Убийство на Аппиевой дороге

Глава 34

— Починить-то её, конечно, можно, — сказал мастер. — Да только… — Он замялся.

— Дорого обойдётся? — спросил я.

— Это само собой. Материал, работа — работа тонкая, искусная и в высшей степени сложная, позволь заметить — такие вещи всегда обходятся дорого.

— Если дело только в этом…

Мастер покачал головой.

— Не только. Я не уверен, что она будет держаться. По чести, я не думаю, что тебе стоит тратить на это деньги.

— Почему?

— Потому что соединить эти обломки так, чтобы было прочно и при этом незаметно, скорее всего, не получится. Видишь, вот тут, где начался разлом, есть тоненькая трещинка? Как волосок? Это не от удара при падении; она была тут с самого начала.

— То есть ты хочешь сказать, что статуя была изготовлена с дефектом?

— Именно. Вот тут, в самом тонком месте — видишь, как разлом пошёл в сторону? Значит, здесь уже была трещина. Тоненькая, незаметная. Снаружи ничего не видно, но это дефект. Само собой, любой статуе не на пользу, если её сбросят с постамента; но у этой было слабое место — и здесь-то металл и треснул. Трещина пошла вот тут, где одежды богини тоньше всего, и дальше, вдоль бедра…

После всех убийств и резни, которые мне довелось повидать на своём веку, глупо было так чувствительно относиться к статуе. И всё же мне казалось непристойным, что её полое нутро выставлено напоказ, и мы так бесцеремонно его разглядываем. Снаружи поверхность была гладкой, мягко блестела в свете солнца, линии плавно переходили одна в другую. Внутри всё было грубым, неровным, шершавым, с торчащими штырями. Все эти годы она возвышалась на своём постаменте, господствуя над садом, олицетворяя спокойную, всеведущую мудрость — и несла в себе скрытый изъян, который погубил её, стоило смертным сбросить её с постамента. Теперь мастер говорил мне, что сделать её такой, как прежде, невозможно.

— Но я не могу так её оставить. Мудрость, расколовшаяся пополам, зарастающая травой…

— Можешь отдать её в переплавку. Конечно, много тебе не выручить…

— Об этом не может быть и речи.

Статуя, как и сам дом, была завещана мне моим благородным патроном, Луцием Клавдием. Ею восхищался сам Цицерон. Отдать её в переплавку? Ни за что! Но что-то же делать надо. После возвращения под утро из «таверны злачной» я проспал всего несколько часов и, проснувшись с мыслью о неразрешённых проблемах, решил прежде всего заняться Минервой. Всё будет не так, пока она вновь не займёт своего места на постаменте.

Мой собеседник потёр подбородок — невысокий, худощавый бородатый грек, о котором ходила слава искуснейшего мастера. Говорили, что никто в Риме не знает о бронзе больше, чем он. Мастер был рабом владельца литейной мастерской, которому я однажды помог в одном небольшом деле, связанном с пропавшим рабом и статуей, оказавшейся слишком тяжёлой для своих размеров.

— Можно сделать из неё бюст, — предложил он.

— Что?!

— Бюст. Если отрезать вот тут, как раз под грудью…

Грек мог быть сколь угодно искусным мастером, но душой художника он не обладал; к тому же явно не испытывал ни малейшего религиозного почтения к изображению богини. Вероятно, такое равнодушие проистекало от его профессии. Работая много лет с различными сплавами, зная назубок их достоинства и недостатки, он начисто утратил ощущение тайны металла.

— Я просто хочу починить её. Соединить обломки. Это возможно?

Прежде, чем ответить, грек на миг отвернул голову. Я не сомневался, что он возвёл очи горе, удивляясь римскому упрямству, не желающему считаться ни с чем.

— Можно. Но след починки будет заметен; и будет непрочно. Сильный удар, землетрясение…

— Меня устраивает.

— Как я уже сказал, это будет дорого стоить.

— Хозяин разрешает тебе торговаться от его имени?

— Да.

— Тогда назови свою цену.

Я торговался, как мог; но цена, на которой мы в конце концов сошлись, всё же была непомерно высока для меня. Таких денег у меня не было. Неважно; что-нибудь придумаю. Я отпустил мастера и прошёл в свой кабинет. Так, одно дело сделано; что теперь? Несмотря на бессонную ночь и большое количество выпитого накануне, голова моя была совершенно ясна, да и настроение на удивление приподнятое — учитывая грозовые тучи, собравшиеся в моём собственном доме. Но я не стал ломать себе голову над причиной столь странной жизнерадостности. Когда в таком возрасте чувствуешь себя бодрым и энергичным, следует наслаждаться моментом, не заморачиваясь лишними вопросами.

Охранники Помпея покинули дом, пока я спал. Эко и Менения были заняты сборами — сегодня они намеревались вернуться в свой дом на Эсквилине. Даже странно, сколько их вещей перекочевало в наш дом за время их пребывания здесь. Больше мне не придётся натыкаться на каждом шагу на игрушки своих внуков — маленькие кораблики и колесницы, египетские игры с расчерченными досками и разноцветными камушками; и всё же в доме теперь будет чего-то не хватать.

Бетесда сочла нужным присутствовать при сборах. Видимо, всё, что она намеревалась высказать Диане, она успела высказать ночью. Диана нигде не показывалась. Давус же нес вахту на крыше, решив, что сейчас совершенно необходимо наблюдать за окрестностями.

Я хлопнул в ладоши. Один из рабов, паковавших вещи, оставил своё занятие и заглянул в кабинет.

— Где моя дочка? — спросил я.

Раб опустил глаза. Наверняка уже всё знает. Да все уже в доме знают.

— Кажется, она у себя, хозяин.

— Сходи за ней. Скажи, что я хочу её видеть.

При виде её у меня упало сердце. Какая же она хрупкая для женщины, носящей своего первого ребёнка. Гнев, тревога, стыд и отчаяние боролись в моей душе, но сильнее всего оказалось желание заключить её в объятия и прижать к себе. Так мы и стояли, пока Диана не отстранилась и не отступила на шаг, отведя глаза.

— Что, было ужасно — после того, как я вчера ушёл?

— Мама, ты имеешь в виду? — Диана вымучено улыбнулась. — Я думала, будет хуже. Поначалу она, правда, была в ярости; но потом, когда чуть успокоилась, мне показалось, что она не столько злится, сколько огорчена. Не понимаю. Она же сама родилась рабыней. А послушать её, так можно подумать, что я была предназначена в жёны патрицию и теперь всё испортила.

— Именно потому, что твоя мама сама родилась в рабстве, она желала тебе удачного замужества.

— Да, наверно. Теперь она просто со мной не разговаривает.

Я вздохнул.

— Я её понимаю… и тебя понимаю. А как ты себя чувствуешь? Я мало разбираюсь в таких делах, но мама…

— Она тоже спросила меня — потом, когда перестала орать. Много чём спрашивала. Потом сказала, что вроде всё в норме; вот только настроение у меня всё это время было хуже некуда. Самое худшее, что мне всё время хотелось рассказать обо всём тебе и маме, но я боялась. По крайней мере, хоть это позади.

Я повертел в руках палочку для письма.

— Может, ты ещё слишком молода, чтобы родить. Опять же, я в этом не разбираюсь; но мама, наверно, знает способ…

— Не, папа, я не хочу!

— Чего же ты хочешь?

— Неужели не понятно? Я люблю Давуса!

— Диана, только не надо опять плакать. У тебя и так глаза красные. Что до Давуса, то лучше сразу выкинь его из головы.

— Но мы с Давусом…

— Об этом не может быть и речи.

— Но почему? Мама была рабыней. Ты женился на ней, потому что она носила меня. И Метон был рабом, когда был маленьким; да и Эко был немногим лучше — уличным бродяжкой; но ты же усыновил их обоих. Почему же теперь…

— Нет!

Диана расплакалась.

— Ты такой же, как и мама! Вы оба ничего не хотите понимать! Так вот: я вам не весталка! Вы не можете похоронить меня заживо лишь потому, что я полюбила и отдалась любимому! И мне не стыдно, что у меня будет от него ребёнок!

— Громче кричи, пусть тебя ещё и в доме Цицерона услышат. Что ты ещё сделаешь — выбежишь из комнаты?

— И не подумаю. Какая мне разница, в какой я комнате? Я несчастна. Ты мужчина, ты не можешь этого понять. Если бы не ребёнок, я бы хотела умереть.

Ну вот; а ведь так хорошо начинался день.

— Мы поговорим об этом, когда я вернусь.

— А куда ты уходишь?

— Уезжаю, а не ухожу. У меня осталось одно незаконченное дело на Аппиевой дороге. К тому же мне не вредно уехать из дому ещё на одну ночь.

Всхлипывая, Диана ушла к себе. Я вышел в сад, обошёл всё ещё лежавшую на земле расколотую Минерву, стараясь избегать её укоризненного взгляда, и по приставной лестнице взобрался на крышу.

Давус сидел ближе к фасаду, обхватив колени руками. Завидев меня, он весь дёрнулся, так что на какой-то миг мне показалось, что он вот-вот сорвётся.

— Во имя Геркулеса, Белбо! Осторожнее!

— Давус, — пролепетал он, торопливо вскочив и глядя себе под ноги.

— Что?

— Давус, а не Белбо, хозяин.

— Ну, конечно же. У Белбо хватало ума быть осторожным на крыше. И он никогда бы не воспользовался доверчивостью моей дочери и не опозорил бы мой дом.

Давус рухнул передо мной на колени. Те, кто были в комнате, наверно, вздрогнули при звуке глухого удара по крыше.

— Хозяин, смилуйся надо мной! Убей меня, если хочешь, но только не пытай. Я слишком сильный. Слабым лучше, они быстро умирают. А сильных пытают много дней, и они мучаются и не могут умереть. Любой раб это скажет. Я не боюсь умереть, хозяин; но я боюсь пыток.

— И какую же казнь ты предпочитаешь?

Он побледнел и глотнул.

— Отруби мне голову, хозяин.

— Ты не головой меня опозорил, Давус.

Он содрогнулся, глядя на меня расширенными от ужаса глазами.

— Не надо оскоплять меня, хозяин! Только не это! Я не выдержу, если стану евнухом! Сжалься надо мной!

— Перестань, Давус. Ну же, перестань. Что мне с тобой делать? Неужели ты действительно думал, что я собираюсь тебя убить?

— А чего мне ещё ждать? Это самое лёгкое наказание за то, что я сделал.

— Что ты здесь сидишь?

— Хозяин?

— Почему ты до сих пор здесь? Почему сидишь, сложа руки, и ожидаешь своей судьбы вместо того, чтобы сигануть вниз и бежать, куда глаза глядят? Шансов у тебя, конечно, немного, но это всё же лучше, чем смерть. Добрался бы до Остии, а там спрятался на каком-нибудь корабле, уходящем из Италии. Почему ты не сбежал этой ночью?

— Потому что…

— Почему?

— Потому что…

— Ну же? Что держало тебя здесь в ожидании кары?

— Хозяин, ты хочешь, чтобы я сказал, почему? Из-за неё. Из-за Дианы. Я не могу покинуть её. Я не могу без неё жить.

— Давус, Давус. — Я тяжело вздохнул. Минерва лежала, поверженная и разбитая, и над моим домом властвовала Венера.

Мы отправились в путь в шесть часов, когда солнце уже стояло в зените. Конюх Помпея согласился дать нам лошадей, когда я напомнил ему, кто я такой, и сказал, что должен закончить для его хозяина одно дело на Аппиевой дороге — мелкая безобидная ложь, поскольку мои дела с Помпеем были закончены. По крайней мере, на тот момент я так считал.

Широко ухмыляясь, конюх вывел нам тех же троих вороных, что и в прошлый раз. Оказалось, что оставшись без всадников, они сами вернулись в конюшню. Странно было сознавать, что мне предстоит пуститься в путь на том же самом коне. Я не знал, счесть ли это добрым знаком или дурным, но отступать не собирался.

Путь мой лежал на виллу Клодия, откуда я собирался забрать Мопса и Андрокла — мальчиков-конюхов, которых выговорил себе в счёт платы у Фульвии. В этот раз я не стал брать с собой Эко и отправился вдвоём с Давусом. Третий конь предназначался для мальчишек. Я рассчитывал забрать их с виллы до захода солнца, а на обратном пути переночевать в Бовиллах.

Чем дальше мы отъезжали, тем беспокойнее становился Давус. Несколько раз он порывался заговорить и когда мы миновали гробницу Базилиуса наконец решился.

— Хозяин, ты уверен?

— В чём, Давус?

— В том, что тебе стоило взять меня с собой. Почему ты не взял вместо меня другого телохранителя?

— А в чём проблема, ты боишься ездить верхом? Но ведь ты уже научился. Это твоя вторая поездка на том же коне. Правда, в тот раз он тебя сбросил; но если тебя сбросили, остаётся лишь одно — снова сесть в седло.

— Нет, это не из-за коня. Конь мне нравится. По-моему, он меня признал и доверяет мне.

— Будем надеяться, что ему не придётся об этом пожалеть.

Давус помрачнел.

— И потом, — продолжал я, — дома я тебя оставить не мог, сам понимаешь.

— Это из-за твоей дочки…

— Нет, из-за моей жены. Мне совсем не улыбается вернуться домой и узнать, что пока меня не было, она тебя убила.

Давус глотнул.

— И всё же я не понимаю, почему ты взял с собой только меня.

— Да я и сам не понимаю. Доводы рассудка иссякли; я следую наитию. Посмотрим, куда приведёт нас эта дорога.

— Но мы же знаем это, хозяин.

— В самом деле?

— Ну, конечно. Она ведёт на гору Альба.

Я не мог не рассеяться.

— Какой у тебя редкий ум, Давус!

Давус тоже рассмеялся; но, как мне показалось, не совсем искренне. Возможно, виною тому был страх; а может, он просто не понял шутки.

Был тёплый весенний день, и щебет птиц наполнял воздух. По обочинам густо росла трава и цвели цветы. Полевые работы были в самом разгаре, да и сама дорога была оживлённой: в обоих направлениях гнали скот на рынок, торопились верховые гонцы, тянулись экипажи и носилки знати, сопровождаемые свитой. Окружающий мир пробуждался от зимнего оцепенения.

К тому времени, как мы добрались до Бовилл, я изрядно проголодался, но останавливаться не стал, торопясь забрать мальчиков с виллы Клодия и успеть вернуться в Бовиллы до захода солнца. Мы миновали алтарь Юпитера, возле которого я заметил Феликса — сидя на земле, привалившись спиной к стволу старого дуба, он дремал в негустой тени. Позади остались просёлок к новому Дому весталок и чуть дальше, по другую сторону дороги — святилище Доброй богини Фауны, где судя по стоявшим чуть поодаль носилкам и экипажам, как раз собрались почитательницы богини. Тут же в ожидании хозяек расположились служанки и телохранители. Изнутри святилища доносилось пение. Я узнал задорный голос Фелиции и подумал, что убийство Клодия могло взбаламутить Рим, но для неё ничего не изменилось.

На этот раз мы подъехали к вилле Клодия не через рощу, а по Аппиевой дороге, и были замечены задолго до того, как достигли вершины. Несколько угрожающего вида рабов преградили нам путь. Я предъявил им записку Фульвии, где она подтверждала, что передаёт мальчиков-конюхов в мою собственность. К счастью, один из рабов умел читать, хотя и с превеликим трудом. Он прочитал записку, шевеля губами, и вернул её мне.

— Ну и ладно, что избавились. Толку от этих двух сопляков чуть, а мнят о себе невесть что. Ты заберёшь их город?

— Я затем и приехал.

Он покачал головой.

— Ну, дай им только освоиться, а уж они там натворят дел. Ладно, идём. Они, наверно, на конюшне.

Мальчики узнали нас сразу же. Появление Давуса, «этого здоровенного слона», как назвал его Мопс, вообще привело их в полный восторг. Весть о том, что они теперь принадлежат не госпоже Фульвии, а мне, ребята встретили с удивлением; но на коня сели с готовностью. Мы тронулись в путь, и тут, сообразив, что они расстаются с охранниками виллы навсегда, Мопс обернулся, сунул в рот большой палец и щёлкнул языком в адрес остающихся на вилле рабов.

— Счастливо оставаться, пьянчуги никчёмные!

Андрокл повторил жест старшего брата, и мальчики отпустили несколько замечаний, касающихся телесных отправлений остающихся. Те, стоявшие у дороги и глазевшие на наш отъезд, прикинулись разъярёнными и сделали вид, что выискивают подходящие камни; некоторые, впрочем, вполне добродушно смеялись.

Как это я охарактеризовал Бетесде своё приобретение? «Ребята бойкие, проворные и сообразительные. Они внесут в наш дом новую жизнь». Тогда я ещё не подозревал, что новая жизнь уже внесена в наш дом — стараниями Дианы и Давуса. И не сомневался, что если уж Бетесда сумела вымуштровать охранников Помпея, то с двумя мальчишками она справится без особого труда.

Теперь я уже не был так в этом уверен.

Давус наконец-то перестал нервничать и заметно приободрился. Присутствие мальчиков явно придало ему уверенности: не стану же я убивать его на глазах у детей.

Ближе к вечеру мы вернулись в Бовиллы, не ища ничего, кроме сытной трапезы и достаточно чистого места для сна. Я рассчитывал лечь спать пораньше, чтобы завтра выехать с рассветом.

Сперва мне показалось, что хозяйка сильно похудела и умудрилась каким-то образом изменить цвет волос; но потом я понял, что это просто другая женщина. Похожая на ту, что встречала нас в прошлый раз, но моложе и миловиднее. Она бы даже была красивой, если бы не выглядела такой измученной. Я сказал ей, что мы хотим переночевать.

— А, ранние гости. — Она слабо улыбнулась. — Вам повезло; вы приехали первые. Так что можете выбирать.

— А что, богатый выбор?

— Вообще-то не особенно. У нас только одна комната для постояльцев. Но некоторые предпочитают спать у стены, а некоторые — наоборот, ближе к окнам и двери. Пойдёмте, я вам покажу комнату, а потом вы сможете взять свои вещи и поставить на занятые кровати.

Мы последовали за ней наверх. Верхний этаж оказался именно таким, каким я себе и представлял: одна большая комната с несколькими маленькими оконцами и койками.

— Отлично, — сказал я. — Давус, отведи с ребятами лошадей в конюшню, присмотри, чтобы им задали корм.

Давус тяжело затопал вниз; Мопс и Андрокл, проскользнув мимо него, наперегонки промчались по ступенькам. Женщина проводила их долгим взглядом.

— Мальчишки, — грустно улыбнулась она. — У меня у самой сын, но он ещё совсем маленький. Вы тут устраивайтесь, а я пока…

— Ты, верно, отсюда тогда смотрела, — сказал я, шагнув к окну с открытыми ставнями и выглянув наружу.

— Когда — тогда?

— Потом, когда всё кончилось, и ты решилась вылезти из-под кучи одеял. Твоя сестра рассказала мне, что ты выглянула в окно и увидела, что никого уже нет, кроме сенатора Тедия — он, должно быть, как раз подъехал в своих носилках. — Я смотрел в окно, представляя себя, что она тогда видела: убитых и лужи крови, носилки и свиту, и Секста Тедия с дочерью, стоящих над мёртвым Клодием.

— Кто ты? — Голос её дрожал.

— Меня зовут Гордиан. Я побывал здесь в феврале по поручению Фульвии, вдовы Клодия, и разговаривал с твоей сестрой. Она рассказала мне то, что узнала от тебя — про сражение между Клодием и Милоном. Ты ведь вдова здешнего хозяина?

— Да. Сестра мне говорила про тебя, — сказала она уже спокойнее. — И про того красивого юношу, твоего телохранителя. Это ведь он с тобой?

— Да. — Я невольно улыбнулся. — Я помню, он пришёлся ей по сердцу. Похоже, не ей одной.

— А кому ещё?

— Это я так, не обращай внимания. А ты на самом деле уехала тогда в Регий к тёте?

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Нет. Но мы решили всем говорить, что я уехала. На всякий случай.

— Значит, твоя сестра говорила неправду, когда сказала, что я не смогу с тобой поговорить.

— Я долго не могла прийти в себя. Моя сестра хотела уберечь меня от лишних потрясений. Если она сказала тебе, что ты не можешь со мной поговорить, она сказала правду.

— Я хотел спросить тебя, что ты тогда видела…

— Многие хотели. Моя сестра всем говорила, что я уехала. Она сама не боялась выступить на суде — кто-то же должен вывести Милона на чистую воду, сказала она. Но меня она защищала, как могла.

— Но суд закончен, и ты снова здесь. Так сказать, вернулась. Из Регия.

— Да. Вернулась. — Вдова снова слабо улыбнулась. — Хорошо снова быть здесь. Снова работать. Мне всегда это нравилось. Прежде мы с Марком…

— А в тот день…

Она покачала головой.

— Я всё ещё не могу об этом говорить.

— Совсем не можешь?

Она ухватилась за перила и несколько раз судорожно вдохнула.

— Я никогда об этом не говорю. Только один раз — когда рассказала всё своей сестре. Больше никогда ни она, ни я об этом не говорили. Просто не можем.

— Понимаю, — отозвался я и про себя отметил, что её старшая сестра была совершенно права: вдова просто не смогла бы выступить свидетельницей. Даже сейчас она вся дрожала. О том, чтобы она свидетельствовала в разгорячённой атмосфере суда, когда у самого Цицерона язык одеревенел, не могло быть и речи.

Она глянула вниз.

— Даже сейчас, когда мне приходится спускаться по лестнице, я всякий раз боюсь найти его внизу, как тогда.

— Твоего мужа?

— Да. Лежащего в крови…

— Тебе помочь сойти вниз?

— Не сейчас. Я пока не хочу спускаться.

— Сходить за твоей сестрой или её мужем?

— Нет! — Это прозвучало с внезапной яростью. — Думаю, они сыты мною по горло. А уж меня от них просто тошнит. Как они быстренько перебрались сюда, всё забрали в свои руки — о, конечно, ради моего малыша, чтобы сохранить для него харчевню, чтобы она не пришла в упадок, пока он подрастёт. А пока что они здесь всем распоряжаются, как будто всё это принадлежит им, а Марка никогда не было. Они даже имени его никогда не произносят, чтобы не огорчать меня. О, если бы только всё могло стать как раньше! Будь прокляты и Клодий, и Милон! Будь прокляты боги!

Я думал, она расплачется, но глаза её оставались сухими. Она выпрямилась и перевела дыхание.

— Что ты хочешь знать?

— А ты можешь говорить об этом?

— Спроси меня и увидишь.

Я выглянул в окно. Давус и мальчики уже успели отвести лошадей в конюшню и теперь все трое с хохотом гоняли кожаный мяч. Давус смеялся, как мальчишка. Интересно, что за отец из него получится?

Я оторвал взгляд от окна и обернулся к вдове. Собственно, что мне ещё требовалось узнать? Все детали легли на место, все события того дня были полностью восстановлены, задокументированы должным образом и представлены на рассмотрение суда. Суд вник в обстоятельства дела и вынес своё решение; показания вдовы даже не понадобились. Вроде бы ни к чему ворошить прошлое; и всё же…

— Что ты увидела, когда решилась выглянуть в окно?

Она опустила глаза.

— Мёртвых. Кровь. Сенатора с дочерью. Их свиту. Их носилки.

— А Евдама и Биррию? Других людей Милона?

— Их я не видела. Они все куда-то подевались. Не знаю, куда.

— Ну, да; они гонялись по лесу за человеком по имени Филемон и его друзьями, которых угораздило как раз тогда заявиться в Бовиллы и угодить в гущу событий.

— В самом деле? Я об этом не слыхала.

— Сестра не рассказала тебе? Филемон тоже давал показания в суде.

— Нет, она ничего не говорила. Наверно, не хотела лишний раз напоминать мне. Что ты ещё хочешь знать? — Лицо её приняло выражение мрачной решимости, какое бывает у человека, решившегося покончить с чем-то неприятным раз и навсегда.

— Значит, ты выглянула, увидела Тедия с дочерью, их носилки и свиту. А Клодия?

— Да. И Клодия. Они склонились над ним.

— А как ты узнала, что это Клодий?

Она пожала плечами.

— Что значит, как узнала? В лицо.

— То есть, он лежал лицом вверх?

— Да. Лежал на спине и смотрел на них.

Я почувствовал, как по спине прошёл озноб.

— Как ты сказала?

— Я сказала, что Клодий лежал на спине и смотрел на сенатора с дочерью.

— Как это «смотрел»? У него что, глаза остались открытыми?

— Обыкновенно смотрел. Сенатор и его дочь стояли над ним, а он смотрел на низ снизу вверх. Они ему что-то говорили. Он ответил. Потом они помогли ему подняться и сесть в носилки.

— Он был жив, — медленно сказал я.

— Да. Чуть живой. Так мне показалось.

Я выглянул на дорогу, пытаясь представить эту сцену. Мог ли у вдовы от горя помутиться рассудок?

— Но со слов твоей сестры я так понял, что Клодий был уже мёртв, когда Тедий нашёл его на дороге. И на суде она говорила то же самое: как ты видела, что Тедий и его дочь взяли Клодия в свои носилки; но ни слова не сказала о том, что тогда он был ещё жив. — Я умолк, пытаясь точно припомнить её слова.

— Он был ещё жив, — сказала вдова. — Должно быть, моя сестра неправильно меня поняла. И то сказать: я же была как в бреду.

— Да, похоже, вы с сестрой не до конца поняли друг друга. Но ведь и сенатор давал показания на суде. И тоже ни словом не обмолвился, что когда он нашёл Клодия, тот был ещё жив.

— Он был жив. Весь изранен и еле держался на ногах — им пришлось поддерживать его с двух сторон, чтобы он мог сесть в носилки — но жив. Если только мёртвые не способны ходить и разговаривать, Клодий был жив! А мой Марк лежал возле лестницы мёртвый! Зачем ты меня мучаешь?

Она разрыдалась, сорвалась с места и сбежала вниз.

Я остался у окна, уставившись на пустую дорогу, будто мой взгляд мог призвать лемуров погибших и заставить их заново повторить последние мгновения их жизни.

Но такой власти не дано смертному.

Глава 35

Солнце уже садилось, когда мы подъехали к вилле сенатора Тедия. Я зверски проголодался и к тому же здорово устал после нескольких часов езды верхом. Оставив мальчиков присматривать за лошадьми, я отправил Давуса вперёд постучать в дверь.

Пришлось долго ждать, пока нам откроют; потом ещё дольше, пока привратник доложит обо мне хозяину; но наконец он вернулся и сказал, что его господин приглашает меня войти.

Меня провели в ту же комнату, что и в прошлый раз. В распахнутые настежь окна можно было видеть приютившийся ниже по склону город Ариция, на чьи крыши падал последний отблеск уходящего дня. Сенатор сидел очень прямо на старомодном, без спинки стуле. Хотя вечер выдался довольно тёплый, на коленях у него лежало одеяло. Я вспомнил, как на суде он сильно хромал на левую ногу.

— Я помню тебя. — Сенатор провёл загорелой жилистой рукой по седым волосам. — Ты тот самый человек Помпея, который был здесь в феврале и расспрашивал меня.

— Видимо, я тогда не обо всём тебя расспросил.

— Ты опять «по поручению Великого», как, если мне не изменяет память, ты выразился в прошлый раз?

— Можно сказать да. Помпей нанял меня для выяснения всех обстоятельств случившегося на Аппиевой дороге, и я полагал, что полностью выполнил свою работу. Оказывается, я ошибался.

— Говори прямо.

— Именно для этого я здесь. Надеюсь, что и ты будешь говорить со мной прямо, Секст Тедий.

Он приподнял бровь, но ничего не сказал.

— Твоя дочь дома?

— Я совершенно не понимаю, почему тебя вдруг интересует, дома моя дочь или нет.

— Мне нужно поговорить с вами обоими.

Седые брови нахмурилась. Секст Тедий бросил на меня долгий изучающий взгляд.

— Тебе что-то известно, не так ли?

— Я знаю больше, чем час назад. Я хотел бы знать всё.

— Знать всё было бы для смертного проклятьем. Тедия! — Сенатор возвысил голос. — Тедия, иди сюда.

Его дочь шагнула в комнату. Она была одета в ту же самую столу, что и в прошлый раз. Ни косметики, ни украшений. Наброшенная на голову белая накидка была перехвачена голубой лентой.

— Тедия всегда подслушивает, когда я с кем-то разговариваю, — заметил сенатор. — Так гораздо удобнее. Если мне случается что-нибудь забыть, она всегда напомнит.

— У нас с отцом нет секретов друг от друга, — произнесла Тедия. Встав позади отца, она положила руки ему на плечи.

— Я видел, как твой отец давал показания на суде, — сказал я. — Повторял то же самое, что рассказал тогда мне. Помнится, ты собиралась сделать всё, от тебя зависящее, чтобы твоему отцу не пришлось свидетельствовать, не так ли?

— Мы поговорили и решили, что так будет лучше В конце концов, Клодия доставили в Рим в наших носилках. Наш отказ объяснить, как это случилось, вызвал бы… толки.

— Понимаю. К тому же, — обратился я к сенатору, — рассказ твой прозвучал на суде достаточно правдоподобно. Тем более, что сказал-то ты почти правду. Просто умолчал о некоторых деталях. Например, о том, что когда вы обнаружили Клодия у харчевни в Бовиллах, он был ещё жив.

— Как ты узнал? — резко спросила Тедия, нервно сжимая плечо своего отца. Я вспомнил, как она потирала ладони при прошлой нашей встрече. — Если кто-нибудь из наших рабов посмел проболтаться…

— Ваши рабы вас не выдали. Был свидетель.

— На суде его не было.

— Не было, верно. Свидетель находился в отъезде — в Регии, как мне сказали.

Секст Тедий чуть заметно поморщился. Наверно, дочь слишком сильно сжала ему плечо.

— Клодий заслуживал смерти, — заявила она.

— Возможно. И всё же ты плакала на суде, когда Фульвия давала показания.

— Женщина может пожалеть вдову, нисколько не сожалея при этом о смерти её мужа.

— Вот как. И как же умер Клодий?

Я затаил дыхание. Если она откажется отвечать, заставить её я не смогу. Тедий поднял руку и предостерегающе сжал запястье дочери, но она не обратила на это никакого внимания. На лице её застыло непреклонное выражение.

— Я убила его.

— Как? За что?

— Ты спрашиваешь, за что? — её голос возвысился почти до крика. — Да он самый худший из всех нечестивцев, каких когда-либо носила земля! Ты не мог не наслышаться о его кощунствах, пока досаждал всем тут своими расспросами. Он вырубил священную рощу Юпитера — просто потому, что ему понадобилась древесина, чтобы пристроить ещё несколько комнат к своей вилле. Подумать только: изгнал бога, чтобы освободить место для себя! А как он поступил с весталками — это же просто в голове не укладывается! Обманом выманил их из их дома, обхитрил, будто торгаш! Он что, надеялся, что такие преступления сойдут ему с рук?

— За много лет Клодий совершал и не такие преступления, — заметил я. — И все они сходили ему с рук.

— Тем более он заслуживал кары, — непреклонно сказала Тедия.

— Он был жив, когда вы обнаружили его у харчевни.

— Живёхонёк.

— Но, вероятно, находился при смерти.

— Тебе-то откуда знать? Кто ты такой, чтобы судить? Так вот, я расскажу тебе…

— Тедия! — предостерегающе сказал сенатор.

— Мне нечего стыдиться папа. И я не боюсь. Всё было так, как рассказывал мой отец: мы направлялись в Рим и возле святилища Доброй Богини встретили Милона с его бестолково суетящимися слугами и сгрудившимися вокруг него телохранителями с окровавленными мечами. Милон стал говорить, что на него напали разбойники. Я испугалась и стала уговаривать отца вернуться домой; но он и слышать об этом не захотел, и мы поехали дальше. Теперь я понимаю, что сама Веста направляла нас в тот день. Мы подъехали к бовилльской харчевне и увидели повсюду мёртвых. Я вся похолодела от страха, меня трясло; я думала, вот-вот лишусь сознания. Теперь я понимаю, что это Веста завладела мною, готовя меня к исполнению её воли.

— На дороге валялись убитые; всё было залито кровью. Странно было оказаться в давно знакомом в месте, которое проезжал столько раз, не обращая на него внимания, почти не замечая — в самом обычном, в таком привычном месте — и застать там такую жуткую картину. Это было как в страшном сне, как в бреду. Я помогла отцу выйти из носилок, и мы стали обходить лежащих. Но помочь было уже некому; они все были мертвы.

— Потом мы услышали, как в доме кто-то зовёт на помощь, и в дверях показался Клодий. Одежда его была вся изорвана; к плечу он прижимал окровавленную тряпку. Увидев нас, он сказал: «Спасите меня». Он едва мог говорить.

— Все кто был с ним, погибли, — вставил Секст Тедий. — Его люди верно служили ему; этого отрицать не приходится.

— Он, шатаясь, вышел из дома, — продолжала Тедия, — споткнулся, упал на колени и, застонав от боли, перевернулся на спину, так чтобы раненое плечо не касалось земли. Встать он даже не пытался. Мы с отцом подошли к нему. «Отвезите меня домой. — Он говорил с трудом; нам пришлось наклониться, чтобы разобрать слова. — Только не на виллу. Они станут искать меня там. Отвезите меня в Рим. В своих носилках. Спрячьте меня!» — «От разбойников?» — спросил мой отец. И Клодий засмеялся; и я увидела, какие ровные и красивые у него зубы. Страшно, зло засмеялся. «Здесь нет никаких разбойников, кроме Милона и его людей, — сказал он. — Они гнались за мной, хотели меня убить, но кто-то спугнул их. Скорее, спрячьте меня в своих носилках!»

— Мы помогли ему подняться и сесть в носилки. Я видела, что мой отец не знает, как поступить. Я отвела его в сторону, чтобы нас не слышали рабы.

— Я предпочёл бы отвезти его на его виллу, хочет он этого или нет, — сказал Тедий, — но Милон преграждал путь. Мне совсем не улыбалось ни крадучись пробираться мимо головорезов Милона ради этого шакала Клодия, ни выдать Клодия на расправу этому лжецу Милону. Сам я, скорее всего, просто оставил бы его лежать на дороге, где он либо умер бы от потери крови, либо люди Милона вернулись бы и прикончили его. А теперь он был в наших носилках, и все подушки были залиты его кровью…

— И я поняла, что нужно делать, — сказала Тедия. — Это пришло в один миг. Я случайно взглянула вверх и увидела в верхнем окне её лицо — как будто там висел портрет. Я увидела лицо Весты и теперь знала, что должна сделать.

Я покачал головой.

— Ты видела вдову хозяина харчевни. Она как раз выглянула из окна.

— Откуда тебе знать? — спросила Тедия, пренебрежительно взглянув на меня. — Ты что, был там?

Я не стал с ней спорить.

— Как же ты его убила?

Она убрала руки с отцовских плеч, развязала голубую ленту, удерживавшую накидку у неё на голове, натянула её — и я отметил, какие сильные у неё руки.

— Вот так. Я хотела, чтобы богиня это видела; но мне пришлось душить его в носилках, иначе увидели бы рабы. Я села позади него; отец сел в носилки последним и задёрнул занавеси. Тогда я захлестнула ленту у него на шее, а отец держал его спереди.

— Мы ни за что не справились бы с ним, не будь он ранен, — добавил Тедий. — Посмотри на нас — искалеченный старик и женщина. Но у нас получилось.

— Я видел тело, — заметил я. — Рана на плече была очень глубока. Он, скорее всего, всё равно бы умер.

— Не будь так уверен, — отвечал Тедий. — Мне довелось побывать во множестве битв и повидать многих солдат, получивших ранения похуже, чем у Клодия — и всё же оставшихся в живых. А в этом шакале оставалось ещё на удивление много жизни. Уж кому и знать как не мне: я видел, как неохотно он расставался с ней. Если бы не мы, он вполне мог бы выдержать путь до Рима. И был бы сейчас живее живого.

— То есть вы считаете, что это вы его убили. И насколько я понял, гордитесь этим.

— Да, я горжусь своей дочерью! У тебя есть сын, верно? Он был с тобой в прошлый раз. Так вот: я, как и всякий мужчина, тоже хотел, чтобы у меня был сын; хотел видеть, как он растёт и мужает, как он проявляет доблесть в бою и мудрость на Форуме. Увы, мне не суждено было иметь сына. Только дочь; но она никогда не давала мне повода за неё стыдиться. Когда её мать умерла, она добровольно взяла на себя все её заботы. Никто не смеет мечтать о лучшей дочери. Моя дочь совершила то, что никому не удавалось ни силой оружия, ни силой закона: она покончила с Публием Клодием, врагом республики и чести, бичом Рима, позором своих благородных предков. Боги и богини проявляют свою волю разными путями, Гордиан. Публий Клодий слишком долго злоупотреблял их терпением; терпению богов пришёл конец, и они убрали его из этого мира. Кто я такой, чтобы подвергать сомнению выбор орудия?

Я смотрел на них, глядящих на меня с выражением мрачной гордости — отец и дочь, воплощение римской непреклонности.

— А почему вы потом не выбросили его тело из носилок? Зачем отправили его в Рим?

— Все носилки были залиты его кровью, — сказала Тедия. — Я в жизни больше никогда в них не сяду.

А её отец добавил.

— К тому же, это была его последняя просьба: отвезти его домой. Как я уже говорил, что толку презирать того, кто уже умер? Нет; оставить его валяться на дороге, как дохлого пса, было бы недостойно. Я велел своим носильщикам со всеми подобающими знаками уважения доставить тело вдове.

Тут я внезапно кое-что вспомнил.

— Его кольцо. У него было кольцо, и оно исчезло. Это вы его взяли?

Тедия опустила глаза.

— Это было ошибкой. Я подумала, что оно будет подношением, угодным богине.

— Так значит, это ты была в Доме весталок и предлагала кольцо в уплату за благодарственную молитву?

— Да.

Мне стало ясно, почему Филемон так недоумённо посмотрел на меня, когда я в «таверне злачной» спросил у него, почему он не обратился за помощью к дочери Тедия, когда его с товарищами гнали связанных по Аппиевой дороге мимо того места, где остановился передохнуть сенатор. То, что я принял тогда за обиду в ответ на предположение, что он мог просить помощи у женщины, на самом деле было простым непониманием. Филемон не обратился к Тедии, потому что её там не было. Она как раз отправилась в Дом весталок.

— Ты прятала лицо, — напомнил я. — И изменила голос.

— Да. Иначе весталки могли меня узнать.

— Но ты же гордишься тем, что сделала?

— Горжусь! Но хвастаться этим не собираюсь; ни тогда, ни сейчас. Я была всего лишь орудием воли богини, и только ей хотела поднести кольцо. Но старшая весталка не приняла его. Она сказала, что такое подношение будет оскорбительным для богини.

Я покачал головой.

— Все уверены, будто это была жена Милона.

Тедия рассмеялась. Сразу было видно, что смеётся она не часто.

— Кто, Фауста Корнелия? Эта нечестивая корова? Вряд ли она вообще молится — разве что о том, чтобы боги каждый день приводили ей нового любовника. Подумать только, меня приняли за неё!

— А где теперь кольцо?

— Зачем тебе знать?

— Затем, что я хотел бы вернуть его родным Клодия. Ты сама сказала, что забрать его было ошибкой. Богиня его не захотела. Так зачем оно вам? Хранить его у себя как трофей, из чистой гордыни? Но это навлечёт проклятье на ваш дом.

Тедия обдумала мои слова, и уже открыла рот, чтобы ответить, но отец опередил её.

— Это кольцо — единственное, что может изобличить нас. То, что мы тебе сейчас рассказали — всего лишь слова; свидетелей нет. Твоя свидетельница из Бовилл — та женщина в окне — видела лишь, что Клодий был ещё жив, когда мы взяли его в носилки; но то, что происходило внутри носилок, она видеть не могла. Никто, кроме нас двоих, не знает, как на самом деле умер Клодий. Весталки видели женщину, принесшую им кольцо; но они не видели её лица и узнать её не могут. И лишь то, что кольцо оказалось у нас, выдаст нас с головой. Так зачем же нам отдавать его тебе? Что ты скажешь родным Клодия — что истинными убийцами их дорогого мужа, брата и отца оказались хромой старик и женщина? Ты хочешь, чтобы мы сделались мишенью для их отмщения?

— А что мне им сказать — что я случайно нашёл это кольцо на дороге? Вспомни, Тедия, ты же плакала, когда Фульвия рассказывала на суде, как Клодия принесли домой мёртвого. Оно тебе нужно, это кольцо?

Тедия прерывисто вздохнула и сделала было какое-то движение, но отец удержал её, схватив за руку.

— Только если ты поклянёшься никому ничего не рассказывать, Гордиан, — твёрдо сказал он.

— Никаких обещаний я вам давать не намерен.

— Иначе кольца ты не получишь. Поклянись никогда никому не рассказывать, что ты сейчас услышал — тогда мы отдадим тебе кольцо. Подумай, Гордиан, кому будет польза, если гнев клодиан обратится на нас с дочерью? Приговор Милону успокоил их; ты просто заставишь их почувствовать себя обманутыми, и они снова примутся бунтовать. Подумай, как разгневается Помпей, узнав, что назначенный им суд не сумел выяснить истину, и что приговор Милону был несправедлив! То, что случилось на Аппиевой дороге, раскололо Рим. Сейчас народ умиротворён тем, что преступники с обеих сторон понесли кару — Клодий убит, Милон приговорён к изгнанию. Так зачем тебе открывать народу правду — для того, чтобы потешить собственное самолюбие? Чтобы доказать всем, как ты умён и проницателен? Поклянись, что никому ничего не расскажешь, верни кольцо родным Клодия и предоставь остальное богам.

Я повернулся к окну и стал смотреть на приютившуюся ниже по склону Арицию. Отблески на крышах успели погаснуть, и городок, где Клодий произнёс последнюю в своей жизни речь, превратился в скопление теней. Я стоял, смотрел и думал. По сути, чем я обязан Милону, который схватил меня и бросил в яму — и не прикончил на месте лишь потому, что Цицерон ему не позволил? Чем я обязан Цицерону, который позволил, чтобы меня схватили и бросили в яму? Чем я обязан друзьям и наследникам Клодия, спровоцировавшим грабежи и погромы, во время которых мой дом был разграблен, а Белбо убит? И чем я, в конце концов, обязан самому Риму — ибо кто может сказать, что сейчас есть Рим и чем он станет в ближайшие несколько лет? Всё уносилось в стремительном потоке; всё поглотил хаос. Я получил то, чего добивался — чистую правду; и не знал теперь, что с ней делать, ибо даже Эко не было рядом со мной, чтобы разделить моё открытие или помочь мне советом. Впрочем, это, пожалуй, было и к лучшему, ибо мой сын вряд ли одобрил бы моё решение.

Я обернулся к Сексту Тедию.

— Обещаю, что никогда никому ничего не расскажу. Клянусь тенью своего отца. Отдайте мне кольцо.

Тедия вышла из комнаты. В её отсутствие вошёл раб с длинным вощённым фитилём; он зажёг светильники, и их пламя рассеяло сгущающуюся темноту. Тедия вернулась и положила кольцо мне на ладонь, явно радуясь, что наконец от него отделалась.

Кольцо было тяжёлым, массивным. Я разглядел выгравированное p. clodius pulcher, но никаких других гравировок не увидел. Неужели на кольце нет ни единого упоминания о славном роде Клавдиев?

Я поднёс кольцо ближе к пламени светильника и увидел, что вся его внешняя и внутренняя поверхность покрыта тончайшими линиями, образующими шестиугольники, подобные пчелиным сотам — или точно пригнанным друг к другу камням Аппиевой дороги. Само кольцо было символом этой дороги, на которой его владелец пал, поверженный врагами, и где он испустил дух, задушенный голубой лентой.

Мы переночевали на постоялом дворе в Ариции. В нижнем этаже в харчевне шумели поздние гуляки и чадили светильники, постели наши изобиловали клещами; и всё же мне спалось спокойнее, чем спалось бы в Бовиллах с тамошними призраками, живыми и мёртвыми.

Я проснулся до рассвета и стал будить остальных. Мальчики вскочили сразу же, но Давуса нам пришлось расталкивать втроём. Первый час дня застал нас уже в пути; ехали мы быстро, не останавливаясь, и ещё до полудня были в Риме. Оставалось нанести ещё три визита — и можно будет никогда больше не возвращаться к случившемуся на Аппиевой дороге.

Глава 36

Мопса с Андроклом город прямо-таки ошеломил. Впервые в жизни очутившись среди такого скопления зданий и людей, мальчики только и делали, что вертели во все стороны головами, глядя вокруг со всё возрастающим изумлением. Давус же напустил на себя вид самоуверенный и снисходительный, как нередко делают городские рабы по отношению к рабам деревенским. Я вспомнил, как он был поражён и растерян, впервые в жизни оказавшись за городом.

Мы приблизились к дому, и все трое приумолкли. Мальчики старались держаться рядом. У Давуса вытянулось лицо.

Бетесда появилась, стоило нам шагнуть в переднюю.

— Вот, значит, наши новые рабы, — сказала она, совершенно не замечая Давуса, словно его здесь и не было.

— Да. Вот этот, старший — Мопс; а это его брат Андрокл. Мальчики, вот ваша госпожа.

Дети стояли перед ней, опустив глаза, украдкой бросая на неё взгляды.

— А она красивая! — шепнул Андрокл на ухо брату.

Я заметил, как губы Бетесды дрогнули в улыбке. Она стояла перед нами, облачённая в столу цвета шафрана, с простым серебряным ожерельем. Волосы были уложены в высокую причёску столь искусно, что седые пряди казались белыми прожилками на чёрном мраморе. Не удивительно, что мальчики застыли в благоговейном страхе. Я сам застыл.

— Вы, должно быть, ребята бойкие и проворные. — Это прозвучало не как похвала, а как суждение. — Для вас найдётся работа. Будете носить письма и выполнять всякие поручения. Учтите, в ближайшие несколько дней вам придётся хорошо побегать, чтобы узнать город. А сейчас вы, думаю, проголодались с дороги. Ты отведёшь ребят на кухню, Давус, и скажешь, чтобы их там покормили?

— Да, госпожа, — откликнулся Давус, напуганный ещё больше, чем мальчики. Странно было видеть, как такой здоровяк умудрился стать таким незаметным. Выскользнул он быстро, словно испарился. Мопс и Андрокл последовали за ним, и мы с Бетесдой остались одни.

— Муж мой, я много думала вчера.

— Я тоже.

— Нам надо серьёзно поговорить.

— Может, отложим до вечера? Мне надо ещё закончить кое-какие дела…

— Хорошо. Но мы должны решить, как быть с Дианой и твоим… Давусом. И решить это надо сегодня.

— Ты права. Значит, до вечера?

— Да.

Наши взгляды встретились, и я понял, что никаких слов уже не нужно. Мы оба знали, что делать. Я достаточно прожил с Бетесдой, чтобы прочесть теперь по глазам, что она думает то же, что и я.

Наскоро перекусив оливками, сыром и свежим хлебом, я снова вышел из дому, взяв с собою Давуса, хотя мне вряд ли требовался телохранитель: после напряжения последних дней на улицах Рима царило какое-то неестественное спокойствие.

Помпей теперь жил в своём родовом доме в Каринах — старинной вилле, занимавшей обширный участок, окружённый более поздней застройкой. Меня провели к нему сразу же. Великий принял меня, сидя за небольшим столом, заваленным пергаментными свитками. Я увидел множество военных трофеев — некоторые он сам привёз с Востока, иные же были привезены его отцом: статуэтки неведомых богов, куклы с далёкой парфянской границы, служившие, видимо, для театральных кукольных представлений; чужеземное оружие и доспехи, старинные греческие театральные маски. Повсюду стоял запах пыли. В окно был виден лишь кусочек внутреннего двора с фонтаном. По углам комнаты, скрытые тенями, стояли телохранители.

При моём появлении Помпей отложил пергамент, который читал.

— А, Сыщик. Сказать по правде, я немало удивился, когда мне доложили о твоём приходе. Не думал, что ты опять придёшь.

— А я не думал, что ты сразу же согласишься принять меня.

— Тебе посчастливилось придти как раз тогда, когда у меня нет неотложных дел и назначено никаких встреч. У тебя осталось ко мне какое-то дело?

— У меня к тебе просьба, Великий.

— Это хорошо. Люблю, когда ко мне обращаются с просьбами — независимо от того, выполню я её или нет. Это даёт мне возможность оправдать своё имя. Так о чём же ты просишь, Сыщик?

— Насколько мне известно, приговор Милону включает конфискацию имущества.

— Не всего имущества; полагаю, ему будет позволено взять с собой нескольких рабов и достаточно средств, чтобы устроиться в Массилии. Конфискованное имущество пойдёт, прежде всего, на выплату его долгов — а кредиторов у него наберётся на легион. Остаток почти весь отойдёт в казну. Так что Милону не останется ничего, заслуживающего упоминания.

— Я хотел бы быть внесённым в список его кредиторов.

— Откровенно говоря, мне как-то не верится, что ты одалживал ему деньги. А может, ты в своё время работал на него, а он тебе не заплатил?

— Ни то, ни другое. Но он причинил мне ущерб. Это по его приказу меня и моего сына похитили и продержали в заточении больше месяца. Теперь у меня есть доказательство.

— Понятно. Но подать иск против него ты не можешь. Милон уже приговорён к изгнанию и скоро покинет Италию навсегда. Он просто не сможет явиться на суд.

— Именно поэтому я и обращаюсь к тебе, Великий.

— И чего же ты хочешь?

— Чтобы меня включили в список его кредиторов. Хочу получить с него компенсацию за причиненный мне ущерб.

— Во сколько же ты оцениваешь своё заточение и заточение своего сына?

— Такое не оценишь. Но есть сумма, которой я удовольствуюсь. — И я назвал сумму.

— Ровно столько — ни больше, ни меньше? Как же ты это подсчитал?

— Во время беспорядков, которые вспыхнули после убийства Клодия, мой дом был разграблен, а статуя Минервы в моём саду сброшена с постамента и повреждена. Это цена её ремонта.

— Но ведь это сделали клодиане. Справедливо ли взыскивать с Милона за то, что учинили его враги?

— В юридическом смысле это и правда несправедливо. Но да позволено будет мне перефразировать то, что ты, Великий, сам сказал однажды.

— Что же?

— Не надо читать нам законы. У нас есть просроченные векселя.

Помпей от души рассмеялся.

— Ты по душе мне, Сыщик. И я очень надеюсь, что когда придёт время, ты примешь мою сторону.

— Не понимаю, Великий.

— Понимаешь, Сыщик, прекрасно понимаешь. Что ж, я выполню твою просьбу.

Помпей вызвал секретаря и продиктовал ему постановление, которое тот и записал в двух экземплярах, и подписал оба. Один экземпляр отправился в шкафчик, где уже находилась целая стопка документов. Второй секретарь туго свернул и мазнул расплавленным красным воском, к которому Помпей тотчас приложил своё кольцо с печаткой.

— Держи, Сыщик. И позаботься о том, чтобы это было доставлено в дом Милона. Удачи. Она тебе понадобится. К Милону уже выстроилась целая очередь кредиторов, и многие из них очень влиятельные люди. С другой стороны, твой счёт ему, скорее всего, самый маленький. Так что вполне возможно, он расплатится с тобой первым — просто-напросто чтобы избавиться хотя бы от этого счёта.

— Благодарю, Великий.

Помпей улыбнулся, жестом отпустил меня и прошёл в другой конец комнаты. Мгновение спустя он обернулся, удивлённый, что я всё ещё здесь.

— Что ещё, Сыщик?

— Есть ещё одна проблема. Противоречие — между данной мною клятвой и моими обязательствами перед тобой.

— Слушаю тебя.

— Теперь, когда Милон осуждён, желаешь ли ты по-прежнему узнать, что именно произошло в тот день на Аппиевой дороге?

— Я не уверен, что понимаю тебя, Сыщик.

— Если бы я сказал тебе, что хотя рана, полученная Клодием от людей Милона, была тяжёлой, возможно, смертельной, но убил его кто-то совсем другой, не имеющий отношения ни к Клодию, ни к Милону — кто-то совершенно посторонний…

— То есть, помимо людей Клодия и Милона, там был замешан кто-то ещё? И этот кто-то его и прикончил?

— Я дал клятву не называть имён.

— Вот как. — Помпей подумал. — Тогда, полагаю, тебе следует держать язык за зубами.

— Ты уверен, Великий?

— Уверен. Я не желаю, чтобы из-за меня ты нарушил клятву. Клодий мёртв. Милон повержен и скоро покинет Рим навсегда. С этими двумя покончено. Мне предстоит позаботиться о том, чтобы виновные в сожжении курии понесли заслуженное наказание. Республика должна равно покарать всех, кто виновен в нарушении закона. Иначе порядка у нас никогда не будет. То, что ты узнал, может как-то способствовать восстановлению законности и порядка?

— Не думаю, Великий.

— Тогда держи свои сведения при себе. Мне они ни к чему. С расследованием убийства Клодия покончено. Ты понял меня, Сыщик? — Тон его был почти угрожающим.

— Понял, Великий.

Хотя я никогда прежде не бывал в доме Милона, обстановка показалась мне знакомой. Мозаики на полу, светлая окраска стен, статуэтки и драпировки — словом, всё, что я увидел в передней и что, идя по коридору, мельком замечал в комнатах, напоминало дом Цицерона. Лишённый художественного вкуса, Милон попросту копировал стиль своего друга.

Атмосфера же в доме странным образом напомнила мне особняк Клодия на Палантине, ибо здесь тоже царил беспорядок. Только дом Клодия отделывали и обставляли мебелью; здесь же, наоборот, обстановку разбирали и готовили к выносу. Картины стояли, прислонённые к стенам, статуэтки были уложены в ящики; занавеси, снятые и аккуратно сложенные, лежали на маленьких столиках.

И как в доме Клодия в ту ночь, повсюду царили растерянность и уныние. Изредка покажется раб, спешащий с каким-то поручением, глянет мельком и без единого слова торопливо пройдёт мимо. Я прождал довольно долго и уж думал, что обо мне забыли. Наконец раб, который пошёл доложить обо мне, вернулся и жестом предложил следовать за ним.

Может, я свалял дурака, оставив Давуса ждать меня снаружи? Пожалуй, глупо было отправляться на встречу с Милоном без телохранителя — мало ли что. Сейчас я окажусь с ним лицом к лицу. Странное дело: после всего, что я натерпелся по милости Милона, мне бы следовало его ненавидеть — а я поймал себя на том, что почти жалею его. В той яме я понял, как это ужасно — когда у тебя отняли всё, оставив лишь ежедневное скудное пропитание. Милон, не обладая знатным происхождением, достиг самых вершин, до консульства было рукой подать — как вдруг всё рухнуло, и судьба его стремительно покатилась под откос. Он поставил на кон всё — и проиграл. Вполне возможно, что он лишь получил по заслугам; и всё же мне было его жаль.

Но жалость жалостью, а я выскажу Милону всё, что думаю о том, как он поступил со мной и моим сыном. И компенсацию он мне заплатит.

Комната, куда привёл меня раб, явно служила спальней женщине. Стены были разрисованы павлинами, шагающими с распущенными хвостами по цветущим садам. Низенький столик был сплошь занят баночками для кремов и притираний, шкатулочками, щётками, гребнями и отлично отполированными зеркальцами — всё из самого лучшего дерева и металла и инкрустировано драгоценными камнями. Распахнутый шкаф для одежды в углу переполняли столы и яркие накидки. Большую часть комнаты занимала просторная кровать под пологом из тонкой, почти прозрачной красной ткани. В воздухе стоял сильный запах жасмина и мускуса. Из-за двери в дальнем конце комнаты доносились плеск и смех. Там явно находилась ванная комната. Слышались голоса — мужские и женский. Зачем раб привёл меня сюда? И почему ушёл, не доложив обо мне?

Я громко прокашлялся. Плеск и смех разом оборвались. Я снова кашлянул и громко позвал.

— Милон!

За дверью заплескались и засмеялись заливистее прежнего. Затем женский голос произнёс:

— Подожди, я сейчас.

До меня донеслось торопливое перешёптывание, дверь распахнулась — и появилась Фауста Корнелия в свободной, не подпоясанной тунике, почти не скрывавшей очертаний её пышной фигуры. Густые, слегка подкрашенные волосы были уложены в высокую причёску и выглядели совершенно сухими. Что бы она ни делала в той ванной, волос она не намочила.

Однажды мне довелось видеть её отца — незадолго до его смерти. Фауста Корнелия была тогда ещё совсем ребёнком. Теперь, тридцать лет спустя, она всё ещё оставалась достаточно молодой, чтобы разрушительные следы разврата, в своё время в своё время лишившие её отца красоты, пока ещё не сказывались в её лице. Всё же фамильное сходство было несомненным: то же бледное, не знающее загара лицо, та же плотоядная усмешка, тот же упрямый, своевольный блеск в глазах. Фаусту Корнелию никак нельзя было назвать грациозной: когда она двигалась, какая-то часть её тела непременно тряслась или колыхалась, да и ходила она вперевалку; однако недостаток изящества с лихвой возмещался создаваемой ею вокруг себя атмосферой чувственности. Она была, что называется, женщина в самом соку; это сквозило во всём её облике, в каждом движении. Даже с противоположного конца комнаты я ощутил тепло раскрасневшегося, распаренного ванной тела. То обстоятельство, что она была дочерью диктатора Суллы, дважды помогало ей найти мужа из числа наиболее видных римских граждан; её прелести, которые она не считала нужным скрывать, всё ещё продолжали привлекать к ней любовников.

— Значит, ты и есть тот самый Сыщик, — сказала она.

— Да. Я пришёл повидать твоего мужа. У меня к нему дело.

— Моего мужа нет дома.

— В самом деле? — Я глянул на дверь в ванную, откуда время от времени слышались голоса и плеск.

— Думаешь, будь Милон здесь, я стала бы принимать ванну вместе с двумя его телохранителями? — Она смотрела мне прямо в лицо, точно желая увидеть, не смутит ли меня такая откровенность.

— Я понимаю, что последнее время Милон был очень занят, — сказал я, надеясь, что мне удалось сохранить выражение невозмутимости. — Мне не обязательно видеться с ним. Я просто хочу быть уверенным, что он получит это. — И я показал свиток с печатью Помпея.

Она возвела очи горе.

— Ещё один счёт! Хвала богам, у меня есть свой постоянный доход, хоть деньги и записаны на имя брата.

Взяв у меня свиток, она двинулась по коридору. Следуя за ней, я заметил, что при ходьбе у неё и сзади всё колышется. Мы вошли в захламлённую комнату, заставленную ящиками с документами.

— Кабинет моего мужа, — объявила Фауста с явным отвращением. — Отсюда он собирался управлять республикой. Подумать только! Видно, только мой отец и умел держать этот город в кулаке. Второго такого человека уже не будет.

— Не уверен, — сказал я, думая о Помпее и Цезаре.

Но Фауста меня не слушала.

— Вот самые последние счета. — Она указала на ящик, доверху набитый страницами и свитками пергамента. — Смотри, я кладу твой на самый верх. Но не удивляйся, если он окажется на дне или вовсе потеряется.

— А кто будет со всем этим разбираться? Милон?

— О боги, конечно же, нет! Милону бы с собой разобраться. Стоит ему заглянуть сюда, и он начинает хныкать, как маленький ребёнок. Нет, этим займутся после его отъезда. Цицерон позаботится обо всём. А лучше сказать, Тирон; у Тирона просто дар наводить порядок в делах.

— Тогда лучше положи мой счёт отдельно. И будь так добра, передай Цицерону, чтобы он занялся им прежде остальных. Скажи, Гордиан Сыщик очень просит. Цицерон знает, почему. И Тирон тоже знает.

— А я, по-твоему, не знаю? — Фауста смотрела мне прямо в глаза. — Знаю прекрасно. Я осведомлена о делах моего мужа лучше, чем ты думаешь. Я в курсе, кто ты такой; и в курсе, что мой муж сбирался тебя убить. Он целыми днями только об этом и говорил. Трудно было не заметить.

— В самом деле? — Откровенное бесстыдство этой женщины шокировало меньше, чем невозмутимость, с которой она рассказывала о намерениях мужа.

— Да, в самом деле. Он считал, что ты очень опасен. Ты должен чувствовать себя польщённым. Хотя последнее время Милону за каждой занавеской чудился убийца, а за каждым кустом шпион. Но тебя он действительно боялся. Вбил себе в голову, что от тебя надо избавиться. Цицерон всё убеждал его, что он зря беспокоится; что слухи о твоей проницательности сильно преувеличены, и на самом деле ты вовсе не такой уж знаток своего дела, как о тебе говорят…

— Как любезно с его стороны.

— Да он же спасал тебя, дурень! Но Милон всё твердил, что если от тебя не избавиться — ему конец. Цицерону всё же удалось уговорить его на компромисс. И Милон просто велел своим людям схватить тебя, увезти подальше от Рима и держать там. Но ты, видно, и вправду такой ловкач, как о тебе говорят, раз умудрился сбежать и к суду уже быть в Риме. Представляю, как перетрусил Цицерон, когда ты появился перед ним на той дороге! — При этих словах у неё вырвался короткий резкий смешок.

— Жаль только, что в тот момент я не мог оценить юмор ситуации.

— Каждый из нас может сказать о себе то же самое. Если бы я, когда выходила за Милона, знала, что из всех его далеко идущих планов выйдет один пшик… А в тот день на Аппиевой дороге? Я думала тогда, что это один сплошной кошмар! А оказалось, что это был сплошной глупый фарс от начала до конца. Глупый, жестокий фарс. Милон вовсе не собирался убивать Клодия. Ссора вспыхнула из-за какой-то глупой перепалки; и даже когда Милон послал своих людей вдогонку, он строго-настрого приказал им привести Клодия живым! Гладиаторы клянутся, что там, в харчевне, они Клодия и пальцем не тронули.

— В самом деле?

— Не веришь? Пойдём, и ты услышишь всё сам. Я скажу им, и они тебе всё расскажут.

Мы вернулись в её спальню.

— Можете выйти, мальчики. Мой гость обещал не кусаться.

Они появились из ванной, сначала один, за ним другой — вдвоём им было не пройти в дверь; две горы костей, мышц и мяса, каждый вдвое массивнее обычного человека. Оба были наги, если не считать набедренных повязок, и кожа их влажно поблёскивала. Тут и там виднелись мелкие шрамы, но следов более серьёзных ранений я не заметил, да и немудрено: ведь за всю свою гладиаторскую карьеру эти двое не проиграли ни единого боя. Несмотря на тяжеловесность, двигались они с неожиданной лёгкостью; уж у них-то, в отличие от Фаусты, ничего не тряслось и не колыхалось. При всей своей массивности тучными они не были; и каждое их движение говорило о том, что мышцы их тверды, как мрамор. Увидев их уродливые, отталкивающие лица так близко, я невольно вздрогнул.

— Евдам и Биррия, — тихонько прошептал я.

Не удостоив меня взглядом, оба прошествовали через комнату, отодвинули полог и растянулись на кровати, жалобно скрипнувшей под их весом.

— Мой муж собирается забрать их с собой в Массилию, — с грустью сказала Фауста. — Конечно же, ему нужны телохранители. Но как же мне будет их не хватать!

— Значит, ты не намерена последовать за мужем в изгнание?

— Поехать с Милоном в Массилию и жить там среди греков, галлов и конченных римских политиканов? Я скорее соглашусь провести остаток дней моих на свиноферме Милона в этой дыре, в Ланувиуме.

Я с опаской глянул на Евдама и Биррию.

— Ты уверена, что они способны разговаривать?

— В это трудно поверить, учитывая их другие способности; и всё же они могут говорить. Хотя говорит в основном Биррия. Евдам застенчив. Наверно, потому, что он такой хорошенький.

При этих словах тот, что был менее уродлив, самодовольно улыбнулся и — странная штука — залился румянцем. Его товарищ сморщил нос и пренебрежительно фыркнул.

— Мальчики, это Гордиан. Я рассказывала ему, как именно всё случилось в тот день, когда погиб Клодий; а он не верит.

— Хочешь, мы ему за это голову открутим?

— Нет, Биррия. Возможно, в другой раз; но не сейчас. Сейчас расскажи, с чего всё тогда началось. Ты ведь не забыл?

— Ещё бы. — Биррия закинул руки за голову, показав бицепсы, каждый величиной с его голову. — Мы повстречали этого придурка Клодия на дороге, и заваруха могла начаться сразу же; но мы спокойно проехали мимо, и всё шло гладко, но когда мы уже почти разъехались, этого болвана дёрнула нелёгкая выкрикнуть нам кое-какую гадость.

Фауста понимающе кивнула.

— И ты вспылил?

— Ну да. Бросил в него копьё. Я хотел, чтобы оно только взъерошило ему волосы; а этого придурка угораздило дёрнуться, и оно угодило ему в плечо. — Биррия засмеялся. — Он слетел с седла, будто его ветром сдуло. А дальше уже Марс взял дело в свои руки. Ну, мы их разметали, как щепки. Они скоро кинулись бежать кто куда.

— А потом ваш господин послал вас вдогонку, — подсказала Фауста.

— Ага, потом. Когда перестал беситься.

— И что он вам приказал?

Биррия потянулся. Кровать была слишком коротка для него; ноги его свисали, почти касаясь пальцами пола.

— Господин сказал: «Приведите мне Клодия живым. Остальных можете перебить, но не смейте тронуть и волоса на голове Клодия, не то я вас всех на рудники отправлю. Ну, мы двинули в Бовиллы. Видим — он забился в эту харчевню, как лис в нору. Его людей мы вытащили оттуда поодиночке и разделались с ними. У хозяина харчевни хватило дурости вмешаться, но Евдам его живо утихомирил. В общем, дело было на мази, и нам оставалось только вытащить Клодия за шкирку, как тут принесла нелёгкая Филемона с дружками. Они стали орать и грозиться, потрясать своими кулачками; но стоило нам сделать пару шагов в их сторону, как их пыл поугас, и они живо кинулись наутёк. Мы погнались за ними — а что ещё нам оставалось делать? Евдам кинулся за одним, я за другим; ну а остальные, кто был с нами, тоже кинулись кто за кем. Оно конечно, надо бы кому-то из нас тогда остаться и посторожить Клодия; но сгоряча никто как-то не подумал. — Он передёрнул плечами, двинув мышцами бычьей шеи. — Так уж вышло.

Вот, значит, как всё получилось. Они просто сгоряча не подумали.

— А когда вы переловили всех и вернулись…

— Клодий как сквозь землю провалился.

Я кивнул.

— Потому что пока вы гонялись за Филемоном, до Бовилл успел добраться Секст Тедий, обнаружил там Клодия и отправил его в своих носилках в Рим.

— А откуда нам было это знать? — запротестовал Биррия. — Мы-то понятия не имели, куда он мог запропаститься.

— И тогда вы немного поспорили насчёт того, как теперь быть. Филемон слышал ваш обмен мнениями, да только мало что понял.

Биррия пожал плечами.

— Мы решили вернуться и рассказать обо всём господину. Клодий всё равно не мог уйти далеко, он же был ранен.

— На обратном пути вы повстречали сенатора Тедия, который остановился передохнуть там, где отходит просёлок к Дому весталок.

— Верно. Сенатор махнул нам рукой, но мы не стали останавливаться, потому что торопились рассказать обо всём хозяину. Когда хозяин увидел, что Клодия мы ему не привели, он опять распсиховался. Пока он расхаживал взад-вперёд по дороге, мы посадили пленных в повозку и отправили на его виллу в Ланувиуме вместе с госпожой. Хозяин решил, что Клодий, вернее всего, попытается добраться до своей виллы на Альбе, и мы двинули туда.

— И не нашли его.

— Мы везде искали — на конюшне, за грудами камней, обыскали весь дом. Допрашивали рабов — управляющего и того типа, как его, Халикора. Хозяин всё время орал: «Где Публий Клодий?»

— То есть тогда, на вилле, вы искали самого Клодия, а вовсе не его сына?

— Это всё грязная ложь, которую пустили клодиане — что, мол, наш хозяин искал мальчишку. На что нам сдался малец? Мы и не знали, что он тогда был на вилле, и вообще в глаза его никогда не видели. Нам нужен был Клодий. Хозяин обезумел от одной мысли, что мы его не найдём. Он всё время спрашивал, тяжело ли ранен Клодий: думал, что Клодий, может, прячется где-нибудь в лесу…

— Мой супруг ужаснулся при мысли о том, что будет теперь, когда кровь пролилась, и Клодий не успокоится, пока не отомстит сполна, — вступила Фауста. — О том, что Клодий мёртв, мужу стало известно лишь на следующий день, когда он тайком вернулся в город. Потом мы, конечно же, узнали, как сенатор Тедий обнаружил тело, и поняли, что произошло.

— В самом деле? — Я поднял брови. — И тогда Милон состряпал свою версию случившегося — всю ту чепуху, которой он потчевал нас на Форуме — что Клодий якобы устроил на него засаду?

— А ведь недурно было придумано, — с сожалением заметила Фауста. — Но ему было уже не выкрутиться — даже Цицерон уже не мог ему помочь. Он, кстати, больше навредил, чем помог. Самое забавное, что Милон был далёк от мысли убить Клодия и уж тем более схватить или убить его сына. Он просто хотел, раз уж ты, негодный мальчишка, — она погрозила Биррие пальцем, — не смог проехать мимо Клодия без того, чтобы его ранить, схватить его и спрятать где-нибудь в укромном месте, чтобы спокойно решить, как быть дальше. Но тут не вовремя подвернулся Филемон со своими дружками, Биррия с товарищами погнались за ним, оставив Клодия в той харчевне — и либо раны Клодия оказались серьёзнее, чем мы думали, либо…

— Либо что?

— Милон предположил, что пока Клодий оставался один, кто-то набрёл на него и прикончил.

— Как это?

— Да так. У Клодия в тех краях врагов хватало. Многим сильно не понравилось, что он вырубил рощу Юпитера и выселил весталок из их дома. Кто-нибудь из местных вполне мог заглянуть в ту харчевню и, обнаружив Клодия раненым и без охраны, воспользоваться возможностью отомстить. Все, кто видел Клодия, в один голос твердят, что у него на горле были отметины — да ты и сам говорил о них Цицерону. Откуда им взяться? Евдам и Биррия клянутся, что это не их рук дело. Так откуда же эти отметины, если только кто-то не набрёл на Клодия и не удавил его, пока Биррия с Евдамом гонялись за Филемоном? Это объясняет, почему Секст Тедий нашёл Клодия мёртвым на дороге, после того как Евдам и Биррия оставили его живым в харчевне. — Она вздохнула с таким видом, будто вся эта история ей порядком наскучила. — По крайней мере, так думает Милон. Он говорил об этом Цицерону, но Цицерон сказал, что нечего и думать убедить в этом судей. «Что толку уверять их в своей невиновности, доказывая с помощью запутанных логических рассуждений, что твои рабы лишь ранили Клодия, а убил его кто-то совсем другой?» — говорил он. «Судьи ни за что в это не поверят, будь оно хоть десять раз правдой», — говорил он. «Лучше стоять на своём и утверждать, что ты защищал свою жизнь», — говорил он. Если бы ни Филемон, мы захватили бы Клодия живым. Но Секст Тедий появился в самый неподходящий момент и отправил тело Клодия в своих носилках в Рим прежде, чем мы об этом узнали. Улавливаешь иронию судьбы, Гордиан?

— Ещё как. Лучше, чем ты думаешь.

Фауста снова вздохнула.

— Все эти разговоры только портят настроение. Что ж, Гордиан, ты сделал то, за чем пришёл, и если у тебя нет больше дел к моему мужу — я только что приняла ванну и теперь собираюсь принять массаж. — Внезапно лицо её прояснилось. — А может, присоединишься?

— Благодарю, нет.

— Подумай хорошенько, Гордиан. Евдам и Биррия замечательно делают массаж. Двадцать пальцев — девятнадцать, если уж быть точным, поскольку Евдам потерял в бою мизинец — и в каждом из них столько силы! Они могли бы без труда переломить меня пополам, как тростинку, но я лишь чувствую себя лёгкой, как пушинка, и воздушной, как облако. Они управятся с двумя так же легко, как с одной. — Выражение её лица ясно говорило, что именно она имеет в виду.

— А твой муж?

— Он вернётся не скоро.

— Ты уверена?

— Насколько я знаю.

Я вспомнил, что Фауста любит, когда её застигают в компрометирующих ситуациях, и представил себе, как Милон застаёт нас вчетвером. Мне вовсе не улыбалась такая перспектива, как бы это ни позабавило Фаусту.

— Сожалею, но у меня ещё одно дело, с которым я хочу покончить засветло.

Она пожала плечами.

— Что ж, очень жаль. Так что мне передать мужу — что ты заходил попрощаться, но не смог дождаться его?

— Будь так добра.

Глава 37

Тёплый ясный день клонился к закату. Был самый разгар весны, когда всё вокруг цветёт.

В такую чудесную пору я не сомневался, где следует искать её.

— Куда мы идём, господин? — спросил Давус, когда мы, пройдя через скотный рынок к западу от Палантина, ступили на старый деревянный мост через Тибр.

— На тот берег Тибра, куда же ещё. Разве это не ясно?

Лицо Давуса омрачилось. Хватит уже поддразнивать его, сказал я себе. Скоро ты уже не будешь его хозяином.

А жаль. Мне будет не хватать тех отношений, что установились между нами.

— Мы с тобой, Давус, направляемся на загородную виллу на западном берегу Тибра, по ту сторону Марсова поля. Очень красивая вилла, а перед ней просторная лужайка, окаймлённая старыми раскидистыми деревьями. И речной участок — как раз там, где хорошее дно и удобно плавать. Я предпочёл бы, Давус, чтобы ты не рассказывал об этом нашем визите никому, даже Эко. И в особенности — Бетесде. Мне хотелось бы сохранить наш поход в тайне. Ты способен хранить тайну, Давус?

Он тяжело вздохнул.

— Разве это не ясно, господин?

Мы свернули с дороги, прошли по аллее в негустой тени под пологом сплетающихся ветвей высокого кустарника и вышли на широкую лужайку, над которой порхали пчёлы и бабочки. Память не подвела меня: слева виднелось длинное здание виллы. Зная, что в такой чудесный день она вряд ли станет сидеть в четырёх стенах, я велел Давусу ждать где-нибудь в тени и направился наискосок через лужайку, ступая по колено в густой траве. Скоро между деревьями блеснула река, и я увидел шатёр в красно-белую полоску — такой же, как занавеси в её носилках. Носилки стояли тут же, а это значило, что и она где-то рядом.

Меня никто не заметил. Все носильщики и телохранители купались в реке, обдавая друг друга брызгами и играя в мяч. Я обошёл шатёр и остановился со стороны реки. Края были задёрнуты, чтобы не мешать хозяйке наслаждаться ветерком и любоваться рекой. Сама хозяйка, облачённая в столу из полупрозрачной ткани и с чашей вина в руке, полулежала на кушетке с разбросанными подушками, глядя на происходящее с выражением полнейшей безнадёжности — словно смотрела трагедию, а не наблюдала за дурачащимися молодыми рабами, нагими и полными жизни.

При виде меня она вздрогнула; затем, узнав, слабо улыбнулась. Служанка, сидевшая в ногах кушетки, вскочила, вопросительно глядя в лицо госпоже. Та кивнула, и девушка удалилась.

— Гордиан, — произнесла Клодия голосом дремотным, как ленивое журчание реки. Казалось, кожа её мягко светится в приглушённом пологом свете. Я ощутил аромат крокуса и аралии.

— Я причинил тебе боль — в тот день, когда мы виделись, — сказал я.

— В самом деле? — Взгляд её вновь обратился на купальщиков.

— Да. Прости.

— Незачем извиняться. Я уже всё забыла. Боль и наслаждение утратили свою остроту для меня с того дня…

— Как не стало твоего брата?

Она опустила глаза.

— Это единственная боль, которая никогда не утихнет.

— По крайней мере, исход суда должен был тебя хоть немного утешить.

— Я больше не верю в суд. Нашим римским правосудием я сыта по горло.

— Но Милона приговорили, а Цицерон едва мямлил в его защиту.

Она тихонько рассмеялась.

— Да, на мямлящего Цицерона посмотреть стоило. Но в целом — Публия это не вернёт.

— Что верно, то верно. Но людям бывает свойственно жаждать справедливости — или мести.

— Что толку в мести? Однажды я пыталась отомстить — Марку Целию. И с тех пор понимаю, что месть не стоит трудов.

— Значит, месть тем, кто его убил, не принесёт тебе облегчения? — спросил я осторожно, тщательно подбирая слова.

— Ни малейшего, Гордиан. И почему ты заговорил о мести? — Она глубоко вздохнула. — У моего брата хватало врагов, у которых хватало причин желать ему смерти. Я любила Публия больше всех на свете; любила таким, каким он был, и не пожелала бы изменить ни единой черты в его характере, как не пожелала бы изменить ни единой черты его лица. Но это вовсе не значит, что я любила его слепо. Я ведь не дура, Гордиан. Я прекрасно видела, что он играет с огнём и не считается ни с кем и ни с чем. И прекрасно понимала, что рано или поздно он плохо кончит. Они все играют с огнём, не считаясь ни с кем, кроме себя, и все плохо кончат — Помпей и Цезарь, Целий, Антоний, Цицерон. Думаю, никто из них своей смертью не умрёт — даже Цицерон. Пока Публий был одним из игроков, исход игры занимал меня; но теперь… — Она опять вздохнула. — Я просто лежу и смотрю, как эти красивые молодые люди резвятся в своё удовольствие. И даже их не вижу. Одну лишь воду — как она обдаёт их и блестит на их коже, и стекает по их телам. И как она бежит к морю — никогда не останавливаясь, никогда не возвращаясь. Прежде всё это что-то значило для меня; но что — я уже не помню.

— Ты так несчастна, Клодия?

— Несчастна — это слишком сильно сказано. Я почти перестала плакать, и мне больше не снится, как он умирал. — Она вымучено улыбнулась. — Я ужасно выгляжу, да?

— Вовсе нет. Ты прекрасна. Так прекрасна, что и не скажешь словами.

Её пальцы коснулись моей руки. На миг, на один лишь миг наши глаза встретились. Потом я отвёл взгляд и стал смотреть на купающихся в реке.

Поначалу я смотрел на них, как Клодия — не замечая их самих, а лишь их движения и игру света на мокрой коже. И вдруг я заметил.

— Геркулес великий!

Один из пловцов, краснолицый и голубоглазый, как раз выныривал с мячом. Мгновенное напряжение исказило его лицо — точь-в-точь как в день резни на Форуме, когда он швырнул мне под ноги жемчужное ожерелье и со своими товарищами зашагал в противоположную от моего дома сторону. А когда я, ни жив ни мёртв, вбежал к себе домой, то увидел картину разгрома и мёртвого Белбо…

— Что такое, Гордиан?

— Вон тот, с красным лицом и голубыми глазами…

— Ты что, знаешь его?

— Он один из тех бандитов, что разграбили тогда мой дом и сбросили с пьедестала статую Минервы в моём саду. И убили моего телохранителя, Белбо.

— Вполне возможно. Он бывший гладиатор. Клодий купил его, а потом отпустил на волю, чтобы он мог получать зерно при раздачах. После этого он был телохранителем то одного, то другого из нашей семьи. Помнится, он затеял какую-то свару с рабами моего племянника Аппия. Ко мне он попал лишь несколько дней назад. Должно быть, родные решили, что мне будет приятно смотреть на него. Так, говоришь, он разграбил твой дом?

— Да. И убил близкого мне человека.

— Вот как. И что будем делать?

— Ну, вообще-то, доказательств у меня никаких. Свидетелей же нет — только те, что были с ним. Может, это вообще не он, а кто-то из них. Хотя мне показалось, что главарём был всё-таки он.

— А какая разница? К чему морочиться из-за доказательств — здесь же не суд. Мы оба прекрасно знаем, на что способны эти молодцы из бывших гладиаторов. Если не тогда, то в другой раз он наверняка сделал что-то такое, за что заслуживает смерти. Могу это устроить, если хочешь.

— Как это?

— Да велю утопить его здесь и сейчас, только и всего. Стоит лишь сказать слово моему главному телохранителю — и дело будет сделано. Этот молодец, конечно же, будет сопротивляться — а парень он крепкий. Но и мои телохранители и носильщики тоже не слабаки; у них хватит сил удерживать его под водой столько, сколько понадобится. Ты сам сможешь всё видеть.

— Ты это серьёзно?

— Если ты согласен, то да. Так отдать приказ?

Ну и денёк. Фауста Корнелия предлагает мне присоединиться к оргии, а Клодия — распорядиться жизнью и смертью и смотреть, как человек умрёт по моему приказу. Такое впору царям; так почему, собственно, мне отказываться? Возможно, на самом деле я никогда не понимал, что такое правда и справедливость; может, я лишь воображал, что понимаю, и цеплялся за эту иллюзию, потому что она придавала мне уверенности. Теперь всё изменилось, сделалось зыбким, ненадёжным и в конце концом исчезло, сметённое прочь, и не осталось ничего, на что можно опереться. Действительно ли весь мир кружится, подхваченный безумным вихрем, или это у меня одного голова идёт кругом?

— Нет, — произнёс я после долгого молчания. — Твой брат мёртв, и Белбо мёртв, и скольких ни убей за это — ни он, ни Белбо не оживут. Река не потечёт вспять.

— Будь по-твоему. — Клодия печально улыбнулась. — Этот верзила останется жив и так никогда и не узнает, что был на волосок от смерти. Но я запомню, что ты мне про него сказал. Я теперь глаз с него не спущу.

— Клодия…

— Что?

— Дай руку.

Она повиновалась, подняв бровь в ожидании какого-нибудь трюка, и я положил на протянутую ладонь кольцо её брата. При виде его она вздрогнула, всхлипнула, но тут же овладела собой.

— Откуда оно у тебя?

— Если я скажу тебе, что нашёл его на обочине Аппиевой дороги, ты мне поверишь?

Она не ответила, глядя на кольцо с выражением такой нежности, что я почувствовал себя полным дураком. Как мог я хоть на миг вообразить, что сказанное мною задело её за живое? Какие чувства ни испытывала бы она ко мне или к любому другому — разве могли они сравниться с её чувствами к брату?

— Почему ты принёс его мне? — спросила наконец она. — Почему не отдал Фульвии? Она ведь его вдова.

— Фульвия смотрит вперёд. Она уже планирует новое замужество — а может быть, и следующее после нового. Фульвия живёт будущим, а не прошлым.

— Но его сын…

— Если ты считаешь, что кольцо должно принадлежать мальчику, решать тебе. Я лишь хотел отдать кольцо Клодия тому, кто любил его больше всех.

Она сжала кулак и закрыла глаза. Слеза скатилась по её щеке.

Я медленно направился назад, ступая по своим следам на мягкой земле. Дойдя до угла шатра, я обернулся. Клодия уже открыла глаза.

— Да, чуть не забыл. Приглашаю тебя на свадьбу.

— На свадьбу? Кто-то из твоих? Неужели это твоя дочка, Диана?

— Она самая.

— Но она же ещё ребёнок.

— Уже нет. Время бежит быстро.

— Но это как-то неудобно. Я ведь не родственница и вообще… Будет… неловко. Неподобающе как-то.

— Не беда. Свадьба тоже будет неподобающая, так что приходи смело.

— Я так понимаю, твоя дочь пошла по твоим стопам.

Её слова заставили меня задуматься.

— До свидания, Клодия.

— До свидания, Гордиан. — Она кивнула мне на прощание и откинулась на подушки, прижав кольцо к груди и устремив взгляд прямо перед собой.

Я зашагал через лужайку, высматривая Давуса, а в ушах моих звучали слова Клодии. Диана пошла по моим стопам. Все мои дети пошли по моим стопам.

Знать бы ещё самому, куда я иду. Знать бы ещё, что уготовано нам всем.

Давус ждал в тени раскидистого дуба, сидя на земле и привалившись спиной к стволу. Завидев меня, ОН тотчас вскочил.

— Знать бы ещё, куда я иду, — сказал я, размышляя вслух.

— Но разве это не ясно, господин?

— Что?

Он улыбнулся.

— Домой, куда же ещё?

— Верно, Давус. — Я тоже улыбнулся и вздохнул, чувствуя, как гора свалилась с плеч. — Домой!