Удача близнецов

Он побежал вперед, Стефано кинулся за ним, мэтресса, быстро сотворив знак Пяти над покойницей, бросилась следом, крепче сжимая молоток.

Второй убитый – стражник – попался им уже наверху наклонного коридора. Его короткий меч был сломан, а кираса на груди вдавлена так глубоко, что сразу было понятно – мертв. Третьего нашли у самого входа во внутренний дворик – тоже стражник. Неведомая сила почти расплющила его голову страшным ударом.

Двери из внутреннего дворика были разбиты в щепки.

– Я захожу первым, и сразу применяю очищение. Ты заходишь следом и призываешь круг света, – Ринальдо Чампа обернулся, посмотрел на Стефано, ободряюще кивнул:

– Не бойся. Сила Девы с нами.

Он выскочил во дворик, тут же громко хлопнуло и по всему двору растеклось серебристое сияние. Раздался жуткий вой, и Стефано не понял: то ли этот вой звучал на самом деле, то ли в тонком плане, но разбираться было некогда. Он тоже забежал во дворик и призвал круг света.

А потом сверху, откуда-то со второго яруса, прыгнул демон.

Стефано застыл на мгновение, глядя, как золотой ягуар с окровавленной пастью, полной обсидиановых клыков, словно бы стекает с широкого карниза ограждающей дворик стены, как его тяжелые, мощные передние лапы касаются белых туфовых плит, выбивая из них мелкую крошку, как летят с клыков капли крови, как задние лапы чудовища опускаются на плиты, и тут же оно снова прыгает – на Чампу.

Старший паладин встретил демона Дланью Девы, соединенной с щитом веры, и тот словно врезался в толстую стеклянную стену. Гул от удара был слышен не только в тонком плане. Демон остановился на миг, помотал башкой, взревел и бросился снова, изрыгая темное пламя. Стефано врезал по нему Дланью, а его огоньки, почти невидимые на солнечном свету, плотной сетью опутали чудовище. Огоньки Чампы сгрудились сверху, падая на ягуара огненными каплями. Ягуар бился в огненной сети, выл и ревел, и похоже было, что удержать его не получится. Очень быстро гасли огоньки… Стефано снова начал тянуть ману, жалея, что в свое время не захотел сделаться храмовником, испугавшись слишком суровой дисциплины. Теперь, когда пришлось встретиться с могучим демоном, храмовничьи способности очень бы пригодились.

А еще Стефано с облегчением понял, что кроме них троих и демона здесь больше никого нет. Ни живых, ни мертвых. Видимо, люди успели убежать и спрятаться, кроме двух стражников и скульпторки.

Страж гробницы, сбросив наконец с себя сеть огоньков, припал к земле и зашипел, лупя себя хвостом по бокам, как настоящий живой ягуар. Хвост, ударяясь о золотую с нефритовыми пятнами шкуру, издавал звон, похожий на резкие удары гонга. Нефритовые инкрустации трескались и рассыпались зеленой крошкой.

Чампа, держа меч наизготовку, шагнул немного в сторону, не сводя с ягуара глаз. Стефано повторил его движение зеркально. Паладины собирались замкнуть круг силы, чтобы заставить демона покинуть статую – тогда его будет проще изгнать в Демонис. Но чудовище разгадало их маневр.

Ягуар прыгнул с места, словно подброшенный пружинами, и кинулся на Чампу. Тот успел увернуться, острие меча прочертило глубокую борозду в золотом боку, снова посыпались обломки нефрита. Ягуар с грохотом приземлился на краю мощеной туфом площадки, снеся задними лапами часть резных перил на входе в царские покои, полсекунды потоптался на месте, и снова прыгнул, теперь на Стефано. Паладин понял, что не увернется, и потому присел, выставив дополнительно к святой броне еще и щит веры.

Получилось – демон до него не достал, его отбросило в сторону. Массивная туша развалила ажурную беседку, отряхнулась, сбрасывая с себя каменные обломки. Стефано и Чампа одновременно атаковали его стеной маны, надеясь если не выбить демона из статуи, то хотя бы оглушить.

Стена маны ненадолго сбила демона с толку и отбросила назад, ко входу в царские покои, и Стефано быстро потянул еще маны. Голова кружилась, колени дрожали от напряжения, но он сумел быстро набрать маны до предела, и выпустил ее простым силовым ударом, целясь в каменную резную балку над входом в царские покои. Чампа то ли сразу понял, чего хочет Стефано, то ли просто думал так же, но сделал то же самое.

Полетела каменная крошка, балка длиной в десять футов и толщиной не меньше двух треснула пополам от первого удара, а от второго обрушилась вниз, на ягуара.

На площадку выбежала мэтресса Паола с воплем:

– Что вы делаете!!! Этой резьбе тысяча лет!!!

Обломки балки рухнули на ягуара и завалили его. Стефано малодушно понадеялся, что на этом всё и кончится, статуя ведь полая, золото – металл мягкий… Камни должны просто расплющить статую, и демон вынужден будет покинуть свое вместилище.

Но этого не случилось.

Поворочавшись несколько секунд под грудой камней, золотой ягуар резко поднялся на все четыре лапы, разбросав камни, и зарычал. Рык пронзил болью все кости не успевших еще отдышаться паладинов. Стефано чудом удержался на ногах, Чампа с едва слышным стоном упал на одно колено, опираясь на меч. Ему очевидно приходилось куда хуже, чем Стефано, и, глянув на него мистическим зрением, Стефано понял, что тот пытается давить на демона в тонком плане. Пытается снять заклятие со статуи.

Молодой паладин вошел в боевой транс, поднял меч и бросился на ягуара. Закаленная и зачарованная сталь паладинского меча с глубоким, ясным звоном ударилась о древнее золото, высекая алые и черные искры. Ягуар взвыл, прыгнул с места вверх, оттолкнулся задними лапами от квадратной колонны, оставив на ней следы когтей, и боком приземлился прямо перед остолбеневшей мэтрессой Паолой, мотая башкой.

Стефано понял, что не успеет. Ничего не успеет: ни броситься на демона, ни ударить его Дланью, ни опутать сетью силы до того, как тот нападет на мэтрессу Паолу. Но он всё равно воззвал к Деве и атаковал демона Дланью.

Чампа вскочил на ноги и кинулся к ягуару.

Ягуар прыгнул.

Длань упала на демона, тот взвизгнул, загребая лапами по плитам, отряхнулся, развернулся к мэтрессе Паоле, встал на задние лапы и зарычал.

А мэтресса Паола вдруг встрепенулась, ее серые глаза сощурились, и она, резко размахнувшись, врезала молотком скульптора прямо по носу чудовища, выкрикнув старинное анконское проклятие:

– Да чтоб из тебя чертям подковы сделали!

Гулкий звон разнесся по двору, ударился о стены, отразился от них эхом.

Демон застыл на мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы Чампа успел добежать до него.

Старший паладин всадил свой сияющий белым клинок в спину статуи, и меч вошел в золото, словно в сливочное масло. Демон заорал так, что на стенах треснула и стала осыпаться древняя штукатурка с росписями. Чампа, держась за рукоять меча двумя руками, пронзил ягуара насквозь, а потом выдернул меч. Из дыры вырвалось черное с алым пламя, брызнуло вверх фонтаном, оформилось в фигуру четвероногой твари с огромными клыками.

– Изыди в Демонис, Миктлацелотль! – крикнул Чампа. – Силой Девы, именами Пяти заклинаю: изыди!

Пламя превратилось в вонючий черный дым, а через мгновение и он рассеялся. Чампа обессиленно рухнул наземь рядом с застывшей золотой статуей. Паола тут же подхватила его:

– О, боги… с вами всё в порядке, сеньор Чампа?

– Да, устал только, – старший паладин сел, опираясь на руку. – Драться и одновременно распутывать древнее заклятие непросто…

Стефано присел на корточки, осматривая статую:

– Вы разрушили всё. Теперь это всего лишь золотая фигура… Искореженная золотая фигура. Да-а, ваши древние письмена – страшное знание.

Чампа на это только кивнул, уселся в позу для медитации и принялся размеренно дышать, восстанавливая силы. Мэтресса засунула за пояс рукоятку молотка, потерла виски:

– О, Мастер… Это было очень жутко. И… странно. Как так могло случиться, что страж пробудился?

Стефано вздохнул:

– Спящие заклятия обычно активируются при определенных условиях. Думаю, одно то, что вы вскрыли гробницу, стало первым таким условием… Потом, вы говорите, воры пытались отпилить статуе хвост… наверное, это сняло еще одну печать.

Тут из медитации вышел Чампа, поднялся на ноги:

– Верно. А третье… Реставратор, пытаясь заделать надпил на статуе, мог пораниться, его кровь послужила отпирающим ключом. Возможно, было что-то еще, теперь мы этого не узнаем. Я слишком торопился, снимая заклятие, было не до разглядывания следов…

Он потрогал морду ягуара, провел пальцем по золотому носу:

– А возможно, просто древний жрец Миктлацелотля очень хорошо сделал свою работу… а преемники Уицотлей очень боялись не столько разграбления гробницы, сколько пробуждения ее обитателей. И для активирования заклятия оказалось достаточно убрать стражей от гробниц. На раскопках статуи были рядом с надгробными плитами. Тот страж, что в хранилище – тоже… А этот был поврежден и пробудился, когда его восстановили... Ваш реставратор – настоящий мастер своего дела, надеюсь, что он не погиб.

Мэтресса Паола прижала пальцы ко лбу:

– Сегодня он дома остался, заболел. Это его и спасло… Марианну жалко, боги… Такая талантливая, славная девочка… Пойдемте посмотрим, где остальные и кто еще пострадал.

К счастью, оказалось, что почти все действительно успели сбежать: трое забаррикадировались в царских покоях, пятеро стражников выскочили в главный коридор и заперли за собой дверь – успели, когда чудовище погналось за Марианной. Еще двое на втором ярусе забрались в световые колодцы, слишком узкие для золотого ягуара. Чудовище как раз и занималось тем, что пыталось выковырять их из этих щелей, когда паладины и мэтресса вбежали во внутренний дворик. Так что паладины подоспели очень вовремя.

Осмотрев всё и опечатав мастерскую, Чампа и Стефано отправились на квартиру – отдыхать. Битва с демоном забрала очень много сил, Стефано еле на ногах держался, да и старший паладин тоже чувствовал себя не лучшим образом. Мэтресса Паола вместе с помощниками отправилась домой к родственникам погибших – как начальница работ, сочла себя обязанной лично сообщить им горькие вести.

Эпилог

Через три дня паладины покинули Цинцичин. Везли с собой толстую пачку отчетов и докладов для Чаматланской Канцелярии – Стефано все три дня до отъезда почти только то и делал, что их писал, пока Ринальдо Чампа со всем остальным разбирался.

Сначала похоронили погибших, и Чампа сам провел погребальную службу, а здешний священник не стал возражать. Потом старший паладин опечатал хранилище с надгробными плитами – причем опечатал не только обычной печатью, конечно, но и мистическими. Потом пришлось повозиться, уговаривая реставратора снова заняться восстановлением золотого ягуара. Еле удалось его убедить, что статуя теперь совершенно безопасна, и ее нужно отреставрировать, потому что это уникальная находка и большое сокровище. Реставратор согласился только после того, как паладин в его присутствии наложил на статую печать замыкания, хоть в этом и не было нужды. И то упросил, чтобы стражей гробницы поскорее увезли в Большой Чаматлан. Чампа пообещал, что обязательно об этом похлопочет.

Статуи, конечно, в Большой Чаматлан увезли, и совет Архонтов постановил передать их Чаматланской Канцелярии – для большей безопасности. Так вот и появились у парадного входа в главной чаматланской резиденции паладинов два золотых ягуара.

Вдова сеньора полковника

Трудно одновременно учиться в двух местах. Особенно если это Паладинский Корпус и медицинский факультет Королевского Университета. Да еще если ты привык делать всё настолько хорошо, насколько можешь (и даже лучше). Но Робертино справлялся. Ну а как иначе-то, когда твое полное имя – Роберто Диас Сальваро и Ванцетти, а девиз твоего рода гласит: «Что ни делаешь – делай хорошо!»

Вот и сейчас он, вернувшись в казармы Корпуса с лекций по анатомии, упорно отрабатывал в тренировочном зале недавно выученное паладинское умение «круг света». Круг пока что получался так себе, но всё равно лучше, чем у всех остальных младших паладинов. Робертино в зале сейчас был один – решил дополнительно потренироваться, раз пропустил часть тренировки из-за лекций. Юноша так увлекся, что и не заметил, что за ним наблюдает наставник, старший паладин Андреа Кавалли.

Полюбовавшись на то, как старательно призывает «круг света» его ученик, Кавалли наконец подал голос:

– Отлично. И хватит на сегодня, Робертино. Устанешь, и завтра будет болеть голова с непривычки.

– Сеньор Андреа! – Робертино повернулся к наставнику и отсалютовал. – Я бы еще немного попрактиковался…

– И попрактикуешься, Робертино. У меня есть для тебя задание. Первое твое самостоятельное задание в качестве паладина, – сказал Кавалли.

Младший паладин заинтересовался и подошел к наставнику:

– А какое задание?

– Паладины не спрашивают, какое задание. Паладины спрашивают – «что надо сделать?», – усмехнулся наставник. – Некая вдова жалуется на полтергейст. Вот тебе заявка, адрес – Квартал Магнолий, улица святой Лючии, дом два, квартира пять. Дело, по всей видимости, несложное, но может потребоваться ночное бдение, так что будь к такому готов.

Робертино взял бумажку, пробежал ее взглядом:

– Разрешите идти выполнять?

– Само собой, Робертино, – улыбнулся Кавалли. – Не забывай об осторожности и о коварстве полтергейстов.

Поклонившись, Робертино ушел.

На самом деле он был далеко не так бодр и готов к работе, как могло показаться. Сегодня был насыщенный день, и Робертино очень устал. Собирался после тренировки пойти в увольнительную и перекусить в «Драконьем Клыке», погулять немного до ужина, а сразу после ужина завалиться спать. Но не говорить же об этом наставнику! Еще решит, что Робертино пытается отвертеться от задания. Так что младший паладин пошел одеваться, решив, что перекусит по дороге. В конце концов, в том же «Драконьем Клыке» можно взять с собой пару кальцоне с сыром и курятиной и налить во флягу чего-нибудь не слишком алкогольного. Даже нужно – вдруг все-таки придется караулить полтергейст ночью.

До этого Робертино еще не приходилось самостоятельно работать в городе – кадетов на такое одних не отпускали, только под присмотром старших товарищей. Младшим паладином Робертино стал всего несколько дней назад, этим обстоятельством очень гордился, особенно когда получил от родителей поздравительное письмо и часы именные в подарок. Часы были сделаны лучшим кестальским мастером по личному заказу графа Сальваро, который, заказывая их заранее, ничуть не сомневался, что сын пройдет все испытания и честь семьи не уронит. А теперь Робертино предстояло пройти еще одно испытание – впервые выполнить самостоятельно настоящее паладинское задание. И это при том, что как паладин он еще очень мало что мог и умел! Знал многое, но знать и применить знание – вещи разные…

В общем, Робертино слегка тревожился, выходя на дело. Дежурный паладин на входе отметил его в книге заданий и пожелал удачи.

В траттории «Драконий Клык» хозяин лично завернул ему в бумагу два свежайших кальцоне и налил во флягу лучшего пива, а узнав, что у новоиспеченного младшего паладина первое задание еще и с полтергейстом связано, вручил ему браслетик из нанизанных на ниточку куриных позвонков – мол, лучшее народное средство против всякой потусторонней гадости. Робертино в действенности позвонков сомневался, но за браслетик поблагодарил.

Дом с полтергейстом находился не так и далеко, так что Робертино отправился туда в наемном экипаже. Улица святой Лючии была короткой, выходила к небольшому парку, и дома здесь считались вполне приличными, так что квартиры в них арендовали в основном провинциальные дворяне, по каким-то причинам переехавшие в столицу. А еще дома на этой улице были новыми, всего-то пятнадцать лет назад здесь еще никакой улицы не было, а был старый сухой овраг. «Странно, что полтергейст завелся в новой постройке», – подумал младший паладин, разглядывая нужный дом. Мистическим зрением он на первый взгляд не увидел ничего потустороннего и ничего фейского. Конечно, он слыхал рассказы других паладинов о мнительных горожанах, которым на ровном месте мерещатся проделки фейри и визиты привидений. Но проверить заявку надо в любом случае, и потому он поднялся по наружной лестнице на второй этаж, где и арендовала квартиру вдова с полтергейстом. Взялся за железное кольцо на двери и постучал.

Дверь открылась почти сразу. На пороге возникла миловидная пышная сеньора примерно сорока лет, типичная сальмиянка – смуглая, светлоглазая, с пухлыми яркими губами, большой грудью, выпирающей из тугого корсажа, и двумя светлыми косами, спускающимися на плечи из-под вычурно намотанного траурного фиолетового платка. Платье тоже было фиолетовым с белыми кружевами, и глубокое декольте прикрывал ажурный белый платочек.

– Сеньор паладин! Наконец-то! – воскликнула вдова, окинув его быстрым взглядом. Сальмийский акцент у нее был очень сочным, не хуже, чем у Робертинова закадычного друга Жоана, тоже сальмийца. – Заходите, прошу.

Робертино снял берет, отвесил вежливый поклон и вошел, в маленькой прихожей положил на столик свою сумку с перекусом и флягой, и прошел за вдовой в гостиную. Там уселся в предложенное кресло у темного камина, и огляделся.

Квартира оказалась довольно богатой: на полу хороший ковер, мебель новая, модная, на окнах новые же занавеси, под потолком – бронзовая люстра с тремя большими светошарами, напольные часы в виде башни. В гостиную выходили три двери, помимо той, что вела из прихожей. На стене красовался портрет, изображавший в полный рост мужчину лет пятидесяти в парадном мундире кавалерийского полковника, тоже типичного сальмийца. Под портретом была прикреплена полочка с оплывшими свечами, а на раме вверху висели венки из слегка увядших дубовых листьев и алая лента-перевязь с тремя наградными знаками.

Заметив, что паладин смотрит на портрет, вдова вздохнула и пояснила:

– Это сеньор полковник Пейро Эрнандес, мой покойный супруг. Героически погиб, сражаясь за короля и Фарталью… – она достала из рукава платочек и утерла слезы.

Робертино тут же вспомнил, кто такой полковник Пейро Эрнандес. Не так давно в печатных листках про него много писали. Это был герой боя при Андоманьо, случившегося во время недавнего пограничного конфликта с Алевендой. Неспокойные и наглые северные соседи решили попробовать откусить кусочек фартальских земель, и напали на городок Андоманьо. Гарнизон, стоявший в Андоманьо, состоял главным образом из полка сальмийской кавалерии, трех стрелковых рот, двух боевых магов и пяти средних пушечных расчетов. Под командованием полковника Эрнандеса они приняли бой и не только сумели продержаться до подхода подкрепления из Оренсе и Ковильяна, но и порядком потрепать алевендцев, так что те, увидав, что с наскока Андоманьо захватить не получается, а вдали уже видны знамена фартальской армии, развернулись и быстренько убрались обратно в Алевенду. Жители городка не пострадали, да и среди солдат погибших было немного, но самому полковнику не повезло: погиб в последние минуты боя.

– Да упокоят боги его душу, – Робертино прижал ладонь к груди, с уважением глянув на портрет полковника. – Почту за честь оказать услугу вам, сеньора Эрнандес.

Вдова повздыхала, снова утерла слезы, поправила платочек на груди и сказала:

– Ах, вы так молоды, сеньор паладин… справитесь ли?

Робертино твердо сказал:

– Если меня направили на это задание, значит, уверены, что справлюсь. Вы лучше расскажите подробнее, что за полтергейсты вам досаждают, в чем и как это проявляется, когда происходит и где именно в квартире чаще всего.

От этого вопроса вдова почему-то засмущалась и занервничала. Оглянулась на портрет покойного супруга, еще больше смутилась:

– Как бы вам сказать… Это не полтергейст, сеньор. Я… я не стала писать никаких подробностей в заявке, потому что… потому что это очень деликатный вопрос. Видите ли, я переехала в столицу недавно, почти сразу после похорон сеньора полковника – мне нужно было оформить пенсию для детей и подать прошение о переводе на другое место службы. Я ведь не просто офицерская жена, я – инженер фортификаций, мы с сеньором полковником и познакомились, когда он служил в Плато-Верде, а меня туда назначили для проверки тамошних укреплений… Ах, словно вчера это было…

Она снова утерла глаза:

– Я не собиралась тут надолго поселяться, хотела поначалу в гостинице устроиться. Детей ведь не брала с собой, они у матери сеньора полковника в Ковильяне остались… Но мне предложили послушать годичный курс лекций в военной академии о новшествах в устройстве береговых укреплений и крепостей, а после того перевести в Мартинику обещали. Так что пришлось подыскать хорошую квартиру, чтобы можно было и детей привезти. Вот я и нашла эту. Тут раньше жили три девушки-студентки, да почему-то решили съехать, сказали – дорого стало, мол, хозяйка плату подняла. А теперь я думаю – вовсе не поэтому.

Робертино слушал внимательно. Похоже, дело совсем не такое простое, как он думал поначалу. И уж точно куда более интересное.

– И давно вы тут уже живете? – спросил он.

Вдова тут же ответила:

– Да неделю только. И как назло – плату вперед за полгода внесла! Теперь и не знаю, что делать…

Она показала на одну из дверей:

– В спальне это было. На третью ночь мне приснился сеньор полковник в… очень приятном сне. Но при том странно настоящем, очень ощутительном. Наутро я обнаружила, что простыни смяты, сорочка на мне чуть ли не до подмышек завернута – словом, всё выглядело, будто сон не сном был, а самой что ни есть настоящей действительностью. Я подумала – ведь, наверное, такое бывает. Когда тоскует человек и никак не может смириться с потерей. Потому значения не придала. Хотя и казалось мне, что сон был какой-то странный.

Младший паладин чуть покраснел:

– В каком смысле странный?

– В смысле – непривычно как-то было. Не так, как с сеньором полковником при жизни его бывало, – пояснила вдова. Опять вздохнула и продолжила:

– Так вот, через пару дней, позавчера, сон повторился. Только был он уже какой-то совсем уж странный и настоящий. Явился мне сеньор полковник, точь-в-точь как на портрете. При полном параде, в ленте с наградными знаками – со всеми тремя! А ведь третий посмертно получен, мне его величество лично вручал, как вдове героя, сеньор полковник при жизни его носить никак не мог… Ну вот явился, а я лежу на кровати, вроде бы и не сплю, а при этом и сказать ничего не могу, и встать не могу, тело как ватное. Но всё чувствую. А он прямо в парадном мундире, в сапогах и в кирасе на постель забрался и, хм, отлюбил меня.

Робертино осторожно сказал, стараясь не показать смущения:

– Подобные явления случаются – когда человек умирает внезапной смертью и его дух по какой-то причине не может смириться с этим, особенно если при жизни он кого-нибудь очень сильно любил или ненавидел. И тогда он может являться такому человеку и быть для него вполне реальным и ощутимым. Ваш покойный супруг продолжает к вам приходить потому, что он вас очень любил, а вы по нему очень сильно тоскуете, но его нужно отпустить, иначе будет плохо вам обоим. Тут я вам помочь вряд ли смогу, вам нужно обратиться к посвященному Хранителя…

Вдова взмахнула руками:

– Так в том-то и дело, сеньор паладин, что это не сеньор полковник!!!

Робертино раскрыл рот от удивления, тут же закрыл и спросил:

– А… а почему вы так решили?

– Да потому, что уж я-то бы сеньора полковника в постели ни с кем не перепутала, хвала богам, мы столько лет вместе прожили. Не он это! Не стал бы сеньор полковник в мундире, кирасе и сапогах на постель лезть, он у меня большим любителем порядка и чистоты был. И к тому же у него, да упокоят боги его душу, корень был на зависть многим, и пользоваться он им умел как следует, а у этого – тьфу, каких-то жалких пять дюймов с половиною. А еще сеньор полковник знал, что после того как я двух детей выкормила, груди у меня не очень-то чувствительные стали, и потому, когда мы любились, он меня больше за задницу хватал, там-то чувствительность что надо. А этот груди мял, как пекарь тесто, а до задницы ему и дела не было.

Младший паладин почувствовал, что неудержимо краснеет от сальмийской откровенности полковничьей вдовы.

– М-м-м… Я понял. Вы твердо уверены, что к вам явился не дух покойного супруга, и причин вам не верить я не вижу. Значит, к вам является кто-то другой, – принялся рассуждать вслух Робертино, стараясь отвлечься от только что услышанных интимных подробностей. – Вариантов не так и много на самом деле. Призрак кого-то другого, принявший облик вашего супруга, вампир или фейри.

– Я тоже так подумала, – сказала вдова. – И наутро первым делом постельное белье хорошенько проверила. Ведь если б то призрак был – следов бы на белье не осталось. А следы были. Потом я в мыльне внимательно в зеркале осмотрелась – засосов и укусов не нашла. Значит, и не вампир. Получается, что ко мне какой-то, черти его дери, фейри шляется, и ладно б, зараза, явился как есть, так ведь под сеньора полковника подделаться норовит! Вот я и написала заявку в вашу канцелярию – кто ж как не паладины с фейри лучше всех управиться могут. Вы, сеньор паладин, поймайте пожалуйста этого засранца, хочу ему в наглую морду плюнуть за такое!

Робертино снова покраснел, но кивнул:

– Конечно, сеньора Эрнандес. Можно посмотреть вашу спальню?

В спальне обстановка тоже была богатая: дорогой ковер на полу, камин с огнекамешками, два бронзовых ночника со светошариками, широкая кровать с балдахином, пышными перинами, подушками и шелковым бельем, два больших стенных шкафа. А на стене напротив кровати – тоже портрет полковника Эрнандеса, новенький, еще пахнущий красками. И на нем полковник уже в алой перевязи со всеми тремя знаками, и в дубовом венке на голове, как и полагалось по канонам для посмертного парадного портрета славного воина.

Робертино старательно осмотрел всё, даже под кровать залез и шкафы открыл. Один из них оказался пустым, во втором вещей было совсем немного – видно, вдова еще не успела как следует обустроиться в новой квартире.

Осмотрел и замер посреди спальни в нерешительности. Фейских следов не было. Вообще. Как и признаков присутствия нежити или неупокоенных духов. Полтергейста он тоже не вычуял. Квартира в этом отношении выглядела идеально чистой.

– Ничего не понимаю, – пробормотал младший паладин, сел, скрестив ноги, на пол, вошел в транс и снова начал прощупывать это место в тонком плане. Целых полчаса щупал, с непривычки очень устал.

– Странно, – он встал, прошелся по спальне, разминая ноги. Вдова сидела на краю кровати и с тревогой за ним наблюдала.

– Что странно, сеньор? – спросила она.

– Я ничего не чую. Как ни стараюсь, не нахожу никаких фейских следов, – пожаловался Робертино. – Пикси-светлячков в квартире внизу чую, три штуки под стеклянным колпаком. И брауни у хозяйки в подвале пиво крадет. А больше ничего не чую. Эх… сейчас отдышусь и еще попробую, по-другому.

Отдохнув немного, младший паладин принялся тянуть ману, стараясь набрать ее побольше. Потом медленно выпустил ее в виде тумана – проявить все магические следы в помещении.

Следы тут, конечно, были. Во-первых, ровные четкие линии по стенам, полу и потолку – при строительстве рабочие пользовались зачарованными инструментами для выравнивания поверхностей. Во-вторых, аура заклятий на светошариках и огнекамешках в камине. В-третьих, заклятие от тараканов, клопов и комаров, заклятие от мышей и крыс, наложенные на весь дом. Обычная бытовая магия.

Робертино огляделся, присматриваясь ко всем следам.

– О. А вот это что? – пробормотал он и подошел к пустому шкафу, распахнул его. На полу и задней стенке перед его мистическим взором полыхал синим сильно вытянутый овальный след. Младший паладин прикоснулся к нему и почувствовал холодок. Кто-то недавно открывал здесь телепорт.

– Ого, – сказал Робертино, моргнул, переходя на обычное зрение, и повернулся к сеньоре Эрнандес.

– Это не фейри.

– А кто? – спросила вдова, с недоумением глядя на него.

– Кто-то приходил сюда через телепорт, – пояснил паладин, указав на пустой шкаф. – Фейри такой магией не пользуются, они ходят через Завесу. Значит, это человек. Маг, способный строить телепорты и наводить иллюзии и сонные чары. Подозреваю, он ходил сюда и раньше, телепорт выглядит очень стабильным, четким, он тут уже давно устроен, еще и с гасящим заклятием, как мне кажется.

– Вот почему те девчонки съехали! – воскликнула вдова. – Видно, тоже поначалу думали, что фейри, да потом раскусили. Странно только, почему сами паладина не вызвали.

– Может, их всё устраивало, – предположил паладин. Вздохнул:

– Давайте попробуем этого мага поймать, м-м-м, на живца. Вы ляжете на кровать, как обычно, а я спрячусь под кроватью.

– А если он опять чары наложит?

– На меня чары не подействуют, я же паладин. Я справлюсь. Только… только мне бы перекусить сначала.

Вдова огорчилась:

– О, простите, у меня как назло ничего нет, кроме чая, пары черствых крендельков и баночки абрикосового варенья. Я, пока дети не приехали, и не держу ничего такого, столуюсь у хозяйки…

– Ничего, у меня с собой есть кое-что, – успокоил ее Робертино. – Давайте поужинаем, сеньора, и приступим к делу.

«Пара черствых крендельков» оказалась двумя сдобными кренделями каждый в фунт весом, а «баночка» вмещала не меньше двух пинт отличнейшего варенья из абрикос с апельсинами. Так что паладин и вдова отлично поужинали, разделив друг с другом кальцоне, крендели и варенье. После этого вдова улеглась на кровать, сняв только обувь и головной платок, и накрылась одеялом. Робертино нацепил браслетик из куриных позвонков на ручки шкафа, и забрался под кровать, где улегся на спину и, достав четки, принялся вдумчиво молиться, стараясь не заснуть. Но все-таки задремал.

Примерно через час едва слышно дрогнули дверцы шкафа, потом дернулись сильнее, и нитка куриного браслета разорвалась, мелкие косточки посыпались на пол, и Робертино проснулся от их тихого дробного стука, перекатился на бок, оказавшись у самого края кровати. Тут же прибег к мистическому зрению и увидел две ноги в модных сапогах с пряжками. Сапоги переступили, с легким хрустом давя куриные позвонки, затем скрипнула кровать. Паладин почувствовал движение сил – маг накладывал заклятие на вдову полковника.

Робертино выкатился из-под кровати и вскочил, призывая круг света.

Получилось намного лучше, чем давеча на тренировках: белое сияние окатило кровать, сбило с сеньоры Эрнандес уже готовое сонное заклятие и с пришельца – иллюзию. Маг выругался и обернулся, сплетая какой-то каст, Робертино тут же выставил щит, но маг кастануть ничего не успел: вдова резко пнула его в бок ногами, он вскрикнул и свалился с кровати. Отбросив одеяло, сеньора Эрнандес соскочила на пол и отвесила ночному гостю могучий пинок по яйцам:

– Ах ты сволочь позорная!!!

Робертино наклонился, положил ладонь на затылок скорчившегося от боли мага, выдернул из него запас маны и, не в силах удержать его, тут же сбросил силовым ударом в раскрытый шкаф, на телепорт. Телепорт схлопнулся, не выдержав магической перегрузки.

Вдова схватила магика за воротник, приподняла его и другой рукой врезала здоровенную плюху:

– Сучий ты вылупок!

– Стойте, сеньора! – крикнул Робертино. – Стойте, хватит.

Сеньора Эрнандес отпустила воротник магика и отряхнула руки:

– Какая же дрянь гадская! Тьфу! Такой плюгавец, а туда же – приличными мужчинами прикидываться!

Маг, и верно, был тщедушный и сутулый, ни в какое сравнение с портретом сеньора полковника.

Робертино обнажил меч и приставил его острие к горлу мага:

– Арестован именем короля за изнасилование и применение сонных чар на гражданина без согласия оного гражданина.

Маг скосил глаза на клинок, провел взглядом вдоль него и уперся в золотой акант на Робертиновом плече. И тяжко вздохнул:

– Вот это влип.

– Сам виноват, – пожал плечами Робертино. – Не надо было насиловать женщин.

– Я не насиловал, еще чего. Никто не сопротивлялся, – вяло возразил арестованный.

Вдова тут же возмутилась:

– Да если б ты, поганец, чары не наложил, я б уж посопротивлялась. Я б из тебя отбивную по-ковильянски сделала!!!

– Близость без согласия считается изнасилованием, согласно уголовному кодексу, – скучным голосом пояснил магику младший паладин. – Полагаю, сеньора Эрнандес будет свидетельствовать в суде?

– Еще как буду, – уперев руки в крутые бока, сказала полковничья вдова. – Еще как!!!

– А значит, тебе, любезный, светит три года принудительных работ на благо Фартальи и штраф в пользу сеньоры… не меньше трехсот реалов, полагаю, а то и больше. И еще за незаконные чары отвечать придется, – сказал Робертино. – Так что не усугубляй вину еще и сопротивлением аресту. Попытаешься сбежать – пожалеешь.

Арестованный маг только вздохнул тяжко. Робертино связал ему руки за спиной любезно одолженным вдовой шарфиком, наложил на его спину между лопаток печать подчинения и, взяв у сеньоры Эрнандес расписку о выполненном задании и заявление о покушении на честь покойного полковника, об изнасиловании и о чарах без согласия, распрощался с ней.

Мертвая невеста

По традиции в Паладинском Корпусе каждый проходил через два посвящения. Первое было самым главным, во время него юноши давали обеты и получали божественную благодать… или не получали, и тогда покидали Корпус навсегда. Второе именовалось Посвящением Меча – кадеты получали право носить меч и называться паладинами. Иногда бывало, что кто-то его не проходил, и тогда такому кадету приходилось либо уйти в Инквизицию, либо стать священником. Позором это не было, просто считалось, что человек для паладинства не годен, но зато отлично годен для другой службы. Но все равно все кадеты ждали этот обряд со страхом и нетерпением.

Ждал и Оливио Альбино, причем ждал дольше других – ведь в Корпус он пришел на целых полгода раньше, чем его сотоварищи по кадетству. Его могли бы провести через этот обряд и одного, конечно, и его наставник, старший паладин Джудо Манзони, даже предлагал, но Оливио сам попросил отложить. Во-первых, хотел пройти второе посвящение вместе с друзьями, во-вторых… побаивался неудачи. Не то чтоб у него были причины опасаться, что он не сможет получить меч, но… Оливио считал себя невезучим.

Посвящение меча Оливио прошел успешно, как и все его друзья, по какому случаю они решили гульнуть в хорошей, дорогой траттории, и отправились в «Адмирала Бонавентуру», где подавали блюда плайясольской кухни. Оливио оставил там сумасшедшую для него сумму в сорок реалов, но не пожалел. Давно не был на родине, а в этой траттории всё было плайясольским – и обстановка, и мозаики на полу, и росписи на стенах, посуда на столах, еда, меню на плайясольском, и даже подавальщики были одеты по-плайясольски и говорили с выразительным акцентом, не оставлявшим никакого сомнения в том, где они родились и выросли. Оливио даже мог различить по их выговору, из каких именно мест провинции Плайясоль они происходили. В общем, вечеринка прошла хорошо, ностальгические чувства свежеиспеченного младшего паладина Альбино были в какой-то мере удовлетворены, так что о деньгах он не жалел.

Ощущение праздника осталось с ним и наутро следующего дня, потому Оливио пребывал в отличном настроении, что у него случалось редко. И оно не испортилось даже тогда, когда вечером его вызвал Джудо Манзони и сообщил, что ночью Оливио предстоит идти на первое в его жизни самостоятельное настоящее паладинское задание.

– Что нужно делать, сеньор Джудо? – только и спросил младший паладин.

Наставник вручил ему заявку:

– Сам понимаешь, на сложные и очень опасные задания мы вас не посылаем. На скучные и слишком простые – тоже, вам ведь надо учиться, опыта набираться. Так что задание будет интересным и вполне тебе по силам.

Оливио развернул заявку. Была она довольно короткой, он быстро прочитал ее всю, посмотрел на наставника:

– Беспокойники в большом склепе аллеманской диаспоры… И специально оговорено, чтоб паладин был не аллеманцем. Странно.

– Вот и выяснишь на месте, в чем там странность, – сказал Джудо Манзони. – Придется тебе там, Оливио, провести ночное бдение по всем правилам. Помнишь же, мы с тобой не так давно на старое кладбище для того же ходили – ну вот. Иди, собирайся. И на кухню забеги, пусть поварята тебе завернут с собой что-нибудь перекусить.

В Фартальезе проживают люди не только из всех провинций Фартальи, есть здесь и многочисленные иммигрантские диаспоры, в том числе аллеманская. Фартальцы – все без исключения, из какой бы провинции они ни происходили – аллеманцев не очень-то любят, и вполне заслуженно. Даже мартиниканцы, потому что на север через пролив от Мартиники лежит Гольдкюст, островная колония Аллеманской империи, постоянный источник беспокойства и всяческих проблем. Понятное дело, что переселившиеся в Фарталью аллеманцы потому и сбежали из своего Шоненфатерланда, что жить им там совершенно не хотелось, но… В общем, не любили в Фарталье аллеманцев. Потому частенько аллеманские иммигранты всячески старались побыстрее «офарталиться», бывало, что даже фамилии своим детям переиначивали или переводили. А другие, наоборот, стремились свою аллеманскость подчеркнуть, держались обособленно, жили чуть ли не закрытыми общинами и даже покойников старались хоронить рядышком. Оттого и имелся на Лаврентино, главном кладбище Фартальезы, большой подземный склеп для богатых членов аллеманской диаспоры, а над ним – обычные места для могил аллеманцев попроще. Эта часть кладбища была огорожена от остальной территории ажурной чугунной решеткой, украшенной кованными розами. На воротах в сторожке обычно сидел сторож-аллеманец, и паладинов сюда вызывали крайне редко, хотя, как подозревал Оливио, нехорошие вещи в аллеманской части кладбища творились не реже, чем вообще на любом старом кладбище. Просто аллеманцы старались решать по возможности любые проблемы своими силами. Или же приглашать паладинов-аллеманцев – в столице служили двое таких.

Сторож сам вышел навстречу паладину, быстро огляделся и поманил его в сторожку. Оливио пожал плечами и зашел.

Сторож закрыл ставни, и только после этого сказал:

– Вечер добрый, сеньор паладин. Уж простите, что с такими осторожностями, но не хочу, чтоб кто из наших дознался раньше времени, что я паладина позвал.

– В чем дело, зачем такая тайна, почтенный? – Оливио присел на простой деревянный стул и достал заявку. – Вы прислали заявку о беспокойниках в склепе, и оговорили, что паладин должен быть не-аллеманец. Почему?

– Ах, сеньор! Знаете же, наши очень не любят посторонних в свои дела втягивать, – вздохнул сторож. – А тут еще и дело очень деликатное, неприличное. Так я на всякий случай решил, пусть человек со стороны будет. Чтобы совсем непредвзятый был и на наши приличия не заморачивался. И, сами понимаете, поэтому родня покойницы, то есть беспокойницы, знать ничего не знает и не должна бы, ну, по возможности.

Оливио вздохнул. Любовь аллеманцев к соблюдению того, что они считали «приличиями», порой переходила всякие границы разумного.

– Понятно. Ну что ж, давайте перейдем к делу. Почему вы решили, что в склепе – беспокойник?

– Ну а чему там еще быть? – удивился такому вопросу сторож. – Беспокойники – это самое распространенное безобразие на всех старых кладбищах, вам ли не знать. Сколько я тут служу, так одни только беспокойники из всей нежити и появляются. Призраки еще вот и прах летучий. Вампиров ни разу не видел, кладбищенских червей, хвала богам, тоже, как и упырей-трупоедов. Но это точно не призрак, хотя холодом и веет. Призраки – они же прозрачные, а покойная фройлин Адельгейда – нет.

– Ясно. А вы ее сами видели? Или кто-то вам рассказал?

– Видел, вот как вас, – вздохнул сторож. – Ох как я перепугался!!! Подметал я вчера ночью в зале, где гробницы семейств Шнайдеров, Бруненхаймов и Вайсманнов, раньше там всегда спокойно было. Вот они, на плане склепа, видите? Четвертый перекресток и направо… Вот я там подметал, и тут вдруг плита на гробе Адельгейды сдвигается, и фройлин во гробу встает, вот как каменная – прямо стоймя. Руки на груди скрещены поверх букета лилий, лилии уже увядшие, а она сама – ну как живая. И разложением не воняет, нет. Только холодом жутким потянуло так, что у меня в спине и коленях заныло. И вот встала она во гробу, глаза открыты, волосы словно под ветром шевелятся… а потом в воздух поднялась и принялась вот так стоя, на две ладони от пола, по залу летать… дальше я уж не видел, бежать бросился что было сил и дверь за собой захлопнул.

– Такие подробности… – недоверчиво протянул Оливио, пристально глядя на сторожа и пытаясь понять, привирает или говорит правду. Этому умению Оливио уже научился, только было оно пока слабым и не всегда срабатывало. – Как же вы это разглядели?

– Так ведь в склепе везде лампады горят, моя работа и в том состоит, чтобы за ними следить и масло доливать. Семьи покойников за это отдельно платят.

– И они не погасли, когда беспокойница встала? – удивился младший паладин.

– Не погасли, – кивнул сторож.

Оливио отметил это про себя и продолжил спрашивать:

– А днем вы в склеп ходили после того?

– Страшно было, но все-таки ходил, – вздохнул аллеманец. – Четки на шею намотал, амулетами обвешался… Но там спокойно было. Даже крышка на гробе Адельгейды лежала как положено. Сдвигать ее и проверять, там ли она, я не стал, сами понимаете. Вернулся в сторожку и заявку написал. Знаете… говорят… говорят, будто Адельгейда нехорошей смертью умерла. Отец ее сказал, что она внезапно, во сне от сердечного приступа. Но мало кто поверил… Адельгейду последние три года редко на людях видели, и никогда – саму, только с отцом ее и братом. А вид у нее был несчастный и измученный. Люди шептались – принуждают девушку, видно, к замужеству против воли, среди наших такое бывает. Особенно если жених богатый в Аллемании нашелся. Шнайдеры хоть и давно уже тут живут, но за некоторые аллеманские обычаи крепко держатся… они могли девушку попытаться заставить. И когда она внезапно померла, то моя невестка сказала – мол, отравилась, бедняга, или что еще с собой сделала. А такие люди, если правильные обряды не провести, да не отмолить за них хорошенько, после смерти покоя не знают.

– Понятно, – сказал Оливио, хотя на самом деле понятного было мало. Описанное на беспокойника не очень-то походило. – Придется ночное бдение провести у гроба покойницы.

– А вы не боитесь? – поежился сторож.

– Я же паладин, – пожал плечами Оливио. – Это моя служба.

– Что-то больно вы молоды, – недоверчиво оглядел его сторож. Оливио удерживал каменную физиономию. – Ладно, видно, если вас прислали – значит, знают, что делают. Идемте.

По правде говоря, Оливио побаивался. Он очень не любил склепы и беспокойников, хотя, конечно, никогда об этом не говорил и старался никак этого не показывать. Но наставник знал. Как знал и то, что Оливио может куда больше, чем о себе думает – потому и дал ему такое задание. До сих пор интуиция не подводила старшего паладина Джудо, и его ученик надеялся, что не подвела и на этот раз.

Аллеманская часть кладбища была ухоженной и чрезмерно упорядоченной, всё словно по линейке сделано: вход в подземный склеп, оградки могил, церковь, дорожки… Идеальная геометрия. Деревья и кусты тщательно выстрижены в виде кубов и шаров. На могильных памятниках нигде никакого мха, лишайника или чего-то подобного, все трещинки старательно замазаны, дорожки посыпаны песочком, всё будто ненастоящее. Даже жутко сделалось.

Паладин и сторож спустились по широкой лестнице ко входу в склеп, и сторож отпер тяжелые двери большим ключом. Сказал:

– Запирать, пока вы там, не буду. Надеюсь, покойники не разбегутся, а грабители не заберутся…

Оливио с серьезным лицом кивнул и пошел внутрь.

Аллеманцы хоронили своих мертвых по старому обычаю, когда-то, до принятия Веры, бытовавшему и на фартальских землях. У каждого рода была своя гробница – укрепленное подземелье с каменными ящиками, куда помещали покойников, а затем закрывали их тяжелыми, хорошо подогнанными плитами. Сыновей клали к отцам, дочерей к матерям, и в одном таком ящике могли покоиться останки нескольких поколений. Потом так стали хоронить только аристократов, да и сам обычай изменился: перед похоронами нового покойника останки предыдущего сжигали прямо в каменном гробу, и нового «обитателя» клали на свежую золу, а на могильной плите высекали еще одно имя. В Фарталье этот обычай сохранился в основном среди представителей древних родов, да и то далеко не везде. А вот в Аллемании он всё еще бытовал, и не только среди аристократии, вообще любой достаточно богатый род имел собственную гробницу. Простая земляная могила и деревянный гроб – удел бедняков, изгоев и безродных, так считали аллеманцы. Так что большой многокамерный склеп столичная община аллеманцев содержала в идеальном порядке. Оливио даже светошарик не пришлось из кармана доставать – в длинном сводчатом коридоре, в который выходили короткие ответвления, ведущие к отдельным залам, горели масляные лампады, а из-за решетчатых дверей этих залов доносились запахи олибанума и можжевеловой смолы, тлевших в курильницах. Склеп ко всему прочему еще и отлично вентилировался, в отличие от тех двух, в которых Оливио приходилось бывать прежде, когда наставник учил его разбираться с призраками и беспокойниками.

Младший паладин вошел в легкий транс и прибег к мистическому зрению.

В мистическом смысле чисто здесь, конечно, не было. Само собой, аллеманцы, даже те, кто продолжал тайком исповедовать Измененное Откровение, постоянно приглашали священников проводить здесь поминальные и очистительные службы, так что по-настоящему опасной нежити в этом склепе никогда не водилось. Но бывали тут и призраки, и беспокойники, и летучий прах. Сейчас Оливио не чуял и не видел ничего такого. И это ему казалось странным – ведь если сторож действительно видел беспокойницу, вставшую из гроба, то некротические или демонические эманации тут должны быть. Сторож по крайней мере верил в то, что видел. А беспокойники бывают только двух видов: либо восставшие мертвецы, то есть классическая нежить, либо захваченные бесформенным демоном мертвые тела. В том и другом случае в склепе в мистическом плане должно смердеть либо нежитью, либо демонами. А не смердело. Младший паладин списал это на свою неопытность и слабо развитое еще чутье, и решил, что уж в том зале, где сторож всё это и наблюдал, он точно учует хоть что-нибудь.

Решетчатые чугунные двери залов не запирались на ключ, только на засовы с акантами. Этого считалось достаточным, чтобы мертвые, если что, не смогли выбраться. Но паладинская практика свидетельствовала, что нежить очень изобретательна, если хочет добраться до живых… Оливио отодвинул засов и вошел в зал. Это была квадратная, довольно большая сводчатая камера, не так давно построенная. Вдоль трех стен стояли на невысоких фундаментах каменные гробы с тяжелыми крышками. Между ними под стенами на кованных железных подставках стояли большие курильницы и лампады. Ароматный дым олибанума, смешанного с можжевеловыми смолой и кедровыми опилками, сизыми полосами висел в воздухе и медленно уходил вверх, в узкие вентиляционные ходы.

Первым делом Оливио наложил на дверь и вентиляционные отверстия запирающие печати от нежити и демонов. Затем медленно оглядел помещение мистическим зрением и поморщился: здесь всё полыхало синим, словно тут кто-то регулярно творил мощные заклятия. На зеленоватое свечение следов некромантии это не походило. Отпечатков демонского присутствия тоже не наблюдалось. Вздохнув, Оливио собрал маны сколько смог (по правде сказать – очень немного), и медленно выпустил ее туманом, чтобы попробовать подсветить следы колдовства. Если тут творили заклинания, то от них должны были остаться хоть какие-то отпечатки.

Нового он ничего не увидел. Никаких четких линий, никаких структур, хоть отдаленно похожих на заклинания. Паладин такого не ожидал – это было необычно. Он подергал сережку-колечко в правом ухе и задумчиво сказал себе под нос:

– Вот черт. Выглядит, словно тут просто тянули и тут же сбрасывали ману. И всё… Но откуда ее тянули? Склеп-то построен по всем правилам, линий силы тут нет, только тонкие ниточки и рассеянная мана… Иначе б тут беспокойники толпами бегали. Кто-то принес амулет-накопитель и высвободил ману из него? Зачем? Чтобы свободная мана воздействовала на мертвецов? Куда проще было бы поднять зомби обычным способом…

Рассуждая, он оглядел помещение, подошел к самому крайнему справа ящику с плитой без надписей, уселся на него и достал из кармана сверток с перекусом, который ему наскоро собрали поварята на кухне. Снял перчатки, развернул бумагу. Внутри оказались два куска хлеба, между которыми были положены добрый шмат желтого дырчатого сыра и толстый ломоть ветчины, щедро намазанный горчицей. Паладин принялся ужинать, между делом разглядывая погребальный зал и мистическим зрением, и обычным.

Вдоль правой от входа стены тянулась надпись аллеманским алфавитом: «Бруненхаймы». Стену напротив входа украшала надпись «Шнайдеры», а ту, у которой на пустом гробе пристроился Оливио – «Вайсманны». Гробов здесь было по пять штук на каждое семейство. У Бруненхаймов и Шнайдеров заняты были только три, у Вайсманнов – четыре. На первый взгляд все здесь лежали спокойно, паладин не уловил ничего подозрительного. А вот на второй, уже дожевывая остатки хлеба, Оливио вдруг заметил, что один из гробов семейства Шнайдеров как-то слишком сильно отсвечивает синим в мистическом плане. Словно… словно там внутри находится мощный накопитель маны.

Аккуратно сложив бумагу, Оливио сунул ее в карман, надел перчатки и подошел к подозрительному гробу. Так и есть – на крышке виднелась свежая, недавно выбитая надпись: «Адельгейда Шнайдер, 10 мая 1220 – 10 мая 1239». Неделю назад умерла, да еще в свой день рождения. Оливио проникся к покойнице искренним сочувствием, и ему очень захотелось с этим делом разобраться. Не нравилось ему ни то, что он услышал от сторожа о семье девушки, ни то, что здесь, в гробнице, творилось. А творилось что-то странное. Не должно из нормальной, порядочной могилы так нести магией!

Оливио призадумался. По-хорошему бы надо сдвинуть плиту и посмотреть, что там внутри. Будь он опытным старшим паладином, как его наставник, то не пришлось бы – увидел бы всё, что надо, и сквозь камень. Но до такого мастерства Оливио было еще очень далеко. Вздохнув, паладин уперся в крышку, поднатужился… И тут вдруг услышал в коридоре негромкие шаги. Мгновенно приняв решение, он юркнул в угол, погасил там лампаду и присел между двумя каменными гробами. Отводить глаза его уже учили, и даже неплохо получалось, но все-таки ему сначала надо было увидеть того, кому глаза отводить.

Скрипнула чугунная решетчатая дверь, и в зал зашел худощавый высокий юноша в модном кафтане с большим воротником и такими же обшлагами. Из-под кафтана топорщились пышные рюши белого жабо и виднелись крупные пуговицы камзола. Штаны, чулки и башмаки на парне тоже были столь же модными, как и треуголка с серебристой бахромой и коротким плюмажем белых перьев. А на лицо он был самым натуральным аллеманцем, прямо пробы негде ставить.

Молодой аллеманец паладина не заметил. У Оливио создалось четкое впечатление, что не заметил бы и если б паладин не прибегал к отведению глаз – слишком он был сосредоточен на чем-то своем. Так что Оливио решил понаблюдать, что тот будет делать и зачем вообще сюда пришел.

Аллеманец подошел к гробу Адельгейды, опустился перед ним на колени, достал из внутреннего кармана конверт, из него вынул исписанную крупным почерком бумажку, положил на плиту. Затем достал из кармана флакон, выдернул пробку, поднял его повыше и застыл, глядя на него. Сказал по-аллемански:

– Их комме цу дир, майне шатце Адельгейда… – и поднес флакон к губам.

Оливио мгновенно вскинул руку, набрал ману и тут же сбросил ее силовым ударом. Флакон вылетел из пальцев аллеманца, ударился о плиту соседнего гроба и разбился вдребезги. Аллеманец вскрикнул, вскакивая. Оливио тоже поднялся и сказал:

– Самоубийство – грех, сеньор. И с возлюбленной вы так не соединитесь.

Аллеманец выругался на родном языке, насколько мог судить Оливио – очень грязно. И сказал уже по-фартальски, с болью и совершенно без акцента:

– Какое вам до этого дело? Я хочу сдохнуть, потому что не могу без нее жить!!! Вот и не мешайте.

Паладин вздохнул, развел руками:

– Вы, конечно, можете хотеть что угодно, это ваше право. Но самоубийство – грех перед богами, если только оно не совершается в безнадежном, безвыходном положении. Тогда – и только тогда – Судия может смилостивиться над вами. Я бы не советовал испытывать Его милость.

– Вот еще какой-то фарталец будет мне проповеди читать, – сморщился юнец. – Хватит, что мне их наши читают, все кому не лень!

– Я, если вы еще не заметили, посвященный Девы, – пожал плечами Оливио.

Он успел убедиться, что оружия у аллеманца нет, а значит, самоубиться он уже вряд ли сумеет. Разве что с разгона попробует голову о стену разбить, но Оливио надеялся, что сможет его остановить. Так что он продолжил:

– Ладно, забудем о проповедях. А как насчет исповеди, сеньор? Если вы так хотите умереть, исповедь будет не лишней.

Спокойствие паладина подействовало и на аллеманца. Он сник, ссутулился и тяжко вздохнул:

– Вы правы, сеньор паладин. Исповедаться мне есть о чем… к тому же вы не из наших, это хорошо.

Он забрал с крышки гроба Адельгейды бумажку, аккуратно вложил ее в конверт и спрятал во внутренний карман.

– А вообще, что вы, сеньор, тут делаете? – спохватился юный аллеманец.

– Свою работу, – Оливио вдруг почувствовал, что напряжение магического фона здесь начало потихоньку нарастать. Ощущал он это как легкое, едва слышное гудение, а перед мистическим взором свечение тумана маны становилось сильнее. Он моргнул, вернулся к обычному зрению. – Но об этом потом. Сначала – ваша исповедь. Давайте сядем и поговорим. Я вижу, что вам это просто необходимо.

При этих словах аллеманец вздрогнул, тяжко вздохнул и кивнул. Оливио сел на крышку пустого гроба Вайсманнов, аллеманец опустился на колени перед ним, снял шляпу, поежился, словно от холода:

– Примете ли вы мою исповедь, посвященный?..

– Оливио, – подсказал ему паладин, чувствуя, что как-то в склепе похолодало. – Приму.

– Меня зовут Ойген Бруненхайм, мне двадцать лет. Я второй из сыновей Отто и Корделии Бруненхаймов… По решению деда и отца я должен был жениться на Гертруде Вайсманн, это было сговорено давно, нашим мнением не интересовались, важны были только торговые интересы родителей. Гертруда тоже была не в восторге, как вы понимаете. А я… Я люблю Адельгейду. Увидел ее четыре года назад, она была еще девочкой… И не мог забыть. Их семья переехала в Фарталью не так давно, и они живут по аллеманским обычаям, Адельгейду одну из дома не пускали, как ей шестнадцать исполнилось, учиться не позволяли, даже в школе, отец для нее домашних учителей нанимал. Вот через одного такого учителя мы с ней переписываться стали… и полюбили друг друга. Я отцу признался, сказал – жить без Адельгейды не смогу, а она – без меня. Письма ее показал... Отец повздыхал, конечно, но договор с Вайсманнами насчет нашего с Гертрудой брака расторг и пошел сватать для меня Адельгейду. А старый Эрих Шнайдер наотрез отказался. Да еще и разозлился жутко. Заявил, что дочь его страшная распутница, раз позволила какому-то гадкому хлыщу в нее влюбиться, дала ему, то есть мне, повод на что-то рассчитывать. И что Адельгейду он замуж не выдаст, что такой шлюхе одна дорога – в монастырь… Отец мой было сказал ему, что в Фарталье ни в один монастырь не примут девушку, которая туда идет против своей воли… так он заявил, что и не собирался в фартальский монастырь ее отдавать, повезет ее в Аллеманию, там ее приличиям научат… Отец от такого пришел в ужас, пытался как-то Эриха отговорить, но кончилось плохо: слуги Шнайдеров отца выпроводили, вежливо, конечно, но… понятно было, что разговаривать там больше не о чем. А потом мы узнали, что Эрих и его сын Адельгейду в тот же вечер избили до полусмерти. Отец дал мне денег, ушлого человека нашел в помощники, чтобы выкрасть Адельгейду и увезти подальше… Но мы не успели – на второй день Эрих Шнайдер всем объявил, что дочь умерла. И я понял, что жить больше мне незачем. Вот и решил прийти сюда и умереть на ее могиле. Дома письмо оставил, где меня искать, и друзьям тоже разослал – пусть все узнают, пусть на Шнайдеров позор падет… Эх. Вот и вся история. А… надо ведь еще в грехах покаяться… С прошлой исповеди нагрешить, кажется, не особо успел. Грешен в том, что ругался грязно и старому Шнайдеру и его сыну желал сдохнуть в муках. И что я, получается, причиной смерти Адельгейды стал. Вот это и есть мой самый большой грех.

Юноша заплакал.

Оливио коснулся его лба:

– Исповедь принимаю, Ойген. Прощаю тебе грех сквернословия и злоречия. А в гибели Адельгейды твоей вины нет, в этом виновен ее отец. И по-хорошему об этом бы надо заявить. Это ведь убийство.

– Свидетелей же нет, – Ойген достал платок и вытер слезы. – Никто не поверит.

Он опять поежился.

– Если будет заявление о семейном насилии и убийстве, могилу вскроют для освидетельствования, и дознаватель установит, что девушка умерла не своей смертью, а от побоев, – пояснил Оливио. История Адельгейды возмутила его до глубины души, и очень захотелось восстановить справедливость. – И это для старого Шнайдера будет позором еще большим, чем твой хладный труп на могиле его дочери с посмертным письмом.

Аллеманец воспрянул духом, глаза его заблестели:

– Я… я как-то об этом не подумал. Да у меня бы, наверное, и заявление не приняли. А вот если вы… Вы же паладин, ваше слово против слова Шнайдера должно весить больше.

Оливио не успел ему ничего ответить, как звякнула решетка, и в склеп вбежал, громко топая сапогами, здоровенный парень двадцати пяти лет, по виду тоже типичнейший аллеманец. В одной руке у него была тяжелая трость с бронзовым набалдашником, в другой – пистоль. Увидев Ойгена, он грязно выругался и крикнул по-аллемански:

– Ах ты сучий сын, опозорить нас задумал?! Сдохнуть хочешь – так сейчас сдохнешь!!! Как собака паршивая! – и поднял пистоль, целясь в грудь Ойгену.

Оливио аллеманский знал хорошо, учил его еще до Корпуса, так что прекрасно понял вопли здоровилы. А уж взведенную пистоль понял еще лучше. Он схватил Ойгена за руку, прижал к себе и призвал святую броню, надеясь, что ее хватит на двоих.

Грянул выстрел, святая броня остановила пулю, но и сама развеялась. Молодой Шнайдер взревел, замахнулся тростью и бросился на паладина и Ойгена…

И в этот миг плеснуло холодом, аж заныли зубы, одновременно с этим Оливио ощутил могучий всплеск маны, раздался громкий скрежет, а затем грохот. Обалдевший Шнайдер застыл на месте, выронив трость и раззявив рот. Паладин обернулся, уже зная, что увидит.

Крышка гроба Адельгейды валялась на полу, расколотая пополам. Девушка стояла, точнее – висела над гробом, прямая, как палка. Ее руки были скрещены на груди, увядшие лилии свисали с них, роняя лепестки. Глаза Адельгейды были широко распахнуты и светились синим пламенем чистой маны. Длинные белокурые волосы струились по воздуху, словно в воде, просторный шелковый саван развевался, открывая худые ноги до самых бедер. На белой коже виднелись черные кровоподтеки и ссадины.

Стало еще холоднее.

А паладин понял, что Адельгейда никакая не беспокойница. И не покойница тоже.

Шнайдер наконец совладал с собой, захлопнул челюсть, моргнул, его лицо исказилось лютой злобой:

– Ведьма!!! Надо было кол тебе в сердце загнать!!! Ведьма, позорная ведьма!!!

Он полез в карман, дрожащими пальцами достал патрон и откинул полку пистоли.

Ойген не стал ждать, пока Шнайдер зарядит пистоль. Он подобрал трость, размахнулся и врезал тому по рукам:

– Хватит!!! Ты ее при жизни мучил, хватит!!! Не смей!!!

Шнайдер взвыл опять, бросился на Ойгена и они, сцепившись, повалились на пол, пытаясь задушить друг друга.

Оливио подошел к самому гробу Адельгейды, легко запрыгнул на его край, вошел в транс и протянул к девушке руку, коснулся ее сложенных на груди ладоней.

Способность к магии врожденная. Но проявляется далеко не сразу. У мальчиков – лет в четырнадцать-пятнадцать или немного позже, у девочек – как только начинаются месячные. Таких детей в Фарталье положено сразу отводить к ближайшему священнику или королевскому магу – потому что неопытный ребенок, открывший для себя силу, может и бед натворить, и себе навредить. Его надо учить управляться с маной, помогать овладевать даром… В Аллемании все маги считаются собственностью кесаря, их учат за государственный счет, и они должны всю жизнь служить кесарю. За службу эту хорошо вознаграждают, потому там сделаться магом – мечта многих, особенно тех, кто в бедной семье родился. Но – только для мальчиков. Для девочек ничего хорошего. В Аллемании после Изменения Откровения, их религиозной реформы, направленной на то, чтобы исключить женщин из наследования в первую очередь кесарского трона, отношение к женщинам очень испортилось. Их постепенно лишили не только права наследовать титулы, земли и имущество, но и вести какую-либо иную жизнь, кроме семейной, получать образование, иметь профессию. Быть магами в том числе. И незавидна судьба девочки, у которой открылся магический дар. Семья это скрывает, по достижении пятнадцати лет ее отправляют в особый монастырь, где она или носит адамантовый ошейник всю оставшуюся недолгую жизнь, или живет на положении рабыни под надзором суровых Ревнителей Веры, зачаровывая предметы и амулеты для государственных нужд. Немножко легче тем, кто родился в селянской семье где-нибудь в глуши. Такие девочки становятся сельскими ведьмами и знахарками, поселяне их оберегают и прячут от Ревнителей. Иногда им удается скрываться очень долго.

Адельгейде Шнайдер не повезло родиться магичкой в аллеманской семье, чтущей «милые» традиции родины даже в эмиграции. И родня старательно это скрывала, боясь позора и осуждения со стороны сородичей. Конечно, ее и не собирались выдавать замуж – ведь тогда о ее даре узнали бы другие.

Когда отец и брат ее избивали, Адельгейда пыталась защититься, как умела. Неопытная, но сильная магичка, она натянула слишком много силы, и впала в магический стазис, внешне очень похожий на смерть. Эрих Шнайдер не стал вникать, действительно ли дочь умерла – главное, что это так выглядело. Его такой исход устраивал, и Адельгейду поспешили уложить в новенькую родовую гробницу и закрыть тяжелой каменной крышкой…

Оливио, коснувшись девушки, ощутил ее силу, и попытался провести захват маны, чтобы вывести ее из стазиса. Теоретически он знал, как это сделать, но никогда раньше не пробовал. Было страшно.

Он воззвал к богам, моля их о помощи и милости для Адельгейды, сжал самый мощный поток из кокона, окутывавшего девушку, и дернул, оттягивая на себя.

Получилось. Вот только много маны забрать Оливио не мог, ее надо куда-то девать, и он, недолго думая, протянул руку к двери и сбросил силовым ударом поверх катающихся по проходу аллеманцев. Грохнуло, решетчатые двери сорвало с петель. Вторым ударом их вынесло далеко в коридор. Третьим разбило резной каменный косяк…

На пятом кокон стазиса наконец распался, и мана стала рассеиваться сама. Девушка разжала руки, увядшие лилии выпали, и она, обмякнув, свалилась бы в каменный ящик, если бы паладин ее не подхватил, сам едва удержав равновесие. Вылез из гроба, осторожно уложил сомлевшую девушку в проходе, и повернулся к всё ещё дерущимся аллеманцам.

Горе и отчаяние придали тщедушному Ойгену сил, он смог одолеть здоровенного Шнайдера, и теперь сидел на нем, вцепившись тому в горло и волосы. Оливио подошел, положил руку ему на плечо:

– Адельгейда жива.

– Что?! Не может… не может быть! – голубые глаза аллеманца наполнились недоверчивой радостью. – Это… это правда?

– Да. Иди к ней, а я займусь этим негодяем, – сказал паладин, задумчиво глядя на Шнайдера и думая о том, как этого медведя доставить в… а куда, собственно? Квартальному надзирателю в участок? Что-то подсказывало Оливио, что недолго Шнайдер просидит в квартальном «зверинце», сунет взятку… а завтра его уже и в столице не будет. Нет, лучше уж в Коллегию Инквизиции. Всё-таки дело связано с магией и нарушением не только светских, но и, похоже, что и церковных законов – учение Измененного Откровения в Фарталье считалось ересью. И уж там-то никакие взятки Шнайдеру не помогут, Инквизиция славилась неподкупностью не на пустом месте.

Оливио легонько пнул избитого Ойгеном Шнайдера в бок, обнажил меч, коснулся острием его горла и сказал:

– Арестован именем короля.

Шнайдер простонал:

– За что, сука…

– В Инквизиции расскажут, за что, – буркнул паладин. – Вставай.

Он обыскал аллеманца, отобрал нож, подобрал и заткнул за пояс пистоль, а потом связал арестованному руки его же шарфом. Обернулся к Ойгену:

– Хвала богам, все живы. Сил хватит вынести девушку? Вряд ли она сейчас сможет сама идти.

– Хватит, конечно! – воскликнул юноша, поднялся, попытался взять Адельгейду на руки.

– Лучше через плечо, и держи ее за ноги. Понимаю, так не очень-то романтично, зато нести легче, – пояснил Оливио, увидев, какое при этаком «непристойном» предложении у Ойгена сделалось лицо. – И вот что… Если ты так боишься «непристойности», то давай-ка с нами в Коллегию Инквизиции. Ей там пока что безопаснее всего будет, и помочь там смогут. Она же магичка, а управлять даром ее никто никогда не учил. Сейчас она без сил и ничего не наколдует, но как только придет в себя, то может натворить дел.

Уходя с кладбища, Оливио не забыл подписать у сторожа заявку. Тот, подписывая, сказал:

– Ну хвала богам, что дело так разрешилось. Надеюсь, урок для остальных будет. А то любят наши за дурные традиции цепляться… Правду фартальцы говорят: «можно аллеманца вывезти из Аллемании, а вот Аллеманию из аллеманца – нет»… Эх…

История и правда закончилась благополучно. Адельгейда полностью оправилась от побоев и недели, проведенной в стазисе в гробу, и стала учиться магическому искусству. Ойген на ней женился, а Шнайдеров арестовали и судили за семейное насилие и ересь. Скандал в аллеманской диаспоре вышел знатный, и возмущенные семейства Бруненхаймов и Вайсманнов даже потребовали, чтобы из их погребальной камеры убрали останки Шнайдеров и вообще освободили там место для приличных людей.

Первый раз на дело

Не успел Жоан нарадоваться тому, что прошел второе посвящение и получил право носить меч, не успел налюбоваться в зеркало на то, как здорово ему идет широкая, шитая золотом перевязь, по такому случаю подаренная дедулей Мануэло, как наставник подпортил ему личный праздник, призвав к себе и вручив мятую бумажку:

– Ну, Жоан, вот тебе первое самостоятельное задание. Почувствуй себя настоящим паладином, вкуси полной мерой все прелести нашей нелегкой, но почетной службы, – ухмыляясь в усы, сказал Андреа Кавалли.

Жоан тут же почуял в его словах некоторый подвох и даже легкое издевательство. Развернул бумажку и обиженно воскликнул:

– Что? Какая-то крыса?! На мельнице? Сеньор Андреа… Но ведь это работа для кадета! А я всё-таки паладин!

– Младший паладин, – уточнил Кавалли. – А крыса не «какая-то», а гигантская. По предварительной оценке – сто фунтов весом, изрыгает ядовитые газы и хлещет хвостом.

– Изрыгает? Точно? Может, что-то другое? – Жоан попытался разобрать каракули в заявке.

Кавалли пожал плечами:

– Разве это важно? Главное – газы, Жоан. И хвост. Будь внимателен и осторожен. Всё, иди на дело, жду тебя с распиской от мельника о выполненной работе.

Мельница находилась в Заречных Выселках, и Жоан поехал туда верхом. Новые заречные кварталы столицы он знал плохо, хотя наставники и заставляли учить городскую карту. Но одно дело карта, а другое – на местности нужный адрес найти. К тому же на улице Мельников на Кривом ручье стояли целых шесть мельниц с лабазами, и ни на одном строении не было номера. Да еще сама улица чуть ли не кольцом заворачивалась, следуя за течением ручья. Поди пойми, которая мельница имелась в виду! Жоан три раза по улице проехался, прежде чем решился постучаться во вторую от начала улицы постройку… Если только, конечно, он правильно понял, где у этой улицы начало. Забора не было, ворот тем более, и он проехал по широкой мощеной дорожке до самого входа в мельницу, спешился и постучал в дверь.

Ему тут же открыли. На пороге появился толстый, расплывшийся мужик, с ног до головы перепачканный мукой. И обрадовался:

– Паладин! Наконец-то!!!

– Так это у вас крыса в подвале? – уточнил Жоан.

Мельник радостно закивал:

– Она самая!!! У меня! Совсем доконала, проклятая. Муку в сарае складывать приходится, отсыревает она там, портится… из-за крысы этой богомерзкой еще и вонища на мельнице стоит демонская, все заказчики разбегаются, черти бы ее подрали!

Жоан дождался, когда мельник сделает паузу, чтобы вдохнуть, и сказал:

– Показывайте вашу крысу.

Ему очень хотелось побыстрее разделаться с этим глупым и скучным заданием. Вот еще, крыс изводить… Как будто с этим не могут кадеты справиться, надо целого младшего паладина посылать! Ну ладно, можно и младшего паладина – но не Жоана же. Есть, к примеру, Оливио, самый тщедушный среди младших паладинов. Ему стофунтовая крыса будет в самый раз! А Жоану – нет. Потому что ну стыдно же будет потом кому рассказать, что он, Жоан Дельгадо, первый силач среди младших паладинов, способный завалить на охоте вепря только с одной рогатиной и ножом, с крысой в мельничном подвале воевал! Тьфу, позор какой.

Кстати, на мельнице и вправду очень попахивало нехорошим. Мельник провел его через всю мельницу и в самом дальнем закутке с большим усилием поднял крышку люка:

– Там она, сеньор паладин. Уж вы постарайтесь, укотрупьте эту гадскую тварюку, я вас за то отблагодарю хорошенько!

Жоан сделал строгое лицо:

– Не стоит. За всё платит Корона, почтенный. Из ваших же налогов.

Он посмотрел вниз.

Деревянная лестница с широкими ступенями терялась в темноте. Из подвала несло затхлостью, крысиной вонью и разложением.

– Фу, – скривился паладин. – Ну и вонища.

– Так это, сеньор, газы же она, того, испёрдывает, – вздохнул мельник. – Ядовитые. Оттого и вонища.

– А может, если б вы подвал в порядке содержали, то и крыса бы не завелась? – мрачно предположил Жоан, досадуя, что не переоделся в старый кадетский мундир, так и поехал в новом, да еще с дарёной перевязью.

– Так я того, мельницу-то недавно купил, я из Замостья месяц как в столицу перебрался. Соблазнился дешевизной, а оно вон как обернулось-то, – посетовал мельник. – Переехал, поначалу всё хорошо было… неделю… А потом работники пришли, муку в подвал носить, а там она. Как зашипит, как пёрднет, хвостищем хлестнет!!! Я уж ее и из самопала было пытался – уворачивается, зараза. Отравой, сука, тоже брезгует. На двадцать пять реалов баранины и лучшего крысиного яду на эту сволочь я уже извел. А она, сеньор, словно бы матёрее становится с каждым днем.

Паладин вздохнул. Ситуация была понятной и простой. Он уже чуял, что мельница стоит на пересечении довольно сильных потоков маны, и что когда-то давно здесь творили нехорошее колдовство. Давно, еще до того, как были построены эти кварталы. Вот бестия и завелась тут, облюбовала себе уютный подвальчик… Обычное дело. И плевое.

Он призвал поисковый огонек и запустил его в подвал. Сразу же нашел крысу – бестия сидела за лестницей в засаде, и она действительно имела полное право именоваться гигантской. Лезть вниз и возиться с ней там Жоану не хотелось совершенно. Он потянул маны сколько смог, и сбросил на крысу силовым ударом.

Внизу грохнуло, раздался истошный визг, ударило страшной вонью, и младший паладин понял, что лезть всё равно придется, потому что крысу он всего лишь слегка зацепил.

Запустил вниз еще один огонек, засветил карманный светошарик и большой складной булавкой прицепил его за петельку к берету. Потом призвал на себя святую броню и полез вниз.

Ему уже приходилось иметь дело с гигантской крысой. Два раза. Один раз крыса была тренировочной иллюзией, сделанной мэтром Джироламо, второй раз – настоящей, но подвал всё равно был тренировочный, и наставник за ним присматривал. Оба раза Жоан легко разделался с заданием, и не видел никаких причин, почему сейчас должно быть иначе.

В подвале было очень темно и воняло еще сильнее, чем казалось наверху. Жоан не спешил отходить от лестницы, ощупывал огоньком подвал и тянул ману. Крыса куда-то делась, по крайней мере он ее пока не находил.

И только когда вдруг рядом резко и мощно завоняло, понял, что сглупил совершенно непростительным для паладина образом. Забыл включить мистическое зрение!

Жоан заковыристо выругался, отпрыгивая в сторону и одновременно атакуя крысу силовым ударом. На этот раз он в крысу попал, но удар был куда слабее предыдущего. Маны мало натянуть успел.

Крыса, истошно завизжав, кубарем укатилась за лестницу, но быстро очухалась, развернулась, хлеща чешуйчатым хвостом во все стороны, резко взмыла вверх, вцепилась в потолочную балку и, вися на ней вниз головой, шустро побежала в самый темный и дальний угол, по дороге распространяя омерзительное зловоние. Жоанов светошарик был слабеньким, осветить весь подвал никак не мог, а световой огонек младший паладин тоже запустить не мог – не умел пока одновременно и поисковым, и световым огоньками управлять. И вообще-то, если уж по правде – паладином он пока что был только номинально, поскольку мало чего умел специфически паладинского. Жоан матюкнулся, подтянул немного маны и влил ее в огонек, превратив в световой. И отправил его в тот же угол, куда убежала крыса.

Крысы там не было.

На мгновение Жоан остолбенел от удивления, но тут сзади над головой зашуршало, он развернулся, размахнулся мечом и таки достал наконец проклятую крысу по-настоящему.

Из разрубленной передней лапы брызнула темная вонючая кровь, а чешуйчатый хвост тут же двумя хлесткими ударами врезал паладину по ногам и по боку. Святая броня погасила удары, но и сама сдохла. Удушливые пресловутые «газы» тут же окутали паладина, выедая глаза зловонием. Отскочив подальше, Жоан снова призвал святую броню. Сразу стало намного легче. Отдышаться бы теперь еще – но крыса на этот счет имела совсем другое мнение. Лизнув пару раз длинным зелено-синим языком рану, она сгорбилась и, шипя, боком поскакала в атаку, размахивая хвостом.

Жоан разозлился. Ну что это такое – какая-то крыса, а он ее никак уделать не может? Позорище. Ладно бы тут еще с маной тяжко было – так нет же, пересечение потоков, тяни сколько хочешь. Вот только проклятая крыса не дает натянуть побольше, так и норовит сбить сосредоточение.

Паладин отпрыгнул в последний момент, опять рубанул мечом и… промахнулся. Крыса подскочила, развернулась в прыжке и упала на него сверху, он еле успел уйти кувырком в сторону. Бестия, приземлившись в шести футах от него, исторгла целый залп газов, раззявила пасть, полную зеленой слюны, и еще и плюнула в паладина.

Такого Жоан не ожидал, но щит выставить всё-таки успел. Комок зеленой слизи стек вниз, паладин опять выругался, и теперь разозлился по-настоящему. Быстро сунул меч в ножны, подскочил к крысе, могучим пинком подкованного сапога врезал ей по нижней челюсти. Пасть с лязгом захлопнулась, крыса вздыбилась и завыла от боли, а паладин, грязно ругаясь, схватил ее за чешуйчатый хвост, расставил пошире ноги и дернул. Крыса завизжала, уперлась задними лапами и остатками передних. Но напрасно: Жоан был злее, сильнее и твердо решил с крысой разделаться. Он поднатужился, еще раз дернул. Крыса оторвалась от пола, взмыла в воздух, вереща уже так истошно, что даже сквозь святую броню уши заложило, заложила красивый круг и с хрустом и чваканьем шмякнулась о стену, на мгновение к ней прилипла, а потом медленно сползла вниз и застыла бесформенной кучей. Жоан отряхнул руки, плюнул:

– Ненавижу гребанных крыс!!!

И тут крысиная туша задергалась, ее подбросило вверх, она ляпнулась об стену и свалилась в сторону, каменные плитки пола вздыбились и раздвинулись, и из дыры вылез классический беспокойник.

Жоан от неожиданности врезал по нему пламенной стрелой, выкрикнув экзорцизм.

Беспокойник вспыхнул и развалился на части.

Тут же загорелись мешки из-под муки, лежащие кучами вдоль стен, а сверху по лестнице скатился перепуганный мельник и бросился затаптывать огонь с воплями:

– Ты что делаешь, дурак!!! Это же мельница!!! Сейчас к чертям всё грохнет!!!

Паладин и сам перепугался. С перепугу получилось взять сразу много маны, и он сбросил ее двумя силовыми ударами на горящие мешки, сбивая пламя, и сам стал затаптывать то, что еще не погасло. Его аж трясло при мысли, что могло случиться, ведь наставник не раз говорил: если придется работать на мельнице, никогда нельзя призывать пламенную стрелу, огненные капли или шаровую молнию! Взвесь мучной пыли в воздухе может мгновенно загореться и взорваться не хуже, чем бочка гномьего огнепорошка.

Наконец затоптали последнюю искру, и Жоан устало прислонился к стене. Мельник сел на обугленные мешки, схватился за голову и запричитал:

– О, боги, ну знал же, ну чуял, что тут жопа какая-то. Не может новая мельница в столице так задешево продаваться!!! Так нет же, жадность моя проклятая глаза застила… Крыса эта богомерзкая, да еще и беспокойник… Да еще вы, сеньор, чуть нас не взорвали…

Жоан покраснел, отлип от стены и принялся ходить по подвалу, выискивая, нет ли тут еще одного скрытого покойника или какой другой дряни. И, смущаясь, сказал:

– Прошу прощения, почтенный. Это я от неожиданности. М-м-м… я ведь младший паладин. Опыта мало… Я только учусь.

– Да ладно, чего уж там, – махнул рукой мельник. – Справились же – и хвала богам. Вы уж простите, что я вас дураком обозвал, перепугался очень… Однако же – как лихо вы крысу-то об стенку приложили. Этакую тушу стофунтовую да так поднять да об стенку – ни за что б не поверил, если б сам не видел. Эх… Сеньор, а как же теперь с беспокойником-то быть? По закону заявить же положено?

– Положено, конечно. Я вам свою записку для квартального надзирателя оставлю, насчет этого. А он уже или сам займется выяснением, кто да когда и кого тут прибил да прикопал, или выше дело передаст. Вам, видно, мельницу и правда потому так дешево и продали, что про труп в подполе знали, – Жоан убедился, что больше здесь нет ни мертвецов, ни бестий, и на всякий случай наложил на подвал запирающие печати от нежити. – И крыса тут, наверное, тоже из-за этого завелась. Или ее тут кто-то завел… Но не переживайте, теперь тут чисто будет. Только труп крысиный надо будет сжечь хорошенько.

Мельник на это только вздохнул тяжко.

Вернувшись в казармы, Жоан понес расписку от мельника наставнику. Тот мельком ее просмотрел, положил в ящик стола, выслушал Жоанов доклад, и сказал назидательно:

– Вот видишь, Жоан – в нашем деле не бывает простых заданий. Потому и относиться к ним надо ответственно.

Младший паладин вздохнул, чувствуя, как горят уши:

– Я понял, сеньор Андреа. А… какое мне будет за это наказание?

Кавалли поднял бровь:

– Ты считаешь, что заслужил наказание? Любопытно, почему.

– Ну, я ведь облажался. Забыл, что на мельнице нельзя призывать огонь…

– Хорошо, что ты сознаешь ошибки и сознаешься в них, – сказал Кавалли. – Ну что ж… Сегодня вместо увольнительной час упражнений с большим тренировочным чучелом и час отработки мистических умений – вот твое наказание. Иди, приступай к выполнению.

– Слушаюсь, сеньор Андреа, – отсалютовал ему Жоан и развернулся.

А Кавалли, усмехаясь, сказал ему в спину:

– И вообще, Жоан, каждый паладин должен убить в подвале хоть одну гигантскую крысу, традиция такая. Ну всё, иди теперь наказание выполнять.

И Жоан ушел, думая о том, что вряд ли захочет в будущем быть городским паладином – это ж ведь постоянно с гигантскими крысами дело иметь придется! Уж лучше странствующим. Зловредные фейри, кикиморы, лешие, водяники и прочие бестии казались Жоану не в пример милее и приятнее, чем крысы.

Добрые советы Джудо Манзони

Хоть и со стороны может показаться, что у старших паладинов куда больше свободного времени, чем у прочих, это далеко не так. Высокий статус – большие обязанности. А у Джудо Манзони так еще больше, чем у его сотоварищей, потому как помимо храмовничьих практик, которым он следовал по-прежнему, хоть и был придворным паладином, он еще должен был выполнять свои обязанности как посвященный Матери высокого ранга. И эти обязанности были очень разнообразными. И то обстоятельство, что, в отличие от других паладинов, у Джудо не было обета целомудрия, вызывало у его товарищей не зависть, а скорее наоборот, сочувствие. Будучи на четверть сидом, паладин Джудо по природе своей не мог обходиться без любовных утех, и иногда это создавало определенные проблемы. А поскольку у него была еще и способность к духовному и телесному исцелению женщин, то по долгу службы ему, как посвященному Матери, приходилось, так сказать, совмещать приятное с полезным.

Раз в неделю Джудо переодевался в цивильную одежду и уходил в главную фартальезскую Обитель Матери, где проводил почти целый день. Иногда его звали помочь женщинам с какой-нибудь особенно тяжкой и сложной проблемой, но чаще он там занимался духовным исцелением и консультировал семейные пары в вопросе интимной жизни. Бывали иной раз и очень сложные случаи, бывали и курьезные. Как в тот день, когда к нему за советом пришла парочка юных аллеманских иммигрантов…

Настроение у Джудо с утра было преотличнейшее. Он позаботился о том, чтобы как следует занять своих учеников делами до самого вечера, причем такими делами, которые не требовали его присмотра и выхода младших паладинов за пределы королевского дворца. Позавтракал по дороге в ингарийской траттории «Золотая Корова», уничтожив точитуру в соусе и на десерт с полдюжины корнулете с орехово-яблочной начинкой, затем наведался в парикмахерскую и привел в порядок прическу и руки, и после того пришел в Обитель. Там зашел в уютную комнату, где обычно и занимался своими обязанностями посвященного Матери. Здесь всё для этого было: широкая удобная кровать в будуаре, скрытом занавесями, за ширмой – особое кресло для лекарского осмотра женщин, стол с креслом для него самого, кресла для посетителей и много всяких полезных наглядных пособий и книжек в шкафу. Комнату уже подготовили: проветрили, вымыли полы, зажгли в курильницах ароматные смеси, принесли вазу со свежими фруктами и большой хрустальный кувшин с оранжадом. Джудо, пока послушник завершал уборку, снял шляпу, кафтан и камзол, повесил на вешалку, и надел зеленую с золотом мантию посвященного Матери. Поправляя воротник, спросил:

– Сегодня много посетителей записалось, а, Серджо?

– Да вот двое только пока, сеньор, – послушник протер два светошара на бронзовых кронштейнах на стене и сложил свои щетки и тряпки в ведро. – Молодожены. Но они аллеманцы. Так что преосвященная решила, что вам их на целый день хватит.

Настроение у Джудо тут же испортилось, но он постарался этого никак не показать. Вздохнул только:

– Вот это удружили. Ну да ладно, такие же веряне, как и все прочие…

– Угу, только с тараканами в головах, – сочувственно сказал послушник, и Джудо не сделал ему никакого замечания, потому что сам думал так же.

Послушник ушел, а паладин сел за стол, подпер голову руками и призадумался. Аллеманцы… аллеманцы славились совершенно дикими с точки зрения фартальцев представлениями о пристойном и непристойном… и совершенно диким отношением к женщинам. Конечно, те, кто переселился из Аллемании в Фарталью, на фоне своих бывших соотечественников выглядели очень неплохо, но и у них в головах в вопросе отношений между мужчиной и женщиной творилось черт-те что. А всё потому, что двести лет тому назад в Аллемании произошел дворцовый переворот, свергли тогдашнего кесаря под предлогом его безумия, а чтобы не допустить к трону его дочь, выкопали в архивах какой-то древний закон, еще докесарийских времен, по которому женщины к наследованию земли не допускались. Страна раскололась в гражданской войне: одни стояли за несправедливо обиженную юную кесарину, другие поддерживали ее дядю. На фоне этого еще и религиозная реформа подоспела, тем же дядей кесарины и устроенная, и всё с той же целью. Война полыхала пятнадцать лет, кончилась победой дяди-узурпатора и учения Измененного Откровения. А это учение за двести лет дошло до того, что единственным предназначением женщины стало считать деторождение и скромную тихую семейную жизнь. В крайнем случае – целомудренную монашескую. Впрочем, мужчинам тоже было не так уж и сладко: блюстители морали в лице Ревнителей Веры так и норовили влезть в спальню любого рядового аллеманца и поинтересоваться, что он там делает. Вплоть до того, что существовали подробные строгие предписания насчет того, что и как мужчина и женщина должны делать в супружеской постели... и из голов аллеманских иммигрантов эта вся дрянь выветривалась в лучшем случае в следующем поколении.

В общем, ничего, кроме головной боли, от визита аллеманских молодоженов Джудо не ждал.

Аллеманцы явились точно в назначенное время, минута в минуту. И выглядели они как… как самые типичнейшие аллеманцы: высокие, с угловато-квадратными лицами, близко посаженными голубыми глазами, белокурые, очень аккуратно одетые и чрезмерно серьезные. И очень молодые, не старше двадцати. Это обстоятельство Джудо скорее обрадовало.

– Приветствую, сеньоры, – как мог приятнее улыбнулся паладин. Все-таки служение есть служение, неважно, кто к тебе пришел, людям надо помогать. Даже аллеманцам.

Аллеманцы ответили хором:

– Здравствуйте, сеньор посвященный!

– Прошу, садитесь, – указал Джудо на кресла. – Угощайтесь фруктами, вот оранжад. Если желаете – принесут и кофе, и чай.

Пока они усаживались, он внимательно и быстро их оглядел взглядом посвященного. Молодые, искренне любят друг друга, крайне смущены, но стараются этого не показать. Чувствуют друг перед другом вину. Женщина недавно перенесла тяжкое потрясение, в прошлом подвергалась регулярным побоям и унижениям… а еще она довольно сильная магичка со склонностью к предметной магии и меткой Мастера.

Мужчина, сжатый, скованный и прямой, словно линейку проглотил, сказал на чистейшем фартальском без всякого акцента:

– Сеньор посвященный, позвольте представиться: Ойген и Адельгейда Бруненхайм.

– Очень приятно. Посвященный Джудо Манзони, – представился паладин, и наконец заинтересовался делом по-настоящему, потому что вспомнил эти имена. Не так давно его ученик Оливио имел дело с безобразиями в склепе аллеманской диаспоры, и по итогам этого дела в диаспоре разразился громкий скандал, связанный с семейным насилием, ересью и тому подобной дрянью. Ойген и Адельгейда были одними из главных героев той истории.

– М-м-м, сеньор посвященный… видите ли, мы поженились два месяца назад, – начала Адельгейда. Видно было, что ей очень неуютно и стыдно, и Джудо немножко на нее воздействовал, чтобы расслабилась и успокоилась. В глаза все-таки заглядывать не стал – не видел пока необходимости.

– Да, сеньор, – сказал Ойген. Выглядел он так, словно собрался нырять в ледяную воду. – Мы поженились… Мы очень любим друг друга. И мы хотим быть счастливыми в браке. Но у нас не получается… не получается в постели.

Он резко и густо покраснел. Адельгейда порозовела.

Джудо глянул на нее еще раз – девственницей она не была. Но и женщиной, осознавшей свою женскую суть, она тоже не выглядела. Он подавил тяжкий вздох и решил, что с этими молодыми людьми нужно говорить жестко, прямо и грубовато, иначе они так и будут юлить вокруг да около:

– Вы, сеньоры, должны быть со мной откровенны, как на исповеди. В общем-то, по сути это и есть исповедь, только не о грехах, а о вашей семейной жизни. Вы говорите – не получается в постели… в чем это проявляется? У вас, Ойген, нет достаточной твердости мужского члена? Или она слишком быстро пропадает? Или ваш член вообще не стоит?

Хоть это и казалось невозможным, но Ойген покраснел еще гуще. И сказал:

– Н-н-ет… Я… очень люблю свою жену и… у меня… хм… стоит. И мы вступали в близость десять раз.

– Десять раз за два месяца… маловато для пылко любящих друг друга молодоженов, – сказал Джудо, пряча легкое удивление. – Больше не получалось потому, что у вас не стояло, или по другим причинам?

– Мы сейчас живем в доме моего отца, – пояснил Ойген. – Отец нам купил квартиру в новом доме, но там сейчас идет отделка. А в доме отца у нас нет отдельных покоев, только две смежные комнаты и супружеская спальня в разных частях дома. И в спальню надо идти через весь коридор второго этажа. Все видят и слышат… а как говорил мне отец, приличные люди не должны беспокоить своей семейной жизнью других членов семьи чаще необходимого, и поэтому мы ходим в спальню только два раза в неделю, когда отец и матушка уезжают в гости с вечерними визитами.

Джудо сохранял на лице непроницаемое выражение. Ойген помялся, но понял, что от него ждут продолжения рассказа, и грустно добавил:

– Вы не подумайте, мы не следуем Измененному Откровению, и мои родители даже в Аллемании были тайными верянами Откровения Пяти, потому сюда и уехали. Но… жить ведь надо было как все, иначе Ревнители Веры бы заинтересовались… Вот и привыкли. А я не знаю другого образа жизни и другого воспитания. Мы с Адельгейдой понимаем, что у нас что-то неправильно, но не знаем, что с этим делать, поэтому и пришли к вам за помощью. Ведь спрашивать просто у друзей и родственников такие вещи стыдно, а вы – посвященный Матери, как вы верно сказали – это всё равно как исповедь.

Подала голос Адельгейда:

– Я учусь в мажеской академии и… однокурсницы часто говорят о… о любовных отношениях. Говорят такие вещи, от которых я краснею. Но если им верить, то они очень любят любовные утехи и получают от них большое удовольствие. А я ничего такого не чувствую, совсем ничего, хотя очень люблю Ойгена. Вот мы и решили пойти к вам за советом. Может быть, со мной что-то не так? И это можно как-то исцелить? Мы специально просили, чтобы именно вы нас приняли. Про вас говорят, что вы можете справиться даже с самыми сложными случаями.

Джудо налил себе оранжада и приложился к стакану. Посмотрел на Адельгейду, всё еще не заглядывая ей в глаза, потом глянул на Ойгена. Тот был полон мрачной решимости, довольно сильно подсвеченной душевной болью.

– Должен прояснить кое-что сразу, – отставив стакан, сказал Джудо. – Я действительно до сих пор не встречал женщину, которую не смог бы исцелить. Но мой дар к такому исцелению часто предполагает любовную близость… Проще говоря, вам, Адельгейда, возможно, придется пройти вот в этот будуар и провести там со мной не меньше часа, это в лучшем случае. По закону и светскому, и церковному это не супружеская измена. И для фартальцев в этом нет ничего предосудительного. Но аллеманцы на такое смотрят иначе.

– Мы знаем, – выдавил из себя Ойген, не глядя на Джудо. К его решимости добавилось немного ревности. – Мы согласны, если это поможет Адельгейде получать радость от супружеской близости.

– Дело не только в Адельгейде, но и в вас, Ойген.

Аллеманец удивился:

– Во мне? Но ведь у меня как раз всё в порядке.

– Если бы у вас всё было в порядке, Адельгейда бы хоть что-то чувствовала, но это не так, – терпеливо пояснил Джудо и решил перейти к делу. – Расскажите подробно, как у вас это происходит.

Это предложение привело их в замешательство. Джудо воздействовал им на разум, чтобы они стали откровеннее, но продавить привитые с детства аллеманские представления о приличиях было непросто.

Ойген схватил кувшин, налил себе оранжада, выпил залпом и сказал, глядя в стакан:

– Мы… ну… Адельгейда в спальню уходит первой. Когда я туда прихожу, она уже в постели, в супружеской сорочке, свет погашен, всё как положено. И я тоже надеваю супружескую сорочку… ложусь сверху и… Иногда приходится поправлять сорочки, чтобы попасть в прореху, а не в ткань. Если не попадаю сразу, то у меня твердость ненадолго пропадает. Тогда мы просто лежим, обнимаемся, целуемся, пока не… пока у меня не встает… он. И пробуем снова.

Джудо осторожно уточнил:

– Хм, какая прореха? Вы имеете в виду – женский орган?

– Нет, – прошептала пунцовая Адельгейда. – Прореха на супружеской сорочке… Внизу. Чтобы через нее… заниматься любовью.

Паладин вдруг понял, что сидит с открытым ртом. Он его тут же захлопнул, покрутил в пальцах четки, успокаиваясь, и задал еще один вопрос:

– То есть вы занимаетесь любовью в ночных рубашках с особыми дырками на причинных местах? Но зачем это? Разве нельзя просто поднять подол и… не говоря уже о том, чтобы вообще снять рубашки.

– Но это ведь непристойно, – пискнула Адельгейда. – Мне… мне очень стыдно раздеваться, это можно делать только когда никто не видит.

К вопросу раздевания Джудо решил вернуться чуть позже, а пока поинтересовался у Ойгена:

– Вы сказали – лежите, обнимаетесь, целуетесь. В сорочках. А как вы обнимаетесь и целуетесь? Подробнее, пожалуйста.

– Э-э-э… за плечи… Прижимаемся друг к другу и целуем губы, – пояснил Ойген. – Я боюсь трогать ее груди. Один раз пробовал только, и Адельгейде было больно.

Джудо перевел взгляд на Адельгейду:

– А что вы чувствуете во время соития? Вам больно? Тяжело? Может быть, есть тянущие ощущения в животе, боли в груди и спине?

Она помотала головой и тихо, запинаясь, сказала:

– Мне только после… там… немного неудобно, чуточку саднит... иногда.

Джудо вздохнул:

– Пройдите, пожалуйста, за ширму, разденьтесь – мне придется вас осмотреть, – и на этот раз он все-таки глянул ей в глаза. Аллеманка тихонько охнула, опять залилась краской, послушно встала и прошла за ширму. А Джудо сказал Ойгену:

– Конечно ей было больно, если вы схватили ее со всей силы за грудь. Женские груди очень нежные, и хотя они на ощупь мягкие, это вовсе не значит, что их можно тискать как угодно. И вот вам мой первый совет: выбросьте к чертям эти ваши супружеские сорочки. Ваши тела созданы Творцом, в них нет ничего постыдного, тем более друг для друга. Вы же муж и жена, вы давали у алтаря определенные клятвы, и боги соединили вас, чтобы вы любили друг друга, дарили друг другу радость, познавали друг друга так полно, как это только возможно. А не совали член в темноте через дырки в каких-то дурацких рубашках.

Сказав так, он вымыл руки в бронзовом умывальнике и ушел за ширму, где уже раздетая Адельгейда, краснея от смущения, стояла, прикрыв руками груди и промежность. Все-таки Джудо на нее воздействовал совсем чуть-чуть, и она очень стеснялась. Он отвел ее руки:

– Не надо ничего стыдиться. Вы же пришли ко мне за помощью, вот я вам и помогаю. Постойте вот так… – он осторожно пощупал ее маленькие груди с жалостливо торчащими розовыми сосочками и к своему облегчению не нащупал ничего. Потом велел ей забраться в кресло и продолжил осмотр. Смотрел он, конечно, не так, как это делают обычные женские лекари, просто легонько щупал промежность и живот, ему как посвященному высокого ранга этого было достаточно, чтобы понять, всё ли там в порядке, нет ли каких-то скрытых болезней или еще чего. Под конец осмотра медленно провел пальцем по ее лону, коснулся розовой маленькой бусинки и погладил ее подушечкой пальца. Адельгейда едва слышно охнула и чуть вздрогнула.

– Всё, можете одеваться. У вас нет никаких внутренних болезней, и по женской части всё в порядке, – сказал ей Джудо. – Даже всё очень хорошо.

– Но тогда почему же я ничего не чувствую, когда мы… когда мы занимаемся любовью?

– Потому что вы не занимаетесь любовью, – вздохнул Джудо. – Вы только совокупляетесь, и не больше. Но это дело поправимое, и, думаю, вам даже не придется идти со мной в будуар.

Он вышел из-за ширмы, вымыл руки, достал из шкафа большой раскрашенный плакат и повесил его на крючок на стене. Ойген тихонько ойкнул: на плакате были изображены обнаженные женщина и мужчина. Они стояли так, что частично видны были ягодицы, поза была не очень-то естественной, зато всё, что нужно, на виду. На стол Джудо выставил два фарфоровых раскрашенных макета мужских и женских органов – старинных, работы знаменитого пекоринского мастера Чиллани. Вынул из ящика стола витую указку из зеленого стекла, задумчиво постучал ею по столу.

Из-за ширмы вышла Адельгейда, увидела плакат и макеты, и чуточку покраснела.

Джудо показал указкой на женщину на плакате:

– У каждой женщины есть на теле очень чувствительные места, прикасаясь к которым, можно доставить ей удовольствие, зажечь в ней огонь желания. И потому вы оба первым делом должны наконец друг для друга раздеться. Раздеться при свете, чтобы хорошо всё видеть. Не спешите, исследуйте друг друга, учитесь доставлять радость. Между супругами в спальне не может быть ничего постыдного, непристойного, что бы там ни говорили аллеманские обычаи. В постели для вас должны быть только вы, и важны лишь только ваши желания и взаимное удовольствие.

Он провел концом указки по шее женщины на плакате:

– Шея у многих женщин очень чувствительна к нежным, легким поцелуям, вот здесь особенно. И вот эта ямочка над ключицами, Ойген, не забывайте о ней. А ниже ключиц, над грудью, тоже очень нежные места, если касаться их легонько подушечками пальцев, поглаживать, не надавливая. Или кончиком языка. Что до груди – с ней можно делать что угодно, но не применяя силу. Легкие потискивания, поглаживания, поцелуи, да просто накрыть ладонью – тоже хорошо. Каждой женщине нравится по-разному, поэтому пробуйте и изучайте. Верный признак нарастающего возбуждения у женщины – торчащие отвердевшие соски. – Джудо коснулся кончиком указки нарисованного соска и заметил, как Ойген скосил глаза на грудь жены. – Соски можно приласкать языком и губами, многим женщинам это очень нравится. Живот лучше поглаживать ладонями, особенно низ живота и бедра. Не бойтесь прикасаться и к лону, простые поглаживания, словно вы гладите котенка, могут оказать очень сильное действие.

Аллеманцы опять покраснели. Джудо про себя хмыкнул, показал указкой на ягодицы нарисованной женщины:

– Вот это, кстати, тоже очень чувствительная часть тела. И уж ее, в отличие от груди, можно тискать как угодно, можно гладить, целовать, и даже пошлепывать, лишь бы это нравилось. Внутренняя поверхность бедер чувствительна к поглаживаниям и поцелуям, как и внутренняя сторона коленей. Кстати, всё, что я сказал о ягодицах, бедрах и коленях, касается и мужчин, – указка перескочила на нарисованного мужчину. – И во многом то, что я говорил о сосках.

Джудо снова посмотрел на аллеманцев, красных от смущения, и перешел к фарфоровым макетам. Подумал мельком, что давненько он их не доставал, в последнее время такие наивные в любовном вопросе посетители к нему не приходили.

Развернув макет женского лона к аллеманцам, Джудо провел по нему указкой:

– У женщин всё устроено удивительным образом. Сложно – и прекрасно. И здесь намного больше возможностей для наслаждения, чем у мужчины. Прикосновение к любому местечку может доставить море удовольствия – главное, хотеть этого. Всё здесь очень чувствительно, и у одной и той же женщины в разные дни – по-разному. Даже простая смена позы, в которой вы занимаетесь любовью, может подарить новые ощущения, – он строго глянул на Ойгена. – Просто совать туда член недостаточно, мало каким женщинам этого хватит для удовольствия. И вообще начинать с этого не стоит, женщину сначала надо раздразнить лаской, чтобы ее щель увлажнилась, а плоть там сделалась мягкой и податливой, но в то же время и упругой… Вот это место – волшебная бусина наслаждения, даже легкие прикосновения пальцев могут с ней творить магию.

Аллеманцы внимали ему, раскрыв рты, при этом по-прежнему были красными и смущенными.

Джудо показал указкой на фарфоровый член:

– Ну а здесь хоть всё и просто, но маленьким ручкам сеньоры Адельгейды тоже найдется с чем поиграть… головка очень чувствительна, с ней нужно поосторожнее, начинайте со стержня, его можно и в руку взять, и скользить по нему сомкнутыми пальцами, и даже несильно сжимать, поглаживать и покручивать, легонько, конечно. Главное – не стесняйтесь, смело беритесь за дело. Если уж у сеньора Ойгена даже в темноте, без особых ласк и в, хм, супружеской рубашке твердость почти не пропадала, то от ваших рук, сеньора, и подавно не пропадет, наоборот.

Адельгейда бросила короткий хищный взгляд на гульфик супруга, и тот непроизвольно сдвинул ноги. Джудо про себя усмехнулся: кажется, юная аллеманка и впрямь последует его совету и возьмет дело в свои руки. И он решил ковать железо, пока горячо. Убрал макеты в шкаф, спрятал плакат и сказал:

– Пора бы вам перейти к практике. Будуар в вашем распоряжении на два часа, я вас здесь оставлю и предупрежу, чтобы никто вас не тревожил. А через два часа вернусь. И вот вам, кстати, книжка с картинками в качестве пособия, – он вручил Ойгену гравюрный альбом «Волшебный сад наслаждений» Хайме Аманти, в котором были подробно показаны десять самых распространенных и простых позиций. Очень скромная, кстати, книжка, в отличие от «Исследования плотских утех» того же Аманти. Этот труд у Джудо в шкафу тоже был, но он решил, что для юных аллеманцев это будет как-то чересчур. Не сейчас, во всяком случае.

– Посмотрите, опробуйте что-нибудь. Кстати, подобную можно купить в любой книжной лавке, что я вам и советую сделать, как только съедете от родителей в отдельную квартиру.

А потом он вышел в коридор, прикрыл дверь на ключ, предупредил послушника-секретаря, съел в трапезной свежий кальцоне и пошел в обительский сад. Там он сел на скамейку среди розовых кустов, как раз под окном того самого будуара, разжег дымную палочку, со вкусом затянулся, прислушиваясь к шепоткам, скрипу кровати и тихим стонам, доносящимся из окна. Выпустил дымок и сказал себе под нос:

– Супружеская рубашка с дыркой, надо же. Какое извращение…

Подарочек

Исстари заведено, что в фартальских университетах учебный год делится на два семестра: от Ночи Духов и до Весеннего Равноденствия, и со Дня Цветов до Праздника Урожая. Между семестрами – каникулы. Но чтобы уйти на каникулы, надо еще экзамены семестровые сдать. А это дело очень непростое. Особенно если весь семестр перед тем вести веселую и разудалую жизнь и не заморачиваться на учебу. И тут не помогут ни деньги, ни даже знатное происхождение – профессора Университета Фартальезы славились своей жесткостью и неподкупностью, и это было делом принципа.

Первокурсник факультета права Джулио Пекорини как раз и был из тех студентов, что воспринимают студенческую жизнь как череду гулянок и праздников. Он так редко ходил на лекции, что даже толком не помнил, кто эти лекции читал. Даже с большинством однокурсников познакомиться не удосужился, только с небольшой компанией таких же раздолбаев. Зато он успел отлично изучить все траттории, веселые дома и прочие злачные места в центральных кварталах столицы. И оставить там немало денег.

Известие о том, что близятся экзамены, застало его врасплох – он как раз наведался в университет, не столько из желания посетить занятия, сколько по случайности.

– Как – уже экзамены? – дрожащими губами переспросил Джулио, и Глория кивнула. – Вот черт… По каким предметам хоть экзамены?

Глория пожала плечами:

– Сама не знаю. Ну и что, подумаешь. Неужто нам их и так не зачтут? Мы же ведь не какие-нибудь мещанские дети.

Эрмано, ее братец, хихикнул:

– Точно. Не беспокойся, Джулио, нас никто не выгонит. Особенно тебя.

– М-м-м… – помялся Джулио. Младший в многочисленном выводке детей маркиза Пекорини знал, что как раз беспокоиться и стоит – дядюшка Дамиано не только выгонит его, но и отцу расскажет. Во всех подробностях. И вот тогда будет грустно… Честь семьи всё же, и Джулио такого позора не простят, если он провалится на экзаменах в первом же семестре. – Я бы всё-таки подготовился. Ну хоть как-то.

Глория и Эрмано рассмеялись:

– Трусишка! Ну ладно. Сейчас поймаем кого-нибудь из зубрилок и выясним…

Как оказалось, экзамен предполагался один. И то легкий, как сказала им Талья, дочка деревенского писаря, считавшаяся одной из лучших студенток среди первокурсников. И Глория, и Эрмано относились к ней свысока: некрасивая, да еще и селянка по происхождению, да еще по вечерам подрабатывает составлением жалоб, прошений и прочих бумажек, которыми горожане так любят заваливать суды и канцелярии. Джулио она нравилась своей милой серьезностью и яркими веснушками, но попыток к ней подкатить он не делал после того, как она его резко отшила еще в самом начале учебы. Зато на следующий день он вполне успешно подкатил к Глории. Талья, строго глядя на них поверх своего жуткого пенсне в простой медной оправе, сказала, что на экзамен всего лишь нужно принести правильно составленный судебный иск на двадцати страницах. Составить надо так, чтобы было сразу понятно: по какому делу, чего хочет истец и какие у него основания полагать, что его дело будет удовлетворено. Очень легко, сказала Талья.

– Да, конечно, легко, спасибо большое, – ответил Джулио. Талья отвесила легкий поклон и ушла.

Глория рассмеялась:

– Ну вот, ерунда ведь. Пойдем поужинаем в «Бонавентуре», потом в Королевскую Оперу, граф Ламарр дал мне на сегодня свою ложу.

– А потом развеемся в «Розе и Мимозе», хочу отыграться за вчерашнее, – подхватил Эрмано.

– М-м-м, но ведь иски надо составить на завтра, – робко напомнил им Джулио.

– Так ведь еще ночь впереди, что ты так беспокоишься? Подумаешь, составить какие-то жалкие иски, – махнул рукой Эрмано. – Из «Розы и Мимозы» пойдем к нам, и засядем за эту скучную писанину… Хотя… Эй, Талья!!! Постой, минутка есть?

Почти уже дошедшая до конца коридора Талья обернулась:

– Что такое, сеньоры?

– Слушай… Хочешь заработать тридцать реалов за ночь?

Брови девушки взлетели под самую шляпку:

– Что?

– То. Мы тебе заплатим по десять реалов за эти иски. А ты их нам напишешь, – сказал Эрмано. – Подумай. Ты же и так по вечерам за гроши такие бумажки пишешь, только кроме нас тебе никто не заплатит за это тридцать реалов.

Талья поправила пенсне, сдвинула брови:

– Я сделаю вид, будто не слышала вашего непристойного предложения. А вам, сеньоры, должно быть стыдно. А еще благородные…

Она отвернулась и быстро ушла.

– Чистоплюйка, – сморщилась Глория. – Ну и черт с ней. Идем в «Бонавентуру», там уже лазанья по-вальядински стынет и вино выдыхается.

Но прежде чем отправиться ужинать, Джулио всё-таки уговорил приятелей зайти на кафедру, где за пять реалов получил у секретаря образец экзаменационной работы. Секретарь, пряча монету в карман, строго предупредил, чтобы не смели списывать, не то гнев профессоров будет невообразимым.

– Только как образец, поняли? – секретарь посмотрел на повес, вздохнул, вынул из стола еще один листок и вручил его Джулио. – Вот краткие примеры задач на составление исков. Выберите любую и распишите подробно. Лучше всего иски по разводу или по разделу наследства, с уголовными не связывайтесь, это сложно очень…

В «Адмирале Бонавентура» троица славно поужинала и угостилась отличным плайясольским тиньо, после чего погрузилась в наемный экипаж и отправилась в Королевскую Оперу, на «Журавлиную Заводь» маэстро Гавиотти. Из театра поехали в Лоскутный Угол, в знаменитый веселый дом «Роза и Мимоза», где засели играть в карты, и ушли оттуда только в одиннадцать вечера, когда проиграли все наличные деньги, да еще Джулио сверх того выдал расписку на сто реалов.

Глория и Эрмано жили в Кипарисовом квартале, одном из самых респектабельных кварталов столицы. Снимали квартиру из пяти комнат на третьем этаже в большом и богатом доходном доме, и Джулио там не раз бывал. Они частенько неплохо проводили время – и втроем, и с другими приятелями и приятельницами. В этой квартире никогда не переводились хорошее вино и деликатесные закуски. Так что и сейчас троица воздала им должное, и Джулио было собрался предложить Глории перейти в ее спальню, да вспомнил, что ведь надо писать иски на экзамен. О чем и сказал вслух, испортив этим настроение и Глории, и Эрмано.

Мысль о завтрашнем экзамене была хуже похмелья, и студенты-гуляки все-таки засели составлять эти иски. Но дело не ладилось, получалась какая-то нелепая чушь.

– Ну вот… Что делать будем? – вздохнула Глория. – Я теперь думаю… вряд ли нам простят, если мы ничего не принесем завтра. Но и написать мы ничего не сможем.

– Это верно, у меня голова совсем пустая, – пожаловался Эрмано. – Прямо хоть вызывай черта, чтоб написал…

Джулио поежился, а Глория наоборот, обрадовалась:

– А это мысль! Только не черта, а фейри. Пусть за нас поработает.

– Нет, не надо, ну его, с фейри связываться, – Джулио эта мысль совсем не нравилась. – Может, всё-таки попробуем сами?

– Трусишка! Мне Алессандра с третьего курса рассказывала, что это верный способ, и подробно расписала, как призывать – у нее же брат в мажеской академии учится, она точно знает, как вызвать нужного фейри. Главное – не открывать эти иски, пока профессорам не отдадим, а то иллюзия развеется. Сам понимаешь, фейри-то ничего по-настоящему не напишет, только намагичит, чтобы выглядело как настоящее. Только надо правильно договор составить, чтоб фейри нас не надул…

Эрмано оживился. Идея ему нравилась, и робких возражений Джулио он слушать не стал. Отодвинул стол и быстро отвернул ковер с середины комнаты. Глория своей помадой начертила круг, Эрмано водрузил посреди круга тарелку с остатками вчерашних пирожных. Затем девушка расписала знаки призыва, сверяясь с мятой бумажкой, которую достала из своего ридикюля.

Фейри появился почти сразу. Он был невысокий, золотоволосый, с огромными голубыми глазищами и аккуратными заостренными ушками, одетый в тонкие струящиеся серебристые ткани, в венке из только-только распустившихся веточек березы, утыканных перьями. Фейри оглядел комнату, поморщился, посмотрел на тарелку с пирожными и осторожно их понюхал, но есть не стал, даже отодвинул подальше. И спросил звонким голосом:

– Зачем звали, смертные?

– Ты не выйдешь отсюда, пока не выполнишь по одному желанию каждому из нас, – сказала Глория, заглядывая в бумажку. – Наэталика.

Фейри опять поморщился. Поправил веночек на голове, вздохнул: