Учитель и Ученик: суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер

4.1. Военные атташе сообщают…

Рассказам о том, как Редль был завербован русской разведкой, нет числа.

Например: «В 1901 г. варшавский агентурный центр русской охранки поручает своему агенту Августу Пратту собрать всевозможную информацию служебного и частного характера о Редле. Когда Пратт узнал о гомосексуальной связи Редля с одним молодым офицером, он решил использовать эти данные для шантажа Редля. В подкрепление своих «доводов» Пратт обещал также еще ежемесячное вознаграждение. Так произошла вербовка офицера генерального штаба.

Первым заданием Редля стало составление планов двух фортов крепости Перемышль в Галиции».[399]

Почти все в этом тексте вызывает недоуменные вопросы.

Согласимся с тем, что руководители разведчика должны давать ему разумные задания, соизмеримые с его возможностями. А вот какие возможности были у Редля, служившего в 1901 году в Эвиденцбюро, добывать планы крепости Перемышль?

Вспомним, например, какая возня возникла вокруг этого вопроса в 1910 году, когда Эвиденцбюро столкнулось с аналогичной задачей, поставленной несчастным авантюристом Иечесом-Бартом! Все это показалось тогда совсем непросто!

Пресловутые планы этой крепости и в последующие годы волновали российских военных — и что же тогда они не обращались к Редлю, если он оставался их агентом и если эти планы продолжали пребывать в его досягаемости?

К тому же варшавский агентурный центр русской охранки (если таковой существовал) — это вовсе не военное ведомство, а одна из тех организаций, отношения с которыми, по свидетельству Батюшина, оставляли российских военных разведчиков желать лучшего.

Зачем царской охранке заниматься вербовкой полковника австрийского Генерального штаба и требовать от него план крепости Перемышль?

Все это за версту отдает глупой выдумкой!

Вызывает сомнение и реальная возможность шантажа Редля.

Как такое происходит — многократно продемонстрировано во многих фильмах и книгах: представители власти врываются в помещение, где происходят какие-либо развратные сексуальные сцены или что-то иное преступного характера, мгновенно фотографируют происходящее, захватывают улики и составляют протоколы, а затем, действительно, возникает возможность вербовки под угрозой разоблачения.

Но тут решающие шансы создаются именно возможностью проявить власть и вмешаться в происходящее непотребство. Это без труда можно осуществить на собственной территории с участием собственной полиции. А вот как за границей добиться такого?

Представьте себе сами гораздо более простую ситуацию: вы узнаете или догадываетесь о том, что кто-либо из ваших знакомых предается каким-то непозволительным сексуальным утехам. Ну и как вы теперь сможете шантажировать такого человека?

Можно, конечно, попытаться вызвать, организовать или спровоцировать скандал — такое нередко устраивают оскорбленные члены супружеских пар, подозревая в измене другую половину. Скандал — сам по себе серьезный способ компрометации, даже если не сопровождается доказательными уликами, обосновывающими обвинение.

Но ведь при вербовке необходимо всячески избегать скандалов — иначе скандал получится, а вербовка — нет.

Проблем здесь гораздо больше, чем способов их разрешения.

Уже цитировавшийся Петё отметил по этому поводу:

«В русских источниках нет никаких указаний на шантаж.

Русские источники также свидетельствуют, что Редля завербовал российский военный атташе в Вене Марченко, а не варшавский атташе[400] Батюшин.

Шантажирование Батюшиным Редля и его вербовка либо непосредственно им, либо его агентом, балтийским немцем Аугустом Праттом, были выдумками авторов книги «Разоблаченная разведка» Боша, Шойца и Шютца, безо всяких указаний на источники. Затем это повторили Аспрей, Маркус, Армор и Пекалькевич.

И Киш тоже писал о якобы шантаже, но уже со стороны Марченко.

Урбански, в то время шеф Эвиденцбюро, подтверждает, со своей стороны, что экстравагантность Редля была неизвестной коллегам, и его как раз считали бабником»[401] — к начальной фразе данного фрагмента нам предстоит возвратиться несколько ниже, а конечную мы уже цитировали.

Пора завершать критику этих шаблонных версий.

Был, например, популярен такой анекдотический диалог во времена громкой славы штандартенфюрера Штирлица — советского варианта Джеймса Бонда:

Мюллер:

— Штирлиц! Вы — еврей!

Штирлиц:

— Что вы! Я — русский!

Анекдот, на наш взгляд, неплох.

Что же получится, если его рассматривать как возможный способ вербовки Штирлица Мюллером?

В изложенном виде признание Штирлица, бесспорно, обеспечивает начальный успех такой вербовке!

Но вот если Штирлиц ответит на тот же вопрос Мюллера:

— Что вы! Я — немец! — тогда что?

Тогда такая вербовка на этом эпизоде и завершится!

Представьте же себе теперь, что кто-то (какой-нибудь Пратт) вербует Редля.

Этот кто-то заявляет:

— Редль! Вы — гомосексуалист!

А Редль отвечает:

— Что вы! Я — бабник!

И что тогда Пратт будет делать с таким Редлем?

Вот и происходит усовершенствование рассмотренной версии многими другими авторами, в том числе вполне современными — Авдеевым и Карповым. Мы не будем тратить время и место на изложение различных старых версий, приведенных ими, ни на одной из которых они и сами не смогли остановиться,[402] что не помешало им уверенно продекларировать: «Как бы там ни было, Редль стал работать на Россию».[403]

Но вот в этом-то как раз нас нисколько и не убедили!

Попытки разобраться в этом, предпринятые на уровне анализа архивных сведений, относящихся к периоду до апреля 1913 года, когда на Венском почтамте началась охота за пока еще неизвестным шпионом, не привели по сей день ни к малейшим сведениям относительно шпионской деятельности Редля в пользу России или любого иного иностранного государства.

Мнение же о том, что Редль был русским шпионом, имеет лишь ту основу, что почти все в этом были и остаются уверены.

Но когда-то все были уверены и в том, что Земля — плоская!

В целом разведывательно-контрразведывательное противоборство России и Австро-Венгрии велось в те времена достаточно рутинно.

Военная угроза нарастала периодически, начиная с Боснийского кризиса и завершившись общеевропейской войной в августе 1914.

В моменты кризисов повышалась нервозность сотрудников разведки и возрастали их штаты, но стиль работы существенно не менялся. Тем не менее, происходил определенный переход количества в качество: интенсивность разведывательных мероприятий и противостоящих им действий контрразведки неуклонно повышались.

Обычной практикой была засылка офицеров генерального штаба на военные маневры потенциального противника — делалось это с официального согласия последнего или без оного. Нелегальные попытки нередко вызывали скандалы — обычно негромкие и не доходившие до официальных арестов.

Штабы приграничных военных округов, их частей и соединений старались приглядывать за своими непосредственными соседями, обычно используя мелких агентов из местного населения. Иногда, впрочем, какой-нибудь штабной писарь или даже швейцар или уборщица поставляли за границу очень важную информацию, доступную далеко не каждому штабному офицеру.

Эпизодически возникали отдельные особо ценные агенты, успешно действовавшие годами — типа того же Гримма, а ниже мы приведем красочные истории разоблачений еще нескольких. Сохранялись в целости, разумеется, и другие, так никогда и не разоблаченные, но про таких счастливчиков почти ничего не известно — в знаменитости они не выходят. Спецслужбы обычно не считают нужным делиться секретами прежних сотрудников, надежно служивших и благополучно отошедших от дел; пример генерала Батюшина характерен в этом отношении. Самих же подобных ветеранов, в свою очередь, редко тянет на откровенные признания.

К 1914 году у России числился единственный постоянный агент, годами действовавший на австро-венгерской территории — знаменитый «Агент № 25».[404] Вот он-таки так и остался неразоблаченным, прекратив сотрудничество с русскими прямо накануне войны, и даже истинное имя его по-прежнему никому не известно. К различным аспектам его деятельности мы будем неоднократно обращаться.

Серьезных разведывательных сетей в противоположном стане, грамотно руководимых легальными или нелегальными резидентами, тем более не существовало: их либо так и не успели развернуть к началу Первой Мировой войны, либо они быстро разваливались в результате провалов.

Примерно так же обстояли дела и у австрийцев.

В Европе тогда еще стоял, как однажды выразился Илья Эренбург, девятнадцатый век, хотя в календарях уже давно числился век двадцатый.[405]

В головах же немолодых генералов нередко правили реалии еще более ранних времен, когда, например, шпионское похищение плана крепости могло иметь важный практический смысл!

Идеологические разногласия в тогдашней Европе сильно преувеличены позднейшей пропагандой. Европейский мир по-прежнему дышал спокойствием и становился, казалось бы, все более доброжелательным и цивилизованным…

Ни ужасы многолетней Первой Мировой войны, ни социальные потрясения, разразившиеся к ее концу, не могли тогда пригрезиться и в кошмарном сне!..

В подобной обстановке текущая разведывательная работа тем более оставалась уделом неуемных авантюристов, а руководящие ею офицеры-профессионалы (в армии и в полиции) лишь пытались более или менее стойко соблюдать хоть какие-то нормы приличий в атмосфере всеобщей продажности.

«Поэтому неудивительно, что число негласных агентов ГУГШ[406] к 1914 г. на Западе исчислялось единицами».[407]

Особое значение, ввиду слабости разведывательных сетей, приобретала деятельность военных атташе.[408]

Российскими военными атташе в Вене состояли: с мая 1900 по май 1905 полковник Владимир Христианович Рооп (1865–1929), с июня 1905 по сентябрь 1910 года полковник Митрофан Константинович Марченко (1866–1932).

В октябре 1910 на смену последнему прибыл полковник Михаил Ипполитович Занкевич (1872–1945), который еще раньше, с ноября 1903 по январь 1905 уже служил в Вене — помощником Роопа; в промежутке, в 1905–1910 годах, Занкевич был военным атташе в Румынии.[409]

Все трое делали успешные карьеры и вышли позднее в генералы. Все трое после Гражданской войны эмигрировали и умерли в Париже.

Но деятельность военных атташе всегда оказывалась в особенно нелегком положении: они находились под неусыпным присмотром контрразведки страны пребывания.

Мы уверены, что многим читателям (не профессиональным разведчикам, разумеется, сытым всем этим по горло) приходилось воображать себя в роли секретных агентов. А теперь попробуйте-ка вообразить себя в роли секретного агента, о котором все окружающие знают, что он (или она) — секретный агент! Вот в такой-то ситуации и пребывают постоянно военные атташе!

Можно ли, например, кого-нибудь успешно завербовать, находясь в таком положении?

Конечно можно, но только если этот кто-нибудь очень жаждет, чтобы его (или ее) завербовали!

А много ли может быть толку от подобных желающих?

В этом нужно очень сомневаться: предлагающий свои услуги, обычнее всего, просто хочет подзаработать, не имея ничего ценного на продажу. Хуже того, он может оказаться провокатором, ведущим дело к скандальному разоблачению шпионской деятельности атташе. Еще хуже: его информация может выглядеть ценной, но оказаться ложной — специально поставленной потенциальным военным противником для обмана противоположной стороны.

Не случайно поэтому, что когда в 1909 году ГУГШ России, ведавшее с тех пор руководством разведки, опрашивало военных атташе, считают ли они полезным сотрудничество с нелегальными агентами в стране пребывания, то многие — в их числе и Марченко! — ответили сугубо отрицательно![410]

Марченко писал: «негласной разведкой должны заниматься специально подготовленные офицеры Генерального штаба, которые /…/ проживали бы за границей под видом совершенно частных лиц для организации и руководства негласной разведкой», но тут же признавал: «кадровых офицеров, пригодных для этой деятельности, пока не существует».[411]

Вот Марченко и приходилось вертеться среди массы желающих сделаться русскими шпионами!

В результате же в 1912 году ГУГШ выработал инструкцию к военным атташе, уже не предписывающую им работу с секретными агентами, но и не запрещающую ее.[412]

На самом финише своей венской деятельности Рооп провернул мощную разведывательную операцию, механизм которой конкретно не разъяснялся. Рооп добыл и представил в июне 1905 года в Российский Главный штаб «копии с журнала секретного совещания австро-венгерской комиссии под председательством начальника Генерального штаба по выработке проекта укрепления страны на предстоящее десятилетие (1905–1914 гг.) и с секретной резолюцией австро-венгерского военного министерства по этому вопросу, имеющихся в моем распоряжении непродолжительное время».[413]

При этом Рооп, что очень существенно, заклинал начальство «не отказать в распоряжении в сохранении представляемых сведений в глубокой тайне, так как таковые, будучи крайне секретными, известны в Австро-Венгрии только ограниченному числу лиц и огласка их могла бы повести за собой крайне нежелательные последствия».[414]

Если судить по датам, то данные материалы Рооп самолично привез в Петербург, окончательно покидая Вену.

Запомним этот многозначительный эпизод!

«Марченко была передана негласная агентура его предшественника В.Х. Роопа, которая освещала ход оснащения австро-венгерских войск современной полевой артиллерией» — и в результате до ноября 1906 года Марченко передал в Петербург копии «20 тетрадей с соответствующими чертежами /…/, которыми исчерпывается перевооружение австро-венгерской полевой артиллерии».[415]

Ниже мы узнаем о том, как тот самый ценнейший источник, сведения от которого Рооп привез с собой в Петербург, был передан им не полковнику Марченко и даже не непосредственному начальству в Главном Штабе, а хорошо знакомому ему коллеге, которому Рооп имел основания больше доверять, нежели всем прочим сослуживцам.

Вот как о начале деятельности Марченко рассказывает уже цитировавшийся Мильштейн:

«Летом 1905 года в столицу Австрии Вену прибыл новый русский военный атташе или, как тогда он назывался, военный агент полковник Марченко. Это был деятельный, отлично подготовленный офицер. С первых же дней своего пребывания в Австрии Марченко стал много путешествовать, при этом устанавливал выгодные знакомства, изучал литературу.

Однако необычная его активность не встречала поддержки со стороны тех кругов, которые его послали. В сентябре 1906 года Марченко пишет генерал-квартирмейстеру генерального штаба: «Считаю, однако, нравственным долгом доложить, что я лишен почти совершенно орудий действий». В этом же письме он жалуется: «Я осенью прошлого года докладывал о желании одного, крайне ценного лица, у источника дел стоящего, за определенную месячную сумму открыть тайны оперативных секретов Австро-Венгрии. Это предложение было отклонено. Лицо это, по моим сведениям, теперь работает за счет Италии».

В Вене Марченко познакомился с Редлем. Это знакомство произошло не случайно. По характеру своей служебной деятельности Марченко должен был быть представленным в разведывательном бюро австрийского генерального штаба, и все его поездки санкционировались разведывательным бюро. Марченко понимал, что Редль — контрразведчик, и поэтому держался с ним осторожно и в то же время приглядывался к нему, не исключая возможности использовать его в своих интересах.

В октябре 1907 года Марченко послал в Петербург следующую характеристику на Редля: «Альфред Редль, майор генштаба, 2-й помощник начальника разведывательного бюро генерального штаба. В чине с 1 ноября 1905 года. Был начальником штаба 13-й ландверной дивизии в Вене. Среднего роста, седоватый блондин, с седоватыми короткими усами, несколько выдающимися скулами, улыбающимися, вкрадчивыми серыми глазами. Человек лукавый, замкнутый, сосредоточенный, работоспособный. Склад ума мелочный. Вся наружность слащавая. Речь сладкая, мягкая, угодливая. Движения рассчитанные, медленные. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Циник. Женолюбив, любит повеселиться».»[416]

Оборвем цитату на полуслове — ниже мы вернемся к ее продолжению.

После Мильштейна этот отзыв Марченко о Редле неоднократно цитировался — с самыми разнообразными вариациями, полученными, очевидно, путем неоднократного перевода с одного языка на другой, но и не только поэтому — кое-что произвольно добавлялось. Например: «Среднего роста, седоватый блондин, с седоватыми короткими усами, несколько выдавшимися скулами, улыбающимися вкрадчивыми глазами, вся наружность слащавая. Речь гладкая, мягкая, угодливая, движения расчетливые, медленные. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Циник. Женолюбив… Глубоко презирает славян»[417] — последняя фраза полностью отсутствует в оригинале, приведенном Мильштейном, и не имеет там никаких смысловых аналогов.

Очень типично и разнообразие дат, к которым относят этот отзыв Марченко, составленный, что совершенно понятно, лишь один раз: 1 ноября 1905 года,[418] октябрь 1907 года[419] (как указал и Мильштейн), 9 июля 1909 года![420] Понятно, что это не совсем случайные даты: первая упомянута в донесении Марченко как момент вступления Редля в указанную должность, а вот последнюю нам так и не удалось идентифицировать…

Это характерно для всего, публикующегося о Редле: информация интенсивно циркулирует с постоянным нарастанием искажений!..

Отзыв Марченко о Редле, казалось бы, исключает какую-либо симпатию, возникшую между ними. Едва ли он может соответствовать и официально высказываемому (а донесение военного атташе из Вены в Петербург — это официальный документ, рассчитанный на внимание самого высокого начальства!) мнению атташе о завербованном им агенте — что бы на самом деле ни ощущал Марченко по отношению к Редлю в глубине собственной души! Нет никаких указаний на то, что и позднее мнение Марченко о Редле как-то измененилось.

Однако (мы продолжаем цитату из публикации Мильштейна прямо с того места, на котором прервали ее) Мильштейн (как ни в чем не бывало!) рассказывает далее о том, как Марченко завербовал Редля (об этом и упоминал процитированный выше Петё, ссылавшийся на русские источники):

«Марченко продолжал встречаться с Редлем, давал ему в долг деньги и в конце концов в 1907 году сумел привлечь его к работе в пользу русской разведки. Не было, пожалуй, ни одного секрета, интересующего Россию, к которому бы не имел доступа Редль. Он искусно владел фотографией и уже в то время фотографировал многие важные сверхсекретные документы и передавал их Марченко.

Марченко понимал, какую большую ценность представлял Редль для русской разведки. Продолжая встречаться с Редлем официально, Марченко не требовал каждый раз материалов, получал от него данные редко, всего три-четыре раза в год, но зато вполне исчерпывающие и по всем интересующим русский генеральный штаб вопросам. Достаточно сказать, что Редль передал русской разведке план развертывания австро-венгерской армии против России. На основе этого плана в Киевском военном округе была даже проведена военная игра, где в качестве противника и его плана действий была принята австро-венгерская армия и ее реальные планы действий против России. Он передал также все основные данные по мобилизационному плану, перевозкам, перегруппировкам войск и т. п.»[421]

Вот так — очень просто: Марченко встречался с Редлем на официальных приемах, давал ему деньги взаймы — и, наконец, завербовал. И никакого шантажа гомосексуализмом, о котором (в отношении Редля) действительно нет ни малейших упоминаний в архивах российской разведки!

Интересно, имел ли сам Мильштейн (в бытность его одним из руководителей ГРУ) какое-либо отношение к инструктажу советских военных атташе? А если имел, то вменял ли им в обязанность при прибытии в страну пребывания знакомиться с руководителем местной контрразведки, давать ему деньги взаймы, а затем вербовать?

Если на последний вопрос можно дать положительный ответ, то тогда понятно, почему Мильштейна выгнали из действующей разведки; понятны и последствия таких вербовок, если их пытались предпринимать!

На этом мы пока оставим «исследование», предпринятое Мильштейном, чтобы позднее вернуться к нему.

По завершении Боснийского кризиса обыденная жизнь разведчиков и контрразведчиков в какой-то степени вернулась к традиционному ритму — и по-прежнему многочисленные авантюристы задавали тон всему происходящему.

Вот один из многих рассказов Ронге о таких персонажах — вполне возможно о том самом, о котором сообщал и Марченко в сентябре 1906 года. В последнем варианте получается, что прижимистость петербургского начальства уберегла тогда Марченко и от зряшной траты денег, и от провокации и скандала:

«Двойным шпионом был Алоиз Перазич. После того как в 1905 г. мы отказались его использовать в качестве агента, он два года спустя [т. е. в 1907 году] написал анонимное письмо с предложением сделать начальнику генштаба разоблачения, касавшиеся шпионажа дружественной державы[422]. /…/ было организовано свидание с одним из офицеров разведывательного бюро. Здесь Перазич признался, что он является итальянским шпионом и свои разоблачения ставил в зависимость от гарантирования ему безнаказанности. Эта гарантия ему была дана с тем ограничением, что при возобновлении шпионажа он не должен ожидать никакой пощады. Он сознался, что обслуживал и французов.

Далматинские власти[423] взяли его под наблюдение и в 1909 г. [т. е. еще через два года] его опознали в Землине, откуда он часто ездил в Белград в качестве лесопромышленника. При аресте у него были найдены: схема организации нашей армии, военный альманах и словари, служившие шифром. Благодаря всему этому, не было никаких сомнений в его подлинной профессии. Не смотря на это, генштаб, ссылаясь на служебную тайну, отказался ответить на запрос гарнизонного суда в Аграме[424] об агентурном прошлом Перазича, чем последний был «весьма удовлетворен». По отбытии тюремного наказания, он в 1915 г. снова ускользнул из-под надзора далматинцев и был рекомендован русским военным атташе в Риме своему коллеге в Берне».[425]

Заметим, что Ронге изящно умолчал о том, что же конкретное Перазич раскрыл австрийцам в 1907 году в отношении итальянцев и французов. Заметим и то, что в 1909 году Перазич был осужден по существу при отсутствии состава преступления — лишь в результате подозрительных перемещений и обладания странными документами — не известно притом, какой степени секретности.

Особенно несолидно выглядит упоминание словарей — с кое-чем подобным мы уже сталкивались, обозревая деятельность Манасевича-Мануйлова в 1905 году…

Среди агентов, завербованных Марченко, попадались вроде бы и достаточно солидные лица, поставлявшие какие-то полезные сведения.

Марченко ходатайствовал даже о награждении двоих таковых российскими военными орденами. Ими были адъютант военного министра Австро-Венгрии майор Клингспорт и поручик артиллерийского полка 27-й дивизии Квойко.

Но начальство в Петербурге не поддержало такого ходатайства.[426]

Странноватая, заметим, история. С одной стороны, оба агента, вроде бы, прекратили свою дальнейшую работу на русских. Но как с этим могло без ропота смириться руководство российской разведки, отказавшись даже от попыток дальнейшего использования адъютанта военного министра? С другой стороны, обе эти истории не завершились и разоблачительными скандалами.

У нас, однако, слишком мало данных, чтобы исчерпывающим образом в этом разобраться.

Повадился кувшин по воду ходить — там ему и голову сложить: пребывание полковника Марченко в Вене скандально завершилось в 1910 году.

Снова слово Ронге: «В ноябре 1909 г. контрразведывательная группа узнала, что один австриец продал военные документы итальянскому генштабу за 2 000 лир. Его фотография, на фоне памятника Гете в Риме, попала на мой письменный стол. Он был опознан как служащий артиллерийского депо Кречмар и вместе со своей любовницей был поставлен под надзор полиции, чтобы в надлежащий момент уличить его и его сообщников. Однажды он вместе с русским военным атташе полковником Марченко появился на неосвещенной аллее в саду позади венского большого рынка. Очень скоро выяснилось, что Кречмар состоял на службе не только у итальянцев и русских, но также и у французов.

Моим первым намерением было отдать приказ об его аресте при ближайшем же свидании с Марченко. В этом случае последний оказался бы в неприятном положении, будучи вынужденным удостоверить свою личность, чтобы ссылкой на свою экстерриториальность избавиться от ареста. Но это намерение не было осуществлено вследствие сомнений полиции в исходе этого предприятия, а также вследствие опасения неодобрительной оценки министерства иностранных дел.

Таким образом, 15 января 1910 г. вечером был произведен обыск у Кречмара и у его зятя, фейерверкера. Военная комиссия, разобрав найденный материал, установила, что Кречмар оказывал услуги по шпионажу: начиная с 1899 г. — русскому военному атташе, с 1902 г. — Франции и с 1906 г. — итальянскому генштабу, причем заработал только [?] 51 000 крон. За большую доверчивость к нему поплатился отставкой его друг — управляющий арсеналом морской секции, его тесть — штрафом за содействие и 5 офицеров артиллерийского депо — отставками и штрафами».[427]

Руководство этими операциями и осуществлял подполковник Редль, поскольку именно он выступил на судебном процессе против Кречмара в качестве эксперта от контрразведки.[428]

Ронге завершает рассказ о Кречмаре: «Весьма опечаленный в свое время инцидентами, виновниками которых были наши агенты, граф Эренталь отнесся к инциденту с Марченко очень снисходительно».[429] Поясним теперь причины снисходительности австрийского министра иностранных дел.

Дело в том, что скандалам с российскими военными атташе в описываемое время предшествовали не менее громкие аналогичные скандалы с австрийскими агентами в России. Самым звучным из них оставалось «Дело Гримма», но и позднее возникали происшествия подобного рода.

Непосредственно накануне инцидента с Марченко в Вене произошло разоблачение в России не то австрийского шпиона, не то персонажа, которому приписывался шпионаж в пользу Австро-Венгрии. Ронге об этом сообщает так:

«В 1910 г. русская контрразведка арестовала двух германских агентов. Русские арестовали своего же подданного барона Унгерн-Штернберга по обвинению в использовании им обсужденного на закрытом заседании Думы проекта закона о контингенте новобранцев. Они, конечно, приписали деятельность барона на счет Австро-Венгрии, так как барон имел сношения с австрийским военным атташе майором графом Спаннокки. В действительности же ничего общего с нашей разведкой он не имел».[430]

Естественно, что не в интересах Эренталя было затевать при таких обстоятельствах дипломатический скандал из-за Марченко. Это-то, очевидно, и заставило австрийских контрразведчиков прибегнуть к содействию самого императора Франца-Иосифа.

Продолжение рассказа Ронге о Марченко.

Итак, Эренталь «лишь дал понять русскому поверенному в делах Свербееву, что желателен уход полковника Марченко в отпуск без возвращения его в Вену. Марченко не отнесся трагически к инциденту, прибыл даже на ближайший придворный бал, где, конечно, не был удостоен «внимания» императора Франца Иосифа»[431] — это было публичным оскорблением со стороны императора, которое и заставило Марченко немедленно уехать.

Оказалось, однако, что австрийской контрразведке пришлось затем нисколько не легче:

«Взамен Марченко мы получили в лице полковника Занкевича столь же опасного руководителя русской агентуры».[432]

Занкевич, едва прибыв в Вену в начале октября 1910 года, докладывал, что для получения необходимых сведений о военных приготовлениях Австро-Венгрии следует «прибегнуть к содействию негласной разведки, к организации которой и приступаю».[433]

Теперь Ронге рассказывает о борьбе с Занкевичем — речь идет, напоминаем, о времени, когда Ронге еще продолжал оставаться в подчинении Редля. Итак:

«Так как полицейского надзора за полковником Занкевичем нельзя было установить, то я, желая все-таки затруднить его деятельность, поставил наблюдение за ним под свою личную ответственность.

Я не ошибся. Занкевич проявил неприятную любознательность, появлялся 2–3 раза в неделю в бюро военного министерства и задавал больше вопросов, чем все прочие военные атташе вместе взятые. На маневрах он вел себя настолько вызывающе, что его пришлось ввести в границы. К военным учреждениям он подходил под предлогом дачи заказов, с целью узнать их производственную мощность. Он был хитер и скоро заметил, что за его жилищем установлен надзор. Понадобилось много времени, прежде чем удалось установить методы его работы».[434]

Занкевич ощутил сильное противодействие, умерившее его оптимизм. Причем давление осуществлялось по двум направлениям — путем навязывания ему знакомств с одними людьми и затруднения контактов с другими. Занкевич докладывал: «…Вот уже месяц, как я стал получать письма от неизвестных авторов и визиты подозрительных лиц. N, с которым я несколько раз встречался в обществе, тщательно меня избегает. Боятся вступать со мной в разговоры и все офицеры ниже генеральского чина…»[435]

В конце 1910 года начальство Занкевича в Петербурге зафиксировало заметное усложнение деятельности военных атташе в Берлине и в Вене: «Органическое недоверие к России заграницей /…/ за последнее время вспыхнуло с такой силой, что наши соседи склонны в каждом появляющемся в их пределах русском подданном видеть прежде всего военного шпиона, из категории которых не исключены и наши официальные военные агенты[436]. /…/

Положение последних при таких обстоятельствах /…/ ныне представляется тем более трудным потому, что /…/ германские государства /…/ в последнее время стали в широких размерах пользоваться для сего провокацией».[437]

Занкевич резюмировал: «Считаю нужным доложить, что подвергаюсь опасности быть скомпрометированным».[438]

Ниже мы убедимся, что эти опасения оказались далеко не напрасными.

Продолжение рассказа Мильштейна о Редле:

«С отъездом Марченко связь с Редлем стала еще более затруднительной. Редль уже не мог свободно приезжать в Вену, да и встречаться с Занкевнчем ему стало опасно, так как никакого официального объяснения для встреч придумать было нельзя. Тогда в интересах безопасности пришлось заменить личные встречи почтовой перепиской. Редлю были даны «почтовые ящики», несколько адресов в так называемых нейтральных странах (Норвегия, Швейцария и т. п.), куда он мог пересылать фотоснимки или письма, написанные тайнописью. Ему же шли письма-задания и денежные переводы в Вену на главный почтамт до востребования на вымышленное имя.

Долгое время такая связь работала бесперебойно. От Редля регулярно поступали материалы, а он регулярно получал денежные переводы».[439]

Здесь Мильштейн расписался в незнании деталей биографии Редля: он посчитал, что перемещение Редля из Вены в Прагу приблизительно совпало с убытием из Вены Марченко. Потому-то и встречи Редля с Занкевичем оказались якобы затруднительными и опасными.

Эта ошибка Мильштейна нам хорошо понятна: биографические данные о Редле уточнились лишь в последнюю пару лет — мы сами не смогли назвать точной даты перевода Редля в Прагу, работая над нашей предыдущей книгой: «это произошло не известно в точности когда в период от 1909 по 1912 год — опубликованные данные расходятся».[440] Сознаемся и в том, что и на нас оказало тогда существенное влияние и мнение Мильштейна, и мнение Алексеева, также датировавшего 1909 годом момент перевода Редля в Прагу.[441]

На самом же деле перевод Редля в Прагу произошел более чем через два года после отбытия Марченко — и в течение этого срока ничто не мешало Редлю общаться с Занкевичем на тех же основаниях, что и с его предшественником, хотя общая ситуация вокруг Занкевича заметно сгустилась.

Ссылка же Мильштейна на адреса в Швейцарии и Норвегии списана им, конечно, из хорошо понятных источников — это соответственно адреса Ларгье и Элизе Кьерили, использованные Ронге и приведенные в нашем разделе 1.1. Заметим, справедливости ради, что и другим российским агентам (не Редлю!) давались адреса для связи в Швейцарии и Норвегии.[442]

В целом все же печально, что столкнувшись с полным отсутствием сведений о Редле в архивах дореволюционной российской военной разведки (кроме процитированного отзыва Марченко о Редле), Мильштейн счел возможным удариться в безудержное сочинительство.

Однако многие детали, упоминаемые им, все же соответствуют архивным источникам; фрагменты из его сочинения будут нами использоваться и ниже.

С начала 1913 года Берлин, Вену и Будапешт стали сотрясать скандалы, связанные с разоблачениями русских шпионов. Точную последовательность событий установить невозможно — мемуаристы имели основания затемнять многие стороны происходившего; к этому нам предстоит специально возвращаться.

Не исключено, что первым по времени оказался инцидент, о котором Ронге рассказывает:

«Весной 1913 г. мне предложили купить секретные сведения о германской мобилизации. Я сейчас же вошел в контакт с моими германскими коллегами по службе и общими усилиями удалось открыть источник этого предательства в лице одного писаря штаба крепости Торна по фамилии Велькерлинг. Наша дешифровальная группа раскрыла шифр этого очень ловкого шпиона, и это позволило познакомиться с широким масштабом предательства Велькеринга. После переворота[443] один офицер русской разведки подтвердил, что этот писарь был ценнейшим агентом России».[444]

Этим офицером русской разведки был уже хорошо знакомый нам Батюшин, который так написал об этом деле:

«Я работал в течение четырех почти лет с одним очень ценным для нас шпионом, который показывал прямо-таки кинематографическую ловкость в смысле добывания секретных документов, и окончил однако он свою карьеру преданием его суду за предложение фотографических снимков с уже использованных нами секретных документов одному из союзников наших противников, которые давно уже были связаны между собой конвенцией об обмене сведениями по тайной разведке и контрразведке. Между тем я взял с него слово, что использованные фотографические пластинки будут им уничтожены, заработанные им очень значительные суммы денег будут помещены не под закладные домов в своем государстве, а в одном из наших банков. Над этой моей осторожностью и над снабжением его мной нашим заграничным паспортом на вымышленное, конечно, имя он только посмеивался, разражаясь нелестной аттестацией своих начальников-офицеров, которые, по его словам, настолько были недальновидны, что им и в голову не могла прийти чудовищная мысль о занятии им шпионством. Могу лишь сказать, что и мне в голову не могла прийти мысль, что такой опытный как он шпион мог сам себя ввести в пасть врагу».[445]

Все-таки не дело писарей заниматься шпионажем — по меньшей мере самостоятельно! Ведь любой офицер сообразил бы, что негоже немецкие военные секреты предлагать на продажу австрийцам!

Характерно, кстати, что Батюшин удивлен лишь неосторожностью своего подопечного, но не его моральной нечистоплотностью. Да о какой вообще моральной чистоплотности могла идти речь в подобных делах?

«Это дело осталось в тени благодаря почти одновременному раскрытию поразительного случая в нашем лагере»[446] — Ронге имеет в виду дело полковника Редля, но здесь он кривит душой хотя бы в том, что «Делу Редля» предшествовали и гораздо более звучные скандалы, нежели с писарем из Торна.

С 1907 по 1912 год российским военным атташе одновременно в Дании, Швеции и Норвегии (с основной дислокацией в Копенгагене) состоял подполковник, затем — полковник граф А.А. Игнатьев. Оттуда Игнатьев отбыл военным атташе во Францию, а в Копенгагене его сменил подполковник П.Л. Ассанович. Когда точно произошла замена военных атташе в Копенгагене — не известно; точнее — в одной книге указываются две разные даты: 10 марта 1912 года[447] и 6 декабря 1912 года.[448]

Так или иначе, но Игнатьев серьезно занимался созданием разведывательной сети в Германии и Австро-Венгрии, связь с которой в случае войны должна была поддерживаться через нейтральные скандинавские страны. Руководителем этой сети он поставил датчанина Гампена — отставного телеграфного чиновника, много лет прослужившего на обслуживании датского морского кабеля во Владивостоке; поначалу Гампен был у Игнатьева переводчиком.[449]

После отбытия Игнатьева во Францию вся эта сеть и обрушилась в начале 1913 года. Игнатьев в позднейших мемуарах обвинял в этом Ассановича: «Все налаженное мною дело осведомления, а главное связи России с заграницей на случай войны, было провалено моим преемником подполковником Ассановичем из-за глупейшей неосторожности. Среди визитных карточек, оставляемых на подносе в передней, он случайно забыл карточку Гампена. Нити были открыты, мы лишились ценного информатора, и Россия вступила в Первую мировую войну без единой отдушины во враждебные ей государства».[450]

Ассанович, погибший на фронте в июле 1917 года,[451] никак не мог ответить на такие обвинения.

Вот как об этой истории пишет Ронге, не вдаваясь в причины происшедшего провала: «русский шпионаж протягивал свои щупальцы против центральных держав и из-за границы. При поддержке некоего Гампена в Копенгагене, полковник[452] Ассанович развил энергичную деятельность из Стокгольма. Один из агентов Ассановича, русский, некий Бравура, завербовавший венгерца Велесси, впервые со времени моего пребывания в разведывательном бюро генштаба привел в движение венгерские суды. У них было мало практики, поэтому им понадобилось три недели, чтобы разыскать Бравура, несмотря на то, что им неоднократно помогал офицер разведывательной службы в Будапеште. Едва успели арестовать Бравуру, как в венгерских газетах тотчас было опубликовано все это дело со всеми подробностями, которые могли выясниться только из протоколов суда. Как слабо власти держали прессу в своих руках, выяснилось во времена кризиса[453]. Венгерский премьер-министр не осмелился даже выступить против разглашения военной тайны, опасаясь обратных результатов.

Один шпион Гампена, финляндец Ян Копкен, работавший под разными фамилиями, был арестован в Аграме. В Кроации и Славонии шпионы подлежали военному суду, причем за эти преступления полагалась смертная казнь. Приговор не вызвал никакой сенсации, однако он не был приведен в исполнение, а заменен 16 годами тюремного заключения».[454]

Можно предположить, что Копкен не дешево купил себе помилование, а внес немалую лепту в дальнейшее разоблачение российской шпионской сети.

Вот когда-то тогда и настала очередь провала Занкевича.

Снова слово Ронге:

«Долгое время наши наблюдения за русским военным атташе в Вене полк[овником] Занкевичем не давали результатов. Но потом разоблачения последовали одно за другим.

Начиная с марта 1913 г., группа контрразведки генштаба, венское полицейское управление и командование военной школы следили за братьями Яндрич, из которых один, а именно Чедомил, был обер-лейтенантом и слушателем военной школы, другой же, Александр — бывший лейтенант. Одновременно возникли подозрения против лейтенанта Якоба. Наши наблюдатели установили, что в квартире окружного фельдфебеля в отставке Артура Итцкуша появляется полковник Занкевич. После третьего посещения им Итцкуша, против последнего было начато следствие. В начале апреля уже не было больше сомнений в том, что все эти нити вели к Занкевичу, сумевшему завлечь в свои сети также и отставного полицейского агента Юлиуса Петрича и железнодорожного служащего Флориана Линднера. Лица, замешанные в шпионаже, были арестованы, и мне было приказано сообщить об этом министру иностранных дел. Граф Берхтольд от изумления «превратился в соляной столб», и когда я кончил свой доклад, он долго молчал.

Занкевич поступил подобно своему предшественнику. В качестве трофеев он увез с собой в Россию агентурные донесения обоих Яндрич и прочих упомянутых лиц, а также многое другое».[455]

Мы прерываем текст Ронге, обращая внимание читателя на намек, содержащийся в последних его словах: нам еще предстоит основательно разбирать, какие именно секреты увез с собой Занкевич, покидая Вену.

Отметим теперь, что отъезд Занкевича имел совершенно неожиданный, нестандартный характер. Вот как это живописал современный российский журналист Валерий Ярхо: «…Первые сведения о провале русской разведывательной сети в Австро-Венгрии докатились до России в начале апреля 1913 года, когда было получено сообщение, что «русский военный агент», как тогда называлась должность военного атташе, М.И. Зенькевич[456] спешно отбыл из Вены в Петербург. Отъезд был столь стремителен, что проходил с нарушением дипломатического протокола: не был поставлен в известность даже австрийский МИД. Бежать Зенькевича, руководителя разведывательной сети в Австро-Венгрии, побудил арест австрийской контрразведкой в Будапеште русского резидента Николая Бравуры».[457]

Нам еще предстоит разбирать сомнительную логику рассуждений Ярхо: ведь арестованный в Будапеште Бравура вовсе не был, как мы теперь знаем, агентом Занкевича!..

Обратим внимание и на то, что Ронге, обычно старавшийся достаточно точно датировать эпизоды, которые он считал существенными, заметно уходит от того, чтобы назвать даты отъезда Занкевича из Вены и ареста там братьев Яндрич.

Продолжаем теперь повествование Ронге:

«В наши руки попали два его [Занкевича] помощника, Беран и Хашек, которым он предложил отправиться в Стокгольм за получением вознаграждения.

Беран имел задание обследовать округ 8-го корпуса в Праге и сообщить результаты этого обследования непосредственно в Петербурге. Беран уверял, что он не виноват, и объяснял свое знакомство с полк[овником] Занкевичем развратными привычками последнего, для удовлетворения которых он искал знакомства с одним офицером, а Беран ему в этом помогал. В приговоре суда было указано, что Занкевич навряд ли искал бы для своих развратных привычек офицера из высшего командного состава».[458]

В приведенном тексте Ронге о завершении деятельности Занкевича, особенно в последнем его фрагменте, много непонятного.

Что это, например, за помощники? Если они находились на гласной службе у Занкевича (в штате или вне штата), то тогда — действительно помощники. А если не состояли (о чем свидетельствует и их арест), то таких называют агентами, сообщниками или как-то еще иначе, но не помощниками. Нам очень внимательно придется с этим разбираться.

Зато тут имеется нечто очевидное, на что, почему-то, не обратил внимания никто из многочисленных читателей, в руках у которых оказывалось множество экземпляров переизданий книги Ронге на разных языках и во многих странах.

Раскройте глаза и прочтите еще раз то, что тут на самом деле написано: Занкевич — гомосексуалист, и это первый по ходу событий гомосексуалист, который возникает в «Деле Редля», на связь с которым Занкевич якобы и послал своего помощника Берана, потому что какой еще офицер из высшего командного состава 8-го корпуса в Праге, кроме Редля, мог интересовать Занкевича и как разведчика, и как гомосексуалиста?!

Но ведь это же радикальнейшим образом меняет всю картину того, что происходило в Вене и в 1913 году, и в более ранние годы!

4.2. Братья-изменники

Обстоятельства провала деятельности Занкевича в Вене заставляют повнимательнее отнестись к братьям Яндрич, имевшим к этому непосредственное отношение.

История их предательства подробно описана в 1931 году неким доктором Людвигом Альтманном (президентом земельного суда[459] — неизвестно какого!). Рассказ Альтманна помещен в том же сборнике, что и мемуары Урбанского.

Альтманн особо подчеркивает, что под наблюдение австрийской контрразведки Яндричи попали в марте 1913 года — при обнаружении их связи с Занкевичем.[460] Это совпадает с тем, что написано у Ронге, но совершенно не обязательно должно соответствовать истине.

Братья Яндричи (очевидно — хорваты) были сыновьями военного чиновника и в описываемое время (с весны 1912 по весну 1913 года) жили вместе в квартире в Вене. В этой-то квартире, как установило наблюдение, в марте 1913 года и появился Занкевич, задержавшись там до 45 минут.[461]

Старший из братьев, Чедомил, считался более одаренным. Он имел звание старшего лейтенанта (по-довоенному, очевидно, поручика) и учился в военной школе, подробности о которой как-то невразумительно проглатываются его австрийскими биографами; однако название этого учебного заведения («военная школа») совпадает с тем, как биографы Макса Ронге называли Академию Генерального Штаба, в которой последний учился в 1899–1901 годах.[462]

Действительно, сам Конрад обратил внимание на недостатки в австрийской терминологии довоенной поры: военных академий в Австро-Венгрии было множество — и они выпускали лейтенантов, т. е. были по общепринятой терминологии военными училищами; военная же школа в Австро-Венгрии была одна — она и соответствовала академиям Генерального штаба в Германии и в России.[463] Чедомил, следовательно, действительно учился в Академии Генерального штаба.

Но этим не ограничиваются невнятности, сообщаемые (точнее — не сообщаемые) о Чедомиле Яндриче: удивительным образом вовсе отсутствуют какие-либо сведения о его возрасте — в том числе и в австрийских источниках. Все это заставляет подозревать определенную фальшь в разыгранной им роли.

Так или иначе, но поведение Чедомила не отличалось образцовостью: он слыл циником, стремился к удовольствиям, обожал дорогие рестораны и роскошную одежду, появлялся на ипподроме на дорогих местах, вел ночной образ жизни и часто невыспавшимся появлялся на службе. Делал денежные долги и прекрасно чувствовал себя в сомнительном обществе.[464]

Но младший его брат, Александр, значительно превосходил старшего своими пороками.

В 1907 году Александр окончил военную школу — тоже не указывается, какую именно (очевидно — начального уровня для получения офицерского звания), стал кандидатом в офицеры, а на следующий год, когда ему исполнилось 22 года, получил звание лейтенанта — по-довоенному, очевидно, подпоручика. Времена и порядки меняются: в свое время, напомним, Альфреду Редлю понадобилось четыре года для перехода в лейтенанты из кандидатов в офицеры.

Судя по всему, служба Александра проходила вне Вены. Александр получил хорошую должность в батальонной адъютантуре — так, надо полагать, именовался штаб батальона. Но более службы его увлекали азартные игры и проститутки. В результате из-за очевидной лени его выставили из адъютантуры на строевую должность.

Знакомые характеризовали его как злобного, лживого, скрытного и мстительного человека.

Как-то во время отпуска Александр познакомился с супружеской парой, вступил в любовную связь с женой и занимал деньги у ее мужа.

Затем Александр пробовал ухаживать за некоей девицей, намереваясь жениться. Но она отказала ему, предпочтя другого. Тогда Александр прислал к счастливому жениху письмо, порочащее невесту, подписав его чужим именем. Сличение почерков, однако, позволило выявить истинного автора.

В феврале 1912 года лейтенанта Александра Яндрича судил офицерский суд чести и приговорил к лишению офицерского звания и изгнанию из армии.[465]

Чедомил весьма сочувственно отнесся к злоключениям брата, посчитав его невинной жертвой и обвинив во всем его сослуживцев.[466] После этого братья и стали вместе жить в Вене.

Заметим, что при разборе дела Александра Яндрича едва ли привлекалась высококачественная графологическая экспертиза. Да и высококлассные эксперты по почеркам нередко ошибаются в выводах. А потому не исключен вариант, что кто-то другой постарался свести счеты с Александром, выставив его подозреваемым в этой грязной истории, что, разумеется, оказалось несложным. Не исключено, поэтому, что оба брата, по меньшей мере в данной ситуации, имели основания счесть несправедливым оскорбительное решение офицерского суда.

Александр Яндрич вдохновился затем на совершенно экстравагантные поступки: отправил прошения в Петербург и в Константинополь, предложив себя для службы, соответственно, в российской и в турецкой армии. В обоих заявлениях он выставлял себя ревностным приверженцем и поклонником своей будущей отчизны.

Обе просьбы были официально отклонены.

Но ответ из России сначала долго не приходил, а потом пришло письмо, приглашающее Яндрича в Петербург в качестве «корреспондента российской военной администрации». На время поездки ему была обещана оплата суточных — по 50 рублей в день; немалая, напоминаем, сумма: при начале службы в полиции Азеф и Малиновский получали столько же, но в месяц!

Александр согласился, но сообщил в Петербург, что не имеет денег на поездку. Тогда ему прислали в письме 200 крон. Он, однако, не спешил с отъездом. Тогда ему напомнили об этом и о состоявшейся присылке двухсот крон. Александр написал, что не получил таковых. Тогда ему прислали еще 600 крон.

Вот тогда-то, в середине лета 1912 года, Александр Яндрич и съездил в Петербург — и вернулся оттуда завербованным в российскую разведку.[467]

Для начала Яндричу поручили добыть план крепости Перемышль[468] — один этот эпизод исключает возможность того, что такие же задания давались и Редлю — хотя бы за десяток лет до этого!

Возможно, однако, и нечто совсем иное. Русские уже давно старались следить за этой крепостью, уточняли свои сведения о ней, и к 1914 году, как сообщает и Ронге, имели вполне удовлетворительные ее планы, попавшие к австрийцам уже в качестве военных трофеев.[469] Поэтому такое задание могло быть и тестом на надежность, предъявленным новому агенту. И тест этот оказался выдержан.

Затем Александру Яндричу поручалось добыть расписание движения военных поездов и многое другое.

Александр успешно выполнял задания заказчиков, прибегнув к помощи старшего брата — об этом свидетельствовали черновики донесений, отсылаемых в Россию, и записи в дневнике Александра, обнаруженные после ареста братьев.[470]

Сам факт обнаружения таких записей при аресте свидетельствует, вроде бы, о том, что братья Яндричи были форменными ослами — вопреки заповедям сыщика Сиднея Холла из «Большой кошачьей сказки». Тем не менее, за девять месяцев своей активной деятельности они получили от русских «свыше 20 тысяч крон», сколько в точности — австрийские власти не установили.[471]

Но тогда нужно поверить и в то, что ослами оказались и Редль (служивший, напоминаем, в Вене до октября 1912), и Ронге, если под носом у них могли происходить такие сюжеты, прокручиваемые дилетантами!

Вот в это последнее верится с трудом. И действительно, если первые шаги Яндричей совершались по сугубой инициативе заметно не мудрого Александра, то затем в их действиях проглядывает несомненное руководство австрийской контрразведкой.

В российских архивах сохранились сведения, переданные Яндричами полковнику Занкевичу.

Что же ценного могли поставить России один слушатель Академии Генерального штаба и другой — бывший лейтенант?

Разумеется — ничего существенного, и это подтверждает Михаил Алексеев, бесчетное число раз нами цитируемый: Яндричи поставили «ряд документальных сведений из неподлежащих оглашению учебников, принятых в австро-венгерской академии генерального штаба, а именно: курс военной географии (пограничный район Австро-Венгрии и России); организационные сведения по австро-венгерской армии (устройство артиллерии и снабжение ее огнестрельными припасами; средства связи; санитарная и ветеринарная служба; устройство тыла и обозов); укрепления Перемышля; служба дорог в военном отношении»[472] — это хорошо согласуется и с опубликованными австрийскими сведениями, за исключением одного пункта, который мы укажем ниже.

Все ясно: один из братьев чему-то когда-то учился и где-то служил; другой и теперь учился — прямо в Академии Генерального штаба, а потому мог притащить сведения из учебников, неподлежащих оглашению. Все это было, конечно, сущими пустяками, но и они тянули и на судебное наказание за нарушение секретности, и на какую-то оплату со стороны зарубежных разведок.

Сами Яндричи уже на суде над ними заявляли, что передавали русским исключительно плоды собственного воображения; их же самоцелью было выманить у русских деньги — порядка 20–30 тысяч крон.[473] Это, конечно, не совсем так в любом из возможных вариантов, но зато вполне характеризует масштабы и личностей братьев-изменников, и их реальных практических возможностей.

Гораздо большее удивление вызывает столь активное стремление российской разведки одаривать деньгами таких прохвостов. Или и в руководстве российской разведки также окопались заведомые ослы?

Но и это оказывается не так, а поведение российских разведчиков объясняется вполне оправданными фактами и соображениями.

Все без исключения источники австрийского и германского происхождения единодушно называют Чедомила Яндрича старшим лейтенантом.

Почти все без исключения российские источники называют его же полковником. Лишь Михаил Алексеев уклоняется от этого скользкого вопроса, никак не называя Чедомила по званию.[474]

Генерал Мильштейн, при всех указанных недостатках его «исследования», основательно покопался в архивах российской разведки и обнаружил там донесения «русского агента полковника Яндржека, работавшего в мобилизационном отделе австрийского генерального штаба»[475] — это, без сомнения, все тот же Чедомил Яндрич!

Чем же объясняется столь разительное расхождение сведений, осевших в архивах различных стран?

Объяснение простейшее: Александр Яндрич, изгнанный из армии бывший лейтенант, не представлявший ни малейшего интереса ни для каких разведок, решил повысить в звании своего старшего брата: у двадцатишестилетнего оболтуса, каковым в 1912 году был сам Александр, вполне мог быть старший брат полковник — и русские клюнули на это!

Все действия русских и исходили затем из предполагаемых возможностей полковника, служащего в мобилизационном отделе австрийского генерального штаба. Иначе бы все дальнейшие отношения Яндричей с Занкевичем выглядели бы совершеннейшей фантасмагорией!

Но почему же Занкевич не разобрался в этой лжи?

Во-первых, это характеризует крайне ограниченные возможности Занкевича ориентироваться в кадровом составе австрийского Генштаба. Это лишний раз подчеркивает тот факт, что в распоряжении Занкевича не было Редля, о котором Урбанский, напоминаем, писал еще в 1910 году: «Ему также прекрасно знакомы условия службы и взаимоотношения в Генеральном штабе. Все это /…/ делает его достойным не только должности начальника разведбюро или штаба корпуса, но даже поста начальника оперативного управления».

А, во-вторых, откуда следует, что Занкевич в этом в конце-концов не разобрался?

К этому вопросу мы еще вернемся, но уже сейчас отметим, что такое прозрение Занкевича состоялось не сразу. А поначалу он явно позволил этим братишкам водить себя за нос!

10 января 1913 года Занкевичу был послан из Петербурга ответ на предложение Яндрича (очевидно — старшего) о том, что он, Яндрич, «через посредничество одного офицера Генерального штаба может доставить нам план стратегического развертывания австрийской армии на случай войны с Россией. Условия его — за все 50 000 крон, из них 25 тысяч вперед, 25 тысяч по высылке нам документов».[476]

Налицо была либо попытка аферы по вытягиванию денег, либо — провокация со стороны австрийской контрразведки. Именно так и расценил ситуацию полковник О.К. Энкель — делопроизводитель в Российском ГУГШ, а позднее, в 1919–1924 годах, начальник Генштаба независимой Финляндии.[477]

Он писал Занкевичу: «Неужели Я[ндрич] настолько наивен, что серьезно считает такие условия приемлемыми?.. Мы, конечно, не откажемся приобрести предложенный документ и даже ничего не имеем против общей суммы, если он окажется годным и полным. Но, конечно, деньги заплатим лишь тогда, когда произведем соответствующую экспертизу, а для этого документ необходимо вывести из Австрии на нейтральную почву… для обеспечения интересов продавца мы согласны непосредственно перед экспертизой дать ему до 1000 рублей, но и только. /…/

Далее мы ставим следующие условия обеспечения наших интересов — документ передается нам по частям в зависимости от того, как он составлен, т. е. по дням или корпусам. По каждой части производится отдельная экспертиза и отдельный расчет, исходя из общей суммы в 50 000 крон. /…/ Казалось бы, что при таком способе поставки интересы как продавца, так и наши, обеспечиваются надлежащим образом. Продавец может нам без особого риска прислать в Петербург часть документов… мы же рискуем сравнительно небольшой суммой на тот случай, если обнаружится фабрикация документа, а обнаружится она несомненно или в самом начале или же скоро».[478]

Заметим, что принципиальное согласие ГУГШ заплатить гигантскую сумму за план развертывания указывает на то, что такой план у русских отсутствовал (по крайней мере — в январе 1913). Об этом особенно свидетельствует та деталь, что Энкель не знал, в каком виде (по дням или по корпусам) составлен этот план у австрийцев.

Такое невредно запомнить для последующего анализа событий, но мы, конечно, сами еще напомним об этом.

Переговоры явно застопорились, и это заставляет нас подозревать, что сами Яндричи прекрасно понимали, что предлагаемый через них план является очевидной фальшивкой. Поэтому условия, предложенные Энкелем, никак не могли их устроить.

Зато именно в это время была предпринята явно нарочитая операция с целью поднять авторитет Яндричей в глазах русских. Похоже на то, что австрийская контрразведка не отчаивалась — и все же пыталась сохранить данный канал для передачи особо важной и ценной дезинформации; вспомните рассуждения на этот счет Леопольда Треппера!

Об этой операции рассказывает Альтманн, но мы излагаем сюжет в нашей оранжировке, вытекающей из предположения, что за этой историей уже стояло вполне определенное лицо, а именно — майор Ронге; Редль, напоминаем еще раз, уже отбыл из Вены в Прагу в октябре 1912.

Операция началась с того, что в январе 1913 года произошла утечка секретной информации в прессу: газеты сообщили, что австрийцы произвели испытания нового артиллерийского орудия, предназначенного для обстрела и разрушения осаждаемых крепостей.

Занкевич немедленно предложил Яндричам обзавестись техническими подробностями проведенных испытаний.

Сразу вслед за этим (по совершеннейшей случайности!), 5–6 февраля 1913 года, специально для слушателей Академии Генштаба, где учился Чедомил Яндрич, была проведена лекция о результатах этих стрельб. Участники были предупреждены о сугубой секретности всех сообщенных сведений; им было запрещено делать записи. Затем был осуществлен выезд на полигон, где орудия и их позиции не были продемонстрированы экскурсантам, но были показаны результаты попаданий и разрушений каменных скал, служивших объектом обстрела.

Позднее при аресте Яндричей был обнаружен черновик доклада, составленного для русских Чедомилом Яндричем сразу после лекции и экскурсии.[479]

Данная операция, очевидно, преследовала две цели: во-первых, укрепление авторитета Яндричей в глазах русских, а во-вторых — слив тем же русским дезинформации о новом австрийском орудии.

Фактически утаенные от слушателей лекции и экскурсантов данные о калибре орудий и дальности стрельбы позволили декларировать явно преувеличенные сведения о точности и кучности попаданий и разрушительной силе снарядов.

По общему тогдашнему мнению, Австро-Венгерская армия по многим параметрам уступала Российской — и такое устрашение русских новым оружием было вполне в интересах австрийцев.

Но вот ни к каким сдвигам в вопросе передачи русским планов развертывания Австро-Венгерской армии данная операция так и не привела.

Алексеев завершает изложение этой истории: «Арест Яндрича и вынужденный отъезд из страны Занкевича перечеркнули планируемую операцию по получению документа».[480]

Алексеев не совсем прав: еще одной причиной разрыва переговоров между Занкевичем и Яндричами относительно плана развертывания стало то, что русские этот план как раз в то время и получили, но совершенно по другим каналам — об этом рассказывает сам же Алексеев.[481]

Этот последний сюжет нами рассматривается в нижеследующем разделе.

Мы же можем предположить, что как раз при мартовском визите на квартиру Яндричей и происшедшем, скорее всего, личном знакомстве Занкевича с Яндричем-старшим российский военный атташе и смог различить подставу.

С этого-то момента все как раз резко и изменилось: Яндричи провалились в глазах Занкевича, австрийцы перестали скрывать (в том числе — от читателей последующих мемуаров и исследований) свою слежку за Яндричами, которым заведомо полагагалось возмездие за все их первоначальные подвиги, и им же, австрийцам, пришлось налаживать другой канал передачи русским заведомо фальшивого плана развертывания.

Не сразу понятно, почему в такой ситуации завершающие негативные сведения о Яндричах не отразились в российских архивах. Но и это можно объяснить: Занкевичу, оказавшемуся все-таки в предшествующие месяцы ослом, вовсе не хотелось выставлять себя таковым перед собственным начальством. Его отъезд из Вены и последующий арест Яндричей позволял автоматически захлопнуть эту невыигрышную страницу истории российской разведки, а Занкевичу, как будет рассказано, и без того хватало собственных грехов, которые он должен был скрывать от своего же начальства.

Так что тут все сходится.

Укажем теперь и обещанное нами выше расхождение австрийских и российских данных относительно сведений, представленных Яндричами: информация о новейшем австрийском осадном орудии не перечисляется в списке того, что сохранилось в российских архивах из донесений Яндричей.[482]

Возможно, что эти сведения дезавуировал Занкевич, прибыв в Петербург. А может быть, он даже и не передал их из Вены — основания для такого решения, на наш взгляд, у Занкевича имелись с избытком!

И вот теперь-то мы сможем разъяснить, почему Ронге фактически скрывал даты отбытия Занкевича из Вены и даты ареста Яндричей, а затем и то, что же однозначно следует из сокрытия этих дат.

Занкевич выехал из Вены почти наверняка в апреле 1913, вероятно — в самом начале месяца. Датой же завершения его службы в Вене считается 8 июля 1913 года.[483] Эта последняя, очевидно, не имеет прямого отношения к дате его отъезда из Вены — просто до июля в Петербурге решали, имеет ли смысл Занкевичу возвращаться в Вену.

Сам факт таких раздумий свидетельствует о том, что австрийцы не требовали официально убытия Занкевича, как они поступили ранее с Марченко.

Ронге и не пишет о том, что они этого потребовали: просто какие-то неприятные подробности, связанные с Занкевичем, обсуждались с Берхтольдом, от чего последний, по словам Ронге, и превратился в соляной столб. Но никаких официальных решений тогда принято не было — или Ронге не сообщает о них.

Теперь вернемся к началу истории с Яндричами.

Вначале Яндричи наверняка действовали на свой страх и риск — и либо вскоре попались Ронге и его коллегам (на переписке с Петербургом или поездке туда Александра, на установленных связях с Занкевичем, на попытке стянуть учебник из Академии Генштаба или на чем-либо ином), либо так и не попались до марта 1913 года — до самого или почти до самого отъезда Занкевича.

Можно предположить и радикально иной разворот событий.

До отъезда в Петербург вся деятельность Александра Яндрича сводилась все-таки исключительно к мелким шалостям — по крайней мере в его собственных глазах, хотя он и поплатился за все эти шалости изгнанием из армии. Поступившее же предложение из Петербурга тянуло уже не на шалость, а на государственную измену. Поэтому, получив первые 200 крон из Петербурга, Александр решил затаиться.

Но следующие 600 крон оттуда же заставили его принять кардинальное решение — и наивыгоднейший для него вариант сводился к покаянию перед австрийскими военными властями, пока еще не произошло чего-то непоправимого.

Тогда уже сама поездка в Петербург была санкционирована австрийской контрразведкой. Идея возведения старшего брата в полковники также могла исходить оттуда — поэтому и возникло позднее невразумительное замалчивание австрийскими мемуаристами соответствующих подробностей о Чедомиле.

И дальнейшая шпионская карьера Яндричей продвигалась уже под руководством Ронге, и отчетные по существу записи братьев об информации, переданной русским, вовсе не были глупостью, а сохранялись как раз из осторожности и во избежание возможных недоразумений с австрийцами же.

Ронге и готовил братьев для проведения решающей операции — передачи русским какой-то важнейшей дезинформации; вернитесь еще раз к рассуждениям на эту тему Леопольда Треппера.

Мы прямо называем Максимилиана Ронге руководителем этой комбинации, потому что она носит типичные черты, присущие «почерку» Ронге. Еще раньше он пытался осуществить аналогичную операцию, о ходе которой, слава Богу, несколько лет назад было издано описание, несколько отличное от представленного самим Ронге.

С подачи Ронге некий чешский музыкант, приехавший в Киев, изображал из себя человека, находящегося в тесной дружбе с одним из ведущих офицеров Австро-Венгерского Генерального штаба, имеющим якобы к тому же множество денежных долгов. Русские немедленно клюнули на эту приманку: русский разведчик, назвавшийся «полковником Маринско» (современный австрийский источник сообщает, что под этим именем скрывался полковник Галкин,[484] руководивший в то время разведывательной деятельностью в Киевском военном округе[485]) вышел на контакты с музыкантом, а затем и нелегально приехал в Прагу — познакомиться с указанным австрийским генштабистом. В качестве такового Ронге и направил на встречу своего сотрудника, которого охарактеризовал: «Подполковник Милан Ульманский, выдававший себя за майора /…/».[486] Зачем подполковнику выдавать себя за майора — это прояснится из дальнейшего. Однако встреча Ульманского с «полковником Маринско» оказалась первой и последней — русские больше не вышли на связь с этой подставкой.

Ронге оправдывал свою неудачу следующим заявлением: «Лишь позднее выяснилось, почему порвалась быстро и внезапно столь много обещавшая связь фальшивого майора генштаба с полковником. Мы имели у себя в разведывательном бюро предателя, раскрывшего русским нашу затею»[487] — прямой намек на Редля.

Однако современный источник указывает, что Милан Ульманский был вовсе не подполковником (как наврал Ронге) и не майором, а всего лишь старшим лейтенантом.[488] Поэтому понятно, что произошло: опытный Галкин без труда распознал в молодом офицере мнимого генштабиста. То же самое, очевидно, произошло и при указанной встрече Занкевича с Чедомилом Яндричем.

Максимилиану Ронге была просто не по плечу организация таких операций. Очевидно, он сам старался взять на себя и выбор, и подготовку кандидатов в мнимые генштабисты, в то время как с этим должны были лучше справляться его старшие товарищи — Урбанский и Редль.

Вот и проваливались операции, затеянные Ронге.

А ведь на них очень рассчитывало его начальство!

Летом 1912 года еще не могло быть ясным, какой именно должна была стать важнейшая дезинформация, направляемая к русским, но вот к новому 1913 году кем-то (позднее мы вполне четко обозначим это лицо) было решено, что ею и должен быть план развертывания Австро-Венгерской армии.

Однако Яндричи повели себя при этом неадекватно сложившейся ситуации, но вполне адекватно своему мелочному менталитету: забеспокоились о собственном кошельке, завибрировали — и по существу провалили всю спланированную операцию.

Занкевич, проявивший, наконец, разумную предосторожность, вовремя понял и это, и все остальное.

Ронге, проигравший всю свою игру на данном участке, и должен был поэтому обеспокоиться сокрытием упомянутых дат.

Вот это и есть ключевой момент для анализа: если Яндричей сначала арестовали, а затем Занкевич уехал, то никакой провокации со стороны австрийцев не было и не предполагалось, а просто неудачливые шпионы Яндричи засыпались на своей противозаконной деятельности.

Если же сначала уехал Занкевич, то тогда передача плана точно планировалась контрразведчиками: Занкевич уехал, провокация очевидно сорвалась, а Яндричей в отместку арестовали и осудили — их прежние мелкие грехи допускали такое решение.

Расправа над Яндричами и была, с другой стороны, достойным и разумным завершением легенды, сочиненной для русских.

При этом также решалась двойственная задача: с одной, опять же, стороны, австрийцы скрывали свою неудачу — провал запланированной большой дезинформации, а с другой — пытались изобразить всю предшествующую информацию, переданную через Яндричей (те же данные об осадном орудии), в качестве вполне достоверной. Но и из этого, как разъяснялось, тоже ничего не получилось.

Вот все это и есть причина того, что Ронге не называет ни дату отъезда Занкевича, ни дату ареста Яндричей, как он это делает во многих иных случаях.

Это и завершает наш анализ: в конце концов выходит, что Яндричи действовали по принуждению и под руководством Ронге, но из этого ничего не получилось, потому что Занкевич уехал.

Раскрывать же даты происшедших событий Ронге оказалось совершенно невозможным! Но и их сокрытием он выдал себя!

Мало того, Ронге пошел и на последующую фальсификацию: чтобы окончательно затушевать всякую связь разоблачения Редля, старт которому был дан перехватом самого первого письма (с русскими рублями и отсутствием сопроводительного послания), и отъездом Занкевича из Вены Ронге и пошел на сознательное введение фантастики, искажающей последовательность реальных событий, отнеся появление этого письма ко времени, заведомо предшествующему всем прочим коллизиям с участием Занкевича и Яндричей.

Вот у Ронге, повторяем, и получилось: «В начале апреля 1913 г. в Берлин было возвращено из Вены письмо, адресованное «до востребования». В Берлине оно было вскрыто. В письме оказалось 6 000 крон и два известных шпионских адреса, один — в Париже, другой — в Женеве (Rue de Prince, 11, M-r Larquer).

Майор Николаи, начальник разведывательного отдела германского генштаба, получив это письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, переслал его нам, так как шпиона следовало, вероятно, искать в Австрии. Мы горячо принялись за это».

А подпевавшие ему последователи, включая Роуэна, пошли еще дальше: «2 марта 1913 года в «черном кабинете»[489] [в Вене] были вскрыты два письма» — и т. д.

Но все же почему Занкевич уехал, если ему ничего не угрожало?

Ведь избежать провокации, если он ее опасался, можно было элементарно просто: порвать с Яндричами — и все! Чего же ему, защищенному дипломатическим иммунитетом, было еще бояться?

А вот происшедшее самовольное оставление поста военного атташе — не такой уж маленький грех!

Не мы первые задумались над этими вопросами, ответы на которые нам еще предстоит изложить и обосновать.

Сейчас покажем, как с этой же задачей справился один из наших предшественников, уже цитированный Валерий Ярхо.

Начнем с повторения приведенной ранее фразы — и продолжим далее:

«Бежать Зенькевича[490], руководителя разведывательной сети в Австро-Венгрии, побудил арест австрийской контрразведкой в Будапеште русского резидента Николая Бравуры.

Среди арестованных офицеров особенно выделялись хорваты братья Ядрич[491]. Оба сделали блестящую карьеру, старший брат, полковник, служил в австрийском Генеральном штабе, младший был воспитателем кадетского корпуса в Вене, где обучались дети военной элиты. Братья передали в распоряжение агентов русского Разведывательного бюро[492] планы новейших крепостей на австро-русской границе, укрепленных районов Львова и Кракова, всей военной инфраструктуры приграничья.

Полковник Ядрич привлек к работе на русскую разведку сына своего командира, генерала Конрада фон Генцендорфа. Фон Генцендорф-младший ходатайствовал о Ядриче перед отцом, а тот поручал полковнику важные задания, которые полковник образцово выполнял, что весьма способствовало его карьерному росту и одновременно открывало доступ к самым секретным документам, которые он беззастенчиво копировал.

Чины контрразведки, производившие обыск в доме младшего фон Генцендорфа, испытали шок, когда в обнаруженном тайнике помимо секретных бумаг, подготовленных для передачи, нашли и русский паспорт, выписанный на имя хозяина. Там же была найдена и приличная сумма денег: дружбу с разведкой деликатно подогревали материально, и от Ядрича фон Генцендорф-младший получил свыше 150 тысяч крон. /…/

Разоблаченных русских агентов судили военным трибуналом. Старший из братьев Ядрич получил двадцать лет крепости, младший — четыре года. Что стало с Бравурой, доподлинно неизвестно».[493]

Тут и перевирание фамилий, и превращение лейтенантов в полковники (это, как мы уже объяснили, не должно вменяться в вину лично Ярхо), и небрежное жонглирование ста пятидесятью тясячами крон, откуда-то взявшихся у «Ядрича», и даже сын начальника Генштаба.

Поясним, откуда взялся этот последний.

В конце 1913 или в начале 1914 года за границей очутились два бывших австрийских офицера, сотрудничавших с русской разведкой. Обоих в апреле 1914 года (это, напоминаем, через год после отбытия Занкевича из Вены) направили в Париж к Игнатьеву, о чем последнему сообщили из ГУГШ: «Игнатьеву, для передачи Вам направляются два субъекта, один сотрудничал с нами, другой — с полковником Занкевичем, бывшим военным агентом в Вене… Первый из них, как он сам себя рекомендовал, бывший австрийский офицер Rudolf Poljak… /…/ Сносился с нами и через Берн, и через Христианию, писал и непосредственно в СПб… Работал с нами с августа прошлого года (1913 г.) /…/

Второй — несомненный бывший австрийский офицер Lionel Lewicky, побочный сын, как думает полковник Занкевич, нынешнего начальника австро-венгерского генерального штаба Конрада… Не особенно ловкий, но усердный и добросовестный работник…»[494]

О первом из них Алексеев сообщает: «В июне 1914 г. Рудольф Поляк был арестован в Австро-Венгрии по обвинению в шпионаже».[495]

О судьбе второго из агентов, равно как и о том, был ли он действительно побочным сыном генерала Конрада, нам ничего доподлинно неизвестно. Можно лишь подчеркнуть, что в связи с указанными сведениями (относящимися к апрелю 1914 года) его арест (имел ли он место на самом деле или нет), расписанный Ярхо, никак не мог предшествовать и даже быть близким по времени к отъезду Занкевича из Вены. По стилю конструирования обманов этот побочный сын — типичное детище майора Ронге!..

В итоге же фантазии Ярхо вовсе не объясняют, почему же Занкевич должен был бежать из Вены. Ведь и арестованный Бравура был, повторяем, вовсе не его агентом…

4.3. Агент № 25

.

Главнейшим пунктом обвинения, выдвинутым против полковника Редля еще в 1913 году и сохраняющим свою силу по сей день, оказалась его выдача русским предвоенного плана развертывания Австро-Венгерской армии. Ронге, повторяем, так написал об этом: «Самым тяжелым его преступлением была выдача плана нашего развертывания против России в том виде, в каком он существовал в упомянутые годы и какой в общих чертах оставался еще в силе».

Однако Редль, как мы могли убедиться, был не единственным и, похоже, не первым каналом, по которому по меньшей мере предполагалась передача этих важнейших сведений: уже в январе 1913 года, как было рассказано, из Петербурга пришел ответ на аналогичные предложения братьев Яндричей; сами эти предложения были выдвинуты, следовательно, или в самом начале января 1913, или в самом конце 1912 года.

Затем мы указали на то, что сам Михаил Алексеев сообщил о поступлении этого плана в Петербург совершенно по другому каналу.

Вот и вернемся к этой истории со всеми ее подробностями.

Слово Алексееву:

«Эта история началась в 1903 г., когда генерального штаба капитан Самойло А.А., помощник старшего адъютанта штаба Киевского военного округа, случайно встретил в Киеве товарища детства — генерального штаба полковника Роопа В.Х., временно оставившего пост военного агента в Вене (который он занимал с 1900 г.) для прохождения цензового командования полком в Белой Церкви. Узнав, что Самойло занимается в штабе округа изучением австро-венгерской армии и ведет ее разведку, Рооп предложил передать ему «всех своих знакомых в Вене, которые могут быть очень полезными по доставке нужных сведений»[496]. Подобный «жест» Роопа, который через несколько месяцев должен был вернуться к исполнению своих обязанностей военного агента, был продиктован тем, что его активная деятельность уже попала в поле зрения австрийской контрразведки. /…/ Сам Рооп передал Самойло далеко не всех своих «знакомых» и после возвращения в Вену успешно добывал в течение двух лет ценную разведывательную информацию, используя негласную агентуру».[497]

Странное начало истории, заметим мы сразу: а что было бы, если бы Самойло и Рооп не встретились случайно? Почему на новую связь был передан именно этот агент, а не другие?

Возможно, что прав Алексеев, который считает, что именно тогда над Роопом нависла конкретная опасность провала. Алексеев ссылается на Ронге, соответствующую цитату из которого мы приводим:

«Официальная Италия, подобно австро-венгерскому министерству иностранных дел, делала вид, что ничего не знает о существовании шпионажа союзника, и дошла до того, что донесла на некоего Умберто Диминича, предложившего итальянскому морскому министерству копии с чертежей австро-венгерских кораблей[498]. По нашим сведениям, итальянцы этим «товаром» были уже обеспечены и указанием на Диминича желали вызвать нас на выдачу итальянцев, продававших итальянские секреты.

Диминич был арестован и признался, что он сбыл эти чертежи русскому военному атташе в Вене, полковнику Владимиру Роопу. При судебном разбирательстве была соблюдена такая деликатность, что покупщик чертежей даже не был назван».[499]

Последняя деликатность и позволила Роопу благополучно вернуться в Вену в 1903 году. Странная, заметим, деликатность. Не объяснялась ли она тем, что австрийцы решили не вспугнуть Роопа, только что заглотившего ценнейшую наживку?

Самойло, во всяком случае, проявил здоровое любопытство и бодрую инициативу — и попытался немедленно познакомиться с таинственным агентом, но из этого ничего не получилось:

««Рооп сомневался, что основной его знакомый (некто «Р»), — вспоминает Самойло, — …согласится повидаться со мной лично, но был уверен, что он поручит это дело надежному лицу»[500]. 23 октября (5 ноября) 1903 г. /…/ Самойло А.А. /…/ выехал в секретную командировку в Австро-Венгрию, где пробыл до 11 (24) ноября этого же года. Все произошло так, как и предсказал Рооп — офицер австро-венгерского Генерального штаба от личного контакта отказался, все условия его сотрудничества с разведкой были оговорены при встрече с посредником».[501]

Очевидно, однако, что и Рооп не отказался в последующие два года от контактов с этим таинственным источником: чем, как не этим, объясняются упоминавшиеся ценнейшие сведения Роопа, вывезенные им в Петербург в июне 1905 года при окончательном покидании Вены?

Рооп весьма дорожил этим своим достижением, а потому и после 1905 года на связи с агентом оставался все тот же Самойло, лично которому и осторожности которого безоговорочно доверял Рооп.

Александр Александрович Самойло (1869–1963), дослужившийся позднее до званий царского генерал-майора и советского генерал-лейтенанта, вполне, во всяком случае, оправдал ожидания Роопа: его сдержанность и осторожность оказались в итоге фантастическими и позволили ему избежать и эмиграции из России, и расправ над российскими профессиональными военными и разведчиками, не утихавших с 1917 года и резко обострившихся в 1937–1938 годах.

В декабре 1917 — феврале 1918 генерал-майор Самойло состоял военным экспертом в российской делегации на Брестских мирных переговорах. Непосредственное знакомство с тогдашними большевистскими шишками — Л.Д. Троцким, Л.Б. Каменевым, Г.Я. Сокольниковым — позволило тогда ему взлететь на заоблачные высоты: в Гражданскую войну Самойло командовал в Красной Армии фронтами, но не вышел в патентованные «герои гражданской войны».

Позднее он и вовсе предпочел уйти в тень, обратившись в средне-крупного военного чиновника-бюрократа, в эдакого мудрого птицу-филина, никому особенно не мешавшего и никого не раздражавшего. Попадало от него лишь мелким пташкам.

В тот день, когда писались эти строки, автор получил свежий номер газеты, в которой рассказывалось, как трижды Герой Советского Союза, самый результативный советский летчик-истребитель, майор И.Н. Кожедуб едва не вылетел в 1948 году с третьего курса Военно-воздушной академии, сдавая экзамен по «военной администрации» неистребимому генерал-лейтенанту А.А. Самойло.[502]

И что бы мы с вами делали без мемуаров этого генерала?..

К странностям же поведения Роопа мы еще вернемся.

Марченко, во всяком случае, сменивший, напоминаем, Роопа в Вене, никаких контактов с «венским» агентом последнего так и не получил.

«Только в течение 1908 г. штабом Киевского военного округа от «венского агента», который в последующем проходил под номером 25, были приобретены следующие документы и сведения: новые данные о мобилизации австрийских укрепленных пунктов; некоторые подробные сведения об устройстве вооруженных сил Австро-Венгрии; сведения о прикомандированном к штабу Варшавского военного округа П. Григорьеве, предложившим в Вену и Берлин свои услуги в качестве шпиона; полное боевое расписание австрийской армии на случай войны с Россией, издания 1907 г., ряд сведений о современных политических событиях на Балканском полуострове и мобилизации по этому случаю австрийских корпусов»[503] — последнее происходило, напоминаем, зимой-весной 1908 года — в самый разгар упоминавшегося Боснийского кризиса.

Штаб округа жаловался тогда в Генеральный штаб на недостачу денег: «Кроме того, тем же венским агентом предлагались, но за недостатком средств были отклонены: сведения о контингенте, который обязана выставить Италия в случае войны Тройственного союза; о почтовых, телеграфных и телефонных сообщениях в военное время; секретный шифр Австро-Венгрии, принятый в ее дипломатических сношениях».[504]

Ко всем этим подробностям нам еще предстоит возвращаться.

В дальнейшем сотрудничество не ослабевало: «Содержание этого ценнейшего агента-источника состояло в выплате ему, разумеется через посредника, «солидных разовых вознаграждений (до 10 тясяч рублей)[505]». Инициатива в добывании документов, содержащих разведывательную информацию, практически была в руках у этого агента. Будучи офицером Генерального штаба, он прекрасно представлял [себе] круг интересов военной разведки России, хотя до его сведения доводилось, что в первую очередь желала бы приобрести последняя. Исходя из высказанных пожеланий, своих возможностей и складывающейся вокруг него обстановки, негласный агент сам определял, что и когда — «от времени до времени» — он предложит русской разведке.

В 1910–1911 годах этот агент передается на руководство ГУГШ»[506] — последнее было связано с тем, что из Киевского военного округа в ГУГШ был переведен и Самойло, который «с 1910 г. являлся делопроизводителем австро-венгерского делопроизводства Отдела генерал-квартирмейстера ГУГШ».[507]

В Киеве пост Самойло унаследовал упоминавшийся выше Галкин.

«В 1911 году от негласного агента, которому был присвоен порядковый номер 25, каких-либо разведывательных материалов не поступало. В 1912 г. № 25 вновь напомнил о себе. В течение этого года и первых четырех месяцев следующего от него было получено 23 секретных документа»[508] — и притом каких!

Алексеев излагает информацию об этих поступлениях, цитируя притом подлинную документацию российской военной разведки того времени: ««Справочная книжка с полным составом по военному времени вооруженных сил [Австро-Венгерской] монархии» объемом в 150 страниц была получена в январе 1913 г. от негласного агента № 25 «в виде 75 фотографий, размером 9х12 см., причем на каждой из них снято на[509] две страницы подлинника».»[510]

Кроме этого, от Агента № 25 «в течение 1912 и первой половины 1913 г.[511] был добыт целый ряд секретных документов [,] в том числе [: ]боевое расписание австро-венгерской армии «для войны с Балканами, мобилизация укрепленных пунктов; инструкция об этапной службе[512]; положение об охране железных дорог при мобилизации; новые штаты военного времени; некоторые исключительные мероприятия на случай войны; сведения о минировании важнейших технических сооружений в Галиции».

Трудно переоценить важность поступивших документальных материалов. Кроме того, от № 25 были получены «общие сведения военно-политического характера», которые «вообще, являлись несколько запоздавшими, но важными в том отношении, что своей компетентностью подтверждали уже имевшиеся данные».»[513]

А вот, наконец, и главный шедевр, подлинный венец всей деятельности Агента № 25: «В 1913 г. от агента номер 25 были получено[514] «Боевое расписание Австро-Венгерской армии» на случай войны с Россией, вошедшее в силу с 1 марта с.г.»[515] — это и есть тот самый план развертывания, причем совсем не в том виде, в каком он существовал в упомянутые годы и какой в общих чертах оставался еще в силе, как это сформулировал Ронге, а в самом наипоследнем варианте!

1 марта 1913 года план утвердили в Вене — и тут же он оказался на столе в Генеральном штабе Российской армии: ведь вся завершающая деятельность Агента № 25 ограничилась, повторяем, лишь первыми четырьмя месяцами 1913 года. Такая оперативность разведки не снилась и в самом счастливом сне даже самому товарищу Сталину!..

И вот весь этот поток бесценнейшей разведывательной информации внезапно иссяк с разоблачением и гибелью полковника Редля!

Снова слово Михаилу Алексееву:

«В конце мая 1913 г. в Вене покончил жизнь самоубийством полковник /…/ Альфред Редль. /…/ Казалось бы, все сходилось на том, что Редль и является тем самым «неизвестным агентом» № 25. В определенной растерянности пребывал и сам Самойло, тем более, что после получения вышеперечисленных документов, новых предложений больше не поступало. «Дело Редля, — докладывал он в феврале 1914 г., подводя итог деятельности агента № 25, — указывает, что этим агентом и был Редль…» «Однако это отрицает генерал Рооп, — здесь же, в этой фразе, оговаривается Самойло, — которым агент первоначально и был завербован». Итак, Рооп, единственный из русских разведчиков, знавший, кто из офицеров Генерального штаба Австро-Венгрии скрывался под № 25, отверг какую-либо причастность Редля к сотрудничеству с военной разведкой России.

Кроме того, проведенный анализ показывает, что среди документов, передаваемых агентом № 25, нет ни одного материала, относящегося к деятельности 8 (пражского) корпуса, в котором с 1909 г.[516] полковник Редль занимал должность начальника штаба, что также ставит под сомнение утверждение о его работе на русскую разведку.

Перед началом Первой мировой войны Самойло предпринял усилия для прояснения ситуации. Он, по его словам, «попытался связаться по обычному адресу с Веной, получил ответ, был вызван на свидание в Берн, ездил на это свидание и даже достал последние интересовавшие нас сведения». Но вот кто был этим «комиссионером» Самойло так и не удалось выяснить. Последний отказался назвать себя, объявив, что это последнее свидание[517]. Таким образом, информация от негласного агента в Вене была получена год спустя после смерти Редля».[518]

Вот так-то!

Здесь нам пора перевести дух и призадуматься об описанных волшебных качествах Агента № 25.

Генерал Мильштейн читал те же документы российской военной разведки, что упоминались и Алексеевым — совпадение деталей несомненно свидетельствует об этом. Заключительное сообщение Мильштейна, которое мы частично цитировали, говорит о том же: «По некоторым данным, план стратегического развертывания австро-венгерской армии был продан Редлем русской разведке в 1912 году за 50.000 крон. Одновременно данные по этому плану были получены от другого русского агента полковника Яндржека, работавшего в мобилизационном отделе австрийского генерального штаба».[519]

Мильштейн, следовательно, читал и документ о готовности ГУГШ заплатить Яндричу указанную сумму, и какие-то документы, подтверждающие получение русскими вожделенного плана от Агента № 25.

Чего не читал Мильштейн — так это мемуаров генерала Самойло, ставящих безоговорочный крест на тождественности Редля и Агента № 25. Поэтому у Мильштейна Редль превращается в эдакое подобие Штирлица: «Не было, пожалуй, ни одного секрета, интересующего Россию, к которому бы не имел доступа Редль» — это мы уже цитировали.

И этого же Штирлица, согласно тому же Мильштейну, оказалось легко поймать на футлярчике от ножичка!

Интересно, попадались ли самому Мильштейну такие Штирлицы во времена его практической деятельности в разведке?

Справедливости ради отметим, что Мильштейну приходилось встречаться с разнообразными чудесами: под его собственной эгидой (или под эгидой его коллег в ГРУ) в годы Второй Мировой войны в Швейцарии работала разведывательная группа венгерского еврея, коммуниста Шандора Радо (1899–1981), поставлявшая важнейшие сведения, источник которых по сей день не известен.[520]

«Основным источником информации для группы Радо был немецкий эмигрант Рудольф Рёсслер, работавший под кличкой Люци. Он располагал в Германии сетью агентуры, будто бы имевшей доступ к документам главного командования вермахта, сухопутной армии и люфтваффе. /…/ Кто были эти люди, как сложилась и действовала их антинацистская организация, каким путем сведения из Берлина попадали к Рёсслеру — на эти вопросы и поныне нет ясного ответа».[521]

В качестве награды за эту деятельность Радо отсидел, как и Треппер, после войны около десяти лет в советских концлагерях, затем вернулся в Венгрию (оставаясь коммунистом, едва избежал расправы во время Венгерской революции 1956 года), а позднее (в 1972 году) был удостоен советского ордена Отечественной войны I степени…

Наиболее экстравагантное предположение заключается в том, что за организацией Рёсслера стоял заместитель Гитлера по партии Мартин Борман.[522]

Впрочем, возможно, что главным советским шпионом был не Борман, а шеф Гестапо Генрих Мюллер!..[523]

Что там происходило на самом деле — это пока выходит за темы данной нашей книги.

Однако можно не сомневаться в том, что чем-либо удивить Мильштейна после Второй Мировой войны было уже невозможно!..

Михаил Алексеев читал те же документы, что и Мильштейн, но сверх того и многое другое.[524] Поэтому его выводы радикально расходятся с историей, рассказанной Мильштейном.

Вот версия Алексеева: «В начале 1913 г. в Вену поступили сведения о том, что Россия негласным агентурным путем получает ценную документальную информацию, касающуюся вооруженных сил Австро-Венгрии. «Утечка» подобных сведений из России могла произойти через австрийскую или германскую негласную агентуру и явиться следствием предательства в определенном, хотя и ограниченном круге лиц как в военном министерстве России, так и в штабах военных округов, имевших доступ к разрабатываемым российским Генеральным штабом документам. Среди последних были и такие, в которых делались ссылки «на подлинные австрийские документы». Таким образом, по тем или иным причинам в Вене стало известно о предательстве в собственном стане, причем на самом высоком уровне. Нельзя исключить, что эта информация дошла до наследника престола Франца-Фердинанда»[525] — прервем тут Алексеева: все это его заявление от начала и до конца не подтверждается никакой информацией, представленной им самим или кем-либо еще.

Некоторая аналогия возникает при знакомстве с другим фрагментом книги Алексеева: «Весной 1914 г. фельдфебель, чертежник германского главного инженерного управления, предложил Базарову[526] купить у него планы восточных крепостей Германии. Фельдфебель недавно женился и нуждался в деньгах. Так был куплен план крепости Пихлау и крепости Летцен. Базаров вел переговоры о приобретении еще ряда отдельных секретных документов. И здесь произошел провал. По утверждению Николаи, «в апреле 1914 г. контрразведка из Петербурга сообщила о том, что Генеральный штаб ведет там переговоры о покупке планов германских восточных крепостей. По более точным данным предательство должно было исходить из одного центрального учреждения в Берлине, в течение 24 часов виновный был найден в лице одного старшего писаря. Он сознался в том, что совершил предательство по предложению русского военного агента…»[527]

По другой версии, чертежник после одного из свиданий с Базаровым встретил своего сослуживца и, разговорившись с ним, раскрыл свою связь с русским военным агентом. Тот предложил работать совместно, а потом выдал своего знакомого властям[528]. Одна версия, впрочем, не исключает другую».[529]

Но аналогия тут может привидиться лишь чисто поверхностная: Австро-Венгрия — не Германия, 1913 год — не 1914-й, а Агент № 25 — не берлинский чертежник!

Однако Рооп, напоминаем, опасался именно такой возможности провала своего «венского» агента!..

Так что ход рассуждений Алексеева не является совсем уж чистейшей фантастикой.

Высказав наши предупреждения, возвращаемся к прерванному тексту Алексеева: «В складывающейся обстановке австрийцам необходимо было срочно пресечь деятельность тайного агента, работавшего на русских. Ответственность за эту операцию была возложена на руководство разведывательной службы Австро-Венгрии — Августа Урбанского /…/ и Макса Ронге /…/.

Однако скоропалительные поиски шпиона не дали желательных результатов. Оставалось либо признать свое бессилие (что означало, если не отставку, то «перевод» по службе), либо найти «запятнанного» офицера и взвалить на него обвинение в шпионаже. И такой кандидат был найден.

Чем располагали австрийские разведчики? Только вскрытым фактом противоестественных наклонностей Редля. Все остальное необходимо было фальсифицировать. /…/ После создания «улик» оставалось только подтолкнуть Редля к самоубийству (или убить его?), используя психологическое давление, угрозы разоблачить «преступную страсть», не доводя дело до суда. В данном случае грань между самоубийством и убийством довольно размыта. Ибо то, что случилось с Редлем, можно рассматривать как убийство, «загримированное» под самоубийство, и как самоубийство, впопыхах подготовленное австрийской разведкой. /…/

Редль ушел из жизни, сохранив за собою на многие десятки лет скандальную известность «русского шпиона». Но, убрав ими же сотворенного «агента», Ронге, Урбанский и Николаи не смогли лишить Россию подлинных источников разведывательных сведений. Сохранившаяся в Вене агентура продолжала добывать информацию. Русская военная разведка одержала верх в тайной войне».[530]

Не правда ли, здорово звучит? Особенно это: русская военная разведка одержала верх в тайной войне!

Ну и в чем же логика рассказанной побасенки?

Предположения о невинности Редля как изменника и шпиона, о подтасовке улик против него и об убийстве весьма близки к истине и выглядят достаточно убедительно.

Не слишком понятным остается поведение истинного Агента № 25, практически прекратившего свою деятельность сразу после разоблачения и гибели Редля.

Может быть, он испугался аналогичной участи? Вполне возможно — и последняя встреча «посредника» или самого агента с Самойло в 1914 году полностью соответствует такому предположению.

Но в чем же тогда победа русской военной разведки в тайной войне?

Был один-единственный ценный российский агент, № 25, а потом перестал быть таковым, прекратив свою деятельность.

В чем же, повторяем, победа? В том, что он сохранил свою жизнь? А сохранил ли?

Высказанная Алексеевым версия оставляет в стороне вопрос о том, кем же был Агент № 25, каковы были его мотивы, в чем состоял смысл всей его игры, продолжавшейся целых десять лет, и каковы на самом деле истинные итоги этой «игры», в которой Альфред Редль лишился жизни и которая, в зависимости от истолкования ее смысла и результатов, лишила жизней то или иное множество людей, убитых на последовавшей войне в качестве жертв этой разведывательной акции, успешной для кого-то.

На эти вопросы нам придется отвечать без подсказки, предложенной Алексеевым.

В 1931 году Урбанский категорически возражал против того, что в свое время Редль имел возможность продать русским план развертывания Австро-Венгерской армии. Аргументы Урбанского представляются логичными и весомыми.

Он рассказывает, что само составление такого плана производится в рамках деятельности Оперативного отдела Генштаба, причем почти все офицеры-разработчики участвуют в работе не по плану целиком, а по отдельным его частям. В разработке таких частей участвуют и другие отделы Генштаба — транспортный, разведывательный (Эвиденцбюро) и прочие органы, которым отдается исходная информация из Оперативного отдела и от которых назад получаются готовые разработки, относящиеся только к профилю деятельности именно этих подразделений. Главные идеи разрабатываемого плана находятся в проработке у чрезвычайно ограниченного круга лиц.[531]

Добавим от себя, что к этому ограниченному кругу не должен был относиться ни начальник Эвиденцбюро, ни Редль, не достигший даже и такого служебного уровня.

Что же касается готового плана, то он тем более находился в распоряжении всего нескольких человек, которые могли продолжать работать над ним, а при необходимости и переснимать его в шпионских целях. К числу таких доверенных лиц тем более не мог принадлежать Редль.

Урбанский высказал сожаление о том, что, несмотря на все принимаемые меры секретности, благодаря предательствам все же постоянно происходит утечка информации, собранной в таких документах.[532]

Но при таких утечках возникает не только польза, но и вред для противника, поскольку план оперативного развертывания не есть что-то навсегда застывшее, а постоянно подвергается исправлениям и изменениям.

Вот здесь-то Урбанский и написал о той негативной роли, которую сыграл российский план развертывания, добытый австрийцами, напоминаем, еще в 1909 году: зло, нанесенное им, заключалось не столько в искажении определенных его составляющих, по-другому реализовавшихся на практике, сколь в той излишней самоуверенности, какой прониклись австрийские генштабисты в результате веры в свои знания планов противника. Хотя сами же эти генштабисты, подчеркивает Урбанский, прекрасно понимали, насколько их собственные планы были подвержены переменам.[533]

Помимо Генерального штаба планы развертывания должны были находиться и в нижестоящих инстанциях. Исходя из общепринятых принципов секретности, нетрудно заключить, что наличие частных планов на этих нижних этажах общеармейской иерархии не могло создавать дополнительные угрозы утечки общей информации.

Армии, группы армий и фронты создавались в Австро-Венгрии уже после начала Первой Мировой войны. До начала войны крупнейшими постоянными воинскими объединениями были корпуса. Ни один штаб корпуса, разумеется, не мог обладать экземпляром общего плана развертывания; корпусов касались лишь их собственные планы, предписанные им на случай приближения военных действий, а также минимально необходимые сведения о соседних корпусах, взаимодействие с которыми предполагалось по общему плану.

Редль, заметим мы, мог, конечно, с осени 1912 по весну 1913 скопировать для кого-нибудь (для русских или сербов) планы своего 8-го корпуса, начальником штаба которого он оказался. Но как раз получение этих-то сведений и не подтверждается архивами российской военной разведки!

Что же касается общих планов, то они, благодаря принятой системе хранения, просто не были доступны Редлю[534] — и в этом приходится согласиться с Урбанским!

Тем более они были недоступны ни Чедомилу Яндричу, ни тому мнимому майору, которого пытался изображать Милан Ульманский.

От себя выскажем чисто абстрактное соображение, что выкрасть (хотя бы на время фотосъемки) такой план было бы все-таки легче не Редлю или кому-либо другому из посторонних офицеров, а какому-нибудь писарю из Оперативного отдела Генштаба!

Причем, как подчеркивает Урбанский, даже и единого общего плана у Австро-Венгрии не было и не могло быть в принципе: воевать предполагалось на различных направлениях — против России, против Сербии и Черногории, против Италии (или вместе с ней), против Турции (или вместе с ней) — то же и с участием Румынии на собственной стороне или на противоположной и т. д. На все такие случаи разрабатывались собственные планы. При необходимости войны одновременно на два или на три фронта предусматривались компромиссные варианты.[535]

Число последних, заметим мы, исходя из математических принципов комбинаторики, уже получается таким, что просто невозможно отработать все возможные варианты общего плана (всех возможных комбинаций, например, из четырех вариантов по одному, двум или трем — в сумме 16 штук). На практике же такие комбинации возникают в динамически развивающейся политической реальности — и далеко не сразу понятно, в какую окончательную комбинацию выльются решения, самостоятельно принимаемые различными сторонами; так оно и получилось в июле-сентябре 1914 года.

На основании этих соображений Урбанский и отверг одно из главнейших обвинений, выдвинутых против Редля: он-де выдал план наступления против Сербии, что и позволило сербским военачальникам успешно отразить его осенью 1914 года, зная все его детали. На самом деле, разъясняет Урбанский, срыв разгрома Сербии произошел из-за неправильного анализа австрийцами политической ситуации.

Почти до самого конца июля 1914 года австрийцы исходили из того, что воевать предстоит лишь против одной Сербии — соответствующий план развертывания и был своевременно приведен в действие. Развертывание против Сербии уже вовсю происходило, когда вдруг выяснилось, что предстоит воевать и против России. План развертывания против Сербии пришлось менять на ходу, перебрасывая часть войск против России и меняя маршруты перевозки войск с южного направления на восточное и северо-восточное — это создало колоссальные трудности для железнодорожного транспорта.

По российским данным, австрийцам пришлось при этом изменить в июле 1914 года 84 маршрута воинских эшелонов.[536]

В результате осенью 1914 года реализовалась комбинация, крайне неприятная для Австро-Венгрии: удар по Сербии производился недостаточными силами, а опоздание сосредоточения войск против русских привело к поражениям австрийцев и на этом театре военных действий.[537]

Урбанский высказывает свои доводы жестко и категорически: колоссальные жертвы среди австрийцев, продемонстрированные в игровом фильме о Редле (снятом, напоминаем, в 1925 году), не имеют никакого отношения к утечке предвоенных планов. Приписывание же Редлю выдачи противнику австрийских шпионов за границей, считает Урбанский, тем более является фантазией, вообще ни на чем не основанной.

И вся роль Редля, как подвел итоги Урбанский, оказалась раздутой и преувеличенной.[538]

С мнением Урбанского совпадает и мнение Конрада о том, что Редль не мог нанести Австро-Венгрии существенного ущерба.[539]

А вот Максимилиан Ронге в 1930 году так расценил вопрос о том, кто кого победил в тайной войне в 1913 году (хотя Ронге при этом чисто врет в отношении Редля): «Редль, несомненно принес вред. Однако представление, возникшее у многих, что он является могильщиком монархии, преувеличено. Самое большое предательство — выдача плана развертывания против России — не принесло русским пользы, а наоборот, ввело их в заблуждение.

Нечего было и думать об изменении плана развертывания, ибо развертывание тесно связано с целым рядом факторов. Русские хорошо знали это и вполне положились на данные Редля. Но когда подошли вплотную к войне и когда выяснилось, что нечего рассчитывать на Румынию[540], на которую прежде рассчитывали, то было обнаружено, что при сосредоточении наших войск правый фланг северной армии был слишком открыт и потому начальник генштаба решил отодвинуть сосредоточение за р[еки] Сан и Днестр. Русские ничего об этом не знали. Им неизвестны были даже некоторые изменения, внесенные после 1911 г., как об этом впоследствии сообщил ген[ерал Ю.Н.] Данилов[541] в своих мемуарах. Они считали, что 3-й[542] корпус, начальником штаба которого был Редль, войдет в состав 3-й армии в Галиции, тогда как в действительности он был направлен против Сербии. Это подтверждает тот факт, что Редль не имел ни соучастников, ни последователей. Он был единственным доверенным лицом России».[543]

Итак, Российский Генштаб действовал исходя из плана, добытого разведкой, только, конечно, не от полковника Редля, который не был единственным доверенным лицом России, поскольку вообще не был доверенным лицом России (в этом Алексеев, конечно, прав!), а от агента № 25!

А вот австрийский начальник генштаба (тот же Конрад!) действовал, исходя из некоторого иного плана, так и оставшегося неизвестным русским, пока дело не дошло до практического столкновения сторон.

Об этом писал и генерал Мильштейн: «После разоблачения Редля австрийский генеральный штаб внес изменения в план стратегического развертывания и, в частности, полосу стратегического развертывания отнес на 100–200 км к западу по сравнению с прежним планом. Однако царским[544] генеральный штаб не учитывал, что в план могут быть внесены серьезные изменения и все свои расчеты строил на основе данных старого плана. Начальник оперативного управления царской ставки генерал Данилов в своих воспоминаниях о первой мировой войне писал: «Развертывание австрийцев в действительности произошло западнее, чем мы ожидали»»[545] — и приводит ссылку на соответствующий источник.[546]

Примерно то же мнение высказал, подводя итоги, и Петё, в свою очередь имевший в виду не Агента № 25, о котором Петё ничего не читал, а именно Редля, якобы выдавшего этот план русским: «неожиданно для противника в момент начала войны австрийские армии оказались на 100–200 км западнее ранее предполагаемых позиций. Из-за этого российскому командованию удалось в достаточной мере уяснить обстановку на фронте только к середине августа, а в начале войны — потерпеть два неприятных поражения в битвах под Красником и под Комаровом. Российские генштабисты уже после войны сделали такой анализ: «Слепо доверившись купленному у полковника Редля плану стратегического развертывания австрийской армии, императорский Генеральный штаб полностью просчитался. Обладая богатым информационным материалом о совещаниях австрийского Генштаба под руководством его начальника Конрада фон Хётцендорфа, в российском штабе считали, что располагают сведениями, в полной мере достаточными для достижения стратегического успеха». Но «основные силы австрийцев избежали удара». В конечном счете, сведения Редля «принесли больше вреда, чем пользы». (По иронии судьбы этот успех [чей?] стал известен лишь задолго после войны благодаря публикациям научных работ российских военных.)»[547]

Ну и кто же, повторяем, при всем этом выиграл, независимо от того, кто именно передал эти материалы русским — Редль или неизвестный таинственный Агент № 25?

К стратегическим последствиям деятельности Агента № 25 нам еще предстоит возвращаться.

К тому же, конечно, нельзя верить и всему, что писали непосредственно о Редле Урбанский и Ронге. Но вот разумный методический подход к анализу происшедшего у них, профессиональных разведчиков, четко просматривается: расценивать роль Редля необходимо с учетом его практических возможностей и сопутствующих реалий, а не вымысла и фантазий.

То же целесообразно применить и к анализу деятельности Агента № 25.

А уже затем анализ его возможностей позволит нам вычислить, кем же он был: сначала — по должности, а потом — и по имени.

4.4. Смурной реформатор лоскутной империи

Первое слово, которым начинается заголовок данного раздела, не относится к разряду общепринятых литературных терминов — это скорее жаргонное словечко, имевшее хождение в соответствующей неформальной среде на финише советских времен. Но мы не нашли более подходящего краткого определения для отражения личностных черт, внутреннего самоощущения и образа действий эрцгерцога Франца-Фердинанда. Сделав это пояснение-оговорку, возвратимся к сущности наших проблем.

Теперь мы пребываем в ситуации, встречающейся у следователей по уголовным делам: обнаружен склад украденных вещей, но не известно где это уворовано, кем и у кого. Состав предметов, однако, позволяет установить, где же они (хотя бы приблизительно) украдены, очертить круг возможных исполнителей преступления, а затем и постараться найти конкретных виновников. То же и у нас: донесения Агента № 25 и являются собранием украденного, но не предметов, а документов.

Хронологически первым известным из них идет добыча, привезенная Владимиром Роопом в июне 1905. Это — упоминавшиеся Роопом «копии с журнала секретного совещания австро-венгерской комиссии под председательством начальника Генерального штаба по выработке проекта укрепления страны на предстоящее десятилетие (1905–1914 гг.) и с секретной резолюцией австро-венгерского военного министерства по этому вопросу, имеющихся в моем [Роопа] распоряжении непродолжительное время». Рооп, напоминаем, очень переживал относительно сохранения в строжайшем секрете самого факта утечки данной информации, поскольку в Вене круг посвященных был строго ограничен.

Исходя же из наших целей, он, наоборот, чересчур широк: этот круг посвященных состоял тогда из десятка, двух десятков, а может быть даже из трех десятков высших австрийских военных и администраторов. К ним необходимо добавить и технических сотрудников — секретарей, писарей, машинисток и стенографисток, а также и близкое неформальное окружение обозначенных должностных лиц — их жен, любовниц, любовников и т. д. Круг подозреваемых, повторяем, чересчур широк.

Зато сведения, поставленные Агентом № 25 в 1908 году и предложенные им тогда же, но так и не приобретенные в силу ограниченности финансовых возможностей штаба Киевского военного округа, отличаются невероятным разнообразием. Повторим:

— поставлено: «новые данные о мобилизации австрийских укрепленных пунктов; некоторые подробные сведения об устройстве вооруженных сил Австро-Венгрии; сведения о прикомандированном к штабу Варшавского военного округа П. Григорьеве, предложившим в Вену и Берлин свои услуги в качестве шпиона; полное боевое расписание австрийской армии на случай войны с Россией, издания 1907 г., ряд сведений о современных политических событиях на Балканском полуострове и мобилизации по этому случаю австрийских корпусов»;

— предложено к поставке: «сведения о контингенте, который обязана выставить Италия в случае войны Тройственного союза; о почтовых, телеграфных и телефонных сообщениях в военное время; секретный шифр Австро-Венгрии, принятый в ее дипломатических сношениях».

Примерно в том же ключе выдержаны донесения и более позднего периода деятельности Агента № 25 — включая передачу русским пресловутого плана развертывания в марте-апреле 1913 года.

Вот тут уже есть о чем поразмышлять!

Помимо информации того же рода, что и в 1905 году, восходящей по происхождению к руководству Генштаба и военного министерства Австро-Венгрии, среди перечисленных разведданных встречается и нечто совершенно иное.

Например, сведения о некоем П. Григорьеве. Неизвестно где, когда и при каких обстоятельствах этот вроде бы изменник предложил свои услуги немцам и австрийцам, но решение о его вербовке должно было приниматься непосредственно в разведотделах генштабов Германии и Австро-Венгрии, если в последней — то в Эвиденцбюро. Там эта информация должна была быть принята и обработана, а затем положена под строжайший секрет: подлинное имя фигуранта, во всяком случае, не должно было сообщаться никаким начальственным инстанциям во избежание такой утечки, каковая и произошла. И к русским эта информация могла поступить лишь из Эвиденцбюро — минуя и Генштаб, и военное министерство Австро-Венгрии, которые не должны были заниматься вопросами конкретной вербовки агентов и, главное, знать их подлинные имена.

Эта история оказывается единственной, о которой мы уже упоминали в том отношении, что она дает основания подозревать Редля в выдаче австрийских шпионов русской контрразведке. Но и это обвинение тут же приходится отмести из тех соображений, что подавляющее большинство других сообщений Агента № 25 заведомо выходит за рамки служебной компетенции тогда подполковника Редля.

Некоторые из перечисленных сведений, поставленных номером двадцать пятым, исходят даже скорее не от военных, а от политиков — из кабинета министров Австро-Венгрии, из министерства иностранных дел и т. д. Секретный шифр Австро-Венгрии, принятый в ее дипломатических сношениях, почти наверняка не имел никакого отношения к военному ведомству: из соображений секретности МИД должен был сам управляться с собственными шифрами, никого не посвящая в эту сферу своей деятельности.

Что же получается?

Получается, что источники исходной информации Агента № 25 были рассеяны по меньшей мере в нескольких высших учреждениях Австро-Венгрии, а потому этим источником в принципе не мог быть какой-либо один работник любого из этих ведомств. Такие сведения могла поставлять лишь специальная шпионская организация — подобные случаи хорошо известны в истории разведок и упоминались нами выше.

Такой организацией и была, например, возглавлявшаяся Треппером «Красная капелла», хотя и вошедшая в историю под именем клички, данной ей гестаповцами. Ныне про нее известно если и не все, то очень многое.

Хорошо известна ее структура: организация состояла из нескольких сотен людей, действительно рассеянных по различным учреждениям Третьего Рейха, занимавших там не очень высокие должности, но связанных с секретными сведениями. Некоторые из этих людей были убежденными антинацистами; другие даже не подозревали, что сообщаемая ими информация используется врагами Рейха. Из соображений безопасности и по условиям личных знакомств организация была не единой, а состояла из целого ряда подразделений, не связанных между собой, но замыкавшихся на одного руководителя — «Большого шефа» Леопольда Треппера. К сожалению, было допущено немало ошибок, подорвавших безопасность деятельности этой организации — потому она и погибла; но далеко не все ее члены были расшифрованы Гестапо и подверглись репрессиям — некоторые просто лишились связи и затаились, улегшись на дно.

Притом обобщенные доклады, шедшие от Треппера и его ближайших помощников в Москву, редко содержали подлинные масштабные документы — подобные тем, что поставлял Агент № 25; большинство сведений, переданных «Красной капеллой», создавалось аналитической проработкой и сопоставлением разнообразных данных, нередко ничтожных по собственному самостоятельному смыслу.

Можно предполагать, что и Юзеф Пилсудский, например, тоже в свое время располагал чем-то подобным: его тайные стронники-поляки были рассеяны по всем учреждениям царской России, а также в Германии, в Австро-Венгрии и даже во Франции! Ниже мы приведем пример блестящего, просто гениального анализа и прогноза политической ситуации, предпринятого Пилсудским за полгода до начала Первой Мировой войны. Но для подобных прозрений необходима не только гениальность, присущая Пилсудскому, но и неординарная информированность, каковой он, по-видимому, также располагал!

Вот только похожая по характеру, структуре и масштабам организация и могла поставлять сведения, реально исходившие от Агента № 25. Отдельному человеку — писарю ли, полковнику, министру или даже начальнику Генштаба (или любовнику или любовнице кого-либо из них) обладать такими сведениями (если они были достоверными, а не выдумкой, как пытались представить дело на суде братья Яндричи) было просто невозможно!

Но, с другой стороны, очень трудно предположить, что подобная организация могла реально существовать: ведь она осталась совершенно неизвестной ни по составу, ни по задачам, притом не только русским, но и австрийцам! Ни единого намека о возможности такой организации не сохранилось в сведениях тех времен!

Агент № 25, как считали русские, руководствовался лишь стремлением торговать секретами в корыстных целях. Ему и платили немало, но немало для одного или нескольких человек, но не для многих! Содержать же на подобные гонорары организацию хотя бы в десяток достаточно равноправных источников информации было просто невозможно, да они мгновенно перессорились бы и повыдавали бы друг друга, будучи не идейными людьми, а жуликами.

Недаром Ронге ссылался на якобы предсмертные слова Редля (врет тут Ронге или нет — в данной ситуации не имеет значения!): «Соучастников у него не было, ибо он имел достаточный опыт в этой области и знал, что соучастники обычно ведут к гибели»; мы это цитировали, и это действительно должно было быть устоявшимся мнением руководства австрийской контрразведки, кто бы конкретно ни высказывал его.

Да и поведение Агента № 25, затаившегося после гибели Редля, проще объяснять мотивами поведения одного человека, а не целого коллектива: ведь русские, как считается, ничем Редлю не навредили, а австрийцы разоблачили его по чистейшей случайности — так почему бы этому коллективу не возобновить свою деятельность без Редля? И возможность связи с русскими у них вроде бы оставалась — как свидетельствовал Самойло.

Но этого, как известно, не произошло.

Вот и получается, что Агент № 25 не мог представлять собой ни организацию, ни отдельного частного лица. Остается, таким образом, вроде бы лишь одна возможность — он не принадлежал к миру реальных людей!

Последнее, однако, не совсем верно.

На самом же деле в Австро-Венгрии было даже не одно должностное лицо, обладавшее возможностью поставить все сведения, исходившие от Агента № 25, а целых два!

Это были — император Франц-Иосиф I и его официальный наследник — эрцгерцог Франц-Фердинанд, они же — верховный главнокомандующий вооруженных сил Австро-Венгрии и его единственный заместитель. Только они и могли безотчетно использовать любые служебные документы в Австро-Венгрии, притом практически не опасаясь подозрений и обвинений в измене.

Франц-Иосиф вообще в принципе был неуязвим в этом отношении и недоступен ни для каких и ничьих нападок; Франц-Фердинанд был подотчетен лишь одному Францу-Иосифу.

Никто из всех остальных во всей Австро-Венгрии ничем не мог ограничить их индивидуальную деятельность по использованию любых документов; этих же двоих можно было лишь убить — что и оказалось наглядно реализовано в Сараеве 28 июня 1914 года по отношению к Францу-Фердинанду.

Мог ли быть Агентом № 25 кто-либо из этих двоих?

А почему бы и нет?

Разумеется, возможность исполнения роли Агента № 25 применительно к этим двоим лицам подразумевает и возможность подозрений в том же, адресованную к людям из их ближайшего окружения — к какому-нибудь адъютанту, например. Обнаружить и разоблачить подобного агента нам совершенно не по силам.

Это было бы и вовсе никому невозможно, если бы Агент № 25 действовал короткое время: тогда могло сложиться так, что очень многие (преимущественно — неизвестные нам лица) могли стянуть с письменных столов императора или его наследника те или иные секретнейшие документы — и продать их русским. Но, к счастью для нас, эта преступная деятельность продолжалась годами — целых десять лет: со дня появления у Роопа весной 1903 года неизвестного (для всех остальных русских) ценнейшего «венского агента» и до момента гибели Редля.

Сохранение постоянно действующего изменника, на которого не падали никакие подозрения ни окружающих, ни обоих наивысших начальников — императора и его наследника — при таких условиях представляется нам крайне маловероятным, хотя и не вовсе невозможным.

Никакой адъютант или кто-либо близкий к подобной должности не сохранялся на одном месте целый десяток лет — все они совершали какие-то карьерные перемещения. Но в принципе существует возможность сюжета для романа, в котором роль русского агента исполнит, например, супруга Франца-Фердинанда (убитая вместе с ним в Сараеве), или какая-нибудь ее камеристка, или кто-либо другой — от такой перспективы, думается, не отказались бы Александр Дюма-отец или какой-нибудь Валентин Пикуль. Подобная возможность, повторяем, и в реальности не исключена.

Но если же ограничиться кругом известных личностей, отмеченных в политической истории Австро-Венгрии данного периода, то никаким случайным незначительным персонажам не найдется места в этой шпионской эпопее, продолжавшейся целое десятилетие.

А вот сами Франц-Иосиф и Франц-Фердинанд остаются в качестве подозреваемых почти на равных. Но все же подозревать императора нужно значительно меньше: и его возраст, и его, так сказать, служебное положение не должны были бы подвигнуть престарелого монарха на столь отчаянную авантюру на восьмом десятке лет его жизни.

Иное дело — Франц-Фердинанд.

Габсбургская империя сформировалась и укрепилась в жестокой борьбе — именно она оказалась на пути турецких завоевателей, вторгшихся в Европу. Для народов, населявших империю, ее существование и сохранение было вопросом жизни и смерти: альтернативой было лишь воинствующее мусульманство. Но как только отпала угроза, исходившая от мусульман (а именно так и казалось в Европе XIX и значительной части ХХ веков), как единство империи оказалось подорвано.

«Свое название «лоскутной монархии» Австрия получила по заслугам. /…/ после Венского Конгресса 1815 года Австрия оказалась славянской империей с значительными «инородческими меньшинствами» — итальянским, румынским, венгерским и немецким, из которых самое незначительное — немецкое меньшинство — правило всеми остальными при помощи немецкого государственного аппарата и немецкой династии. Рецепт этого управления /…/ прекрасно изобразил император Франц II[548] в следующих выражениях: «мои народы являются иностранными один для другого. Они не болеют одними и теми же болезнями в одно и то же время. Когда во Франции наступает горячка (революция), она охватывает всю страну в один день. Я же посылаю венгерцев в Италию и итальянцев в Венгрию. Каждый стережет своего соседа. Они не понимают, они ненавидят друг друга. Из их антипатии родится порядок, а из их взаимной ненависти — общий мир».»[549]

Нехитрый рецепт сохранения империи, высказанный императором Францем, является, если немного подумать, и рецептом ее уничтожения. Стоило встряхнуть империю так, что все ее части окажутся охвачены горячкой — и она, в отличие от Франции, разлетится на части!

Такой встряской могла послужить война, но те войны, что вела Австрия в пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия, не вылились в значительные потрясения. Иное дело — Первая Мировая война, которая оказалась не за горами!

«Результаты итальянской и венгерской освободительных революций 1848 года однако показали династии Габсбургов, что немцы составляют чересчур незначительное меньшинство среди остальных народностей монархии /…/. Когда же после австро-прусской войны 1866 года Австрия была выброшена «кровью и железом» из германского союза, положение стало еще более затруднительным: обладая гегемонией в этом союзе и опираясь на национальные германские государства, династия Габсбургов могла еще поддерживать в Австрии положение немцев, как правящей национальности. После отрыва Австрии от национально-германского резервуара подобное положение не могло дольше сохраняться, инородческая волна грозила захлестнуть немцев.

Перед правительством стояло два пути для разрешения национального вопроса: 1) превращение Австрии в федерацию национальных государств, что приводило к потере немецкой национальностью своего привиллегированного положения /…/, 2) раздел привиллегированного положения с какой-нибудь другой национальностью, входящей в состав Австрийской империи. По совету Германии, Франц-Иосиф[550] остановился на последней возможности /…/ и избрал второй привиллегированной народностью в Австрийской империи — венгров».[551]

«Конституция 1867 года, предоставившая венграм равноправие с австрийскими немцами в государственном строе Австрийской монархии, что выразилось в новом названии последней — Австро-Венгрия, была выработана с таким расчетом, что в австрийской половине империи 9-10 миллионов австрийских немцев правили 21–22 миллионами поляков, чехов, словаков, румын, итальянцев и южных славян. А в венгерской части 10–10Ѕ миллионов венгров управляли 10–10Ѕ миллионов жителей тех же национальных меньшинств».[552]

Комбинация, однако, оказалась неудачной: Австро-Венгрия развалилась в 1918 году, лишь на два года пережив своего создателя — императора Франца-Иосифа I!

Задолго до конца и императора, и империи уже было ясно, что последней, чтобы выжить, требуются новые реформы. Таким реформатором и пытался стать Франц-Фердинанд.

Отсутствие личного обаяния было несчастьем эрцгерцога Франца-Фердинанда — и одновременно отображением его политического кредо.

«Нелюдимый и мрачный, всю жизнь избегавший шумной толпы и светских салонов, эрцгерцог всю жизнь мечтал о народной популярности. Но уменья обходиться с людьми, располагать их в свою пользу — уменья, которое только одно может создавать популярность, у него не было. Он не мог весело глядеть в лицо людям, не мог ловким словцом или веселой улыбкой завоевать сердца общительных и жизнерадостных венцев. Его не любили, его боялись даже в родной стране».[553]

Не любил, а может быть и боялся Франца-Фердинанда даже император Франц-Иосиф.

Наследником престола Франц-Фердинанд стал не по своей воле и не по воле императора, а по праву рождения и потому, что умерли предшествующие претенденты, занимавшие в этой иерархии более высокие ступени, чем Франц-Фердинанд. И император едва ли не постарался как можно сильнее уязвить и унизить своего нежеланного потенциального преемника и умалить его возможное значение: «Его [Франца-Фердинанда] дети от морганатического брака с графиней Хотек, с которой он обвенчался в 1900 году, были лишены права престолонаследия. По приказу императора, заботившегося о чистоте царской крови, эрцгерцог от имени своего будущего потомства после брака подписал на вечные времена отказ от всяких притязаний на престол. Австрийский и венгерский парламенты утвердили этот отказ, и это придало ему силу закона империи».[554]

Мало того, супругу эрцгерцога всячески унижали при австрийском дворе, а германский император Вильгельм II — человек, обладавший и повышенным самолюбием, и обостренным чувством справедливости, однажды публично вступился за права своей дальней родственницы: «Хотя графиня Хотек после брака с эрцгерцогом и получила титул герцогини Гогенберг, но брак был морганатический и в придворных кругах ее не считали принадлежащей к царствующему дому. В придворном церемониале ее ставили ниже «настоящих» эрцгерцогинь, хотя бы те находились в самом захудалом и отдаленном родстве с царствующей династией. Ее даже не приглашали на торжественные придворные обеды, и однажды это вызвало «бестактное» вмешательство Вильгельма II, который отказался сесть за стол до тех пор, пока на обед не будет приглашена герцогиня».[555]

И сам «Франц-Фердинанд не мог примириться с мыслью, что его дети утеряли права престолонаследия и станут подданными его преемника, и мечтал о лишении этого акта законной силы или об его обходе. Возможность такого обхода и давала выдвинутая им идея реконструкции государства. Потеряв австрийскую и венгерскую короны, его дети могли получить корону славянских земель в преобразованной на началах триализма монархии под скипетром австрийского императора».[556]

Франц-Фердинанд «выдвинул идею триализма — превращение двуединой монархии в триединую — в Австро-Венгро-Славию, что влекло за собой коренное переустройство империи Габсбургов на федеративных началах и признание равноправия в государственном строе империи славянских народностей с австрийскими немцами и венграми. Такая реорганизация вызвала бы падение влияния венгров. Недаром в Венгрии Франца-Фердинанда считали, — да и он сам был искренне убежден в этом — покровителем славянских народностей».[557]

Итак, у Франца-Фердинанда оказывались могущественные враги — и немцы, и венгры, которые стояли за сохранение собственных привилегий, не желая делиться ими со славянами. Но и славяне оказывались врагами эрцгерцога, причем самыми опасными и непримиримыми: среди массы славянских народностей Австро-Венгрии зрели идеи полной государственной самостоятельности — этим грезили и чехи, и поляки, и украинцы, и сербы. Последние опирались на собственное соседнее государство — Сербию, с 1903 года, как упоминалось, поднявшую знамя объединения всех юго-западных славян под эгидой сербов. Эта идея, как тоже повторяется, и обеспечила последующие потоки крови на Балканах, не иссякшие по сей день.

Аннексия Боснии и Герцеговины, провозглашенная в 1908 году, воздвигла стену ненависти, разделившую Сербию с Австро-Венгрией: «С момента аннексии между Сербией и Австрией лежал меч, и Австрия /…/ уже не могла вложить его в ножны».[558]

Могущественные враги у Франца-Фердинанда имелись и в самой Вене — начиная с самого императора и включая, что было самым важным, многократно упоминавшегося начальника Генерального штаба (с 1906 года) генерала Конрада фон Хётцендорфа. Этот последний придерживался простейшей стратегии: давить всех врагов империи силой, и притом начинать агрессию самим, не отдавая инициативу противнику.

Словом, в сложившемся конфликте войны и мира эрцгерцог и генерал Конрад стояли на классических позициях «голубя» и «ястреба».

Все это и вылилось в трагическую поездку эрцгерцога в Боснию и Герцеговину в июне 1914 года, во время которой был убит он сам, убита его жена, а в результате положен конец и идеям триализма, а через несколько лет — и самой Двуединой монархии.

Особо неудачным был выбор даты торжественной встречи эрцгерцога в Сараеве: «28 июня[559]1389 года на Коссовом поле турецкий султан Мурад I разгромил сербские войска, захватив в плен сербского князя Лазаря с сыном. С этого дня сербский народ подпал под многовековое владычество турок, и с этого же дня начинается история сербской ирриденты — борьбы за независимость сербского народа. Вечером после битвы некий Милош Обилич, воин сербской армии, прокравшись тайком в турецкий лагерь, предательски поразил кинжалом победителя, султана Мурада. Имя Обилича, умершего в ужасных пытках, сохранилось в сербских народных песнях и легендах, как имя национального героя, отомстившего за порабощение Сербии, и день св[ятого] Витта — Видован — падающий на 28 июня, стал днем национального траура и, вместе с тем, днем надежды на освобождение Сербии».[560]

Притом «нельзя было забывать, что в период 1910-14 годов в южно-славянских землях Двуединой монархии было произведено не менее 5 покушений на высших австро-венгерских сановников».[561]

Но «эрцгерцог не мог отказаться от поездки. Ему, официально признанному покровителю славянства, было неудобно избегать посещения этого края, где, как предполагалось, к нему должны были относиться с особой любовью, или скрываться от «обожающего» его народа за тройными шпалерами солдатских штыков. Отказ эрцгерцога в последнюю минуту от посещения маневров, возвещенных с большой помпой еще в марте месяце 1914 года, дал бы богатую пищу языкам. Сразу становились правдоподобными «измышления врагов», что австрийское владычество в Боснии-Герцеговине держится только на штыках, что население аннексированных провинций спит и во сне видит о присоединении «к братьям на той стороне Дуная» (Сербия), что все славянофильство эрцгерцога является казенной фикцией австрийской бюрократии, и на пустынных улицах Сараева эрцгерцога встретят не только гробовым молчанием, как встретили в 1910 году императора[562], но и кое-чем похуже. Надо было опровергнуть эту «клевету врагов» и надо было ехать хотя бы ради детей, чтобы поездкой продемонстрировать свое покровительство славянству и тем создать точку опоры для притязаний на будущую славянскую корону.

/…/ Мысль взять с собой жену и доставить ей возможность разделить, хотя бы в глухой провинции, весь этот внешний и полный блеска декорум, обычный при торжественных приемах царственных особ, и одновременно подчеркнуть перед правящими сферами и широкой общественностью ненормальность положения жены престолонаследника, а в будущем монарха, — была, очевидно, последним и, пожалуй главным мотивом, побудившим Франца-Фердинанда осуществить, вопреки всем предчувствиям и соображениям безопасности, принятое на богемских маневрах [еще в сентябре 1913 года] решение о поездке в Боснию.

А предчувствий и «знамений» было не мало. /…/ Эрцгерцог боялся покушений и всегда предвидел их, ибо эти покушения на него и подготовка к ним уже имели место. Он даже застраховал от покушения свою жизнь в страховых обществах Голландии, и страховая сумма, как выяснилось после убийства, достигала колоссальных размеров. Он знал, что масонские организации приговорили его, как главу воинствующей католической партии, к смерти, и даже читал этот свой смертный приговор: «Эрцгерцог не будет царствовать… Он умрет на ступенях трона». Франц-Фердинанд был убежден в том, что ему не придется править: «Я никогда не буду императором», — восклицал он в кругу своих приближенных. — «Что-то плохое случиться со мной, когда император будет на смертном одре». Отправляясь в путь, который, по его твердому убеждению, должен был окончиться для него трагически, он накануне отъезда «вручил себя милосердию бога». В дороге он не раз возвращался к своим мрачным предчувствиям и в каждой мелочи видел роковую примету».[563]

Теперь, когда мы знаем немного больше об этом мужественном и неглупом человеке, не бывшем, вопреки всему рассказанному, ни мистиком, ни фаталистом, а смело бросавшего вызов судьбе, мы по-иному можем расценить события 1903 года, когда и произошло появление таинственного Агента № 25.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд, человек замкнутый, подозрительный и осторожный, был последним из тех, кто стал бы терпеть возле себя какую-либо личность, занимающуюся кражей документов с его рабочего стола. К тому же и невероятной смелости и хитрости потребовали бы попытки водить за нос такого человека. Так что мы исключаем, нравиться вам это или нет, всякую возможность пребывания русского агента в ближайшем окружении эрцгерцога.

Зато сам Франц-Фердинанд должен был живо воспринимать любую идею, с помощью которой можно было бы манипулировать информацией, достающейся его врагам.

Поэтому оригинальное изобретение агента, получившего со временем у русских номер 25 (будто бы у русских было и еще 24 подобных агента!), должно было очень прийтись эрцгерцогу по сердцу.

Мы не знаем, кто именно оказался инициатором создания Агента № 25. Всех участников этой многолетней мистификации было трое: сам эрцгерцог, Артур Гизль и полковник (в 1903 году — капитан) Альфред Редль.

Только эргцерцог мог быть единственным источником если не всех, то абсолютного большинства сведений, поставляемых к русским Агентом № 25.

Естественнее всего было бы и Редлю, продержавшемуся все это время на ключевых постах в разведке, взять на себя всю техническую роль Агента № 25 по переброске информации. Разумеется, то же мог бы делать и кто-либо другой из австрийских разведчиков, но мало кто имел стаж, подобный Редлю, да и совпадение смерти Редля с прекращением деятельности Агента № 25 чересчур красноречиво!

Артур Гизль, бывший начальником Эвиденцбюро в 1903 году, был, казалось бы, наименее значимой фигурой в этом трио. Но Франц-Фердинанд и Альфред Редль принадлежали к совершенно разным уровням служебной иерархии, и им, даже если они были лично знакомы, было вовсе непросто поддерживать постоянные отношения незаметно для окружающих. Они нуждались, поэтому, в надежном и квалифицированном посреднике, на роль которого идеально подходил Гизль, без труда имевший возможность встречаться и с тем, и с другим.

Гизль, к тому же, был и старше, и опытнее двоих остальных. К разведывательно-штабной службе Гизль приобщился еще в 1883 году — в двадцатишестилетнем возрасте; тогда Альфреду Редлю исполнилось лишь 19 лет, а в разведку последнего привлекли только в 1895 году.

Придворную же службу Гизль начал, напоминаем, в 1887 году, в тридцать лет сделавшись адъютантом эрцгерцога Рудольфа; в это время Францу-Фердинанду было только 24 года, а наследником престола он стал лишь в 1896 году.

Гизль изначально лучше, чем кто-либо другой, представлял себе реальные возможности и Редля, и эрцгерцога. Идея же вербовки влиятельного агента в стане противника зависла в воздухе, начиная с разоблачения подполковника Гримма в 1902 году. Вот Гизлю и мог принадлежать тогда весь замысел создания невероятно могущественного, всеведущего и неуязвимого виртуального агента, предложенного и подставленного русским.

Начало всей этой операции базировалось на возможности уверить Владимира Роопа в том, что в его распоряжении действительно оказался всеведущий австрийский генштабист, способный поставлять самые важные секреты. А конкретная имитация его деятельности более соответствовала возможностям ведущего офицера Эвиденцбюро, чем его начальника, обремененного и другими заботами, и уж тем более, чем эрцгерцога — заместителя верховного главнокомандующего.

Таким образом, Агент № 25 был все-таки не лицом, а организацией, состоявшей из единственного агента-добытчика — эрцгерцога, и двоих его связных; один из последних (Гизль) к тому же координировал деятельность обоих соучастников, а Редль ведал связями с заграницей — вовсе не обязательно только с Россией, как о том упорно и твердил Максимилиан Ронге.

Вера Роопа в навязанный дар достигла, как мы видели, совершенно необычных масштабов, заставлявших его предпринимать беспрецедентные меры к тому, чтобы избежать утечки информации об этом агенте непосредственно в России.

Странновато выглядит и ценнейший подарок, приподнесенный австрийцами к отъезду Роопа, свидетельствующий не только о стремлении укрепить положение последнего (как и должно было быть, если он оставался их агентом), но и о желании любой ценой сохранить канал передачи информации русским, прерывавшийся с отбытием Роопа.

Самойло, унаследовавший связи с Агентом № 25, действовал затем под влиянием двух факторов: веры своему другу Роопу — с одной стороны, и собственной недостаточно высокой эрудиции — с другой.

Узкий кругозор Самойло, хорошо разбиравшегося лишь в масштабах деятельности российского штаба округа, не позволил ему разглядеть крупнейшую австрийскую политическую фигуру, стоявшую за Агентом № 25.

Когда же Самойло (вместе с сохраненными связями с собственным агентом) обустроился в ГУГШ в Петербурге и оказался в окружении гораздо более эрудированных коллег, то доверие к Агенту № 25 стало уже привычным вывихом мозгов в российской разведке, подобным тому, как в России все по-прежнему верят в то, что «Кэмбриджская пятерка» верно служила Советскому Союзу, в чем обоснованно сомневался лишь один Лаврентий Берия!..[564]

Вот Рооп — сын генерала, окончивший Пажеский корпус в 1882 году и Академию Генерального штаба в 1892 году, а до прибытия в Вену более трех лет прослуживший в центральном аппарате разведки в Петербурге,[565] никак не может быть заподозрен в провинциализме и узости мышления.

Подозревать его следует совсем в другом — и два года назад мы об этом писали:

«Рооп, давший старт всей операции с будущим агентом № 25, почти наверняка был завербован в Вене австрийской разведкой. Не случайно он нашел подходящего лопуха — Самойло, с которым был знаком с детства, который ему поэтому доверял и который был способен без сопротивления заглотнуть ту наживку, которую ему услужливо подсовывали через Роопа. Последний, будучи членом почтенного потомственно военного семейства обрусевших немцев, наверняка залетел по молодости в какую-то неприятную историю в Вене, за что ему и пришлось расплатиться рядом предательств собственных агентов (уж не без этого!) и созданием прочного канала, по которому австрийский Генштаб[566] мог закачивать в Россию нужную дезинформацию, что и происходило до весны 1913 года и успешно сработало в августе-сентябре 1914, но потом все равно никому никакой пользы не принесло. Роопа же австрийцы отпустили от греха подальше — его трудно было бы эксплуатировать в дальнейшем, не подвергая риску сотрудничество с Самойло, которого успешно использовали вслепую — любимая манера действий, принятая у разведчиков.

Имел ли отношение к этому в 1903–1909 годах Редль — неизвестно».[567]

Не отказываясь в принципе от последней фразы, возразим себе сами: больше-то было некому!

Что же касается Роопа, то он заведомо не сделался важным агентом австрийцев: с 1905 по 1917 год он занимал в России сугубо строевые должности — от командира полка до командира дивизии[568] и держался подальше от высших штабов. Можно предположить, что лавры иностранного шпиона его нисколько не привлекли.

Так или иначе, но в 1903–1905 годах решающая роль принадлежала Редлю, который то ли разработал конкретную легенду, под крышей которой Роопу был подсунут агент-подставка, то ли напрямую завербовал Роопа.

Факт тот, что Рооп максимальным образом постарался уйти от исчерпывающих разъяснений относительно агента № 25 — и в 1903–1905 годах, и в 1913–1914, и позднее!

Последующая за 1903 годом успешная деятельность этого канала обеспечилась уникальным сочетанием ролей участников этой необычной аферы.

Как распределялись между Францем-Фердинандом, Гизлем и Редлем деньги, выплачиваемые русскими (а возможно — и другими разведками) — это нам не известно.

Сама техника обмена информации на деньги сохранялась в руках Редля — об этом свидетельствует и виртуальная гибель агента № 25, совпавшая с реальной гибелью Редля: и эрцгерцог, и Гизль лишились всех прежних каналов связи.

Самойло, поначалу уверенный в том, что Редль и был номером двадцать пятым, сам на связь не выходил, а когда в 1914 году вышел, то немедленно установил ее.

Понятно, что вызов, посланный Самойло по предшествующим каналам, достиг цели; в этом же письме (подобно письмам к Никону Ницетасу, сочиненным Ронге) должен был быть и новый адрес для связи — по нему-то Самойло и получил ответ от номера двадцать пятого. До этого момента эрцгерцог и Гизль, очевидно, выйти на связь с русскими сами не могли — обеспечением этого условия еще живой Редль гарантировал сохранение своей роли в их общем деле.

Это крайне многозначительный факт, указывающий на отсутствие или, хотя бы, ограниченность позитивной эмоциональной основы деятельности триумвирата, орудовавшего под видом Агента № 25: все или почти все строилось между ними на жестких принципах целесообразности и необходимости. Калькуляция и расчет лежали в основе их содружества, а не чувства и идеи, хотя и эрцгерцог, и Редль были людьми кипящих страстей, скрываемых под маской внешней невозмутимости, — о Гизле мы ничего не знаем в этом отношении.

Поскольку нет точной даты последней встречи Самойло с представителем Агента № 25 в Берне в 1914 году, то нам и не известно, представлял ли в тот момент этот посредник еще живого эрцгерцога или лишь одного Гизля, поскольку Франц-Фердинанд уже тоже оказался убит. Последнее предположение вероятнее всего: эрцгерцог и был самым важным звеном деятельности Агента № 25, без которого она утратила всякий смысл, хотя Редля и оказалось возможным в принципе заменить.

Гизль, взявший на себя закрытие фирмы, сопроводил это и какой-то свежей полезной информацией, подтвердив тем самым и то, что разведданные, проходившие прежде по этому каналу, также были достоверными.

В этом практически и не приходится сомневаться!

Возвращаясь же к деньгам, поступавшим из заграницы, можно не сомневаться, что Редль не обижал ни себя, ни собственных начальников!

Деньги же никому лишними не бывают! Тем более не могли они быть лишними эрцгерцогу, боровшемуся за расширение собственного влияния и бьющемуся за права своей семьи — вопреки проискам императорского двора и недоступности для эрцгерцога беспрепятственной возможности пользоваться государственной казной.

Император и его челядь, загнавшие наследника престола в совершенно немыслимое положение, и добились того, что эрцгерцог решился исправлять такое положение тоже совершенно немыслимым способом!

Вот австрийская государственная казна почти наверняка ничего не приобрела от торговли секретами, ведущейся через мифического номера двадцать пятого! Этот фактор, отметим на будущее, достаточно зримо проявился после смерти Редля!

Зачем изначально налаживался канал закачивания русским инспирированной информации — это, возможно, не полностью сознавалось самими его создатели: просто так, на всякий случай. Но попробовали — и получилось!

Вот дальше они озаботились тем, чтобы продолжить прикармливать рыбку в ожидании будущей ловли, подбрасывая через Агента № 25 все новые и новые разведданные — все или почти все достоверные и самого высшего качества: снова читайте написанное на эту тему Леопольдом Треппером.

Заметим, кстати, что никто и никак конкретно не установил, возник ли хоть какой-нибудь вред для Австро-Венгрии от утечки данных, поступивших по этому каналу к русским.

Заявления типа: «Ценность Редля для русской разведки очевидна»[569] — чистейшее сотрясение воздуха!

Зато в ином ракурсе эта ценность оказалась весьма весомой — в самом прямом смысле!

Деятельность Агента № 25 весьма позитивно отразилась на его изобретателях.

Редль, долгие годы до того тянувший нелегкую лямку заурядной офицерской службы, зашагал стремительным шагом: в 1905 году — майор, в 1907 — подполковник, в 1912 — полковник с непосредственной перспективой выхода в генералы.

Неуклонно поднимался и Гизль: в 1903 году — командир бригады, с января 1904 по апрель 1910 — начальник Терезианской военной академии в Винер-Нойштадте, затем два с половиной года — командир дивизии в Терезиенштадте, и, наконец, с 1 октября 1912 года — командир 8-го армейского корпуса в Праге, где он и воссоединился через пару недель с Редлем как начальником своего штаба.[570]

На эти же годы приходится и стремительное обогащение Редля. Причем заметим, что оно началось не сразу с 1903 или 1905 года, а с 1907 года, когда ситуация с Агентом № 25 вышла на стабильный уровень, а отношения внутри триумвирата его инициаторов и имитаторов, очевидно, также приобрели вполне четкую согласованность.

После смерти Редля выяснилось следующее: «Был проверен счет Редля в Новой Венской сберегательной кассе. «С начала 1907 года вклады Редля стали необычно быстро возрастать» и достигли 17 400 крон. В ноябре 1908 года последовали еще 5 000 крон, в июле 1909 — 10 000, в октябре 1910 — 6 000, в апреле 1911 — 10 000, в мае 1911 — 37 000, в июне 1911 — 12 000 крон. Все вклады с 1905 года достигли общей суммы в 116 700 крон. Редль был зажиточным человеком».[571]

Четкий пик оплат Редлю приходится на 1908–1909 годы — время Боснийского кризиса, когда русские были наиболее заинтересованы в получении оперативной информации.

Далее напомним, что, по сведениям Алексеева, в 1911 году информация от Агента № 25 не поступала. Выплаты же Редлю пришлись на апрель, май и июнь этого года. Вполне возможно, что русские запаздывали с обещанной оплатой. Возможно и то, что последующее молчание номера двадцать пятого было его ответом на такую задержку — и воспитательной мерой в отношении будущего. А возможно и то, что в этот год Агенту № 25 (уже, конечно, под другим наименованием) было выгоднее и полезнее сотрудничать с другими разведками (итальянской и турецкой, например, — вспомните о тогдашнем международном положении!) — и это тоже должно было сопровождаться ростом денежных накоплений Редля!

Самое же интересное состоит в том, что следующий период возрастания активности Агента № 25, по данным того же Алексеева, приходится на начало Балканской войны, совпавшее со служебным воссоединением Редля с Гизлем, причем, повторяем, никаких разведданных из их собственного 8-го корпуса к русским не поступало; не поступили и деньги на счет Редля в Новую Венскую сберегательную кассу. То ли русские не успели еще с ним расплатиться за новейшую информацию (а ведь за один план развертывания, напоминаем, была готовность отдать и 50 тысяч крон, и больше!), то ли эти деньги пришли на какой-то иной счет, возможно — за границей.

К этому нам, разумеется, предстоит возвращаться.

Вот счета Артура Гизля и, тем более, самого Франца-Фердинанда при этом, разумеется, не проверялись!

Заметим, что прочное прикрытие со стороны Франца-Фердинанда вполне оправдывало и достаточно неконспиративное обращение Редля с его собственными деньгами: лишь скандальное разоблачение позволило властям взглянуть на его счета. Но и это, заметим, забегая в будущее, не позволило государству наложить лапу на деньги покойного Редля!

Однако все приведенные факты тем более не проясняют того, почему же Редль был разоблачен и убит!