фульвия сказала, что пока что закрыла виллу.

— Думаешь, тут никого не осталось?

— Ну, это вряд ли. Кто-то должен остаться — как говорится, на хозяйстве. Я так понял, Фульвия отозвала строительных рабочих, поваров и прислугу. Вилла закрыта для приёма гостей. Но кто-то же здесь есть.

Я ещё не успел договорить, как дверь конюшни открылась, и показался мальчишка с большой корзиной, которую нёс в обеих руках. При виде нас он на миг застыл, а потом, выронив корзину, с воплем метнулся назад. Корзина перевернулась, содержимое высыпалось. Я прищурился, стараясь разглядеть, что там такое — пшено или овёс…

Мимо прожужжала оса, едва не задев меня по лицу. По крайней мере, в тот миг мне показалось, что это была оса — крупная и пролетевшая так близко, что я ощутил на лице дуновение. Но тут послышался глухой удар и звук вибрирующего дерева. Я снова обернулся к двери.

Прямо перед моими глазами подрагивало древко вонзившегося в дверь копья.

Глава 20

Я ещё толком испугаться не успел, как Давус рванул с места. При всей своей кажущейся медлительности он обладал реакцией хорошей охотничьей собаки. В мгновение ока он оказался на противоположной стороне двора и вскарабкался на штабель сложенного кирпича. Даже Эко, проворный, как я в молодые годы, лишь растерянно глядел ему вслед, точно бегун, зазевавшийся на старте.

Прежде, чем мы с Эко успели двинуться с места, Давус сиганул вниз. Послышался глухой удар, вопль и крик Давуса.

— Хозяин! Скорее! Он сейчас вырвется!

Эко вышел из оцепенения и сорвался с места. Я последовал за ним. Он обежал штабель с одной стороны, я с другой. Огибая кирпичи, я снова услышал глухой удар, как бывает, когда один человек с разгона врезается в другого. Кто-то тяжело охнул от боли, и во все стороны полетели мелкие камешки. Затем я увидел Давуса, поднимающегося с земли, а чуть дальше — Эко. Мы с Давусом кинулись к нему и увидели, что он стоит, согнувшись и держась за живот, а перед ним лежит навзничь с закрытыми глазами мальчишка на вид не старше десяти лет.

— Да ничего я ему не сделал, — сказал Эко, кое-как переводя дыхание. — Пальцем не тронул. Это он врезался в меня так, что у меня дух перехватило. Чуть с ног меня не сбил. А сам упал и, должно быть, ударился головой…

Мальчишка и правда был невредим, лишь слегка оглушён падением. Придя в себя и увидев над собой троих незнакомцев, он попытался вскочить, но безуспешно, так как Давус стоял над ним, крепко наступив на рукава его туники.

— Не стоит дёргаться, молодой человек, — сказал Эко. — Никуда ты не убежишь.

Мальчик выпятил челюсть и постарался принять независимый вид, но подбородок его дрожал, и взгляд то и дело перебегал с одного лица на другое.

— Мы не сделаем тебе ничего плохого, — мягко заговорил я. — Как тебя зовут?

Мальчик сощурился, глядя на меня. Ему, лежащему, мы трое должны были казаться великанами, особенно Давус. Щурился он наверняка для того, чтобы скрыть страх; ведь если он так точно метнул копьё, значит, глаз у него был острый.

— Меня зовут Мопс, — сказал он наконец. Голос его заметно дрожал.

— А твоего друга? Того мальчика, что вышел из конюшни и закричал, когда увидел нас? Ты ведь потому и бросил копьё — услышал, как он кричит, и испугался за него?

Лицо мальчика немного разгладилось.

— Это Андрокл, он мой младший брат.

— А, твой брат. Ну, понятно. — Я поглядел в сторону конюшни. Дверь, чуть приоткрытая, открылась чуточку шире. — Андрокл, должно быть, тоже за тебя перепугался. Но вам нечего бояться, вам обоим. Говорю же, мы не сделаем вам ничего плохого.

— Тогда зачем вы пришли? — Это прозвучало тонко, даже пискляво, и Давус не удержался от смеха. Мопс покраснел от гнева и задёргался, тщетно пытаясь освободиться. Давус развеселился ещё сильнее.

— Вели своему слону убраться с моих рукавов! — От злости мальчишка наконец-то заговорил уверенно и даже властно.

— Велю, как только ты мне кое-что объяснишь. Почему никто нам не открывает? Куда все подевались?

Мальчишка дёргался и извивался, тщетно пытаясь высвободиться из туники. Он даже попытался лягнуть Давуса, но не достал.

— Как видишь, деваться тебе некуда, — заметил я.

— Может, нам стоит развести небольшой костёр, — предложил Эко. — Поджарим его маленько, что твоего поросёнка, и у него живо язык развяжется.

— Эко, прекрати! Он же принимает твои шуточки за чистую монету! Сдаётся мне, мальчику не так давно довелось увидеть, как с беззащитными людьми творили ужасные вещи. Потому-то он и испугался. Верно, Мопс?

Мопс не ответил, но взгляд его был красноречивей слов.

— Меня зовут Гордиан. Это мой сын, Эко. А этот, как ты его назвал, слон — мой телохранитель Давус. Нас только трое, и мы не замышляем ничего дурного. Мы не тронули твоего брата. Он вышел из конюшни, увидел нас, перепугался, закричал и забежал назад.

— Вот трус! — Мопс скривился с досады. — Вечно чуть что вопит от страха. Тени собственной боится!

— Неправда! — донеслось из конюшни. — Я не боюсь!

— Андрокл, дурень! Что стоишь, беги на мельницу! Разбуди их, скажи, что… — Мопс прикусил язык.

Мы переглянулись. Я приложил палец к губам и, осторожно обошёл кирпичи, стал приблизиться к конюшне так, чтобы меня невозможно было заметить в щель приоткрытой двери. Подойдя вплотную, я настежь распахнул дверь, выбросил вперёд руку и схватил за плечо маленького мальчика. Тот даже не пытался сопротивляться — лишь глядел на меня большими круглыми глазами.

— Не бойся, Андрокл. Ты ведь вовсе не трус, что бы там ни говорил твой брат?

Мальчик кивнул, не сводя с меня взгляда.

— Вот и хорошо. Возьми меня за руку. Вот так, молодец. Теперь пойдём, попробуем втолковать твоему неразумному старшему брату, что к чему.

— Дурачина! — с досадой выдохнул Мопс, узрев братишку. — Теперь они и тебя схватили.

Андрокл посмотрел на меня, потом на Эко, потом на Давуса.

— По-моему, они хорошие, — сказал он. — Не как те, что приходили раньше.

— Да те, скорее всего, их сюда и прислали сюда, осёл ты этакий! Чтобы нас поймать и прикончить! — У Мопса снова сорвался голос, и Давус опять рассмеялся.

— А он смешной, этот слон, — сказал Андрокл, глядя на Давуса снизу вверх.

— Когда они станут резать нас заживо на куски, как Халикора, увидишь, какой он смешной.

Андрокл содрогнулся. Я ободряюще сжал его руку.

— Халикором звали учителя молодого господина? — спросил я.

— Откуда же ты это знаешь, если не они послали тебя? — презрительно бросил Мопс. Присутствие младшего брата придало ему сил, помогая держаться с напускной твёрдостью.

— «Они» — это те, кто убил Халикора?

— А кто же ещё? Слуги Милона! Может, он сам тебя и прислал…

— Нет! — Мой резкий тон заставил его умолкнуть. — Посмотри на меня, Мопс. И ты, Андрокл, тоже. Клянусь вам тенью своего отца, что не служу Милону, и что меня прислал сюда не он.

— А кто? — недоверчиво спросил Мопс.

— Ваша госпожа. Накануне отъезда из Рима я с ней беседовал, и она дала мне поручение. — В конце концов, это была чистая правда, пусть не вся. Совершенно ни к чему было усложнять дело, упоминая Великого.

Мопс несколько успокоился.

— Тебя прислала наша хозяйка?

— Госпожа Фульвия просила меня выяснить некоторые обстоятельства смерти вашего господина. Меня называют Сыщик, и я имею кое-какой опыт в таких делах.

— А вдруг он сумеет найти тех, кто убил Халикора! — предположил Андрокл, глядя на брата широко открытыми глазами.

— Не мели ерунды, дурачина. Что их искать, мы же и так знаем, кто его убил. Мы это сами видели.

— Видели? А ваша госпожа мне этого не говорила. Сказала только, что люди Милона убили Халикора, управляющего и ещё двух рабов. А про вас ничего не говорила.

— Так она же не знает, что мы всё видели, — пояснил Мопс. — Ни одна живая душа не знает.

— Это раньше не знали, а теперь знают! — Андрокл упёр руки в бока и вызывающе смотрел на старшего брата — кто, дескать, теперь дурачина?

— Расскажите мне всё, — сказал я. — Это очень важно. Но сначала расскажите про тех, что на мельнице. Почему ты, Мопс, кричал Андроклу «беги на мельницу и разбудил их»? Кого «их»?

Мопс глядел на меня снизу вверх, закусив губу, явно не зная, как быть. Я почти чувствовал, как напряжённо работает детский ум. В конце концов, мы не причинили его братишке никакого вреда, да и ему самому не угрожали. К тому же я клятвенно заверил, что не служу Милону, и заявил, что выполняю поручение его госпожи, которая для такого мальчика должна быть далёкой, загадочной и всесильной, точно богиня на Олимпе. Да и валяться на земле ему порядком надоело.

— Отпустите меня, и я вам всё расскажу.

— А ты не кинешься бежать? Потому что Давус бросится за тобой — я не смогу удержать его, он как гончая, спущенная с привязи — и тогда уж летать тебе по всему двору, что мячу тряпичному.

Андрокл хихикнул. Мопс залился краской.

— Я не убегу. Убери от меня своего слона!

— Отойди, Давус.

Давус послушно отступил на шаг и стоял, чуть согнув длинные мускулистые ноги, готовый сорваться с места и кинуться вдогонку, если Мопс попытается задать стрекача. Он напоминал одну из тех гигантских кошек, которых привозят в Рим из далёких стран, чтобы стравливать друг с другом на арене — разве что те кошки никогда не улыбаются. Подумать только, а ведь каких-нибудь пару часов назад он не мог шагу ступить, не охнув от боли. Ах, если бы снова стать молодым, чувствовать себя неуязвимым, точно Ахиллес…

Мопс встал, отряхнулся и смерил Давуса с ног до головы уничижительным взглядом. У Давуса хватило такта удержаться от смеха.

— Так что ты спрашивал?

— Про тех, на мельнице.

— Дрыхнут без задних ног, скорее всего. Всю ночь пьют, а утром дрыхнут до полудня, а то и дольше. Вечная история — с тех самых пор, как они сумели сломать дверь в домик, где хранится вино.

— Мопс! — Андрокл осуждающе покачал головой.

— А что? Это чистая правда. Их дело охранять дом, вот пусть и получают по заслугам. А наше дело — управляться в конюшне; мы свою работу на совесть делаем.

— Значит, в доме сейчас никого? — спросил я.

— Ни души. Дом заперт. После того, что тут случилось, госпожа отозвала слуг в Рим. Оставила только людей охранять дом.

— И нас — присматривать за лошадьми, — добавил Андрокл. — Передай ей, что мы свою работу делаем как надо.

— Обязательно передам, — пообещал я.

— А про остальных ничего не говори, — попросил Андрокл. — Я не хочу, чтобы их наказали. — И он стал всхлипывать.

— Перестань, — одёрнул его Мопс. — Это он вспоминает, что слуги Милона сделали с Халикором и управляющим, — пояснил он. — Не глупи, не станет же госпожа резать им пальцы. Высекут их малость, только и всего.

Младший из братьев шмыгнул носом.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я не такой глупый, как ты.

— Андрокл вовсе не глупый, — вмешался Эко, уперев руки в бока. — Он не бросается копьями в людей, которые ничего плохого ему не сделали.

Так похоже на моего сына — вступиться за того, кого шпыняют. Наверно, так он мирит своих детей-двойняшек. Но тут я подумал, что постоянные тычки мальчиков — это способ отвлечься от воспоминаний о том, что сделали с Халикором… даже когда они специально заговаривают о нём. Что же им довелось тогда увидеть?

— Значит, вы были здесь в тот день, когда всё случилось?

— Ну конечно, были. Работали на конюшне, как всегда, — ответил Мопс. — И работы у нас было по горло — со всеми этими сборами перед отъездом нашего господина в Рим.

— А когда он выехал?

— Ближе к вечеру.

— А точнее?

Мопс передёрнул плечами.

— Под вечер.

— В котором часу? В девять или позднее, в одиннадцать?

Андрокл потянул меня за руку.

— В девять, — тихонько сказал он.

— Ты уверен, что было девять?

— Да. За конюшней есть солнечные часы, и после того, как господин со своими слугами уехал, я посмотрел на них, потому что был мне ужасно хотелось есть, и я подумал, как скоро нам дадут пообедать.

— А ваш господин с самого начала собирался уезжать в тот день?

— И вовсе нет, — сказа Мопс прежде, чем его брат успел раскрыть рот. — Он хотел пробыть тут ещё день или два. А уехал он так срочно потому, что госпожа прислала слугу с известием.

— И что за известие?

— Про архитектора Кира. Кир умер, и госпожа хотела, чтобы господин скорее возвращался в Рим.

— Для мальчишки-конюха ты на удивление хорошо осведомлён о господских делах, — ввернул Эко, которому явно нравилось подкалывать Мопса.

— Я не слепой и не глухой. И потом, кто, по-твоему, первым на вилле встречает верхового? Конюх, потому что конюх принимает у него коня, чтобы отвести в конюшню. А конюх здесь я.

— И посланцы, конечно же, тут же докладывают тебе обо всех новостях, — скептически заметил Эко.

— Он сказал: «Лучше прямо сейчас начинай седлать лошадей», — и я спросил: «Почему?» — а он сказал: «Потому что госпожа хочет, чтобы господин сегодня же вернулся в Рим», — а я спросил…

— Ладно, мы поняли, — кивнул Эко.

— Значит, господин получил дурную весть и тотчас выехал вместе со всей своей свитой, — сказал я. — Но я слышал, он привёз с собой сына, Публия Клодия младшего. Публий младший примерно твоего возраста, Андрокл.

— Верно, Публий был здесь, — кивнул Андрокл. — Вместе со своим учителем, Халикором. Халикор заставлял его заниматься почти всё время, но иногда Публий удирал и приходил сюда к нам. Мы сказали ему, что должны работать; но он сказал, что вместе с ним нам можно уходить, и ничего нам за это не будет. И мы уходили поиграть в лес, или на развалины того дома, где раньше жили лесные колдуньи.

— Лесные колдуньи? — недоумённо переспросил Эко.

— Думаю, он имеет в виду весталок, — сказал я. — А когда ваш господин срочно уехал в Рим, Публия он забрал с собой?

— Нет, Публий остался здесь вместе с Халикором; и мы с Мопсом обрадовались, потому что ведь это значило, что он будет приходить играть с нами, и тогда нам не нужно будет так много работать. Правда, Халикор будет недоволен, да и управляющий рассердится, но это не страшно, потому что Публию всегда всё сходило с рук, хоть он и вечно делал, что хотел и никого не слушал.

— Прямо весь в папашу, — тихонько заметил Эко.

— И как только все уехали, — продолжал Андрокл, — Публий пришёл к нам в конюшню…

— У нас работы было невпроворот, — перебил Мопс. — Надо было навести порядок в конюшне. Там ночевали некоторые из слуг, что приехали с хозяином; а за людьми всегда убирать приходится больше, чем за лошадьми.

— Но тут прибежал Публий, — снова вступил Андрокл, — и сказал: «Пойдёмте куда-нибудь». Мопс сказал, что мы должны ещё тут убрать. А Публий ответил: «Убрать вы можете потом, а сейчас помогите мне спрятаться от Халикора, потому что если он меня найдёт, то заставит заниматься». Мы с Мопсом пошептались и решили, что ничего страшного, если мы покажем ему потайной ход. Представляете, Публий о нём ничего не знал, сын самого хозяина!

— Какой ещё потайной ход? — переспросил Эко. — Выдумки, небось.

— Никакие не выдумки! — запротестовал Андрокл. — Это чистая правда!

— Чистая правда, — эхом повторил Мопс — тихо и очень серьёзно. — Про этот ход знали только наш господин и Кир. — Он говорил раздумчиво, скрестив руки на груди. — А теперь — только мы с Андроклом. Ну, и Публий, конечно. Правда, есть ещё и рабы, которые строили этот дом — но кто скажет, где они теперь? Даже управляющий ничего не знал. Готов спорить, что даже госпожа — и та ни о чём не догадывается.

Андрокл недоверчиво хмыкнул; но я подумал, что Мопс, вернее всего, прав. Фульвия ни словом не упоминала ни про какой потайной ход; не говорила она и про этих двух мальчиков. Сказала лишь, что её сыну удалось спрятаться, когда головорезы Милона ворвались на виллу и устроили резню среди рабов. Наверно, мальчик после пережитого замкнулся в себе, а Фульвия не хотела бередить рану. А может, юный Публий унаследовал отцовскую скрытность.

— Значит, вы отвели Публия в потайной ход, чтобы он спрятался там от Халикора. Я бы тоже хотел увидеть этот ход. Конечно, теперь, когда дом заперт…

— Но ведь в том-то и секрет, — живо сказал Андрокл. — Чтобы попасть туда, вовсе не надо заходить в дом. Пойдёмте, я покажу. — И взяв за меня руку, повёл за собой. Мопс с сомнением поглядел на Эко, но всё-таки двинулся за нами — то ли убеждённый примером младшего брата, то ли опасаясь насмешек Давуса.

Андрокл повёл нас вокруг дома и вниз по склону. Мы очутились у нижнего этажа.

Поверху шёл длинный балкон, внизу же была глухая стена. Окна — собственно, не окна даже, а оконца для доступа воздуха и света — находились слишком высоко, чтобы до них можно было добраться; и к тому же были настолько узки, что протиснуться в них не смог бы даже ребёнок. Деревья здесь остались нетронуты; к тому же всё густо заросло кустарником. Сквозь эти-то заросли по едва приметной тропинке Андрокл привёл нас к стене, казавшейся на первый взгляд глухой. Когда же мальчик приложил к ней ладони и нажал, часть стены отошла в сторону. То была панель, открывающаяся настолько, чтобы позволить нам поодиночке протиснуться внутрь. Мне довелось повидать на своём веку немало потайных дверей; но ни разу не видел я двери, столь искусно замаскированной. Большинство так называемых потайных ходов, виденных мною, по сути, не были скрыты. Тайна заключалась в том, что никто, кроме владеющих секретом, не знал, как их открыть. Эта же дверь открывалась на удивление просто, но заметить её было невозможно, если о ней не знать.

За дверью обнаружилась узенькая, ведущая наверх лестница, за ней — длинный узкий коридор, видимо, находившейся в нижней части здания — там, где землекопы врезались в гору. Свет едва пробивался через крошечные отверстия в стенах. Заглядывая в них, я неизменно видел тёмные комнаты без всякой отделки и каких-либо украшений. Большинство комнат вообще были пусты; в некоторых оставались ящики, корзины и грубо сколоченные скамьи — штукатуры и плотники явно не успели довершить здесь свою работу. Подобно дому Клодия на Палантине, вилла строилась с размахом. Что до отверстий в стенах, то они, по всей видимости, предназначались для того, чтобы можно было незаметно наблюдать за находящимися в комнатах.

— Интересно для чего всё это? — спросил Эко.

— Сам видишь, это не просто загородная вилла для отдыха и приёма гостей. Это личная крепость. Неприступная, можно сказать, твердыня. Выстроенная, чтобы хранить в ней своё состояние, держать склад оружия, разместить личную армию гладиаторов…

— Или держать узников?

— Об этом я как-то не подумал. Но ты прав. Не нужно иметь богатую фантазию, чтобы представить себе, как в этих подземельях держат пленников или пытают…

— Может, и в городском доме Клодия полно таких вот потайных ходов.

— Я бы не удивился. Кир был мастер своего дела и знал вкусы заказчика.

Пройдя весь коридор, мы очутились у подножия другой лестницы и поднялись по ней. Сюда сквозь отверстия в стене пробивался солнечный свет. Пройдя ещё несколько коридоров с незаконченными комнатами по обеим сторонам, мы очутились в лабиринте извилистых ходов, расположенном, по-видимому, в верхней, более старой части виллы. Кир не зря славился как искусный архитектор, раз уж измыслил способ соорудить потайной ход в построенном ранее доме. Здесь комнаты были богато обставлены и украшены и имели жилой, обитаемый вид.

И нигде ни души. Тихо и пусто. Даже в такой солнечный день, когда в воздухе уже чувствуется дыхание приближающейся весны, все ставни были наглухо закрыты. Полумрак и неподвижный воздух.

— Вот мы и пришли, — объявил Мопс. — Здесь всё и случилось. Мы трое забрались сюда — я, Андрокл и Публий. Публий сказал, что тут здорово и можно подглядывать за старшими. Смотрел в глазок и всё время хихикал.

Глазок, на который указал Мопс, был расположен на уровне глаз ребёнка. Мне пришлось нагнуться, чтобы заглянуть в него. Пол комнаты находился значительно ниже пола в коридоре, и я видел всё, как на ладони. Комната, представшая моим глазам, явно служила кабинетом и архивом — в стенах были углубления для хранения свитков. Большинство углублений были теперь пусты: свитки валялись по всему полу, вперемешку с восковыми табличками и палочками для письма. Картина напомнила мне мой собственный разгромленный кабинет. На глаза мне попалась опрокинутая чернильница и папирус, залитый чем-то, что походило больше на кровь, нежели на чернила.

— Значит, вы все трое были здесь, — сказал я, оторвавшись от глазка. — Что вы видели?

— Видели управляющего и Халикора. Они говорили про Публия.

— Они ругали его, — добавил Андрокл.

— И что именно они говорили?

— Да много чего, — ответил Мопс. — Говорили, что сладу с ним никакого; особенно теперь, когда его отец уехал. Они препирались. Управляющий говорил, что это Халикор виноват, что Публий пропал: ведь это Халикор за ним недосмотрел. А Халикор отвечал, что он наставник, а не телохранитель; и что его дело учить Публия наукам, а о том, чтобы его охраняли, должен заботиться управляющий. В общем, они орали друг на друга, и каждый сваливал вину на другого.

— Что было дальше?

Даже в полумраке коридора видно было, как на глазах Андрокла заблестели слёзы. Он спрятался за спину старшего брата. Мопс же расправил плечи и угрюмо произнёс.

— Потом где-то закричали. Наверно, за собственными криками управляющий и Халикор ничего не расслышали. Но тут дверь распахнулась, да так резко, что с маху ударила о полку и всё попадало. В комнату ворвались какие-то люди с мечами…

— Мечи были в крови! — добавил Андрокл, выглядывая из-за спины брата.

— А потом появился Милон…

— Откуда ты знаешь, что это был Милон?

— Потому что Халикор, когда увидел его, закричал: «Милон!» Так закричал, как будто за ним явились из царства мёртвых. Я шёпотом спросил Публия: «Кто это — Милон?», — и он шёпотом ответил мне: «Это самый плохой человек в Риме. Хуже него только Цицерон».

— Да уж, Клодий позаботился объяснить сыну, кто ему враг, — заметил Эко.

— Дальше? — спросил я.

— Милон и его люди хлынули в комнату, как рой пчёл. Они прижали Халикора и управляющего с стенке и стали тыкать в них мечами. Милон орал: «Где он? Где Публий Клодий?» «Его здесь нет, — ответил управляющий, — мы не знаем, где он». Услышав это, Милон разъярился ещё пуще и заорал на Халикора: «Ты кто такой?» — и Халикор ответил: «Я только учитель, наставник молодого господина. Мальчик убежал и спрятался от меня». «Заткнись! — рявкнул Милон и сбил его с ног. — Где Публий Клодий?» И они стали колоть управляющего мечами и отрезать Халикору пальцы по кусочкам…

— Было так страшно, — тихонько сказал Андрокл. — Я думал, меня вот-вот стошнит, только нечем было, потому что я ничего не ел. Я был рад, когда управляющего и Халикора выволокли из комнаты. По крайней мере, мы больше не видели, что с ними делают.

— Зато слышали, — сказал Мопс. — Они так ужасно кричали. Мы все заткнули уши. Бедный Публий. Он мог бы крикнуть: «Я здесь!» Может, они тогда не убили бы Халикора.

Я покачал головой.

— Вряд ли. Им нужен был Публий. Если бы они его нашли, зачем им оставлять Халикора в живых?

— А что они собирались сделать с Публием? — спросил Андрокл.

— Может, взяли бы в заложники, — хмуро сказал Эко. — А может, убили бы, как его отца.

— Там было двое, — с содроганием припомнил Мопс. — Громадины, даже больше, чем он. — Мальчик кивнул на Давуса. — Они-то и резали.

Эко глянул на меня.

— Эвдем…

— И Бирра, — договорил я. — Неразлучная парочка. Где один, там и другой.

— Халикор всё время так страшно кричал, — продолжал Мопс. — Наверняка он сказал бы им, где Публий, если бы только знал. Но он не знал, и они резали и резали его по кусочкам.

Андрокл заплакал. Я обнял его за плечи.

— Мы не могли никуда убежать, — снова заговорил Мопс. — Нас бы услышали. Пришлось затаиться и ждать. Потом крики затихли. — Он вздрогнул. — Мы всё ещё боялись выйти. Стояли тихо-тихо, слово сказать боялись. Даже шёпотом. Время от времени я всё-таки поглядывал в глазок, думал, может, управляющий и Халикор вернутся. Но они не возвращались. Андрокл начал ныть, что ему нужно по нужде…

— Не я, а Публий!

— Да какая теперь разница. Ладно, может, и Публий. Я сказал ему, что выходить нельзя, потому что Милон со своими людьми наверно ищет его повсюду. И тут я стал думать: а где же наш господин? Как могло случиться, что Милон посмел явиться сюда и ворваться в дом, а наш господин не придёт и не прогонит его? Тогда-то мы все трое и поняли, что случилось что-то ужасное. Только мне не хотелось ничего говорить, и Андроклу тоже. И Публию. Он всё время молчал. Стало уже совсем темно и так тихо, будто в доме никого не осталось. Нам очень хотелось есть. Я послал Андрокла на кухню раздобыть чего-нибудь…

— А сам пойти побоялся? — спросил Эко.

— Я не боялся. Я остался с Публием, чтобы охранять его. Андрокл вернулся с едой и рассказал, что рабы попрятались в конюшне, что двоих рабов убили и управляющего с Халикором тоже, и что некоторые из телохранителей — те, что были с господином, когда он уехал в Рим — вернулись раненые и рассказывают, что была битва с Милоном и его людьми. Они говорят, что господина ранили, и он бежал в Бовиллы, но теперь его там нет, а все, кто бежал с ним, убиты…

— Публий вёл себя очень храбро, — тихо сказал Андрокл. — Даже не заплакал ни разу. И есть не стал. Разрешил нам с Мопсом съесть всё, что я принёс.

— Мы всю ночь здесь прятались, — добавил Мопс, — хотя тут и было очень холодно. А наутро госпожа прислала людей, чтобы они забрали Публия в Рим. А виллу она закрыла. Отозвала в Рим всех, кроме нас двоих. И прислала новых охранников, чтобы стерегли дом.

— Только они его не стерегут, — сказал Андрокл. — Спят себе до полудня. Пожалуй, они уже и проснулись. И думают, куда это мы подевались.

— А пусть думают, — буркнул Мопс. — Может, они решат, что нас забрали лесные колдуньи. А всё потому, что они дрыхнут, вместо того, чтобы охранять виллу. Представляешь, как они струхнут?

— А про пленников Милона ты что-нибудь знаешь?

— Пленников? — с недоумением переспросил Мопс. — Не было никаких пленников. Милон многих убил, но все, кто остался жив, рано или поздно вернулись. По крайней мере, все, кто с этой виллы.

— Ладно, тут мы всё посмотрели, — сказал я, — пойдёмте.

Мальчики вывели нас наружу. Очутившись на свежем воздухе, я невольно вздохнул с облегчением. Эти узкие потайные коридоры здорово действовали на нервы.

Едва закрыв за собой панель, мы услышали отдаленные крики.

— Мопс! Андрокл!

— Ага, хватились, — заметил Мопс. — Что я говорил?

— А эти горе-сторожа — они в тот день тоже были здесь?

— Нет, они все приехали уже потом — госпожа прислала их из города. Одно название, что охрана. Только и знают, что жаловаться, какая тут скука, и совсем нет женщин, кроме лесных волшебниц; а к тем волшебницам и подходить-то нельзя.

— Ну, тогда с ними и говорить не о чём. А вы их не боитесь? Они вам ничего не сделают?

— Было б кого бояться, — пренебрежительно сказал Мопс, к которому вернулась прежняя бравада. — Трусливая пьянь. Я скажу им, что мы услышали в лесу какой-то странный шум и пошли поглядеть, в чём там дело — и они тут же кинутся в страхе обратно на мельницу.

— Что ж, отлично. Вы только не рассказывайте им, что мы были здесь.

— Да что ж мы, сдурели, что ли. Ещё чего не хватало — про потайной ход им рассказать!

— Именно. А когда я вернусь в Рим, то расскажу вашей госпоже, какие у неё сметливые и храбрые конюхи, и как усердно они ей служат.

Мы простились с мальчиками и снова поднялись на холм, обогнув двор перед входом на виллу, чтобы избежать встречи со сторожами. Пробираясь среди камней и груд строительного мусора, я споткнулся обо что-то, едва не упал и глянул под ноги.

Прямо на меня снизу вверх смотрело лицо Весты. Я споткнулся о голову разбитой статуи, валявшейся на развалинах прежнего Дома весталок. Черты богини были исполнены теплоты и спокойствия, как и надлежало покровительнице семейного очага; но вглядываясь в них, я никак не мог отделаться от ощущения, что в глазах из ляпис-лазури таится едва уловимое торжество, в складках губ кроется злорадство — точно богиня радуется тому, как обошлись парки со смертным, посмевшим оскорбить её и её служительниц.

Глава 21

Мы вернулись на виллу Помпея и пообедали. Теперь было самое время нанести визит сенатору Сексту Тедию, который обнаружил тело убитого и отправил его в своих носилках в Рим.

— Придётся тебе всё-таки прокатиться верхом сегодня, — сказал я Давусу.

— Я уже в порядке, господин, — уверил парень. — Стоило хорошенько пройтись — и всё как рукой сняло.

Снять-то сняло, но взгромождаясь в седло, он не удержался от сдавленного стона.

Путь наш лежал через Арицию, где за день до смерти Клодий произнёс перед отцами города свою последнюю речь. Ариция — первый город на Аппиевой дороге; будучи местом первого ночлега для едущих на юг путников, он больше и значительнее Бовилл; в нём имеется несколько харчевен и постоялых дворов. В остальном же город ничем не примечателен; средь бела дня, когда не ищешь, где бы остановиться на ночь, его можно проехать, едва заметив.

В сравнении с виллой Клодия вилла Секста Тедия не впечатляла. Разумеется, сенатор был человек состоятельный и даже весьма, о чём свидетельствовал обширный земельный участок; да и сам дом был достаточно большим. Несомненно, в нём имелось всё, что должно быть на загородной вилле: в достатке комнат для гостей, зала для общих трапез и собраний; но ни следа того размаха и утончённости, которыми отличались виллы Клодия и Помпея. Ни статуй по сторонам дороги, ни мозаик на веранде, да и светильник над входной дверью был самый простой. В общем, судя по простоте убранства, сенатор происходил из издавна состоятельного рода и, как большинство представителей подобных семей, отличался строгими вкусами в литературе и искусстве, а также крайне консервативными взглядами в политике. Управляющий Помпея говорил, что сенатор — давний сторонник его господина. Помня эти слова и видя отсутствие показной роскоши, я решил, что лучше всего будет действовать напрямик, отбросив всякие ухищрения. Поэтому когда привратник спросил, что у меня за дело, я вручил ему рекомендательное письмо от Помпея и сказал, что мне нужно повидать его господина. Ждать пришлось недолго. Привратник быстро вернулся и сообщив, что его господин согласен нас принять, провёл нас с Эко в кабинет сенатора, где в распахнутые окна открывался вид на Арицию, лежавшую ниже по склону. Было солнечно, но холодновато. Сам хозяин восседал в кресле. Несмотря на преклонный возраст, держался он очень прямо. Единственным послаблением, которое он себе позволил, было наброшенное на колени одеяло. Волосы его были совершенно белые; лишь несколько прядей, сохранивших цвет, указывали, что в молодости он был светловолос. Обветренные лицо и руки свидетельствовали, что когда-то он проводил много времени под открытым небом. И хотя у губ залегли глубокие морщины, я подумал, что сидящий передо мной человек когда-то был красив. Да он и теперь был бы красивым — если бы только немного смягчил выражение лица.

— Ты состоишь на службе у Помпея? — спросил он.

— Меня зовут Гордиан. Я здесь по поручению Великого.

— В этом доме моего соседа называют именем, данным ему при рождении. — Сказано это было без резкости, но внушительно. — Судить о величии человека или о его ничтожности надлежит после его смерти. Пока он жив, за него говорят его дела. — Сенатор бросил на меня проницательный взгляд, и губы его тронуло подобие улыбки. — Мои убеждения на этот счёт прекрасно известны тому, кто тебя прислал; мы много раз беседовали с ним на эту тему за чашей вина — здесь, в этой самой комнате. Гней Помпей знает, что я — республиканец до мозга костей и верю в разумный сенат, а не в великих деятелей. И не будь я убеждён, что Помпей и сам предан сенату, мне бы очень не понравилось, что он ставит себя превыше других, называя себя Магн. Давно ты из Рима?

— Второй день. Мы выехали вчера утром, ещё затемно.

— Значит, ещё до того, как в театре Помпея состоялось заседание сената. Я собирался присутствовать, да нога не позволила. — Сект Тедий с укором взглянул на свою левую ногу. — Я слышал, собирались обсудить вопрос о восстановлении курии. Подряд должен был достаться Фаусту, сыну Суллы.

— Да, я тоже что-то такое слышал, — сказал я, припомнив, что говорил Помпей.

— А ещё собирались внести предложение издать ультимативный декрет и уполномочить Помпея собрать армию и ввести её в Рим, дабы положить конец бесчинствам в городе.

— Возможно. Но я выехал ещё затемно и что решили в сенате, не знаю.

— Значит, тебе нечего сообщить мне? Зачем же Помпей тебя прислал?

— Чтобы я у тебя кое-что для него узнал.

Сенатор поднял бровь.

— Вот как.

— Великий — Гней Помпей поручил мне выяснить обстоятельства смерти Клодия.

— Ну, в Риме об этом говорено достаточно.

— То, что говорят и то, что было на самом деле, не всегда одно и то же. Помпей хочет знать, как всё случилось.

— Он собирается покарать виновных сам? — Тедий явно был более настроен получать сведения, нежели делиться ими.

— Полагаю, он хочет досконально знать обстановку. Ни один полководец не может действовать, когда всё вокруг окутано туманом. Это ведь ты с дочерью обнаружил Клодия мёртвым на Аппиевой дороге?

— Да кто же этого не знает? Тело доставили в Рим в моих собственных носилках.

— Мне нужно уяснить, как всё происходило. В котором часу вы выехали с виллы?

Мгновение Тедий лишь смотрел на меня с непроницаемым лицом. Похоже, сенатор не привык, чтобы его так откровенно допрашивали — в особенности если допрашивающий настолько ниже его по положению. Всё же он ответил.

— Мы с дочерью выехали около девяти в сопровождении охраны. Я рассчитывал быть в Риме ещё до наступления темноты.

— Когда вы заметили неладное?

— Когда подъехали к святилищу Доброй Богини. Моя дочь чрезвычайно благочестива; всякий раз, когда мы едем в Рим, она непременно останавливается у алтаря Доброй Богини, чтобы принести ей дар. Но в тот раз мы наткнулись у святилища на большую свиту. Люди были в полной растерянности; слуги бестолково суетились, охранники что-то кричали друг другу. Тогда-то мне и стало ясно, что что-то, как ты выражаешься, неладно. Что это люди Милона, я понял, когда увидел его жену, Фаусту Корнелию. Она сидела в повозке, запахнувшись в плащ, с лицом белым, как мел — и вовсе не из-за пудры. Вокруг неё хлопотали слуги, обмахивали её веерами. Потом ей это, видимо, надоело, потому что она закричала на них, и они сразу же кинулись в разные стороны, как распуганные голуби.

— А Милон?

— Потом я увидел и его. Он стоял в окружении своих телохранителей; все они держали в руках мечи, и на некоторых мечах была кровь. А на дороге валялись убитые. Я велел дочери плотнее задёрнуть занавески со своей стороны и не показываться из носилок. Завидев нас, люди Милона выставили мечи; но я назвал себя, и Милон велел своим рабам опустить оружие.

— Он что, твой друг?

Тедия передёрнуло.

— Наверно, он по-своему полезен. Другом я его не считаю. Что это за мужчина, который терпит такую жену, пусть она даже дочь диктатора? К тому же, мне не нравится, когда человек берёт себе имя более славное, чем он сам. Второй Милон Кротонский, подумать только. Я спросил его, что случилось. Он ответил, что на него напала разбойничья банда.

— Банда?

— Думаю, он не хотел говорить, что произошло, поэтому и сказал первое, что пришло в голову. Надо же было как-то объяснить случившееся. Он заявил, что нападавшие обратились в бегство по направлению к Бовиллам, и часть его людей кинулась вдогонку. Посоветовал мне повернуть назад — дескать, ехать в Бовиллы опасно. Я спросил, много ли разбойников. Он сказал, что много, и все вооружены до зубов. «Так уж и много», — сказал я. Он снова стал говорить, что мне лучше вернуться на свою виллу и выехать завтра утром; но я ответил, что завтра утром у меня в Риме неотложное дело. Видя, что поворачивать назад я не намерен, он предложил мне подождать, пока вернутся его люди и сообщат, что опасность миновала. Это показалось мне разумным, и я уж хотел было согласиться, но тут Фауста Корнелия двинулась в нашу сторону со всеми своими слугами. Я лишней минуты не желал оставаться в обществе этой шлюхи, потому заявил Милону, что вполне полагаюсь на собственных телохранителей, и поехал дальше.

— Вниз, в Бовиллы?

— Да. Моя дочь… Он заколебался.

— Что с ней?

— Это не имеет отношения к тому, что тебя интересует.

— Прошу тебя, мне важна каждая деталь.

Он чуть склонил голову набок и некоторое время разглядывал меня.

— Ладно, — сказал он наконец. — Будь по-твоему. Моя дочь вдруг вспомнила, что не поднесла дара Доброй Богине. Тедия, как я уже говорил, в высшей степени благочестива. Ей казалось дурным предзнаменованием не почтить богиню в начале пути; тем более, когда впереди поджидает опасность. Она хотела повернуть назад, но я не позволил. Наверно, мне уже и самому стало любопытно узнать, что там такое, в Бовиллах; ясно было, что Милон лжёт или чего-то не договаривает. Но Тедия не успокаивалась. Когда мы приблизились к Дому весталок — их новому дому — она стала настаивать, чтобы мы заехали к ним и попросили позволить нам оставаться у них, пока посланные Милоном телохранители не вернутся из Бовилл. Я сказал ей, что не намерен искать защиты у жриц; но если она хочет, я могу оставить её у весталок и заеду за ней, когда сам побываю в Бовиллах и удостоверюсь, что опасности нет. Тедия сказала, что поедет со мной, потому что боится не за себя, а за меня. Видишь ли, Тедия моё единственное дитя и очень привязана ко мне. Видя, что меня не отговоришь, она осталась со мной.

— У самых Бовилл мы наткнулись на труп. Весь изрубленный; крови целая лужа. Я велел Тедии не смотреть; но она всё равно перепугалась и принялась уговаривать меня повернуть назад. Я не стал её слушать и велел носильщикам двигаться быстрее. Мы приблизились к харчевне. С первого же взгляда было ясно, что там произошла битва. Двери выломаны, ставни сорваны с петель. Вокруг валялись убитые. Должен признать, мне сделалось не по себе, и я прошептал молитву Меркурию. Похоже было, что здесь и вправду побывали разбойники, разграбили харчевню и перебили всех, кто там был. Но куда же подевались телохранители Милона, которые за ними гнались? Неужели они все перебиты? Или же бежали с поля боя и теперь прячутся в лесу? И куда подевались сами разбойники?

— Я велел носильщикам остановиться. Тедия помогла мне выйти из носилок. Я хотел посмотреть — может быть, кто-нибудь из этих людей ещё жив, и ему можно помочь.

— Мы подошли к тому, кто был ближе всех. Это оказался Публий Клодий.

— Ты узнал его сразу же?

В конце концов, сенатор вряд ли ожидал обнаружить там Клодия; а мёртвого, чьё лицо лишено всякого выражения, порой бывает трудно узнать.

— Ещё бы мне его не узнать, — отвечал Тедий. — Насмотрелся бы ты с моё на его выступления в сенате. — Он покачал головой. — Вот ещё один, кто взял себе новое имя, сменив гордое патрицианское Клавдий на плебейское Клодий ради того, чтобы снискать приверженность черни. Более того, отказался от патрицианского статуса и перешёл в разряд плебеев! Должно быть, его предки прокляли его из царства мёртвых. Он встретил смерть на дороге, названной в честь того, чьё имя исковеркал. Что ж, поделом ему, — заключил сенатор и умолк, глядя мимо меня в окно.

— Но ты не оставил его валяться на дороге, — сказал я, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

Тедий вздохнул.

— Клодий был угрозой для республики. Его смерть — сущее благословение и для Рима, и для этой горы, которую он осквернил. Но он был сенатор, собрат. И Клавдий по крови, как бы он ни исковеркал своё имя и к какому бы сословию себя ни причислил. Негоже было оставлять его валяться на дороге, точно дохлую собаку. Да и что толку презирать того, кто уже мёртв? Я велел носильщикам забрать тело в носилки и доставить его вдове с должным уважением.

— А почему не на его виллу — это ведь гораздо ближе?

— Мне казалось более подобающим отвезти его в город.

— А сам вернулся с дочерью на виллу?

— Ни у меня, ни у неё не было ни малейшего желания сидеть три часа кряду рядом с окровавленным трупом. К тому же я не собирался подвергать её опасности. Я ведь думал, что Клодий погиб от руки тех самых разбойников, которые напали на Милона. Пожалуй, сейчас кажется глупым, что я не сообразил сразу же, что это Клодий и Милон схватились друг с другом, а никаких разбойников не было и в помине. Но тогда я поверил Милону на слово. Поверил, что на Аппиевой дороге он столкнулся с разбойничьей шайкой, и что та же шайка напала на Клодия и его людей в Бовиллах и всех перебила — до или после столкновения с Милоном. Вот я и решил, что дальше ехать опасно. Мы с Тедией и охраной вернулись на виллу пешком.

— Пешком шли всю дорогу?

— Раздобыть лошадей было негде. Конюшня в Бовиллах была заперта, и все конюхи разбежались. Похоже, мою ногу эта пешая прогулка доконала. — Он разгладил наброшенное на колени одеяло. — Сам понимаешь, передвигались мы медленно, и вскоре нас нагнал вооружённый отряд, идущий от Бовилл. Во главе шли эти двое знаменитых гладиаторов Милона, Эвдем и Бирра. Они вели пятерых или шестерых со связанными руками.

Вот они, те самые пленники, о которых говорили Фелиций и Фелиция, подумал я и спросил:

— И кто, по-твоему, они были?

— Тогда я подумал, что это пойманные разбойники. И даже поднял руку в знак приветствия, когда Эвдем и Бирра поравнялись со мной.

— Ты разговаривал с ними?

— Они способны разговаривать, эти дуболомы? Ладно, сказать по правде, я слишком запыхался, да и нога к тому времени порядком разболелась. Нам пришлось сделать привал — как раз там, где от дороги отходит просёлок к Дому весталок. Я немного передохнул, и мы двинулись дальше. К тому времени, как мы добрались до святилища Фауны, там уже никого не было. Должно быть, те, кто шёл из Бовилл, соединились с остальной частью отряда, и Милон со свитой продолжил свой путь.

А путь их лежал на виллу Клодия, подумал я. Чтобы искать там его сына; чтобы пытать и убить Халикора и управляющего, пока беспомощный мальчик смотрит и слышит их из своего укрытия. А Фауста тем временем…

— Скажи мне, сенатор, а Фаусту ты случайно не встретил? Ты не заметил её едущей от святилища Доброй Богини по направлению к Дому весталок?

— Нет, в тот день я её больше не видел. Да и что такой распутнице делать у весталок? Она, небось, давно позабыла, что вообще была девственницей.

Я не стал говорить о таинственной посетительнице, пожелавшей сделать подношение Весте. Может, Фауста свернула на просёлок прежде, чем до него добрался Тедий? Нет, исключено: кольцо, снятое с убитого, ей передали Эвдем и Бирра, а Тедий видел их, возвращающихся из Бовилл, причём как раз у поворота на Дом весталок — там-то он и останавливался передохнуть. И ещё пленные эти… Откуда они вообще взялись? В показаниях свидетелей была какая-то нестыковка; картина упорно не желала складываться, не хватало нескольких ключевых элементов…

Мои размышления прервал женский голос.

— Тебе не холодно папа?

В дверях стояла высокая, внушительного вида женщина. Заметив нас с Эко, она потупила взгляд.

— Извини, папа, я не знала…

— Эти люди из Рима, от Помпея. Иди, нам надо поговорить.

Дочь сенатора была не первой молодости и выглядела столь же безыскусно, как и обстановка, которая её окружала. Ни косметики, ни украшений. Простая стола; наброшенный на голову белый платок перехвачен сзади голубой лентой. Почему она осталась незамужней? Правда, её нельзя было назвать красивой; но в кругу знати браки заключаются ради денег и связей. Возможно, её отец не сумел завести подходящих связей; а может, поскольку он был вдовцом, а Тедия — его единственной дочерью, было решено, что она останется с отцом, дабы заботиться о нём. Похоже, роль дочери, всецело посвятившей себя отцу, её вполне устраивала. Тедий нисколько не преувеличил, говоря, что дочь очень привязана к нему.

— Я только хотела узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь, папа, — тихо произнесла она, не поднимая глаз.

— Ничего не нужно. Ну же, ступай.

Она тихо вышла.

— Ты хочешь узнать что-то ещё? — спросил Тедий. — У меня болит нога, и я хотел бы побыть один.

— Только один вопрос, сенатор. Марк Антоний — ты видел его в тот день?

— Молодого Антония? — поднял бровь Тедий. — Не уверен, что смог бы узнать его в лицо. Разве он сейчас не с Цезарем в Галлии? Хотя нет, припоминаю; он же вернулся добиваться магистратуры. Квесторства, если не ошибаюсь. Молодой человек из хорошей семьи, но слишком радикальных взглядов. Его ведь не было с Клодием в тот день? В своё время он водился с этим отребьем — прежде, чем поступил на военную службу. Во всяком случае, в тот день я его не видел и ничего о нём не слышал. Теперь, полагаю, ты можешь сообщить моему другу проконсулу, что я оказал тебе полное содействие, насколько это в моих силах. Передай ему мои наилучшие пожелания.

Раб проводил нас к выходу. В передней к нам неожиданно присоединилась Тедия. Держалась она столь же властно, как и её отец; но от моего внимания не ускользнуло, что она нервно потирает ладони.

— У вас нет никого права являться в наш дом и докучать моему отцу, — заявила она.

— Ваш отец согласился принять нас. Мы здесь по поручению…

— Я знаю, кто вас прислал. Я всё слышала.

— Всё?

— У нас с отцом нет секретов друг от друга.

— А он в курсе?

Мой вопрос заставил её сбавить тон, но отступать она не собиралась. Перестав потирать ладони, Тедия опустила руки, сжала кулаки и выпрямилась во весь рост. Вид у неё был весьма решительный.

— Если Помпей намерен просить моего отца приехать в Рим, чтобы свидетельствовать против Милона на суде, то об этом не может быть и речи. Здоровье моего отца куда слабее, чем он позволяет себе выказывать…

— О суде и свидетельских показаниях речи пока не было. Ты говоришь, что твой отец откажется выступить на суде?

— Я говорю, чтобы ты оставил нас в покое. Всё, чего хотим мы, живущие за городом — чтобы нас оставили в покое. Почему вы, горожане, должны вечно приезжать сюда и доставлять нам неприятности…

— У твоего отца вид человека, вполне способного позаботиться о себе.

— Ты всегда судишь по виду?

Она дождалась, пока мы с Эко ступим за порог, и закрыла за нами дверь.

Собственно, на этом работу «на местности» можно было считать законченной. Картина случившегося на Аппиевой дороге стала достаточно ясна, оставшиеся мелкие детали можно будет выяснить и в Риме. Задерживаться здесь не было никакой необходимости, о чём я и сказал Эко по дороге на виллу Помпея.

— Пожалуй, завтра утром мы можем выехать домой.

Мой сын запротестовал.

— Разве ты сам не говорил, папа, что в городе не можешь рассуждать здраво? Что только здесь в голове у тебя прояснилось, а до этого ты был как в угаре? Давай побудем здесь ещё немного.

— Но Бетесда и Диана, и Менения с детьми…

— А что с ними может случиться? У них самая надёжная охрана, какая только может быть в эти дни Риме. Беспокоиться за них надо будет, когда мы вернёмся, и Помпей отзовёт своих людей. Мы ведь не побывали ни в Ариции, где Клодий выступал с речью перед местным сенатом, ни в Ланувиуме, куда ехал Милон, якобы затем, чтобы назначить жрицу, которая возглавит празднество. Разве ты не хочешь опросить никого из тамошних свидетелей? Помпей человек военный; он наверняка потребует подробного отчёта.

— Знаешь, Эко, я почти готов подумать, что ты просто хочешь как можно дольше оставаться на даровых хлебах, наслаждаясь изысканным угощением, ваннами и массажем.

— И роскошным видом с балкона, папа. Ты забыл про вид.

— Эко!

— В конце концов, почему бы нам не воспользоваться гостеприимством Великого? Тебе необходимо отдохнуть, папа; вся эта заваруха в городе тебя вконец вымотала. А разговаривая с людьми, всегда можно откопать что-нибудь важное…

Я сдался на уговоры, и мы задержались на вилле Помпея ещё на несколько дней. Еда была изысканной, ванны расслабляющими и бодрящими, постели роскошными, слуги предупредительными. Виды с балкона завораживали взгляд: озеро, где в ночи отражалось звёздное небо; вершина Альбы в сиянии восходящего солнца; утренний туман, клубящийся в лесу; багровый солнечный диск, погружающийся в море вечерами — от всего этого захватывало дух. Но толку для расследования от нашего дальнейшего пребывания на Альбе не было ровным счётом никакого, хотя мы побывали и в Ариции, и в Ланувиуме и побеседовали со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к Клодию и Милону, и даже снова съездили в Бовиллы. Разъезжая по Аппиевой дороге, я заметил, что у святилища Доброй Богини больше нет ни души, равно как и у алтаря Юпитера. Либо Феликс и Фелиция последовали моему совету, либо мой совет запоздал.

Ничего существенного нам узнать не удалось. Ничего, что опровергло бы или дополнило бы составленную картину. К тому же роскошь Помпеевой виллы начинала действовать на нервы. Меня неудержимо тянуло в Рим. Я скучал по Бетесде и Диане. Вдобавок мне не терпелось узнать, удалось ли Помпею провести в сенате ультимативный декрет, который дал бы ему чрезвычайные полномочия для подавления беспорядков. Правда, и в Ариции, и в Ланувиуме, и в Бовиллах я встречался с людьми из Рима, покинувшими город уже после нашего отъезда; но рассказы их противоречили друг другу. То, что Помпей получил неограниченные полномочия и собирает армию; что назначен день выборов; что против Милона выдвинуто официальное обвинение — всё это звучало вполне правдоподобно. Но находились и такие, кто утверждал, что Цезаря видели на Форуме, переодетым; что Милон покончил с собой, и что Помпей убит группой заговорщиков-сенаторов во время заседания в выстроенном им театре. Я просто терялся, не зная, чему верить. Если в городе невозможно было рассуждать здраво, то вдали от города, среди заменявших точные сведения деревенских слухов и сплетен, в голове царил полный сумбур.

И однажды ясным утром мы пустились в обратный путь. Солнце пригревало уже совсем по-весеннему, так что мы даже скинули плащи. Мы рассчитывали добраться до Рима к полудню; но вскоре набежали тучи, и хлынувший ливень загнал нас в ту самую бовилльскую харчевню. Нам пришлось прождать несколько часов, пока дождь не прекратился. Лишь тогда мы смогли выехать. Солнце уже садилось, и удлиняющиеся тени предвещали скорое наступление сумерек, когда мы достигли гробниц, расположенных вдоль последнего перед въездом в Рим участка Аппиевой дороги.

Будь осторожен, минуя гробницу Базилиуса, гласит старинное напутствие. В тот раз мы были неосторожны, и это нам дорого обошлось.

Сама по себе бдительность может и не спасти; но она хотя бы даёт человеку возможность увидеть своего врага. Разгляди мы тогда своих врагов, всё пошло бы совсем по-другому. Или же наоборот, кончилось бы для нас раз и навсегда — если бы мы разглядели их слишком хорошо.

А так я всего лишь заметил нескольких оборванцев, которые сидели, привалившись к стене и надвинув капюшоны на самые глаза. По движению головы Эко я понял, что он также их заметил. Мы молча переглянулись и сочли их обычными пьяными бродяжками, между тем как они лишь ждали подходящего момента для нападения. Наверно, где-то на дороге ближе к Бовиллам дежурил их человек, который сообщил о нашем приближении. А может, они просто ждали здесь — час за часом, день за днём; сидели и ждали…

Сзади послышались быстрые шаги. Давус предостерегающе закричал. Я хотел обернуться, но что-то тяжёлое и мягкое обрушилось мне на голову — точно удар дубины, много раз обёрнутой плотной тканью. Пытаясь сохранить равновесие, я вцепился в повод, но меня рванули за левую ногу — и я вылетел из седла.

Падая, я увидел Давуса — он летел по воздуху, быстро-быстро перебирая руками и ногами, словно карабкался по невидимой садовой лестнице. Нож был у него в руке. Вероятно, обладая лучшей, чем мы с Эко, реакцией, он заметил нападающих и успел выхватить оружие, но конь его шарахнулся назад. Будь Давус более опытным наездником, он, возможно, сумел бы удержаться…

— Папа!

Я упал ничком на каменные плиты Аппиевой дороги и перекатился на спину, ища глазами Эко. Он ещё держался в седле; но люди в тёмных плащах окружили его и карабкались на его коня — точно конь и всадник были башней, на которую надо взобраться. Заметив боковым зрением надвигающуюся тёмную фигуру, я снова перекатился в сторону и наткнулся на что-то большое и тёплое. Давус. Он лежал навзничь, с закрытыми глазами, бледный и неподвижный. Правая рука всё ещё сжимала нож. Я вспомнил мёртвого Белбо на пороге своего дома…

— Папа! — снова закричал Эко. Крик перешёл в приглушённый, неразборчивый звук, точно Эко зажали рот.

Я потянулся за ножом Давуса. До чего же огромные у него пальцы! Наконец мне удалось разжать их. Ещё миг — и нож в моей руке…

Но тут на голову мне набросили мешок, торопливо дёрнули вниз. Края упали мне на плечи, затем на руки и в следующий миг почти до самой земли. Я очутился в полной темноте. Верёвка захлестнулась вокруг туловища; другая впилась в лодыжки. В нос ударил запах пыли и лука. Я закашлялся, отплёвываясь. Ещё одна верёвка обвилась вокруг моего горла, сжимаясь всё сильнее. Вот, значит, какая смерть мне суждена: быть задушенным в вонючем мешке из-под лука на Аппиевой дороге…

— Ты же горло ему перехватил, болван!

Верёвка немедленно ослабла, затем переместилась мне на челюсть, протискиваясь между губ.

— Не слишком затягивай, а то задохнётся.

— Ну и пусть, нам меньше хлопот. Скажем, от страха окочурился.

— Заткнись и делай, что велено. Что другой, надёжно связан? Порядок.

— А раб?

— Вроде мёртв.

Послышался звук удара, будто кого-то со всей силы пнули ногой.

— Да, похоже на то.

— Тогда оставь его, пусть валяется. Его всё равно забирать не приказывали. Нам ещё повезло, что конь его сбросил, а то он бы задал нам работы. Парень был крепкий. Ладно, давай телегу.

Послышался стук копыт и немилосердный скрип колёс. Меня подняли и бросили на что-то твёрдое, но податливое. Тот самый голос, что отдавал распоряжения, произнёс над самым моим ухом:

— Лежи тихо, не рыпайся. Ты мешок с луком, наваленный на телегу вместе с другими мешками, понял? Ехать нам долго, так что поудобнее устраивайся сейчас, если можешь. А потом чтоб шевельнуться не смел. Приспичит — держись или под себя ходи. И чтоб ни звука. Вздумаешь рыпнуться или голос подать…

Что-то острое упёрлось мне пониже спины. Я невольно охнул.

— Ни звука, я сказал! Не то в следующий раз я воткну его по самую рукоять. Всё, поехали.

Щёлканье кнута, крик осла. Телега тронулась. На другой дороге нас стало бы немилосердно трясти; но на гладких, хорошо пригнанных камнях Аппиевой дороги телега даже не раскачивалась. Помня угрозу наших похитителей, я лежал, не шевелясь и затаив дыхание.

Конец второй части