Участок

Глава 6 Настоящее убийство

– А он лежит весь в крови! И на полу тоже кровь, кровь, кровь! А в крови деньги, деньги, деньги!

– Ой, врать-то, деньги! Деньги-то как раз и взяли! Все подчистую! У него там миллион целый был!

– Женщины, не знаете – не говорите! Не миллион, а два! И половину-то как раз взяли, а половину не успели, кто-то их напугал!

– Никто не напугал, а просто: ты попробуй вынеси два миллиона, чтобы не заметили! Это же целый мешок!

– Ой, мешок! Если тысячами, в одну сумку улезет! Так, Анжел?

Анисовские женщины, обсуждавшие в магазине Клавдии-Анжелы убийство и ограбление прораба Владимирова, только что происшедшее в «Поле чудес», действительно заинтересовались, сколько это будет – два миллиона, если представить зрительно.

Клавдия-Анжела достала из ящичка кассы пачку денег в банковской ленточке.

– Это вот десятки. Их тут сотня, тысяча получается. А если тысячами – пачка, конечно, потолще, но ненамного. А в ней сто тысяч. Миллион – десять пачек. Два миллиона – двадцать.

Женщины разочарованно смотрели на пачку, брошенную продавщицей на прилавок. Кажется – два миллиона! А получается – по карманам легко рассовать.

Но Микишина, рассудительная, как и ее супруг, предложила рассмотреть вопрос иначе:

– А что на такие деньги купить можно?

Клавдия-Анжела, понимающая истинный вес денег, перечислила:

– Машин легковых, отечественных, штук десять. В Сарайске Нина, сестра моя двоюродная, у нее муж крепкий, богатый, за миллион квартиру купила трехкомнатную, неплохую. А брат ее мужа, он в Москве, двухкомнатную за два миллиона купил (Цены 2003 года. (Примеч. авт.)). А вот хозяин мужнина брата, Нина говорила, он в Подмосковье дом построил, если на рубли, за пятнадцать миллионов!

– Вот деньги у людей! – вздохнула Савичева. – С другой стороны, ну, машины, ну, квартира, дом. Важно, конечно, но из-за этого человека убивать?

Все согласились: маловато, чтобы из-за этого человека убивать.

– За два миллиона, между прочим, зато всю Анисовку можно купить. На корню! – заявила Желтякова. – Вместе с нами!

Женщины засмеялись: из-за такого сомнительного приобретения убивать кого-то уж точно не стоит.

Но ни цена квартир, домов или машин, ни абстрактная стоимость Анисовки не дали им все-таки ясного представления об этих деньгах. С их доходами и зарплатами украденная сумма настолько не соотносилась, что разница представлялась туманней, чем расстояние от Земли до какого-нибудь Сириуса, которое к тому же, как они помнили с далеких времен средней школы, измеряется в непонятных световых годах. Но Клавдия-Анжела нашла остроумный способ перевести эти световые годы в абсолютно понятные километры. Достав калькулятор, она спросила Клюквину:

– Вот ты сколько собираешься еще прожить?

– Что это за вопрос? Я не больная! – обиделась Клюквина.

– Да я не к этому. Ладно, беру себя. Лет, допустим, двадцать пять еще поживу, а больше не надо. Не хочу старой жить.

– Накинь, не жадничай! – загомонили женщины, догадываясь, к чему клонит Клавдия-Анжела.

– Ну, пусть тридцать. Делим два миллиона на тридцать, получаем в год, – Клавдия-Анжела шустро застучала пальцем по клавишам, – шестьдесят шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть рублей с копейками. На всю жизнь до самой смерти!

– Это сколько же в месяц? – спросила Желтякова, теребя в кармане кофты три десятки, на которые ей предстояло кормить семью еще неделю до зарплаты.

– Легко! Пять тысяч пятьсот пятьдесят пять рублей с полтиной!

– А в день? – заинтересовалась и Клюквина.

– Пожалуйста! Делим шестьдесят шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть на триста шестьдесят пять... Сто восемьдесят два рублика, извините! И шестьдесят копеечек сверху!

– В день?

– В день!

Женщины даже не поверили сначала, заставили Клавдию-Анжелу пересчитывать. Ошибки не было.

Они ахнули. Ни за что ни про что 182 рубля – каждый день! На хлеб, на крупу, на макароны, на консервы, на конфеты-пряники, на баловство всякое, включая бутылку мужу-паразиту, – на все хватает! И даже откладывать можно, учитывая, что остальное домашнее, свое...

Тут только они сумели оценить истинный масштаб преступления.

Истинный масштаб преступления нам еще предстоит выяснить. Но, пожалуй, никогда мы не узнаем, откуда анисовским женщинам стало об этом преступлении известно раньше Вадика, который считал, что первым известил Кравцова – причем только его одного! Вадик же узнал от Геши: тот несколько дней назад подрядился в строительную бригаду подсобным рабочим. Кроме Вадика, Геша не успел сказать никому. Мы не узнаем, как женщины проведали, что прораба Владимирова действительно нашли в бытовке с проломленной головой и пол действительно был залит кровью. И уж совсем навсегда останется загадкой, откуда женщинам стало известно, что у Владимирова было взято не сто тысяч, не миллион, а именно два миллиона – плюс-минус какая-то мелочь, тысяч двадцать-тридцать. И между прочим, большая часть денег была именно в тысячных купюрах!

Есть еще одна деталь, о которой даже страшновато упоминать, ибо отдает мистикой. Время преступления впоследствии было установлено с точностью до минуты. Так вот, женщины узнали о нем... Понимаете, да? Нет, все-таки не до преступления и не в самый момент, но буквально через минуту, от силы две. И никто из них, кстати, не мог потом припомнить, от кого слух пошел.

Может, не так уж не прав старик Хали-Гали, который считает, что в окрестностях бродит Дикий Монах, и как только где что произойдет, он оказывается рядом – и сейчас же каким-то образом доводит до сведения анисовцев. Но зачем это ему?..

Короче говоря, в «Поле чудес» убили (или почти убили) прораба, и радостный Вадик помчался к Кравцову.

– Поздравляю, Павел Сергеевич! – закричал он, улыбаясь. – Настоящее убийство! Вот вы теперь покажете, как надо серьезные дела расследовать, да?

– А чего это ты такой довольный? Человека все-таки убили, – сказал Кравцов.

Вадик смутился:

– Да, в самом деле. Убили, конечно. Но в том смысле, что...

Вадик не успел сказать, в каком смысле убили человека, – во двор вошла старуха Квашина. Перекрестившись и сплюнув в сторону Цезаря, которого она почему-то считала дьявольским отродьем, Квашина заявила:

– Козу у меня украли, участковый! Второй день козы нет! А я без нее не могу, я на ее молоке живу!

– Мы убийство расследовать идем, баб Насть, а ты с козой! – упрекнул ее Вадик.

– Там убийство – и мне помирать, что ли? – И Квашина начала описывать Кравцову приметы козы. – Значит, коза сама белая, а сбоку у нее пятнушки... Коза добрая такая, не бодливая, зовут Нюся, это, я тебе скажу, редкая коза, у всех в Анисовке молоко горчит, а у нее не горчит. Правда, я ей травку одну добавляю. Добавляю – вот и не горчит.

– При каких обстоятельствах исчезла? – спросил Кравцов.

– Откуда же я знаю? Была привязанная на колушке за веревку. Смотрю: веревки нет. Нюси нет... – Квашина утерла глаза.

– Это строители из «Поля чудес», – уверенно сказал Вадик. – Их кормят плохо, вот они и безобразничают. То картошку выкопают, то гуся украдут. Теперь вот – козу. Не беспокойся, баб Насть, – сказал он Квашиной. – Мы сейчас убийство в «Поле чудес» идем расследовать, узнаем и про козу.

– Вы уж узнайте. А может, ее Дикий Монах скрал? Он же ест что-нибудь? Вот и скрал.

– Нет никакого монаха! – сказал Вадик.

– Как это нет? Люди видели.

– Кто? Конкретно?

– Да почти что все!

– А я вот не видел!

– И я не видела. А люди видели. Ты меня не путай. Участковый, найдешь козу?

– Постараюсь, – сказал Кравцов. – Ну, Вадик, пошли осматривать место преступления.

Они пошли осматривать место преступления.

Рассмотрим и мы вместе с ними. Напомним: «Поле чудес» – это два десятка коттеджей, где живут значительные люди из Сарайска. Он обнесен кирпичным забором, в домике у ворот охрана, проникновение посторонних лиц исключено. В дальнем углу строятся два очередных коттеджа. Неподалеку от них, у забора, стоит вагон-бытовка. Вагон обшит жестью, единственное окошко зарешечено. Особенность вагона: дверь обращена к забору. Рядом, вдоль забора, находится тракторный прицеп. Потом экскаватор. А потом строительство. То есть войти в вагон можно относительно незаметно, если кому-то этого захочется.

Когда Кравцов прибыл, строители сидели в тени у прицепа и молчали, переживая случившееся. А у двери бытовки стоял охранник в черной форме с желтой нашивкой, на которой большими буквами было написано название охранного агентства: «ОПРИЧНИК». Неподалеку прохаживался сумрачный Лазарев – как мы помним, председатель здешнего кооператива. Кравцов хотел зайти в бытовку, охранник сделал движение, обозначающее намерение встать на его пути, и взглянул на Лазарева, как бы ожидая указаний. Лазарев указал не ему, а Кравцову:

– Тебе там делать нечего, участковый! Мы следователя из районной прокуратуры вызвали, скоро приедет.

– Я обязан составить первичный протокол осмотра места происшествия, – сказал Кравцов.

Он сказал это твердым голосом, хотя, если честно, не был уверен, что это действительно входит в обязанности участкового милиционера: до сих пор, кстати, он не допросится из райотдела служебной инструкции, определяющей его права и обязанности. Лазарев, опытнейший в прошлом чиновник, умел уловить неуверенность не только в словах людей, но и в мыслях. И среагировал соответственно:

– Следователь приедет, он все и составит!

Тут вмешался Вадик:

– А труп вообще кто-то осматривал? Может, он еще живой? Я врач, между прочим!

– Ты такой же врач, как я космонавт! – оскорбил его Лазарев, вовсе даже и не желая оскорбить, а так, по чиновничьей привычке. Ему явно не хотелось пускать кого-либо – и это было подозрительно.

– Если выяснится, что он был еще жив, я вынужден буду составить в соответствующие инстанции докладную записку с указанием всех обстоятельств, в том числе лиц, препятствовавших осмотру тела! – соорудил Кравцов нарочито корявую фразу. Он поступил правильно: Лазарев этот язык хорошо понимал, он сразу уловил родимые обороты «соответствующие инстанции», «докладная записка» и «лиц, препятствовавших». Поразмыслив, он сказал:

– Ладно, смотрите! Только осторожно! – «Опричник» посторонился, Вадик и Кравцов вошли в бытовку. Лазарев встал в двери, наблюдая.

Картина была ужасная: стол опрокинут, на полу рассыпаны бумаги, дверца массивного сейфа открыта (ключ торчит в ней), в сейфе тоже какие-то бумаги и несколько купюр россыпью. Пара тысячерублевок валялась и на полу. И тут же, между столом и сейфом, лежал вниз лицом прораб Владимиров. Под телом растеклась кровь, уже загустевшая. Рядом валялся окровавленный строительный молоток. Молоток двойного назначения: круглое било с одной стороны и заострение для колки кирпича с другой, молоток каменщика. Вадик склонился над прорабом, пальцем щупая на шее пульс. Кравцов обратил внимание, что тело будто бы пытались вытащить: кровь не под головой, а дальше, за ногами видны следы волочения. Вадик все нащупывал признаки жизни. Кравцов осмотрел другие детали. В углу стоял стеллаж со стопками рукавиц, новыми строительными касками, ножовками, мастерками и прочим рабочим имуществом про запас. Было и несколько молотков, похожих на орудие убийства. На подоконнике – бутылка молдавского коньяку и два стакана. Бутылка почти наполовину выпита, в одном стакане на дне свежие остатки, в другом – ничего, пуст и сух, даже пылью слегка покрыт.

– Живой! – вдруг вскрикнул Вадик. – Он живой, Павел Сергеевич!

Кравцов быстро глянул на Лазарева и тут же отвел глаза. Но успел заметить, что эта новость оказалась для Лазарева скорее неприятной.

– Вы врачей, надеюсь, вызвали? – официально, как представитель медицины, спросил Вадик Лазарева.

– Вызвали, вызвали.

– Да они вон приехали уже! – сказал охранник.

Врачи уже приехали, а вместе с ними и машина с надписью «Прокуратура». (Замечена, кстати, небольшая хитрость в такого рода надписях. Всем известно, что прокуратура бывает областной, городской и районной, не говоря уж о республиканской. Честнее было бы эту принадлежность в надписях указывать. Но, как правило, частности опускают. «Прокуратура» – и все тут. Так оно значительней и страшнее. Прокуратура же, которая не чувствует себя значительной и страшной, – не прокуратура!)

Следователь Амнистимов (дал же Бог человеку такую фамилию!), мужчина лет сорока, невысокого роста, аккуратный, в костюмчике, быстрый, выскочил из машины и устремился в бытовку. Туда же направились врач и медсестра из «скорой помощи».

– Минутку! – остановил их Амнистимов. – Сначала я осмотрю.

– Надо срочно помочь, он помереть может! – крикнул Вадик.

– Ничего, – сказал Амнистимов. – Час терпел, минуту еще потерпит. Да и все равно вы лечить не умеете! – обвинил он всех присутствующих врачей. – У меня вон флюс был, пошел взрезать. Взрезали так, что заражение крови началось, чуть не загнулся! Лекари!

Амнистимов быстро и четко провел осмотр. Собрал документы. Запихал в пакет бутылку и стаканы. В другой пакет – молоток. Дал указания приехавшему с ним фотографу сделать снимки. Фотограф оказался по совместительству врачом-криминалистом (или, наоборот, был по совместительству фотографом). Окунув палец в кровь, он осмотрел палец, понюхал и сказал:

– Судя по тому, как свернулась, прошло часа два. Или три. Точнее определить не смогу.

После выполнения всех процедур Владимирова на носилках потащили в машину.

– Тяжелый какой, – ворчал шофер. И крикнул рабочим: – Чего сидим? Помогите!

Никто не шелохнулся.

– Да он живой, чего вы боитесь? – удивился шофер.

– Потому и боимся, что живой, – негромко отозвался кто-то.

– А кто вообще первый сказал, что он мертвый? – задал вопрос Кравцов.

Строители переглянулись и не ответили.

Владимирова увезли. Лазарев, все время находившийся поблизости, подошел к Амнистимову и спросил со значением:

– Как поживает Петр Иннокентьевич?

– Это кто?

– Вы свое начальство не знаете? Районный прокурор.

– А... Должно быть, нормально поживает. А вы кто?

– Георгий Георгиевич Лазарев. Председатель здешнего кооператива. Я считаю...

– Ага! – не поинтересовавшись, что там считает Лазарев, воскликнул Амнистимов. – Значит, можете дать показания?

– Никаких показаний дать не могу. Но считаю, что...

– Почему же не можете?

– Потому, что с утра не выходил из дома, прибаливал. И если бы не это событие... Главное, я считаю, что...

– Мало ли – не выходили! Но дела-то вы с прорабом вели?

– Вел некоторые....

– Вот! Должны, например, знать, сколько денег украдено.

– Откуда же я знаю? У него свои расчеты с рабочими, и вообще...

– То есть не знаете?

– Нет.

– Жаль. Тогда пока свободны.

– Что значит «пока»? И вообще, я считаю, – наконец сумел высказаться Лазарев, – что данный факт не должен становиться достоянием общественности. А то знаете, как бывает: произошло убийство – и сразу в газетах сообщают, по телевидению. В нашем случае это необязательно. Сами знаете, какие у нас тут люди живут. Зачем глупыми сплетнями портить репутацию поселка? Прошу передать мое мнение Петру Иннокентьевичу и оформить запрет прокуратуры на данные сведения в интересах следствия.

Амнистимов посмотрел на Лазарева. Лазарев посмотрел на Амнистимова. Амнистимов, имея дерзкий и гордый характер, не привык, чтобы ему указывали посторонние. Лазарев, имея связи и репутацию, привык, чтобы к его мнению прислушивались. Кравцов наблюдал за ними, и ему казалось, что он видит картинку из жизни дикой природы. Встретились, например, на узкой тропе два лося. Смотрят друг на друга, агрессивно пригнув головы, и по каким-то лишь им известным признакам определяют силу противника и решают, как быть: броситься на врага и растоптать его, бежать во имя сохранения шкуры – или с достоинством разойтись в разные стороны. Чиновник Амнистимов смотрел на чиновника Лазарева и нутряным чутьем определял, что он такое, степень его силы и последствия от возможного столкновения. И, определив, сказал с достоинством, но и с долей уважения к мнению:

– Хорошо, передам. А теперь приступим к следствию. Ибо мой принцип: куй железо, пока не сперли! Опросим свидетелей!

Амнистимов начал опрашивать свидетелей, причем по своему методу – всех сразу. Кравцову покровительственно объяснил:

– Знаешь ли, одного допросишь, тот другому скажет, как врал, другой сориентируется. А тут получится сразу перекрестный допрос и очная ставка! На психику давить надо в первую очередь! Конечно, если бы прораб выжил, проблем бы не было. Но сомневаюсь я. Как считаешь? – спросил он криминалиста-фотографа.

– Я больше по трупам специалист. Вообще-то обе травмы несовместимы с жизнью.

– Два раза били? – уточнил Кравцов.

– Ну.

– А острым концом молотка или тупым?

– Ну, тупым. Разницы при такой силе удара нет. Хотя острым было бы вернее.

– Думаешь, тут какой-то расчет? – спросил Амнистимов Кравцова.

– Да какой тут расчет... Стол вон перевернут, драка была, скорее всего...

– Я тоже так полагаю. Итак, участковый, что мы имеем? Имеем следы драки. Имеем коньяк, два стакана. Пили не так давно. Имеем всякие бумаги, в том числе ведомость на выдачу зарплаты. Самой зарплаты – не имеем. И денег вообще. Как я мыслю? Мыслю так: с кем он пил, тот и убил. Ну, зови народ!

Кравцов пригласил строителей в бытовку.

Амнистимов сел за столом, положив перед собой в двух полиэтиленовых пакетах молоток, бутылку и стаканы. По замыслу следователя, это должно было произвести нужный эффект.

Строители вошли и сели напротив Амнистимова на длинной лавке. Это была типичная интернациональная бригада, случайно собравшиеся на сезон люди. Амнистимов напористо вел перекрестный допрос, и картина преступления постепенно вырисовывалась.

Около часа дня Владимиров приехал из города и закрылся в бытовке. Все знали, что он должен выдавать зарплату. К нему заходила жена, Элла Николаевна. Примерно около двух часов. Или чуть позже. Потом она уехала в город на своей машине. До сих пор не вернулась. Заходил в начале третьего бригадир Дьордяй узнать, когда именно Владимиров будет выдавать деньги. Владимиров сказал, что после трех, после обеда. Заходила Эльвира Бочкина, повариха, тоже примерно в третьем часу.

– Зачем? – спросил Амнистимов.

И тут же Воловой, ражий мужик с хитрыми и охальными глазами, внятно хихикнул.

– По какому поводу юмор? – тут же спросил его Амнистимов.

– Да так...

– Встать! – закричал на него Амнистимов. – У нас тут ничего не может быть – «да так»! Повторяю: по какому поводу смех? Или в другом месте будем отвечать?

– Могу и тут, – поднялся Воловой, обескураженный таким нападением. – Хотя и без того все знают...

– Что знают?

Эльвира Бочкина, женщина приятной полноты, с яркими глазами, ответила сама:

– Ничего они не знают! Вы же сами понимаете, товарищ следователь, их тут десяток кобелей, а я интересная женщина. Каждый подъезжает. И я всем отвечаю отрицательно во всех смыслах. Они обижаются и начинают клепать. Ну, и склепали меня с Игорь Евгеничем, дай бог ему выздороветь. Ясно, я же часто захожу: насчет продуктов, калькуляции, то-се. В город с ним езжу. И в этот раз сказать пришла, что завоз пора делать, жиры кончились, крупа тоже...

– Жиры, – проворчал болезненно худой, пожилой дядя Вадя. – От тебя дождешься!

– Ты, дядя Вадя, сначала глистов у себя выведи, обжора старый, все говорят, что ты ночью зубами скрипишь!

– Тю, дура! Я от острого хондроза скриплю, острый хондроз у меня болит! Глисты!

– И между прочим, сегодня мясо ели! – заявила Бочкина.

– Какое? – спросил вдруг Кравцов.

– То есть?

– Ну, какое мясо? Говядина, свинина? Или козлятина, может быть?

– А в чем разница-то? – недоумевала Бочкина.

– Если нет разницы, почему бы вам не ответить?

– Э, э, участковый, тут я допрос веду! – пресек Амнистимов. – Продолжаем по делу. Итак, Эльвира Бочкина, есть мнение, что у вас с убитым прорабом были отношения.

– Мнение есть, а отношений не было! – парировала Бочкина. И оскорбленно села.

Кроме Эллы Николаевны, бригадира Дьордяя и поварихи Бочкиной заходил, оказывается, еще молодой молдаванин Ион Кодряну.

– Зачем? – спросил Амнистимов.

Кодряну, волнуясь, выставил забинтованный палец и заговорил с акцентом, мягко выговаривая звук «л»:

– Заходиль про палец говорить! Мне палец циркулярка резала. Я в город ездиль, врачам платиль, за лекарства платиль, а ему говорю: возмести убыток! А он смеется только, и все! Ему смешно, не его палец, а если у меня гангрена будет?

– И когда это было?

– Не помню. Работа кончилась, обед не началься еще.

– И прораб был живой?

– А какой? Со мной говориль, я ругался, он смеялся, но был еще живой. Я плюнуль, ушель.

– Коньяк молдавский – с родины привез? – спросил Амнистимов, глядя в глаза Кодряну.

– Не привозиль! Не мой! – отрекся Кодряну.

– И больше ничего не имеешь сообщить?

– Не имею.

– А другие?

Все промолчали.

– Странная картина получается, граждане строители! – сделал вывод Амнистимов.

Странная картина получалась. К Владимирову заходили жена Элла, бригадир Дьордяй, повариха Бочкина и пострадавший Кодряну. Все заходили примерно около двух или в третьем часу, когда начинался обед. Точного времени никто вспомнить не мог.

– Вы что, без часов все? – спросил Амнистимов.

– Часы в строительстве – источник травматизма, – пояснил бригадир. – Мы по солнышку ориентируемся.

– Но как же вы умудрились прийти в одно и то же время – и никто друг друга не встретил, а? – задал вопрос Амнистимов. – Или все-таки в разное время приходили?

Ответа не было.

Из последующего допроса выяснилось: в конце обеда бригадир объявил о выдаче денег. Вся бригада отправилась к бытовке. Вошли, увидели мертвого прораба, перепугались, выскочили, сообщили Лазареву, тот побежал звонить в райцентр.

– Вы сразу же поняли, что он убит? – не удержался и спросил Кравцов.

Следователь недовольно покосился на него, но разрешил строителям:

– Отвечайте.

– Сразу! – воскликнул Кодряну. – Крови – море!

– И кто-то крикнул, что убили, – вспомнил дядя Вадя.

– Кто? Что именно крикнул? – повернулся к нему следователь.

Дядя Вадя этого вспомнить не сумел. Другие тоже.

– Если кто и крикнул, он сам не помнит в таком состоянии, – рассудила Бочкина.

– Хорошо, – сказал Амнистимов. – Трое признались, что приходили, у жены еще спросим. Скорее всего, трое признались потому, что их видели и им нет смысла скрывать. Вопрос: кто из вас приходил последним? А?

Ответа не было.

– Естественно, не знаем? Тогда еще вопрос: а больше никто не заходил? Позже? Прошу подумать!

Амнистимов в напряженной тишине обводил взглядом присутствующих. Взгляд, что и говорить, профессиональный, проникающий, от такого и невиновному человеку делается жутко. Причем обладатель такого взгляда, когда видит чье-то замешательство, доводит его до силы испепеляющей. Так и сейчас: Амнистимову показалось, что Воловой как-то смутился, вильнул глазами, как-то еле заметно ерзнул.

– Почему нервничаем? – вкрадчиво спросил следователь.

– Да я ничего...

– А я вижу – чего. Будем говорить? Нет? Я чувствую – вы думаете, что я шутки шучу. Нет, ребята. Следите за моей мыслью. Если не скажете начистоту, кто о ком что знает, всех посажу в следственный изолятор. К уголовникам. Держать буду столько, сколько понадобится – на баланде, без гражданских прав и привилегий. Таков закон!

Говоря это всем, он смотрел только в глаза Воловому, которому явно было не по себе.

– Я жду! – сказал Амнистимов.

– Да что вы на меня смотрите-то! – не выдержал Воловой. – Вы вон на кого смотрите, на Суслевича, пусть он скажет, зачем к прорабу ходил и почему молчит!

Суслевич, худой, светловолосый мужчина лет тридцати, сидевший с краю, вздрогнул и сказал негромко:

– Чего ты врешь? Когда ты меня видел? Ты на обеде сидел.

– А я за ложкой вернулся! Я, товарищ следователь, только своей ложкой ем в целях гигиены! Вернулся, смотрю в окно: Суслевич в бытовку идет. Ну, я подумал: взаймы у прораба просить. Мы же до конца обеда не знали, когда зарплата, а Суслевич хотел взаймы взять, родственникам послать, у него родственников целая куча! Вы поспрошайте его, поспрошайте!

– Поспрошаем! – сказал Амнистимов. – Участковый, ты встань-ка у двери на всякий случай.

Но Кравцов не успел этого сделать: Суслевич вскочил, метнулся к двери и выбежал.

Суслевич выбежал из бытовки и помчался к воротам. Они были закрыты. Суслевич направился к домику-проходной.

– Привет, – сказал он охраннику, напарнику того, который стоял у бытовки.

– Привет, – ответил охранник. – Ну что, узнали, кто убил?

– Нет еще, – сказал Суслевич, проходя.

– А что это за шум там?

Суслевич, не ответив, вышел и побежал к лесу.

Это был шум погони. Кравцов мчался впереди всех. Цезарь, думая, что это какая-то игра, не отставал от него, а потом и вовсе вырвался вперед. У него была любимая забава: обогнать Павла Сергеевича, а потом выскочить из кустов навстречу с радостным лаем. Так он и сделал – и удивился, когда перед ним оказался не Павел Сергеевич, а другой человек.

– Ой! – сказал человек и сел на землю. И закричал дурным голосом: – Уберите собаку! С детства боюсь!

– Не бойтесь, – сказал подоспевший Кравцов, – он не укусит. Руки, пожалуйста.

Суслевич послушно вытянул руки, и Кравцов надел на них наручники.

После этого Суслевича повели в здание, где жили строители. Здание одноэтажное, деревянное, в одной комнате стоят койки, в другой обеденный стол, в третьей кухня и кладовая, владения Эльвиры Бочкиной. Все довольно убогое, временное. Провели обыск и тут же обнаружили под матрасом Суслевича две пачки денег. Тысячные бумажки по сто штук. Стало быть, двести тысяч.

– Неплохой куш! – воскликнул Амнистимов. Воловой проворчал:

– Мы сроду таких денег не видели.

– А что, должно быть меньше? – тут же повернулся к нему Амнистимов.

– Не знаю... – смутился Воловой.

Тут явился припоздавший Лазарев, увидел деньги и тоже высказался о них, но совсем в другом смысле.

– Это все? – с удивлением спросил он. Амнистимов ответил вопросом:

– А вы сколько хотели?

– Я не хотел... Но... Миллиона два должно было быть! Куда деньги дел, подлец? – накинулся он на Суслевича. Кравцов оттеснил его:

– Прошу задержанного не трогать!

– Значит, два миллиона? – уточнил Амнистимов. Но Лазарев уже слегка успокоился, взял себя в руки:

– Я только предполагаю. Игорь Евгеньевич говорил, что собирается взять из банка большую сумму. Для расчетов с бригадой, для закупки стройматериалов за наличные... Ну, и так далее. Я приблизительно. Миллиона все-таки два. Я сам не видел, естественно, но...

Кравцов внимательно наблюдал за лицом Лазарева, а Амнистимов потер руки:

– Вот это сумма! На особо крупные размеры тянет! С таким масштабом и работать приятно! Жаль только, что уже ясно, кто преступник.

Суслевич, бывший до этого в ступоре, очнулся и закричал:

– Не брал! Не убивал! То есть брал, но не убивал!

– Ты уж определись как-то, брат, – посоветовал ему Амнистимов. – А лучше всего скажи, где остальные деньги.

– Не знаю! Не брал!

Амнистимов бился с ним еще часа два: очень уж хотелось до конца довести дело прямо сейчас, на месте. Но Суслевич уперся, про остальные деньги ничего не сказал. И его увезли в район.

Суслевича увезли в район, а Кравцов наведался в кухню к Эльвире Бочкиной.

– Чайком не угостите? – спросил он.

– Да запросто! – приветливо откликнулась Эльвира. – Только что ж вы воду будете хлебать? Закусите чего-нибудь!

Ни за что в других обстоятельствах Кравцов не стал бы этого делать. Он знал, конечно, что милиция, работающая на земле (есть такое выражение), кормится, как правило, задаром в кафе, столовых, ресторанах и прочих заведениях, находящихся на этой самой земле, на подведомственной территории. Это не только не считается зазорным, напротив, владелец заведения очень удивился бы, если бы какой-нибудь сто лет знаемый Петрович или Семеныч вдруг заплатил за обед. Он бы, пожалуй, забеспокоился, он подсел бы к Петровичу или Семенычу с вопросами, чем он провинился или проштрафился, за что такая немилость? Но Кравцов этого обычая не любил. И если сейчас согласился, то по очень простой причине, которую мы сейчас же узнаем. Покушав немного предложенного гуляша, Кравцов поблагодарил, вышел, подозвал Вадика и сунул ему кусочек мяса:

– Сможешь определить, чье мясо?

– Попробую! – понял Вадик. – А насчет убийства как считаете? Этот самый Суслевич, да? А где остальные деньги? Я думаю, не он убил!

– Почему?

– Потому что никогда не убивает тот, на кого думают! Закон детективов!

– А ты их не читай и не смотри, – сказал Кравцов. – К сожалению, в отличие от детективов, по закону жизни убивает именно тот, на кого думают. Иди, делай анализ!

Вадик уехал на своем мопеде, а Кравцов остался в «Поле чудес». Поговорил с Гешей, который хоть и недолго здесь работал, но успел многое приметить и узнать. Он коротко, но емко обрисовал строителей. Суслевич – человек работящий, тихий, озабоченный. У него в Белоруссии куча родственников, почти все заработанное отсылает им, не пьет и даже не курит. Дьордяй, бригадир, тоже его родственник, муж сестры. Человек спокойный, дельный, цену себе знает. Повариха Эльвира – землячка Суслевича и Дьордяя, из городка Жодин.

– Название смешное, вот я и запомнил, – сказал Геша.

И продолжил. Дядя Вадя почти старик, но незаменимый плотник, он из Сарайска. Ему бы на заслуженный отдых пора, но у него сильно болеет дочь, нужна операция, нужны деньги. И немаленькие. Дядя Вадя немного ворчун, но смирный. Воловой над ним подшучивает, как и над всеми, дядя Вадя терпит. Но однажды, когда Воловой слишком разошелся, дядя Вадя, работавший на втором этаже, молча взял кирпич и уронил на Волового, стоявшего внизу. Кирпич пролетел возле головы. Воловой бесился и ругался, а дядя Вадя спокойно сказал, что в следующий раз попадет.

Воловой вообще насмешник, человек недобрый, работать не любит, товарищей своих не любит, родину свою, Украину, похоже, тоже не очень. И, конечно, Россию. И, может, весь мир вообще. Мечтает заработать много денег, положить их в банк, снимать проценты, сидеть дома, смотреть телевизор и пить пиво. При этом страшно скупой, не курит и не пьет, как и Суслевич, но по-другому. Угостят сигареткой – выкурит. Угостят выпивкой – не откажется. Однажды Дьордяй ради смеха предлагал ему закурить каждые десять минут. Воловой не в силах был отказаться, и вскоре его стало тошнить зеленью.

Но в общем-то, народ нормальный, спокойный. Кодряну – тот горяч, вспыльчив, но отходчив. Правда, если разозлится, лучше не дразнить. Когда бы он кинул в Волового, а не дядя Вадя, не промахнулся бы.

Кравцов похвалил Гешу за наблюдательность и спросил:

– Ты ведь тоже вместе со всеми за деньгами ходил?

– Ну да. Мне, правда, мелочь причиталась, но все-таки.

– И прораба видел?

– Нет. Я последний шел. Тут они как заорут: «Прораба убили!» – и все назад. Я даже упал.

– Кто именно крикнул, не помнишь?

– Нет. А какая разница?

– Может, и никакой. И еще вопрос: каким мясом вас сегодня кормили, не различил?

– А я его не ел. Они сказали, что от общего котла меня не будут кормить, так что я с собой приношу. А они мясо жрали какое-то и сегодня, и вчера, я чуял.

– И вчера жрали? Это хорошо, – задумчиво сказал Кравцов, наблюдая за тем, как в ворота въезжает машина, как подходит охранник и что-то говорит сидящей в ней женщине.

Женщина лет около сорока, стройная, одетая с небрежной стильностью, вышла из машины, постояла возле нее, собираясь с силами, и медленно пошла к бытовке.

Там ее хотел остановить второй охранник, но она подняла руку. Охранник посторонился, она вошла.

Она вошла в бытовку, и Кравцов, выждав некоторое время, отправился следом. Вежливо постучал:

– Можно?

Ему не ответили.

Войдя, он увидел, что женщина полулежит на скамье в обмороке. Это легко было понять: на полу был очерчен мелом контур тела, застывшая лужа крови матово блестела.

Кравцов осторожно потрогал женщину за плечо. Она не реагировала. Он огляделся: воды нет. Пришлось слегка ударить женщину по щеке. Она открыла глаза:

– Что вы делаете?!

– Извините, Элла Николаевна... Я испугался...

– Ничего. Все в порядке.

Жена прораба встала, брезгливо сторонясь милиционера, и вышла из бытовки.

Кравцов через окно видел, как она прошла к своему дому.

Она появилась не меньше чем через час, переодетая в простое темное платье. Когда садилась в машину, Кравцов оказался рядом и спросил:

– Ну, как он там? Вы ведь звонили в больницу?

– Конечно. Без сознания. Еду туда. И ради бога, никаких расспросов!

– Я и не собирался...

Кравцов действительно не собирался мучить ее расспросами. Хотя кое-что хотелось прояснить. Жена видит место, где чуть не убили ее мужа, падает в обморок. Естественная реакция. Но почему так аккуратно падает – не на пол, а на скамью? Ничуть при этом не испачкавшись. Почему не бежит к машине, не едет сразу в город, в больницу? Да, выяснилось, что муж еще без сознания, нет вроде бы смысла сидеть рядом с бесчувственным телом. Но любящим женам в таких случаях все равно: лишь бы увидеть, прикоснуться, убедиться, что живой...

В общем – пища для размышлений.

Но у Кравцова не было времени размышлять: он увидел Лазарева, который вышел в сад возле своего дома и занялся какой-то работой.

Подойдя, Кравцов увидел: Лазарев дробил небольшой кувалдой щебень для посыпки садовых дорожек. Он был в одной майке. Мускулы так и ходили на плечах и руках крепкого пенсионера.

– Что же вы рабочих не позовете? – спросил Кравцов.

– А зачем? Мне самому охота – в смысле физической нагрузки.

– Это хорошо. А не боитесь?

– Чего?

– Ну, вы же с утра прибаливали. Сами говорили.

– Я не этим прибаливал, – неохотно ответил Лазарев. – В смысле – не физически.

– А как же?

– А так. Зуб разнылся, пустяки. Прошло. А ты что, участковый, тут ошиваешься? Преступника поймали, твоя же собака помогла, пиши бумагу, чтобы медаль дали. Ей. Ну, и тебе благодарность.

– Да я не по этому делу, я спросить хотел. Понимаете, у меня родственник со средствами. Он может тут землю купить?

– Здесь земля не продается. Это кооператив. Кооператив арендует землю. А ваш родственник может написать заявление, я как председатель кооператива выношу вопрос на правление, правление решает. Пока места есть.

– То есть от вас зависит?

– В некоторой мере.

– Ну, и остальные всякие дела, связанные со строительством и всем прочим, – тоже ваша прерогатива?

– А чего ты допытываешься? – рассердился Лазарев. – Тебе-то какое дело?

– Да я просто... Полагаю, с прорабом у вас были общие дела.

– Ну, были. И что?

– Настолько общие, что вы точно знали сумму, которая находилась у него в сейфе.

– Это кто же тебе сказал? Я понятия не имел, сколько у него там!

– Разве? Вы довольно точно сказали: два миллиона.

– Да ты-то откуда знаешь, что точно? Ты их нашел? Я просто – наугад!

– Действительно. Но вы же не сказали наугад: пятьсот тысяч, или семьсот, или миллион. Вы как-то очень уверенно наугад заявили: два миллиона.

– Слушай, сельский сыщик! – окончательно взбеленился Лазарев, и лицо его, без того красное, побагровело. – Ты кончай тут вопросы свои! Есть следователь, он меня спросит, если надо, хотя сомневаюсь, а ты катись отсюда, понял?

– Опять хамите, господин Лазарев, – огорчился Кравцов. – Нервничаете. А это вредно: кровь к зубу прильет, он опять болеть будет.

– Сейчас заболит у кого-то! Очень сейчас заболит! – пригрозил Лазарев, выхватил из кармана мобильный телефон, начал нажимать на кнопки.

Кравцов, не дожидаясь, когда у него что-то заболит, пошел прочь от Лазарева, приветливо улыбаясь строителям, которые внимательно наблюдали за его перемещениями и отвечать ему улыбками не собирались.

Лазарев не дозвонился, до кого хотел, и с новой силой начал дробить щебень. Бил по нему, как по врагу.

Тут появился Вадик.

Тут появился Вадик с сообщением, что он проанализировал кусок мяса. Увы, его реактивы не позволяют определить, чье оно. Может, конечно, и козье. Но не факт, что коза именно старухи Квашиной.

– Жаль. Тогда пойдем ужинать.

Но поужинать Кравцову толком не удалось: пришла Квашина, плача и говоря, что она так надеялась на милицию, а милиции, видно, все равно, сидит себе и ест! А она вот даже есть не может, потому что без Нюсиного молока и кусок хлеба в рот не вотрет – так к ее молоку привыкла!

– Ты вот что, – посоветовала она, – ты ищи помет. У моей Нюси помет светлее, чем у других коз, я ей травку такую даю, чтобы молоко не горчило.

– Какую травку?

– Ишь ты, скажи тебе! Секрет!

– Ладно, посмотрю. Честно говоря, я даже не обращал внимания, какой он, козий помет, – сознался Кравцов.

– Да мелкие такие говяшечки. Вон хоть у Натальи, у соседки своей, посмотри, у нее три козы!

Пришлось Кравцову, на ходу жуя кусок хлеба, идти на огород Суриковых, за которым на лужайке паслись козы. Там он внимательно изучил, что эти козы после себя оставляют. Достал пакетик, зацепил щепочкой и опустил туда несколько катышков. Наталья, выглянув из окна, увидела это и удивилась:

– Вы чего там, Павел Сергеевич?

– Козы у вас хорошие! – сказал Кравцов, пряча пакет и поднимаясь.

– А молочка козьего не хотите попробовать?

Поскольку это было возможно и в целях расследования, и в силу соседских отношений, Кравцов с благодарностью согласился.

Попив молока, он оценил его: густое, вкусное, но в самом деле немного горчит.

Остаток дня он провел, бродя по окрестностям и внимательно глядя себе под ноги. Часто нагибался, что-то поднимал и раскладывал по пакетикам.

Цезарь бродил следом и не понимал хозяина. Он, родившийся и выросший в коттедже, похожем на те, что видел в «Поле чудес», надеялся: Павел Сергеевич наконец решил приискать себе порядочное жилье. Он думал, что в маленькой железной избушке Павел Сергеевич как раз об этом и договаривается с местными людьми. Он считал, что Павел Сергеевич ходит, высматривает себе наилучший дом, и желал ему не прогадать. Но вместо того чтобы остаться, поселиться, затопить камин, на огонь которого так славно смотреть, лежа на ковре и положив голову на лапы, он почему-то ушел оттуда и бродит, подбирая зачем-то какую-то гадость.

А еще раздражала Цезаря кудлатая псина, которая то и дело оказывалась у него перед глазами. Не понять – чего хочет? Познакомиться? Так подойди, обнюхаемся, как порядочные собаки. Нет, и не подходит, но и не убегает совсем, держится на определенном расстоянии.

А Камиказа (это была, конечно, она) и сама понимала: давно надо бы подойти. Уже не было в Анисовке собаки, которая с Цезарем не познакомилась бы обычным собачьим порядком: кто полаял, кто хвостом повилял, кто сразу носом по-свойски полез к носу, кто даже и порычал угрожающе, отстаивая анисовский авторитет, а она, Камиказа, как-то упустила момент. А теперь чем дальше, тем неудобней почему-то. Вчера вот встретилась, налетела на него, гонясь за трактором, фактически лицом к лицу, прекрасная была оказия для непринужденного знакомства, но она вдруг шарахнулась в сторону и оттуда глупо и сварливо забрехала как последняя дура...

Под вечер Кравцов принес Вадику с полдюжины пакетиков на анализ.

Вадик чуть не обиделся:

– Павел Сергеевич, вы серьезно? Это же козьи какашки!

– Именно. Вот эти, посветлее, я нашел там, где паслась коза Квашиной, потом у оврага и «Поля чудес». А эти – от других коз, судя по всему. Точный состав мне не нужен, мне нужно знать: вот эти идентичны или нет? Понял?

– Да сделаю. А насчет убийства – что нового?

– Пока ничего.

– То есть Суслевич убил?

– А кто же еще? – удивился на следующее утро Амнистимов в своем кабинете в Полынске, куда Кравцов прибыл для дачи свидетельских показаний. – Никаких сомнений! Жаль, прораб лежит ни живой ни мертвый. Ну, и Суслевич, конечно, не признается. Вообще молчит. Но прошло то время, когда признание было царицей доказательств. На молотке найдены его отпечатки – улика! На стакане тоже. Еще улика! Правда, на бутылке отпечатки молдаванина, но это ничего не значит. Принес в подарок, а сейчас, конечно, отрекается, боится. Хорошо, что пробу у Суслевича успели взять: пил он в этот день, коньяк пил!

– А на втором стакане? – спросил Кравцов.

– Что – на втором стакане?

– Там чьи отпечатки?

– Там нет ничьих. Вернее, старые. Из него не пили.

– Странно. Получается – Суслевич пришел к прорабу попросить взаймы. Прораб налил ему коньяку. Не жалко, дареный. Суслевич выпил, схватил молоток и бросился на прораба.

– А что такого?

– Да есть одна странная деталь. Стол был перевернут, так?

– Ну. Прораб здоровый был, не хотел поддаваться.

– При этом не кричал?

– А почему обязательно кричать? Если бы ты учился в юридическом, старшой, а не в школе милиции, ты бы изучал науку психологию. А наука психология учит: сильный мужчина даже в опасных ситуациях на помошь не зовет. Не кричит «помогите». Рассчитывает справиться, понимаешь?

– Это ладно, – согласился Кравцов с наукой психологией. – Но почему бутылка и стаканы были не на столе, а на подоконнике? Они что, перед дракой их туда поставили?

Амнистимов слегка нахмурился, но тут же просветлел:

– Чудак-человек! На столе бумаги, документы, можно залить. Поэтому прораб держал бутылку и стаканы на подоконнике.

– Возможно. А угостил зачем?

– Ну, чтобы Суслевич успокоился. А тот не успокоился и полез.

– Хорошо. Полез, убил, взял деньги, но спрятал очень странно: основную часть неизвестно где, а двести тысяч под матрас положил. Зная при этом, что вызвали следователя.

– Ничего странного! Опять же наука психология: грабитель, как правило, обязательно оставляет себе что-то на карман! Основное он всегда надежно прячет, но что-то обязательно берет. Ну, как знак того, что дело сделано, что у него уже что-то есть, понимаешь?

И опять Кравцов был вынужден согласиться с наукой психологией, хотя в общем и целом доводы Амнистимова его не убедили. Но он больше не стал допытываться, спросил только о прорабе:

– Вы говорите, он ни живой ни мертвый? То есть совсем в себя не пришел?

– Врачи сказали, жить, возможно, будет, но – лежа. И молча. Речевой центр нарушен у него. Так всегда: что нужно, то и рушится. Рассказал бы – и нет проблем!

– В самом деле. Но строители-то не знают о том, в каком он состоянии...

Строители не знали, в каком прораб состоянии. И Кравцов решил в тот же день их проинформировать, но странным образом. Слегка, вроде, привирая, но не испытывая угрызений совести, поскольку это вранье гармонично соответствовало его всегдашней готовности верить в лучший исход всякого дела.

– Был в городе, прораб на поправку пошел! – порадовал он известием Волового, которого встретил первым, когда пришел в «Поле чудес».

– А хоть бы и сдох, мне-то что? – ответил Воловой.

– Неужели не жалко?

– Меня бы кто пожалел, – хмуро сказал Воловой и понес по мосткам тяжелые ведра с цементом.

Остальные отреагировали по-разному. Дядя Вадя молча посмотрел на Кравцова и продолжал строгать доску. Кодряну почему-то сказал: «Спасибо!» – и тут же отвернулся, а бригадир Игнат Трофимович Дьордяй от души порадовался:

– Ну, слава богу! Хоть не убийство будет на шурине моем!

– Именно. А вы ведь хорошо его знаете?

– Да с детства. Я-то, как сами видите, старше, а он на моих глазах рос.

– Не хулиганил, не дрался?

– Нормальный был парень. И с чего он? Да нет, я знаю с чего. У него дома, кроме сестры, жены моей, еще две сестры и брат совсем маленький. Брат шпаненок, у одной сестры муж сволочь, алкоголик, у другой хоть и трезвый, а лентяй. Да родители старые. Вот Петя и рвался на три семьи. Хотел у Владимирова взять и зарплату, и еще вперед попросить, а тот не любит. И говорит в таких случаях грубо. Ну, Петя, должно быть, и обиделся.

– Возможно. А скажите, Игнат Трофимович, вот Элла Николаевна, жена Владимирова, она все-таки на машине была. Трудно не заметить, когда уезжает, когда приезжает. Она раньше вас была у своего мужа?

– Не знаю, – с сожалением сказал Дьордяй. – Машина-то ее часто у бытовки стоит. А зайти в бытовку, сами видели, можно незаметно.

– Но когда вы приходили, была машина?

– Да вроде стояла еще. Точно не могу сказать. Когда одно и то же каждый день видишь...

– То есть вы не исключаете возможности, что Элла Николаевна могла зайти после вас?

– Не исключаю.

Тут из кухни, имеющей отдельный вход, появилась принаряженная Эльвира Бочкина с пакетами и сумками в руках. Она направилась к Дьордяю, но вдруг остановилась, будто не хотела помешать беседе мужчин.

– Ну что, едем? – ободрил ее Дьордяй. – И пояснил Кравцову: – За продуктами собрались. Денег нет, но нам на оптовой базе под роспись дают, верят. А бригаде есть надо все-таки.

– Вы сказали подойти, Игнат Трофимович, вот я и готова, – сказала Эльвира стесняясь, что очень шло этой простой и милой женщине. Видимо, симпатичный молодой милиционер ее смутил. – Или потом, если заняты?

– Люди – мое первое занятие, – строго сказал ей Дьордяй. – Сейчас переоденусь, чтобы не в робе ехать.

Он ушел, а Кравцов захотел помочь женщине:

– Давайте подержу пока?

– Да оно пустое всё! Мешки там из-под хлеба, сахара... Спасибо, – улыбнулась Эльвира.

– А обычно вы в город с прорабом ездили?

– Бывало. А чего ж нет, если он все равно постоянно туда мотается?

– Ну вот. Как же тут без сплетен! – посочувствовал Кравцов.

– Ой, а даже если что и было! – вдруг косвенно призналась Эльвира. – Может, я и относилась к нему... Что дальше? Убить я из-за этого должна?

– Упаси бог! – испугался Кравцов такого предположения. – Скорее жена убьет. Из-за ревности. Она ведь ревновала?

– Очень может быть, – гордо сказала Бочкина. – А что, я женшина интересная, разве нет?

– Очень интересная. Чрезвычайно интересная, – вздохнул Кравцов, как бы сожалея о чем-то.

Тут подъехал на своей старенькой «шестерке» Дьордяй.

– Садись, что ли! – сказал он Бочкиной.

– Слушайте, а подбросьте и меня! – попросил Кравцов. – Мне в город надо.

Похоже, Дьордяю просьба Кравцова пришлась не по душе. Он зыркнул на него недовольно, но тут же расплылся в улыбке:

– Конечно! Нет проблем!

Кравцов списал его недовольство на обычную неохоту водителей подвозить милиционеров. Во-первых, это всегда задаром, во-вторых – плохая примета.

А Бочкина вдруг ойкнула и осела.

– Мамочки...

– Что такое? – встревожился Кравцов.

– Вступило... Колика у меня... Почечная... Приступы бывают... Полежать надо. Я потом. Завтра или... Не горит, у меня запасы есть еще. Извините, пойду ляжу.

– Да давай свои мешки, я сам все возьму! – предложил Дьордяй.

– Нет. Спасибо! – и Эльвира, держась за бок, пошла к кухне.

Дьордяй вылез из машины.

– Ну тогда и мне незачем ехать сегодня. В другой раз подброшу вас, извините.

– Ничего, – сказал Кравцов, наблюдая за Бочкиной и размышляя, где же почки у этой милой, но болезненной женщины, если она держится не сзади, возле поясницы, а скорее чуть спереди, там, где печень? Успел он также заметить, что Воловой из окна строящегося дома, со второго этажа, тоже очень внимательно смотрит на Эльвиру. Выводы Кравцов оставил на потом и задал Дьордяю еще один вопрос:

– Как вы думаете, Элла Николаевна ревновала мужа к Бочкиной?

– Думаю, что да, – ответил Дьордяй.

– Да ни за что! – рассмеялась Элла Николаевна, когда Кравцов нанес ей визит и задал, извинившись, этот неделикатный вопрос. – Ее – к нему? Вы смеетесь, что ли?

– Я всего лишь спрашиваю, Элла Николаевна.

– Понимаете ли, гражданин милиционер...

– Да по имени можно. Павел, – представился Кравцов с тончайшим оттенком мужского интереса, предположив, что такой интерес может быть приятен зрелой, но хранящей свою красоту женщине.

И угадал: Элла Николаевна поощрительно улыбнулась.

– Понимаете, Павел... Есть женщины, к которым не ревнуют. Даже если допустить, что у них было что-то... мимолетное. И уж конечно, нелепо предположить, что я могу убить собственного мужа из-за ревности!

Она произнесла эти слова легко, будто близкий человек не лежит до сих пор в реанимации под вопросом жизни и смерти.

Кравцову очень не хотелось ставить ее в затруднительное положение, но обязывала профессия. Его навык оперативника подсказывал: женщина придумала, как себя вести, ее следует обескуражить, иначе она скажет только то, что сама захочет.

– У вас твердый характер! – сказал он, любуясь ею, но подразумевая, что любуется только характером. – Совсем пришли в себя. А сначала в обморок упали.

– А что вы думаете – увидеть такую картину!

– Да, да... Правда, упали очень аккуратно. На скамеечку. И очнулись от легкого прикосновения.

Элла Николаевна не смутилась:

– Я, видите ли, доктор, Павел, кандидат медицинских наук. И я даже в полубессознательном состоянии контролирую себя.

– А в сознательном еще больше. Вы правильно рассчитали, что изображать огромное горе – слишком ненатурально. Самое достоверное: женщина переживает, но крепится, даже пытается шутить. Наука психология так утверждает, – сказал Кравцов, совсем недавно не обнаруживший своего знания науки психологии. Видимо, у него свой расчет, перед кем обнаруживать, а перед кем нет. Элле Николаевне его образованность не понравилась:

– Ничего я не рассчитывала! Кстати, если вам хочется, господин участковый, играть роль следователя, делайте это в другом месте. Районный официальный следователь меня уже допрашивал. Засим – прощайте, Павел!

Она опять улыбалась свободно и легко. Кравцов изобразил на лице виноватость:

– Извините. В самом деле, тщеславие, понимаете ли. Всегда хотел следователем стать. Я тоже был в районе, господин Амнистимов мне все рассказал. Например, что когда вы зашли к мужу, сейф был открыт.

– Я этого ему не говорила.

– А сейф был открыт?

– Не помню.

– А дом на вас записан?

– Дом? Какая разница?

– Мне просто интересно.

– Да, на меня. Он сам так захотел. Ну и что?

– Он вас не посвящал в свои дела?

– Нет.

Кравцов знал: навязанный темп подчиняет, заставляет отвечать так же быстро, как и спрашивают. Паузы допускать нельзя. Поэтому он рискнул:

– Муж знал, что у вас есть другой мужчина?

– Нет. Кто вам сказал? – вскрикнула Элла Николаевна.

– Неважно. Вы собирались разводиться?

– Нет. Или после. Это не имеет никакого отношения к тому, что произошло!

– Сколько денег, по-вашему, было в сейфе? Хотя бы примерно?

– Не знаю. Было много пачек.

– Значит сейф был открыт?

– Не помню! Ну да, открыт. Ну и что?

– Перед вами кто-то заходил?

– Не помню.

– А после вас?

– Нет.

– Откуда вы знаете, вы же сразу уехали? Или нет? Я заметил – забор напротив двери бытовки не очень высок. Женщине с вашей фигурой легко преодолеть это препятствие. Занимаетесь спортом?

– Нет. То есть плаваю, бегаю по утрам... Послушайте! – опомнилась наконец Элла Николаевна. – Вы что себе позволяете? Какой забор? Вы о чем? Да, у меня есть любовник! Игорь об этом знает! И даже разрешает, лишь бы я жила с ним! К тому же он понимает, что когда любовнику двадцать три, а мне... чуть больше, это ненадолго! Игорь без меня не может! Поэтому я и не ревную его к этой дуре! Да, я не идеальная жена! Но и он никогда не был идеальным мужем! Если хотите, мы фактически чужие люди! Но убить... Убить даже чужого человека я не смогу! И... И пошел вон отсюда, мент! – выкрикнула Элла Николаевна не как кандидат медицинских наук, а как рыночная торговка, уличенная в обсчете и обвесе.

Кравцов печально вышел.

Кравцов печально вышел. Нет, не нравилось ему играть роль следователя и вытаскивать из людей потаенное. Казалось бы, надо радоваться: наугад ляпнул про любовника и попал в точку. Хотя не совсем наугад. Он видел Владимирова еще живым и здоровым, он видел однажды, как Элла Николаевна говорила с ним, видел мимоходом, всего-то одну минуту, но его интуиция на всякий случай припрятала в багаж его памяти уверенную догадку: эта женщина своего мужа не любит и скорее всего имеет что-то на стороне.

Дома он засел за шахматной доской, но не играл, а расставлял фигуры и пытался с их помощью восстановить картину преступления. И постоянно натыкался на загадки и вопросы.

Почему никто из приходивших к Владимирову фактически в одно и то же время людей не встретил другого посетителя? Стечение обстоятельств? Может быть. Но скорее всего пересечения были. Просто о них умолчали.

Почему хотели вытащить, судя по следам, тело из бытовки? Да нет, не хотели вытащить тело из бытовки. Прораб, скорее всего, сам сумел немного проползти. И это увидел убийца, когда вошел вместе с другими в бытовку. Испугался, понял, что прораб, возможно, еще жив. Добить его, конечно, не мог. Но увидев столько крови, предположил, что если Владимиров и жив, то вот-вот помрет. Поэтому и крикнул: «Убили!» – чтобы все напугались и выбежали, не попытавшись помочь, будучи уверенными, что оставили там труп. Кто крикнул? Голоса никто не опознал.

Почему коньяк был налит в один стакан? Почему бутылка со стаканами оказалась на неудобном узком подоконнике? Или это все было на столе, а потом стол, убрав бутылку и стакан, опрокинули? Зачем? Для путаницы?

Почему Суслевич, если он убил, оставил молоток со своими отпечатками на месте преступления? Был в состоянии аффекта? Почему, кстати, молоток сначала лежал в одном месте, чего не заметил Амнистимов, а потом зачем-то был переложен? Или кто-то ногой случайно задел? С этим молотком вообще морока. Почему били тупым концом, а не острым? Почему схватили молоток со стеллажа, а не принесли с собой? Идея убийства возникла внезапно?

Кравцов передвигал фигуры.

Почему Суслевич спрятал под матрас такую большую сумму? Почему не нашел другого места?

Далее. Если Элла Николаевна так демонстративно равнодушна к участи мужа (и это вполне логично с точки зрения науки психологии), зачем изображала обморок? Не успела выработать линию поведения? Но вряд ли, вряд ли она сама могла убить. А – подговорить? Подкупить? Могла? С точки зрения науки психологии, увы, вполне. Она тогда свободна, дом за нею остается. Два миллиона по сравнению с этим пустяки.

Два миллиона... Знал, точно знал Лазарев, что там два миллиона. Скорее всего, ждал этих денег: вон как набросился на Суслевича, когда его поймали. При этом почему-то явно не хотел, чтобы Владимиров оказался жив...

Вопросы и вопросы...

Чем объяснить внезапное возникновение колик у Эльвиры Бочкиной, когда он захотел поехать с нею и бригадиром в город? И ведь захотел именно для того, чтобы увидеть реакцию – что-то смутное вдруг почудилось. Почему Эльвира решила фактически сознаться в связи с Владимировым? Чтобы на Эллу Николаевну пало подозрение в ревности?

Или такой вопрос: почему Ион Кодряну не признался, что коньяк Владимирову подарил именно он? Из-за боязни оказаться под подозрением?

А еще есть ощущение, что за всеми явными фигурами прячется какая-то тайная. Дядя Вадя и Воловой не заходили к Владимирову. На них никаких подозрений. Они – просто работяги. Оба хотят много денег, но кто их не хочет? Однако почему дядя Вадя так нерадостно встретил весть о выздоровлении прораба? Почему Воловой глаз не сводит с окружающих, так и смотрит: кто куда пошел, кто с кем говорит?..

Надо вернуться в «Поле чудес». Если все-таки не Суслевич убил и спрятал деньги или если у него есть сообщники, они постараются как можно скорее или надежнее спрятать или вывезти деньги из «Поля чудес». За всеми не уследишь, но придется потолкаться там, помозолить им глаза... Может, даже и еще раз приврать: дескать, прораб уже слова начал произносить.

Тут пришел Хали-Гали.

– Здорово, Циркуль! – поприветствовал он Цезаря. Видимо, запомнить подлинное имя собаки он был не в состоянии. Или сострадал псу, которому дали такое несуразное и неподходящее имя. Вот и пробовал: не отзовется ли на другие клички. Тоже, конечно, не совсем нормальные, но все-таки...

– Чайку зашел попить, – сообщил он. – Думаю: сидит человек один, скучает. Так что чай-сахар твой, разговор мой.

– Извини, дед, не могу. Некогда.

– Деньги, что ль, искать? Они сами найдутся.

– Это как?

– А как всегда. Я заметил: деньги такая вещь, что без следа не пропадают. Если они в одном месте пропали, значит, в другом появились.

Кравцов собирался поспорить или согласиться, но в это время влетел Вадик с известием:

– Деньги нашлись!

Деньги нашлись.

Амнистимов бесплодно допрашивал Суслевича, и вдруг некий человек позвонил ему и исковерканным голосом нечто сообщил. Амнистимов тут же бросил допрос, взял милиционеров и помчался в «Поле чудес». Там он устроил повальный обыск, и успешно: деньги с обрывками банковских упаковок обнаружились в трех местах: на кухне Эльвиры Бочкиной, в подушке Иона Кодряну и в бригадирском личном шкафчике Игната Трофимовича Дьордяя. Лишь Воловой и дядя Вадя оказались непричастны.

Преступники были ошеломлены. Эльвира плакала и кричала, что деньги ей подбросили. То же самое утверждали и Дьордяй с Кодряну.

– А что им еще остается говорить? – с усмешкой комментировал Амнистимов, глядя, как милиционеры усаживают в машины разоблаченную троицу, и скромно гордясь перед Кравцовым своим успехом.

– А кто позвонил, интересно? – спросил Кравцов.

– Не знаю. Через платок, наверно, говорил. Мужчина. Я всем, кого опрашивал, телефон давал. Дескать, вспомните что – звоните. Вот и позвонили. Я так и думал: групповое преступление! Остается детали выяснить.

– Повезло вам! – с откровенной завистью сказал Кравцов.

– Везет тому, кто этого хочет!

– А сколько денег-то нашлось?

– Ну, не два миллиона, конечно...

Денег, как выяснилось, нашлось не два миллиона, не один, и даже не сто тысяч. Мелкими купюрами у Эльвиры оказалось восемь тысяч, у Дьордяя десять с чем-то, у Иона пять. Амнистимов решил, что Суслевич был главным, остальные помогали или оказались свидетелями, вот он им и выдал понемногу. Скорее всего, других денег и нет. Если бы Владимиров снимал все деньги со счета, как в цивилизованном обществе, было бы все ясно, но он орудовал и с неучтенной наличностью, использовал банковские ячейки. Так что два миллиона – миф. Но и двести тысяч плюс найденное – хорошая сумма.

Кравцов с рассуждениями Амнистимова соглашался – и даже слишком поспешно. Ему важно было задобрить Амнистимова, чтобы тот разрешил ему поехать сейчас в район и встретиться с Суслевичем, а заодно и переговорить, хотя бы коротко, со свежепойманными соучастниками.

– Это еще зачем? – удивился Амнистимов. – Не лезь не в свое дело, участковый!

– Да это как раз мое дело. Видите ли, тут коза пропала...

– Твоя?

– Нет. Бабушки...

– Твоей?

– Да не моей! Бабушка в Анисовке живет, у нее коза пропала. Она плачет, говорит, жить без нее не могу. Ну вот, я и хочу выяснить, не они ли ее украли и съели. Теперь им по сравнению с ограблением легче в мелочи признаться. По моим данным, Суслевич, кстати, и тут главный закоперщик.

Амнистимов смеялся долго и с аппетитом.

Кравцов улыбался, понимая, что повод посмеяться есть. Что делать – кому-то грабежи и убийства раскрывать, а кому-то коз искать.

Отсмеявшись, Анисимов разрешил Кравцову поговорить с Суслевичем и с прочими. Кравцов уехал, попросив, однако, Вадика остаться: отвел его в сторонку и дал какие-то инструкции. Вернулся довольно скоро, через два часа. И сообщил Вадику:

– Все-таки они сожрали козу!

– Я так и думал.

– Но не Квашиной это была коза, не Нюся. Нюся была белая с черными пятнами, а они съели черную и без пятен. Они ее на окраине Полынска поймали, когда в выходной за пивом ездили.

– Ясно, – сказал Вадик. – А чего я тут высматриваю, Павел Сергеевич? Вы сказали обо всем сообщать, а сообщать нечего.

– То есть никто из строителей никуда не уходил?

– Никто. А их всего-то двое осталось. И следователь, я слышал, им до завтра не велел никуда уходить.

– Я тоже слышал. Что ж, будем ждать.

– Чего?

– Не знаю. Вот темно станет – посмотрим.

Стало темно. Кравцов, напоследок заглянув к Элле Николаевне и о чем-то поговорив с охранниками, удалился из «Поля чудес». Так, будто насовсем ушел. Но в лесу его ждали Вадик, Геша и Володька Стасов: Кравцов через Вадика попросил их прийти. Они распределились по периметру «Поля чудес» и стали наблюдать. Кравцов дал указание: если кто появится, тут же его оповестить. Не вопить, конечно, а прибежать на цыпочках. И около трех часов ночи на цыпочках прибежал Володька и, ткнув рукой, сказал шепотом:

– Там!

Кравцов и его добровольные помощники начали бесшумно преследовать человека, который только что перелез через забор и направился к лесу. У него в руках было два предмета: один большой, другой длинный.

Он довольно долго шел по лесу, озираясь. Вот остановился. Огляделся. Нет, место не понравилось. Он свернул к берегу реки, к пещерам. Там есть такие места, что даже вездесущие деревенские мальчишки не достигают. С трудом он долез до одной из пещер, скрылся, вскоре послышались звуки лопаты: начал рыть каменистый грунт.

– Не торопитесь! – посоветовал Кравцов, появившись у входа в пещеру. – Вам силы еще понадобятся. Для дачи показаний.

Человек повернулся и, взмахнув лопатой, крикнул:

– Не подходи, убью!

– Вряд ли, – усомнился Кравцов. – И стыдно, Воловой, других подставлять, хотя они и виноваты. Впрочем, понимаю: очень уж вы любите деньги!

– Воловой очень любит деньги, мог бы пойти и на убийство, но случилось иначе, – рассказывал Кравцов Вадику на другой день, когда Воловой был присоединен к сидящим в следственном изоляторе Дьордяю, Бочкиной и Суслевичу. А Иона Кодряну выпустили.

– А как вы вообще додумались до всего, Павел Сергеевич? – спросил Вадик.

– Видишь ли, я сначала опирался на такую штуку, как наука психология. Правда, она не всегда применима к жизни. Могла ли убить Элла Николаевна? Думаю, могла бы, поскольку мужа не любит, имеет молодого любовника, но продолжает жить на средства мужа и в его доме, пусть он и записан на нее. Могла бы убить. Но совсем в других условиях. Она очень разумная женщина. Контролирует себя абсолютно. Когда я с ней разговаривал, она держалась замечательно, хотя и чувствовала себя виноватой. Не потому, что убила, но знала: могла бы убить. Однако лишь при стерильных обстоятельствах, если можно так выразиться.

– То есть когда никаких подозрений?

– Именно. А тут фактически все на виду. И уехала она, как я выяснил, до двух часов.

– А как выяснили? Сама сказала?

– На то, что она сказала, полагаться нельзя. Охранник, открывавший ворота, тоже на часы не обратил внимания. Но скажи, Вадик, что обычно делают охранники во время дежурства?

– Телевизор смотрят! – уверенно ответил Вадик.

– Именно. Телевизор они смотрят, если это не строгий режимный объект. Я спросил охранника, что шло по телевизору, он сказал: кино. Я спросил какое, что именно было, когда проезжала Элла Николаевна, посмотрел по программе время показа, ну, вот и все. Вернуться через забор Элла Николаевна тоже не могла. Она бы сумела перелезть, но эта мысль ей и в голову не приходила.

– Понимала, что увидят?

– Нет. Боялась испачкаться. Элла Николаевна удивительно чистоплотна. Она, даже падая в обморок, в последний момент думает о том, как бы не испачкаться.

– А Лазарев, начальник их кооператива, мог убить?

– Мог. У него с Владимировым темные дела, в которых, возможно, еще предстоит разобраться. И если бы над Лазаревым нависла со стороны Владимирова угроза разоблачения, угроза его чести и достоинству, убил бы.

– Что это вы такое говорите, Павел Сергеевич? – удивленно спросила Нина, которая сидела в углу медпункта и слушала Кравцова своими большими, внимательными глазами. – Как это – убить ради сохранения чести и достоинства? Это ведь как раз потерять честь и достоинство!

– Наука психология допускает! – улыбнулся ей Кравцов. – Видите ли, Нина, я заглядывал на веранду коттеджа Лазарева. Там висят почетные грамоты, старые, советских времен. Даже на веранде! Представляю, сколько их в доме развешано! Я понял, что этот человек крайне дорожит своей репутацией и страшно боится упасть во мнении людей. Правда, не всех, а кого он уважает – бывшее и настоящее начальство. Остальных он не считает за людей. А кто не человек, того ведь и убить легко.

– Да, – задумчиво сказал Вадик. – А Эльвира Бочкина могла убить?

– Могла. Она женщина страстная, такая, знаешь ли, Кармен. Ради любви на все пойдет. В том числе и на убийство любимого человека. Только любовь, как выяснилось, была не к Владимирову, а к бригадиру Дьордяю.

– А дядя Вадя?

– Увы, мог бы. Он пролетарий по духу. Для него Владимиров классовый враг. При случае убил бы в полной уверенности, что поступает правильно: у этого гада, видите ли, денег полно, а у меня дочь больная, несправедливо!

– А Суслевич?

– Суслевичу, оказывается, поручили козу зарезать. А он ни в какую. Даже курицу зарезать не может, жалеет. В детстве его кошку колесом переехало, так он ее неделю на руках носил.

– Значит, не мог? – с надеждой спросила Нина.

– Мог, – огорчил ее Кравцов. – Он человек кровного родства, Нина. Это бывает у нас, а на юге и востоке сплошь и рядом. То есть для него родственники и близкие – святое. Ради них можно все. Земляки – тоже важно, но уже не так. Все же прочие если не враги, то посторонние люди, которых не обязательно уважать, а придется уничтожить – не грех.

– А Ион Кодряну? – спросил Вадик. – И он мог?

– И он мог. Причем даже не ради денег. У Иона воспаленное самолюбие. Он не нашел места на родине, он до сих пор не женат, ему кажется, что его никто не уважает. И если кто-то его тронет, он за себя постоит. Даже чересчур постоит. А ведь парень добрый. Коньяк привез с родины, хотя мог бы точно такой и здесь купить. Но хотелось именно с родины, хотелось подарить от чистого сердца. Он ведь не в виде взятки прорабу принес коньяк, поэтому и обиделся, когда Владимиров над его просьбами о компенсации за травму посмеялся. Но не убил, слава богу.

Нина помолчала, не решаясь спросить. Но все-таки спросила:

– Там ведь и наш Геша был, неужели и он мог убить?

– Вот Геша – не мог! – порадовался Кравцов возможности порадовать Нину. – Не потому, что он наш, анисовский. Вы заметили? Геша знается только со своим мотоциклом. Ни с кем не дружит, гоняется по улицам, как подросток, а ему за двадцать уже.

– Это правда, – согласился Вадик. – Его за слегка придурочного считают. Как пастуха Шамшурика почти.

– Он не придурочный. Как я понял, он просто боится людей.

– Почему? – спросила Нина.

– Слишком хорошо их понимает. Дар у него от природы. Он мне так про строителей рассказал, будто знает их три года, а не три дня. Такой, понимаете, гений без применения. А тот, кто знает людей и боится их, он их еще и не любит. Геша сам этого не осознает, но чувствует. Поэтому он один.

– И что же, поэтому не может людей убивать? Потому что не любит их? – допытывалась Нина.

– Наверно, так, – сказал Кравцов, сам удивляясь своим мыслям. – Наука психология тут бессильна. Хотя, думаю, вот в чем дело: у Геши только один человек остался, кого он более или менее любит: он сам. И если совершит преступление, то и себя потеряет, совсем никого не останется.

– Какие мы жуткие вещи говорим! – поежилась Нина, посмотрев на пирамидальный тополь за окном, неподвижная крона которого высилась вверх на фоне звездного неба; она молча и тихо говорила о том, что в остальном мире все остается по-прежнему. Это Нину немного успокоило.

– Получается, все могли убить, – покачал головой Вадик, представляя трудность будущей профессии, а он уже точно решил стать врачом-криминалистом.

– Да. Но убивал и грабил Дьордяй. И теперь картина преступления прояснилась окончательно.

Картина преступления прояснилась окончательно, и мы сейчас ее опишем, не вдаваясь в лишние подробности, потому что у нас все-таки не детектив, а эпизод, связанный с жизнью Анисовки, которая нам интересней всего, и даже не Анисовки, а сопредельной с ней территории.

Итак, Элла Николаевна и Ион Кодряну приходили к Владимирову первыми и с мирными целями. А потом зашла Эльвира с целями другими, и эти цели появились давно. Еще год назад она беззаветно влюбилась в Дьордяя. Дьордяй ее чувства принял благосклонно, хотя с семьей не порывал и категорически приказал ей на людях ничем себя не выдавать. Встречались изредка и тайно, в лесу за рекой. Она мечтала уехать с ним куда-нибудь далеко, купить домик, нарожать ему детей, жить счастливо. Дьордяй бы не прочь, но говорил, что средства на домик надо лет десять зарабатывать. Оба знали: в руках Владимирова бывают очень большие деньги. Иногда рассуждали, что неплохо бы эти деньги как-нибудь выкрасть, когда они окажутся в его сейфе. Только это надо знать наверняка. Поэтому Эльвира и делала вид, что неравнодушна к Владимирову, заходила в бытовку при всяком удобном и неудобном случае. Прорабу было лестно внимание молодой и симпатичной женщины, но шагов навстречу не делал: слишком любил свою жену, хотя и без взаимности.

И вот она зашла и увидела в открытом сейфе кучу денег, которая ей показалась огромной. Там было два миллиона, из них тысяч пятьдесят на зарплату, остальное Владимиров должен был передать Лазареву по каким-то таинственным расчетам. Эльвира прибежала к Дьордяю и сказала: вот случай! И брать деньги надо сразу, сейчас, потому что они могут уплыть. Смелыми и сильными словами она сумела убедить Дьордяя в необходимости решительных действий.

Дьордяй пошел в бытовку. Завел разговор как бы по делу, схватил молоток и набросился на прораба. Тот не успел даже крикнуть. Дьордяй ударил его два раза, при этом рука держала молоток привычно – билом, а не острием, из чего Кравцов и сделал потом вывод, что скорее всего не профессиональный убийца молоток держал, а профессиональный строитель. И тут вошел Суслевич, намеревавшийся попросить взаймы. Дьордяй тут же сказал ему, что Владимиров сам виноват, напал на него, оскорбил, сказал, что лишние деньги платит и что скоро их разгонит всех. Мозги у Дьордяя работали четко. Он, не снимая рукавиц, которые предусмотрительно надел, сунул Суслевичу две пачки денег со словами, что их семье Суслевича хватит надолго. Видя состояние родственника, схватил бутылку, налил полный стакан коньяку, заставил Суслевича выпить. Тот почти машинально выпил. Поняв, что Петр в ступоре и управляем, Дьордяй велел ему взять молоток, чтобы вынести, но тут же передумал, приказал положить на место. И выпроводил Суслевича. Сгреб остальные деньги в приготовленный заранее мешок с надписью «Мука», ему дала его Эльвира. Уходя, оглядел помещение. Увидел, что, когда все войдут после обеда, могут не сразу разглядеть прораба: тот лежит за столом. Поэтому опрокинул стол в сторону, но бутылку и стаканы предварительно убрал на подоконник: у этого хладнокровного человека сработал инстинкт бережливого хозяина, не смог он разбить просто так посуду, а тем более бутылку, да еще с коньяком.

Деньги они с Эльвирой спрятали на кухне, в тайник под холодильником, который давно уже оборудовали. А Петру Суслевичу Дьордяй нашел возможность кратко и внушительно объяснить: будешь молчать – все обойдется. А если, не дай бог, поймают, молчать надо тем более. В крайнем случае ты один сядешь, потом поможем, выручим, а если сядем оба, твоя же сестра, моя жена, и все прочие с голоду попухнут, пропадут! Основные деньги у меня, помни!

Эти доводы для Суслевича оказались достаточными для того, чтобы накрепко все в себе замкнуть. Пусть даже вина окажется на нем, но деньги дойдут до родственников, это главное. О том, чтобы предложить Дьордяю самому стать жертвой и прикрыть собой семью, он даже не подумал. Видимо, зная Дьордяя, не надеялся, что тот согласится на такой вариант.

Далее известно: бригада обнаружила лежащего прораба, Дьордяй задушенным жутким шепотом крикнул: «Убили!», все выскочили, потом приехал следователь, начался допрос, Суслевич не выдержал, побежал, его поймали, нашли двести тысяч. Дело шло к тому, чтобы все закруглить. Кравцова это не устраивало, вот он и начал говорить, что Владимиров очнулся и вскоре начнет давать показания. Не веря, что Суслевич настоящий убийца уже потому, что так глупо не оставляют отпечатков и так денег не прячут, Кравцов ждал, когда обнаружит себя настоящий преступник. Ему хватило чутья, основываясь на смутных подозрениях, попроситься в город с Дьордяем и Эльвирой, но не хватило догадки сообразить, что в тот момент все деньги были у нее – частью в пакетах, частью рассованные в интимной одежде на просторном теле. А вот Воловой, наблюдавший за этой сценой, оказался сообразительней. Ему тоже не верилось, что Суслевич убийца, он тоже понял, что кто-то хапнул большую сумму: слов Владимирова о двух миллионах он мимо ушей не пропустил. Он следил за всеми – и вот выследил. Спрыгнув с обратной стороны строящегося здания, он побежал к окошку кухни и заглянул туда как раз в тот момент, когда Эльвира мощным плечом отодвигала холодильник и торопливо прятала деньги в тайник.

Очень быстро он придумал план, как завладеть деньгами и нейтрализовать их владельцев, припутав заодно Иона Кодряну и оставив дядю Вадю, чтобы не быть в подозрительно честном одиночестве. Улучив момент, он похитил из тайника деньги, подбросил некоторое количество Дьордяю, Кодряну и Эльвире и тут же позвонил Амнистимову. Сгубила его крайняя скупость, которая и вызвала подозрения у Кравцова: слишком уж мало денег подбросил.

Ну а далее финал: Кравцов поговорил со всеми арестованными участниками и добился откровенности, поразив их знаниями деталей и подробностей и рассказав о коварстве Волового. Осталось выследить вора, обокравшего воров, и позволить ему при свидетелях начать прятать деньги, чтобы тот не смог отговориться: нашел, дескать, в лесу и в милицию несу.

Такая вот история.

Такая вот история, такое вот настоящее убийство, которое, по счастью, оказалось не настоящим: Владимиров выжил, и даже речевой центр у него восстановился. Он не преминул им воспользоваться сразу же и неожиданным образом: послал любимую жену к черту, сказав, что, когда был в коме, видел свет в конце тоннеля и ее, загораживавшую ему этот свет.

Такое вот преступление, которое нам очень не нравится. Нам вообще не нравятся все преступления. Не потому, что когда их совершают, убивают людей и воруют деньги, хотя это само по себе плохо. А потому, что слишком много вокруг преступлений траты времени. Куча людей как бы перестает нормально жить: дают показания или, наоборот, возятся с расследованием, подозревают друг друга, наговаривают друг на друга... А потом огромное количество людей начинает об этих преступлениях писать книги и снимать кино, а еще более огромное количество людей эти книги читают и это кино смотрят. То есть, если вдуматься, преступления занимают в нашей жизни гораздо больше места, чем занимают на самом деле.

Это грустно.

Любая, извините, коза важнее любого преступления, особенно когда от этой козы у старого человека зависят и питание, и радость жизни. И Кравцов, освободившись, все усилия направил на поиски козы бабы Насти Квашиной. Он постоянно приносил Вадику все новые и новые материалы для анализа, Вадик терпеливо исследовал их, след козы становился все явственнее и горячее и привел наконец ко двору Квашиной, где та плакала легкими слезами счастья, причитая:

– Сама пришла, моя Нюся! Пришла, моя умница!

Белая коза с черными пятнами чесала о хозяйку рога и смотрела добрыми и довольно глупыми глазами.

Уважая старания Кравцова, Квашина, накормив предварительно козу сеном с добавками своей тайной травы, угостила его Нюсиным молоком, и Кравцов убедился: совершенно не горчит.

Преступление плохо еще тем, что мешает раскрытию других преступлений, поэтому Кравцов в этот раз не нашел ничего такого, что могло бы стать ОЧЕРЕДНЫМ ЗВЕНОМ В РАССЛЕДОВАНИИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ГИБЕЛИ КУБЛАКОВА.