Убийство в закрытой комнате

Александр Золотько Семейное дело

Ружье сказало «Бах!». Нет, даже «Бабах!!!». Обязательно лязгнул затвор, отъезжая назад под давлением пороховых газов, на фоне самого выстрела этот «клад!» особо внушительно не прозвучал, а легкое «стук» стреляной гильзы так и вообще можно во внимание не принимать.

Кстати, а философы так и не нашли ответа на дурацкий вопрос: если дерево рухнуло в дремучем лесу, далеко от людей, то грохотало ли оно? Звука-то никто не слышал. Кто говорит, что грохотало, и несет всякую ерунду о звуковых волнах, кто-то говорит, что нет, ибо если отсутствует слушатель, то и звука не может быть, ведь он, по сути, только вибрация перепонок в ухе…

Ерунда, конечно. Умственное рукоблудие, если честно. Хотя, если разобраться, что-то в этом есть. Потому что, когда выстрелил карабин «сайга», звука никто не услышал. И значит ли это, что звука не было совсем?

Курок бесшумно сорвался со своего места, врезал совершенно без звука по бойку, тот наколол капсюль патрона, тот передал искру пороху в гильзе, тот быстро-быстро сгорел, превратился в газ, который расширился, толкнул пулю вперед, вдавил ее в нарезы ствола, толкал-толкал, пока ствол, наконец, не закончился и пуля не вылетела наружу.

Если бы рядом был слушатель, то именно в этот момент карабин должен был произнести свое «бабах!», но если слушателя не было, то…

Алик Зимин потряс головой, пытаясь привести себя в чувство.

Эк его повело, беднягу! Хотя, казалось бы, с чего? Ну погиб человек. Не то чтобы совсем незнакомый, но не друг — точно не друг. У Зимина не было среди друзей серьезных и влиятельных людей. Могут ли быть у мужика тридцати трех лет от роду серьезные друзья, если так и не заслужил этот самый мужик в возрасте Христа ничего другого в качестве имени, кроме Алика. «Слышь, Алик!», «Привет, Алик!», «А не сгоняешь по-быстрому, Алик?», Алик сгоняет. За десять дополнительных долларов — так даже с улыбкой сгоняет.

«С улыбкой», — пробормотал Алик, глядя на экран телевизора.

Погиб человек. В тысяча девятьсот девяносто четвертом году от Рождества Христова кого-то можно этим удивить? За неделю в Городе отправляются на тот свет от десяти до пятнадцати хомо сапиенсов. Не совсем хомо и не так чтобы сапиенсов. В ходе совместного распития спиртных напитков, в результате возникшей ссоры, на почве личных неприязненных отношений… это если не считать тех, кого подстрелили-взорвали-пове-сили-утопили по работе, так сказать. Ну, как в американских фильмах — ничего личного, сплошной бизнес.

Нет, конечно, нечто странное в смерти вот этого конкретного человека было.

Алик встал с дивана и пошел на кухню: чайник свистел изо всех сил, намекая, что еще немного — и пойдет на взлет.

Спокойно, сказал Алик на пороге кухни, помощь уже близка. Помощь уже рядом.

Надо будет спросить у кого-то из медиков: тех, кто разговаривает с неодушевленными предметами, сразу забирают в дурку или сперва подвергают обследованию?

Алик выключил газ под чайником и сел на табурет.

Странное состояние. Ты сидишь перед телевизором, пережидая программу местных новостей и предвкушая просмотр какого-нибудь фильма, чайник стоит на огне, бутерброды уже сделаны и ждут своей очереди. Собственно, ты даже не сидишь перед телевизором — так, присел на минуту. Или даже не присел — остановился на мгновение, прежде чем вернуться на кухню, забрав оставшуюся с обеда на столе посуду, — как Марик Гинзбург, ведущий новостей, вдруг сообщает, что вот буквально только что… Ну час назад. Ну пару часов назад, если быть совсем точным, у себя в кабинете был найден убитым Валентин Николаевич Ларенко, предприниматель, депутат, филантроп…

Вот после этого ты обнаруживаешь, что сидишь на диване и, не отрываясь, смотришь на экран телевизора. А там — неслыханное дело — уже показывают результаты съемок места происшествия.

В сам кабинет телевизионщиков не пустили, понятное дело. Съемка ведется из приемной, сквозь распахнутые двойные двери. Тяжеленные, насколько помнил Алик. Пространство между ними — это как бы тамбур. Размером почти с лифт стандартной девятиэтажки. Обе двери обиты кожей — Ларенко на таких вещах не экономил.

По большей части экран занимают спины и затылки сотрудников милиции и прокуратуры, но время от времени открывалась и общая картина. Письменный стол хозяина, пристроенный к нему стол для совещаний с шестью, кажется, стульями по бокам. Тела не видно, оно, похоже, лежит на полу, а вот карабин — тот самый карабин «сайга» — виден хорошо. Улегся на самом краю письменного стола, вдоль края. На самом краю и ровнехонько вдоль края.

А Марик Гинзбург продолжал вещать за кадром, что тело было обнаружено сотрудниками фирмы погибшего, что дело возбуждено по статье «доведение до самоубийства». Пауза. Наверное, для того чтобы слушатель осознал всю глубину сказанного. Потом на экране появился прокурор области и сообщил, что да, возбуждено по «доведению до», хотя и рассматриваются разные версии. Дело взято под контроль Генпрокуратурой и министерством.

Оно и понятно, кивнул прокурору Алик, не каждый день такие серьезные люди умирают таким вот красочным образом…

Прокурор пообещал дело расследовать быстро, Марик сообщил, что обязательно обнародует новую информацию, если она появится…

Марик — он такой. Он обнародует. Автор бессмертной оговорки по поводу приезда в Город главы Украинской автокефальной церкви. По версии Гинзбурга, к нам в тот раз приехал глава украинской автофекальной церкви. Марик может сказать что угодно. Главное, не мешать. Да.

Вот тогда, сидя перед телевизором, Алик и подумал о выстреле. О карабине. «Бабах!» и все такое… Потом засвистел чайник, возвращая Зимина к реальности.

И правильно сделал.

Нечего пялиться в телевизор. Совершенно незачем. Потому что Алику Зимину не светит писать статью по этому делу. О таких серьезных людях пишут люди тоже серьезные. А Зимин к этой категории не относился.

Он и с покойным-то пересекся совершенно случайно: предпринимателю и филантропу пришла в голову идея выпускать газету, печатный орган родного авторынка, обратился он по дружбе к шефу Алика с просьбой прислать кого-нибудь, чтобы макет соорудить. Ну шеф и послал кого не жалко.

Алика вот и послал.

Хотя потом оказалось, что поездка выдалась совсем приличная. Ларенко организовал экскурсию по своему рынку, по стекольно-зеркальному заводику, угостил обедом со своего стола и очень неплохо заплатил за мелкую, в общем, работу.

Что-то такое было в этом Валентине Николаевиче… Эдакое добротное. Не доброе — идите на фиг со своей добротой в суровое постсоветское время — добротное. Сам он, Ларенко, был мужчиной крупным, серьезным, но без всяких гаек на пальце и цепуры на шее. Офис свой организовал не где-нибудь в центре Города, а на только что засыпанном болоте, возле недавно возведенного заводика и рынка. Обед, которым накормили Алика, был почти домашним, его подавали в небольшом кафе-вагончике возле офиса. Семейный обед, без всяких там консервов: борщ, каша, котлеты, компот. Сам депутат-предприниматель сидел, кстати, рядом и вкушал от того же борща с котлетой.

Общаться с Ларенко можно было запросто, без проблем. Нужно было только молчать и слушать. Вовремя кивать или четко отвечать на конкретно поставленные вопросы. Он спросил — ты сказал и снова можешь жевать котлету.

Алик сразу уловил нужную линию, обнаружив на заводике в каждом цеху над каждой дверью небольшую такую табличку. Вначале Зимин подумал, что это название цеха или фамилия ответственного за противопожарную безопасность, но потом подошел поближе и увидел, что на табличке через трафарет выведена цитата, и не из какого-нибудь там Ленина, а из самого Валентина Николаевича.

Когда экскурсия пришла в новый, только что построенный цех, Алик был уже морально готов к тому, что фотооператора, например, повергло в легкий шок. На всю немаленькую стену, напротив здоровенных окон (а чего стекла экономить — завод-то стекольный, правда?), этаким гигантским комиксом располагались картины, повествующие об истории заводика.

Ларенко с одобрением во взоре осматривает пейзаж до начала строительства, Ларенко закладывает первый камень в фундамент, Ларенко открывает первый цех, Ларенко еще что-то такое, но что именно — не понятно: художник, сидя на лесах, как раз заканчивал карандашом разметку грядущей фрески.

И что подкупало: в суровое время, когда с каждым могло случиться все что угодно, когда любой бизнес мог вдруг внезапно стать чужим, картины рисовались прямо по штукатурке. Снимать и уносить их никто не собирался. Навсегда делалось.

Навсегда.

Алик заварил чай, налил себе в кружку, бросил несколько кусков рафинада, размешал.

Если не хочешь соврать, говаривали древние, избегай слов «всегда» и «никогда». И еще знали верный способ рассмешить богов. Ага, начать строить планы на будущее.

Такие дела, сказал Алик, глядя на свое отражение в оконном стекле. Такие дела.

Если Марик не врет. А врать он не может, ибо сам областной прокурор подтвердил: дело возбуждено по статье о самоубийстве.

Получалось, что человек, уверенный в себе, любящий себя, очень ответственно относящийся к себе и своему делу, подумал-подумал, да и шарахнул себе в грудь из карабина «сайга» калибра семь шестьдесят два на тридцать девять. Прямо в сердце. Сидел-сидел у себя в кабинете, потом взял карабин «сайга» калибра семь шестьдесят два, да и прострелил себе костюм… Дорогой такой костюм — то ли за штуку баксов, то ли дороже… Пиджак не пожалел, рубашку… Прямо под депутатский значок — «бабах!»…

Автоматически Алик отхлебнул из чашки, обжег нёбо и язык, выругался и поставил чашку на стол.

Что значит рубашку и пиджак? Он жену не пожалел и детей. А она у Ларенко, между прочим, настоящая была, не из новопойманных. Она с ним лет тридцать прожила. В сауны он ее, понятное дело, не брал — там обходился «мисками» с городского конкурса красоты, но все говорили, что и сам ее никогда не обидит, и никому не позволит. И не пожалел.

Алик легонько постучал кулаком по столу.

Жена. Что жена, если он даже себя, любимого, не пожалел? Себя, человека с фресок на заводе, автора бессмертных высказываний на зеркальных дощечках в цехах, курилках и раздевалке!

Это ж что нужно было сделать, чтобы такого человека довести до самоубийства?

Алик вернулся в комнату, снял с телефона трубку и задумался.

Нет, можно вспомнить несколько номеров, позвонить, поспрашивать. Опер из райотдела Юрка Гринчук вполне мог чего-то знать, а под хорошее настроение и поделиться своим знанием.

И для чего? Чтобы удовлетворить праздное любопытство далеко не самого уважаемого представителя малоуважаемой журналистской братии? А самому этому представителю это зачем?

Алик положил трубку. Встал, прошелся по комнате, спохватился, что так и не поужинал, быстро сжевал свои бутерброды с ветчиной, выпил уже остывший чай и помыл чашку.

Агата Кристи придумывала свои сюжеты за мытьем посуды, но у Алика оно занимало всегда не больше пяти минут, времени хватало разве что на идею заметки. После развода Алик еду не готовил, питался всухомятку. Раньше, когда покупал пельмени, приходилось отмывать потом кастрюлю и тарелку, но недавно в магазине возле редакции Зимин обнаружил итальянские равиоли из военных пайков в запечатанных судочках из фольги. Наверное, добрые итальянские военные присылали их голодным жителям Города в качестве бесплатного дара, но тут, в дебрях нарождающегося капитализма, все прекрасно понимали, что бесплатной еды не бывает, и покупали эти самые серебристые гробики так же спокойно, как покупали на рынке американское масло с надписью «бесплатно» на упаковке.

Алик с зарплаты забил холодильник итальянскими пайками, разогревал их по мере необходимости, из этих судков ел, освобождая себя, таким образом, еще и от мытья посуды.

Для чего он освобождал время, Алик толком и сам не знал: разнообразие его вечеров сводилось к выбору — лечь спать на расстеленный диван или «ну его в самом деле». Иногда общее однообразие скрашивали авралы на работе, когда газету сверстать не успевали и все должны были находиться рядом с матерящимся шефом. И уж совсем иногда в дом к Зимину приходил кто-нибудь… Совсем-совсем иногда.

Говорила Зимину бывшая после развода, что не нужен он никому со своей нищенской зарплатой… Время от времени Алик искренне верил, что это таки из-за зарплаты.

Алик принял душ, расстелил постель, лег, выключил свет.

Он никогда не завидовал богатым. И даже ненависти к ним не испытывал. С чего бы это? Он свой выбор сделал в девяносто первом, когда нужно было рискнуть всем, заложить квартиру, денежки пустить на закупку «двести восемьдесят шестых компьютеров» (или даже «триста восемьдесят шестых», но это если очень повезет, американцы их нам не продавали — стратегический товар)…

Можно было рискнуть и подняться. Или не подняться. Риск в этом и состоит. Получится или не получится. Получится — и ты обедаешь в ресторане каждый день, не получится — семья наскоро перекусит на твоих поминках и будет решать вопрос с новым жильем.

Ларенко рискнул и выиграл. Говорят, в него даже как-то стреляли. Он после этого с охранником всегда ездил. Никогда один, всегда втроем — Ларенко, водитель и охранник. И карабин этот он купил не для охоты или там понтов, а по совершенно житейской причине. Хотя да, и для понтов тоже.

Почему так прицепилась к Зимину эта штука? Почему вот уже четвертый час он не может выбросить из головы мысль о смерти Ларенко? Жалость? Нет жалости. Нет — и все. Нечто подобное жалости скользнуло в первую минуту, а потом пропало. Несвоевременное это чувство по нонешним временам. Немодное.

Да и жалеть кого? Жену и детей? Им все осталось. И заводик, и рынок, и что там у них еще?.. И деньги, и связи… Дети взрослые, насколько знал Зимин, дочке что-то около двадцати пяти, сыну чуть больше двадцати. Дочка замужем, сама мать двоих детей… Без Ларенко будет не так надежно, но… А кому сейчас легко?

Любопытство. Интересная версия, сказал Зимин, глядя в потолок. Очень забавная. Даже смешная. Любопытство — это, конечно, профессиональное. И профессиональное любопытство за собой влечет профессиональные гонорары. А тут гонорары не светят. Во всяком случае, Алику Зимину.

А не уснуть ли тебе, сказал Зимин и не нашел что возразить. Действительно — а не уснуть ли? Завтра на работу, сдавать материалы. Потом верстка, сдача номера, к среде, если повезет, Алик все сбагрит и до самой пятницы, а то и до понедельника будет снова счастлив и ленив. Это называется «уверенность в завтрашнем дне».

Алик вздрогнул.

Вот. Вот это самое — уверенность в завтрашнем дне. Ты просыпаешься утром, открываешь кран с горячей водой, а оттуда опять тонкой струйкой льет холодная. Ты спускаешься на лифте, точно зная, что до первого этажа он не доедет, нужно выходить на втором, какие-то уроды дверь на первом покалечили. Если выходишь очень рано — точно знаешь, что на улице темно, фонари не горят. Они и ночью не горели, и вечером. То, что на дворе январь и темно большую часть суток, никого не волнует. Тебя все это вместе взятое бесит неимоверно, до скрежета зубовного бесит, но вместе с тем и примиряет с окружающим миром. Мир неизменен, и ты в нем — неизменен. Почти вечен. И пока нет горячей воды, сломан лифт, не светятся фонари — и ты сам вроде как бессмертен. Имеешь точку опоры. Вон бомж в мусоре копается. Это тоже неплохо — кому-то хуже, чем тебе. Ларенко ездит в «мерседесе»? Значит, не все потеряно в этом мире, жизнь не всех затоптала, это просто ты не проявил должного рвения и старания…

А тут «бабах!» — и Ларенко пустил себе пулю в сердце. Это если даже он не выдержал и застрелился, то что же о тебе говорить? Тебе нужно просто пойти и утопиться в унитазе. Или вон — с балкона. Девятый этаж гарантирует результат независимо от толщины снежных заносов на финише.

Если бы взорвали Ларенко вместе с «мерседесом», то и проблем бы не было. Естественная смерть, что ни говори. И это он не сам ее выбрал: это ему бы настолько позавидовали, это ему настолько было хорошо, что ему ТАК позавидовали…

Приставил себе карабин к груди, нажал на спуск…

К сердцу приставил, подумал Зимин, засыпая. К сердцу…

Утром проснулся с той же мыслью. Встал, еще толком не продрав глаза, отправился в ванную, убедился, что горячей воды нет, умылся, почистил зубы.

Ларенко взял карабин и приставил к груди. Потом нажал на спуск. «Бабах!»

Зимин выругался и пнул в сердцах стену. Прицепилось слово — теперь хрен его отдерешь, это «бабах!»… Как чертополох от вязаного свитера. Или из волос. Из волос еще и больно.

С этим наваждением нужно что-то делать. Что-то нужно предпринимать…

Зимин оделся, пошел убирать постель и обнаружил, что по телевизору как раз повторяют вчерашние новости. Марик опять рассказал, что именно сообщил мэр города по поводу отсутствующего уличного освещения, а потом перешел к информации о гибели Ларенко.

Ничего нового Зимин не увидел. Мелькнуло в кадре лицо Игоря Протасова. А почему бы и не мелькнуть физиономии прикормленного журналиста в приемной покойного работодателя? Вот кому сейчас плохо, так это Протасову. Ларенко он был нужен — Игорь строгал для него статьи и речи, а жене и семье покойного — спасибо, не нужно. Протасов в эту ночь наверняка пил беспробудно, старательно и вдумчиво, проклиная себя за то, что ушел от бандюков в почти легальный бизнес. С конкретными пацанами можно было нарваться, но они не заканчивались, как патроны в пулеметной ленте.

Один вылетел, второй подошел, за ним третий… И каждому, может быть, полезно иметь поблизости журналиста, который за кусок хлеба с маслом достанет нужную информацию или перетрет чего нужно с судейским или прокурорским. Но был риск.

Ларенко выглядел в этом смысле куда безопаснее и надежней, но вот так все обернулось — не оправдал доверия.

В редакции только и разговоров было, что о гибели Ларенко. Что странно — обсуждались только варианты будущего. Отберут у семьи рынок или нет, потянет жена заводик или продаст? Чем же так припугнули Валентина Николаевича, что он в себя пульнул? Это проколовшийся политик стрелялся или прогоревший бизнесмен?

Редкий случай. Редчайший. Никто не сомневался в самом факте, в способе, так сказать, перехода из этого мира в другой. Самоубийство, понятное дело. Вот, кто довел — это да, это интересно. А в самом деле…

— Бабах! — громко сказал Зимин, в комнате все замолчали, посмотрели на него, как на сумасшедшего, и продолжили обсуждение.

— Вот именно, — изрек Зимин, — Вот именно.

Кто-то позвонил в центр общественных связей областного управления милиции, но там сказали, что ведется расследование и до окончания его ничего говорить не будут. Замглавного связался с приятелем в прокуратуре, тот ответил вежливо, но неопределенно — ждите официального сообщения. Парни из отдела расследований предложили выйти напрямую на па-тологовых анатомов, но главный сказал, чтобы они не умничали. И вообще — работать нужно. Работать. Номер нужно выпускать, сроки поджимают, а еще надо первую полосу переверстывать — под материал о смерти депутата и мецената…

Это да, подумал Зимин, не меньше полосы придется под это отдать. Фотографию, заголовок. Просвещенное мнение какого-нибудь эксперта… Черт.

Зимин подошел к столу редактора отдела и спросил, а, собственно, за счет каких материалов будут освобождать место на страницах еженедельника? Как, удивился редактор, а тебе разве не сказали? Я же тебе говорил… Не говорил? Извини, замотался. Все сдвигается, рекламу трогать нельзя, проплаченную заказуху — тоже… Твоя полоса летит, уж извини. Да, понимаю, что к следующей неделе материалы протухнут, но ты же еще напишешь, ты же профи… Профи?

— Профи, — сказал Зимин.

И этого профи только что лишили четверти месячного гонорара. В память великого земляка.

— Так я пойду? — спросил Зимин.

— Иди. Если что — скажешь, я разрешил.

У выхода из редакции болтали охранник Макс, аспирант мединститута по совместительству, и водитель шефа — Николай Иванович.

— А я тебе говорю, смысла нет в сердце стрелять, — авторитетно заявил Николай Иванович. — Ты «сайгу» когда-нибудь в руках держал? Это ж, блин, как руку нужно вытянуть, чтобы ствол приставить. Тэтэха «сайги» знаешь, боец? Какая, к примеру, длина ствола у «сайги»? А? Это тебе не пистолет. Там пятьсот двадцать миллиметров длины. Только ствола. И еще сантиметров двадцать — крышка ствольной коробки, а под ней — спуск. Прикинул?

— Прикинул, — сказал Зимин, остановившись рядом с Николаем Ивановичем.

— Алик? Привет! — Иваныч пожал Зимину руку. — То есть семьдесят два сантиметра вместе выходит. Так?

— Так, — подтвердил Алик.

— То есть сидит он за столом, покойничек, берет карабин, приставляет дуло к сердцу, тянется к спуску… тянется так, тянется…

— Ну он был мужик крупный, руки были длинные, — рассудительно заметил Макс.

— А живот? — прищурился Иваныч. — Он пару месяцев назад сюда приезжал, ты ведь дежурил? У него еще сантиметров двадцать на живот нужно прибавлять. И вот он приставляет, тянется…

— Ну дотянулся. — Зимин не то чтобы провоцировал водителя, но поторопить немного хотел. — Проблем…

— Вот! — Иваныч указал пальцем Максу на Зимина. — Посмотри на него, Максик. Такой же штатский тип, мать его так. Ты, Алик, прямо сейчас можешь указать пальцем на свое сердце? Ты бы куда винтовку приставил? Давай быстро, не задумываясь. Ну?

— На себе нельзя… — неуверенно возразил Зимин. — Примета плохая.

— Да ну тебя с приметой! Показывай! — прикрикнул Иваныч, и что-то такое звякнуло в голосе майора в отставке, что рядовой запаса Зимин, не задумываясь, ткнул пальцем туда, где предполагал у себя наличие сердца.

— Вот тут!

— Что скажешь, медик? — спросил Иваныч у Макса. — Попал?

— Сантиметров на пять левее и выше, — печально констатировал Макс. — Вполне мог отделаться реанимацией. Даже кровотечение будет не так чтобы обильное. Даже если не сразу нашли, мог бы выжить.

— Понял, Алик? Не знаешь ты, где у тебя сердце, — заключил Иваныч. — Как стреляться будешь, если приспичит?

— Я на девятом этаже живу, — ответил Зимин домашней заготовкой.

— А если враг тебя настигнет на земле? На уровне моря? Окружит танками и в плен, того гляди, брать надумает? Атам пытки лютые… Немыслимые… — Иваныч зажмурился в предвкушении и почмокал губами, — Полный садизм. А у тебя только один патрон в карабине. Куда стрельнешь? И смотри, ты пальцем промазал, а ствол такой рычаг дает, что чуть отклонишь приклад, а линия выстрела градусов на тридцать гульнет, если не больше. А еще нервы. Страх опять же. И непривычно так ружье держать, не каждый день стреляешься! Куда будешь лупить?

— В голову, — Зимину разговор стал несколько надоедать, но и обижаться на хороших людей смысла нет.

Ну увлеклись, с кем не бывает?

— В висок? — усмехнулся Иваныч.

— Снизу, подподбр… тьфу ты… под подбородок, — Зимин приставил палец, — Вот сюда. И длины руки хватит.

— Твое мнение, эскулап? — Иваныч повернулся к Максу.

— Вполне, — одобрил тот, — Можно было еще и в рот, но и так хорошо получится. И линию выдерживать удобнее.

— Точно. — Иваныч поднял указательный палец, — У меня в батальоне один из автомата стрелялся. Именно снизу вверх. Именно в под голову. В ангаре стрелялся, мозгами весь потолок забрызгал. Как-то сегодняшний покойник заковыристо пальнул. Мог промазать, но попал… Судьба.

— Повезло, — сказал Зимин, направляясь к входной двери.

— Типун тебе! — крикнул вдогонку Иваныч, — К бесам такое везенье.

— Так к бесам и пошел, — Зимин остановился, оглянулся на Иваныча и на Макса, — И получается, что не покойник он, а мертвец. Самоубийца ведь не может упокоиться. Самоубийство — грех. Так что — в ад пошел Валентин Николаевич. В самое пекло.

Зимин вышел из редакции, поднял воротник куртки. Было морозно. Куртка у него была не по сезону — из шкуры молодого дерматина — что-то потеплее Алик купить так и не собрался, все время приходилось выбирать: либо после зарплаты переодеться в теплое, либо дотянуть до конца месяца без голодных обмороков.

Нужно ехать домой.

Алик даже повторил это вслух, но особой радости при этом не испытал. Еще один вечер наедине с телевизором? Ага, спасибо! Когда еще был женат, все время ныл, что ему не дают сесть за роман. Он, в конце концов, филолог как-никак, все эти копеечные газетные заработки — временно. Зимин напишет роман и станет знаменитым. Но жена и теща не давали посидеть за печатной машинкой.

Теперь машинка стоит на столе все время. Никто не мешает. Садись, пиши. Еще можно прийти домой, поесть равиолей и уснуть. Вечером проснуться, поужинать и снова уснуть, посмотрев телевизор.

В кафе. Хороший вариант — кафе. Тепло. Уютно. Машенька опять же улыбается и наливает кофе бесплатно. Пытается бесплатно, но Алик всегда оставлял деньги за выпитое и съеденное. В том, что уличные отморозки перестали наезжать на кафе, была не его заслуга. Вернее, не столько его. Он просто вовремя привел туда Юрку Гринчука — нужно было поболтать, поспрашивать старшего лейтенанта в приватной обстановке об одном скользком типе.

Они пришли, поздоровались с симпатичной девушкой за стойкой, заказали кофе плюс фундук в блюдечке, сели за крайний столик и только углубились в беседу, как в кафе нарисовались три короткостриженых обладателя костюмов «абибас». Как потом выяснилось, Гринчук был как раз после дежурства, хотел по-быстрому поговорить и уехать домой, усталый был, да еще начальство вкатило ему вот за таких же беспре-делыциков… В общем, не повезло ребятам. Гринчук даже объяснять ничего не стал. Вмешался после первого: «Слышь, ты, коза…»

Один из парней осел сразу, там же, где стоял. Хлюпнул чем-то и стек вниз. Второй оказался с повышенной броневой защитой. Выдержал три удара — три! Потом все равно упал, но позволил третьему приятелю достать «пыру». Гринчук был в штатском, пацаны его не знали, посему отморозок чувствовал себя в своем праве. В руке оказался нож — шаг, еще шаг, легкое движение руки, не замах, а будто дрожание хвоста кошки перед броском.

Нужно было бить его по голове чем-нибудь тяжелым, как в кино. Но то в кино, а это — в жизни: Алик сидел, словно парализованный, и все силы своей души потратил на выдох-выкрик: «Сзади нож!..» У Гринчука оказалась хорошая реакция, у «пырщика» — перелом обеих рук и сотрясение мозга.

Две минуты беседы с опером открыли пришедшим в себя парням новые перспективы и горизонты, они поклялись мамой и обещали есть землю, если еще раз сюда сунутся. Тут крышует Гринчук, с чувством сказал тот из мальчиков, кто сохранил более-менее ясное сознание.

Вот с тех пор Гринчук был в кафе желанным гостем. Ну и Алику тоже были рады.

— Кофе? — поздоровавшись, спросила Машенька. — Большую чашку?

— Большую, — сказал Алик. — И сладкую.

— Садитесь, приготовлю — принесу, — Машенька улыбнулась, она часто улыбалась при Алике вот так, без повода. С иронией, наверное.

Алик решил сесть подальше от висевшей на стене колонки. Певец как раз пел про девушку в автомате с перемазанным лицом — Алик не был поклонником дворовой лирики, да и вообще к музыке несколько равнодушен.

В кафешке было тускло, накурено, но зато тепло и пахло настоящим кофе. Машенька замечательно варила его на песке и никогда не пережаривала орехи. Можно было и водочки перехватить или заказать даме грамм сто «бабоукладчика». Хорошее место, недалеко от работы и без шумных завсегдатаев.

Куртку Алик снимать не стал — расстегнул «молнию», вязаную шапочку спрятал в карман вместе с перчатками, сел к угловому столику, прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Почти хорошо.

Почти — потому что никак не получается перестать себя жалеть. Материалов, слетевших из номера, было жалко. Денег за них — тоже, но статья и в самом деле получилась забавная, что-то в ней было от служения обществу. А деньги… Как-то Ларенко дал Алику заработать, сейчас заработка лишил — круговорот денег в природе получается.

Алик потер ладони, чтобы согреться. Ладно, черт с ним. Или Бог.

За соседним столиком трое азартно обсуждали смерть Ларенко. Один, сидевший к Алику спиной, уверенно рассказывал, что на Ларенко наехали, пытались рынок забрать, переманить торговцев на вновь построенный оптовый. Просто тупо ходили с проверками и говорили, что если, мол, на новый оптовый переберутся, то никто проверять не станет…

Было в этой версии что-то реалистичное. Очень вписывалась она в современный антураж — и это не мог не оценить Алик.

В общем, так оно и выглядело в Городе. Это в других населенных пунктах наезжали бандюки, палили из автоматов или зажигали сарай, а в Городе все было гораздо приличнее: должна была соблюдаться внешняя законность. Иначе областное милицейское начальство могло заинтересоваться: кто это портит отчетность и работает без лицензии на передел имущества. Это называлось ментовским прихватом и, в общем, было более-менее разумной альтернативой беспределу. Так полагал Алик, и так полагали многие жители города. Ну хоть кто-то должен был поддерживать порядок. И хоть как-то.

Наехать на Ларенко могли, но… Реакция слишком бурная. Слишком бурная реакция, как ни глянь. С его связями по обе стороны баррикад Ларенко мог очень даже долго вести переговоры. И наехавший не имел никакой гарантии, что смог бы передавить Валентина Николаевича в таком вот единоборстве. Даже то, что торговцам предлагали переехать, а не жгли, к примеру, их склады, тоже о многом говорило.

Подошла Маша, поставила перед Зиминым чашку с кофе и креманку с фундуком.

— Звонил Юрий Иванович, — сказала Маша, наклонившись, — Просил его дождаться. Сказал, что будет минут через двадцать.

— Юрий Иванович? — удивился Алик, потом сообразил, что это Юрку Гринчука Маша так величает, и кивнул: — Хорошо. Давно звонил?

— Перед тем как вы пришли. Я забыла сразу сказать… Еще, может, что-то хотите?

Алик посмотрел в глаза Маше, торопливо отвел взгляд и помотал головой.

— Скажете тогда, если захотите, — Маша вернулась к стойке.

Такие дела, пробормотал Алик. Вот хорошая же девушка, симпатичная. Гринчук неоднократно намекал, но Алик упрямо делал вид, что все идет как надо. Может, и в самом деле все идет как надо.

Сегодня его полосу сняли. Завтра — вообще решат, что не нужен Алик в редакции. И что дальше? Идти в сторожа? В бандюки не возьмут, да и понимал Алик, что не получится из него толковый бык. Начнет рассуждать на тему допустимости насилия, вместо того чтобы паяльник, значит, в задницу клиенту совать…

— Стрельнул себе в голову, чтобы семью не подводить, — гнул свою линию знаток за соседним столиком, — Если бы сказали: либо жену порешим, либо сам себе пулю в лоб…

— Я бы свою супружницу сам грохнул, — сказал его приятель и засмеялся, — Ну или сказал, что пусть делают чего угодно, а я бизнес ни в жизнь не отдам… Они ее бы и того…

— А дети?

— А нет у меня детей.

— А если были бы?

— Если бы…

Из колонок грянула «Девочка моя», Алик поморщился и закрыл глаза.

Ломать себе голову по поводу причин самоубийства — глупое и непродуктивное занятие. Вот если бы найти реальную причину и того, кто именно довел Ла-ренко до самоубийства, — вот это был бы фитиль. Тут даже шеф никуда не делся бы — поставил материал в номер. Все бы подвинул, но поставил.

На первую полосу.

И подпись — Алик Зимин. И вопрос об увольнении ушел бы, исчез и истаял в тумане. Редакция уважительно смотрела бы на Алика, говорили бы, что да, что вот он — класс. И Алик смотрел бы на себя в зеркало если не с уважением, то и без отвращения.

А что? Вот сейчас допить кофе, поговорить с Юркой — зачем-то он ведь ищет? — и пойти искать виновника самоубийства. Семья, опять же, может быть благодарна. Доведение до самоубийства — это почти убийство. Грех снимается, а погибший получается не слабаком, а героем, ценой своей жизни спасшим родственников.

Сейчас все брошу и пойду искать, прошептал Алик, прекрасно сознавая, что никуда не пойдет, а если и пойдет, то ничего найти не получится, потому что угрозы и доведение таких людей проходят на высоком уровне, и до этого уровня Алику ну никак не допрыгнуть.

— Привет! — прозвучало рядом. — Спишь?

Алик открыл глаза.

— Здравствуйте, Юрий Иванович, — сказал Зимин и протянул руку. — И зачем я тебе нужен?

— Ты мне — ни на секунду не нужен, — успокоил его Гринчук. — Ты мне просто врал, что у тебя есть приятель у военных, у артиллеристов.

— Есть.

— Мне нужен на него выход. — Гринчук помахал рукой Маше, показал пальцем на столик и сел.

— С каких таких? — удивился Алик, — Это ты стал за военными следить?

— Не твое дело. Сводишь меня с «сапогом» — и свободен. А я тебе буду должен, — Гринчук расстегнул куртку и вздохнул. — Забегался я тут с вами со всеми. Звоню тебе домой — никого. Звоню в редакцию — только-только вышел, говорят. Я так и подумал, что ты сюда зайдешь. А? Как тебе? Перехватил же.

— Мо-ло-дец! — продекламировал Алик, достал из кармана записную книжку, открыл на нужной странице и положил перед Гринчуком: — Вот — Вадик. Рабочий телефон и домашний.

— Ага, — кивнул Гринчук, — премного благодарны… Ты бы себе пейджер, что ли, завел…

— Мобильный телефон и рацию, — подхватил Алик. — Деньги, они… Да и зачем все это? Кому нужно, и так поймают, а то буду на привязи, как собака. И мороки с телефоном…

Счастливого обладателя мобильника в любой компании можно было отличить мгновенно. Первое, что делал отелефоненный в любом помещении, — доставал из кармана свой телефон, скрученный провод зарядного устройства и начинал искать, куда тут можно воткнуться. Спасибо, не нужно.

Алик прекрасно обходился городским.

Юрка переписал номер в свою записную книжку.

— А я тебе вчера вечером собирался звонить, — сказал Алик. — Посмотрел телевизор, даже уже трубку снял, но передумал…

— Жаль. В смысле, что передумал фигней заниматься — правильно, а что не позвонил — плохо. Я бы у тебя номерок узнал по телефону, и сегодня не пришлось бы бегать по морозу… — Гринчук подмигнул, — А звонить хотел, чтобы информацию по покойному получить?

— По самоубийце, — поправил его Алик, — Они не могут быть покойными…

— Это с каких таких — самоубийцы? — весело удивился Гринчук.

— Как с каких? — удивился и Алик, — Сказано же было — по статье о доведении…

— Мало ли что было сказано, — пожал плечами Гринчук. — Эта статья, брат, позволяет рассматривать кучу версий и, что самое главное, позволяет проводить экспертизы, опросы и все такое… Не хуже, чем любая другая…

— Например — убийство? — спросил Алик.

— Ага, убийство в закрытой комнате, — подтвердил Гринчук, — Если бы кто-то из прокурорских только заикнулся о таком, так его бы к стене гвоздями свои же прибили бы. Ты хоть в курсе, как там оно было?

— А что, как-то не так? По телику сказали, что в своем кабинете. Нашли тело и все такое. Карабин «сайга» опять же. Что-то не так?

— Ну… В принципе, все так… — Гринчук подождал, пока Маша поставит кофе перед ним, что-то сказал ей негромко на тему «хорошо выглядишь» и сунул в карман ее фартука денежку. — И за моего приятеля тоже.

— Да я сам заплачу… — начал протестовать Алик, но Гринчук вальяжно отмахнулся, — Я сегодня немного заработал, имею возможность шикануть. Да, о чем это я?

— О самоубийстве.

— Какое, на фиг, самоубийство? Прицепились. Папа сказал — несчастный случай. Вот и несчастный случай.

— Сам Папа сказал? — недоверчиво переспросил Алик.

Папа — начальник областного управления милиции, был самым серьезным обитателем Города, в мелкие дела не влезал, мнение свое обычно держал при себе, но если уж говорил, то говорил. И споры сразу прекращались.

— Папа сказал, что это несчастный случай, — подтвердил Гринчук, — Покойный чистил оружие, произошел случайный выстрел. Все. Послезавтра отпевание, панихида, прощание и похороны. И еще раз — все.

Алик почесал нос. Недоверчиво покачал головой.

— Хочешь поспорить с Папой? — спросил Гринчук.

— Не хочу. Только как-то все это быстро… Суета. Вчера сказали — самоубийство, сегодня — несчастный случай… С чего это?

— А с чего нет? Дело-то как было? Жил да был Ла-ренко Валентин Николаевич… — начал рассказывать Гринчук, словно киношный сказочник, даже щекой о ладонь оперся: — Хорошо ли, плохо ли…

В общем, собрал Ларенко совещание.

Он его традиционно собирал по понедельникам, намечал планов громадье, давал ценные указания и проводил накачку личного состава по поводу трудиться-трудиться-трудиться… То есть вначале давались конкретные указания, а потом шло выступление предпринимателя и депутата на общие темы.

И в это утро все шло точно так же. Были обрисованы непосредственные задачи и указаны перспективы развития. Ларенко прикупил карьер какого-то там особого песка, позволявшего изготовлять совершенно потрясающие стекла на автомобили, что вкупе с итальянским оборудованием давало возможность очень неплохо зарабатывать. К финалу прозвучала идея дотянуть линию метро к рынку. И все участники совещания были отпущены на выполнение своего служебного долга.

В десять совещание началось, в одиннадцать — закончилось. А в половине двенадцатого Ларенко позвонил своей секретарше и приказал, чтобы охранник принес в кабинет карабин. Оружие хранилось в сейфе, сейф был в подсобке, попасть в которую можно было только через приемную.

Ларенко любил оружие чистить. Геринг, чтобы успокоиться и расслабиться, перебирал в кармане брильянты, а Валентин Николаевич разбирал «сайгу» и чистил. Потом, к вечеру, мог заехать с охранником в лес или на карьер, чтобы пострелять. Все мальчики любят громкие игрушки.

Охранника в приемной не было — вышел покурить на улицу. Пришлось послать за ним водителя. Пока сбегали, пока привели — прошло пятнадцать минут.

В одиннадцать сорок пять охранник достал из сейфа карабин и отнес его в кабинет шефу. В двенадцать сорок пять в приемную позвонила жена Ларенко, спросила, где муж, почему он трубку не берет — ни у себя в кабинете, ни мобильник.

Секретарша позвонила шефу по внутреннему — тот не ответил. Секретарша попросила охранника, чтобы тот заглянул в кабинет. Вначале охранник отказался, бывало, что Ларенко мог задремать на диване, и тогда свободно можно было нарваться на выволочку.

— Он после обеда ложится, если ложится, — резонно напомнила секретарша. — И Анна Ивановна требует, чтобы муж с ней связался. Хочешь с ней поссориться?

— Да нет, — сказал охранник, — Что я — чокнутый, что ли, с хозяйкой ссориться?

Охранник встал с кресла, подошел к двери, постучал.

— Так он же не услышит, — сказала секретарша. — Заходи, во внутреннюю постучи.

Охранник вошел в тамбур, первая дверь осталась открытой. Постучал во внутреннюю. Прислушался. Еще раз постучал. Потом нажал на ручку, открыл дверь и заглянул вовнутрь. Окликнул шефа. Еще раз окликнул. Вошел в кабинет, за собой не закрывая. Вернулся из кабинета, сел на стул возле секретарского стола, налил воды из графина, залпом выпил. И уж только потом сказал, что шеф, кажется, того… Кажется, мертвый шеф.

Ларенко лежал на полу за своим столом.

Выстрелом его толкнуло назад, потом тело завалилось на бок и упало. От двери ничего видно не было — только пустое кресло. Дырка от пули, прошедшей навылет, на черном фоне была незаметна. И кровь в глаза особо не бросалась.

Началась суета, позвонили жене, позвонили в милицию, позвонили в прокуратуру. Прокурор сгоряча ляпнул перед камерами о самоубийстве, а потом приехал брат покойного, пообщался со всеми и объяснил, что, какое тут, на фиг, самоубийство?

— Брат у покойного — человек толковый. Мент. Опер. Капитан, через спецназ прошел, потом на оперативную работу… Но в одном городе с братом работать не стал. Неспортивно, сказал, карьеру так делать. Неинтересно. Вот он вечером вчера приехал, всех потыкал мордами в факты, сходил даже к Папе — был удостоен аудиенции.

— И прям все так и согласились? — недоверчиво переспросил Алик. — Вот все согласились с капитаном? И генерал согласился?

— А почему нет? Станет человек, замысливший самоубийство, проводить совещание? Планы строить, назначать ответственных? — Гринчук залпом допил кофе. — Или все было нормально, а потом вдруг — бац — и решил пустить себе пулю в сердце? В одну секунду все решил? Не бывает. Тут столько дыр, что лучше и не браться…

— Ну да, еще и виновного искать, — подсказал Алик. — Того, что довел до самоубийства…

— Виновного искать… — подтвердил Гринчук. — Зачем, если и так все понятно? Он взял карабин, стал чистить, случайно повернул оружие дулом к себе и нажал на спуск…

— Почистил хоть?

— Не успел. Эксперты, как глянули на пушку, так и сказали — не успел. Пыль, песок… Они накануне стреляли, патрон, видимо, в магазине остался. Вот Ларен-ко случайно и нажал на спуск… — Гринчук покачал чашку в руке, опрокинул ее над блюдцем, посмотрел на кофейную гущу, словно гадал.

— И что там? — поинтересовался Алик.

— Дальняя дорога, казенные хлопоты… — сказал Гринчук, — Ладно, мне, пожалуй, пора…

— Значит — несчастный случай?

— Брат сказал на пресс-конференции, что Ларенко вообще был небрежен с оружием. Вот и нарвался… — Гринчук встал из-за стола.

— Подожди, как это — небрежен и нарвался? — Алик резко отодвинул от себя чашку, ложка упала на пол и зазвенела, — Что за чушь?

— В смысле?

Алик вспомнил, как Иваныч час назад объяснял о направлении ствола карабина при выстреле.

— Карабин… Это же здоровенная дура. Семьдесят сантиметров от дула до спускового крючка. Даже больше.

— И что? — Гринчук сел на стул. — Что из этого?

— Подожди, ему принесли карабин, он стал чистить… «Сайга», насколько я понимаю, это тот же «Калашников»? Так?

— Так, — коротко кивнул Гринчук, не сводя взгляда с лица Алика.

— Я же еще с армии помню, как автомат чистится. Берешь оружие, отсоединяешь магазин, потом передергиваешь затвор, нажимаешь на спуск. Снимаешь крышку ствольной коробки, вынимаешь пружину и все — выстрела уже не будет ни при каком раскладе…

— Значит, перед этим выстрелил, — спокойно сказал Гринчук. — Или не мог?

Алик задумался.

Попытался представить себе, как сам стал бы чистить карабин.

Ладно, забыли патрон в магазине или даже в патроннике. Стреляли, потом магазин отсоединили, а патрон уже был в патроннике и только ждал своего часа. Может быть такое? Может. Вполне может.

Значит, я беру карабин, собираюсь его почистить. Снимаю с предохранителя, иначе разбирать будет сложно… К тому же, если не сниму, то не выстрелит карабин. И еще. Не была «сайга» разобрана, Алик своими глазами видел карабин, лежащий на столе. Телевизионщики все показали.

Значит, выстрел мог прозвучать с момента снятия оружия с предохранителя до того, как его стали разбирать.

Как-то так…

Беру карабин, снимаю с предохранителя… Карабин в руке, в правой руке, прикладом ко мне, стволом либо в потолок, либо в противоположную стену. Так? Так. И с каких это хренов я его крутить в руках буду? Снял с предохранителя, нажал на спуск. Если был патрон в патроннике — пуля ушла бы в потолок или стену. Все, инцидент исчерпан, охранник огребает по полной за то, что не следит за оружием. Даже если виноват шеф, огребает охранник — так все устроено в жизни, и это даже где-то правильно.

Значит, патрон забытый в патроннике, — не вариант. Но ведь как-то все произошло.

Алик глянул на Гринчука, тот сидел напротив, скрестив руки на груди, и ждал продолжения.

Ладно. Не один патрон. Алик не помнил, был ли пристегнут к карабину магазин, но предположим, что был. И в магазине остались патроны.

Во время срочной службы случилась с приятелем Алика история: разряжая в карауле автомат, он не снял магазин, передернул затвор и нажал на спуск. Выстрел, разводящий матерится, потому что это «залет», перепуганный караульный отсоединяет магазин и механически нажимает на спуск. И снова выстрел, потому что патрон после предыдущего выстрела подается в патронник автоматически.

Так могло получиться и у Ларенко.

Магазин он отсоединил, глянул в него — пустой. И нажал на спуск. Так? Не так? Не просто нажал на спуск, а повернул карабин дулом к себе и нажал на спуск, а это уже полная чушь, такой финт случайно не получается. Невозможно придумать нечто такое, чтобы карабин оказался повернутым во время чистки дулом к сердцу. Во всяком случае, Алик такого придумать не мог.

— Не вижу озарения на твоем лице, — сказал Грин-чук, — Вот работу мысли вижу, а озарения — нет.

— Не мог он себе случайно выстрелить в сердце, — пробормотал Алик. — Не получается…

— Да-а?! Офигеть! — Гринчук улыбнулся. — Но ты же со мной только что согласился — не мог застрелиться Ларенко. Даже если и бьш у него повод, то не мог он так себя вести перед самоубийством. Ты согласился со мной?

— Согласился. Я еще со вчерашнего вечера об этом думаю…

— Зачем? — быстро спросил Гринчук.

— Что — зачем?

— Думаешь зачем?

— Не знаю… Сам пытался понять.

— Может, просто перестань думать? Ты ему не родственник, не конкурент… Или полагаешь, что в твою газету могут взять статью про то, что не мог Ларенко ни покончить с собой, ни застрелиться случайно? — Гринчук говорил серьезно. Очень серьезно.

— Как тебе объяснить… Вот ты по лесу идешь и видишь, что на дереве что-то висит. Что-то, например, красное. Ничего такого тут быть не может — нарушает это яркое пятно общий реализм и достоверность. Ты полезешь глянуть, что там такое? Честно — полезешь?

— Не знаю… Наверное. Только и ты имей в виду, что там может оказаться лопнувший воздушный шарик. Или, если очень повезет, какая-нибудь особо ядовитая змея…

Или мешок с деньгами. Выпал из самолета, висит, тебя дожидается…

Или повесился кто-то в веселенькой рубашоноч-ке, — закончил Гринчук, — Тебе оно нужно? Две версии всего — две.

Гринчук показал два пальца.

— Одна — самоубийство. — Гринчук загнул один палец. — Отвергнута и тобой, и следствием как несостоятельная и несоответствующая психологическому портрету погибшего и его общему эмоциональному настрою. Вторая — несчастный случай…

— И тоже практически невозможно, — вставил Алик запальчиво.

— Слово «практически» в протоколах не встречается. И следователями не используется. Практически убит или практически украл — чушь собачья. Несусветная. Что нам говорит принцип Оккама? Если отбросить все невозможное, то оставшееся — реально, каким бы фантастическим оно ни выглядело, — Гринчук почесал в затылке. — Ну решил прикинуть Ларен-ко, как это из такой штуки можно застрелиться. Ну в голову пришло — получится или нет? Сам-то что, никогда не делал глупостей? Вот и он: отстегнул магазин, приставил ствол, нажал на спуск и даже удивиться не успел — апостол Петр навстречу. Здравствуй, добрый человек, проходи, устраивайся. Что морщишься?

— Не знаю… Не лежит у меня душа к этому…

— Конечно, убийство — оно пошикарнее будет. Злодей проник сквозь стену в кабинет, дождался, пока принесут карабин, вылез, отобрал пушку, зарядил патрон, приставил-выстрелил и ушел назад, сквозь стену… Или нет, киллер спрятался в ящике стола или в шкафу. В сейфе, в конце концов. Вылез — дальше по тексту. И снова спрятался, переждал, пока все уйдут… — Грин-чук застегнул куртку и встал со стула, — Не получается детектив. Так, бытовуха… Но ты же знаешь, что даже в наше суровое время восемьдесят процентов всех убийств — это именно бытовые. Знаешь ведь? А самое опасное место на свете — ванная. А сколько народу от глупостей гибнет? Все, успокойся, отдыхай, веселись… Вон Машеньку куда-нибудь пригласи.

— Угу, — кивнул Алик. — В кафе. Кофе попить с орехами…

— Пожалуй, кафе она не оценит… Хотя, кто мы такие, чтобы знать желания женщин? — Гринчук протянул руку Алику. — Все, бывай! За телефон спасибо — я тебе должен. Не очень много, но достаточно. Обращайся, если что…

— Слушай, Юра! — удерживая руку Гринчука, спохватился Алик. — Отпечатки на карабине смотрели?

— Только его пальцы — никого постороннего. Не ломай себе голову, ничего не придумаешь. — Гринчук высвободил свою руку из пальцев Алика, помахал Маше и вышел на улицу.

Ага, не ломай голову. Еще не думай о белом медведе — так, кажется, наказывали в семье дедушки Ленина? Сядь на диван и не думай о белом медведе. Или о белой обезьяне? Да какая разница? Не думай о смерти Ларенко, Алик. Тебе только что как дважды два доказали, что нет других вариантов. Если не самоубийство, значит — несчастный случай. Третьего не дано. Не самоубийство. Точно. Значит — несчастный случай. Дурацкая шутка, закончившаяся трагедией.

Алик встал из-за стола, намотал шарф, натянул перчатки и шапочку. Может, и вправду пригласить Машеньку куда-нибудь? В кино? Отпадает, кинотеатры сдыхают потихоньку — холод, мрак, чушь… В кафе? Ты еще домой к себе пригласи, на равиоли.

— Спасибо, Маша! — сказал Алик, проходя мимо стойки, — До свидания.

— До свидания, — улыбнулась Маша, — Заходите!

— Обязательно.

Обязательно, повторил Алик, выходя на улицу. Юрка, наверное, прав — хорошая девушка, приятная. Только после развода Алик все еще не пришел в состояние готовности. Крутится в голове фраза про неудачника и нищенскую зарплату.

Ладно. Проехали. Машеньке только Алика до полного счастья не хватало.

Алик поехал домой.

Он честно пытался выполнить совет Гринчука и забыть об этом деле. Все, не его это дело. Нужно отдохнуть, прилечь на диван, включить телевизор… Здрасте, снова информация о покойном, только теперь разговор о несчастном случае. Показали брата погибшего — крепкий такой парень лет тридцати пяти. Держится уверенно, говорит спокойно, будто и не о родном человеке. Да, брат был иногда небрежен с оружием. Так получилось.

Так получилось.

Алик выключил телевизор, сел за письменный стол, подвинул к себе печатную машинку. Взять и соорудить детективный роман. Закрытая комната, все как положено: есть труп, есть оружие, нет подозреваемого и нет никакой возможности прилепить к делу злоумышленника. Алик настолько проникся мыслью о детективе, что даже занес руку над клавиатурой. Нужно придумать первую фразу, а там — пойдет.

«Выстрела никто не услышал…»

Алик потрогал клавишу с буквой «в», даже надавил легонько — рычаг с литерой приподнялся над общим рядом, замер в готовности. Нужно нажать чуть сильнее, не забыть перевести машинку в верхний регистр. «Выстрела никто не услышал…»

Точно, не услышал. Там такие двери, что можно было стрелять целыми днями. Хотя карабин грохочет так, что может прозвучать и сквозь две массивные двери с плотной обивкой. Но в приемной кто-то сидел, болтали, мог работать телевизор или играть музыка.

Ладно, просто примем к сведению — выстрела никто не услышал.

В одиннадцать сорок пять охранник отнес карабин. В двенадцать сорок пять был обнаружен труп. Час.

Вот интересно, сразу прозвучал выстрел, как только дверь за охранником закрылась, или через полчаса? Жена во сколько звонила? Уточнить бы, спросить. Жена ведь не сразу бросилась к секретарше, явно несколько раз перезванивала. Муж мог быть занят. Звонок — трубку с городского прямого не взял, может, вышел из кабинета. Звонок на мобильник — не взял. Может, пошел в туалет? Пять минут пауза и снова звонок на городской. И на мобильник. Сломаться оба сразу не могли, может, встреча важная. Кто может рассказать? Правильно, секретарша. Звонок ей в двенадцать сорок пять. То есть где-то в половине первого Ларенко уже был мертв.

Алик решительно отодвинул машинку, взял лист бумаги и написал на нем карандашом: 11–45. Подумал и добавил: охранник принес оружие. Принес оружие… То есть охранник был последним, кто видел шефа живым.

Так? Так…

Опаньки, прошептал Алик. Охранник. Черт-черт-черт…

Нет, в рамках полного бреда все могло выглядеть так: охранник берет карабин, заходит в кабинет, приставляет ствол к пиджаку шефа и нажимает на спуск. Если двери он за собой закрыл, то никто не мог услышать выстрел.

«Бабах!», охранник кладет карабин на стол и выходит, плотно прикрыв за собой сначала первую дверь, а потом вторую. Зачем плотно прикрыл? Понятно. А еще чтобы запах сгоревшего пороха не проник наружу. Возможно? Возможно.

Алик побарабанил пальцами по столу.

Очень возможно. Если брать отвлеченного абстрактного охранника. Технически он мог все провернуть. Шеф часто чистил оружие. Если задумал его убить, то нужно только дождаться вызова, приготовить в кармане патрон, в тамбуре засунуть его в патронник — это недолго. В конце концов, те, кто был в приемной, видели только, как закрылась наружная дверь. Сколько времени охранник стоял в тамбуре — никто засечь не мог. А хозяин кабинета видел только, как открылась внутренняя дверь. Можно хоть десять минут стоять между дверьми, собирать-разбирать оружие, досылать патроны и все такое. Потом войти и убить.

А, убив, можно даже не прощаться на пороге. Там и не попрощаешься толком — внутренняя-то дверь закрывается первой. Можно даже и не притворяться. Просто закрыть за собой дверь и сесть на стул или на диван в приемной. И ждать, когда будет обнаружен труп. И всех обмануть.

Всех, кроме гениального сыщика Алика Зимина.

Как ты дело раскрутил, похвалил себя Алик. Никто не смог, а ты, даже не побывав на месте преступления, не вложив пальцы в рану, все просчитал и раскрыл. Награду гениальному сыщику!

Но Юрка Гринчук был очень уверен. Совершенно уверен. У него бы хватило ума понять, что охранник вполне мог убить Ларенко. Алик однажды видел, как Гринчук тесты решает, те, что на айкью. Лихо это у него так получалось, у самого Алика выходило значительно хуже.

Алик пересел на диван, взял на колени телефон.

Вот позвонить и спросить у него, как же это так проморгали они убийцу. Ладно, потенциального убийцу, но проморгали же. Прокурор прозевал, менты не сообразили. Брат опять же ничего не заподозрил…

Алик взял трубку.

Или его волновало только доброе имя брата? Важно было, чтобы не самоубийство, чтобы и брата не позорить, и чтобы семья не страдала. Им и так плохо, но это несчастный случай. Не самоубийство. Брат приехал, чтобы спасать семью и имя брата. Ему было важно, чтобы дело… как это… переквалифицировали из «доведения до самоубийства» в «несчастный случай». И это помешало ему увидеть всю картину.

А вот сейчас господин Зимин позвонит товарищу Гринчуку и скажет… Спросит, а не рассматривали орлы-опера версию об убийстве? Гринчук помолчит пару секунд, потом скажет энергично «твою мать» и пообещает перезвонить. А уж когда перезвонит, то будет благодарен. Признает, что Алик не какой-то там щелкопер, а очень толковый журналист. И окажется Алик единственным, кому будет позволено писать об этом деле.

Алик набрал номер.

Гудок. Длинный. И еще раз длинный. И снова. Может, Юрки нет дома? По делу побежал. Вон с «сапогом» договорился о встрече и побежал.

— Да? — спросил Гринчук из телефонной трубки.

— Это я, — сказал Алик.

— И?

— Хотел спросить… — Алик кашлянул. — О Ларенко…

— Я же тебе сказал — нечего там искать. Несчастный случай. Там на всем деле гигантскими буквами написано — несчастный случай.

— Охранник.

— Что — охранник?

— Он мог убить, — сказал Алик тихо.

— Это как?

— Ну вошел, выстрелил, вышел…

— Не мог, — отрезал Гринчук.

— Да нет, мог. Смотри, это он сказал, что просто вошел и оставил карабин, а на самом деле мог свободно войти и застрелить… В тамбуре зарядить и потом…

— Не мог. Вот просто прими к сведенью, что не мог, и все.

— Но он был последним, кто видел Ларенко живым…

— Да, последним. И что?

— Так почему он не мог этого сделать? У него алиби нет, между прочим…

— Есть у него алиби, — сказал Гринчук. — Проверяли — есть.

— Какое может быть алиби?… — начал Алик, но Гринчук дослушивать не стал.

— Значит, слушай сюда и не говори, что не слышал, — с нажимом произнес Гринчук, — Мы с Сашей Ларенко все это еще прошлым вечером переговорили. И об охраннике тоже подумали.

— Ты знаком с братом Валентина Николаевича? — удивленно протянул Алик.

— А почему бы мне не быть с ним знакомым? В самом начале прошлого года я как раз дослуживал в спецназе, мы банду в Луганской области гоняли. Вот там и познакомились. Я пулю поймал, он меня вытаскивал. Немного пострелять пришлось, но в целом все обошлось…

— Знакомы… — растерянно повторил Алик.

— И мы пришли к выводу, что охранник здесь ни при чем. И ты — тоже ни при чем. Если надумал карьеру восстанавливать на этом деле — ничего не восстановишь. Сашка злой на ваших, как черт. Грозился головы отрывать, если кто-то полезет в семейные дела. Им и так хреново. Ты это понять можешь? Хреново. Нужно все это пережить, похоронить погибшего и дальше как-то… Ты можешь это понять?

— Могу.

— Ну вот и понимай, — сказал Гринчук и положил трубку.

— Вот и понимай, — сказал Алик.

То есть откуда-то у охранника есть алиби. Вот есть алиби, хоть ты тресни, хотя быть не может по определению. Как это получается?

Ведь все так логично укладывается — была у него возможность. Была ли причина — черт знает, а возможность — точно была.

Просто Гринчук завидует Алику. Вот прямо на ходу придумал охраннику алиби, чтобы держать Зимина на расстоянии, а сам сейчас начнет копать в этом направлении. Зацепит убийцу, раскрутит…

В конце концов, он это не от плохого отношения к Алику, а для соблюдения конспирации. Чтобы не было утечки, прежде чем убийцу возьмут. Вполне себе версия.

С этой мыслью Алик отправился в душ, а потом — спать.

Утром долго валялся в постели, не торопясь отправился на кухню, разогрел паек, сделал себе кофе.

За окном мело так, что дом напротив вроде как и не существовал.

Хорошо, что не нужно сегодня выходить на улицу, поздравил себя Алик. Завтра, кстати, тоже можно не выходить. И послезавтра — тоже. Нужно было бы пройтись, поскрести по сусекам материалов на полосу — на вторник нужно все-таки что-то принести в редакцию… Не факт, что это пойдет в номер.

Не факт, что некролог Ларенко, которым заменили его материалы, не был поводом намекнуть Алику, что редакция в его услугах больше не нуждается. На голой ставке, без гонораров, он долго не продержится. Да и его никто держать не станет, если не будет публикаций. И останется только писать детективные романы. Из книжных издательств Алика еще не выгоняли.

Ну что — он не сможет придумать внятный сюжет? Закрутить интригу? Вполне сможет. «Ага, — сказал кто-то в голове у Алика, — вот не смог же ты придумать алиби для охранника. Оно есть, а ты придумать не смог».

Не смог, честно признал Алик. Но, кстати, никто и не доказал, что оно есть. Гринчук сказал? Так Юрий Иванович и соврать может по служебной надобности.

— Пошло оно все к черту! — провозгласил Алик. Он достал с полки книгу и завалился на диван читать. Все — к черту.

А материал в следующий номер — будет. Есть в заначке кое-что о военных, о родной армии, бьющейся в судорогах, дай бог родовых, а не предсмертных…

И целый день Алик читал, сделав перерыв на обед и ужин. Потом смотрел кино. Правда, не успел переключить канал с новостей и узнал о том, что прощание с погибшим в результате несчастного случая предпринимателем и депутатом будет проходить в оперном театре завтра в десять утра.

Не пойду, сказал себе Алик.

И не хочу. И неинтересно слушать, как городской зверинец будет лить слезы по безвременно ушедшему.

Не желаю.

В десять Алик появился в оперном театре.

В вестибюле было людно. Тихо играла траурная музыка, стены были украшены черным и красным, стояли цветы и венки. Гроб установили на сцене. Люди входили, выходили, кто-то задерживался, кто-то просто бросал любопытный взгляд.

Жена Ларенко стояла на сцене возле гроба. Рядом с ней, кажется, дети и внуки. Их Алик в лицо не знал, но сходство с покойным определенно было. Брат покойного постоянно перемещался, что-то с кем-то обсуждал вполголоса, отдавал указания. Движения энергичные, рациональные.

Лицо… Нет, не спокойное лицо, скорее — сосредоточенное. Человек решает задачу. Наметил план и выполняет, пункт за пунктом. Жена… вдова Ларенко что-то у него спросила, он ответил, чуть тронув ее за плечо. На лице — искреннее участие.

От входа потекла волна напряжения, Алик оглянулся — прибыли первые люди города и области. Мэр города и сопровождающие его лица. Губернатор области и сопровождающие его лица. Так смотришь и понимаешь: даже на этом мероприятии главные они, не покойный и его семья, а они — первые люди.

Кто-то двинулся вперед, раздвигая толпу, кто-то движется рядом, не на одной линии, а чуть поотстав, и что-то тихо говорит, сверяясь с записной книжкой. Наверное, напоминают начальству имена вдовы и родственников.

Алик хотел уже выйти из зала, но тут заметил, как в нем появился Игорь Протасов. Бедняга пал совсем низко, его даже не пригласили в комитет по организации похорон, он идет в общем потоке посетителей.

На лице Протасова была написана вселенская скорбь — не по поводу гибели человека. Игорь Андреевич, похоже, оплакивает свои перспективы. И даже в слабом освещении зала видно, что прошлые сутки он свои перспективы еще и поминал.

Протасов сунулся было к сцене, но обнаружил, что там как раз первые лица города и области выражают соболезнования родным покойного. Даже тут Протасову не повезло, посочувствовал Алик. Теперь нужно или ждать, пока чиновники покинут сцену, или отступить из зала, чтобы не чувствовать себя совсем уж обиженным.

Протасов повернулся и пошел к выходу.

В вестибюле его перехватил Алик.

— Привет! — сказал он.

— Привет, — тускло ответил Протасов, — Видел?

— Губернатора?

— Мэра. Вот ведь тварь! Мотал жилы из шефа, сука! Это ж он наезды на рынок устраивал, я-то знаю! Он… Шеф мне так и сказал, что схлестнется еще с этим уродом. Только вот не схлестнулись, не успели…

— Несчастный случай, — сказал Алик.

Не спросил и не утверждал, просто произнес фразу.

— Несчастный, — кивнул Протасов. — Гребаный, блин, несчастный случай…

Протасов оглянулся с тоской во взоре.

— Коньячку? — предложил Алик.

— У тебя есть? — оживился Протасов.

— У меня — нет, но вот там, в кафе… Я угощаю.

От халявы Протасов никогда не отказывался.

— Соточку, — сказал в кафе Алик.

— Соточку, — согласился Протасов, хотя по глазам было видно, что стакан коньяка тут был бы в самый раз.

Кафе «Айсберг» было удобно расположено, как раз напротив оперного тетра — далеко идти не пришлось. Себе Алик заказал чашку кофе. Варили тут его плохо, но все-таки варили, а не колотили из растворимого.

— Ну, земля ему пухом, — провозгласил Протасов и осушил емкость. — Царство небесное…

— А ты когда узнал о смерти? — спросил Алик.

Он прекрасно помнил, что, судя по записи, Протасов крутился возле кабинета, и это значило, что и в момент смерти работодателя он находился рядом. Но начать разговор как-то нужно. И правильно было дать возможность Протасову вспомнить, как близок он был к живому Ларенко, и как нечеловечески несправедливо обошлись с ним родственники покойного.

— Там я и узнал. В самый момент, можно сказать. Шеф назначил разговор. Представляешь — про телевизионную студию говорили. Я даже смету подготовил: что нужно для закупки оборудования, для работников. Ларенко ведь вышку купил. Радиовышку, сам собирался вещать на Город, мимо этих козлов из области. А особенно этого… — Протасов махнул рукой в сторону оперного театра. — Ну ты понял.

— Прямо в самый момент… — покачал головой Алик, — Значит, мог выстрел услышать?

— Не мог. Там такие двери… Диана музыку включила… Да и народу там было, все болтали…

— Много народу?

— Сам смотри — Диана, я, водитель, он всегда там сидит, Скорик…

— Это кто?

— Охранник, Васька Скорик.

— Это он карабин отнес?

— Он всегда оружие шефу таскал. — Протасов задумчиво повертел в руках бокал.

— Повторишь? — предложил Алик, пытаясь мысленно подсчитать, на сколько порций у него хватит денег.

— Можно, — вздохнул Протасов.

Алик сходил и принес еще коньяку.

— То есть охранник принес карабин, вышел и все время сидел в приемной? — подождав, когда Протасов приговорит коньяк, спросил Алик, — Его теперь, наверное, затаскают по допросам…

— Это с чего?

— Ну последний, кто видел шефа живым… Разговаривал с ним…

— Видел — да, а разговаривал — нет. С шефом последней Диана разговаривала, по селектору. Спрашивала, кофе нести или не нужно. Шеф сказал, что не нужно. А через полчаса его нашли мертвым… Такие дела…

— Такие дела… — повторил Алик.

Вот так рушатся версии. Красивые версии, логичные версии. Алиби хотел? Так вот тебе алиби!

За полчаса до того, как нашли тело, это получается в двенадцать пятнадцать… И это через полчаса после того, как охранник занес в кабинет карабин.

Выходит, что действительно был прав Гринчук. Совершенно прав.

— Ладно, — вставая, сказал Алик, — Пока. Мне пора.

— Уже уходишь? — печально спросил Протасов, посмотрев в свой пустой бокал.

— Ага, мне нужно, — Алик даже руку пожимать не стал, быстро вышел из кафе.

Все.

Итог истории подведен, ловить тут больше нечего.

Несчастный случай есть несчастный случай, и ничего тут не поделаешь.

Алик двинулся было к метро, но увидел, что из оперного театра выносят гроб.

Сперва шла вдова с детьми и внуками, рядом с ними — крупный парень лет тридцати, спортивного типа. Заплаканная девушка лет двадцати пяти постоянно вытирала глаза и сморкалась в платок.

Кажется, это была секретарша, Диана, о которой говорил Протасов. А спортивный парень — его Алик напрочь не помнил — наверное, охранник. Тот, что принес карабин, Скорик. Или кто-то другой из охраны.

Вот он что-то сказал брату покойного, тот оглянулся, кивнул и что-то ответил.

Ладно, в последний путь Ларенко проводят без моего участия, подумал Алик. Печально, конечно, но никто ему не виноват. С оружием нужно обходиться осторожно. Как верно говаривал старшина роты, когда Алик служил срочную, палка и та один раз в год стреляет. Банально, но верно.

Жизнь продолжается, нужно работать, а значит, предстоит Алику сегодня встреча с Вадимом, его армейским источником. Обещал Вадик поделиться информацией о новой оборонной стратегии родного государства.

Обещал и поделился.

Вадик сунул Алику папочку с бумагами, попрощался и двинулся обратно на службу.

— Там к тебе заходил милиционер, — сказал Алик, — Ты извини…

— Кто заходил? — спросил Вадим.

— Мент. Гринчук. Или не заходил?

— Никто не заходил. А должен был?

— Должен был. Если зайдет, поговори. Он позвонит сперва…

— Лады.

Значит, не заходил и не звонил, подумал Алик. А ведь вроде торопился и очень хотел. Странно. Позавчера вечером дома сидел, между прочим… Его дело. Воспользовался он номером телефона или не воспользовался, а все равно должен. Сам такие правила установил, вот пусть и выполняет.

День в результате получился странный. Такой насыщенный, каким давно не был. Настолько насыщенный, что Алик даже смог не вспоминать про белую обезьяну. Или медведя — он все время путал.

Выбросил смерть Ларенко из головы. Напрочь. Несчастный случай. Если бы ему сейчас даже денег предложили за статью с версией о самоубийстве или там о таинственном убийстве, то Алик послал бы заказчика с ходу, даже не задумываясь над размером гонорара.

Иногда приснившийся банан — это просто банан. И ничего более. Случаются несчастные случаи, и пусть это тавтология, но случаи случаются самые разные. Вон в конце декабря машина на темной улице сбила мужика. Тот приехал в гости из Владивостока. Ехал хрен знает сколько для того, чтобы на темной улице его насмерть убил грузовик. И пока менты оформляли бумаги на погибшего и фиксировали факт происшествия, на беднягу еще раз наехала машина. Потому что темно и тело с дороги не убрали. А вы говорите — совпадение.

Алик возвращался домой в приподнятом настроении, статья в ближайший номер обещала быть забавной и поучительной. А там, глядишь, жизнь наладится, появится в ней смысл, и Алик, наконец, соберется и пригласит Машу куда-нибудь…

Его ударили прямо возле подъезда.

Свет из окон освещал пространство перед домом, но Алик не смог разглядеть темный силуэт под козырьком крыльца, сунулся без опаски, что-то даже насвистывая, как вдруг навстречу выплыла тень, качнулась, блокируя попытку Алика от встречи уклониться, а потом свет погас.

Когда Алик пришел в себя, оказалось, что рук у него нет, ног нет, глаз тоже нет. Может быть, где-то его ноги с руками как-то существовали, но Алик их не чувствовал. Разве что немного боли, но она вполне могла оказаться фантомной. С глазами было проще — их завязали, повязка на лице чувствовалась вполне себе конкретно. И еще чувствовалось, что лежит Алик на чем-то твердом. Болезненно твердом. И твердое это все время подпрыгивало, трясло, лупило по суставам и коленям, а один раз даже изловчилось и опрокинуло Алика лицом вниз, на пахнущее мазутом и бензином нечто ребристое и резиновое.

Машина, не сразу сообразил Алик.

Его везли в машине, в каком-то микроавтобусе. Связали руки и ноги, завязали глаза и везли куда-то, довольно долго, если судить по онемевшим конечностям. Рядом с Аликом подпрыгивала и гремела пустая канистра. Несколько раз машину заносило, колеса взвизгивали, попав на лед, но это необязательно могла быть загородная дорога — в городе проезжую часть тоже не убирали.

Интересно, в связи с чем такая прогулка, даже как-то отстраненно подумал Алик. Его колотила крупная дрожь, но не от страха. Просто было холодно.

Машину начало бросать из стороны в сторону, как корабль во время шторма. Алик никогда не попадал на корабле в шторм, но почему-то именно это сравнение пришло ему в голову. На корабле в шторм.

«Бам!» — канистра подъехала, наконец, к своему попутчику и гулко приложилась об его голову.

Кто же его встретил и оглушил, подумал Алик. Нет, по голове врезала канистра, понятно, а вот кто его встретил и оглушил? Кандидатов было не много. Совсем не было кандидатов, если честно. Давно уже ничего такого не писал Алик, чтобы заслужить интимную поездку за околицу. В прошлую зиму — да, был вариант, но с тех пор прошла куча времени, да и разрулилось вроде все…

Неужто смерть Ларенко все еще никак не отпускает? Ерунда, никто не знает, что Алик интересовался этим делом… да и не интересовался он им на самом деле. С Гринчуком говорил. И с Протасовым.

Первый настоятельно рекомендовал не лезть в это дело. Очень настоятельно.

Алик приложился лбом о что-то твердое и вскрикнул от боли и неожиданности.

Говорил Юрка, что его приятель, младший брат покойного, очень не хочет, чтобы журналисты лезли в их семейные дела. Говорил? Говорил. А он?

Он и не лез. Ну разве что побеседовал с Протасовым, налил ему два раза по сто. Черт!

Машина подпрыгнула, Алик взлетел, а потом приложился об пол боком. Мать его так! Куда же его везут?

Он ведь ничего такого не сделал, просто спросил. С Юркой поговорил, а потом… потом с Протасовым… Случайно получилось ведь, совершенно случайно…

Юрка сам его нашел и сам все начал в подробностях рассказывать. Юрке нужно было получить телефончик… Так торопился и не позвонил… Не позвонил…

Неужели Гринчук?

А ведь…

Удар — какой-то угол врезался в Алика, чуть не сломав ребро.

А ведь Юрка… Он нашел Алика, перехватил в кафе, значит, ему это очень было нужно. Вначале рассказал все, потом выслушал его версию, потом стал уговаривать, чтобы не лез тот в это дело. И еще что-то было странным… Что-то еще было не так, было необычно…

«И за моего приятеля тоже, — сказал Юрка Гринчук, отдавая Маше деньги за кофе, — Я сегодня немного денег заработал, имею возможность шикануть…»

Деньги он заработал сегодня. Заработал деньги. Сегодня.

Накануне встретился с приятелем, капитаном милиции, который ему жизнь спас, и денег на следующий день заработал. Искал настойчиво Алика, но телефоном не воспользовался…

Странно? Странно. Дал возможность высказать все, что пришло Алику в голову, и просто посоветовал в дело не лезть. Спокойно, без надрыва посоветовал… А вот вечером, во время телефонного разговора, уже немного нервничал. И даже психовал. С чего? Что изменилось? Что изменилось за это время? Или это не за время изменилось, а в Алике что-то изменилось? Мысли неправильные пришли в голову, мысли об охраннике, который мог убить своего шефа…

Машина резко остановилась, Алик проехал на боку вперед, стукнулся головой.

Открылись, лязгнув, дверцы. Его зацепили за ногу и потащили.

Слишком поздно сообразил, что тащат его к выходу и цацкаться не собираются. Сгруппироваться он не успел, ощутил мгновение полета и приложился плечом о твердое и холодное. Воздух от удара вылетел из легких и не вернулся. Алик захрипел, но никто не бросился на помощь. Алика поволокли за ноги, пришлось напрячь шею, чтобы не стучать лицом по льду.

Ступенька или порожек — боль полоснула по лицу, холод и огонь одновременно. Алик закричал и получил удар по ребрам, на этот раз — точно ногой. Без злобы, но и без пощады.

— Заткнись, — сказал кто-то хриплым голосом. — Еще вякнешь — кляп забью.

Заскрипели двери, Алик преодолел порог, щека проехалась по холодному бетону.

Терпеть, приказал он себе. А то… а то кляп забьет… сволочь… Но ведь больно же…

Алика подняли, поставили на ноги… попытались поставить — ноги не держали, словно ватные. Они таки были, но не держали.

— Сука, — сказал тот же голос. — Я тебе…

— Я пытаюсь… — прохрипел Алик. — Я готов… готов сотрудничать… у меня уже это… стокгольмский синдром…

Ему, похоже, развязали руки. Алик не был в этом уверен, рук все еще не чувствовал. Его снова прислонили к чему-то, кажется к столбу. Что-то делали с кистями рук, потом боль взорвалась в плечах. Его привязали к столбу, завели руки за столб и связали, а ноги не держат — и весь вес пришелся на плечи. Больно… Больно-то как…

— Стоишь молча. Начнешь кричать — убью. Понял?

— По… понял…

От говорившего пахло одеколоном и водкой.

— Вот стоишь и молчишь.

Алик старательно дышал. Было больно, в горле что-то хрипело и резало. В ногах вдруг зашевелились иголки — сотни, тысячи иголок. Иголки двигались, разрывая плоть. Больно, очень больно.

Послышались шаги.

Это не тот, кто привязывал Алика. Это шел человек уверенный, имеющий право.

— Добрый… добрый вечер, — прошептал Алик.

— Даже так? — удивился подошедший. — Добрый?

— Конечно… Могли же просто голову проломить у подъезда… Если бы хотели. А тут просто стукнули… привезли… очень добрый вечер… Поболтать захотели?

— Неплохо, — сказал мужчина, — Совсем неплохо. Я ожидал худшего…

— А я… я вообще ни хрена не ожидал… Вы по поводу Ларенко?

— И снова — пять баллов.

Алик почувствовал, как повязку на его глазах потащили вверх.

— А может, не надо? — успел спросить Алик. — Я вас пока не видел, больше шансов уцелеть…

— Ничего. Будем считать, что она — условность. — Повязка исчезла.

Алик зажмурился, боясь, что свет ударит по сетчатке. Медленно приоткрыл глаза. Вокруг был полумрак. Пахло сыростью, цементом, горелой бумагой.

Перед Аликом стоял Александр Николаевич Ларенко, капитан милиции. Стоял и рассматривал Алика, как какую-то диковинку.

— Нравлюсь? — спросил Алик.

— Лицо мы все-таки немного повредили… — задумчиво протянул капитан. — И ведь просил, предупреждал… Чтобы без увечий.

— В открытом гробу хоронить планируете? — осведомился Алик.

Он не боялся. Вот совершенно не боялся. И сам был этому несказанно удивлен. Был уверен, все время был уверен, что в случае опасности испугается и все такое… Бывшая регулярно именовала его тряпкой, не способной на мужские поступки. А тут… Тут даже какой-то азарт появился, кураж…

А наплевать ему на то, что этот капитан его может на куски порвать. Наплевать — за что он сюда приказал притащить. Наплевать! Важно было только с вызовом смотреть ему в глаза и плюнуть в них, когда появится такая возможность.

Во рту вот только все пересохло — жаль. Атак бы плюнул. Вот честное и благородное слово — точно плюнул бы…

— Почему решили, что вас привезли из-за брата? — спросил капитан.

— А из-за кого? Больше как бы и не на что грешить… Меня Юрка подставил?

— Кто?

— Бросьте, товарищ капитан! Гринчук меня подставил, Юрий Иванович? Приятель ваш?

— Можно и так сказать, — медленно кивнул капитан.

— Вот ведь сволочь… — попытался улыбнуться Алик. — А ведь сколько притворялся порядочным человеком…

— Кто вас привез? — спросил капитан.

— Тест устраиваем?

— В том числе.

Алик задумался на минуту.

Значит, что-то не так с этой смертью… Что-то в ней не так…

— Александр Николаевич! — прозвучало слева.

Алик повернул голову и присвистнул. Скорик,

охранник покойного Валентина Николаевича. Кажется, нашел нового хозяина. Быстро.

— Что, Василий? — спросил капитан.

— Машину отгонять?

— Отгоняй. И посмотри снаружи, пока мы пообщаемся…

— Да что с ним общаться? — Скорик вдруг оказался возле Алика и коротко, без замаха, ударил под дых. — Ну какого беса он лезет в семейное дело? Какого? Сказано же ему было — отцепиться и не беспокоить Анну Ивановну. Ей и так сейчас плохо, а он…

Напрасно он так близко подошел. Алик как раз накопил слюны на один плевок. Тут же и потратил.

— Ах ты тварь! — Скорик замахнулся, но капитан успел перехватить его руку.

— Нам нужно поговорить…

— Нечего с ним… Я его тут на куски порву — и всех разговоров. Ненавижу журналюг, особенно любопытных. А Протасов сказал, что этот въедливый… Вот мы его и…

— Пойди к машине, Скорик. — В голосе капитана прозвучал металл и обещание больших неприятностей, если тот не послушает. — Я позову, если понадобишься…

Скорик ощерился, как волк, и вышел.

— Где мы? — спросил Алик.

— Какой-то заброшенный цех в лесу, — пожал плечами капитан. — Какая разница?

— Никакой… Так, разговор поддержать.

— Почему вы стали расспрашивать Протасова?

— А он сразу побежал стучать?

— Сразу. Он надеется вернуться к кормушке, — сказал капитан. — Так почему продолжали расспрашивать?

— А вам разве Гринчук не сказал?

— Юра сказал, что у вас появилась версия… И что по этой причине вы нам не подходите…

— Для чего не подхожу?

Капитан сделал несколько шагов, четко опуская подошвы ботинок на цементный пол. Словно маршировал. Три шага влево, четкий поворот, три шага вправо. Остановился напротив Алика:

— То есть вы решили, что охранник убил моего брата? Так?

— Я не знал тогда, что у него есть алиби.

— Да… — сказал капитан, — Оно у него есть, никуда от этого не денешься. В приемной было почти десять человек, когда Диана разговаривала с братом по селектору. И каждый подтвердил, что да, разговаривала… Каждый.

— Алиби, — повторил Алик.

— Вы знаете, что такое селектор? — спросил капитан.

— Такая штука, по которой разговаривают. А что?

— Громкая такая, да? — уточнил младший Ларенко. — Да.

— Вот все в этом уверены. Только разговаривала Диана не по громкой связи, а через трубку. Это что-то меняет?

Алик поморщился, пошевелил плечами. Руки затекли, ноги болели. А тут еще вопросы задают…

— Если ей позвонил Ларенко, то не меняет…

— А если, — сказал капитан, — она позвонила? Ско-рик хотел сходить на рынок, попросил узнать, как скоро понадобится шефу. Она не пользовалась громкой связью.

— И алиби нет, — усмехнулся Алик. — А есть соучастник. Да?

Капитан молча смотрел на него, словно приглашая высказаться.

— Значит, шеф традиционно хочет почистить карабин, Скорик дожидается вызова, берет оружие, в тамбуре его заряжает и входит в кабинет. Ларенко даже понять ничего не успевает, охранник приставляет ему к груди «сайгу» и жмет на спуск. Кладет карабин и выходит, — Алик чуть не засмеялся, но не смог — закашлялся.

Капитан терпеливо ждал.

— Значит, убил, вышел, сел на диван. Шефа никто не беспокоил. Он не любил, когда его отвлекают по пустякам. Скорик сидел и ждал. Слишком торопиться не стоило, но и терять время было нельзя… Они договорились с секретаршей. Скорик попросил позвонить, она поговорила с пустой телефонной трубкой… Все слышали разговор, но не видели пульта селектора. А там огонек не горел… Слушайте, секретарша с охранником небось еще и не дружат друг с другом?

— Ненавидят друг друга. У них было что-то вроде романа, но потом не сложилось. Ссора, аборт, скандал… Любовь ушла, оставив кристально чистую ненависть. Они не могли сговориться. Никто в это не поверил бы.

— Значит, кто-то с ними договорился по отдельности… Скажите, Александр Николаевич, а вы в завещании значитесь? Вам большой кусок перепадает?

Недобрая усмешка появилась на лице капитана.

— Что молчите? Или вы, или жена, или дети… Семейное дело. Охранник и секретарша выгоды от смерти работодателя не получили. Только аккордная плата. Гонорар. Все ведь логично — покойник был человеком негибким, нажил себе неприятелей. Чем бы все это закончилось? Разборкой? А у нас ведь люди какие — если разойдутся, то на одном покойнике не остановятся. И жена пойдет в дело, и дети, и внуки… Не так? Это мы пытаемся прикидываться почти европейцами, а на самом деле… — Алик сплюнул себе под ноги, — Как акулы… Запахнет кровью — начинаем рвать все подряд, своих, чужих… Значит, охранник убил, секретарша подтвердила его алиби. Версия — самоубийство. Но вас это тоже не устраивает: поиск виноватых — всякое возможно, вплоть до ссоры с влиятельными людьми. И тут появляетесь вы — благородный, умный. Вы не себя выгораживаете, а семью спасаете от позора. Суицид — некрасиво. Лучше — несчастный случай. Несчастный случай все решает. Меня вон Юрка Гринчук почти убедил, что другого варианта нет. Почти убедил…

Если бы Алика сейчас спросили, зачем он все это рассказывает, он бы не смог ответить. Понимал, что на самом деле сейчас наговаривает себе смертный приговор. Вот так весело и стильно просит смерти. Человек организовал убийство брата, что ему стоит оторвать голову какому-то журналисту? Достаточно лишь не мешать Скорику.

— Ну и вы зачем при этом раскладе? — спросил капитан. — Ваша роль?

— Не знаю… С Гринчуком вы, скорее всего, впервые поговорили о деле вечером после убийства. Старые друзья, вы ему жизнь спасли…

— Это он мне жизнь спас, — поправил капитан, — Всякое болтают, но в сухом остатке — это он мне спас жизнь.

— Значит, вы ему просто предложили денег. Какая зарплата у райотдельского опера — слезы одни. У меня — и то больше. Не так?

— Продолжайте.

— А чего я должен, собственно, продолжать? Откуда я должен знать о ваших внутренних проблемах? Не знаю я, зачем вам журналист. И знать не желаю…

— Мне нужна ваша помощь, — сказал капитан.

— Что?

— Помощь. Профессиональная. Хотел, чтобы вы написали статью об этой смерти. О том, что версия о несчастном случае — несостоятельна. Что нельзя так себя убить… То, что вы Гринчуку говорили. Бездоказательно — логично, но бездоказательно. Еще вбросили бы информацию, что мой брат был смертельно болен, поэтому покончил с собой. Не запугали его — это звучать не должно, — а болен.

— А вы…

— А я вас за это — прижал бы. Получился бы скандал, в ходе которого вас бы поперли с работы, газета принесла бы извинения… Я бы даже в суд не стал подавать. Понимаете, вакуум всегда чем-то заполняется. Заговорили бы о возможной вине охранника, вышли бы на секретаршу, ибо никто, кроме нее, не мог… Вы правильно сказали — мы как акулы. Первая кровь повлекла бы за собой новые смерти. Вдова моего брата, мои племянники… — Капитан подвинул ногой ящик, валявшийся в стороне, сел на него. — Брата заказал не я, понятное дело… Это сделал кто-то, на кого я сейчас выйти не смогу. Если я трону Скорика или Диану — заказчик обрубит концы… Да и вообще стесняться перестанет. Пока все уверены в несчастном случае, мы: Диана, Скорик, я, Анна — в безопасности. Слишком много несчастных случаев в одной семье неизбежно вызовут подозрения. На несколько лет все в безопасности. К Анне даже с предложением перекупить бизнес брата пока поостерегутся подкатывать, чтобы не попасть в разряд тех, кому выгодно.

Капитан достал из кармана пачку сигарет, зажигалку, закурил.

— Дать сигарету? — предложил он Алику, но тот отказался.

— Мы с Юрой переговорили, решили, что журналист нужен. Не крутой, не слишком амбициозный, не отягощенный семьей и излишним интеллектом.

— Просто мой портрет.

— Наверное, вам с Гринчуком виднее. Юра организовал встречу с вами, пообщался. Вбросил информацию, посмотрел, что вы с ней будете делать… Он предложил использовать вас втемную, сказал, что договориться по такому поводу с вами будет сложно. После встречи он переговорил со мной, подтвердил, что вы подходите, но потом, уже почти ночью, позвонил снова и сказал, что вы не подходите. Что вы полезли слишком глубоко и можете случайно все болото взбаламутить… Мы стали искать кого-то другого, но тут прибежал Протасов и сказал, что вы лезли к нему с расспросами. Если бы он хоть пошел не через Скори-ка… — Капитан прикурил новую сигарету от окурка. — В общем, пришлось перестраиваться на ходу… Все должно выглядеть так, будто я вас припугнул и заставил работать на себя. Вы оказались тварью продажной и трусливой. Вы готовы оказаться тварью?

— У меня есть выбор?

— Есть. Все зависит от вас. Итак — вы готовы оказаться продажной тварью?

— А у меня будет гарантия, что вы сказали мне правду? Понимаете: спасать семью и прикрывать убийцу — разные вещи. Гарантия?

— Мое слово. И слово Юры Гринчука.

— Негусто… Припугнуть не хотите?

— Нет. Да и зачем? Юра сказал, что вы человек надломленный, но порядочный. Вам просто нужен шанс.

— Так и сказал?

— Так и сказал.

— Хорошо, — неожиданно для себя произнес Алик.

Еще минуту назад он был уверен, что пошлет капитана куда подальше, но сейчас взял да и согласился — без страха и сомнений.

Капитан встал с ящика.

Развязал Алику руки.

— Мы больше не встретимся вот так, лично, — сказал капитан, — С вами будет общаться Скорик, уж извините. Мне нужен символ доверия для него. Пока он уверен в своей безнаказанности — все идет как должно.

— Я потерплю, — сказал Алик.

— За вами приедет Гринчук, дождитесь, — Капитан пошел к выходу.

— А вы сами как догадались, что это не несчастный случай? — спросил Алик. — Нет же доказательств. Одна вера. Ведь Скорик и вправду мог не убивать, а ваш брат мог и в самом деле позвонить секретарше. Ошибиться не боитесь?

Капитан вернулся, наклонился к самому уху Алика:

— Не боюсь. Юра вам говорил об этом, но вы, кажется, не обратили внимания… Отпечатки пальцев.

— Что? Юра говорил, что там только отпечатки вашего брата. И все…

— Вот именно. А куда делись отпечатки Скорика? Он ведь нес карабин, должен был залапать. После выстрела он испугался и стер свои отпечатки. Просто психология, сейчас очень трудно заставить себя не убрать отпечатки. Такие дела.

Капитан ушел.

Через десять минут приехал Гринчук. По дороге к машине и по пути к дому Алик не произнес ни слова. Сидел на заднем сиденье, глядя перед собой. Не было сил, не было никаких желаний.

Перед подъездом Гринчук остановил машину.

Алик взялся за ручку.

— Подожди, — сказал Гринчук, — Пара слов.

— Ну?

— Тебе Ларенко все объяснил?

— Про семейное дело? Про то, что нужно спасать и защищать семью? Да.

— Про то, что нельзя трогать Диану и Скорика?

— И про это.

— Не сказал, что ты сейчас решаешь — участвовать в убийстве или нет?

— Что? — не понял Алик.

— Заговор с целью убийства. Для защиты и спасения этой семье вовсе не нужно держать возле себя убийц. Достаточно все распродать и уехать. Претензии чисто финансовые. Но, пока убийцы возле семьи, заказчик даже их не может тронуть. Понял? Заказчик не может обрубить концы, иначе он привлечет внимание к этому делу, может снова начаться расследование.

И вмешаются не официальные силы, а реальные. Если ты согласишься, то примешь участие в убийстве заказчиков. Сашка не остановится — не тот человек. Через год, через два, через пять, но он все равно найдет заказчика. И убьет. Вначале куда-то исчезнет секретарша — уедет, выйдет замуж, эмигрирует. И пропадет тихо, без всплеска. А перед смертью расскажет все, до мельчайших подробностей. Потом где-нибудь на курорте пропадет с перепою Скорик. Вначале он станет начальником охраны или еще кем-то важным, а потом — исчезнет. Но все расскажет. Все-все-все… Ну и наступит очередь заказчика. Это наверняка кто-то из тех, кто сегодня говорил над гробом красивые слова. Вот он и получит той же монетой. Так что ты сейчас становишься соучастником, Алик…

— Александр, — сказал Алик. — Александр Ильич Зимин.

— Извини, Александр Ильич, — улыбнулся Грин-чук. — Значит, соучастник…

— Но все честно? Будут наказаны виновные?

— В этом можешь не сомневаться.

— Значит, все в порядке. — Александр Ильич Зимин вышел из машины.

— Минутку, — крикнул Гринчук, опуская стекло в дверце. — Держи.

Зимин взял протянутый пакет, открыл.

— Это что за деньги?

— Это твои деньги, — сказал Гринчук. — Они с самого начала были твоими, стоимость своего кофе я вычел в качестве гонорара. Тебе предстоит потерять работу, может быть, даже уехать из Города… В общем, за беспокойство.

Машина уехала.

Зимин хотел выбросить деньги. Сделать самый шикарный поступок в своей жизни. Потом передумал. Если подумать, он и вправду эти деньги заработал.

Поначалу он вспоминал об этом вечере постоянно. Стоило невероятных усилий разговаривать со Скори-ком, будто ничего не случилось, выслушивать от него указания и оскорбления.

Из газеты пришлось уйти, но это было даже к лучшему.

Через год Зимин женился, еще через год Маша родила ему двойню. Дела, в общем, наладились, Зимин работал, много работал, воспоминания постепенно уходили все дальше. Иногда, очень редко, Зимин пытался придумать, как же ему сообщат, что месть свершилась. Он как-то, встретившись с капитаном Ларен-ко, спросил, тот не удивился вопросу, просто сказал, что сообщит.

Вопрос — как?

Позвонят? Кто-нибудь подбросит записку?

Прошло пять лет с того вечера. Зимин сидел в своем кабинете, телевизор работал в фоновом режиме. Диктор сообщил, что бывший мэр Города поехал на охоту и был случайно ранен. Случайно, но смертельно.

Это могло быть совпадением. Зимин вспомнил, как мэр стоял на сцене возле гроба, как капитан милиции сказал, что заказчик — кто-то из присутствовавших на похоронах… Это могло быть совпадением. Если бы не оговорка. Ведущие местных новостных выпусков так и не научились работать в эфире без ошибок.

Потом, рассказывая о тяжелой ране бывшего мэра, дикторы говорили о долгой агонии, о разорванной печени, сказали, что выстрел был произведен из какого-то навороченного итальянского карабина…

Но тогда, в первый раз, Зимин все понял, услышав фразу: «Случайный выстрел был произведен из карабина, сайга“».

Пять лет — не так много для завершения семейного дела.