Убийство с продолжением

11

Жизнь в Семипыталовске, как называл Федор Достоевский Семипалатинск, для отбывавших там каторгу была не сахар. Это был третий и последний этап сибирской жизни писателя. Здесь омскую каторгу сменила бессрочная солдатчина – 2 марта 1854 года Достоевского определили рядовым в 7-й Сибирский линейный батальон. Но даже в этом перемещении он увидел для себя плюсы – после каторги в солдатчине появлялась возможность уединения.

О кошмарной жизни в Омске Федор Михайлович жаловался младшему брату Андрею в своем письме от 6 ноября 1854 года: «Что за ужасное это было время, друг мой, я не в состоянии тебе передать. Это было страдание невыразимое, бесконечное. Если б я написал тебе сто листов, то и тогда ты не имел бы представления о моей тогдашней жизни».

Прибыв на место отбывания солдатской службы, Достоевский первым делом начал перечитывать всю написанную за последние пять лет литературу, особенно упивался тургеневскими «Записками охотника», которые прочитал залпом и вынес упоительное впечатление.

Впрочем, несмотря на некоторые плюсы, первые два года жизни в степном Семипалатинске были для Достоевского не намного легче, чем на каторге. Едва Достоевский первый раз появился в казарме, капитан Веденяев, которого все в городе называли не иначе как Бураном, подозвал к себе фельдфебеля и, указав на новоприбывшего, обронил:

– С каторги сей человек. Глядеть в оба и поблажки не давать.

Приказ начальства был принят фельдфебелем к сведению. Однажды фельдфебель отдал какое-то приказание Достоевскому. Фельдфебелю показалось, что рядовой Достоевский недостаточно быстро исполнил приказание. Тогда фельдфебель подошел к Федору Михайловичу и, ничего не сказав, сильно ударил его по голове. Впрочем, спустя малое время фельдфебель угомонился – за малую мзду он не особенно часто беспокоил своего подопечного.

Жизнь в казарме осложнялась еще тем обстоятельством, что 7-й батальон был очень неспокойным. В нем было много сосланных помещиками дворовых людей и так называемых наемщиков, нанявшихся за других отбывать солдатскую службу, – бесшабашный элемент, не особенно склонный к исполнению правил воинского устава. Все это поднимало настроение казармы. Но любое брожение в солдатской среде, любое недовольство беспощадно карались.

Тем не менее через четыре месяца военщины Достоевский знал солдатское дело не хуже других.

Палочный режим заставлял быть бдительным. Приходилось напрягать все силы, чтобы выполнять суровые требования субординации. Надо было тянуться за другими, чтобы не отстать в службе. Все это отражалось на здоровье, которое и без того было очень расшатано каторгой, обострившей эпилепсию Достоевского. Он выполнял все требования дисциплины, как бы ни были они суровы, нес караульную службу, почтительно относился к начальству, хотя бы это начальство было старше его всего на одну белую лычку на погоне (ефрейтор).

Однажды довелось Достоевскому поучаствовать в наказании шпицрутенами одного провинившегося солдата. Достоевский попал в «зеленую улицу», дожидаясь подхода преступника, затем с невероятными усилиями заставил себя поднять палку и опустить очередной удар на спину преступника. В тот же день с Достоевским случился тяжелый припадок падучей.

Достоевский отличался молодцеватым видом и ловкостью приемов при вызове караулов в ружье. По службе был постоянно исправен и никаким замечаниям не подвергался. В карауле аккуратность его доходила до того, что он не позволял себе отстегивать чешуйчатую застежку у кивера и крючки от воротника мундира или шинели даже и тогда, когда это разрешалось уставом (например, в ночное время при отдыхе нижних чинов караула перед заступлением на часы). Благодаря этому его и в рядовом звании освободили от нарядов на хозяйственные работы, а в караул приказано было назначать только по недостатку людей в роте. Но так как в то время шла большая заготовка дров для потребности батальона и для продажи, а также строевого леса для инженерного ведомства, для чего, конечно, требовалось много рабочих рук из нижних чинов, то для обыкновенных служебных нарядов долгое время недоставало людей, и Достоевскому приходилось частенько бывать в карауле. Часовым Достоевскому пришлось стоять почти на всех постах того времени.

Семипалатинск лежит на правом высоком берегу Иртыша, широкой рыбной реки, тогда еще не видавшей не только пароходов, но и барок-то на ней не бывало. Когда город впервые увидел Достоевский, он был поражен – Семипалатинск представлял из себя жалкий вид – полугород-полудеревня. Все постройки были деревянные, одноэтажные, очень немногие обшиты досками, и бесконечные заборы. На улице ни одного фонаря, ни сторожей, ни одной живой души, и, если бы не отчаянный лай собак, город показался бы вымершим. Он кишел собаками. Жителей было пять-шесть тысяч человек вместе с гарнизоном и азиатами, кокандскими, бухарскими, ташкентскими и казанскими купцами. Полуоседлые киргизы жили на левом берегу, большею частью в юртах, хотя у некоторых богачей были и домишки, но только для зимовки. В городе была одна православная церковь, являвшаяся единственным каменным зданием, семь мечетей, большой меновой двор, куда сходились караваны верблюдов и вьючных лошадей, казармы, казенный госпиталь и присутственные места. Училищ, кроме одной уездной школы, не было. Аптека – даже и та была казенная. Магазинов, кроме одного галантерейного, где можно было найти все – от простого гвоздя до парижских духов и склада сукон и материй, – никаких: все выписывалось с Ирбитской и Нижегородской ярмарок; о книжном магазине и говорить нечего – некому было читать. Да и к чему там книги? Люди в то время в Сибири интересовались только картами, попойками, сплетнями и своими торговыми делами. Среди чиновников процветало взяточничество. Сплетни были любимым занятием семипалатинских обывательниц.

Семипалатинск был разделен на три части, между которыми лежали песчаные пустыри. На севере раскинулась казацкая слободка, самая уютная, красивая, чистая и благообразная часть Семипалатинска. Там был сквер, сады, довольно приглядные здания полкового командира, штаба полка, военного училища и больницы. Казарм для казаков не было – все казаки жили в своих домах и своим хозяйством.

Южная часть города, татарская слобода, была самая большая. Те же деревянные дома, но с окнами на двор – ради жен и гарема. Высокие заборы скрывали от любопытных глаз внутреннюю жизнь обывателя-магометанина; кругом домов ни одного дерева – чистая песчаная пустыня. Вообще во всем Семипалатинске не было ни одной мощеной улицы, но мало и грязи, так как сыпучий песок быстро всасывал воду. Зато ходить было трудно, увязая в нем по щиколотку, а летом, с палящей жарой в 30° в тени, просто жгло ногу в раскаленном песке. Летом вообще Семипалатинск невыносим: страшно душно, песок накаляется под палящими лучами солнца донельзя. Малейший ветер поднимает облака пыли, и тончайший песок засыпает глаза и проникает повсюду.

Среди этих двух слобод, сливаясь с ними в одно, лежал собственно русский город с частью, именовавшейся еще крепостью, хотя о ней в то время уже и помину не было. Валы были давно снесены, рвы засыпаны песком, и только на память оставлены большие каменные ворота. Здесь жило все военное: помещался линейный батальон, конная казачья артиллерия, все начальство, главная гауптвахта и тюрьма. Ни деревца, ни кустика, один сыпучий песок, поросший колючками.

Но были и отдушины для Достоевского. В первые же месяцы он случайно знакомится с губернским секретарем Александром Ивановичем Исаевым и его женой Марией Дмитриевной, дает уроки их девятилетнему сыну Паше. Это знакомство сыграет в судьбе Федора Михайловича весьма значительную роль.

Еще одно нечаянное знакомство произошло осенью того же 1854 года.

21 ноября вестовой нашел Достоевского в его бедной квартире-лачуге и сообщил:

– Достоевский, тебя вызывает господин стряпчий уголовных дел. Немедля к нему.

Достоевский побледнел. Что за оказия? В чем сейчас-то он провинился?

Барон Александр Егорович Врангель, всего лишь в минувшем году окончивший Императорский Александровский лицей, в котором в свое время учились петрашевцы (к коим относился и Федор Достоевский) – Петрашевский, Спешнев и Кашкин, со многими из них был знаком лично, встречая и в обществе, и в лицее, куда те часто приезжали к бывшим своим младшим товарищам. Вольнодумство привлекало молодого юриста, и хотя по просьбе отца, действительного статского советника, гвардейского офицера барона Егора Ермолаевича Врангеля, Александр год прослужил в Министерстве юстиции, столичной карьере он предпочел романтику российской провинции. И Врангель добровольно отправился на должность областного прокурора недавно созданной Семипалатинской области. Желание поработать в Семипалатинске «стряпчим казенных и уголовных дел» еще более усилилось, когда Александр Егорович узнал, что в Семипалатинске отбывает ссылку после каторги молодой писатель Достоевский. Врангель был не только поклонником его таланта (совсем недавно он прочитал две его повести – «Бедные люди» и «Неточка Незванова»), но и всю жизнь не мог забыть страшную сцену казни петрашевцев, свидетелем которой он оказался. Когда же старший брат писателя Михаил Михайлович, с которым Врангель был знаком, узнал, что тот едет в Семипалатинск, то попросил его отвезти Достоевскому письмо, книги, белье и деньги – целых пятьдесят рублей.

20 ноября 1854 года Врангель добрался до Семипалатинска, а уже на следующий день вызвал к себе Достоевского.

Врангель остановился в доме у богатого казака, жарко, по-сибирски натопленного. В его распоряжении были две маленькие комнаты, полы и стены которых были обшиты кошмами. На стенах висели лубочные картины без рамок: «Как мыши кота хоронили» да «Герои 12-го года, скачущие на конях». Спал барон на своем складном кресле-кровати, боясь подцепить на хозяйской кровати блох и клопов, за которых извинилась заранее хозяйка – полуказачка-полукиргизка с узкими хитрыми глазами, скуластая, вся пропахшая кумысом. Впрочем, уже на следующий день барон Врангель, напялив на себя красивый мундир и прицепив саблю, отправился представляться военному губернатору области Петру Михайловичу Спиридонову, тот тут же распорядился предоставить стряпчему казенных и уголовных дел отдельную квартиру, куда Врангель в тот же день и переехал и тут же послал своего слугу, кривоглазого Адама, пригласить к себе на чай Достоевского.

Достоевский был крайне сдержан и встревожен. Он был выше среднего роста, в серой солдатской шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами, с угрюмым, болезненно-бледным скуластым лицом, покрытым веснушками. Светло-русые волосы его были коротко острижены, пронзительные серые глаза настороженно рассматривали молодого человека, от которого теперь во многом зависела его судьба. Чтобы разрядить ситуацию, Врангель заговорил первым:

– Покорнейше прошу простить меня, господин Достоевский, что не я первый пришел к вам, а пришлось попросить вас к себе. Прошу за стол, Адам вскипятил самовар.

Достоевский по-прежнему стоял в нерешительности.

– Весьма рад нашему знакомству. Читал ваши повести – они великолепны. А еще я хотел бы вам передать письма от вашего брата, сестер, посылки и поклоны от всей вашей родни и знакомых. Вот и Аполлон Майков вам письмо передал.

Достоевский задрожавшими руками взял письма и стал читать. Слезы навернулись на его глаза – четыре года он не имел никаких известий от родных. Глядя на него, и на самого Врангеля накатило чувство отчаяния, жуткой тоски и одиночества. Еще в процессе чтения писем Достоевским вестовой принес целую кучу писем из Петербурга и самому Врангелю от его близких, родных и друзей. Порывисто вскрыв их, он набросился на них и, читая, вдруг разрыдался: молодой человек впервые так надолго и далеко уехал от семьи, к которой был весьма привязан. Ему показалась невыносимой эта оторванность от привычного уклада и родного дома, и он испугался своего будущего. И вот они стояли друг против друга – каторжник и прокурор – и оба плакали. И вдруг Врангель невольно бросился на шею смотревшему на него грустным, задумчивым взором Достоевскому. Федор Михайлович обнял его, дружески похлопал по спине, как старого знакомого, пожал руку. Они долго беседовали в тот вечер, а при прощании пообещали друг другу видеться чаще. Так завязалась между ними дружба, которая сильно облегчила жизнь Достоевскому в Семипалатинске.

Врангель ввел его во многие «начальственные» дома Семипалатинска, предпринял героические усилия, чтобы Достоевскому снова дали офицерский чин, разрешили вернуться в Европу, дали возможность печататься, – одним словом, сделал все от него зависящее и независящее для полной амнистии писателя.

В январе 1856 года Достоевский получает звание унтер-офицера. И ему позволили переселиться из казармы на частную квартиру. Он расположился в доме семипалатинского старожила Пальшина. С хозяевами Достоевский был в дружеском общении. Квартира давала уединение и возможность литературных занятий. Именно с этого момента Достоевский и возобновил свои литературные работы, прерванные каторгой. Он очень много времени отдавал чтению и письму, даже по ночам. В казарму Федор Михайлович должен был являться только на занятия и в экстренных случаях, когда за ним посылали. Посланных Достоевский оделял деньгами, табаком и угощал чаем, если они приходили к готовому самовару. Поэтому вестовые охотно ходили к Достоевскому с поручением от фельдфебеля или другого начальства.

Хата Достоевского находилась в самом пустынном месте. Кругом пустырь, сыпучий песок, ни куста, ни деревца. Изба была бревенчатая, древняя, скривившаяся на один бок, без фундамента, вросшая в землю, без единого окна наружу. У Достоевского была одна комната, довольно большая, но чрезвычайно низкая. В ней всегда царствовал полумрак. Бревенчатые стены были смазаны глиной и когда-то выбелены. Вдоль двух стен шла скамья. На стенах там и сям лубочные картины, засаленные и засиженные мухами. От входа у дверей стояла большая русская печь. За ней помещалась постель Достоевского, столик и, вместо комода, простой дощатый ящик. Все это спальное помещение отделялось от прочего ситцевой перегородкой. За перегородкой в главном помещении стоял стол, маленькое, в раме, зеркальце. На окнах красовались горшки с геранью и были занавески, вероятно, когда-то красные. Вся комната была закопчена и так темна, что вечером с сальной свечой он еле мог читать (стеариновые свечи были тогда роскошью, а керосина не существовало). Более того, при таком освещении он умудрялся еще и писать ночи напролет. Была и еще одна «приятная» особенность его жилья: тараканы сотнями бегали по столу, стенам и кровати, а летом блохи не давали покоя.

Получив, таким образом, хоть какую-то свободу в своих передвижениях, Достоевский стал зарабатывать уроками математики, обучая поначалу ленивую, капризную и малоспособную девчушку Мельчакову. Она далеко не всегда выполняла задания своего учителя, но Достоевский был настойчив и всегда добивался желательных результатов. Нередко свою строптивую ученицу он оделял конфетами. Занимался Достоевский с ученицей, не снимая шинели, которой прикрывал недостатки своего костюма. При этом на уроках Федор Михайлович сильно и долго кашлял.

В октябре 1856 года Федор Михайлович был произведен в офицеры – он получил чин прапорщика. С этого момента Достоевский уже официально входит в офицерскую среду. Командир седьмого батальона, подполковник Велихов, был большой оригинал. Начиная служить кантонистом, он дослужился до чина подполковника. Любил выпить и в обнимку с солдатами ходил по гостям. Был большой хлебосол и любил принимать гостей. Кончил Велихов плохо. Растратив казенные деньги, застрелился. Велихов выписывал газеты и журналы, но сам не любил читать их. Узнав, что ссыльный рядовой Достоевский образованный человек, он пригласил его к себе на квартиру для чтения вслух почты. Нередко Велихов оставлял Достоевского обедать у себя.