Удивительный хамелеон

Дом, где жить невозможно

В детстве мы с сестрой были едины, словно два переплетенных цветка. Но срослись мы так, что стебли наши можно было осторожно отделить друг от друга, не нанеся нам ни малейшего вреда. Единственная странность, которая так и не исчезла, заключалась в том, что у нас осталась общая душа, сознание, или как там это теперь называется. Одним словом, я могу чувствовать то, что происходит с моей сестрой, и то же самое может она. Я даже вижу то, что видит она, и слышу то, что она слышит, даже когда она далеко от меня. Перед моим внутренним взором словно возникает некий сон или видение, но я всегда знаю, что поймала волну моей сестры. Она не может помешать мне подглядывать. Равно как и я не могу помешать ей. С другой стороны, ни она, ни я не в силах вмешаться в ход событий, и потому мы просто развлекаем себя наблюдением за тем, что видит и чувствует другая. Иногда мне даже удается ненадолго заглянуть в мысли незнакомых людей. Стоило мне один раз понять, как это получается, и теперь я проделываю такое с легкостью.

Эти строки пишу я, Кармилла, ведь моя сестра София не любит копаться в себе.

Все началось с молодого человека; с того самого молодого человека, с которым София познакомилась в кафе сегодня утром, пока я осталась дома подремать, поскольку у меня была мигрень. Предполагалось, конечно, что я буду спать, но мне не спалось, и я стала подглядывать за сестрой. Пойти в кафе я не могла, потому что на улице стояла жара и у меня раскалывалась голова.

Мы с Софией снимаем дом на острове Готланд, у скал в местечке Фридхем. Мы не живем подолгу на одном месте.

Говорят, что здешний воздух превосходен, кажется, тут раньше был курорт. Может, морской воздух излечит нас от самых разных недугов, подумали мы.

— Кармилла, я пойду в кафе выпить чашечку кофе и полюбоваться на море, а ты отдыхай, — сказала мне София, и я решила, что могу спокойно поспать, потому что там будут, скорее всего, только мамаши с детьми да немецкие туристы.

И как же я ошиблась! Я очнулась от дремы, когда перед моим внутренним взором предстал молодой человек весьма приятной наружности. Выходит, у Софии появился кавалер, что неудивительно. Видели бы вы Софию! На вид она совершенно как девочка, хотя ей тоже тридцать. А возможно, и много больше. Но время не оставило на ней и следа. Она очаровывала той самой непорочной красотой, на которую попадаются мужчины, хотя жизнь давно лишила их мечты о такой женщине. Им начинало мерещиться, будто они вдруг очутились у заколдованного лесного озера, они чувствовали, как их обнимает мягкая настороженная тишина, они вдыхали запах едва распустившегося в сумерках белого цветка. Да, им казалось, что они ясно слышат призывный звук манка молодой пастушки, отбившейся в лесу от стада белых безрогих коров с нежными глазами. Нет, тут мне следует придержать язык, потому что я не из тех, кто испытывает людское терпение. Одним словом, она появлялась перед ними, словно олицетворение неподдельной истины, словно отклик на их тоску, такую большую и наивную, что обычно они даже не могли поверить, что встретили свою мечту. Девушка у колодца… танцующая в летней дымке… кристалл чистейший.[27]

Все это я увидела в глазах молодого человека. Я увидела и много другого, пока моя голова была скована железным обручем мигрени. Молодой человек был из тех, что хотят казаться старше. Из тех, кому наскучил образ студента-шалопая. Из тех, кто считает, что несет на себе некий груз, чуть ли не бремя, сгибаясь под его тяжестью, и не знает, куда бы приложить этот тяжкий дар, с кем бы разделить его. На его лбу красовались те самые морщины, которые бывают на лицах юношей, переживших драму вселенской Истории. Он чувствовал себя ископаемым: казалось, его мысли шли из глубины веков. А на другом конце мысли, то бишь Истории, ныне болтался он, привязанный длинным шнуром своей памяти, словно астронавт в открытом космосе. Это вовсе не повод для шуток. И все же немного странно: откуда берется это чувство причастности к началу мира? Быть может, нечто внутри нас продолжает жить на протяжении всех наших жизней? Или просто-напросто все прочитанные книги, все увиденные фильмы, вся услышанная музыка дают это ощущение духовной отягощенности?

Как вы понимаете, я им тоже обладала. И потому сразу почувствовала жалость к этому молодому человеку, к тому же такому симпатичному. При всем при том выясняется, что он не так уж молод. Он только что признался, что ему тридцать четыре.

Итак, когда я впервые увидела их, он как раз рассказывал о себе. Он пробовал учиться и работать во многих местах, но в данный момент учился на архитектора.

— Вы, наверно, мечтаете спроектировать необыкновенный дом? — спросила София.

Прекрасный вопрос; ей удалось скрыть, что она ничего не смыслит в архитектуре. Что она считает это чертовски скучным занятием. Не подумайте, что я хочу очернить Софию, но я должна пояснить кое-что о ней: интересы ее исчерпываются уютными домашними посиделками, просмотром видеофильмов и покупкой нарядов. Иногда она берется читать какую-нибудь книжку, особенно если та хорошо кончается. Ее любимый цвет — небесно-голубой. Она работает в детском саду и на вопросы о работе обычно отвечает: «Я чувствую, что могла бы сделать для детей больше».

Именно это она ему и сказала, и на лице у молодого человека отразилось недоверие. Я видела по его глазам, что он подумал. Одного лишь ее присутствия было бы достаточно для того, чтобы залечить какие угодно раны.

Но в этом и заключается главный талант Софии — производить некое впечатление. Нечто сродни тому искусству, которому обучают гейшу. Подобно ей, София могла вести беседу обо всем на свете, даже о том, что сама считала совершенно неинтересным. Если бы она познакомилась с агрономом, она спросила бы его: «Вы мечтаете изобрести идеальную систему обработки земли?», а встреть она терапевта, поинтересовалась бы: «Вы, наверно, мечтаете найти панацею?»

Если бы кто-нибудь спросил Софию, о чем мечтает она, то, скорее всего, в ответ получил бы следующее: найти мужчину, с которым можно прожить нормальную жизнь.

Я скажу так: София — всего лишь приманка. Неподвижная лебедь, качающаяся на зеркальной глади воды.

Но вернемся в кафе к умудренному опытом молодому человеку. Упомянула ли я, что у него был красивый рот? Такой, который рождает безумные желания и будит в женщине безумную мучительную жажду; ту сладострастную негу, вызывающую дрожь, не хуже землетрясения? А глаза, они были такими, какие бывают лишь у того, кто ждет годами. Томные глаза, глаза того, кто мечтает от сотворения мира. Или, точнее, глаза, которые в силу генетических причин приобрели особую форму, особый блеск. Но страсти до этого нет дела: ей повсюду чудятся мечты.

А в это время София сидела, склонив головку набок, и, казалось, совсем не ощущала царящего вокруг зноя. Это меня бросало в жар в маленьком раскаленном доме, в моей голове ударила молния.

Молодой человек, которого звали Андреас, раскрыл Софии свою мечту о светлом доме, построенном на мысу. Много окон, дерева и белого известняка. Дом, который дышит и поет, безмятежный и удивительный.

— Как странно! — вырвалось у Софии. — О таком доме я сама всю жизнь мечтала!

И она дополнила его картину занавесками, глиняными горшочками, цветочными букетами, изящной мебелью по индивидуальному заказу и всякими финтифлюшками, которые взяла из журнала «Фемина».

Он улыбнулся и рассказал об Альберти, итальянском архитекторе эпохи Возрождения; что-то про то, что дом с идеальными пропорциями особым образом одухотворяется и становится живым существом. Что-то про то, что человек это своего рода дом, а дом — человек; я не уверена, что он сам хорошо понимал, о чем говорил, но София не отрывала от него заинтересованных глаз. Она выслушала подробный отчет о футбольных матчах, лекции о роли сюжета в кино и об истории гностицизма, речь о преимуществах и недостатках Европейского Союза, доказательства существования Бога и его отсутствия, краткий курс особенностей финской грамматики и советы по правильному приготовлению яиц; но София страдала плохой памятью, что частенько случается с людьми, видящими перед собой только одну цель.

— У меня есть одна привычка, — сказал Андреас, — я часто размышляю о том, в каких домах живут те или иные люди. Кого бы я ни увидел в городе, я сразу представляю себе обстановку, окружающую этого человека. Этот живет в скромном дешевом домике, этот — в затхлой холостяцкой комнатушке, этот — в роскошном особняке с красными бархатными портьерами.

Мне начало казаться, что молодой человек и вправду интересен.

Здесь, кажется, пришло время изложить мои взгляды на мужчин. Именно в этом мы с Софией зачастую расходимся: она хочет жить буднями, а я желаю праздника. Ненасытность — моя натура. В моем рту спелый плод, истекающий соком, бессловесная плоть или слово, ставшее плотью. Я хочу, чтобы вокруг шумел пир, гремела музыка, текла неумолчная беседа, витали похотливые чары.

Одно время я размышляла об иных, нечеловеческих мирах, я мечтала встретиться с пришельцами, и, как вы понимаете, любовь казалась мне тогда чем-то таким странным, как будто она сушествовала на другой планете. Можно сказать, я не верила в то, что любовь доступна людям. Поэтому, когда я вдруг встречала по уши влюбленного мужчину, полагала, что он прибыл с чужой планеты; с той же, что и я. Проще говоря, с планеты снов. Но проблема между нами, воображаемыми инопланетянами, заключалась в том, что происходили мы вовсе не с одной и той же планеты, а с совершенно разных, совсем непохожих небесных тел и каждый из нас обладал своими особенными и сложно поддающимися изменению привычками.

Если бы не София, я даже не знаю, как бы я со всем справлялась. Ведь это она готовила обеды и навещала тетушек. Я же писала мои картины, слушала музыку, философствовала и пребывала в тоске.

Я слышала, что сестры часто бывают совсем не похожи. Они делят между собой черты характера, подобно двум супругам: одна ревнива, другая свободолюбива. Одна молчунья, другая болтушка. Одна кокетлива, другая сдержанна.

Однако вернемся в кафе. Я сказала, что они ели вафли? София, как обычно, испачкала уголки рта взбитыми сливками и обворожительно слизнула их язычком, точно котенок.

И тут наконец молодой человек задал вопрос, который едва осмеливался произнести, — ведь он был уже настолько увлечен Софией, что ему не пришло в голову, что на его пути могут оказаться преграды. Да, стало очевидно, что эта девушка пробрала его до мозга костей; он был из тех людей, которые, сами того не подозревая, всю жизнь мечтают о большом и светлом чувстве. Такие люди могут расценить неожиданную влюбленность как знак того, что Бог все-таки существует и следит за ними своим светящимся оком. Единственным оком, которое источает свет вместо того, чтобы воспринимать его.

Ниспосланной Богом, благословенным сосудом для его сил и устремлений вот какой он считает свою возлюбленную.

Одним словом, он спросил ее, трепеща всем телом, неужели она проводит отпуск в одиночестве?

И София, двуличная штучка, ни словом не обмолвилась обо мне, а промямлила что-то насчет того, что приехала сюда, чтобы пережить некое мучительное расставание. Она произнесла это столь таинственным страдальческим голосом, что он не осмелился больше расспрашивать.

Но, София, ты ведь должна была заметить, что я не сплю? Или ты так занята им, что забыла подглядеть за мной?

Маленькая мартышка! Она назначила ему свидание завтра утром на том же месте!

А затем вернулась домой с порозовевшими щечками.

Я уже встала с постели и, несмотря на раскалывающую головную боль, начала писать один из моих пылающих портретов. Его портрет.

— Кармилла, — произнесла София, — может быть, на этот раз ты не будешь вмешиваться? Хотя бы на этот раз? Для меня это очень важно.

— Ты же знаешь, что это невозможно, — ответила я.

Наутро София попыталась улизнуть, пока я спала. Но я проснулась и застала ее, вдохновленную, в детском голубеньком летнем платьице и с соломенной шляпкой на голове.

— Он знает, сколько нам лет? — поинтересовалась я у нее.

— Кармилла, — снова предупредила она меня, — не лезь в мои дела хотя бы какое-то время.

— А может, ему понравлюсь я? — спросила я. — Он не такой, как все.

— Разве мы можем так рисковать? — ответила София. — Ты же знаешь, как это бывает.

— Знаю, — сказала я. — Но я не понимаю, кто в этом виноват: я или ты.

— Ко всему прочему тебе сегодня трудно говорить, — заключила она. Тебе следует отдохнуть.

Это правда; мой голос, прежде такой красивый, сегодня превратился в жалкий шепот. Похоже, у меня ком застрял в горле.

А у Софии голосок нежный, мелодичный, точь-в-точь как у маленькой птички. Но петь она не умеет. По крайней мере, так, как я. Нет, не так, как я.

Я отпустила ее. Так или иначе, мне было необходимо время, чтобы одеться и привести себя в порядок. Ведь я собиралась сегодня действительно принарядиться, надеть мое алое платье. Мне хотелось разодеться и разукрасить себя в честь себя и него, в знак преклонения перед силой любви, загоревшейся во мне. Как украшают дом или святилище, так и я хотела нарядиться в яркие одежды и умастить себя благовониями. София говорит, что я выгляжу неестественно. Я крашу волосы, разрисовываю лицо. На шее я ношу камни, перья и талисманы. Я знаю, что иногда перебарщиваю, но чем глуше мой голос, тем необычнее мне приходится наряжаться.

Пока я наводила красоту, руки мои тряслись. Я подглядывала за Софией, она сидела в кафе вместе с Андреасом. Я наблюдала за ним. По нему было видно, что ночь он провел бессонную; о, эти прелестные синяки под глазами, следы ночного смятения. Он был бледен, как будто на него уже снизошла божественная благодать, и все его тело молило: осчастливь меня своим прикосновением.

Они договорились совершить прогулку в лес, где росла дикая вишня.

Мой язык, мои пальцы, мое лоно горело, я желала его тело, его пыл, его суть. Я едва сдерживала себя — знала, что должна сдерживаться. Ведь он хотел Софию.

В детстве все было много проще. Однако совсем не легче. Нам постоянно твердили, что мы не должны мешать, не должны никому досаждать и что нам совершенно нельзя кричать. Нас также учили, что хорошие дети кушают то, что им предлагают, прощают тех, кто их обидел, и делятся игрушками, даже если их могут сломать.

София с легкостью усвоила все это, а я так и не научилась быть послушной овечкой в меблированных комнатах. Поэтому мне отвели уголок, где хранились мои краски и бумага. Это я нарисовала все рисунки. Все пылающие картины, все песни создала я, владелица несметных сокровищ.

Мы с Софией придумали игру, как будто мы убежали в лес и сами построили себе домик. И когда нам было нужно выйти в Большой мир, туда отправлялась София и приносила то, чего нам недоставало, ведь она всегда умела понравиться другим.

Но мы никак не ожидали, что все повернется вот так. Что мимо нашего домика будут проходить студенты-архитекторы и что нам это будет небезразлично. С каждым разом это не становится менее больно.

А вдруг София права; вдруг мне не следует соваться? Ведь я могла бы узнать его через нее. Но я становлюсь такой взбалмошной, когда мне что-то запрещают. София тоже об этом знает.

Итак, я вышла на улицу, на меня подул горячий ветер, и тонкое платье облепило мое тело. От жары было только хуже.

Когда я поднималась по пологому склону к кафе, я все еще дрожала. Меня легко взволновать, поэтому я иногда нарочно вызываю в себе злость — иначе потону в собственных чувствах. У Софии куда более приятный нрав, она даже не думает о смерти. А я думаю о смерти постоянно, днями напролет. Тихий огонь внутри нас, тот, что рождает теплоту нашего тела. Это она ненавистная, отвратительная Смерть. Смерть, которая по-настоящему любит нас.

И я вижу, как все кружится, как жизнь танцует свой тщеславный танец на фоне смерти, пока не уступит ей. И что может быть лучше, чем танец тела, прижавшегося к телу, плоть к плоти. Тогда ты можешь почти полюбить смерть.

София и молодой человек сидели за одним из первых столиков у входа в кафе.

О чем они разговаривали? Ну, о том, что раньше пуговицы делали из перламутра. И все только для того, чтобы София коснулась пуговицы на его рубашке, — это вызвало у него прилив такой страсти, что он неосознанно прикрыл глаза, глубоко вздохнул и слегка вздрогнул. Я заметила это — мне почудилось, будто шаловливый котенок тычется своей маленькой крепкой головкой в мое лоно.

И тут он меня увидел. По его лицу пробежала тень неприязни, это было заметно. В это мгновение он, сам того не подозревая, вынес мне свой приговор, еще не зная, кто я. Отчаяние, ярость и ненависть проснулись во мне; троица, пожирающая мою душу, три богини возмездия, настолько хорошо мне знакомые, что я ощутила их приближение сразу, так, проходя мимо чужого сада, сразу отмечаешь три знакомых сорняка. На большее сил не было.

«Но может, он передумает?» — мелькнула во мне надежда.

Тут меня заметила и София. Вероятно, она уже поняла по его лицу, что пришла я.

— Это моя сестра Кармилла, — промямлила она усталым голосом. — Мы отдыхаем вместе.

У молодого человека сделался такой вид, словно ему что-то пролили на колени.

— Привет, — сказал он. — Я Андреас.

— Я знаю, — ответила, вернее, прошептала я.

— У Кармиллы небольшие проблемы с горлом, — пояснила София. Вообще-то у нее ангельский голос.

— Понятно, — сказал Андреас.

Настроение за столом было испорчено. С каждой минутой оно становилось все хуже и хуже, хотя мы пытались вести светскую беседу. Впрочем, к этому мне не привыкать.

Чтобы дать им возможность чуть-чуть поворковать наедине — хотя я, разумеется, услышу каждое слово, — я извинилась и вышла из-за столика, чтобы принести себе что-нибудь попить.

Войдя в кафе, я продолжала шпионить за ними. София, безусловно, об этом знала, но ему-то было невдомек.

— Кармилла очень талантлива, — через силу произнесла София.

— Да, видно, что она не похожа на других, — выдавил он из себя.

— Мы с ней очень близки, — добавила она.

— А вот у меня нет ни братьев, ни сестер, — заявил Андреас таким тоном, словно считал это своим личным достижением.

— Мы всегда путешествуем вдвоем, — продолжала София. — Мы не можем друг без друга. Особенно Кармилла, она впадает в такую тоску.

Да, это правда. Она полагает, что в тоску впадаю только я, а с ее стороны возможна только легкая меланхолия, да и то лишь о том, что не касается тебя лично: о судьбе детей в других странах или об озоновых дырах. А то, что в каждой из нас есть озоновая дыра, через которую уходит жизнь, и мы ничего не можем поделать, — это Софию не беспокоит. Нет, так сильно она способна горевать только над судьбами других. Да и то никогда ничем не поможет, только болтает. Интересно, пожертвует ли она деньги в защиту истребляемых китов, ведь это ее так возмущает. Иногда мне очень хочется, чтобы убитый кит откуда ни возьмись появился в нашем саду, чтобы его труп лежал там и разлагался.

Но все это — отступление. Зачастую в рассказах о любви окружающий мир появляется лишь в отступлениях. Появись у людей выбор — конечно, совершенно гипотетический выбор — между возможностью спасти Землю и тем, чтобы накрепко сковать себя узами любви, думаю, немногие выбрали бы спасение планеты. Скорее уж мы окунемся в жаркие объятия страсти и едва ли бросим беглый взгляд (если вообще обратим внимание) на драму Судного дня, разыгрывающуюся за окном.

За столиком все еще царило уныние, когда я вернулась к Софии и Андреасу с бокалом вызывающе красного напитка.

— Я слышала, — сказала я, — что в лесу растет дикая вишня. А не прогуляться ли нам туда?

Я одолжила у Софии шляпку, чтобы собирать в нее вишню, потому что считала, что дома нам необходимо поставить на стол чашу, полную ягод. Я люблю присваивать вещи, это сродни инстинкту. Будь у меня настоящая власть, я покоряла бы земли, без колебаний колонизировала острова, где полно пряностей, золота и драгоценных камней. А пока я ограничилась тем, что в течение нашего отпуска собирала нагретые солнцем окаменелости, а в эту минуту позаимствовала у Софии шляпку для круглых, сладких капель крови, которыми природа наградила это таинственное древо и от вида которых по моей спине, как в детстве, побежали мурашки.

Андреасу не понравилось, что я взяла у Софии шляпку, видимо, он опасался, что без нее она получит солнечный удар. А может, он взглянул на выражение моего лица, на мои движения и решил, что, срывая спелые ягоды с веток, я думаю о чем-то другом.

Мы возвращались назад, учтиво беседуя. Я уже немного научилась читать его мысли. Но в его голове застряла одна-единственная мысль, и заключалась она в том, чтобы как-то избавиться от меня. Несмотря на это, он приветливо улыбался и задавал вежливые ничего не значащие вопросы, на которые я шепотом отвечала.

Каков будет их следующий шаг? Софии не остается ничего, кроме как считаться со мной.

Я отлучилась в туалет, чтобы дать им поговорить. В зеркале я увидела свои глаза. Меня всегда поражало, какие большие у меня глаза, такие, словно они желают охватить весь мир целиком.

Как-то я слышала рассказ о немецкой еврейке и эсэсовском солдате. Я видела эту женщину; сейчас она уже старушка, но у нее до сих пор такие огромные глаза, что, глядя в них, вспоминаешь о море, если только можно вообразить, что море умеет думать. Тогда, в молодости, у нее тоже были такие глаза. И один эсэсовец крикнул ей: «Не смей так пялиться на меня!»

Она ответила ему: «Я не пялюсь, у меня просто такие глаза».

Тогда он подошел к ней и дважды ударил ее кулаком, в один глаз и в другой. Так он хотел показать, что исправить можно все, что угодно.

Интересно, не мои ли большие глаза так испугали Андреаса? Наверно, ему хочется знать, что они видят. Ему хочется знать, что они видели раньше. И что они хотят видеть в будущем.

У Софии, разумеется, совсем обычные глаза, блестящие и успокаивающие. Ее глазами можно наслаждаться, они никого не рассердят. Это глаза-отдохновение, глаза-оазисы. В них таится безграничное всепрощение, мягкая, тихая снисходительность: играйте, дети, я с вами.

Я снова поймала мысленным взором Софию и Андреаса.

— Встретимся вечером? — спросил он, имея в виду их двоих, Ромео и Джульетту, Тристана и Изольду, Микки Мауса и Минни Маус. Пардон.

Но София знала, на кого она вынуждена оглядываться.

— Я приглашаю тебя сегодня к нам на ужин, — сказала она и описала дорогу к дому, который мы снимали.

Какое горькое разочарование постигло его; но что он мог поделать, кроме как согласиться? Он был смущен, раздосадован и едва не вспылил. И тут же пожалел о своей несдержанности, ведь они с Софией едва знакомы, и, разумеется, у нее есть обязательства перед сестрой.

Когда я вернулась, он вздрогнул — это было заметно невооруженным глазом. Он сказал, что ему пора домой, потому что он должен сделать несколько телефонных звонков.

— Увидимся вечером, — попрощался он и быстро, но пылко обнял Софию. Она прильнула к нему.

И тут я поняла, что гляжу на него во все глаза. Он это заметил. И понял, как я желаю его. Его взгляд скользнул мимо, и вот он уже зашагал прочь, почти бегом спускаясь с пригорка.

В моей руке красовалась шляпа с вишнями; ягоды испачкали светлую солому. Если бы Софии вздумалось надеть шляпку на голову, на лбу у нее остались бы красные пятна, словно следы от тернового венца. Ей бы это не пошло.

Она глубоко вздохнула и с досадой посмотрела на меня. Ей иногда хочется меня прикончить, хотя она и не признается себе в этом, ей кажется, что ее желания — симптом близящихся месячных или чего-нибудь еще, не зависящего от нее самой. Лично я считаю, что ее чувство совершенно естественно, и не обижаюсь на нее. Человек вполне может хотеть убить кого-то и при этом спокойно жить. Зачастую это желание не приводит ни к чему ужасному, потому что, если думать об этом всерьез, перед тобой может встать мучительная дилемма. Но фантазии еще никому не повредили.

Вечером я стояла в саду и любовалась морем, своими темно-золотыми красками напоминающим старинную икону. Справа возвышался склон высокой скалы, рыже-коричневой в ярком свете заката, на вершине которой росли взъерошенные деревца.

Поддразниваемый легким бризом, сад посылал мне свое благоухание. Еще пышущий дневным зноем ветерок доносил до меня приветы от жимолости, роз и того древнего фруктового божества, что обитает по вечерам даже в самом маленьком садике.

Но когда пришел Андреас, он ни на секунду не задержался, чтобы вдохнуть эти ароматы: он, с букетом в руке, бегло поприветствовал меня и поспешил в дом, наш розовый каменный домик, увитый плющом и вьющейся розой. Ведь в окне он заметил Софию. Она была в доме и делала последние приготовления к ужину, который я, кстати сказать, приготовила сама. Люблю готовить, хотя никто в это не верит.

Я с тяжелым сердцем вошла вслед за Андреасом; может, мне стоило свернуться калачиком и уснуть под кустом в саду? Но я так люблю бывать там, где горит свет.

Перед тем как сесть за стол, София показала Андреасу дом.

Когда мы приезжаем в незнакомое место, я всегда вешаю там некоторые из моих картин; так было и в этот раз. Я предчувствовала, что они окажутся не во вкусе Андреаса. К тому же большинство из них были разного рода автопортреты. Он произнес только: «У тебя прекрасная техника!»

А подумал при этом нечто вроде: натянуто, угнетающе, невнятно, пошло, смешно. Теперь у меня без труда получалось читать его мысли. Я стояла позади него, разглядывая его загорелый затылок, от которого кровь приливала к моим губам и языку, когда он произнес: «Картины производят сильное впечатление», — и подумал при этом: «И почему она пишет только себя, когда вокруг целый мир?»

Его портрет София сняла. Хотя мне было интересно, узнает ли он себя.

Настало время садиться за стол. На столе возвышался букет, который принес Андреас.

— Как забавно, — вырвалось у меня, — точно такие цветы растут у нас в саду!

Это была, конечно, идиотская выходка, но слова сами слетели у меня с языка.

София удостоила меня взглядом, полным грусти и бессилия, — так смотрят на надоедливое домашнее животное.

Андреас едко заметил, что я сама могла убедиться, что с нашей клумбы он цветов не рвал.

Снова повисла тяжкая атмосфера, но, к счастью, у нас было вино. К тому времени я могла залезать в мысли Андреаса, когда пожелаю, и мне удалось узнать, что он думает про меня: «Если я буду учтив и доброжелателен с этой беднягой, может, она успокоится и перестанет видеть во мне врага».

С вежливой улыбкой он стал засыпать меня вопросами. Не думаю, что после он вспомнил хотя бы один из моих ответов, потому что все его силы ушли на то, чтобы выглядеть любезным и заинтересованным.

София, казалось, была довольна. Она, конечно, знала, что продолжение знакомства будет невозможно, если Андреас не смирится со мной. Единственный выход: он делает вид, что я ему нравлюсь, а я делаю вид, что верю ему. А также держу себя в руках. Ведь я могу быть очень сговорчивой, когда действительно надо. До тех пор, пока мой природный темперамент не берет верх.

После ужина София попросила меня достать карты Таро. Гадаю я только потому, что меня завораживают красивые символы и приятное, ни к чему не обязывающее чувство власти. Я признаю, что толкую карты вольно, я это делаю, чтобы вызвать у вопрошающего удивление, страх или надежду; особенно если он новичок.

Само собой разумеется, что Андреас отнесся к этой идее со всей присущей ему тактичностью. В его голове всплыли слова негодования, вроде «средневековые предрассудки» и «дремучее суеверие». Но там нашлось место и маленькому трепещущему любопытству. Может, стоило рассказать ему, что Александр Македонский любил гадать на печени козла? Но нам проще смеяться над упованиями наших предков на то, что удача предсказуема, чем над собственными подобными ожиданиями.

Я раскрыла колоду веером и предложила Андреасу наугад вытянуть три карты: что было, что есть и что будет.

Он вытащил три карты Старшего Аркана: отшельника, солнце и башню.

В настоящем выпало солнце, и это страшно развеселило меня, потому что на карте была изображена пара близнецов под сияющим солнечным диском.

Я ощутила, как Андреас содрогнулся при виде горящей, разрушающейся башни и падающего вниз мужчины.

Прежде чем вымолвить первое слово, я некоторое время наслаждалась тем прелестным смятением, которое возникло в его душе.

— Прошлое, — шепотом начала я, — было временем зрелости, ясности духа и мудрости. Это хорошо; всему свое время. Но для того, чтобы мудрость оставалась истинной, от нее рано или поздно нужно отказаться, тогда на ее месте появится что-то новое. Неуверенность — вот единственная крепость. Истина в том, чтобы сделать шаг, перейти с одного места на другое. Посох, на который ты опираешься, — это твои сомнения, лампа в руке — твоя надежда; ее ты должен зажечь сам.

Он подумал: «Действительно ли я хочу стать архитектором?»

Это приободрило меня.

Конечно, больше всего его занимал вопрос: «Как у меня пойдут дела с Софией?»

— Солнце, — продолжала я, — это карта силы, но близнецы означают, что в силе заключена двойственность, ее надо признать. Ты не получишь одного, не приняв другого. Сила имеет один источник. Но человеческое чувство находится меж двух полюсов силы, без которых развитие невозможно.

Андреас задумался, что же все это означает, но гордость помешала ему спросить. На его лице застыла вежливая улыбка.

— Вот как, — только и произнес он.

— И наконец, башня, — зловеще прошипела я, — не всегда означает несчастье. — Я уставилась ему прямо в глаза. — Внутри нас есть много ненужных укреплений, построенных для защиты от врага, на самом деле уже не существующего. Разрушение необходимо для того, чтобы мы могли подняться и посмотреть на мир по-новому. Сила может обернуться слабостью, а слабость силой. Закон природы гласит: рано или поздно все разрушается.

При этих словах я почувствовала, что его проняло. Впервые в нем проснулось запретное желание подчиниться мне. Оно явно застало его врасплох. Но он тут же скрыл его за маской пренебрежения.

Однако София успела заметить это, и ей стало страшно.

Я тотчас умолкла и удалилась к себе, чтобы порадоваться моим успехам и позволить Андреасу увести Софию на прогулку, где они насладились бы романтичным вечером, пока я неусыпно слежу за ними.

Стоило им, обнявшись, сесть на берегу моря, он сразу же предложил завтра пойти на еще одну прогулку. Только он и она.

Бедняжка София, она попала в нелегкое положение.

— Ты же знаешь, мне трудно ускользнуть от Кармиллы, — ответила она. Это может иметь печальные последствия.

— Ты имеешь в виду, что она может утопиться с горя? — пробормотал Андреас.

— Вовсе нет. Кармилла одержима жизнью. Именно поэтому все так сложно. — Моя бедная сестра горько вздохнула. — Она считает, что все должно принадлежать ей, что она должна быть повсюду и жить жизнью каждого. Она не умеет принимать вещи такими, какие они есть. Иногда мне кажется, что она возомнила себя Богом, — с грустью продолжала София.

Эти слова несколько задели меня. «Принимать вещи такими, какие они есть» — неплохо она вывернулась, — но что все это значит? Она что, имеет в виду басню про лису и виноград?

— Но ведь вы не можете прожить всю жизнь друг с другом? — заметил Андреас. — Ты не можешь отречься от настоящей жизни ради нее. — С этими словами он обнял ее.

София промолчала и устремила взгляд в темное море. Бедненькая София, она была настолько подавлена, что даже поцелуй Андреаса ее не радовал. Я чувствовала ее разочарование от того, что поцелуй был не более чем настойчивым исследованием ее ротовой полости.

София, милая моя, ответь твоей любопытной сестре, а что такое настоящая жизнь?

Утром, едва проснувшись, я поняла, что произошло. София уже встала, дверь спальни была заперта. Я сообразила, что сестра заперла ее, пока я спала. На полу лежали мои краски и кисти, а на ночном столике карты Таро видимо, для того, чтобы я не скучала.

В спальне было только одно маленькое окошко, слишком узкое, чтобы через него вылезти.

Своим хриплым голосом я стала что есть мочи звать Софию.

Она подошла к двери.

— Мы с Андреасом идем на прогулку, — сказала она. — И будь что будет. Должна же я хоть когда-нибудь приятно провести время.

— Любовь — это не приятное времяпрепровождение, — прошипела я, прислонившись к двери. — Хоть бы слова выбирала!

— Ты знаешь, в этом мы никогда не понимали друг друга, — сказала София. — По-твоему, все люди должны быть похожи на тебя?

И она ушла, оставив меня с моими оригинальными и правильными словами.

Гнев бурлил во мне, но с годами я научилась обуздывать себя. Единственное, что мне оставалось в моем плену, это подглядывать за ними и видеть Андреаса глазами Софии; хотя их свидание едва ли будет интереснее американской мелодрамы.

Однако меня увлекало то, что теперь мне удавалось без труда читать его мысли даже на расстоянии. И потому я знала, что Андреаса постепенно начинало тяготить общество Софии. Исподволь в нем поселились смятение и разочарование. Все перестало казаться таким радужным, как прежде. Он больше не ощущал себя орудием в руках Бога и великой любви. И теперь Андреас и София стали просто людьми: мужчиной и женщиной. И теперь в честь Мужчины и Женщины он подготовил корзину для пикника, потому что Мужчина предполагал отправиться с Женщиной в лес или на уединенный пляж.

Но когда София пришла к нему в своем детском голубеньком платьице, ей захотелось отправиться в Висбю, ближайший город. Она собиралась откушать шафранный пудинг в летнем кафе и пройтись по магазинам.

Рыцарь тотчас оставил свою корзину в углу, в котором ее содержимому грозило испортиться от жары. Он даже не упомянул о корзине! Но я уверена, эта зловонная корзина будет целый день гнить где-то в его подсознании.

Не могу сказать, что их поход в Висбю оказался чрезвычайно занимательным. Чтобы хоть как-то развлечься, я принялась осуществлять небольшой художественный проект прямо в спальне. Их разговоры я слушала вполуха. Он говорил о том, что сегодня пора вернуться к прежней традиции градостроительства, а она — о потрясающей акустике антропософского глиняного дома в Ерне. Бедняжка София, ей пришлось немало поднапрячься, чтобы сказать хоть что-то стоящее на тему архитектуры. Ведь я прекрасно знаю Софию, она скорее станет молчать, как рыба, потому что каждое слово это риск. Ведь бывают и не те слова. Сказанное ею могут, не дай Бог, понять как ее личное мнение. Может, я и несправедлива к ней, но вы уж меня простите. Ведь я не владею собой: я думаю, София была бы безумно рада, если бы на свете существовал разговорник нормального языка. Ведь она верит всему, что написано в книгах. Единственное, чему она не доверяет, — это своей интуиции. Она полагает, что на пиру в царстве небесном, где мы все встретимся в конце времен, для философов поставят отдельные столики и ни один из них не окажется ее соседом. Поэтому она не желает ни слушать их, ни поддерживать их разговор.

Сама же она предпочла бы сидеть на небольшом изящном стуле за столиком смиренных женщин, где свечи и салфетки подобраны по цвету и где все с улыбкой беседуют о том, как тяжело королям и королевам скрывать свою частную жизнь.

Иногда она бросала бы взгляд на самый большой стол, за которым Бог Отец, Иисус и Святой Дух, которым покорно прислуживает Мария (чтобы она не чувствовала себя обделенной, ей тоже дали золотую корону), разговаривают друг с другом на непонятном языке.

Наверно, София права; наверно, я действительно возомнила себя Богом. А может, я и есть Бог? Может, мы с Ним едины? Или воссоединимся в будущем. Впрочем, извините; сейчас я есть та, кто я есть. Я знаю, мои мысли и чувства необузданны. Поэтому-то я и сижу здесь в одиночестве.

Пока я, скучая, слушала их разговор, в моей голове возникла одна легенда: жил да был в Истории некто, пусть это будет мужчина, потому что про женщину трудно рассказывать; итак, жил-был один мужчина, который решил, что познал Истину. Он обернул вокруг себя мантию и взобрался на холм, откуда проповедовали мудрецы. Вокруг него собрались слушатели, и он задрал нос от важности. Обведя взглядом толпу, он сказал: «Вот горькая истина, с которой вам предстоит смириться: никогда не верьте в то, во что кто-то призывает вас верить».

И поскольку люди поверили ему, они повернулись и ушли, оставив его одного. Никто больше не захотел его слушать. Он ожидал совсем другого, он думал, что у него появятся искренние последователи, которые будут с уважением и усердием обсуждать его слова.

Он долго бродил в одиночестве, и в душе его поселилась горькая обида. Через некоторое время он с презрительным видом снова взошел на холм и объявил громким голосом: «Бог состоит из трех картофелин и семи луковиц, которые соединены друг с другом чудесным способом».

Эти слова вызвали бурную дискуссию, и у него появилось много преданных толкователей.

Чем не скучная и бесполезная мудрость? Лучше бы я сказала что-нибудь поизящней. Что жизнь — это дерево или река. Что верблюды способны пройти сквозь игольное ушко, если крепко зажмурятся и представят, что они блохи.

Но вернемся к Софии и Андреасу. Пока я писала картину, они закончили посиделки в кафе и отправились гулять по узеньким улочкам сказочного города Висбю.

И, как это часто случается в романтических фильмах, судьба оказалась благосклонна к Андреасу. Его взгляд вдруг упал на небольшую табличку с надписью: «Сдаются комнаты».

Я подглядывала за Андреасом и ощутила, какая борьба происходит внутри него. Дело в том, что в нем затаилась тень неприязни. То ли дело было в той самой корзине, которую вы, наверно, помните? То ли в той чепухе, которую София несла о своей сестре?

Ему совсем не хотелось злиться, но он злился. Очарование Софии заронило в нем какое-то сомнение. Его немного раздражала ее манера ловить каждое его слово, точно золотую монету. Она казалась ему неуловимой, будто призрак.

Когда он увидел эту табличку, в его голове мелькнула запретная мысль: он снимет комнату на ночь, пусть даже они проведут там всего несколько часов. Разумеется, он за все заплатит сам.

Собственная расточительность забавляла его, но хуже было другое: он обнаружил, что мысль заплатить за один, так сказать, час любви — совершенно дурацкое определение, — так вот, мысль купить час любви весьма воспламенила его. Кроме раздражения в его возбуждении крылась агрессивность. Это испугало его, но сдержать свои чувства или воспротивиться им он не смог.

У него возникла надежда: вдруг не окажется свободных комнат. Или София решительно откажется.

Но она, конечно, не отказалась и даже предложила внести свою долю оплаты. Когда же он отклонил ее предложение, она сказала, что в таком случае пригласит его вечером на роскошный ужин. За наш счет! А ведь мне так необходимо купить новые краски, особенно красную!

Да, дело повернулось интересно. Я как никогда отчетливо увидела маленькую комнатку пансиона: белые стены, низкий потолок, небольшие серо-зеленые тумбочки, один стул и широкая двуспальная кровать, покрытая изящным покрывалом в цветочек.

София неподвижно сидит на стуле со смущенным лицом, словно школьница. Андреас стоит по другую сторону кровати, отвернувшись, не зная, как скрыть свое постыдное нетерпение; и тут его взгляд падает на старую фотографию в рамке, на которой изображен белый рысак, впряженный в беговую коляску. Снимок сделан с трибуны во время забега, глаза лошади выпучены, ноздри расширены, напряжен каждый мускул тела, натянуто каждое сухожилие. И Андреасу вдруг представляется, будто его пенис — это голова устремленного вперед рысака.

Андреас, ты ведь такой романтик, оставь свои разочарования.

Взгляни на Софию, она совсем ничего не понимает. Ей не нравится, что ты сам заплатил за этот час.

Но что же она делает, она уже раздевается? Да, раздевается, покорно и слегка стыдливо, словно на приеме у врача.

Может, вам лучше на этом остановиться? Все выглядит так убого.

Но София, поглощенная мыслями о том, что ей следует чувствовать, София, которая не вынесет, если Андреас будет разочарован, и которой движет желание стать, с позволения сказать, настоящей женщиной, делает несколько шагов к кровати, ложится на нее в соблазнительной позе, разбросав по подушке свои светлые, похожие на золотистую гриву волосы, и изящно замирает. София любила представлять себе, закрыв глаза, будто она, обнаженная, упала в обморок где-нибудь в волшебном лесу и первым, кто ее нашел, оказался вовсе не какой-нибудь нищий лесоруб, у которого чесотка и семеро по лавкам, а стильно одетый лесной разбойник. Снова прошу прощения.

Жаль, они не догадались взять с собой немного вина. Это помогло бы ей расслабиться.

Итак, Тристан стоял у кровати с готовящимся к забегу рысаком между бедер, а Изольда безжизненно застыла на постели.

Но Андреас оказался весьма опытным молодым человеком, его руки коснулись нужных нот, пальцы отыскали верные аккорды, и тело Софии сделалось мягким и податливым, к ее щекам прилил румянец, из горла вырвались стоны, а лоно увлажнилось.

Наконец моя безнадежная сестрица со вздохом вымолвила:

— Думаю, будет лучше, если мы все-таки сделаем это сейчас. Я не хочу, чтобы ты разочаровался во мне, ведь я тоже расстроюсь.

— Может, нам все же не торопиться? — предложил Андреас. — Что-то идет не так.

О София, прекрати думать о том, как все должно быть. Мужчина и женщина в постели равны в сладком соитии. К тому же он за все заплатил.

Видишь ли ты, как я тихо проливаю о тебе горькие слезы? Или ты уже забыла про меня? Ты бываешь такой печальной, София. Что там дальше в твоем разговорнике?

— Я буду рада, если тебе понравится, — вероятно, написано там большими буквами, потому что именно это ты и произнесла. Именно это ты и почувствовала; ты не переживешь, если он уйдет с этого свидания несолоно хлебавши. Он, твой повелитель. Но все же тебе будет горько после, я знаю. Однако, если вы этого не сделаете, наверно, будет еще горше.

И Андреас овладел тобой. Тебе было невдомек, что чудилось ему в собственных движениях: стук копыт, беговая коляска, врезающаяся колесами в гравий, ликование трибун, выпученные глаза, пена у рта, боль в ляжках. И вдруг беговая дорожка оборвалась, его резко швырнуло в черную, мучительную, непостижимую пустоту, и, очнувшись, он увидел твое лицо — не счастливое, а скорее, измученное, хотя губы твои улыбались и глаза внимательно смотрели на него со смущенным материнским выражением, которое нелегко выдержать.

После ты, как и полагалось, спросила:

— Тебе понравилось?

В то же время блеск в его глазах и истома в теле вызывали у тебя зависть.

Вот каким всегда будет ритуал в твоем святилище, ты, привидение в голубеньком платье, лебедь-обманка в зеркальном озере. Страсть и вожделение, тревоги, сомнения и притязания ты отдаешь мне.

А теперь, будь добра, возвращайся домой, ко мне и к тому, что ты называешь безумием. Ведь тебе так одиноко вне дома, ни один разговорник не придаст смысл твоему существованию. В этом мире никто не подставит тебе плечо, никто не заменит то, от чего ты отказываешься. Ветер собьет тебя с ног, на тебя дунут, и ты рассеешься, потому что ты мираж на поле истории, ты вся соткана из чужих снов.

София, должно быть, почувствовала, что я подглядываю за ней, потому что ее охватила тоска по дому. Она становится такой хрупкой, когда мы расстаемся.

Вот она сидит на кровати и ждет, что он скажет, как ее любит.

Ему тоже хотелось это сказать, но словно тень пролегла между ними. Андреас не любит разговорники, и это делает ему честь.

Я закончила свою картину, взяла Таро и вытащила наугад три карты: повешенный, императрица и дьявол.

Вот он, мой жребий.

София рассталась с молодым человеком на перекрестке. Они обменялись взглядами, она думала лишь об одном: скажи, что ты меня любишь.

Скажи, что ты любишь, и все вернется на свои места. О ты, мой отец и моя мать, мой ответ, моя надежда, мой отчий дом, мой покровитель, мое совершенство, скажи, что ты меня любишь, и все станет, как прежде.

Какая великая боль, какая черная, невыразимая боль! София, светлое платьице, маленькая кучка пепла от большого костра, приди домой, ко мне, со мной ты сможешь выжить.

Разве он не сказал, что вернется? Конечно, он вернется. Ведь он уже тоскует, я чувствую.

Он пришел в сумерках. Ты уже уснула в отдельной комнате, куда я отнесла тебя. София, ты была такой изможденной, не могла говорить, вся одежда была измята и испачкана. Ты стала всего лишь тенью того лебедя, той приманки на зеркальном озере. Ты призрак, и слова твои легче пуха. У меня другой голос, и теперь моя очередь говорить. Ведь я пока что шептала.

Он пришел, но долго бродил в одиночестве и не хотел входить в дом. И все же вошел. Он гулял долго; непостижимая природа щекотала его шею, дышала одиночеством, и он в испуге заторопился домой.

— София? — позвал он, стоя в саду, но она глубоко спала. Я же спряталась и не отзывалась. Он вошел в дом. Его волосы взъерошены. Ему страшно.

Я сказала о том, что мне тоже было очень страшно? Страх преследует меня постоянно, ведь, если задуматься, для смелости нет никакой причины.

Он в нерешительности остановился в гостиной.

Я, конечно, знала, что он придет, и искала подходящее платье, но так и не нашла. Тогда я разрисовала свое нагое тело красивым узором. Я исписала так много холстов, и вот теперь дело дошло до меня самой — моя плоть ждала этого.

Конечно, он знает, что я дома, и, конечно, он ищет меня. Мы будем любить друг друга своими телами, словами, видениями. Это будет священнодействие; ведь мы так долго жили порознь. Я заклинаю тебя.

Он вошел в спальню, я видела его из своего укрытия. Как же он возбуждал меня! Его тело, его мысли, его тайны. Его напускная серьезность, и оправданная, и надуманная, — совсем как у меня.

Я желала обнять его жаркое тело, вобрать его твердое естество в водоворот моего нутра, я желала прильнуть к его члену, словно к материнской груди, я мечтала ощутить его язык у моей темной вершины удовольствий; пусть он настигнет меня, как волны настигают берег.

Он остановился у стены спальни и увидел цветы, которые я нарисовала; распустившиеся розы с блестящими лепестками и таинственной чернотой в середине каждого цветка.

Они не понравились ему, казалось, они чего-то ждут от него, да, они чего-то требуют, они вопиют.

Ветви роз обвивали стены, они вырастали прямо у изголовья кровати и кричали о вожделении, боли и невысказанной тоске.

Я встала в проеме двери и прочла в его мыслях: «Нельзя, чтобы она меня поймала».

— Я не собираюсь ловить тебя, я хочу лишь быть с тобой, — произнесла я.

Пораженный, он обернулся, взглянул на меня и ужаснулся.

— Все платья на самом деле принадлежат Софии, — пояснила я.

«Она сумасшедшая», — подумал он.

— Я знаю, ты считаешь, что все это сумасшествие, — сказала я. — Мне больно, что ты предпочитаешь видеть во мне помешанную.

— Дело в том, что ты не в моем вкусе, — начал оправдываться он. — Не воспринимай это так близко к сердцу.

— А я воспринимаю, — прервала его я. — Я все воспринимаю очень близко к сердцу, и это приносит мне боль, я не умею приукрашивать.

Я поняла, что в нем тоже разгоралось желание, он хотел меня, но опасался, что витиеватый светящийся узор отпечатается на его белой рубашке; наверно, стоило врезаться в него с разбегу и оставить на его груди громадное клеймо, которое означало бы «навеки».

— Андреас, — произнесла я во весь голос. — Посмотри на меня! Ведь ты любишь именно меня. Я не причиню тебе зла. Просто прикоснись ко мне.

Но он ответил:

— Пожалуйста, дай мне пройти.

— Я хочу тебе блага, — произнесла я.

— Откуда тебе знать, что для меня благо? — съязвил он. — Выпусти меня!

И тут его страсть превратилась в отвращение, в ужас. Я не могла этого вытерпеть, мне казалось, будто он ударил меня. Но я продолжала стоять на месте во всем своем великолепии. Я не понимала, что он не замечает его. Он хотел чего-то другого, он всегда хотел чего-то другого. У него был изможденный вид.

Но я не могла отпустить его. Ужасные слова, будто густая горячая кровь, наполнили мой рот и хлынули из меня страшным темно-красным потоком:

— Я люблю тебя, я хочу тебя!

Но его страх, его отвращение были столь велики, что я в бессилии отступила в сторону.

Тут я услышала легкие шаги Софии в соседней комнате. Она вышла в грязном белом платье, ее лицо было мертвенно-бледным, а щеки мокрые от слез.

Андреас стоял между нами.

— Ты уходишь? — прошептала безутешная София.

Может, хотя бы к ней у него проснется жалость? Но нет, она вызвала у него такой прилив горечи и вины, что ему захотелось одного: бежать со всех ног.

Итак, он уходит, уходит навсегда. Он, который мог бы наполнить радостью наши дни и ночи, он, благодаря которому тьма могла бы стать не бездной, а колыбелью, как бывает лишь для любящих.

— Прости нас, — пролепетала София, — если мы испортили тебе отпуск.

Он попрощался. Мне хотелось броситься вслед за ним, связать его, удержать живого или мертвого. С ним случится что-то ужасное. Но я ничего не сделала, ураган бушевал только в моей душе.

Прежде чем уйти, он обернулся и в последний раз взглянул на нас, словно мы были два призрака.

Посмотрев на Софию, он подумал: бедная пташка.

Когда же его быстрый взгляд скользнул по мне, я четко услышала, как он сказал: «Нелепый дом».

Я знаю, теперь мы снова останемся одни с неистовой, непереносимой болью.

Но я также знаю, что с этой болью можно существовать; ведь я несу ее в себе давно. И я знаю, мы будем жить нашей жизнью, день за днем, как живут почти все люди: с великой тайной печалью и хрупкой неугасимой надеждой.

Перевод Е. Ермалинской