Учитель и Ученик: суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер

2.1. От почтамта до отеля

Продолжим прерванное повествование Роуэна:

«Неподалеку от главного почтамта, на площади Фляйшмаркт, находилось небольшое отделение полиции. Ронге приказал проложить линию связи между окошечком по выдаче почты до востребования и этим полицейским участком. Почтовый чиновник, в случае если кто-нибудь спросит про эти письма, должен будет просто нажать на кнопку. Выдачу писем он был обязан затянуть по возможности подольше. В полицейском участке день и ночь дежурили два детектива, в обязанности которых входило сразу же бежать на почту и задержать получателя писем».[206]

Детективы не должны были, конечно, дежурить день и ночь, поскольку Венский почтамт имел и в 1913 году, как и во всякие другие времена, вполне определенные дни и часы работы — отнюдь не круглосуточной.

Описанные ниже события как раз и происходили незадолго до закрытия Почтамта около 18 часов в субботу, 24 мая 1913 года: почтовая служащая, непосредственно передавшая корреспонденцию получателю, рассказывала об этом репортерам через несколько дней после происшедшего.[207]

Электрический звонок, проведенный в соседний полицейский участок, почти повсеместно фигурирует в повествованиях о Редле; упоминает о нем и Урбанский, но у него звонок был проведен всего лишь в соседнее помещение Почтамта, где и дежурили сыщики.[208]

Нет, однако, этого пресловутого звонка у Ронге, написавшего, как уже было процитировано, лишь о наблюдении за почтовым окошком для выдачи корреспонденции до востребования.

Роуэн продолжает:

«Минул март, затем апрель, однако письма никто не спрашивал. Но на восемьдесят третий день ожидания звонок, наконец, ожил. Это было в субботу, 24 мая, пополудни. Одного из детективов в этот момент в комнате не было, другой мыл руки. И все же через две минуты они бегом отправились в почтамт, пересекая переулок Постгассе.

Почтовый чиновник сказал, что они опоздали, так как получатель писем уже ушел, свернув налево».[209]

А могло ли быть по-другому, если нужно было успеть среагировать, выскочить наружу, а затем уже среди людей, еще находившихся на Почтамте или уже вышедших оттуда, сразу правильно опознать лицо, только что получившее письмо-ловушку?

Ясно, что такое было невозможно даже и без того, чтобы одного сыщика в комнате не было, другой мыл руки или же, как рассказано у Цвейга, пил пиво!

И куда это налево? Как это мог проследить почтовый служащий, сидящий на своем рабочем месте? Сам, что ли, кинулся вдогонку за получателем?

Схватить получателя или начать следить за ним можно было лишь находясь непосредственно рядом — в зале для публики, куда выходят окошки для обслуживания посетителей, то есть тогда, когда преследуемый еще только получал письмо.

Так оно, на самом деле, и происходило — об этом и рассказывала репортерам упомянутая почтовая служащая, взволнованная столь непривычным интересом к ее собственной персоне.

Подошедший к окошку незнакомец протянул к ней лист бумаги, на котором было написано: «Никон Ницетас».

В соответствии с полученной инструкцией она постаралась привлечь к этому внимание окружающих:

— Никон Ницетас? — переспросила она громко.

Вопрос был вроде бы оправдан желанием правильно удостовериться в написании нетипичного для Австрии имени. Но, поскольку на бумажке все было ясно написано, то фактически никакого уточнения и не требовалось — и незнакомец ничего в ответ не сказал, явно не желая продолжать диалог. Ей оставалось приступить к поиску требуемой корреспонденции на соответствующих полочках «до востребования». Она занималась этим по возможности долго, но, в конце концов, протянула получателю найденные письма — артиклем в немецком тексте подчеркнуто множественное число! Клиент расписался на формуляре о получении — и покинул почтамт.[210]

Вот это и есть обещанное нами выше свидетельство о том, что в данный момент писем было по меньшей мере два!

Никаких сыщиков служащая, конечно, в тот момент не видела — и не должна была видеть, если они действовали строго профессионально!

Чем же объясняется явная задержка, проявленная ими? Это — очередная загадка «Дела Редля», на которую предстоит найти ответ.

Так или иначе, кто-то из сыщиков обязан был находиться непосредственно в зале для публики на Почтамте.

Всего их было трое — именно такое число сыщиков указывается в последующих свидетельствах. Наверняка они сменяли друг друга, дабы не мозолить глаза почтовым работникам, посторонней публике, а главное — потенциальному объекту преследования. Каждый из них изображал никуда не спешащего посетителя, разбирающегося с разнообразными почтовыми формулярами — такие нередко забредают на почту.

Упомянутая почтовая служащая сработала вполне удовлетворительно; сыщик, дежуривший в зале, зафиксировал объект наблюдения, наверняка видел и запомнил его и последовал за ним — иначе было бы невозможно заметить и зафиксировать отъезжающее такси!

Не исключено, что и звонок в полицейский участок, повторяемый с упорной назойливостью в большинстве публикаций о Редле, также имел место быть: двое свободных от непосредственной слежки участников операции вполне могли коротать время именно там.

В тексте у Урбанского, как упоминалось, все же более правдоподобно сообщено, что звонок был проведен в соседнее помещение Почтамта, где и находились сыщики.[211]

Если ничего не происходило, то один из них безо всякого звонка периодически выходил на рабочую позицию — в очередной раз сменить находившегося там. Звонок же, по сигналу сыщика, дежурившего в зале, или прямо по сигналу все той же почтовой служащей, ведающей корреспонденцией «до востребования», должен был нажать кто-то из ее коллег, работавших рядом с ней — или даже она сама.

Вот затем и могли происходить нелепые сцены с мытьем рук и даже выпиванием пива — дело-то происходило не пополудни, а уже прямо перед закрытием Почтамта и завершением дежурства!

Но такая халатность могла быть, повторяем, и вынужденной выдумкой борзописцев, пытавшихся объяснить необъяснимую растерянность сыщиков. Так или иначе, но вся эта «тройка» не успела или не сумела целиком сгруппироваться для последовавшего затем.

Затем же произошло то, к чему они оказались в ту минуту не готовы: преследуемого ожидало такси с работающим мотором, он вскочил в машину — и был таков![212]

Далее рассказ Роуэна вновь приобретает определенные черты правдоподобия:

«На улице они заметили отъезжающее такси. Других автомашин даже вдали не было видно. В течение двадцати минут они не решались сдвинуться с места, как проштрафившиеся школьники, опасающиеся получить взбучку от своего учителя. По иронии судьбы эта растерянность их-то и выручила. Около них появилось такси — по всем признакам то же самое, которым воспользовался получатель писем. Подойдя к водителю, они спросили, куда это он отвез «своего друга» — человека, который сел в его автомашину минут двадцать назад.

— В кафе «Кайзерхоф», — ответил тот.

— Мы тоже поедем туда, — обрадованно произнес один из детективов».[213]

Здесь, очевидно, просто ошибка перевода: водитель такси возил, конечно, не «своих друзей». А вот посторонним прохожим, не желающим признаваться в том, что они — сыщики, вполне удобно было спросить в данном случае у водителя, куда он отвез их друга.

«Во время поездки они тщательно осмотрели сиденья и пол автомашины, но, кроме небольшого чехольчика из замши от перочинного ножа, ничего не нашли. В это время дня в кафе было почти совсем пусто. Вне всякого сомнения, мужчина пересел тут на другую машину для подстраховки. Неподалеку они увидели стоянку такси. Там детективы узнали, что примерно полчаса назад некий господин уехал оттуда в гостиницу «Кломзер»».[214]

Маршрут преследуемого, включающий смену двух такси и потерю чехольчика от ножика в первом из них, подтверждает и Урбанский. У него лицом, указавшим сыщикам на гостиницу «Кломзер», назван один из шоферов такси на стоянке у кафе «Кайзерхоф», якобы случайно услышавший адрес, названный пассажиром, садившимся в другую машину.[215] Можно ли поверить в такую небрежную неосторожность разведчика-полковника?

Гораздо проще, но тоже не слишком правдоподобно, то же самое изложил Николаи, писавший, напоминаем, раньше почти всех остальных (кроме Конрада), но не бывший в 1913 году непосредственным участником происходившего в Вене (используем в этот раз опубликованный русский перевод): «Поступившее по этому же адресу письмо было однажды вечером получено мужчиной, личность которого, вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств, тотчас же установить не удалось. Он уехал в автомобиле, и наблюдавший уголовный чиновник смог установить лишь номер этого автомобиля. Он последовал за ним в другом автомобиле, но нагнал его лишь тогда, когда седок уже вышел».[216]

Отметим на будущее, что с момента получения писем и до расписанного ниже появления сыщиков в гостинице «Кломзер» прошло никак не менее часа.

Все это время поведение Редля никак не контролировалось разыскивавшими его агентами, а ведь где-то и что-то он в это время делал: вполне возможно, например, что с кем-то встречался и о чем-то договаривался.

Если исходить из прямого маршрута Редля (Глвпочтамт — «Кайзерхоф» — «Кломзер»), то его собственные переезды в различных автомашинах едва ли заняли в сумме более четверти часа. Но если маршрут был иным, то за этот приблизительно час он мог исколесить пол-Вены: ведь водитель предположительно второго такси, перевозившего Редля из «Кайзерхофа» в «Кломзер», не был ни разыскан, ни допрошен — или, наоборот, допрошен, но сообщил нечто, совершенно не соответствующее окончательно принятой и обнародованной версии.

Во всяком случае, не опубликовано никаких сведений, полученных, возможно, от этого шофера.

Ронге пишет о событиях этого же дня: «Было установлено, что Редль приехал из Праги в Вену на автомобиле».[217] Позднейшие комментаторы «Дела Редля» дружно писали о том, что Редль имел собственный автомобиль (тогда это было довольно вызывающей роскошью для полковника, обеспеченного лишь государственным окладом) и повсюду разъезжал со своим шофером.[218]

Урбанский вносит уточнение в эти сведения: оказывается, что машина, на которой Редль разъезжал в те дни, не была еще им куплена, а была предоставлена Редлю для пробного использования одной из фирм, торгующих автомобилями, — в расчете на то, что Редль затем решится на покупку.[219]

В любом варианте подтверждается, что вечером в пятницу 23 мая Редль выехал на этой машине из Праги в Вену.[220] Думается, однако, что эта поездка подчеркивает пижонство новоявленного автомобилиста Редля. Путь от Праги до Вены по современным дорогам достигает 310 километров; тогда было больше, а главное было в том, что в 1913 году по дорогам во множестве селений безмятежно прогуливались дети и собаки, куры и гуси, овцы и коровы. Приятного в таком путешествии было немного. Собственная машина помогла, конечно, Редлю при бегстве от Почтамта, но вслед за тем превратилась для него в очевидную обузу; об этом позднее.

Резонно было бы предположить, что Редль, принявший меры предосторожности, дабы не попасть под наблюдение и не быть задержанным при получении писем, решил воспользоваться совершенно посторонним такси, чтобы быстро отъехать от Почтамта, затем где-то неподалеку от места, заранее условленного с собственным шофером, покинуть это такси, принять дальнейшие меры предосторожности (например, войти в один вход в кафе — выйти в другой, пройти проходным двором на следующую улицу или сделать что-то иное в таком же роде), гарантированно оторваться от слежки (ведь других-то машин за первым такси не последовало, что, конечно, Редль был обязан проверять!) и, не привлекая ничьего внимания, оказаться в итоге в салоне собственного автомобиля. Даже его шофер мог ничего не знать при этом, чем же занимался его шеф до посадки в машину.

Такая гипотеза вполне объясняет отсутствие результатов допросов второго водителя такси — такого водителя просто не существовало!

Зато возникают две следующие загадки.

Первая: куда же подевался позднее собственный шофер Редля вместе с машиной?

Ведь ни о шофере, ни о машине больше нет никаких упоминаний. Редль затем перемещался по Вене пешком, а вечером накануне смерти просил помощи для отъезда в Прагу (об этом будет рассказано), что выглядит весьма странным при наличии у него машины! Не мог же он, например, в столь критический момент, 24 мая, отправить машину назад в фирму, временно ее ему предоставившую! А может быть и мог?..

Вторая: как же детективы разыскали Редля в отеле «Кломзер», если при описанном ходе событий они никак не могли этого сделать? Ведь легендарные персонажи, якобы сообщившие сыщикам не только о втором такси, но и о цели его следования, лишены малейшего правдоподобия! И, однако, сыщики прямо направились от «Кайзерхофа» к «Кломзеру»!

Отметим также и то, что действия самих детективов — с момента получения писем таинственным незнакомцем и вплоть до нижеследующего эксперимента с чехольчиком от ножичка — также ничем и никак не документированы, кроме якобы их собственных рассказов.

Далее, согласно Роуэну, сыщики «отправились в гостиницу [ «Кломзер»] и спросили портье, не приезжал ли кто-либо за последние полчаса на такси. Таких оказалось несколько человек — постояльцы номеров четвертого, одиннадцатого, двадцать первого и первого (в номере первом остановился полковник Редль).

Один из детективов передал портье кожаный чехольчик от карманного ножичка и попросил его любезно спросить этих людей, не потерял ли его кто-нибудь из них. /…/

Вскоре элегантный господин в хорошо сшитом костюме спустился по лестнице и передал портье свои ключи. Это был постоялец из номера первого.

— Простите, — обратился к нему портье, — не потерял ли господин полковник этот чехольчик? — и он протянул ему серый кожаный чехольчик от карманного ножичка.

— Что? Ах да. Конечно, это мой. Спасибо.

Однако тут же задумался. Где он в последний раз пользовался этим самым ножичком? И вспомнил: в первом такси, когда доставал из конвертов деньги. Он бросил испытующий взгляд на портье, который вешал на гвоздик ключи (неподалеку был лишь мужчина, увлекшийся чтением газеты). Редль сунул чехольчик в карман и пошел к двери.

Детектив, читавший газету, подбежал к телефонной будке и набрал номер 123408 — секретный номер государственной полиции в Вене. Несколько сбивчиво он доложил о событиях, произошедших за последний час. Залежавшиеся письма получены, их получатель воспользовался двумя такси, чтобы отвлечь возможное наблюдение, но по неосторожности оставил в одном из них чехольчик от перочинного ножичка. Этот чехольчик оказался собственностью Альфреда Редля — в чем он признался в присутствии свидетелей. А этот Редль — не кто иной, как известный полковник Редль, начальник штаба 8-го армейского корпуса, дислоцирующегося в Праге.

Можно представить себе, какое впечатление произвело это известие на сотрудников австрийской секретной службы. Их бывший начальник и учитель, на которого они старались быть похожими!».[221]

Бывший ученик Редля, майор Максимилиан Ронге, и оказался, как мы уже знаем, во главе охоты на своего бывшего учителя. Сам он постарался несколько отстраниться от непосредственного руководства операцией, проводимой против его бывшего шефа: формально ее возглавил начальник Венской полиции Эдмунд фон Гайер.

Тут должны были играть роль и другие, более прозаические моменты: у контрразведки постоянно не хватало ни людей, ни средств — на это сильно жаловался Ронге. Он же и отметил:

«Светлым моментом были хорошие отношения с полицейским управлением г[орода] Вены. Начальник этого управления содействовал совместной работе толково и предупредительно.

Если бы все гражданские учреждения относились хотя бы приблизительно так к генштабу, как полицейское управление г. Вены, то в монархии дела обстояли бы совсем по-иному и многого можно было бы избежать. Не было даже малейших расхождений, все обдумывалось совместно и также совместно проводилось в жизнь. Все клеилось, и обе стороны радовались успехам.

Не менее сердечными были мои отношения с венским прокурорским надзором, а также и с теми чиновниками венского высшего судебного трибунала по уголовным делам, с которыми я входил в соприкосновение как военный эксперт».[222]

Так уж почему-то сложилось, что Венское полицейское управление оказалось как бы полноценным филиалом военной разведки и контрразведки, что получалось далеко не в каждой стране.

Например тот же Батюшин, возглавлявший русскую разведку и контрразведку в Варшаве, сожалел: «Постоянной головной болью для руководителя являлось все, связанное с установлением правильных служебных отношений с сотрудниками пограничных и таможенных служб и особенно — с жандармскими и полицейскими чинами».[223]

Позднее дошло до того, что в мае 1914 года, незадолго до начала войны, Ронге предложил даже всю контрразведывательную деятельность возложить на Венское полицейское управление.

Можно предполагать, что Ронге и сам собирался тогда перейти в полицию, дабы выйти из-под давления армейского начальства, с запозданием возмутившегося «Делом Редля» — к этому нам предстоит возвращаться. Но эта хитроумная реорганизация также встретила противодействие высшего руководства — и не состоялась.[224]

Однако Редль, бывший предшественником Ронге, также должен был иметь отличные отношения и с полицией, и с прокуратурой; последнее мы наглядно продемонстрируем.

Это обстоятельство и должно было затруднить планирование операции по аресту Редля — ее необходимо было до последнего момента сохранять в глубокой тайне: Редль, обладавший несомненным авторитетом и в аппарате контрразведки, и у венской полиции, мог получить неожиданную поддержку у кого-либо из уважающих его и симпатизирующих ему людей. Так оно, по существу, и получилось!

Учитывая все эти противоречивые обстоятельства, можно заключить, что сыщики, дежурившие на Почтамте 24 мая, не знали, кого им предстоит арестовывать. И вот в тот момент, когда им надлежало перейти к решительным действиям, кто-то из них, почти наверняка, и обнаружил, что непосредственным объектом является не кто-нибудь, а сам полковник Редль, еще полгода назад царивший над венской полицией и бывший для нее непререкаемым авторитетом! — ведь начальство, как известно, нужно знать в лицо!

Естественно, что сыщики растерялись, чем дополнительно и объясняется все происшедшее у Венского почтамта!

Преследуемый был безнадежно упущен!

Сыщикам не оставалось ничего иного, как лихорадочно совещаться между собой о том, что же теперь предпринимать: ведь приказ есть приказ!

На их счастье — и в этом все, писавшие о «Деле Редля», не ошибаются! — на площадь у Почтамта вернулось такси, увезшее преследуемого.

Преследование продолжилось, но окончательно зашло в тупик у кафе «Кайзерхоф».

Теперь сущикам оставалось лишь звонить по телефону и каяться перед начальством. Можно вообразить, какой нагоняй они получили!

Ронге так писал о событиях этого дня:

«25 мая[225] поздно вечером я пошел домой обедать. Не успел я войти в квартиру, как раздался звонок по телефону. Статский советник Гайер телефонировал мне: «Пожалуйста, придите ко мне в бюро. Случилось что-то ужасное». Я бросился в первый попавшийся вагон трамвая.[226]

Оказалось, что к концу дня письма были взяты с почты господином в штатском. Три сыщика последовали за ним»[227] — далее у Ронге все то же бегство преследуемого на такси и возвращение последнего назад. Но, согласно Ронге, в такси обнаружился не только утерянный футлярчик, но и таксист будто бы заявил, что отвез пассажира прямиком в «Кломзер»: этим враньем Ронге заменил истинный ход событий, при котором лишь он один и знал в тот момент, где теперь следовало искать Редля.

Заметим, что Ронге в общем избегал сообщать сведения, которые могли быть опровергнуты другими конкретными свидетелями, хотя изредка он и ловится на подобном. Не исключено, что и описанное удивление Гайера не придумано Ронге — и Гайер также не был в курсе того, против кого проводится операция. Но тогда и сыщики, потерявшие след Редля, могли его вновь отыскать, лишь получив соответствующие указания от Гайера, который, в свою очередь, мог выдать эти указания только после выяснения отношений с Ронге.

Последний же, уже давно прекрасно понимая, за кем он конкретно охотится, и должен был знать то, что Редля следует искать в «Кломзере»: ведь если прислуга в этом отеле прекрасно знала Редля в лицо и знала его должность в Праге, то Редль уже был постоянным клиентом данного отеля при приездах в столицу после осени 1912 года. Ронге же был обязан выяснить это обстоятельство еще накануне прибытия Редля в Вену.

Но если все так и происходило, то это означает, что сыщики, преследующие Редля, могли объявиться в отеле «Кломзер» лишь существенно позже, чем через час после получения писем на Почтамте — только тогда, когда Ронге и Гайер выяснили отношения между собой и направили затем сыщиков по верному следу.

Далее у Ронге — аналогичное описание сцены опознания: «Сыщики отправились в гостиницу, где один из них спросил портье, кто из постояльцев приехал недавно на такси.

«Начальник штаба пражского корпуса, полковник Редль» — ответил портье.

Сыщик уже подумал, что портье неправильно показал, как вдруг этот самый постоялец, которого он преследовал с самой почты, стал спускаться с лестницы. Сыщик быстро подошел к нему и спросил:

«Не вы ли, г[осподин]н полковник, потеряли этот футляр?»

Редль ответил, что он, и все сомнения рассеялись. В то время как два сыщика последовали за вышедшим полковником, третий поспешил со своим сообщением к статскому советнику Гайеру.

Услышав сообщение, что многолетний член нашего разведывательного бюро, военный эксперт на многочисленных шпионских процессах, разоблачен как предатель, я окаменел».[228]

Последнюю фразу мы уже цитировали и постарались показать, что окаменение это, вполне понятное по смыслу и сути, должно было произойти существенно раньше — когда на Венском почтамте и был задержан первый получатель шпионских писем, выдавший затем Редля в своих последующих показаниях!

Ошибка Ронге в дате, которую мы выделили в начале данного фрагмента его текста, значительно серьезнее, чем упомянутые ошибки в годах, допущенные Николаи и Урбанским — там это было лишь нелепым проявлением слабости памяти, хотя вовсе и не случайно то, что память у разных свидетелей регулярно давала сбои при воспоминаниях об этой истории!

Отметим также и то, что эту ошибку Ронге разделяет с ним же и Урбанский: согласно его тексту события на Почтамте происходили не только в 1912 году (на эту погрешность мы уже не в первый раз обращаем внимание!), но и датой у него тоже указано 25 мая.[229]25 мая 1913 года указано также еще одним непосредственным участником тех событий — о нем существенно ниже.

Эта общая ошибка нескольких очевидцев тоже может, конечно, в принципе объясняться общей лихорадкой памяти у всех участников этого грязного дела. Однако она имеет дополнительную очень серьезную смысловую нагрузку.

Согласно общепринятой легенде о Редле, на все последующие события от момента его разоблачения предъявлением футлярчика и до самоубийства ушли совсем немногие часы. На самом же деле, если разбираться в продолжительности каждого из эпизодов и в их смысловой последовательности (как мы это делали до сих пор и намерены так же продолжать), то на них должно было затратиться гораздо дольшее время — в сумме, примерно, на целые сутки больше.

Эти лишние сутки совершенно уничтожают достоверность легенды. Например человек, приложивший себе пистолет ко лбу, едва ли будет раздумывать целые сутки, прежде чем нажать на спуск!

Поэтому всем свидетелям, причастным и к началу, и к завершению операции (а их оказалось очень немного!), позднее приходилось врать в ту или другую сторону: либо сдвигать смерть Редля на сутки раньше, чем это в действительности произошло, либо отодвигать начало операции на сутки позднее.

Ронге, Урбанский и не названный нами пока третий свидетель избрали вторую из этих возможностей. Но события, рассказанные ими, не могли происходить 25 мая 1913 года просто потому, что этот день пришелся на воскресенье, а по воскресеньям Почтамт был закрыт.

Указанная ими дата противоречит и всем прочим сведениям, опубликованным прессой в течение недели, последовавшей за 26 мая 1913 года: репортеры, бросившиеся тогда на поиски подробностей, не могли поголовно врать или немедленно утрачивать память о самых свежих событиях!

Поэтому мы здесь должны верить не непосредственным участникам этого дела Ронге, Урбанскому и еще одному, пока не названному, а Кишу, Роуэну и всем прочим: сведения последних опираются на весь вал публикаций прессы в мае 1913 года.

Вернемся теперь к эпизоду с чехольчиком от ножичка, произведшему столь неизгладимое впечатление не только на публику и на многочисленных писателей и журналистов, но и на высококлассных мастеров разведки и контрразведки.

Сначала мы процитируем впечатления этих экспертов и постараемся дать объективные оценки их авторам.

2.2. Эксперты повторяют и заверяют

Эпизод с футлярчиком от ножичка воспроизводит по сути и Вальтер Николаи (1873–1947). Его книга, напоминаем, вышла почти первой по времени по данной тематике после Первой Мировой войны.

Николаи, не бывший, повторяем, непосредственным участником событий в Вене, написал в 1923 году, однако, не о футлярчике, а о самом ножичке — так ему запомнилось;[230] разница, очевидно, непринципиальна.

Футлярчик от ножичка совершенно таким же образом, как в тексте у Роуэна, фигурирует и в воспоминаниях Ронге 1930 года[231] (это мы уже воспроизвели), и в воспоминаниях Урбанского 1931 года.[232]

Приведем теперь оценки того же эпизода, высказанные другими высококлассными экспертами.

Первым из них (в хронологическом порядке выхода публикаций о Редле) следует назвать Леонида Михайловича Заковского (настоящее имя — Генрих Эрнестович Штубис) (1894–1938) — выдающегося героя своего времени.

Латыш, матрос по профессии на недолгой гражданской службе, участник революционного движения с 1909 года, поначалу — анархист, что вполне соответствовало его тогдашнему возрасту. В большевистскую партию вступил в 1913 году, а затем почти сразу угодил в тюрьму, что понятным образом соотносится с уже сообщавшимися сведениями об обстановке в этой партии в то время.

Далее Штубис отбывал ссылку до начала 1917 года. В феврале-марте и в октябре-ноябре 1917 — участник уличных боев в Петрограде. Полная смена имени и фамилии заставляет подозревать и более сложные сюжеты в начале его биографии, но нам об этом ничего не известно.

С декабря 1917 он уже Заковский — и служит в органах ВЧК[233] — ОГПУ-НКВД.[234]

Он сделал в органах выдающуюся карьеру: в Гражданскую войну руководил контрразведывательными (Особыми) отделами отдельных фронтов, позднее — на уровне руководства провинциальных губерний, дальше — выше: с 1926 по 1932 год возглавлял госбезопасность в Сибири, в 1932–1934 годах — в Белоруссии. С декабря 1934 (сразу после убийства С.М. Кирова) по январь 1938 года руководил Управлением НКВД по Ленинградской области, с января по март 1938 — по Московской области; одновременно с 29 января по 16 апреля 1938 года — замнаркома внутренних дел СССР.

Имел редкий по тем временам набор правительственных наград: орден Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды. Последней наградой — медалью «ХХ лет РККА[235]» — отмечен 22 февраля 1938 года.

30 апреля 1938 года арестован как «враг народа», 29 августа 1938 приговорен к высшей мере, расстрелян, не реабилитирован до последнего времени.[236]

В 1937 году (одновременно с выходом упомянутых книжек Ронге и Роуана) Партиздат ЦК ВКП(б) выпустил сборник «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры» с разделом, написанным Заковским под заголовком: «Шпионов, диверсантов и вредителей уничтожим до конца!»

Там, в частности, рассказывалось о Редле: «Поступившее по условному адресу письмо было получено мужчиной, личность которого вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств тотчас же установить не удалось. Он уехал в автомобиле. Наблюдавший разведчик установил номер этого автомобиля и последовал за ним в другом автомобиле, но нагнал его лишь тогда, когда пассажир уже вышел. В автомобиле нашли перочинный нож, который видели у Редля в штабе. Таким образом по перочинному ножу был разоблачен шпион Редль. Последний, сознавшись в своем предательстве в пользу русской разведки, покончил самоубийством»;[237] это — несколько адаптированный перевод частично процитированного нами отрывка из книги Вальтера Николаи.

С книгами Ронге и Роуана Заковский, очевидно, познакомиться тогда еще не успел.

Вслед за Заковским следует уже упоминавшийся и цитировавшийся русский эмигрант генерал Николай Степанович Батюшин (1874–1957). В 1939 году он писал:

«Работа контрразведки всегда сопряжена с риском, а иногда и с легкой наживой денег и настолько захватывает человека, что став на этот путь, он в большинстве случаев с него не сходит. Удачи при этом лишь повышают степень риска шпиона, почему даже опытный шпион перестает слушать голоса предосторожности в погоне за новой наживой. /…/

[Подобный] пример имел место с австрийской службы полковником Редлем, который сам стоял раньше у дела тайной разведки. Ускользнув в Вене от наблюдения филеров после получения им на почте денег в письме «до востребования», полковник Редль поехал на автомобиле в гостиницу. Филеры, следившие за ним, не могли его сопровождать из-за отсутствия на стоянке свободного автомобиля. Дождавшись возвращения на свою стоянку вернувшегося из гостиницы автомобиля, они обыскали его и нашли футляр от перочинного ножика. Немедленно же они помчались на автомобиле в гостиницу, где филер, знавший в лицо полковника Редля, спросил, не его ли этот футляр, который найден в автомобиле. Смутившись, полковник Редль признал его за свой, чем и положил начало следствию по обвинению его в государственной измене».[238]

Батюшин тут несколько упрощенно повторяет свидетельства своих зарубежных коллег — его соратников по упомянутому научно-теоретическому семинару.

Далее в хронологическом порядке следует Аллен Даллес (1893–1969).

Но цитировать тут нечего, поскольку, как упоминалось, текст Р.У. Роуэна был полностью одобрен Даллесом в 1963 году.

Наконец, к этим выдающимся экспертам нужно добавить уже упоминавшегося генерала М.А. Мильштейна.

О нем самом известно очень мало, но то, что опубликовано, производит сильнейшее впечатление: Мильштейн был, по-видимому, довольно серьезной фигурой в руководстве советской военной разведкой во время Второй Мировой войны, о деятельности которого также известно крайне мало: «Все годы войны начальником одного из основных отделов Главного разведывательного управления был генерал-майор Михаил Мильштейн. После войны он стал начальником кафедры разведки военной академии Генерального штаба, ему было присвоено звание генерал-лейтенанта».[239]

Если звание Мильштейна в данной справке указано правильно, то последнее повышение состоялось не ранее января 1966 года, поскольку в № 1 Военно-исторического журнала за 1966 год он назван генерал-майором.[240]

В прошлом Мильштейн был причастен к достаточно значимым, прямо-таки историческим событиям.

Сталинский обер-террорист и обер-диверсант Павел Судоплатов рассказал об одном из интереснейших и загадочнейших эпизодов Второй Мировой войны — военном перевороте в Белграде на рубеже марта-апреля 1941 года, почти полном аналоге упоминавшегося военного переворота 29 мая 1903 года, происходившего там же и почти по тому же сюжету.

В разведке, как и в жизни вообще, сходные ситуации повторяются достаточно часто, причем не разделяясь на трагедию и фарс, глупо придуманные Карлом Марксом — это почти всегда одни трагедии!

Итак, слово Судоплатову: «в марте 1941 года военная разведка и НКВД через свои резидентуры активно поддержали заговор против прогерманского правительства в Белграде. /…/

Генерал-майор Мильштейн, заместитель начальника военной разведки, был послан в Белград, чтобы оказать помощь в военном свержении прогерманского правительства. С нашей [т. е. НКВД] стороны в этой акции участвовал Алахвердов[241]. /…/

Через неделю после переворота мы [т. е. правительство СССР] подписали пакт о взаимопомощи с новым правительством в Белграде. Реакция Гитлера на этот переворот была быстрой и весьма эффективной. Шестого апреля, через день после подписания пакта, Гитлер вторгся в Югославию — и уже через две недели югославская армия оказалась разбитой. /…/

Гитлер ясно показал, что не считает себя связанным официальными и конфиденциальными соглашениями — ведь секретные протоколы Пакта Молотова—Риббентропа предусматривали предварительные консультации, перед тем, как принимать те или иные военные шаги. /…/ Гитлер был удивлен событиями в Белграде, а мы, со своей стороны, не менее удивлены его быстрым вторжением в Югославию».[242]

Чем еще занимался Мильштейн и чему еще он оказался нежелательным свидетелем (как называл себя сам Судоплатов) — нам об этом не известно.

Неясно и то, как в точности отразилось на судьбе Мильштейна очередное губительное преобразование армейского разведывательного аппарата, произведенное в самый разгар войны — в ноябре 1942 года.[243]

Однако известно, что и позднее, в мае-июне 1945 года, ГРУ подверглось очередным гонениям — практически разгрому.[244] Мы полагаем, что причиной этого оказался переход на сторону русских в Берлине, капитулировавшем 2 мая 1945 года, бывшего шефа Гестапо Генриха Мюллера.

Мюллер должен был суметь продемонстрировать советскому руководству то, насколько он плотно осуществлял контроль над деятельностью советских разведчиков в предшествующие годы. В Москве оказались и подручные Мюллера — Хайнц Паннвиц и другие, сообщавшие аналогичные сведения. Отсюда и последовавшие оргвыводы, не объяснимые ничем иным.

Мильштейн вывернулся тогда достаточно благополучно, хотя и оказался в итоге на преподавательской, а не на практической работе, к которой, по-видимому, так и не вернулся.

В профессиональном уровне Мильштейна сомневаться, конечно, не приходится. Поэтому чрезвычайно любопытно то, что же он изложил в своем специальном исследовании «Дела Редля».[245]

Там, в частности, рассказывается: «Агенты контрразведки расспросили портье, кто из жителей гостиницы недавно возвратился из города. В числе таковых был назван и полковник Редль, его сразу же без всяких колебаний исключили из подозрительного списка. Но как установить, кому принадлежит футляр от перочинного ножика? Самое безопасное, если портье опросит тех, кто недавно вернулся из города: ведь футляр могли забыть и на стойке у портье. И вот по лестнице, что-то насвистывая, спускается полковник Редль. Он переоделся, освежился, весь его вид излучает довольство. Еще бы! В кармане приятно шуршат крупные денежные купюры. Жизнь опять улыбается. Теперь можно расплатиться с долгами и снова пожить на широкую ногу, не стесняя себя в расходах. /…/ Уверенным и твердым шагом он подходит к портье и небрежным жестом бросает на стойку ключ от своей комнаты. Портье растерялся, он не знает, надо ли спрашивать полковника о футляре или нет. Один из агентов контрразведки стоит рядом, но не смотрит на портье, а другой в это время звонит начальству и докладывает о ходе наблюдения.

— Скажите, господин полковник, — неожиданно на свой страх и риск спрашивает портье у Редля, который уже собрался выйти из гостиницы. — Не вы ли забыли вот этот футляр от перочинного ножика?

— Да, конечно, — сразу же ответил Редль. — Это… — Он не договорил. Проклятие! Мгновенно все вспомнил. Он же обронил футляр в машине, когда ножиком вскрывал полученные на почтамте письма. Он резко посмотрел в одну, в другую сторону. Увидез двух агентов, все понял… игра проиграна, проиграна глупо и безвозвратно. Он, опытный контрразведчик, сам неоднократно вылавливавший шпионов и расставлявший им коварные ловушки, попался так нелепо из-за своей непростительной небрежности. Ведь он мог ответить, что этот футляр не его, и выиграть время.

Прошло всего несколько минут с того времени, как он признался, что футляр принадлежит ему. Но они показались ему вечностью. От бравого вида Редля ничего не осталось. Он постарел на много лет. Ясно, что он окружен, что все теперь изменилось и потеряно. Жить, может быть, осталось считанные минуты. Никто в фойе отеля не произнес ни слова. Портье занимался своими делами, агенты отвернулись.

Медленно, сгорбившись, Редль вышел из отеля и, не глядя по сторонам, зашагал в неизвестном направлении. О чем думал он в это время? Жалел ли о своем прошлом, признал ли себя побежденным или на что-то надеялся? Все последующее поведение Редля говорит о том, что его не покинула надежда выкарабкаться из смертельной ловушки. У него был свой автомобиль. Если оторваться от преследования, можно бежать на автомобиле через границу или укрыться па время у друзей в Праге, в каком-нибудь другом городе, переждать, а затем нелегально выехать за границу. Правда, шансов на спасение мало, но складывать оружие и сдаваться еще рано, надо хотя бы сделать попытку спасти свою жизнь. Итак, первая задача — избавиться от преследования. Редль, не оглядываясь, чувствовал, что за ним неотступно следуют те двое, которых он приметил еще в фойе гостиницы».[246]

Ничего не скажешь, красиво написано! Не хуже, чем у Цвейга!..

Дело, конечно, вкуса, но вот автор этих строк и завершил бы описание прогулки тем, как Редль опустился на улице на колени — и завыл на луну!..

Отметим общую особенность всех перечисленных экспертов (к которым мы не относим Ронге и Урбанского — непосредственных творцов легенды, имевших собственные мотивы для беспардонного вранья): все они завершили свои карьеры достаточно трагическими неудачами.

Николаи фактически разделил судьбу Заковского. Случилось это уже после Второй Мировой войны, когда Николаи будто бы уже много лет оставался не у дел:

«О его послевоенной[247] деятельности ходило много мифов и легенд. Многие из них настолько прочно закрепились в сознании, что стали составной частью учебников истории и научных исследований. Более того, они отразились на практически-политической деятельности спецслужб не только Германии, но и других стран. Всего лишь несколько лет назад западные исследователи даже заявляли, что в 1937–1941 гг. Вальтер Николаи являлся «резидентом Главного разведывательного управления Наркомата обороны СССР».

На самом же деле факты свидетельствуют, что он без восторга, а с большим скепсисом отнесся к появлению на политической арене Германии национал-социалистической рабочей партии. Хотя отставной полковник постоянно предлагал свои услуги спецслужбам Германии, новая политическая элита с большим подозрением относилась к опытному разведчику и всякий раз отвечала отказом на его предложения о сотрудничестве. Очевидно, эти попытки, во многом приукрашенные журналистами, выдававшими желаемое за действительное, позднее становились основой этой мифологии.

С другой стороны, следует признать, что Николаи действительно удалось в начале XX в. создать самую мощную спецслужбу в мире. После крушения ее осколки продолжали существовать автономно, а со временем начали даже претендовать на роль реаниматора и создателя такой же сильной спецслужбы новой Германии, прикрываясь при этом именем и авторитетом своего создателя. Любая империя подчиняется одинаковым законам возникновения и гибели.

Талант и способности Вальтера Николаи оказались не востребованными новой германской государственностью. Они были не нужны в Веймарской республике, не понадобились и партийным бонзам Третьего рейха. Ему пришлось довольствоваться лишь третьестепенной ролью эксперта в Институте истории новой Германии. Он уже не участвовал в выработке, а уж тем более в принятии каких-либо важных решений.

После капитуляции Третьего рейха город Нордхаузен, где проживал бывший руководитель германской императорской разведки, сначала отошел к американской зоне оккупации, но вскоре оказался в советской. Такая метаморфоза объясняется просто: еще с довоенных лет в этих местах действовал советский разведчик, установивший, что там имелись залежи урановой руды. Об этом было доложено Сталину, и в ходе работы Потсдамской конференции тот предложил «выровнять» линию соприкосновения союзных войск в районе Тюрингии. В результате город Нордхаузен перешел в ведение советской администрации.

Вальтер Николаи был арестован 7 сентября 1945 г. Распоряжение о его аресте отдал генерал-полковник И.А. Серов, заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, назначенный руководить советскими спецслужбами в Германии. Причиной его ареста стала книга американского журналиста Курта Рисса «Тотальный шпионаж», опубликованная в октябре 1941 г. в Нью-Йорке. В ней фактически на каждой странице полковник Николаи упоминался как руководитель немецких спецслужб, принимавший участие во многих тайных операциях в Европе и Америке накануне и в ходе Второй мировой войны. В книге особо подчеркивалась его близость к главарям Третьего рейха. В апреле 1945 г. ее перевод неожиданно появился на московских книжных прилавках. Выдержки из этой книги были предъявлены Николаи в качестве доказательства его деятельности в нацистских спецслужбах. К этому времени из архивов Лубянки было извлечено досье «Оберcт», заведенное на главу германского шпионажа советской внешней разведкой после Первой мировой войны. Советская контрразведка оказалась втянутой в сложную политическую интригу, в центре которой оказался 82-летний[248] отставной шеф кайзеровской военной разведки. На него было заведено оперативное дело № 21152, озаглавленное «Материалы по делу Николаи Вальтера Германовича, бывшего начальника разведки германского Генштаба».

После ряда допросов в Веймаре, где обосновалась оперативная группа НКВД в Тюрингии, судьба Вальтера Николаи решилась. В октябре 1945 г. он вместе с изъятым при аресте архивом был этапирован в Москву. Далее началась череда долгих утомительных допросов, в которых принимали участие наиболее опытные следователи НКВД И.И. Болховитинов, Л.А. Влодзимирский, Л.А. Шварцман, В.И. Масленников и др. Однако получить интересующую информацию оперативного характера от престарелого разведчика не удалось. Очевидно, руководители советской контрразведки осознали свою ошибку, и поэтому Николаи перевели на спецобъект, где он занимался написанием истории разведки и контрразведки Германии накануне и в годы Первой мировой войны. 4 мая 1947 г. он скончался от инсульта в Бутырской тюремной больнице. Тело бывшего руководителя германской разведывательной службы кремировали на московском Донском кладбище. Так трагически завершилась жизнь еще одного аса мирового шпионажа».[249]

Грустная история, но тоже из разряда легенд-новоделов.

Факт тот, что Вальтера Николаи не жаловали в Третьем Рейхе — и причины на то имелись у самого Гитлера, к чему нам еще предстоит возвращаться. Однако другой факт состоит в том, что на более низких этажах руководства немецких спецслужб резонно полагали, что игнорировать опыт и умение старого разведчика — непростительный грех. И о практическом использовании отставного полковника имеется свидетельство не на основании журналистских домыслов, а из первых рук.

Приведем это свидетельство.

«Большой шеф» Леопольд Треппер (1904–1982) оказался одной из жертв репрессий в советской разведке в 1945 году.

Треппер был одним из тех разведчиков, земляков Редля, о которых мы уже упоминали, хотя он родился и вырос ближе к Кракову, чем к Лембергу-Львову.

Коммунист с 1925 года, молодой Треппер вел подпольную работу в Польше, затем в Палестине и во Франции. С 1930 года имел контакты с советской разведкой.[250] В 1933 году обосновался с семьей в СССР. В 1936 году он формально стал агентом ГРУ — был завербован самим Берзиным![251] — и возобновил заграничные командировки.

С конца 1938 года Треппер возглавил советскую разведывательную сеть в Западной Европе, известную под именем «Красной капеллы» — название, данное ей в гестаповском досье. Точнее, так была назвала зондеркоманда во главе с Карлом Гирингом, ведущая охоту за этой шпионской организацией. Сверху эту операцию курировал сам Гейдрих, а после его гибели в мае 1942 — Мюллер.[252]

24 ноября 1942 года Треппер был арестован Гестапо в оккупированном Париже. 13 сентября 1943 года ему удалось бежать. Позднее он участвовал в освобождении Франции от немцев, а 14 января 1945 года вернулся в Москву.

Дата его ареста, последовавшего вскоре, нам не известна, но разобрались с ним именно к маю-июню 1945 года. Треппер об этом писал: «К сожалению я не знал, что за годы войны сталинизм стал еще хуже… Сводились старые счеты. Нашли возможность рассчитаться со старыми кадрами военной разведки. Через несколько месяцев после моего ареста этим людям должно было быть ясно, что они не имели права упрекать меня в измене…»[253]

Треппер был приговорен к 15 годам заключения, сидел в Москве в Лефортовской тюрьме до мая 1954, когда был выпущен и полностью реабилитирован. Затем переехал с семьей в Польшу. Там он пользовался значительной свободой и до 1968 года побывал в Австрии, Италии, Израиле, Югославии, ГДР, Чехословакии и других социалистических странах, где делился воспоминаниями.

После 1968 года Треппер был обвинен в сионизме, стал «невыездным» из Польши, вынес несколько лет публичной травли, вел борьбу за право уехать и добился своего. Провел последние годы жизни в Израиле.

Публикацией книги Треппера в Москве в 1990 году[254] были признаны его прежние заслуги.

Но Треппер еще с января 1969 по июнь 1973, главным образом в Варшаве, изложил корреспондентам множество не опубликованных в то время интереснейших деталей, хотя и при этом был не совсем откровенен, придерживаясь жесткой самоцензуры. Текст этих магнитофонных записей опубликован относительно недавно.[255]

Об участии Мюллера в его допросах после ареста в Париже Треппер рассказал в сентябре 1969.[256] А еще ранее, в январе 1969, он поведал нижеследующие подробности о своем провале.

Оказывается, гестаповцы еще до ареста пытались добраться до Треппера, чтобы договориться «по-хорошему»: им был нужен авторитетный и надежный канал для связи с Москвой. Зачем — этого Треппер, похоже, так и не разгадал (настаивать на данном утверждении все-таки не будем!), оставшись в дураках и отсидев за это и у немцев, и у русских. Но зато он тогда сохранил свою жизнь, что, на наш взгляд, было бы гораздо проблематичней, если бы он побольше узнал о подоплеке всего происходившего.

В любом варианте мы (мы имеем в виду всю читательскую публику — притом на всех языках!) об этих интригах теперь почти ничего не знаем, а без Треппера не узнали бы даже и о том, что такая игра вообще затевалась.

Так или иначе, но Треппер рассказывал (это, повторяем, магнитофонная запись, так что незначительные логические сбои неизбежны):

«Вокруг нас начало сжиматься кольцо, чувствую, ищут пути добраться до меня. Причем делается это очень скрытно, чтобы никто ничего не знал. /…/

За месяц до моего ареста я начал подозревать. /…/ К тому времени через мою контргруппу узнали, что создана специально зондеркоммандо, она в Париже и начала работать. Нам стало это известно, когда группа выехала из Берлина. Знали, что коммандо руководит Карл Гиринг. /…/ Приехали они под видом организации «Тодт»[257] из Берлина и хотят купить крупную партию промышленных алмазов.

Хотят встретиться со мной. Я тогда уже был начеку. Тогда они обратились к Лихониной, она была женой русского военного атташе в Первую мировую войну в Париже[258]. Женщина под 50 лет, держалась хорошо, была работником фирмы «Симекс»[259]. Но была она, понятно, за немцев, немного против немцев, за англичан, но это неважно. Когда вокруг меня круг образовался, в один прекрасный день пришла и в слезах сказала, что немцы ее вызвали и сказали, что я являюсь крупнейшим английским агентом и она должна им помочь организовать со мной встречу. Уверяют, что арестован не буду, и т. д. /…/ Дал ей указание: как вести. Кончилось тем, что раз они приезжали, второй. Борьба шла полуоткрыто. После того, как они меня ждали и я не пришел, я позвонил в организацию «Тодт» и новому начальнику, который этим занимался, позвонил и сказал: вам звонит директор Жан Жильбер[260]. Хочу вам одно сказать. Почему я не пришел на встречу по вопросам об алмазах. Я как коммерсант торгую со всеми, но еще никогда не торговал с гестапо. Поэтому до свидания. Мы не встретимся. Сказал им, чтобы они знали, в чем дело.

Мне важно было сделать так, чтобы они знали об их игре. Позвонил я Николаи[261]. Он обращался к нам о проведении этой сделки, я знал, что он связан с коммандо. Я видел, что кругом все таинственно было.

За неделю до моего ареста я встретился с товарищем, который и сейчас живет в Париже. Он был в курсе дел, я ему сказал, если бы я теперь имел возможность связаться с Москвой, я предложил бы одно — разрешить мне уехать в Берлин на эту алмазную сделку и добиваться одного, рискуя жизнью своей и других, — раскрыть, что происходит».[262]

К тому времени радисты Треппера были арестованы: одни погибли, а другие — перевербованы и уже без участия Треппера поддерживали связь между Гестапо и ГРУ: «И в это время мне сообщают из Центра, что все идет хорошо, передатчик работает и передают важные сведения. /…/

У меня рождается мысль — немцы передают очень хорошие, нужные материалы, по которым в Центре кажется, что точки работают. Это значит, идет большая игра, но закон таков — ты не без конца даешь правдивые материалы, вводишь в заблуждение, вызываешь доверие. Потом дезинформируешь его»[263] — прекрасный профессиональный анализ сложившейся ситуации!

И Треппер приложил колоссальные усилия, чтобы донести до сведения Центра, что с ними со всеми ведется игра, но вплоть до 1945 года из этого ничего не выходило. Лишь потом все встало на свои места, но Треппера и наказали в Москве за то, что он оказался слишком умен и чересчур о многом догадался.

Понимая еще до ареста в Париже, что в Москве не разделяют его тревог,[264] Треппер и предпринял отчаянные шаги, чтобы надавить хотя бы на немцев, заставляя их умерить пыл в проводимой операции. Отсюда и его телефонные звонки к какому-то директору «Тодта» и к отставному полковнику Николаи. Ясно, однако, что после таких хулиганских разговоров Гестапо и постаралось арестовать Треппера — а что им еще оставалось делать?

Понятно, что обо всем этом никак не могло рассказываться в книге Курта Рисса, опубликованной в октябре 1941 года в Нью-Йорке.

Зато Треппер наверняка чистосердечно пересказал свою историю на Лубянке в 1945 году.

А потому арест Николаи, санкционированный Серовым, и утомительные допросы престарелого полковника знаменитыми следователями-костоломами вовсе не выглядят идиотской глупостью: Николаи действительно имел прямое отношение к сокровеннейшим тайнам Третьего Рейха.

Николаи знал по крайней мере то, ради чего в 1942 году Гестапо предприняло грандиозную операцию по перевербовке и переподчинению советской разведки в Европе: это не было самоцелью, а было лишь средством передать затем какую-то важнейшую дезинформацию, как это правильно и расценил Треппер.

Только вот какую дезинформацию? Треппер, если ему верить, догадывался лишь об одном: «Мы чувствовали, немцы предпринимают какие-то очень важные шаги, для заключения сепаратного мира с англичанами и американцами и создания единого фронта против Советского Союза».[265]

Вот теперь мы можем дополнить и исправить Треппера, завершая слишком затянувшееся почти что лирическое отступление от нашего основного текста.

Для заключения сепаратного мира с американцами и англичанами советская разведка была немцам напрямую не нужна. А нужна она была для того, чтобы через разведку передать Сталину и прочим в Кремле, что такой мир якобы вот-вот будет заключен!

Вспомните, какой была обстановка в относительно недолгий период с конца сентября и до начала ноября 1942 года, когда Треппер вовсю отбрыкивался от заигрываний со стороны Гестапо.

В Сталинграде продолжались тяжелейшие бои, но немцы упорно продвигались к волжскому берегу — шаг за шагом, квартал за кварталом. На Кавказе они водрузили свое знамя над Эльбрусом и продолжали угрожать прорывом через перевалы в Закавказье. В Египте еще не началось контрнаступление англичан, а американцы еще не высадились в Северной Африке.

Это и был самый решающий, кульминационный пункт всей Второй Мировой войны: никто в тот момент не мог наверняка предвидеть того, что произойдет в ближайшие недели, месяцы, тем более — в последующие годы. Хотя в Сталинграде и в других местах продолжалась жестокая мясорубка, но в целом фронты замерли в странной и страшной паузе. Их неподвижность на недолгое время уподобилась застывшим довоенным границам. Это давало возможность лидерам воюющих сторон поразмыслить над будущим и попытаться его скорректировать.

Это был действительно удобный миг для американцев и англичан, чтобы сменить фронт и оказаться на стороне немецких победителей, продолжавших выглядеть таковыми. Так должна была просматриваться ситуация и из Москвы, где вполне могли, в принципе, поверить в подобный поворот ненадежных союзников, совсем недавно, летом 1942, свернувших военные поставки в СССР до минимума. Тем более, если бы информация об этом пошла из собственных надежнейших и проверенных источников.

И тогда, возможно, Сталину пришлось бы играть на опережение — и самому пытаться заключить мир с немцами! Ведь по существу дипломатических позиций возродилась ситуация почти что лета 1939 года, когда все торговались со всеми!

Вот возобновление такого торга и был целью игры, затеянной не только гестаповцами и, разумеется, их начальством, но, как мы имели возможность убедиться, и отставным полковником Николаи!

В октябре 1942 ставка в игре была крайне высока: если бы немцы заключили перемирие на Восточном фронте хотя бы на несколько месяцев, или если бы в свою очередь англичане и американцы поверили в то, что такое перемирие вот-вот заключится — и сами постарались бы опередить события, действительно пойдя на попытку соглашения с немцами, то политическая обстановка решительно переменилась бы — и все могло пойти потом совсем по-другому! Как именно — даже нет смысла фантазировать: слишком велико число возможных вариантов в таком калейдоскопе!

Вполне могло произойти и свержение Гитлера, если бы в ходе переговоров, которые, однако, так и не начались, сошлись бы во мнении, что только его сохранение у власти мешает той или иной полюбовной сделке: на это гестаповцы сами намекали Трепперу и его коллегам![266] Это, заметим, соответствовало бы и личной политической позиции Вальтера Николаи.

Но из этой затеи ничего не вышло: Треппер заупрямился — и гестаповская операция столкнулась с непредвиденной задержкой.

А вскоре потом, в ноябре 1942, все действительно переменилось, но вовсе не так, как было желательно гестаповцам: немцев окружили в Сталинграде, они спешно откатывались с Кавказа, англичане перешли в наступление в Египте и Ливии, а американцы, воевавшие до того лишь на Тихом океане против японцев, вдруг высадились в Марокко и Алжире — и у всех противников Германии резко сократились потребности и желания вести сепаратные переговоры с Гитлером или с его немецкими соперниками!

До начала января 1943 еще сохранялись какие-то элементы неопределенности: и под Сталинградом, и в Северной Африке исход сражений далеко еще не полностью определился. Не определились окончательно и политические позиции лидеров антигитлеровской коалиции — в тот момент это было важнее всего.

Нам уже случалось писать, что к этому моменту и в ближайшем окружении Гитлера наметились было организационные мероприятия, которые можно расценить как подготовку к ближайшему уходу Гитлера от власти — и, вполне возможно, Гитлер сам соучаствовал в проработке такой комбинации.[267]

Но вот с 14 по 26 января 1943 года прошла конференция в Касабланке, на которой Рузвельт и Черчилль приняли решение о безоговорочной капитуляции Германии как обязательном условии завершения войны, а Сталин присоединился к этой декларации осенью 1943.[268]

Это замечательное решение обрекало на последующую гибель многие миллионы людей — вплоть до момента официальной смерти Гитлера, прижизненную власть которому и гарантировали сначала Рузвельт с Черчиллем, а потом и Сталин: как по-иному расценить решение о безоговорочной капитуляции Германии, выбившим почву из-под ног у любой оппозиции против Гитлера?

Ведь понятно же, что устранение Гитлера теряло всякий смысл, если Германии потом все равно предстояла безоговорочная капитуляция!

Вот и действовали поэтому участники заговора 20 июля 1944 года (все, кроме инвалида Клауса Шенка фон Штауффенберга!) как в сомнабулическом сне.

Да и Гитлер после января 1943 года перестал кокетничать своим возможным уходом от власти — вплоть до самого конца апреля 1945!..

И Вальтер Николаи окончательно оказался не у дел!..

Даже арест Треппера в ноябре 1942 года и получение затем возможности неограниченно давить на него, уже не могли изменить новейшую глобальную ситуацию, столь безвыигрышную для всех немцев, кроме откровенных пораженцев вроде коммунистов! Время было безвозвратно потеряно, и исходно рассчитанная комбинация утратила малейшие шансы на удачу.

Вот тут самому Трепперу незаслуженно повезло: давление на него утратило смысл, но его не уничтожили, как многих других, а предпочли пока поберечь до лучших времен! А может быть, ему и заслуженно повезло: самоотверженность и непримиримость вызывают уважение даже у самых жестоких и циничных противников!..

Так или иначе, но почти полным пшиком завершилась грандиозная операция, задуманная, вполне возможно, именно Вальтером Николаи и проводившаяся, в любом варианте, с его непосредственным участием. Лишь установленные при ее подготовке и поддерживаемые затем гестаповцами контакты с ГРУ позволили непосредственным руководителям этой операции безболезненно для них самих перекинуться на сторону русских в 1945 году. О Николаи же при этом сами немцы начисто позабыли — больше он никому из них не понадобился.

А вот то, что Вальтеру Николаи удалось спустить на тормозах все последовавшие допросы на Лубянке — и заняться в итоге перед смертью почти невинной игрой в историю разведки в Первую Мировую войну, снова выглядит его огромной заслугой и успехом.

Авторы очередного современного исследования по истории разведок отметили следующее: «По окончании допросов В. Николаи был помещен на спецдачу под Москвой, где написал мемуары. Нам довелось ознакомиться с ними, и, поверьте на слово, ничего примечательного в них не обнаружили: все только общие рассуждения и никакой конкретики. Поистине, верно говорится, что разведчику язык дается для того, чтобы скрывать свои мысли».[269]

Но все же Вальтера Николаи никак не назовешь ни счастливчиком, ни провидцем: самый большой возможный успех его жизни обернулся поражением, да и позднее он не сумел предвидеть угрозы и принять меры предосторожности против собственного ареста и последующей тяжелой смерти на тюремной койке.

С другими судьба обошлась ненамного лучше: Батюшин умер в нищете на чужбине, Мильштейн благополучно существовал, но был отстранен от практической работы — и не добился ни успеха, ни почета, ни признания коллег.

Лишь Даллес, вроде бы, завершил карьеру в сиянии всемирной славы!

Но и его к особым удачникам и провидцам не причислишь: его отставка из директоров ЦРУ в 1961 году выглядела пощечиной ему и выкидыванием его за дверь. Не случайно прибег он затем к таким в общем-то несолидным поделкам, как выпуск книги, цитируемой нами, — ради поддержания видимости собственного авторитета и возможности высказываться безапелляционным тоном!

Даллес, правда, сумел потом жесточайшим образом отомстить обидчикам — но рассказу об этом еще не пришло время!..

Так или иначе, но все эти высококвалифицированные эксперты почему-то совершенно явным образом сели в лужу с историей о футлярчике от ножичка, с которой легко должен был бы разобраться любой мальчишка-хулиган, если бы таковые читали книги типа жизнеописаний полковника Редля.

Вернемся теперь к ситуации, в действительности сложившейся 24 мая 1913 года на Венском почтамте и позднее.

2.3. Футлярчик от ножичка и разорванные записки

Редль на Почтамте проявил максимум осторожности и сообразительности.

Очевидно, что контакты с доверенным лицом, от которого он узнал о возможном нахождении писем на почте, чем-то возбудили его подозрения: то ли сообщник недостаточно убедительно разъяснил задержку при сообщении информации о получении им предшествующего письма — в это время он, напоминаем, подвергся тайному аресту, то ли сообщение о содержании полученного письма чем-то насторожило полковника. Вероятнее же всего, как это мы уже отмечали, было то, что этот арестованный сообщник сумел в своем сообщении предупредить Редля о грозящей опасности — хотя, возможно, в далеко не исчерпывающей и недостаточно тревожной форме.

Так или иначе, но что-то происходило не так или не совсем так, как надо, — и Редль должен был удвоить обычную осторожность!

Здесь нам нужно обдумать, что было приоритетнее для Редля в планируемой им операции: собственная безопасность или получение исчерпывающих знаний о пришедшей корреспонденции?

С этим легко разобраться.

Если бы Редль действительно был иностранным (по отношению к Австрии) агентом, то безопасность была бы на первом месте: разоблачение грозило полным крахом!

Обеспечить такую безопасность можно было без труда: для этого самому не нужно было появляться на Почтамте, а нужно было послать туда заведомо постороннего человека, наняв его на улице за незначительную сумму и пообещав несколько большую при завершении операции. Затем нужно было проследить, арестуют ли этого подставленного фигуранта или организуют наблюдение за ним — все это было в пределах возможностей и умения Редля, да и надежными помощниками он также располагал в тот момент, как это мы узнаем позднее.

Надежность такого метода, естественно, снижается, если в ожидаемой корреспонденции возможна значительная сумма наличных денег — обнаружив таковую, случайно подобранный на улице исполнитель может попытаться скрыться от нанимателя, присвоив ее.

Имелся и другой недостаток такого решения: безопасность обеспечивалась, но Редлю так и осталось бы неизвестным, что же было в письмах на почте, если бы посланец был арестован или обнаружилась бы слежка за ним! А вот содержание писем и должно было волновать Редля более всего!

Желающие придерживаться классической версии могут по-прежнему считать, что Редль руководствовался корыстолюбием и алчностью — его якобы неудержимо влекло к присланным деньгам!

Так или иначе, но Редль остановился на другом варианте: сам явился на Почтамт!

Такое решение, на наш взгляд, свидетельствует также и о том, что риск задержания не представлял для него смертельной угрозы, и, следовательно, он едва ли считал себя иностранным агентом!

Редль, однако, обставил операцию с максимальной предусмотрительностью. Выбор момента (перед закрытием Почтамта и началом предвоскресного отдыха), организация маршрута (включающего такси, ожидающее с заведенным мотором), быстрое и решительное поведение в момент получения корреспонденции — все это обеспечило полный успех!

Отметим, однако, что еще до обращения в почтовое окошко Редль не мог позволить себе пялиться по сторонам, дабы обнаружить засаду — тем самым он мог заранее спровоцировать настороженность и готовность предполагаемого противника к действиям. Получив же письма, он должен был стремительно уходить, тем более не оглядываясь и не демонстрируя своего лица, а главное — не терять времени по пути к такси.

Все это удалось, но в итоге сам Редль не мог быть уверен в том, была ли засада на Почтамте или ее там не было.

Далее уже в машине произошло его знакомство с полученной корреспонденцией. Оно его взволновало настолько, что он и обронил в такси чехольчик от ножичка — это было, конечно, непростительной небрежностью и неосторожностью, но ниже нам предстоит объяснить, удар какой силы нанес Редлю его бывший подчиненный Ронге своим глупейшим сфабрикованным посланием! — такое невозможно было невозмутимо вынести!..

Теперь же Редлю предстояло вычислять, кто же оказался виновником такого удара: истинный ли отправитель, от которого он ожидал послания по этому каналу, или же в дело вмешались какие-то непрошенные посторонние?

Вот тут-то он и начал получать ответы!

Если бы Редль был схвачен с поличным, то теперь уже его очередь была бы оправдываться под тяжестью предъявленных улик, а последние вовсе не ограничивались письмами, сфабрикованными Ронге, как об этом можно было, конечно, догадываться — и как пытались догадаться все писавшие о «Деле Редля», но, не догадавшись ни о чем путном, сами принимались сочинять улики!

А вот что же было делать Ронге и иже с ним тогда, вечером 24 мая 1913 года?

Сыщики, во всяком случае, получили указание следовать в отель «Кломзер» — и продолжить наблюдение.

Теперь попробуем поставить себя на место этих сыщиков.

Обескураженные головомойкой, полученной от начальства, они решили не ограничиться пассивным наблюдением, а радикально исправить свое упущение. И тут сыщики снова сплоховали!

Предъявление Редлю футляра от ножичка и должно было, по их мнению, все исправить, но вместо этого почти окончательно загробило всю операцию по поимке Редля!

Дорогие читатели, ведь вы (в большинстве своем) не являетесь признанными экспертами по разведке и контрразведке, а поэтому способны сами подумать, к чему же должно было привести предъявление Редлю пресловутого футлярчика.

Попробуем сначала сообразить, что же в данный момент могло быть вменено Редлю в качестве обоснования обвинения.

Оказывается, что практически ничего. Строго юридически Редль был виновен лишь в получении какой-то корреспонденции на Почтамте — притом формально никому не известного содержания.

Само по себе такое получение юридически можно было подтвердить свидетельским опознанием. Реальными свидетелями были: девица, выдавшая Редлю письма, шофер такси и сами сыщики — все они могли опознать Редля по внешнему виду, хотя насколько точно и надежно — это еще было вопросом!

Опознавался Редль и по расписке, оставленной на формуляре для получения писем. Хотя там он, в соответствии со здравым смыслом, должен был бы оставить лишь какую-то закорючку, едва ли доступную для идентификации — что бы об этом ни утверждал Ронге!

Пусть, однако, получение писем подтвердилось бы с полной определенностью. Что могло добавить к этому опознание Редлем собственного футлярчика от ножичка?

Ровным счетом ничего: оно не опровергало всех перечисленных возможных опознаний, но, в общем-то, ничем их и не усиливало. Разве что добавляло гостиничного портье к предшествующей цепочке свидетелей!

Но все это ничем не выручало Ронге и его сообщников, остававшихся со всеми своими исходными аргументами, добытыми еще до 24 мая, но более ни с чем иным сверх того.

Редль, благополучно скрывшийся с Почтамта, теперь уже ни в чем противозаконном не уличался. Компрометирующих писем при нем уже не было: лишь идиот стал бы их сохранять, а не уничтожил бы немедленно. Ронге и другие поэтому и не утверждают, что эти письма были обнаружены у Редля при его жизни или после смерти.

Не могли служить уликой и деньги (семь тысяч крон!), вложенные в конверт, хотя предусмотрительность контрразведчиков требовала бы, чтобы номера купюр были переписаны перед упаковкой письма. Возможно, что так и было сделано, но ничего об этом не сообщается.

Последнее, в свою очередь, свидетельствует в пользу того, что и эти деньги затем не обнаружились у Редля. Уничтожать он их, конечно, не стал, а нашел им другое применение. Позднее мы объясним, кому и зачем он должен был передать их по пути от кафе «Кайзерхоф» к отелю «Кломзер».

Предъявлять же в качестве улики текст писем, которые Редль получил и уничтожил, не имело теперь никакого смысла.

Для начала пришлось бы признаваться в том, что эти письма до попадания Редлю в руки вскрывались в «черном кабинете», а это в то время было занятием противозаконным. Позднее, во время Первой Мировой войны, борьба со шпионажем и утечкой секретной информации резко усилилась, и деятельность «черных кабинетов» в разных странах временно получила правовое обоснование и проводилась практически открыто. А вот в 1913 году признаваться в подобном было бы себе дороже.

Теперь же обвинение располагало лишь предварительно сделанными копиями посланий — в том числе и опубликованной Урбанским в 1931 году. Эта последняя является историческим документом, но никогда не могла иметь силу юридической улики.

Редль, уничтоживший письма, был теперь совершенно свободен от обвинений, вытекавших из их содержания. Он мог утверждать, что уничтожил письма, не прочитав их — и как этому можно было возразить?

Редль мог заявить даже о совершенно ином содержании писем, например — изобрести все ту же историю о карточном долге, и как это теперь можно было опровергнуть?

Суд, если бы он завершал расследование, должен был бы в последнем случае выбирать: кому верить — заведомым правонарушителям с Ронге во главе или пока ни в чем противозаконном не уличенному Редлю?

А ведь при умелой и грамотной защите Редля можно было бы добраться и до факта фабрикации писем Максимилианом Ронге! И неизвестно еще, как повели бы себя при этом немецкие участники дела с Вальтером Николаи во главе!

Словом, этот тур игры Ронге безоговорочно проиграл, и никакое опознание футлярчика ничем ему помочь не могло.

Зато оно здорово помогло Редлю.

После получения писем совершенно неожиданного содержания Редль должен был теряться в догадках: кому же он всем этим обязан?

Предъявление футлярчика и отвечало на этот вопрос: ведь сыщики вообще не должны были бы проследить Редля до отеля, если бы не идентифицировали его на Почтамте и не получили бы, кроме того, информацию о том, где его нужно было теперь искать, — притом информацию, совершенно независимую от событий на том же Почтамте.

Так Редль установил, что охота ведется именно на него. И ведут ее, несомненно, его прежние коллеги в Вене!

Вот он, результат предъявления футлярчика!

Теперь, однако, у Редля еще могли оставаться определенные сомнения: ведь сыщики могли его узнать в лицо, а вот он их — едва ли. Рядовых венских сыщиков он мог лишь случайно запомнить по прошлым совместным операциям; на Почтамте же он ни к кому, как специально отмечалось, не должен был приглядываться.

Не мог он и вспомнить в точности, где же именно обронил футлярчик: потерял — значит не заметил того, а раз не заметил — то и произошло это неизвестно где! Ведь в собственные карманы он мог залезать и при приходе в отель, и при входе в свой номер: как-то приходилось управляться с ключом от номера — нетрудно было при этом и выронить что-нибудь! Хотя, конечно, вскрытие конвертов в такси должно было прийти на память к Редлю в первую очередь!

Заметим, кстати, что лишь на вере в безусловную честность сыщиков основывается всеобщее убеждение в том, что чехольчик действительно нашелся в такси. А не могли ли сыщики подобрать его где-нибудь еще — и лишь потом выдумать трюк с опознанием, дабы, как они полагали, реабилитировать себя перед начальством? Не мог ли лежать этот чехольчик на стойке у портье, как сказано у Мильштейна, или просто снаружи на полу у двери номера Редля — после того, как Редль уже вошел туда, но еще не вышел оттуда?

За такую принципиальную возможность и ухватился бы, кстати сказать, любой мальчишка-хулиган — им и не от таких обвинений и опознаний случается увиливать! А что мешало Редлю поступить так же? Ведь до этого позднее просто не дошло дело!

Сомнения, во всяком случае, могли еще оставатьсялись у Редля, когда он вышел из отеля и, как сформулировал Мильштейн, медленно, сгорбившись, не глядя по сторонам, зашагал в неизвестном направлении.

Для генерала Мильштейна направление движения Редля так и осталось неизвестным, но мы-то с вами сумеем сообразить, куда это Редль собирался двинуться из отеля: ведь его решение отправиться куда-то было принято еще до того, как ему предъявили футлярчик от ножичка!

А вот затем изначальные намерения, совершенно очевидно, изменились — и заменились на решение вернуться назад в отель!

Далее события развивались якобы следующим образом — снова цитируем Роуэна:

«Капитан[270] Ронге поспешил на почтамт, чтобы произвести расследование. /…/

Ему удалось найти формуляр, который был заполнен получателем писем «Опернбал 13» (шифр вместо фамилии). Из потайного сейфа в своем кабинете он извлек сброшюрованный манускрипт на сорока страницах, подготовленный в свое время Редлем /…/. В нем содержались его советы своему преемнику по службе, написанные непосредственно перед переводом в Прагу. /…/

Сомнений никаких не было: это — почерк Редля. Получение им денег, правда, еще не говорило о его предательстве, ведь он мог выполнять какую-то работу частного порядка»[271] — последнее, заметим, также является вполне здравым допущением, не имеющим, однако, ни малейшего значения для нас — посвященных в то, что эти письма были сфабрикованы самим же Ронге.

Роуэн продолжает:

«Размышления капитана были прерваны появлением одного из детективов, который вел наблюдение за Редлем.

— Что-нибудь новенькое?

— Новое-то новое, только разорванное в клочья.

И детектив достал из записной книжки клочья какой-то, видимо, записки. Вместе с Ронге они попытались сложить их вместе.

Через полчаса загадка была решена — Ронге сумел разобраться в написанном. Сомнений теперь уже не оставалось: Редль — шпион и предатель.

Клочки этой записки были получены весьма своеобразно. Оба детектива последовали за Редлем, когда он вышел из гостиницы. Обернувшись, Редль узнал в человеке, шедшем следом за ним, мужчину, который читал в вестибюле газету. Тогда он заторопился /…/.

Детективы тоже прибавили шагу. /…/ Редль, /…/ видя, что расстояние между ним и преследователями не сокращается, решил пойти на хитрость. Он достал из кармана какие-то бумажки и, даже не посмотрев на них, разорвал на мелкие клочья и бросил на землю. /…/

Редль надеялся, что мужчины остановятся и станут собирать клочки бумаги, но они и не подумали этим заняться, а последовали за ним дальше. /…/ Один из преследователей вдруг прыгнул в такси и моментально исчез. Редль обреченно шагал по улицам Вены, пройдя по километровому кольцу Шоттенринг, затем свернул в переулок Шоттенгассе к своей гостинице.

Куда же отправился второй детектив? Он попросил привезти его к тому месту, где Редль разбросал разорванную на клочки бумагу, и собрал все, что мог найти. С этим он и поспешил к капитану Ронге. Разорванными оказались квитанция на денежный перевод уланскому офицеру, лейтенанту Ховора, и запись об отправленных заказных письмах в Брюссель, Варшаву и Лозанну. Ронге мрачно усмехнулся, прочтя адреса получателей. Сам Редль в свое время составил «черный список» иностранных разведок, в которых числились и эти адреса».[272]

Примерно так же рассказывал об этом и сам Ронге:

«Нужно было установить за ним [т. е. Редлем] наблюдение, чтобы помешать ему сбежать. Сыщикам удалось подобрать клочки расписок, разорванных Редлем. Одного взгляда на них было для меня достаточно, чтобы убедиться, что речь шла об известных адресах, прикрывавших шпионаж, устанавливающих связь Редля не только с Россией и с Францией, но и с Италией».[273]

Последнее обвинение, заметим, не подтвердилось позднее ни единым намеком, так и зависнув в воздухе!

Впрочем, и шпионаж в пользу России и Франции также ничем не подтвердился!

Нам, однако, еще предстоит обсудить вопрос, были ли все обвинения Ронге в шпионаже Редля совершенно голословными или они могли отражать некоторые факты, которые Ронге так и не решился разгласить.

Квитанция о денежном переводе, упомянутая Роуэном, поминается и другими авторами. Имя адресата здесь, однако, изменено до неузнаваемости: лейтенанта, получавшего деньги от Редля, звали не Ховорой, а Штефаном Хоринкой. В данном случае наглядно проявились минусы многоступенчатого перевода: сначала — с немецкого на английский, затем — с английского на русский.

К шпионским адресам мы вернемся чуть ниже.

Нелепое, на первый взгляд, поведение Редля на улице имело сугубо рациональный смысл. Ему тогда же необходимо было проверить, действительно ли предъявление футлярчика свидетельствовало о слежке!

Для этого-то Редль и стал разбрасывать бумажки на улице. Ненужных бумаг при нем быть не могло: когда он, повторяем, выходил из номера, собираясь покинуть отель, то еще не ожидал слежки, хотя и никакой радости в тот момент испытывать не должен был. Теперь же ему пришлось разорвать и разбросать что-то из нужного и полезного ему из находившегося в его карманах.

Сыщики в данный момент не имели полномочий, чтобы в чем-либо мешать свободе поведения Редля — если, конечно, он не попытается скрыться! Поэтому они никак не могли вмешиваться в избираемое Редлем направление движения. Как же поступил Редль — легко догадаться: шел, вынул из кармана бумажки, разорвал, разбросал по сторонам и продолжал идти в прежнем направлении; потом внезапно развернулся, двинулся назад — и затем самым наглым образом наблюдал, как сыщики (или один из них), ползая на коленях, собирают эти бумажки!

Можете быть уверены, что об этой немой сцене сыщики своему начальству не доложили!

Странноватый рассказ о детективе, уехавшем на такси к месту, где якобы были разбросаны бумажки, совершенно не оправдывается общим развитием ситуации и оказался, скорее всего, придуман сыщиками для того, чтобы скрыть от Гайера и Ронге очередной конфуз, случившийся с ними. Вполне разумно, что один из них действительно выехал на такси, но уже позднее — исключительно для того, чтобы засвидетельствовать начальству их общую расторопность, явиться с разорванными бумажками и сообщить, что Редль возвращается в отель, в то время как на самом-то деле Редль уже, конечно, возвратился туда безо всяких вариантов.

Вот теперь-то Редлю уже окончательно стало ясно, кто его противники!

С чего начался провал в его собственной операции — этого Редль знать еще не мог.

Но он вполне мог вычислить, что проложить логический мост между письмами почти невинного содержания (например — такими, какие он сам в этот день получил на Почтамте) и им лично, полковником Редлем, можно было бы лишь с помощью предательства его помощника — того самого, который и сообщил (или намекнул) Редлю о письмах, дожидающихся его на Почтамте.

Согласитесь, что это единственно возможный вывод в ситуации, в которой оказался Редль.

Нечто подобное Редль сообразил еще до приезда в Вену или сразу после того. Отсюда и принятые им меры предосторожности.

Одна из них, нами еще не упомянутая, и состояла в том, что после приезда Редль не зашел навестить этого своего помощника (сказавшегося, как мы предполагаем, больным), а двинулся прямо за письмами на Почтамт, что тоже, почти наверняка, оказалось неожиданностью для Ронге и его сообщников.

Вполне вероятно, что еще при несостоявшемся днем визите к «больному» Редля ожидал арест: сделать это было бы гораздо легче и надежнее, чем при засаде на Почтамте, а вот выпускать Редля после завершения свидания, где слишком многое могло ему открыться, было бы едва ли целесообразным.

Теперь же вечером, оказавшись в отеле в крайне неопределенном положении после получения непонятных писем, но успешно избежав каких-либо осложнений на Почтамте, Редль, естественно, должен был постараться внести в дело ясность. Следовало, прежде всего, разобраться с этим «заболевшим» помощником.

К нему-то Редль и должен был, наконец, отправиться!

А тут — футлярчик от ножичка, а вслед за этим — подбирание бумажек, разбросанных Редлем!

Ему было о чем подумать, прежде чем он принял решение вернуться в отель.

Редль, шагающий по вечерним венским улицам, должен был придти к однозначному выводу, что в конечном пункте маршрута его поджидают засада и арест!

Действительно, срыв задержания Редля на Почтамте хотя и не был желателен для Ронге, но и не полностью перечеркивал его первоначальные планы: в распоряжении Ронге еще оставался подконтрольный помощник Редля, при очной встрече с которым Редль и мог быть арестован — вместе с письмом или письмами, которые помощник-предатель и вручал бы в тот момент Редлю!

Вот такие-то письма (или одно письмо), но заведомо без глупого адреса Ларгье, должны были быть дополнительно сфабрикованы именно для этой ситуации. Это-то письмо мы и обозначили в разделе 1.2. под номером шестым в нашей классификации.

Но и оно не сработало 24 мая 1913 года — Редль благополучно ускользнул от его получения.

Вернемся теперь к шпионским адресам на бумажках, якобы разорванных и разбросанных Редлем.

Мы не будем утверждать, что таковых вовсе не существовало.

Не будем даже утверждать, что таких адресов не могло быть на бумажке, разорванной Редлем в столь критической ситуации: ведь это разбрасывание совсем не предполагало уничтожение компрометирующих материалов — сделать подобное ничто не мешало Редлю и до, и после этой прогулки; уничтожил же он с очевидной несомненностью письма, полученные им в этот же день!

Мы постараемся обосновать более сильное утверждение: никакие бумаги со шпионскими адресами, оказавшиеся в любой момент в карманах у Редля или где-либо еще среди его служебных бумаг или среди бумаг Максимилиана Ронге, бывшего его многолетним соратником, нисколько не могли компрометировать Редля как иностранного агента.

Этому обоснованию посвящен наш нижеследующий раздел.

Что же касается Ронге, подделавшего уже кучу писем, фигурировавших в этом деле, то что ему могло помешать извлечь из собственного служебного сейфа не сброшюрованную рукопись Редля, а какие-либо другие бумаги того же автора, но со шпионскими адресами — например тот самый «черный список» иностранных разведок, разорвать их и приобщить к делу, как якобы разорванные и выброшенные Редлем на улице?

Сыщики, что ли, следившие за Редлем, стали бы уличать Ронге во лжи?

И заметьте к тому же, что эти бумажки, якобы разорванные Редлем, так никогда и не были позднее представлены публике!

Вот это-то и подчеркивает их полнейшую ничтожность или даже вовсе отсутствие!

Последнее не означает, что Редль ничего не разбрасывал на улице — только вот никаких адресов там могло совсем не оказаться!

А что было бы, если бы адреса все-таки оказались — об этом непосредственно ниже.

2.4. Большая торговля

Двусмысленные или даже трехсмысленные воспоминания Максимилиана Ронге содержат множество интереснейших историй. Они дают возможность разобраться в совершенно неожиданных для читателя сторонах деятельности разведок. Мы позволим себе поэтому подробнее на этом задержаться.

Вот одна из побасенок Ронге:

«15 апреля 1910 г. на квартиру полк[овника] Гордличка (тогда уже командира бригады) явился один человек с предложением добыть за хорошее вознаграждение у некоего Гуго Поллака план крепости Перемышль».[274]

Пикантность ситуации заключается в том, что Перемышль был австрийской крепостью, предполагаемый владелец плана Гуго Поллак (наверняка вымышленное имя) — каким-то лицом, имеющим отношение к Перемышлю, логично предположить — австрийским военным, а план и информация о нем предлагались на продажу австрийцам же.

Абсурд, не правда ли?

Но ниже проясняется кое-какой здравый смысл происходившего.

Ронге продолжает: «На меня выпала задача вступить в переговоры с каким-то Гуго Бартом. Сначала я дал возможность ему говорить и вскоре заметил его намерения — выведать у меня некоторые сведения путем постановки разных наводящих вопросов. Он рассказал, что свое предложение он уже делал нашему атташе в Париже, но там имеются лишь некоторые «сегменты» плана, другие же припрятаны в Австрии. По его мнению, надлежало бы этот план выманить у Поллака и предложить русским, чтобы узнать, имеют ли они уже этот план в своем распоряжении. Старый план, который они имеют, якобы уже устарел, так как крепость была перестроена после его кражи. Само собой разумеется, что это был вздор. /…/ Наконец, я узнал, что его большая осведомленность объясняется связями с французским и русскими генеральными штабами. Эта личность становилась для меня все яснее и яснее и, наконец, я предложил ему продолжить переговоры на следующий день в свободном от подозрений нейтральном месте[275], а именно — в кафе «Европа». Этим я хотел дать возможность филерам полиции поглядеть на него и, может быть, признать, если он встретится[276] им на их пути».[277]

Заметим, что последняя деталь подтверждает, что в описываемое время использование полицейских филеров было вполне обычным приемом венской контрразведки.

Ронге продолжает: «Едва только Барт ушел, как было получено сообщение нашего парижского военного атташе о том, что некий Барт, который, однако, называл себя Германом, предлагал за 1 500 франков достать от Поллака план крепости. Со мной он рассчитывал сделать гораздо более выгодное дело, благодаря своей блестящей идее обмануть русский генеральный штаб. Те 100 000 рублей, которые он желал при этом заработать, должны были быть честно поделены между разведывательным бюро и им.

/…/ я приказал арестовать его. В тот же день германский генштаб запрашивал о нем, так как там он утверждал, что состоит на русской службе.

В полицейском управлении было установлено, что это был высланный из Вены и несколько раз судившийся вор Иозеф Иечес. Он признался, что состоял на службе у русских военных атташе в Вене и в Берне — полковников Марченко и Ромейко-Гурко.[278]

Во время рассмотрения этого дела в суде Иечес рассказал, как он был послан к полковнику Дюпон (Париж, Университетская ул., 75), как он немедленно после этого передал русскому посольству в Париже полученные от Дюпона задания, как он опутал шпионской сетью всю Европу».[279]

Могло ли быть такое (мы о Дюпоне, известном деятеле французской разведки, и русском посольстве), если Россия и Франция состояли в союзниках и обменивались разведданными, как и немцы с австрийцами? А может быть, все-таки могло?..

Ронге продолжает цитировать разглагольствования Иечеса-Барта и завершает рассказ о нем: «Только против Австрии он не желал вести шпионаж «из любви к императору». Этот веселый процесс закончился осуждением вора и шпиона к 4 годам тюремного заключения. В апреле 1914 г. он был выпущен на свободу, но сразу же был опять отдан под суд по обвинению в покушении на шпионаж в Вене».[280]

Очевидно, что Иечес был мелким и не очень удачливым авантюристом, имевшим, возможно, нарушения психики. Похоже, что и Поллак, якобы обладавший планом Перемышля, был всего лишь его выдумкой — так утверждал и Ронге: «сказочный план крепости Поллака в действительности был только фантазией нашего многогранного друга Иечеса».[281]

Некоторыми странностями отдает поведение самого Ронге, который арестовал Барта, лишь убедившись в том, что тот хорошо знаком и всем разведслужбам Европы, и венской полиции.

О чем же раздумывал майор Ронге? Не о том ли, чтобы самому сыграть явно навязываемую ему роль «Поллака» и заработать вместе с Иечесом-Бартом сто тысяч рублей (это, напоминаем, 270 тысяч австрийских крон)?

И полковник Гордличка, не менее высококлассный профессионал, не прогнал сразу почти явного прохвоста (вероятно, они и раньше были знакомы!), а направил его в разведотдел!

Дополним информацию об этих темных сторонах деятельности разведок.

Начнем с того, что у некоторых такая торговля несекретными или сфальсифицированными документами получалась лучше, чем у Иечеса. Вот очередной рассказ Ронге:

«Наказанный в 1900 г. шпион Сария тоже пошел по пути мошенничества. В 1908 г. он обманул Россию, продав ей за 20 000 руб. не имеющие значения железнодорожные графики. В целях дальнейшей эксплоатации русского атташе, полковника Ромейко-Гурко в Берне, он вошел в компанию с Эрзам-Стахелем и летом 1911 г., когда я находился в отпуску, попытал счастья у нас. Наша разведывательная служба купила у некоего Цулиани план Венеции. Мне это дело показалось подозрительным. Сравнение с прежними почерками Сарии выявило замечательное сходство. Я обнаружил, что в 1894 г. Сария служил в магазине деликатесов Цулиани. Он озадачил меня тем, что его последние письма приходили не только из Швейцарии, но и из Италии и даже из Австрии, в то время, как Сария, как было установлено, за последние годы не выезжал из Цюриха. Он пользовался услугами одного или нескольких третьих лиц. Повторная попытка надуть нас в 1912 г. успеха не имела, так как я тотчас узнал старую «фирму». Она была нами ликвидирована в сентябре 1914 г., и виновные предстали перед высшим судом в Цюрихе по обвинению в обмане Италии, Франции, России, Англии, Австро-Венгрии, Голландии и Бельгии»[282] — забавно, что этот суд в Швейцарии рассматривал дело об обмане мошенниками совершенно разных стран, в том числе уже воевавших в то время друг против друга!

А вот и еще: «Тайный полицейский агент России Исаак Персиц /…/ также быстро скатился к мошенническому шпионажу, решившись в 1906 г. предложить разведывательному бюро [Австро-Венгерского] генштаба документы одного офицера русского генштаба. Когда зимой 1909–1910 гг. он появился в Галиции, мы могли его выслать только в Италию, так как все остальные страны отказывались его принять».[283]

В последнем случае в роли мошенника выступает уже вроде бы агент-профессионал. Такие случаи неоднократно встречались — и на довольно-таки высоких уровнях иерархий секретных служб.

В связи с «Делом Редля» не принято упоминать знаменитого российского интригана и авантюриста Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова, трудившегося в то же время. Ну а почему бы и не упомянуть — в качестве определенной аналогии?

Манасевич-Мануйлов был сыном некоего еврея Манасевича, сосланного в Сибирь за мошенничество, и ребенком был усыновлен сибирским купцом Мануйловым — заполучившего, как полагают, мальчика в развратных целях. Позднее Манасевич-Мануйлов унаследовал имущество приемного отца, получил образование в Петербурге и приобрел там покровительство князя В.П. Мещерского — известного гомосексуалиста, не допускавшегося по этой причине к формальной государственной службе, но все равно влиятельного политика, издателя газеты «Гражданин», постоянным читателем которой был Николай II.

Манасевич-Мануйлов поступил на службу в Министерство внутренних дел в 1890 году, а затем, действуя под видом журналиста, был резидентом российского Департамента полиции в Париже с 1895 по 1905 год — с перерывами.[284]

Прославился он интригами более поздних времен — был кроме прочего, предположительно, автором или соавтором пресловутых «Протоколов сионских мудрецов», впервые опубликованных в конце 1905 года.[285] Еврей-антисемит — это, согласитесь, кое-что особое, хотя и не сверхъестественная редкость!

В это же время, осенью-зимой 1905 года, Манасевич-Мануйлов служил в канцелярии председателя Совета Министров, каковым ненадолго оказался граф С.Ю. Витте, и посредничал между последним и знаменитым авантюристом Г.А. Гапоном.

Гапон, напомним, возглавлял с 1903 года по январь 1905 годах рабочие профсоюзы в Петербурге, разрешенные правительством и поддерживаемые полицией. В последние дни 1904 года разгорелся очередной конфликт между рабочими и капиталистами, вызвавший сильный подъем настроений в столице и массовую забастовку.

Забастовщики пытались апеллировать к верховной власти, и 9 января[286]1905 года собралось многотысячное шествие — для вручения царю составленной петиции. Николай II не проявил интереса к происходившему в столице и оставался в Царском Селе.

Шествие было провокационным образом расстреляно, что и положило начало общероссийской революции, а Гапон бежал за границу и нежданно-негаданно обратился в революционного вождя.[287]

Осенью 1905 Гапон, одумавшись, заново восстанавливал связи с правительством и с полицией.[288]

Гапон немедленно получил от Витте через Манасевича-Мануйлова 500 рублей, затем — новые суммы, а всего намеревался получить от правительства 30 тысяч рублей на возобновление своей легальной деятельности среди рабочих, прерванной в январе 1905 года.[289]

Серьезного развития новая затея не получила, поскольку Гапон был убит весной 1906 года по инициативе Азефа, к секретам которого Гапон слишком близко подобрался.[290]

Вернемся, однако, чуть назад. В Париже и по всей Западной Европе Манасевич-Мануйлов блестяще организовал разведывательную деятельность против японцев во время войны 1904–1905 годов: он подкупал европейцев — служащих отелей, в которых японцы располагали свои миссии (это были первые шаги японцев в общемировой дипломатии!), и снимал фотокопии с секретных японских документов.

Именно Манасевич-Мануйлов еще в феврале 1904 года вскрыл упомянутый план подкупа российских революционеров,[291] осветил поездку все того же Пилсудского в Японию и получение им денег от японцев,[292] разоблачил планы доставки оружия в Россию и вооруженных восстаний в 1905 году,[293] добыл шифры японской дипломатической переписки, использованные затем для перехвата японских дипломатических сообщений по всему миру.[294]

За свою деятельность против японцев Манасевич-Мануйлов был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени[295] — это высший российский орден, хотя и низшая, начальная его степень.

Однако летом 1905 года выяснилось, что колоссальный поток разведданных, организованный им, содержит массу пустой информации. Манасевич-Мануйлов, в частности, представил фотокопию многотомного китайского словаря как важнейшую добычу, потребовавшую экстраординарных расходов!..[296]

Стало ясно, что значительную часть выделяемых ему средств (до 50 тысяч рублей в год[297]) он попросту кладет в карман. Его с треском сняли с должности в Париже и отозвали в Петербург.[298]

Неплохая история?

Упомянутые события осени 1905 — весны 1906 оказались ее естественным продолжением, а о завершении будет рассказано ниже.

Не нужно думать при этом, что разведывательные чины, опускавшиеся до торговли бесполезной или ложной информацией, всегда действовали исключительно в собственных корыстных целях: все дело тут было в том, кто именно платил деньги!

Манасевич-Мануйлов обкрадывал казну собственного государства, а вот Иечес-Барт предлагал австрийцам (неважно, насколько реальным был его план!) запустить руку в карман враждебной державы!

И Гордличка с Ронге (возможно, в этом участвовал и Редль!) не обязательно обдумывали в связи с этим вопрос лишь о том, как обогатиться при этом самим.

Дело в том, что в начале ХХ века разведслужбам уделялось значительно меньше внимания, чем это стало позднее. Им выделялось недостаточно финансовых средств — притом во всех государствах. Деньги, правда, обладают тем свойством, что либо их мало, либо совсем нет! Но спецслужбы очень тогда от этого страдали.

Иногда эти страдания принимали странный, противоречивый характер — на это, в частности, обратила внимание редакция московского издания книги Ронге 1937 года: Ронге «жалуется, что разведывательная служба в Австро-Венгрии была до мировой войны в загоне и что ей не давали достаточного количества денежных средств. Но в то же время он говорит, что о противниках и союзниках австро-венгерская разведывательная служба знала все или почти все.

/…/ Ронге не раз противоречит сам себе и впадает в противоречие с бывшим начальником австрийского генерального штаба фон Конрадом. /…/ Конрад утверждает, что разведка и контрразведка всегда находили сильную поддержку со стороны Франца Иосифа. Ронге отрицает это. Конрад приводит свой разговор в 1909 г. с австрийским военным атташе в Петербурге, майором графом Спанокки, /…/ [который] высказал мысль, что «за 50–60 тысяч рублей можно было найти человека, могущего сообщить данные о новом плане русского развертывания».

На это Конрад, по его же словам, ответил, что он готов дать на это дело и 100 000 рублей [т. е. 270 тысяч крон], но что эта сумма является крайним пределом того, что может быть дано из разведывательного фонда генерального штаба. В случае же, если бы понадобилась большая сумма, пришлось бы просить ее у министра иностранных дел.

Спрашивается, откуда генеральный штаб мог иметь такую сумму, если, по словам Ронге, он лишь с 1911 г. начал получать на разведку только 185 000 крон, т. е. 68 450 рублей в год?»[299]

Данный эпизод имеет огромное значение, поскольку поднимает проблемы торговли планами непосредственных военных действий, игравшими, естественно, чрезвычайную роль при начале войны. Вокруг такого сюжета, как выяснится впоследствии, и развернулось «Дело Редля» — об этом имеется упоминание и в процитированном в самом начале тексте Стефана Цвейга.

Обратим теперь внимание на наивный или лицемерный вопрос, завершающий текст московской редакции. Ответ на него дает Н.С. Батюшин, возглавлявший, как упоминалось, перед Первой Мировой войной разведку Варшавского военного округа. Батюшин прекрасно показал, как он и его коллеги справлялись с такой вынужденной жизнью не по средствам:

«Контрразведкой приходилось заниматься лишь в тех счастливых случаях, когда сама удача шла в руки. Штабы округов испытывали постоянный дефицит в средствах на эти цели. На отпускаемые деньги (сначала 3–5 тысяч рублей в год, а позже — 8-10 тысяч рублей) трудно было заполучить ценную агентуру и долговременно сотрудничать с ней, приобретать как водится за большие деньги предлагаемые зарубежными инициативниками секретные документы и шифры, регулярно бывать в командировках, в том числе и за границей. /…/

Я неоднократно предлагал моему начальству такой план введения в заблуждение наших противников, дабы сбить их окончательно с толку. Произвести военную игру в нашем большом Генеральном штабе, взяв за основание ложные стратегические исходные данные, а затем широко торговать этими документами, выдавая их за материалы нашего действительного развертывания армий в случае войны. Если торговля этими фиктивными документами будет вестись всеми заинтересованными военными округами, то в большом Генеральном штабе противника почти что невозможно будет отличить в массе приобретаемых документов подлинные от фиктивных.

Этот остроумный способ применялся до Великой войны[300] начальником разведывательного отделения штаба Виленского военного округа полковником Ефимовым, который продажей немцам фиктивных документов увеличивал почти в два раза отпускавшиеся ему на год суммы на ведение тайной разведки. /…/

Я сравнительно редко прибегал в мирное время к работе с фиктивными документами, но считаю, что в военное время, когда работа более чем на половину ведется двойными шпионами, торговля фиктивными документами является единственным почти средством заслужить доверие противника и постараться вместе с тем ввести его в заблуждение»[301] — тут, естественно, вспоминается эпопея Леопольда Треппера, столкнувшегося с разведданными, подсовываемыми немцами!

Теперь становится ясно, что торговля военными секретами вовсе не обязательно оказывалась предательством, а была, с одной стороны, средством введения противника в заблуждение, а с другой — способом пополнения скудного, безо всяких кавычек, собственного бюджета, отпускаемого на деятельность разведки и контрразведки тогдашними правительствами, еще недостаточно оценившими роль этих спецслужб в сложном мире ХХ века.

Батюшиным, заметим, изложена и идея, блестяще осуществленная немцами накануне 22 июня 1941 года. Дело тогда было не в том, что многие советские разведчики правильно указывали сроки немецкого нападения, чем любят теперь прихвастнуть российские историки и журналисты (всяческие «секреты Гитлера на столе у Сталина»!), а в том, что эти истинные сведения тонули в море противоречащих им и притом весьма разнообразных и пестрых сообщений, щедро инициированных немецкой разведкой! Разобраться в этом оказалось чрезвычайно трудно — вот и не разобрались!..

Батюшин и его коллеги вовсе не ограничивались благими пожеланиями; Батюшин, впрочем, и сам признает это, приводя в пример не только полковника Ефимова, но и себя самого — не излагая, однако, никаких конкретных фактов.

Очевидно, что именно таким способом русские «облагодетельствовали» австрийцев, притом по дешевке — за сумму в 5–6 раз меньшую, чем названа генералом Конрадом: «В 1908 году[302] за 10 тысяч рублей ими [австрийцами]был куплен последний план развертывания российской армии — полный аналог измены Редля. Но план оказался не таким простым и даже коварным. Под влиянием революционных беспорядков 1905 года после проигранной войны с японцами в России были сформированы дополнительные корпуса, но не для войны с внешним противником, а для подавления внутренних волнений. Но в плане, попавшем в Вену, они обозначены не были — петербуржский, финский, московский гренадерский, несколько кавказских и сибирских корпусов. Но к началу мировой войны в России уже наступила стабильность и эти войска все-таки появились на театре военных действий. В купленном австрийцами плане не указывались также многие резервные дивизии, сформированные за счет «французских кредитов». После маневров о них просачивалась некоторая информация, но их точное количество и численность не были известны. Но «данные из считавшего аутентичным плана развертывания» надолго оказывали «внушающее влияние» на военных империи Габсбургов, «хотя многие признаки говорили о том, что они не в полной мере соответствуют действительности», как позднее подытожили сами австрийские офицеры».[303]

Урбанский, также упоминавший эту историю (фразы из его воспоминаний и цитирует Петё), прямо предполагал, хотя делал это лишь после Первой Мировой войны, что весь этот план 1908 года был просто русской дезинформацией.[304]

Отметим, что такой план развертывания был дезинформацией чрезвычайно качественной — для его изготовления не применялось практически никакой лжи и обмана: никаких военных игр, предлагавшихся Батюшиным, никакого отвлечения от дел дополнительных специалистов, необходимых для изготовления правдоподобной фальшивки, а в результате — и никакой подделки, какую удалось бы выявить экспертам противоположной стороны. План был самым настоящим — обладающим всеми чертами, логикой и деталями настоящих планов. Он был только немного устаревшим — его уже не собирались применять практически, заменив другим, к разработке которого подтолкнули новые обстоятельства!

Заметьте, что генерал Конрад, после получения от русских этого плана 1908 года, имел затем порядка трех лет на то, чтобы продумать сложившуюся ситуацию и выступить в конце 1912 года с тайной инициативой, о которой нам предстоит рассказать.

Торговля военными секретами, как видим, велась вовсю — и Редль, разумеется, не должен был уступать в этом остальным участникам таких профессиональных игр.

Притом колоссальные деньги, циркулирующие в обмен на военные секреты — действительные и ложные — создавали сильнейший соблазн: ну кто, например, сможет разоблачить какого-нибудь австрийца, продавшего с санкции своего начальства ложный или мнимый секрет русским, в том, что он получил за это от русских денег больше, чем позднее сдал собственному начальству? Да и русский, передававший ему эти деньги от своего начальства, также мог положить часть их себе в карман.

Ведь каналы, по которым сначала оговаривались подобные сделки, потом поставлялся товар, а затем выплачивались деньги (последние две операции могли происходить и одновременно, и рокироваться во времени), должны были функционировать сугубо конспиративно без каких-либо информационных утечек — иначе все теряло всякий смысл, надежность и правдоподобие!

Вот и Манасевич-Мануйлов в 1905 году не сумел избежать такого соблазна — у него лично вообще моральные барьеры оказались далеко не на высоте!

Батюшин таким образом формулировал требования к руководителю разведки собственного уровня: «это должен быть всеобъемлющий ум, чтобы быть «с веком наравне». Кроме того он должен обладать особым аналитическим умом, дабы в мелочах улавливать общую картину, то есть обладать некоторым даром прозрения. Он должен быть вполне застрахован от разного рода увлечений, свойственных его возрасту, быть своего рода аскетом, находя выход своей энергии в азарте работы по тайной разведке».

Это напоминает «Большую кошачью сказку» Карела Чапека, главный герой которой, знаменитый сыщик Сидней Холл, так декларировал заповеди детектива:

«Детектив (он же сыщик) должен быть семи пядей во лбу, должен быть себе на уме и не должен быть (повторяю: не должен быть!) ослом!»[305]

Далее, однако, Батюшин излагает вполне дельные соображения: «Но самое главное — он при огромном хладнокровии должен быть абсолютно честным человеком, так как он является бесконтрольным расходчиком отпускаемых на тайную разведку средств. В самом деле, ни один серьезный тайный агент никогда не даст расписки в получении денег, являющейся самой сильной против него уликой в руках руководителя тайной разведкой.

Со мной был такой случай. Агент, доставивший нам огромное количество ценнейших документов, требовал за них около 17 000 рублей, которыми я должен был быть снабжен, идучи на свидание с ним за границей. Так как эта сумма составляла около одной трети годового бюджета на тайную разведку, то я спросил свое начальство, одобрит ли оно мне этот кредит. На самом же деле, если бы агент потребовал в десять раз большую сумму, то и она была бы далеко не чрезмерной. Хотя я просил себе полномочий распоряжаться этой суммой, все же надеялся кое-что выторговать, но никоим образом не в ущерб добрым отношениям с агентом, что я ставил превыше всего. На самом деле мне удалось сговориться с агентом на сумме в 12 000 рублей, то есть сэкономить 5000 рублей. Конечно мое начальство было этим довольно и назначило мне в награду 300 рублей, чем я также очень был доволен.

Этот случай я привожу также и для того, чтобы рассеять легенды, повторяемые даже иностранными специалистами по тайной разведке, о том, что мы[306] якобы платили своим агентам гроши, держа их в руках уплатой первой суммы денег и угрозой их выдать.

Суммы, расходовавшиеся на тайную разведку, назывались у нас «суммами на известное Его Императорскому Величеству употребление». Расход их контролировался генерал-квартирмейстером[307] как непосредственным начальником руководителя тайной разведки, то есть начальника разведывательного отделения, высшей же для них обоих инстанцией был начальник штаба округа.

Это абсолютное доверие начальников по отношению к руководителю тайной разведки я нередко характеризовал своему генерал-квартирмейстеру такими фразами: «Если Вам, Ваше Превосходительство, даже во сне приснится, что Ваш начальник разведывательного отделения нечистоплотен в денежном отношении, то Вы, проснувшись, его смените, так как контролировать его нет возможности».

В таком живом деле как тайная разведка и отношения наверху к своему начальству и внизу со своими агентами должны быть проникнуты доверием к слову, а не покоиться на бюрократической основе».[308]

Можно эти заверения Батюшина (включая получение им 300 рублей вместо возможного присвоения пяти тысяч!) принимать за чистую монету, а можно почитать красивыми словами: сам Батюшин, будучи в 1915–1916 годах председателем Комиссии по расследованию злоупотреблений тыла, держал при себе в качестве ценнейшего сотрудника все того же Манасевича-Мануйлова.

Последний шантажировал подозреваемых, вымогал у них взятки, и сколотил за короткий срок состояние в 300 тысяч рублей![309]

За это Манасевич-Мануйлов был арестован, подвергся царскому суду прямо накануне Февральской революции, приговорен к полутора годам заключения за мошенничество, выпущен при Временном правительстве, а в 1918 году пытался бежать из Петрограда через финскую границу, но попался — и был расстрелян ВЧК.[310]

Вот этой последней организации вообще никаких доказательств вины не требовалось: «Мы уже не боремся против отдельных личностей, мы уничтожаем буржуазию как класс. /…/

Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого»[311] — это было знаменитым предписанием председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией на Чехословацком (Восточном) фронте М.И. Лациса.

Спустя годы самому Лацису отвели вроде бы вполне подходящую для него профессию — директора Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова в Москве,[312] а уж происхождение и образование у него были просто идеальными: он родился в батрацкой семье и закончил приходское училище. Но и тут что-то не сложилось: его арестовали в ноябре 1937 и расстреляли в феврале 1938 года как «врага народа»[313] — все-таки, наверное, профессия подвела!

Свои аналоги Чрезвычайных Комиссий были, заметим, и в Венгрии, и в Баварии в 1919 году, когда там временно побеждали революционеры.

Случайна ли такая всеобщая эволюция морали и правосознания спустя всего пять лет после «Дела Редля»?

Вернемся еще к одной теме, затронутой Батюшиным: тому обстоятельству, что разведывательные службы, возможно, держали собственных агентов в руках уплатой первой суммы денег и угрозой их выдать.

Хотя сам Батюшин возражает против практической возможности и моральной оправданности такого шантажа, но, тем не менее, необходимо отметить и принципиальную возможность такой угрозы, и ее целесообразность, а иногда даже и необходимость.

Вербовка агента — одномоментный акт. Позднее агент может превратиться из штучника (предателя, однократно продавшего за плату имеющиеся у него секреты) в долговременного сотрудника — и тогда взаимодействие с ним будет развиваться на постоянной основе, подогреваемой иногда не слабыми взаимными позитивными эмоциями, связывающими агента и его руководство, — о подобном написана масса воспоминаний разведчиков, иногда без указания конкретных имен, но и без психологических искажений в толковании ситуаций.

Однако может происходить и по-иному. Жизнь идет, обстоятельства меняются, секретные агенты продолжают свои карьеры в тех сферах, где протекает их основная деятельность, не зависящая от их нанимателей в секретные агенты — и такого секретного агента перестает устраивать секретное сотрудничество, становящееся ему в тягость! Вот тут-то и возникает соблазн (а иногда — и острейшая политическая необходимость!) поставить такого агента на место и призвать его к подчинению!

Разумеется, для этого не годятся прежние расписки в получении денег: разумные люди, которых вербуют в секретные агенты, отказываются, как и утверждал Батюшин, выдавать такие расписки! Иное дело в том, всегда ли обстоятельства позволяют им отказаться от этого — но тут уже идет речь об изначальном шантаже, сопровождающем вербовку!

Но какие-то бумажки и какие-то расписки — это все для дешевых шпионских фильмов! Их и подделать ничего не стоит!

Безо всякой расписки постоянный агент всей своей деятельностью порождает информацию, позволяющую его затем шантажировать разоблачением самого факта его предательства и воспроизведением подробностей того, когда, как, кого, кому и что он выдал — и оправдаться от такого аргументированного обвинения становится чрезвычайно трудно!

В истории спецслужб ХХ века происходило довольно мало случаев того, чтобы серьезная тайная организация публично предала бы своего агента. Но и такие случаи бывали: упомянутая мельком история разоблачения провокатора Малиновского — одна из подобных. Значительно же чаще получалось так, что угроза разоблачения в действие не приводилась, но заставляла достичь необходимого изменения в поведении агента.[314]

Агенты, вынужденно действующие под угрозой их разоблачения — это по существу основной сюжет всей круговерти чудовищных политических преступлений ХХ века, началу раскручивания которых посвящена данная книга.

Вернемся, однако, ближе к ходу рассматриваемых событий.

Вся описанная торговля фиктивными сведениями ничем по форме и по существу не отличалась от прочей разведывательной деятельности (кроме содержания самих разведданных), то есть требовала вербовки агентов, налаживания с ними связи — почтовой и через курьеров (радио для этих целей стали применять существенно позднее, зато тогда еще не без успеха использовали почтовых голубей), планирования и руководства работой подопечных, согласования с ними условий оплаты — и обеспечения такой оплаты.

Тот же Батюшин рассказал, как предлагал своему агенту (вскоре, к сожалению Батюшина, засыпавшегося по собственной глупости) в целях конспирации не вкладывать полученные крупные суммы в собственной стране, а держать их в иностранном банке[315] — это очень важный и поучительный пример того, к каким ухищрениям приходилось прибегать при практическом использовании колоссальных денежных сумм, циркулирующих между разведками!

Окончательно же возвращаясь к «Делу Редля», нужно сделать такое заключение: профессионалам уровня Урбанского и Ронге все эти особенности тогдашней разведывательной деятельности должны были быть хорошо известны — иначе их невозможно было бы считать профессионалами.

И все это действительно было им известно — ниже мы приведем примеры того, как они сами принимали участие в торговле секретами.

Поэтому им-то прекрасно было понятно, что такие письма, какими они пытались уличать Редля, на самом-то деле ни в чем его не уличали: при проведении самых рутинных операций Редль (тем более — спрятанный под псевдонимом!) вполне мог и отдавать деньги, и получать их — удивляться этому в то время могли лишь дилетанты в разведке. Перехватив подобную его переписку (на честном уровне это удалось лишь в первый момент — при перехвате первого таинственного письма, с рублями, да и то это сделали не австрийцы, а немцы!), они обязаны были выяснить либо напрямую у самого Редля, либо путем каких-либо хитроумных оперативных действий, какую же конкретно игру проворачивает в данный момент их уважаемый коллега.

А вот именно о содержании этой игры во всех вариантах изложения «Дела Редля», предложенных непосредственными участниками, нет ни единого слова — кроме одной совершенно невозможной по смыслу фразы в воспоминаниях Ронге — мы ее специально отметим ниже!

Это уже позднее разнообразные писаки упражнялись в придумывании всяческих невероятных похождений Редля. Вроде такого: «Например, как-то раз некий российский полковник продал австрийскому военному атташе в Варшаве план наступления русских войск на Австро-Венгрию и Германию в случае войны. Документ попал прежде всего к Редлю. Он отослал настоящий план в Россию, а взамен подложил в дело фальшивый. Кроме того, «Никон Ницетас» сообщил нашей контрразведке о предателе. Когда иуда понял, что раскрыт, то немедленно застрелился».[316]

Автор процитированного текста, подцепивший где-то эту выдумку, спутал разработку и кражу военных планов с чем-то вроде написания и отправки почтовой открытки, содержащей ложное сообщение вместо истинного — типа: приду в понедельник вечером — вместо в субботу утром! Притом тут явно имеется в виду уже описанное нами приобретение австрийцами российских планов развертывания, оказавшихся, как упоминалось, фальшивыми, точнее — устаревшими.

О невозможности постоянного использования имени Никона Ницетаса в качестве псевдонима Редля мы уже писали.

Жаль, что такая галиматья оказалась в книге, написанной в целом достаточно квалифицированно и толково.

Но один случай выдачи русским потенциального изменника, который мог быть приписан Редлю, действительно имел место быть — это чрезвычайно значимый эпизод, к которому нам придется возвращаться!..

Тем более ни в чем не уличали Редля ни пресловутый футлярчик, ни разорванные на улице бумажки.

Еще можно было бы признать правоту Батюшина, заявившего, что опознание Редлем футлярчика от ножичка положило начало следствию по обвинению его в государственной измене, но ведь практически этот эпизод оказался не началом следствия, а его завершением!

Редля затем прямо обвинили в шпионаже — несмотря даже на то, что все провокации, предназначенные для его компрометации, целиком и полностью провалились 24 мая!

Разумеется, все описанное поведение Альфреда Редля отдавало какой-то подозрительностью. Но не меньшие ли подозрения должно было вызывать поведение Максимилиана Ронге?

И достаточно ли было такого подозрительного поведения Редля для того, чтобы вечером того же дня, 24 мая 1913 года, состоялся суд — неправедный и заочный! — полностью признавший вину Редля и приговоривший его к лишению жизни?

С одной стороны, чего еще можно было ожидать от Максимилиана Ронге, твердо вставшего в этом деле на путь подлога и провокации?

Но, с другой-то стороны, куда при этом смотрели и о чем думали другие обвинители Редля?