Угасший огонь

I

Капитан Томас Кабрал де Мело прибыл в Варзеа-де-Параиба из Инга-до-Бакамарте еще до восстания 1848 года. Он привез с собой скот, рабов, свою семью и нахлебников и создал энженьо Санта-Фе. Эта местность находилась поблизости от Санта-Розы, и так как прежний хозяин ее — старый Антонио Лейтан — не хотел больше владеть здесь землями, капитан Томас обосновался на них. Он был человеком энергичным и на редкость трудолюбивым. Свое энженьо он назвал Санта-Фе и все в нем устраивал по-своему. Он купил у индейцев несколько куадр[30] каатинги и расширил свои владения. Теперь ему принадлежала и небольшая роща анжико[31]. Его энженьо настолько выросло, что стало граничить с энженьо Санта-Роза. Капитан происходил из семейства Кабралов, уроженцев Инга, людей состоятельных, пользующихся влиянием в провинции. Они славились умением возделывать землю. Поговаривали, что у старого Кабрала на плантациях в Инга работало более пятисот невольников. Что касается капитана Томаса, то он спустился в долину, потому что хотел своим детям дать хорошее воспитание. После раздела наследства он уехал в Пилар, прихватив с собой все свое состояние, золотые монеты, племенной скот и, что всего важнее, горя безмерным рвением к работе. Некоторые из его братьев женились на уроженках Пернамбуко. Он же остановил свой выбор на двоюродной сестре, женщине весьма рассудительной, посвятившей всю свою жизнь дому и детям. Она воспитывала дочерей, заботилась о неграх. Санта-Фе, созданное капитаном Томасом, казалось карликовым по сравнению с другими близлежащими энженьо. Но Томас был доволен своим имением и отдавал ему всю свою душу и силы. Поначалу ему пришлось столкнуться со всякого рода трудностями. Он ничего не смыслил в производстве сахара, прежде он разводил и сажал хлопок. Однако для его энергии не существовало никаких препятствий. Он основал энженьо, купил жернов для выжимки сахарного тростника, бочки для патоки и два года спустя уже собирал в Санта-Фе первый урожай. Соседи какое-то время не принимали как Томаса, так и имения Санта-Фе всерьез. Они наблюдали за этим человеком, который, нисколько не заботясь о собственном престиже, обрабатывал землю своими руками, и не верили, что у него что-то получится. Капитан был сух, немногословен и замкнут. Про него начали выдумывать всякие небылицы, говорить, что он с семьей голодает, что губит негров на работе, что он скряга. Но вот каза-гранде была покрыта кровлей; черепица заблестела на солнце, а вокруг выросли стены. Вскоре Санта-Фе стало настоящим энженьо с плантациями сахарного тростника, раскинувшимися на заливных лугах. В первый год, когда посадили сахарный тростник, пришел падре Фредерико освятить энженьо. Капитан не устроил пышного празднества по этому поводу, как было принято в здешних местах. Ему еще многое надо было сделать, чтобы иметь возможность закатывать подобные пиршества. Первый урожай сахара он сбыл по очень хорошей цене; сам отправился в город с обозами, продавать товар. Поведение капитана повсюду вызвало недоумение. Что, делать ему нечего, что ли? Как мог хозяин энженьо опуститься до того, чтобы отправиться на рынок вместе с возчиками, совсем как надсмотрщик? Зато капитану Томасу его энженьо приносило столько дохода, сколько другим, более богатым хозяевам и не снилось, хотя у них и были большие земли. И вскоре о капитане заговорили как о человеке настойчивом, честном, трудолюбивом, с большими хозяйственными способностями. Про него ходило много всяких сплетен и анекдотов. Черные рабы капитана стали притчей во языцех. Говорили, что негра в Санта-Фе кормят один раз в день, подвергают ужасным наказаниям, что по его спине то и дело гуляет кнут. Невольники Санта-Фе никогда не ходили на праздники в Пилар, не танцевали коко, как в Санта-Розе. Негр в Санта-Фе был поистине вьючным животным. Капитан считал, что негр только и пригоден для тяжелой работы, ведь и сам-то он, плантатор, с рассвета до позднего вечера трудился как вол. И Санта-Фе приобрело печальную славу. Правда, время от времени капитан созывал гостей, — например, по случаю крестин дочери. К ним приезжали соседи или кое-кто из его родственников, оставшихся в Инга. Томас не любил эти сборища. По натуре он был человеком суровым, привык встречать восход солнца в поле с хлыстом в руке, как надсмотрщик, заставляя негров корчевать лес, рыхлить землю, сажать тростник. Его не пугали ни ливни, ни палящее солнце — он выходил на работу в любую погоду. Капитан не жалел своих сил. Он хотел скопить капитал и дать детям хорошее образование. Старшая дочь училась в монастырском коллеже в Ресифе. Ему хотелось, чтобы его дети стали настоящими людьми. Не нужны в доме женщины, которые курят трубку, а написать свое имя не умеют, как многие богатые сеньоры, которых он знал. Именье капитана Томаса Кабрала процветало. Дочь вернулась из коллежа образованной девушкой, удивлявшей всех своими знаниями. Капитан Томас купил для нее в Ресифе рояль. Это был настоящий праздник, когда по дорогам двигался большой рояль капитана Томаса. Люди сбегались поглазеть на эту диковинку, которую несли на своих головах десять негров. Позади них шли еще десять на смену. Огромный инструмент, весь обмотанный тряпками, тащили по узким дорогам. Впереди шел негр и серпом срезал ветки, которые могли задеть рояль капитана Томаса. Сам капитан ехал на лошади сзади, отдавая приказания. Негры ступали по каменистой почве или по сыпучему песку с такой осторожностью, будто несли тяжелобольного, которому опасно было малейшее сотрясение. В небольшой рощице остановились отдохнуть. Заночевали в энженьо Фазендинья. Негры улеглись вокруг рояля, точно охраняя сокровище. Капитана пригласили в каза-гранде. Ему пришлось снять с рояля тряпки, чтобы показать инструмент дочкам хозяина энженьо. Они любовались зеркальной поверхностью полированного дерева, белизной клавиш из слоновой кости. Наконец большой рояль, который Томас Кабрал де Мело купил в Ресифе для своей дочери Амелии, благополучно доставили в Санта-Фе. Рояль в этих местах видели впервые. Он был намного больше церковного органа в Пиларе. Говорили, впрочем, что в Марангуапэ был еще один рояль подобного размера. Таким было энженьо Санта-Фе. Оно возникло на пустом месте, на землях какого-то бездельника, и в руках капитана превратилось в одно из самых прибыльных хозяйств долины. Капитан занялся политикой, стал членом либеральной партии, хотя в Санта-Розе голосовали за консервативную партию. Его родственники участвовали в восстании 1848 года, терпели гонения при правительстве, которое убило Нунеса Машадо. Он всегда выступал против консерваторов. Не раз доводилось ему председательствовать в палате Пилара. Когда его партия возвысилась, он стал первым человеком в округе. Капитан пользовался всеобщим уважением, к нему почтительно относились даже его враги. Только один раз на выборах ему пришлось повысить голос, чтобы ответить на оскорбления какого-то бакалавра, который недавно прибыл в Пилар и еще не знал его. Но за капитана тут же вступились люди даже из другой партии, и все кончилось хорошо. Вот каков был капитан Томас Кабрал де Мело, хозяин энженьо Санта-Фе, глава либеральной партии, отец дочери, получившей воспитание в Ресифе, а она играла на рояле, говорила по-французски и искусно вышивала своими прелестными ручками. По воскресным вечерам, когда капитану нечего было делать, он ложился на софе в гостиной и просил дочь:

— Амелия, сыграй какую-нибудь вещицу.

И дом наполняли звуки грустного вальса. Мать девушки спешила из кухни в гостиную и вместе с неграми слушала прекрасную музыку, которую дона Амелия извлекала из огромного инструмента. Капитан закрывал глаза и наслаждался нежной мелодией. Его дочь была само совершенство. Жена, замученная постоянной работой на кухне, где она варила кукурузную кашу для прислуги и резала треску, была счастлива, ее загорелое лицо светилось радостью. Вторая их дочь, Оливия, тоже училась. Мать мечтала, чтобы у ее дочерей была иная судьба, чем у нее. Она не хотела, чтобы они привыкали к тяжелой работе, к жизни, как у невольниц. Томас, лежа на кушетке, наслаждался игрой дочери. Мать желала для Амелии не такого мужа, как Томас; он ничего не хотел знать, кроме работы. Муж ее дочери должен иметь еще что-то, быть лучше Томаса. Дона Амелия наигрывала веселые вальсы, вкладывая в музыку всю себя. Капитан засыпал в воскресные вечера, убаюканный приятной мелодией. Негры в это время не работали; земля давала жизнь семенам. В такие вечера каза-гранде преображалась — для матери, отца, негров жизнь представлялась совсем в ином свете. Все ходили точно зачарованные, негритянки говорили, что у девушки волшебные руки. Капитан Томас Кабрал де Мело, казалось, достиг предела своих мечтаний. Что еще нужно было такому человеку, как он? Образованные дочери, процветающее энженьо, отборный скот, плантации сахарного тростника, хлопковое поле, всеобщее уважение, почет даже со стороны политических противников. Он создал энженьо своими руками. И очень гордился этим. Он не пришел на готовенькое, как другие местные богачи. Здесь все создано им, его трудом. На фронтоне его каза-гранде стоит дата — 1852 год. В том году он заново перекрасил дом и привез рояль. Амелия вернулась из коллежа, она была способной, образованной девушкой, не имевшей себе равных. Но шли годы, и капитан Томас загрустил. Почему она не выходит замуж? Казалось, у его дочери есть все. Она достойна самого хорошего мужа! Она недурна, умна, обладает всеми качествами образцовой супруги. Но годы идут, а дочь не выходит замуж. Он слушал, как она играет на рояле, и думал. Значит, в этой проклятой Рибейре нет мужчины, который мог стать ее мужем. Жена никогда не заговаривала с ним о замужестве Амелии, но беспокоилась. Впрочем, незачем ломать себе голову. Время само все решит. Санта-Фе приносило шесть тысяч голов сахара, много мешков шерсти, и на его пастбищах бродило двести голов скота. Было у него и сорок невольников. А большего ему и не нужно было. К нему частенько обращались хозяева более крупных энженьо с просьбой одолжить денег. Капитан никогда не отказывал, причем проценты с должников брал по-божески. Деньги для него были как бы его плотью и кровью. Долина, заливные луга, холмы — все это было прекрасно. Он вспоминал свои разговоры с другими хозяевами энженьо. Все хвалили его урожаи, сахар, скот, хлопковые плантации, кукурузные поля. В руках капитана Томаса все давало доход, все приносило деньги. Правда, ему во всем помогала жена, она делила с ним заботы, присматривала за хозяйством, заботилась о слугах, сама шила им хлопчатобумажную одежду, готовила ангу[32], жарила мясо. Его негры были сильными, выносливыми людьми. Он привез из Инга самых лучших.

Никогда не покупал он невольников, которым была грош цена; с ними одна лишь морока. Ему нужны были хорошие работники и здоровые негритянки, которые рожали бы как можно больше будущих тружеников для его плантаций. Все, что капитан Томас задумал сделать в Санта-Фе, он осуществил. Но дочь, которая играла на рояле, читала книги в красивых переплетах и образование которой стоило ему так дорого, не выходила замуж. Местные мужчины были недостойны ее. А сын Жоана Алвеса из Канабравы к нему не пришел. Впрочем, он и не выдал бы за него дочь ни за какие деньги. Лучше пускай останется старой девой, чем свяжет свою судьбу с подобным бездельником, который ведет разгульную жизнь и насилует принадлежащих отцу невольниц. А сыновья Маноэла Сезара из Итайпу? Ведь они учились и получили высшее образование. Достойны ли они Амелии? Нет. Эти люди из Итайпу обращались с женщиной, как с рабыней. Амелия была нежным созданием. Нет! Он предпочтет, чтобы она осталась на всю жизнь с ним, но не отдаст замуж ни за одного из этих скотов. У него было отложено золото, которое он охотно отдал бы, чтобы купить энженьо для дочери. Отдельное энженьо с закрытыми воротами. Ему хотелось, чтобы нашелся мужчина с хорошим характером, способный сделать ее счастливой и относиться к ней так, как она того заслуживает.

Капитан Томас стал заметно стареть, он уже был не тот, что раньше. Но Санта-Фе по-прежнему процветало, это было богатое энженьо с хорошими плантациями, которые приносили верный доход. Как-то раз, когда дона Амелия играла на рояле, к капитану приехал погостить молодой человек, родственник из Пернамбуко, сын Антонио Шакона из района Палмарес — Луис Сезар де Оланда Шакон. Отец его погиб в сражениях 1848 года. Ходило много разных легенд о храбрости Антонио Шакона, который попал в окружение в лесах Жакуипе вместе с Педро Иво[33] и сражался с правительственными войсками, пока его не сразила пуля. После его смерти жена осталась с малолетним сыном. Вот этим сыном и был тот молодой человек, которого капитан Томас принял, как горячо любимого родственника. Капитан всегда слышал, что старый Шакон был порядочным, мужественным человеком, отдавшим свою жизнь за вождя, которого убили в Ресифе. Имя Нунеса Машадо капитан произносил с благоговением. Нунес Машадо, тот, что погиб на поле брани и вошел в историю, был его родственником.

У сурового капитана Томаса, когда он произносил это имя, на глаза навертывались слезы. И вот к нему в гости приехал единственный сын Антонио Шакона, погибшего с оружием в руках. Гость оказался воспитанным молодым человеком, приятной внешности, с изысканными манерами. Капитан сразу стал называть его Лулой и отнесся к нему, как к родному сыну. Амелии он тоже пришелся по душе. Теперь рояль звучал особенно выразительно, музыка рыдала, пальцы девушки так и порхали по клавишам. Кузен, сидя на софе, молча слушал, как она играет вальсы. Мать, гордая за дочь, нет-нет да бросала дела на кухне и шла в гостиную развлечь гостя. У кузена Лулы была модная черная бородка, голубые глаза, грустное выражение лица, мягкий говор. Старуха внимательно приглядывалась к нему, стремясь составить представление о будущем зяте, который прибыл издалека, чтобы сделать Амелию счастливой. Никогда девушка не играла на рояле с таким чувством. Она играла волшебно. Капитан по-прежнему молчал, слушая дочь, изливавшую душу кузену Луле в нежных мелодиях. Но вот Луис Сезар де Оланда Шакон назначил день своего отъезда. Капитан Томас ждал, что накануне отъезда тот попросит руки его дочери. Он даже предложил Луле отправиться в Ресифе на буланом коне, которого купил у старого Рибейро в Итабайане. Однако кузен горячо поблагодарил, но отказался от этого заманчивого предложения. Поездка — долгая, он мог загнать породистую лошадь. И уехал, так и не заговорив о браке.

В каза-гранде имения Санта-Фе стала редко слышна музыка. Старая Марикинья вернулась на кухню к котлам с кашей, рояль умолк. И тут капитан получил письмо из Ресифе от своего знакомого, тот сообщал ему горестную весть: их семнадцатилетняя дочь Оливия тяжело заболела. В письме говорилось о том, что ее пришлось поместить в Тамаринейру. Капитан тотчас же собрался в путь. То, что он увидел в больнице, потрясло его: дочь потеряла рассудок. Как сказал врач, надежды на излечение почти не было. Отец хотел увезти Оливию домой, но ему посоветовали оставить ее на некоторое время в больнице. В Санта-Фе капитан вернулся другим человеком. Горе как-то сразу состарило его. Ведь он сделал для своей дочери все, что мог. В отличие от других хозяев энженьо, которые растили своих детей в невежестве, он послал ее в Ресифе, чтобы она стала такой, как Амелия, — хорошо воспитанной, умной, умеющей вести себя в обществе с достоинством. И вдруг такое горе. Марикинья, казалось, не поддалась отчаянию. Капитан видел ее либо на кухне, либо за веретеном, либо с негритянками. А у него уже не было сил. Он подорвал их на работе. Болезнь Оливии доконала его. Так прошло несколько месяцев. Все в доме уже смирились с несчастьем, все, кроме капитана Томаса. Каждые два месяца он седлал коня и отправлялся в Ресифе навестить больную дочь. Ему было тяжело видеть, как она сидела, неподвижная, с застывшим взглядом, и не говорила ни слова. Возвращаясь в Санта-Фе, он не рассказывал о состоянии Оливии. Страдал молча. Забросил хозяйство, не проявлял никакого интереса ни к урожаю, ни к скоту. Его больше не интересовали ярмарки в Итабайане, он не посещал собраний либеральной партии, передав все в руки старого Перейры Боржеса. И те, кто наведывался в Санта-Фе, уезжали, испытывая чувство жалости к капитану. Трудно было поверить, что человек мог так быстро сдать. А между тем он часами валялся на софе в гостиной. Амелия, как могла, пыталась развеселить отца. Капитан делал вид, что слушает ее, и через силу улыбался. Она садилась за рояль и играла, но он ничего не слышал и чувства гордости больше не испытывал, хотя его дочь по-прежнему извлекала из инструмента нежные, чистые звуки. И только внезапный побег негра из энженьо вырвал капитана из оцепенения. Сбежал Домингос, восемнадцатилетний парень, приятной наружности и завидного здоровья. Побег возмутил капитана до глубины души.

В нем снова заговорил прежний капитан Томас Кабрал де Мело, владелец Санта-Фе. Он вскочил на своего серого коня и вместе с негром Лауриндо отправился на розыски Домингоса. Марикинья просила, чтобы он обратился к лесному капитану[34]. Но он не хотел. Впервые у него посмел убежать невольник. Негодующий капитан Томас бросился на его розыски. Он объехал многие энженьо Севера. Побывал в Марангуапэ, был в штате Рио-Гранде-до-Норте, но так и не напал на след. Тогда он понял, что ищет его не в том направлении. Спустился к энженьо долины, пересек всю провинцию и в одно воскресное утро прибыл к соборной мессе в Гойану. Все его думы были о сбежавшем Домингосе. Весь смысл жизни сейчас заключался в том, чтобы схватить беглеца. Он поговорил с полицейским инспектором. Но след беглеца простыл. Наконец в гостинице он получил от лесного капитана кое-какие обнадеживающие сведения. Парень, по приметам похожий на Домингоса, находился в энженьо Сипо-Бранко. Хозяин энженьо был человек суровый и очень резкий. Капитану Томасу следовало остерегаться выходок старого Но. Сразу же после завтрака капитан сел на коня и вместе с Лауриндо отправился в путь. К вечеру они подъехали к воротам энженьо Сипо-Бранко. Когда они въехали во двор, в каза-гранде свет еще не зажгли. Навстречу вышел высокий старик в ситцевом халате. Капитан объяснил ему, в чем дело. Старик, не предлагая капитану спешиться, раздраженно ответил:

— Здесь вам не киломбо́[35]. За моих негров я заплатил деньги.

— Я нисколько не сомневаюсь. Но у меня есть сведения, что один молодой негр, принадлежащий мне, прячется в вашем энженьо. Я приехал не для того, чтобы ссориться. Но принципы…

— Ну что ж, если у вас есть свои принципы, то у меня свои. В мое энженьо не ступит ногой ни один беглый негр.

Зимний вечер опустился на Сипо-Бранко. Дом погрузился в темноту, с работы возвращались негры. Начался дождь, и капитан распростился. В Гойане он не смог заснуть. На следующий день Томас обратился к полицейскому инспектору. Тот ничем не мог помочь. Старый Но двоюродный брат сеньора Гойаны. Капитан отправился к самому сеньору. Он встретился с человеком, о котором так много говорили в округе. Каза-гранде его была похожа на дворец. На всем лежала печать роскоши и богатства. Капитан рассказал, что прибыл с Севера, из Верзеа-де-Параиба, ищет своего беглого раба. По имеющимся у него сведениям, тот находится в Сипо-Бранко. Он туда заезжал. Однако старик принял его недружелюбно. Сеньор выслушал капитана молча. Потом они сели за стол позавтракать. За столом было много народу — семья, родственники, управляющие. После завтрака капитан вернулся в Гойану с письмом к полицейскому инспектору. Тот прочитал его и сказал:

— Капитан, можете возвращаться домой, негр будет доставлен в ваше энженьо не позднее среды.

Полицейский инспектор сдержал свое обещание. В среду после обеда Домингос бросился в ноги Томасу. Лесной капитан привез письмо от полицейского инспектора. Капитан Томас посмотрел на своего невольника со смертельной ненавистью.

— Паршивый негр, из-за тебя я объездил полсвета, подвергся оскорблению, просил милости. Леополдо!

Тотчас же появился Леополдо, высокий, сильный, здоровый негр.

— Привяжи этого паршивца к повозке и проучи его как следует.

Немного погодя Санта-Фе огласили душераздирающие крики Домингоса. Капитан лежал с закрытыми глазами. К нему подошла Амелия попросить за негра. Старик выслушал ее и, заметив, что она огорчена, приподнялся:

— Не надо, дочка. Не надо. Теперь он никогда больше не убежит от своего хозяина.

Мать Домингоса, работавшая на кухне, упала ему в ноги.

— Господин, простите беглого негра.

Но капитан Томас Кабрал де Мело только ожесточался, это уже не был тот человек, который так переживал болезнь Оливии. Крики Домингоса не причиняли ему страдания, не ранили его сердца.

— Теперь ему уже никогда не захочется больше бежать. Амелия, дочка, сыграй-ка эту грустную мелодию, которую я так люблю.

Дочь подошла к роялю. В Санта-Фе наступал грустный вечер. В каза-гранде звучал вальс, звуки его вырывались из дома на зеленую плантацию сахарного тростника, наполняли круглую сензалу[36], где на утрамбованном глиняном полу спали голые негритята, заглушали крики привязанного к телеге Домингоса, по обнаженному телу которого стекала кровь. Музыка Амелии размягчила сердце капитана. Он поднялся, подошел к двери и крикнул:

— Хватит, Леополдо!

Дочь посмотрела на него с благодарностью. На кухне у ног хозяйки рыдала негритянка. Капитан Томас улегся на софу, и опять перед взором его возникла Оливия с остановившимся взглядом, с горькими складками у рта и опущенными руками. И за что ему такое наказание!

— Играй, доченька, сыграй еще!

И он закрыл глаза, чтобы не побежали слезы; его страдания казались ему более тяжелыми, чем страдания Домингоса под ударами плети. На другой день негритенок, который ездил в Пилар, привез письмо, полученное из Ресифе. Он решил, что это плохое известие о дочери. Но это было письмо от кузена Лулы, в котором тот просил руки Амелии.

— Марикинья, — крикнул капитан, — пойди сюда! Лула просит руки нашей дочери. Она выходит замуж!

В словах капитана слышалась большая радость. Он позвал дочь и, не решившись сказать ей сам, молча протянул письмо. У Амелии глаза наполнились слезами, она обняла мать. Обе расплакались. Капитан вышел во двор каза-гранде. Тучи саранчи опускались на влажную землю; долина была покрыта зарослями сахарного тростника; негр Домингос понес должное наказание. Положение Санта-Фе прочно, нет никаких долгов, золотые монеты спрятаны у него под кроватью, и вот теперь еще выходит замуж Амелия. Он взглянул, какая будет погода. Одна лишь беда — несчастная Оливия по-прежнему находится в Тамаринейре.

II

Капитан Томас хотел, чтобы после замужества дочь жила в его доме. Энженьо у него было небольшое, но оно вполне могло прокормить всех. Марикинья с радостью разделяла желание мужа. Зять будет жить вместе с ними, как сын. Первые месяцы брачной жизни молодоженов были такими же, какими они бывают обычно у всех. Поначалу капитан удивлялся молчаливости зятя. Молодой человек часами лежал в гамаке на веранде, просматривая старые газеты, листая книги. Ему даже не приходило в голову оседлать лошадь и поехать взглянуть на плантации сахарного тростника. Он держался очень скромно и, вероятно, считал бестактным вмешиваться в управление энженьо. Пусть хозяйничает тесть. Меж тем капитан Томас хотел предоставить зятю полную свободу действий и однажды затеял с ним разговор. Он решил отдать ему плантацию на плоскогорье, отдать в полное распоряжение, как полновластному хозяину. Молодой человек молча выслушал капитана и решил поутру поехать посмотреть на свои владения. Негры с удивлением поглядывали на этого господина с отсутствующим взглядом, одетого по-городскому, всегда при галстуке, который держался так, точно был не хозяином, а гостем в энженьо. Капитану не понравилось поведение зятя. Неграм нужен хозяин с верным глазом и твердой рукой. Зять казался придурковатым. Томас не раз говорил Марикинье:

— Наш Лула все еще никак не привыкнет к здешней жизни. Он прожил тут уже полгода, а кажется, будто вчера приехал.

— Свыкнется, — отвечала старуха. — Просто он очень стеснительный.

Амелии не нравилось отношение отца к ее мужу. Правда, муж отличался от отца. Ему не по душе была та жизнь, которая его окружала, и она, как могла, пыталась вызвать в нем интерес к хозяйству.

— Лула, как у тебя дела на плантации?

Тот отвечал неохотно. Больше всего ему было приятно слушать, как жена играет на рояле. Вначале все в доме полагали, что они ведут себя так потому, что молодожены. Вечера они проводили в гостиной, Муж — сидя на большой софе, а Амелия — за роялем, играя все, что она знала.

— Сыграй-ка тот вальс.

И она играла и играла все, что помнила.

Марикинье все это казалось очень красивым. Таким вот и должен быть муж — любящим, близким для жены человеком, относящимся к ней нежно, а не так безразлично, как Томас. Какое счастье, что Амелия нашла такого хорошего, такого нежного мужа! Неграм нравились манеры молодого господина. Он как будто сошел с иконы: борода как у святого Северино дос Рамос, благородные манеры, беззаветная привязанность к жене, как это бывает только в сказках с принцами и принцессами. Капитан же никак не мог понять характера Лулы. Он вспомнил свою жизнь, первые дни после свадьбы, когда он жил в Инга, и поведение зятя показалось ему нелепым. Он не высказывал своего мнения, чтобы не ссориться с дочерью, дороже ее у него не было никого на свете. Другую свою дочь, которая по-прежнему находилась в Ресифе, он считал потерянной. Да и в самом деле, что у него еще оставалось в жизни, кроме Амелии, которую он вырастил в достатке, как дочь богача. Наверное, парню, думал он, не привили любви к труду. Капитан Томас чувствовал себя старым и боялся оставить Санта-Фе без энергичного хозяина, каким был сам. Такому маленькому энженьо необходим человек с решительным характером, который сумел бы управлять им разумно, твердо. Зять вряд ли справится с этой задачей. Томас даже сказал как-то Марикинье:

— Этот твой хваленый Лула, по-моему, размазня.

Жена обиделась за зятя и ответила с несвойственной ей резкостью:

— Томас, мне бы хотелось иметь много дочерей и для каждой из них найти такого мужа, как кузен Лула. Только такой мужчина, как он, может сделать женщину счастливой.

Он хотел было ответить на эту дерзость, но тут в дверях появилась Амелия.

— Отец, я хотела попросить тебя об одном одолжении.

— Ну что ж, девочка, говори, что тебе надо.

С дочерью капитан Томас был всегда мягок и нежен.

Амелия подошла к старику.

— Отец, у Лулы есть кабриолет в Ресифе, и он хочет привезти его сюда. Ему нужна только пара лошадей.

Старик выслушал дочь.

— Девочка, привезти сюда эту штуку дело нелегкое. До Итамбэ дорога хорошая. Но от Итамбэ — не знаю, удастся ли добраться. Лошадей отсюда посылать не стоит. Скажи мужу, чтобы он подобрал в городе пару хороших коней.

С тех пор как появился кабриолет, популярность Санта-Фе стала возрастать. Капитан Томас был человеком простым, но ему нравилось показывать хозяевам энженьо Рибейры, что он не так прост, как они думают. Только у него была дочь, которая играла на рояле, и зять с кабриолетом. Лула подготовился к поездке. Он взял с собой в Гойану четырех негров, и вот в один прекрасный летний вечер, когда в Санта-Фе выжимали сахарный тростник, в усадьбу въехал кабриолет Луиса Сезара де Оланда Шакон. Для энженьо это явилось таким же праздником, как и прибытие рояля. Некоторые зеваки даже сопровождали экипаж на всем пути от самого Итамбэ до Санта-Фе. На плоскогорье колеса кабриолета завязли в песке. На смену усталым лошадям впряглись в экипаж негры. Появление в энженьо кабриолета Лулы подняло настроение капитана. Теперь он ездил на мессу в Пилар в кабриолете. Зять никак не мог найти подходящего негра, который бы выполнял обязанности кучера, и сам, с вожжами в руках, разъезжал по дороге, обрамленной кажазейрами. Пришлось послать людей, чтобы выровнять дорогу. Люди таращили глаза на проезжавшую коляску, которая громко звенела колокольчиками. Быстро бежали лошади, и мир казался капитану Томасу таким же прекрасным, каким он рисовал его себе, когда Амелия играла на рояле, извлекая из него столь красивые звуки. Кузен Лула отличался хорошим вкусом. Капитан не ошибся, когда отдал ему в жены дочь. Лула был человек изысканный. Великосветские манеры позволяли ему сесть за стол самого сеньора Гойаны. А выйди Амелия замуж за этого грубияна, сына Маноэла Сезара из Итайпу, пришлось бы бедняжке помучиться. Амелия была счастлива. Некоторое время спустя настроение капитана заметно испортилось. Негры, которых он передал зятю, бездельничали, плантация стала зарастать сорняками и кустарником. Он поговорил с Лулой. Но тут же пожалел. Марикинья сказала ему, что дочь очень расстроилась. Между тем он желал им добра. Он хотел, чтобы зять всерьез занялся хозяйством. Ведь его энженьо предназначалось для Амелии. Бедняжка Оливия в таком состоянии, что фактически ее уже нет. Давая советы зятю, он и не предполагал, что тот обидится. Капитану хотелось только, чтобы муж его дочери проявил больше рвения к труду, чтобы он всерьез занялся энженьо. Но зять предпочитал весь день торчать в гостиной, рассуждать о политике, о сильных мира сего, — их интересы были слишком разными. С появлением кабриолета хозяева Санта-Фе приобрели в округе еще больший вес. Когда семья капитана Томаса разъезжала в нем, то привлекала внимание жителей всего округа. А капитану Томасу льстило такое внимание. Он хвастался своей коляской, запряженной парой лошадей. Ведь он видел, что другие, более богатые плантаторы приезжали со своими семьями в церковь на повозках, запряженных быками. Когда его кабриолет останавливался у паперти, его со всех сторон окружали люди и восхищались. Благодаря коляске зятя капитан стал видной персоной. Правда, немаловажную роль играл и рояль в их доме. К тому же его дочь окончила монастырский коллеж. Сидя в кабриолете, он испытывал удовлетворение и был доволен собой. В конце концов Лула не привык к труду, но с хорошим управляющим он с хозяйством справится. Все шло отлично. Только болезнь Оливии угнетала владельца энженьо. Он знал, что она никогда уже не поправится. И даже подумывал о том, чтобы поехать в Ресифе и забрать ее домой. Дома, по крайней мере, ее окружат лаской и заботами мать и сестра. Он знал, что всех волнует болезнь Оливии. Пусть уж лучше она живет среди своих. Амелия была очень счастлива в своей супружеской жизни. Отец видел, какая веселая сидит она за роялем, играя для мужа те вещи, которые она прежде исполняла по его просьбе. Когда у нее в гостях бывали дочери судьи, он любил смотреть, с какой легкой непринужденностью ведет она с ними беседу. Лула тоже всегда умел поддержать разговор с любым важным гостем, появлявшимся в их доме. Старый адвокат из Пилара, командор Кампело, сказал как-то капитану:

— Знаете, Томас, этот ваш зятек разбирается, откуда и куда дует ветер.

Плохо было лишь то, что он не проявлял никакого интереса к управлению энженьо. Чем станет Санта-Фе без расчетливого хозяина Томаса, который знал энженьо как свои пять пальцев, дал ему имя, создал плантацию на пустом месте? И капитан Томас начал волноваться за будущее Санта-Фе. Он знал, что случается с имением, когда оно остается без настоящего хозяина. Что станут делать негры, когда энженьо перейдет в руки этого недотепы; Лула только и делает, что слушает рояль, читает газеты, холит свою бороду. Судьба отца Лулы была трагической. Лула не раз рассказывал о бедной матери, вдове повстанца-революционера, брошенной всеми на произвол судьбы вместе со своим маленьким сыном. Она переехала в Ресифе. Там у нее было два домика, которые ей оставил отец, нотариус в Олинде. Когда Лула говорил о своем отце, убитом в бою, его светлые глаза наполнялись слезами. Тот погиб из-за своего родственника — Нунеса Машадо, сражавшегося с правительственными войсками. Кузен Лула привез большой портрет отца и повесил его в гостиной. У него была такая же борода, как и у сына; и тот же суровый взгляд. Томас думал о Шаконе-старшем, который покинул жену и сына, умерев, как бандит, в лесу. Почему оставил он жену и сына? Мысли капитана Томаса невольно обращались к Санта-Фе. Когда-нибудь этот Лула поступит так же с его дочерью и разорит то, что создавал он, Томас, в поте лица своего. Тогда его энженьо придет конец, хотя казалось, что даже камни на его земле будут жить вечно. Да, у старого капитана Томаса Кабрала де Мело был и зять с кабриолетом, и образованная дочь, игравшая на рояле, но он опасался за будущее своей семьи и не мог умереть спокойно.

Эта земля, которую он переделал на свой лад, заселил, обработал и засеял, после его смерти, возможно, вернется к своему прежнему состоянию и снова станет убогим безымянным пустырем. Он не верил в зятя. Хорошо, конечно, разъезжать в коляске. Очень хорошо. Но для него, для отца, который чужому мужчине отдал свою единственную дочь, это был лишь праздник для глаз. Колокольчики кабриолета позванивали на дороге не хуже церковных колоколов; и все сбегались поглазеть. Капитан Томас гордился этой великолепной коляской, вызывавшей всеобщую зависть. Но по ночам его мучила бессонница, он думал о жизни и рисовал себе будущее в черных красках. Понимал, что все созданное им с таким трудом может рухнуть. И решил поговорить с зятем. Во что бы то ни стало надо было пробудить в нем желание управлять тем, что должно принадлежать только ему и Амелии. Но Томасу скоро пришлось раскаяться. Амелия пошла к матери и расплакалась. Все считали его упрямцем, старым скрягой, который хотел сохранить свои деньги, боялся умереть и оставить другим то, что принадлежало ему. Луле не понравился разговор. Томасу стало известно, что Марикинья даже посоветовала Амелии уехать с мужем из энженьо и поселиться где-нибудь вдали от отца. Этого капитан не мог вынести. Если бы Амелия уехала, он бы не пережил разлуки. Во всем виновата беззаботность его зятя, его леность, его полное безразличие к хозяйству. Все отдано в его распоряжение: плодородная земля, деньги, негры, семена, а он день-деньской валяется в гостиной. Как может человек торчать дома в такое майское утро, когда негры роют лунки для посадки сахарного тростника? Как может он не любить труд, землю, энженьо, где с утра до вечера выжимают сахарный тростник и собирают урожай? Неужели его не волнуют запахи патоки, влажной земли, дождь, солнце, ящерицы, речные половодья? Жена по секрету сообщила ему, что их дочь забеременела. Он обрадовался. Может быть, это заставит зятя взяться за ум. Ребенок требует больших забот, нужно думать о его будущем.

Появилась на свет девочка, а Лула продолжал жить по-прежнему. Видно, ничего не изменишь. И старый Томас окончательно разочаровался. И вдруг снова сбежал Домингос. Он удрал, уведя двух верховых коней. Капитан Томас был уже не таким, как прежде. И все же принял дело близко к сердцу. Как бы стар он ни был, он отправится на розыски своего добра. Зять вызвался поехать с ним. По пути им удалось узнать, что Домингос отправился в сторону сертана. Беглому негру трудно было найти убежище в каком-либо энженьо в долине или скрыться в Гойане. Вероятно, он отправился на плоскогорье, в сертаны. Старый Томас почти не знал этих мест. В Можейро они выяснили, что Домингос был там вместе с каким-то крестьянином из Кампина-Гранде. Им ничего не оставалось, как отправиться в Кампину. Они прекрасно понимали, что в тех краях у них возникнет немало трудностей. В сертане недолюбливали людей из долины. Но старый Томас отстаивал свое право, он хотел вернуть себе то, что ему принадлежало. Они добрались до поселка. Стоял страшный холод, и Томас со своими людьми разместился на ночь в шалаше. Здесь, возле горевших костров, грелись разные люди, направлявшиеся на плоскогорье. Капитан разговорился с одним из возчиков, и тот откровенно сказал ему:

— Вряд ли вам удастся чего-нибудь добиться, Сертанежо не любят чужаков.

На следующее утро Томас отправился в дом одного старика, которого считали самым уважаемым человеком в этих местах. Тот, даже не дослушав его историю до конца, сказал:

— Трудно вам будет, сеу капитан. Очень трудно. Я живу в Кампина-Гранде уже много лет и ни разу не встречал в этих краях вора. Если негр добрался до сертана, то вы, сеньор, его больше не найдете. Здесь свободная земля, капитан. У народа этого края нет межей на земле.

Однако капитан Томас и Лула не признали себя побежденными. Из разговора на ярмарке они поняли, что негр скрывается в Фагундесе, на фазенде какого-то парня, приехавшего из Сеара́. Капитана предупредили, чтобы он действовал как можно осторожнее, так как этот парень — человек горячий. Капитан Томас защищал свое право: негр принадлежал ему и лошади тоже. Он должен их вернуть в Санте-Фе. Вечером добрались они до фазенды. Жилой дом со скотным двором. Самый обычный дом арендатора — из темной глины, с верандой. В дверях стоял человек в рубашке навыпуск и соломенной шляпе. Капитан въехал во двор и спросил, где хозяин.

— Это я, старина.

Капитан показал ему письмо полицейского инспектора, которым он запасся в Пиларе, и рассказал о побеге негра и краже лошадей.

— Старина, вы пришли по ложному следу. Я здесь новый человек. Приехал из Сеара, чтобы зарабатывать на жизнь своим трудом. А вы приехали ко мне искать беглого негра и краденых лошадей?

Капитан объяснил, что приехал не для того, чтобы ссориться. Он просто хочет вернуть себе свою собственность. Это его право.

— Все, что вы говорите, справедливо, старина, совершенно справедливо. И я не оспариваю вашего права. Но почему вы приехали именно ко мне? Выходит, я прячу краденое, так, что ли? Это уже оскорбление!

Капитан разговаривал вежливо, стараясь избежать ссоры. Но тут вмешался зять и все испортил: он повысил голос на сертанежо. Тот обозлился. Два негра с изумлением смотрели на своих господ, которые разрешали какому-то парню так непочтительно с ними говорить.

— Молодой человек, я вас не знаю, я разговариваю с капитаном Томасом, который разыскивает беглого негра и украденных у него лошадей. А вы кто такой?

— Это мой зять.

— Ну что ж, тогда пусть помолчит. Я хочу говорить со стариком. Для меня он уважаемый человек.

— Мы здесь не для того, чтобы нас оскорбляли, — возмутился Лула.

— Кто же здесь кого оскорбляет? Выходит, вы приходите ко мне искать беглого негра, и я же вас оскорбляю? Обратная дорога вам известна, старина, — я вас не задерживаю. Если вы приехали сюда оскорблять меня, то скатертью дорога.

Подошли двое кабр с кинжалами за поясом.

— Эти два человека прибыли из Брежо, они ищут беглого негра. И думают, что он прячется именно здесь.

Капитан Томас пояснил:

— Не совсем так, сеньор, в Кампине мне сказали, что негр останавливался на этой фазенде.

Сеу Лула закричал срывающимся от возмущения голосом:

— Мы не какие-нибудь бродяги!

— Я знаю, что вы люди порядочные, владельцы энженьо. Все это так. Но криком вы здесь ничего не добьетесь, молодой человек. Будь я на месте капитана, я бы заночевал вон под тем деревом и подождал бы рассвета. Если хотите закусить, то я могу предложить вам несколько тарелок простокваши. А вот беглого негра и краденых лошадей у меня нет.

Один из кабр громко захохотал. Капитан взглянул на зятя и сказал хозяину энженьо:

— Ну что ж, сеньор, если так, извините меня. Мы уезжаем. Будете в наших краях, в долине, заезжайте ко мне. Мой дом к вашим услугам!

— Доброго вам пути, капитан. Вон там, под тем деревом. Чем богаты, тем и рады. Вы, господа, люди знатные. А я всего-навсего бедный сертанежо.

Капитан перебросился несколькими словами с зятем, и они выехали на дорогу, которая вела в Кампину. Поднявшись на плоскогорье, они увидели огромное дерево, под которым сделали привал. Первым заговорил зять:

— Скверные люди! Я уверен, что негр у них.

— Я тоже так думаю, но с сертанежо шутки плохи. Сразу видно, что этот кабра не здешний. Он сам смахивает на конокрада. По тому, как он нас встретил, можно догадаться, что эта фазенда — пристанище для воров, которые едут с юга Пернамбуко в сертан.

Сеу Лула чувствовал себя униженным. Ему не спалось. В лесу рыскали звери, слышались ночные шорохи. Негры похрапывали, капитан лежал в стороне, завернувшись в одеяло. А сеу Луле не спалось. Он думал об отце, который, точно дикий зверь, скрывался в лесах Жакуипе и которого потом убили, как опасного разбойника. Он погиб, сражаясь за своего вождя — Нунеса Машадо. И здесь, в этом пустынном сертане, лежа под жуазейро рядом с неграми и тестем, сеу Лула вдруг понял, что сам он трус и не способен стать таким, каким был его отец Антонио Шакон. Что он собой представляет? Сейчас, когда он был наедине со своими мыслями, это не давало ему покоя. Он даже не сумел поговорить с вором, как тот того заслуживал. Тесть велел ему замолчать. Они уехали оттуда, бежали. Четверо мужчин не могли дать отпор этому наглому кабре. Комары жужжали у него над головой. Капитан, наверное, тоже не спит. Разве может спокойно уснуть человек, у которого не хватило мужества вырвать своего негра из рук явного конокрада?

III

Капитан Томас выглядел тяжелобольным. Лесной капитан привез беглого негра, но старик даже не взглянул на него. Он чувствовал себя оскорбленным, обесчещенным. Целыми днями он молча лежал в своем гамаке, безучастный ко всему. То вдруг, точно призрак, капитан Томас начинал ходить из угла в угол, охваченный безысходной тоской. Каза-гранде в Санта-Фе погрузилась в тишину. Сеу Лула читал газеты, доставлявшиеся из Ресифе. Дона Амелия в жаркие послеобеденные часы играла вальсы, которые так любил слушать ее муж. Все были озабочены состоянием капитана. Не могла же эта история с Домингосом подействовать на него! Но он так переменился. Капитан молча переживал свое унижение. Он чувствовал себя побежденным, опозоренным, уже ни на что не годным. Теперь он, Томас, хозяин энженьо, не заслуживает никакого уважения. От него убежал негр, а он отправился за ним вдогонку и не смог вернуть, его оскорбил какой-то хам в рубашке навыпуск и чуть не избил. Нет, теперь он не сможет прикрикнуть ни на одного негра. Если бы у него был сын, способный отомстить за оскорбленного отца, или хотя бы мужчина в семье, который бы снял с него этот позор! Зять — неплохой человек, но что взять с этого размазни! Он смотрел на связанного негра, избитого лесным капитаном, и, казалось, не видел его. Для него Домингос продолжал оставаться беглым негром, более сильным и могущественным, чем он сам. Хозяин энженьо Санта-Фе погнался за беглым негром и оказался не в силах вернуть его. Такого унижения он не мог вынести: отныне он считал себя человеком конченым. Что у него осталось в жизни? Сумасшедшая дочь (теперь Оливия жила дома) и Амелия, преданная своему мужу, который ничего не умел делать. Капитана Томаса навещали друзья; он принимал их, лежа все в том же гамаке. Заехал каноник Фредерико, который собирал деньги на постройку церковной колокольни. Томас молча дал священнику денег, так и не поднявшись с гамака и не проронив ни одного слова, хотя каноник пытался поговорить с ним по-дружески; казалось, он не слышал его слов. Перед отъездом каноник сказал «Луле, что очень обеспокоен состоянием капитана. Вероятно, тот болен. Утром и вечером к нему заходил управляющий сообщить новости и получить дальнейшие распоряжения, но Томас относился безучастно ко всему, что происходило в энженьо. Он стал совсем другим. Старая Марикинья высказала свои опасения зятю и дочери. Она боялась, как бы с мужем не стряслась беда. Все в доме беспокоились за капитана. Весть о его болезни разнеслась по округе. Ходили слухи, что Томас помешался после того, как его оскорбили в Кампина-Гранде и он уехал оттуда оплеванным. Прошло несколько месяцев. Дона Амелия перестала играть на рояле. Лула начал заниматься хозяйством Санта-Фе. Во всяком случае, болезнь тестя отвлекла его от газет. Сеу Лула стал разъезжать верхом на лошади, покрикивать на негров. Старая Марикинья благодарила бога. Муж мог теперь быть спокоен, зять взял управление Санта-Фе в свои руки. Но это уже было не то энженьо, что раньше. Начался сбор урожая. Лежа в своем гамаке на веранде, капитан вдыхал запах патоки, варившейся в котлах, слышал шум колеса, приводившего в движение механизмы, крики негров, скрежет жернова, выжимавшего сахарный тростник. Но даже и это не вывело его из состояния полного оцепенения. Дона Марикинья надеялась, что сбор урожая поможет вернуть к жизни ее мужа. Она часто говорила негритянкам:

— Вот увидите, как только начнется выжимка сахарного тростника, он встанет и возьмет дело в свои руки. Вот увидите, когда начнется работа, Томас встанет.

И вот работы начались, негры пели у жернова, сахар все прибавлялся и прибавлялся в цеху очистки, а капитан продолжал лежать в гамаке. Он почти ничего не ел, мрачно смотрел вдаль, говорил тихо, как смертельно больной человек. Все разом отошло от него: плантации, невольники, хлопковые поля. Все ушло из жизни капитана Томаса — хозяина энженьо. Дона Оливия целый день что-то бормотала, то плача, то смеясь. А капитан все молчал и лежал в гамаке с длинными оборками. Он уже больше не поправится, думала жена. Он умер духовно. Марикинья сразу поняла, что зять не способен управлять энженьо. И тогда она решила сама взяться за дело. Ей было нелегко прийти к такому решению. Но выхода не было. Она хорошо поняла это во время сбора урожая. Видела, что зять поступает не так, как было заведено в энженьо, что он несправедливо велел выпороть отличного работника — сахаровара Николау. Она не могла допустить, чтобы негров избивали просто так, из-за пустяков. Система майора Урсулино из Итапуа, измывавшегося над невольниками, ее не устраивала. Нет, этого допускать нельзя. Она вызвала зятя и потребовала, чтобы он не смел понапрасну наказывать негров. Лула рассердился. Амелия ходила хмурая. Марикинья не стала обращать внимания на недовольство молодых. Теперь все распоряжения исходили от нее. Она была хозяйкой энженьо, сама продавала сахар возчикам из Итабайаны. Иногда она поручала зятю вести переговоры в Пиларе. И он ездил туда в кабриолете, наполняя окрестности звоном колокольчиков. Сама дона Марикинья редко выезжала на мессы в Пилар. Она вела хозяйство, присматривала за всем и всем управляла. Негры утром и вечером приходили к ней за благословением, управляющий — за распоряжениями.

Санта-Фе было уже не таким, как в те годы, когда им управлял сам капитан Томас, но все шло своим чередом благодаря энергии и заботам Марикиньи. Это дало пищу для сплетен. Хотя в доме и был муж дочери, старая Марикинья предпочла взять в семье роль мужчины на себя. Болезнь капитана Томаса продолжалась. Однажды весь дом переполошился. Капитан встал со своего гамака, дошел до сахароварни и даже поднялся к верхней плантации сахарного тростника. Негры смотрели на него со страхом. Огромная бородища, длинные косматые волосы, как у кающегося грешника, раскачивающаяся походка. Томас пошел в сторону дороги. На кажазейре пели птицы. Но он их не слышал. По мокрой земле, сырому глинозему ступала нога хозяина, который столько раз взрыхлял эту почву, выращивал на ней сахарный тростник. Прошел он немного, солнце жгло ему лицо, заросшее седой бородой. Вернувшись домой, капитан лег в гамак и разрыдался, как ребенок. Старуха прибежала взглянуть, что случилось. Томас лежал, прикрыв лицо бахромою гамака, и плакал. В каза-гранде встревожились; впервые в жизни они видели хозяина энженьо в слезах. Слишком велико было его страдание. Дона Марикинья в тот вечер собрала в молельню негритянок, и Амелия прочла вслух молитву. Все молились, прося избавить Томаса от ужасного горя, которое заставило этого сурового, мужественного человека плакать, как ребенка. Оливия болтала без умолку. В голосе доны Амелии слышалось столько нежности, столько проникновенности, что смягчались самые окаменелые сердца. В ту ночь дона Марикинья не могла уснуть, думая, какие муки испытывал ее муж, каким камнем легла ему на душу болезнь дочери. Но после этой поездки в Кампина-Гранде за беглым негром и украденными лошадьми он совсем сник, целыми днями лежал в гамаке, безучастный ко всему. А теперь еще эти слезы. Томас не говорил ни слова, и его молчание беспокоило ее гораздо больше, чем болтовня Оливии. Родители ее мужа были людьми трудолюбивыми, они трудились до конца своей жизни, чтобы обеспечить будущее своих детей. Жизнь Томаса угасала. На зятя она не могла рассчитывать. К тому же можно ли обращаться с неграми так, как это делал Лула? Ласковый и нежный по отношению к жене, он приказывал пороть негров без всякого повода. Видно, злое у него сердце. Томас был суров с неграми, но он редко наказывал их так жестоко. Только раз он велел выпороть негра Луиса за то, что тот много пил, а потом дрался и сквернословил. Он предпочитал привязывать рабов к позорному столбу. Невольники никогда не причиняли капитану хлопот. Если бы не Домингос, он не мог бы пожаловаться на своих негров. Во всем виноват Домингос. Вот почему при первой возможности она продала его майору Урсулино. Это была для него вполне заслуженная кара. Она продала его за восемьсот милрейсов и тем самым отплатила ему за все неприятности, которые он причинил Томасу. Потом ее охватило раскаяние, бог мог наказать за этот жестокий поступок. И все же угрызений совести у нее не было. Негр принадлежал ей, он был ее собственностью, и она продала его, чтобы другим было неповадно следовать его примеру. Однако зять думал иначе. Кто бы мог подумать, что этот человек, столь кроткий с виду, целый день читавший газеты, способен подвергнуть порке такого хорошего негра, как Николау. Мастер сахарного завода пожаловался сеу Луле, дескать, Николау наговорил ему дерзостей. Когда-то Томас привез Николау из Инга, и все в доме относились к этому негру с уважением. После того как его выпороли, Николау заболел от перенесенного позора. Дона Марикинья сама ходила в сензалу поговорить с ним. Ей было очень жаль старика. Бедный Николау не мог сдержать слез:

— Моя госпожа, ваш негр больше ни на что не годен.

Как могла, утешала она невольника, которого ценила за преданность и хорошую работу. Ей не хотелось, чтобы Амелия узнала о том, что она ходила в сензалу. Но опозоренный негр нуждался в поддержке. Марикинья серьезно поговорила с зятем, узнав, что он наказал еще и мальчишку из Гойаны. Лула возразил ей: болезнь Томаса — результат терпимого отношения к невольникам. С негром следует разговаривать кнутом. Марикинья стояла на своем: Лула не смеет так обращаться с неграми. Она не желала, чтобы о Санта-Фе пошла такая же дурная слава, как о поместье майора Урсулино. Дона Марикинья уже не относилась к зятю так хорошо, как прежде, для нее его обаяние исчезло. Она увидела в нем безжалостного, бездушного человека. Негритянка Жермана как-то, плача, сказала ей:

— Сеньора, да и Шикиньо ведь не сделал ничего плохого. Просто сеу Луле нравится избивать негров.

Слова негритянки произвели на нее сильное впечатление. Ему нравится избивать негров… Она знала людей, которым доставляло удовольствие безжалостно измываться над невольниками. Одна из дочек старого Жоана Алвеса специально для этого держала при себе негритяночку. У бедняжки всегда все тело было в синяках от щипков и побоев. Как можно так жестоко относиться к живому существу? Она подумала о добросердечной Амелии, и ей стало страшно за нее. Неужели у ее зятя такой же характер, как у майора Урсулино, только его сразу не раскусишь: жестокость скрывают изысканные манеры? Это еще хуже — тот, по крайней мере, откровенно жесток. Но пока она жива, в ее доме никто не посмеет так обращаться с неграми. Благодаря ее заступничеству Николау вернулся на работу. Зять рассвирепел. Амелия пришла с жалобами, но мать не стала ее слушать.

Она не позволит, чтобы негра пороли ни за что ни про что. Дочь обиделась. Дона Марикинья не хотела, чтобы люди страдали без оснований. Бедняжка Оливия все в том же состоянии. Неужели это божье наказание? За что он их проклял? Томас — порядочный, добрый человек, и у нее чистая совесть. И все же Оливия мучается. Но зачем избивать негров?

После этого инцидента сеу Лула перестал разговаривать с тещей. Сначала дона Марикинья огорчилась. Амелия, как могла, пыталась смягчить отношения. Марикинье было жалко дочь: ведь та старалась ей угодить. У ее девочки — золотое сердце. Теперь она знала, что Амелия не будет счастлива с Лулой. Томас — человек суровый, мрачный, сдержанный, но у него благородная душа. А у этого Лулы, такого манерного, такого изысканного, опасный характер. Амелии будет тяжело с ним. Негритянки сочувствовали госпоже и говорили о сеу Луле, как о враге. В каза-гранде Санта-Фе жизнь становилась печальнее. По вечерам меланхолические звуки вальсов, которые дона Амелия играла по просьбе мужа, наполняли их молчаливый, горестный мир. Капитан Томас теперь каждый день бесцельно бродил по долине, поднимался на плоскогорье. Он ходил так часами, а потом возвращался и снова молча ложился в гамак. Это был уже не человек, а тень. Урожай в этот год был очень плох из-за засухи, но зато невиданно подскочили цены на хлопок, благодаря войне в США[37]. Хлопок, который удалось собрать, принес доне Марикинье целое состояние. Все шло своим чередом, как вдруг однажды вечером негритянка с криком прибежала к госпоже.

Когда дона Марикинья выскочила на веранду, капитан Томас лежал на полу и едва дышал. Его подняли и понесли в комнату. Но не успели положить на кровать, как он умер.

После смерти Томаса произошла ссора между зятем и тещей. Сеу Лула потребовал раздела наследства. Он заявил о своем праве на золото и хотел даже нанять адвоката, чтобы заставить Марикинью признаться судье, сколько золота оставил капитан. Амелия сначала рассердилась на мужа. Она считала, что тут двух мнений быть не может. Однако сеу Лула все же сумел взять над женой верх. Но старая Марикинья не уступала. Приехали родственники из Инга. Вся округа стала на сторону вдовы. Сеу Луле пришлось сдаться. Санта-Фе продолжала управлять Марикинья.

По воскресеньям сеу Лула с женой ездил в кабриолете на мессу в Пилар. На Лулу смотрели с неприязнью. Считали, что он женился на Амелии ради денег капитана и вот теперь вознамерился ограбить вдову. Но и сеу Лула был несчастлив. Много молился, стоя на коленях и перебирая в руках четки, шептал молитвы, как блаженный. Каноник Фредерико восторгался им. Среди владельцев энженьо в Рибейре только Лула был таким набожным. Вот почему при разделе наследства капитана Фредерико обратился к Луле с советом не ссориться с тещей. Но сеу Лула не послушался. Падре надеялся, что благочестивость и молитвы удержат Лулу от неблагоразумного решения. Но не тут-то было. Он не желал отказываться от того, что, по его мнению, принадлежало ему. Судья, однако, решил иначе, хотя дона Марикинья готова была уступить, если бы так повелел ей сеньор Гоувейя. Но старый судья выносил свои решения согласно определенным принципам. Он не допустит, чтобы зятья обворовывали тещ! Сеу Лула побывал у судьи дома, и тот высказал все, что он о нем думал. В Рибейре нет места для таких, как Лула, которые женятся на деньгах. Он произведет раздел так, как сочтет нужным. Сеу Лула выразил свое несогласие, но сеньор Гоувейя прикрикнул, заявив, что в своей комарке[38] распоряжается он.

Кабриолет злодея-зятя стал вызывать у людей раздражение. Стоило зазвенеть колокольчикам, как каждый представлял себе бессердечного, жестокого человека — Луиса Сезара де Оланда Шакона. Дона Амелия чувствовала неприязнь людей к мужу и очень страдала. Однажды она даже предложила ему уехать в другие края и жить там вдвоем. Лула рассердился на жену. Первый раз он говорил с ней резко. Никуда он отсюда не уедет. Он знает, что этого хочет теща, но не доставит ей такого удовольствия. Он поступает так не из-за себя, а из-за дочери. Избалованная с рождения девочка плакала по ночам. И негритянке, нянчившей ее, приходилось не спать. Когда сеу Лула заставал няньку дремлющей у гамака, он будил ее пинками. Он сам занимался воспитанием дочки и никому не разрешал вмешиваться. Дона Марикинья страдала от характера Лулы. Когда должен был появиться на свет ребенок, у нее теплилась надежда, что в Санта-Фе снова воцарится мир. Она окружила Амелию заботами, сама прислуживала ей. Но сеу Лула по-прежнему смотрел на нее с ненавистью, как на врага. Дона Марикинья любила внучку, а зять делал все, чтобы отдалить ее от девочки. Когда он уезжал в своей коляске, она потихоньку пробиралась к Ненем и играла с ней. Однажды Лула застал ее с девочкой. Дона Марикинья увидела злое лицо зятя. Однако сохранила спокойствие. Ей хорошо запомнилось, как он закричал тогда на няньку:

— Унеси Ненем в детскую!

Узнав о случившемся, Амелия расплакалась. Но она ни в чем не перечила своему мужу. Он делал все, что хотел. Уж лучше бы она вышла замуж за бедняка!

Жизнь доны Марикиньи превратилась в сплошной ад. Она видела внучку на руках негритянки, слышала ее плач по ночам и не могла поступить так, как подсказывало ее сердце, сердце бабушки. Она лишилась мужа, мучительно переживала болезнь Оливии; что же касается Амелии, то для нее существовал только Лула. Дона Марикинья надеялась, что внучка станет для нее утешением. И вот зять разрушил все ее надежды. Негритянки видели, как мучается госпожа, и искренне сочувствовали ей. Иногда старая Марикинья не выдерживала. До нее доносился плач девочки, и все ее существо тянулось туда, в детскую. Она убаюкивала Ненем. Вкладывая всю свою материнскую нежность, она пела грустную колыбельную. За стеной слышалось сухое покашливание сеу Лулы, она знала, что это предупреждение зятя, и возвращалась в свою постель, чтобы молча страдать до самого рассвета. Плач Ненем разрывал ей сердце. Амелия все больше отдалялась от нее, стала совсем чужой. Дона Марикинья вдруг почувствовала — первый раз в жизни, — что ненавидит этого безжалостного человека, это чудовище, относившееся к ней с такой жестокостью. В дни полнолуния Оливия отчаянно кричала у себя в комнате. Видно, к концу жизни бог наказал Марикинью, как нераскаявшуюся грешницу. Когда Ненем заболела, она все свои силы отдавала внучке. Зять не отходил от постели больной дочери. Марикинья даже восхищалась им. Отцы здесь, в Рибейре, волновались, когда их дети болели, но ухаживали за ними только матери. Она видела, как ревностно зять заботится о своей дочери, и это смягчало ее сердце. Но когда однажды вечером она вошла в детскую, чтобы помочь Амелии искупать Ненем, то он грубо крикнул жене:

— Амелия, оставь девочку, я сам ее выкупаю.

Это относилось, конечно, к ней. Она вернулась на кухню, где еще работали негритянки. Жермана сразу же увидела, что ее госпожа чем-то расстроена.

— С сеньорой что-нибудь случилось?

Дона Марикинья, чувствуя себя глубоко несчастной, бросилась в объятия Жерманы и расплакалась.

— Неужели девочка при смерти, сеньора?

Рыданья не дали ей ответить. Она плакала в кухне, окруженная взволнованными негритянками. Сеу Лула крикнул няньке, чтобы она принесла чайник с горячей водой. И тут старая Марикинья, собравшись с силами, пошла в комнату дочери и выложила все, что скопилось у нее на душе. Зять стал отвечать ей. Но услышал от теши еще более резкие слова. Она называла его жестоким, бессердечным. Амелия пыталась успокоить мать, убеждала, что она ошибается, что муж ее не таков. Он просто очень нервный, она несправедлива к нему. Но дона Марикинья не могла остановиться. Зять не выдержал и прикрикнул на дону Марикинью, как на негритянку:

— Сумасшедшая старуха!

Дона Марикинья вышла из себя:

— Убирайтесь вон из этого дома.

— Я здесь распоряжаюсь так же, как и вы, — заявил он. — Как и вы!

Плач Ненем положил конец перепалке. Дона Амелия рыдала в углу. А оскорбленная бабушка вернулась в свою комнату. Негритянки в сензале обсуждали происшедшее. Добрая бедная госпожа не вынесет такого горя. У молодого хозяина сердце каменное. Такое же, как у майора Урсулино. Он будет обращаться с ними, как со скотом. Горе придет в Санта-Фе. На другой день — чего никогда не случалось — дона Марикинья не вышла, как обычно, рано утром на кухню. Несчастная старуха заболела. Не встала она потому, что в боку была резкая боль, будто от удара ножом. А на следующий день у нее появилась рвота и боль настолько усилилась, что стало трудно дышать. Срочно послали в Гойану за доктором Белармино — этот молодой врач пользовался славой чудодейственного исцелителя. Через два дня хозяйка энженьо Санта-Фе скончалась. Крики Оливии в эти дни были невыносимы. Негритянки оплакивали смерть своей госпожи, как родной матери. Санта-Фе погрузилось в траур. Старый Томас стал мертвецом еще при жизни. Другое дело его жена. Ее любили, ее слушались. Невольники встревожились. Ведь теперь сеу Лула станет хозяином энженьо. Николау побежал в Санта-Розу просить покровительства владельца энженьо. Он хотел, чтобы тот его купил и вырвал из когтей нового хозяина.

Несколько дней спустя после смерти доны Марикиньи сеу Лула, одетый в глубокий траур, собрал негров во дворе каза-гранде и держал перед ними речь. Он говорил не так, как прежде. Теперь, когда Лула стал полновластным хозяином, он резким, крикливым голосом отдавал распоряжения управляющему энженьо, негру Деодато. Сеу Лула потребовал, чтобы в энженьо никто не болтался без дела. Отныне каждый вечер негры должны читать «Аве Мария». Им запрещалось ходить молиться святому Косме и святому Дамиану. Это равносильно колдовству.

Сеу Лула, лежа в гамаке, играл с дочкой, ползавшей на четвереньках. Ее белокурые волосы, ее звонкий смех, голубые глаза смягчали молодого хозяина. По вечерам управляющий докладывал о выполненной работе. Но сеу Лула, казалось, не слышал, что ему говорят. Он не ходил на плантации, целыми днями лежал на веранде в гамаке и читал газеты.

Оливия металась по дому; Амелия заменила на кухне мать. Она наблюдала за варкой ангу, за приготовлением еды для негров.

Нежные ручки доны Амелии заменили огрубевшие руки доны Марикиньи.

Шли годы. Сеу Лула стал капитаном Лулой де Оланда. Негров в Санта-Фе поубавилось. Николау был продан, двое умерли от лихорадки. Эпидемия чумы, которая ураганом пронеслась через Пилар, унесла в могилу пятерых, работавших на сахарном заводе Санта-Фе. И все же энженьо собирало свои урожаи. Вопреки всему, земля давала всходы и управляющий Деодато вел хозяйство. Тесть оставил наследство в золотых монетах. По тому времени это было довольно приличное состояние. Сеу Лула не хотел его трогать. Оно пойдет на воспитание дочери. Он пошлет Ненем учиться в лучший коллеж Ресифе, Кабриолет по-прежнему позванивал на дороге и на улицах Пилара. Капитан Лула де Оланда в своей коляске, запряженной парой серых лошадей, приезжал на воскресные мессы, как король. Кучер приносил две шелковые подушки и подкладывал их хозяевам под колени. Люди поглядывали на эту роскошь с неприязнью. Паршивый фидалго! Приехал в Ресифе гол как сокол, а тут изображает из себя вельможу. Лула де Оланда в черном шерстяном костюме входил в церковь, склонял голову к земле, истово крестился и читал молитвы, как святоша. Дона Амелия, в кружевах, с золотыми кольцами на руках, гордо следовала за ним, точно призрак. Она выходила из церкви и садилась в коляску. «Лула ни у кого не бывал. Судья после раздела наследства Томаса стал для него врагом. Один лишь каноник Фредерико поддерживал с их семьей какие-то отношения. Но никогда не решился бы просить капитана «Лулу о пожертвовании на церковь: все равно тот не дал бы. О его жадности ходило много разных слухов. Говорили, что, при всей роскоши своего выезда, он морит негров голодом. Те, кто в Пиларе привык к подаркам капитана Томаса, не скрывали своего недовольства новым хозяином энженьо. О нем стали рассказывать всякие истории, изображая Санта-Фе как новое Итапуа. Капитан не обращал ни на кого внимания. Ему было наплевать, что думают о нем другие. На святой неделе он вместе с Амелией отправился в церковь на пасхальное богослужение. Капитан выглядел очень эффектно.

Черный шерстяной костюм, серьезное лицо, устремленные в землю глаза — все, как у набожного, истинно верующего человека. Люди утверждали, что это притворство, — у негров в его энженьо спины все в рубцах. Капитан Лула обманывает бога своим внешним благолепием. Жалели дону Амелию, которая, должно быть, очень страдает в руках этого безжалостного человека. Сеу Лула никуда не выезжал из своего энженьо. Либеральная партия лишилась избирателей Санта-Фе. Сидя у себя дома, капитан не помышлял о политике.

Когда к нему приходили рассказывать о различных ссорах, о подготовке к выборам, он заговаривал о Нунесе Машадо, об отце, которого убили в лесу, как бандита. Единственно, чего он хотел, это чтобы его оставили в покое: от гостей, от всяких сборищ он ждал одних только неприятностей. Негры страдали от произвола сеу Лулы. Негритянка Жермана чуть не умерла, когда хозяин продал ее сына Шикиньо и того отправили на юг страны. Сеу Лула решил избавиться от Шикиньо, потому что считал его опасным смутьяном. Управляющий Деодато, по наущению хозяина, стал обращаться с невольниками, как палач. Кнут безжалостно ходил по спинам негров. Слухи о зверствах Деодато разнеслись по всей округе. Говорили, что, мол, у хозяина энженьо Санта-Фе есть такой негр, который избивает других невольников до смерти. Никто не мог понять, что случилось с неграми Санта-Фе. Всегда такие тихие и послушные, они теперь работали только из-под палки.

О Санта-Фе стали говорить, что это самое страшное энженьо в долине. Деодато избивал своих собратьев куда сильнее, чем майор Урсулино. Во всем виноват капитан Лула де Оланда. Как мог он, такой благовоспитанный человек, с такими прекрасными манерами, допустить все эти безобразия? Второй ребенок доны Амелии родился мертвым. Акушерка сказала, что у него была голова чудовища. Он родился уродом. Это кара божья! Негритянки оплакивали горе госпожи. После неудачных родов Амелия, потеряв много крови, стала похожа на привидение. Теперь она была не способна рожать. Господь лишил ее этой благодати. Капитан был безутешен, он стал еще печальнее, молчаливее, и только белокурые волосы Ненем, ее голубые глаза наполняли радостью отцовское сердце.

В этом году в Санта-Фе едва-едва собрали урожай. Не оказалось даже лошадей, чтобы вертеть жернов на сахарном заводе. И все же доход от сахара позволил Луле не трогать наследства капитана Томаса. Золото пойдет на воспитание Ненем.

IV

К неграм пришло освобождение[39], и они ушли из Санта-Фе в другие энженьо. Остался только кучер Макарио, который любил свое дело. Сбежали даже кухарки и прислуга. Плантации сахарного тростника в Санта-Фе зарастали бурьяном, потому что Деодато ничего не смыслил ни в полевых работах, ни в выжимке тростника. Только за большую плату удавалось нанять людей для полевых работ. А где взять мастера-сахаровара, рабочих для обслуживания котлов, для очистки патоки? Хозяева Санта-Розы помогли Луле снять небольшой урожай. Судьба невольников Санта-Фе привлекала внимание любопытных, желавших узнать подробности о жизни негров в энженьо.

О зверствах Деодато ходили легенды. Когда коляска капитана Лулы де Оланда направлялась на воскресную мессу, люди сбегались посмотреть на чудовище в праздничном костюме и разодетую семью. Одна из газет в Параибе писала о жестоком обращении с рабами и приводила в пример имения Санта-Фе и Итапуа. Дона Амелия, прочитав статью, расплакалась. Все это волновало хозяев Санта-Фе. Дона Амелия видела, что у мужа портится характер и он становится совсем другим человеком. Куда девались его мечтательность, его нежное отношение к жене! Вероятно, он уже ее не любит, как раньше. Она видела, как нежно относится он к дочери, которая вернулась из ресифского коллежа совсем взрослой девушкой. Ненем была копией отца. От матери она ничего не унаследовала. Дона Амелия находила дочь красивой: белокурая, голубоглазая, с нежной белой кожей. Своей ласковостью и хорошим характером девушка пленяла всех. Когда она приехала домой из монастырского коллежа, отец окружил ее заботами и вниманием, которые Амелия, как мать, считала даже чрезмерными. Ненем была, пожалуй, самой образованной девушкой в округе. В Пилар выезжали они в коляске, дона Амелия видела, с каким обожанием смотрит Лула на сидящую впереди дочь, одетую, как самые знатные дамы. Дона Амелия знала, что многие дурно отзываются о ее муже, видела, как смотрят на них, когда они входят в церковь. При жизни ее отца все было иначе. Тогда их окружали знакомые: дочери судьи, сестры священника, друзья капитана Томаса. Теперь они приезжали в коляске, входили в церковь, а затем выходили и снова садились в коляску. Почему его так не любили? Неужели зависть? Лула был нелюдим, держался особняком, с высокомерием, которого она не одобряла. Во всем виновата его манера держаться. Людям в Пиларе не нравилась его заносчивость. Лула с надменностью рассказывал о своей пернамбукской родне. Амелия старалась не замечать этого. Пусть кичится себе своим происхождением. Стоит ли из-за этого ссориться? Семья для Лулы была священной. Сам он рано лишился отца, видел, сколько страдала его мать, подвергавшаяся политическим преследованиям из-за покойного мужа. У Лулы были все основания говорить о своих родителях с гордостью. В доме для него существовала только дочь. Он всегда подчеркивал, что Ненем похожа на его мать, что большего сходства он никогда не встречал. Она все унаследовала от ресифской семьи, от старых Шаконов, людей, которые умели себя держать в обществе, — не чета здешним неотесанным плантаторам. Дона Амелия не перечила мужу, хотя и улавливала в его словах пренебрежение к ее родным. Почему Лула так ненавидит людей их энженьо? Разве он сам не породнился с семьей ее отца? До сего дня у нее не было с мужем никаких ссор. Она поступала так, как хотел он, безропотно выполняла все, что он требовал. Ненем была его дочерью. Лула был для девочки и отцом и матерью. Вначале Амелия восхищалась этой привязанностью мужа. Он сам все делал для Ненем. Но теперь она видела, что Лула перебарщивает. По-настоящему девушку понимала только мать. Она лучше знала ее нужды, ее желания. Весь смысл жизни для Лулы заключался в Ненем. Когда она находилась в коллеже, он писал ей длинные письма, содержания которых Амелия не знала. Зачем так много писать дочери? Она ничего не говорила мужу, опасаясь его рассердить. Ненем, в свою очередь, тоже часто писала отцу. Иногда Лула читал жене письма дочери, но чаще всего он их ей не показывал. Она спрашивала его:

— Ну как, Лула, что пишет Ненем?

Муж либо отговаривался, либо менял тему разговора. Ненем была такой искренней, такой нежной дочерью. Мать опасалась, как бы отец не испортил ее баловством. Но спорить с мужем дона Амелия не решалась. Она хорошо запомнила ярость Лулы, когда пожаловалась ему на Деодато. Ей было известно, что тот избивает негров без всякой причины, и она пришла к Луле поговорить об этом. Ярость его была безгранична — как будто она восстала против него самого. Амелия видела, сколько горя Лула причинял ее матери, — бедняжка выполняла свои обязанности, как раба. И теперь дочь понимала, что была несправедлива к доне Марикинье. Особенно ее мучило, что мать заболела и умерла как раз после той ссоры с Лулой из-за Ненем. Такая любовь и такая привязанность мужа к дочери не могла идти на пользу воспитанию девушки. Эта мысль не покидала дону Амелию. Негры ушли из энженьо, даже кухарки не захотели остаться. А вот в Санта-Розе они живут по сей день. Негры хорошо относились к старому хозяину энженьо. Если бы отец не умер, все было бы как в Санта-Розе. Дону Амелию мучили мрачные мысли. Лула не любил негров. В день освобождения бедняги, обезумев от радости, собрались перед энженьо. Она испугалась. Управляющий скрылся в каатинге, а Лула принес в гостиную заряженные карабины. Негры пели во дворе вокруг полыхающего костра. Никто не спал в ту ночь. Негритянка Жермана плакала, как маленькая девочка. Пение на мотив коко чем-то напоминало церковные псалмы. Лула запер Ненем в спальне и сел на софу, зажав между ног карабин: он ожидал нападения на каза-гранде. Ночь прошла, занялась заря. Подошли негры из других энженьо. Собрались у дверей каза-гранде, подняли крик. Лула вышел на веранду. И тогда все началось. Среди негров был кабра из Пилара.

— Капитан, мы пришли за Деодато.

Лула в бешенстве закричал, чтобы они убирались ко всем чертям. Кабра дал ему выговориться, но, как только капитан Лула де Оланда стих, сказал:

— Капитан, мы пришли для того, чтобы взять вашего управляющего. Это приказ полицейского инспектора.

— Чей приказ? Чей?

Дона Амелия увидела, как ее муж схватил карабин и прицелился.

— Свора псов, немедленно убирайтесь отсюда, или я буду стрелять!

Негры ушли, понурив головы, и тогда она впервые увидела страшную вещь: ее муж побледнел, подошел к софе и упал, содрогаясь в конвульсиях. Припадок продолжался всего несколько минут, но это были самые ужасные минуты в ее жизни. У рта клокотала белая пена, судороги сводили руки и ноги. Напуганная, она бросилась в соседние комнаты. Но там не было ни души. Все слуги ушли. Дом был пуст. Только Оливия не прекращала болтать. Когда Амелия вернулась в гостиную, Лула уже начал приходить в себя; ей горько было видеть мужа в таком состоянии.

— Амелия, Амелия, скажи Жермане, чтобы она согрела мне воды для ног.

Амелия пошла на кухню. Там царила мертвая тишина. На кухне Санта-Фе не оказалось ни единой негритянки. Все ушли, все покинули энженьо, даже Маргарида, которая вынянчила Ненем. Не нашлось никого, кто бы пожелал остаться в Санта-Фе. Припадок Лулы заставил Амелию со страхом думать о том, как же они будут жить дальше. Муж оказался больным человеком. До сего дня с ним не случалось ничего подобного. Он никогда не болел. И вдруг этот припадок. Эти страшные судороги.

Когда она появилась с тазом горячей воды, Лула, казалось, уже пришел в себя. Глаза у него запали, он постарел сразу лет на десять. До следующего дня он не проронил ни слова. Только Оливия, как обычно, что-то без умолку говорила. Амелия была одна, совсем одна. Лула уснул. Ей стало страшно. А вдруг бывшие рабы из других энженьо нападут на них? Песни в ритме коко слышались непрерывно в течение всего вечера. Теперь до нее отчетливо доносилось пение со стороны Пилара. Они танцевали, празднуя свое освобождение. Люди энженьо, принадлежавшие некогда ее отцу, пели и танцевали коко, делали все, что им хотелось. Она услышала, как муж позвал негритянку:

— Жермана!

И пошла узнать, что ему нужно.

— Это ты, Амелия? Поспи немного. Где Жермана?

Она не стала его огорчать и ничего не сказала об уходе служанок. Кое-как объяснила их отсутствие и пошла согреть для него воды. И тут она услышала шум позади дома. Люди подходили со стороны усадьбы. Она задрожала от страха. Голоса приближались. Издалека доносились размеренные удары в барабан. Нет сомнения, это вернулись негры, чтобы напасть на Санта-Фе. Хлопнули ворота скотного двора, и вот они уже совсем рядом. Она хотела бежать в комнату, где находился Лула, но побоялась, что эта новость плохо подействует на него. Смолкла Оливия. Только в очаге потрескивали дрова. И тут постучали в дверь. Она сдержалась, чтобы не закричать. Кто это может быть? Постучали еще раз. Раздался знакомый голос, в котором она сразу почувствовала участие.

— Кто там? — спросила она.

— Это я, дона Амелия, я, Макарио, кучер.

У нее отлегло от души, и она открыла дверь. На пороге стоял негр, на которого она могла положиться.

— Дона Амелия, я тут пришел с тремя приятелями, чтобы приглядеть за порядком.

Она почувствовала себя среди друзей.

— Там на улице негры танцуют коко. Вдруг является какой-то тип из Пилара и рассказывает, что капитан Лула в ярости, что он с ружьем в руках грозится убивать людей. Я поговорил с Луджеро, а также с Леонсио и Матиасом, и вот мы решили прийти посмотреть, что тут такое. В кое-кого из негров вселился дьявол. Они говорят, что не дадут Деодато скрыться.

Негры отправились в сензалу, а дона Амелия понесла мужу таз с горячей водой.

Имение осталось без рабов. О капитане Лула де Оланда поползли разные слухи. Однажды в церкви во время службы прихожане услышали стук падающего тела. С капитаном Лулой случился припадок прямо в церкви. Женщины шарахнулись от него, но каноник Фредерико дослужил все же мессу до конца, как будто ничего не случилось. Сеу Лула бился в судорогах на плитах церковного пола. Под голову ему положили шелковую подушку. Лицо у него перекосилось, глаза остекленели, тело содрогалось в отчаянных конвульсиях. Белая пена, клокотавшая у рта, стекала на каменный пол. Дона Амелия растерялась, увидев мужа в таком состоянии. Никогда ей не забыть участия жены судьи, поддержки, которую та оказала ей в трудную минуту.

Лула де Оланда все больше и больше отдалялся от людей. Его мучила подагра. Но когда Ненем приезжала из коллежа, он воскресал. Кабриолет снова звенел на дороге — это дочь отправлялась на прогулки или ехала навестить девушек из Санта-Розы. Дона Амелия сопровождала ее в этих поездках. Лула же оставался дома. Бороду его пронизывали белые нити. Он целыми днями молчал, и только дочь была способна вырвать его из этого состояния. Все его помыслы и дела были связаны с ней. Иногда Лула ловил себя на том, что восхищается дочерью как влюбленный. Он уходил в себя, молчал и думал только о ней. Амелия для него больше не существовала. Воспоминания о матери, о погибшем отце, о прежней жизни — все это умерло для капитана Лулы. С жизнью его связывало только одно существо: его дочь с нежной молочной кожей, голубыми глазами и белокурыми волосами, как у его родных в Ресифе. Для него она была самой красивой, самой умной. Теперь уже не Амелия играла вальсы, которые так радовали его, а Ненем. Ему казалось, что она это делает с большим чувством и звуки, которые она извлекала из рояля, идут из иного мира. Капитан просил дочь поиграть. И она играла, вкладывая в свою игру столько любви, что у него навертывались слезы на глаза. С того воскресенья, когда с ним случился припадок в церкви, он больше не решался ездить в Пилар. Впрочем, он поехал бы с Ненем: если она будет рядом, с ним ничего не случится.

И вот в одно из воскресений капитан Лула вошел в церковь вместе с дочерью и женой, убежденный в том, что сможет простоять на коленях несколько часов. Каноник Фредерико попросил Ненем поиграть на органе. Она играла, как ангел. Капитан закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать божественную музыку, которая действовала на него как бальзам. Орган под руками Ненем казался небесным инструментом. И вечером, когда она пела в хоре, ему казалось, что он возносится с земли, с этой ничтожной земли, по которой ступал. Он не знал, что Ненем могла петь с такой страстью, с таким чувством. И потом, когда ехал домой, покачиваясь в кабриолете, фонари которого освещали деревья холодным светом, капитан Лула де Оланда чувствовал себя так, будто вез в золотой карете самую прекрасную принцессу мира. Это была Ненем, его дочь, вылитая копия его матери, дочь, ради которой он жил. Он сделал все для того, чтобы она стала образованной. Но кто достоин Ненем? Капитан перебирал в уме тех молодых людей в округе, которые по своим качествам могли бы подойти его дочери. Но не нашел среди них ни одного, кто сравнился бы с ней умом и воспитанием. Нет, он не выдаст свою дочь за этих прощелыг из соседних энженьо. Лула размышлял о своих родственниках в Ресифе. Среди них были молодые люди, которые могли бы стать хорошими мужьями. Но в нынешние времена не так-то просто выдать дочь замуж. Санта-Фе не богатое энженьо, и сам он не такой состоятельный человек, как старый Жоан Алвес, которому легко выдать дочь благодаря своему богатству; как Жозе Паулино из Санта-Розы, осыпавший зятьев подарками. Он дал Ненем образование, чтобы обеспечить ей большое будущее. Вспомнил врача из Параибы — доктора Са Андраде. Он видел, как тот ухаживал за его дочерью на празднике святого Педро в Санта-Розе. Порядочный ли он человек, из хорошей ли семьи? Ненем не такова, чтобы связать свою судьбу с первым попавшимся дипломированным бездельником.

Шли годы. В Санта-Фе собирали плохенькие урожаи. Ни один управляющий не задерживался в энженьо, плантации оскудели, однако жизнь в каза-гранде текла так же, как и раньше. Размеренно, монотонно. Дона Амелия после неудачных родов сразу постарела. Совсем не менялась лишь дона Оливия, как будто для нее не существовало времени. Она все так же, как в детстве, звала негритянку, которой уже давно не было в доме, и все так же болтала без умолку. Для нее еще жили старая Марикинья и капитан Томас. Время остановилось для доны Оливии. Для Амелии оно летело слишком быстро. Она состарилась. С того дня, когда с Лулой случился припадок, ничто уже ее не радовало. Она сопровождала Ненем в ее прогулках только по обязанности. Зачем ей жизнь, если ее ничего не радует? Она перестала носить кружева, кольца. Однажды, когда они садились в кабриолет, чтобы ехать к мессе, Лула, заметив, что на жене нет драгоценностей, сказал:

— Амелия, а где же твои кольца? Надень их.

Будь ее воля, она бы вообще не выходила из дома. Ее дочь отличалась от других девушек. Почему все в их доме было иным, не таким, как в других энженьо? Не в силах ответить себе на этот вопрос, она часто вспоминала свою мать. Не слишком ли жестока была она по отношению к ней? Лула обращался с ее матерью, как с негритянкой, как с невольницей. Она вспомнила и ту ссору из-за Ненем и почувствовала себя виноватой. Почему она тогда не вступилась за мать, которую муж так несправедливо унизил? Она любила Лулу больше всего на свете. Он всегда был с ней очень нежен, мягок, но в тот вечер она поняла, что он ничем не отличается от других мужчин в долине. У нее не хватило мужества подойти к матери и заступиться за нее, сказать мужу, что он неправ, что так ведут себя только неблагодарные люди. Она горячо молилась за своих близких, не сомневаясь, что припадки Лулы — эта пена у рта, этот остекленевший взгляд — божья кара за его жестокое отношение к покойной матери. Лула — больной человек. Она подумала о негре Николау. Еще сегодня он проходил мимо ворот энженьо и даже не остановился, чтобы поговорить с ней. Он не мог забыть, как по распоряжению Лулы его избили. А старые служанки ее матери? Жермана, Луиза, Жоана — все ушли от них навсегда. Ни разу никто не навестил ее в Санта-Фе. Меж тем как в других энженьо, например, в Санта-Розе, и по сей день полно негров. Невольники не бросили своих господ, потому что были привязаны к ним, а некоторые стали почти что членами семей в каза-гранде. А из Санта-Фе они ушли, затаив на хозяев злобу. Старый негр Николау, проходя мимо их ворот, нехотя снял шляпу. Можно было подумать, что он никогда не жил в этом энженьо и никого здесь не знал. Остальные же, за исключением кучера, сбежали. Дона Амелия думала обо всем этом со все возраставшей горечью. Она знала, что Лула не любил энженьо. Не раз он ей говорил, что эта скотская жизнь не для него. Если бы ему здесь нравилось, он стал бы таким, как ее отец Томас. Она сравнивала отца с мужем. И видела, что ее отец гораздо добрее, настойчивее, трудолюбивее; он был настоящий отец, отдающий семье все, что у него есть. Лула — человек со странностями. Поначалу ему нравилась эта новая для него жизнь: воздух, зеленые плантации энженьо. Но он привык жить в городе, и работа в поле претила ему. К жене Лула относился с нежностью, но характер у него был тяжелый. Да, он всегда был добр и внимателен к ней. Амелия имела любящего, преданного мужа до злополучных родов. Но с тех пор она перестала для него существовать. Лула стал относиться к ней, как к больной. Ее обижало это. Амелия чувствовала себя одинокой, никому не нужной. Лула не был бабником, как другие хозяева энженьо. Напротив, такого благородного и благоразумного человека она еще не встречала. Другие имели любовниц, которые каждый год рожали им детей. Лула же был хорошим семьянином, но держался слишком высокомерно по отношению ко всем окружающим. Иногда ей даже хотелось, чтобы муж что-нибудь натворил, стал проще, человечнее. Амелия не могла разобраться в своих чувствах, не могла понять своего отношения к мужу. То были не ненависть, не страх, не презрение. Что-то встало между ними, разъединило их. Сколько времени она любила его… Вспомнила жизнь в первые годы после замужества. Лулу так трогали ее грустные вальсы, ее игра на рояле. Теперь для него существовала только Ненем. Когда девушка садилась за рояль и извлекала из старого инструмента печальные звуки, Амелия не могла отделаться от грустных воспоминаний. Она видела себя девушкой рядом с отцом, который, лежа на кушетке, с наслаждением слушал игру своей обожаемой дочери. Видела себя с Лулой, влюбленным, ласковым, горячо любимым и ею. К ней возвращались давно ушедшие образы, самые дорогие в ее жизни. Теперь для мужа существовала только Ненем. Черная борода побелела, голос огрубел. Лула стал суров по отношению ко всем. Оказывается, душа человека может зачерстветь, а сам он может стать другим, совсем другим. Она считала, что в тот день, когда с Лулой случился первый припадок, в него вселился дьявол. Она молила богородицу спасти душу мужа. Этот искаженный рот, судороги и перекошенное лицо делали его непохожим на нормального человека. Но, к счастью, припадок кончился, выражение лица стало прежним, и она поняла, что муж тяжело болен. И все же не было ночи, когда бы она не молила богородицу о спасении души Лулы. Санта-Фе, вопреки всему, приносило им доход. Земля здесь была воистину божьей благодатью. Она давала достаточный урожай для того, чтобы прокормить владельцев энженьо. Но Лулу с жизнью связывала только дочь. В те дни, когда он запирался в своей комнате, чтобы никого не видеть и не слышать, только Ненем могла проникнуть туда, отнести ему тарелку с едой и стакан воды. Несколько дней подряд он пребывал в таком состоянии, отрешенный от мира. Обычно эти тяжелые периоды молчания сменялись криком и бранью. Доставалось всем, и снова лишь Ненем умела смягчить его гнев. С дочерью сеу Лула был всегда хорош. И когда в летние вечера при лунном свете, падающем на землю, на сухие кроны деревьев, рояль разливался в скорбных вальсах, он тихо лежал с закрытыми глазами, как когда-то старый Томас. В такие минуты он становился прежним Лулой, любившим красивую жену, преданную ему до конца жизни. Дона Оливия не менялась.

Неожиданно началась тяжба с новым хозяином Энженьо-Вельо, каброй, который приехал из каатинги с туго набитой мошной и купил имение. Как-то раз он заехал в Санта-Фе поговорить с капитаном Лулой де Оланда. Он привез показать ему бумаги, из которых ясно было видно, что земля на холмах, на границе с имением Лулы, принадлежит ему, как обозначено на плане. Он приехал к капитану не ссориться — он этого терпеть не может, а для того, чтобы прийти к обоюдному согласию. Он знал, что люди, с которыми ему придется иметь дело, станут отстаивать свои права, и поэтому заранее запасся всеми нужными бумагами. Сеу Лула повысил голос, но тот еще раз дал ему понять, что хочет разрешить вопрос по-дружески.

— По-дружески, — закричал Лула, — вы пришли угрожать мне и еще рассуждаете о дружбе?

— Ну зачем же так? Я хочу обо всем договориться мирно.

— А я ни о чем не собираюсь с вами договариваться, понятно? Ни о чем! Амелия, пойди-ка сюда!

Когда Амелия вошла, Лула встал и с достоинством произнес:

— Послушай, Амелия, этот человек утверждает, что твой отец украл у него землю. Ты слышала что-нибудь подобное?

— Капитан, это же не так. Я приехал показать вам нотариальную запись.

— А я ничего не желаю смотреть, ясно? Вы можете делать что угодно, но свою землю я вам не отдам!

Так началась тяжба между владельцем Энженьо-Вельо и капитаном Лулой де Оланда. Доктор Эдуардо из Итамбэ, довольно известный молодой адвокат, взял на себя защиту интересов сеу Лулы. Все владельцы энженьо долины приняли его сторону. Жозе Паулино из Санта-Розы вызвал к себе нового хозяина Энженьо-Вельо и предложил ему отказаться от иска. Однако тот не согласился и выразил намерение настаивать на своем. Сеу Лула, со своей стороны, тоже был преисполнен решимости бороться за принадлежавшую ему землю. Этот нелюдимый, мрачный человек взялся за дело с неожиданной для него энергией и стал ездить в Пилар, Итамбэ, Параибу. Он доказывал, что не воровал ничьей земли. В газете «Норте» появилась статья, подписанная противником Лулы, в которой тот просил губернатора защитить его от преследований владельцев энженьо. Сеу Лула в ответной статье дал ему резкую отповедь. Он писал о Нунесе Машадо, о благородстве своего отца и несправедливом преследовании его семьи. Начались обычные расследования и волокита. Так бы все это и тянулось, не случись внезапного нападения, которое совершил кабра из Энженьо-Вельо на сеу Лулу. Это было в нотариальной конторе Маноэла Вианы, когда Лула, выйдя из кабриолета, направился потолковать с нотариусом. Сюда же явился его противник и потребовал от него объяснения. Сеу Лула повернулся к нему спиной, но тот стал настаивать. Они наговорили друг другу дерзостей, и кабра поднял руку на сеу Лулу, выкрикивая при этом оскорбительные слова. Маноэл Виана предотвратил столкновение.

Эта история была расценена в долине как хулиганство. Хотели, дескать, избить хозяина Санта-Фе. Полковник Жозе Паулино из Санта-Розы сел на коня и отправился в Энженьо-Вельо. Он сразу же все устроил. На другой день подписали купчую. Жозе Паулино купил Энженьо-Вельо, чтобы выручить соседа, попавшего в затруднительное положение, заплатив за землю втридорога, лишь бы в долине не было больше кабры, который так нагло вел себя по отношению к владельцу Санта-Фе.

Сеу Лула сел в кабриолет и вместе с семьей поехал поблагодарить Жозе Паулино за великодушный поступок. Он уже не казался молчаливым, мрачным человеком. В тот вечер он, к удивлению своих близких, был очень разговорчив. Дона Амелия и Ненем беседовали с девушками из каза-гранде, а сеу Лула громко разглагольствовал о своих родных из Ресифе, рассказывая всякие случаи из их жизни. Он говорил о Нунесе Машадо, о том, как отец сражался в лесах Жакуипе. Домой вернулись поздно вечером. Кажазейры по обочинам дороги казались припудренными лунным светом. Колеса вязли в мягком песке, но лошади бежали, весело позвякивая колокольчиками, которые распугивали ящериц и будили птиц. Лисица перебежала дорогу, светящиеся фонари коляски казались ослепленными лунным светом. Дона Амелия и Ненем говорили о дочерях полковника Жозе Паулино, о том, какие они веселые и добрые люди. И вдруг сеу Луле стало стыдно за себя. В глазах других он был беспомощным, трусливым человеком. Кучер объехал большую лужу. Вскоре показался дом шорника Амаро, храброго человека, отец которого после того убийства в Гойане вынужден был перебраться сюда. Проезжая мимо дверей мастера, Лула вдруг подумал, что следовало бы ему воспользоваться услугами старого Амаро, чтобы защитить себя от дерзкого кабры. Конечно, он мог бы сам проучить наглеца, а не искать помощи других, чтобы разрешить вопрос, который касался его одного. Настоящий хозяин энженьо так бы не поступил. Кабриолет остановился у каза-гранде. При свете луны ясно видна была дата: «1852». Это был год наибольшего расцвета энженьо капитана Томаса. Тысяча восемьсот пятьдесят второй год был годом изобилия, годом могущества старого капитана. Они вошли в дом. В гостиной было темно и сильно пахло плесенью. Рояль, ковры, картины на стене, портрет отца с грустным взглядом. Капитан Лула де Оланда схватился за кресла, перед глазами у него все поплыло, сердце пронзил смертельный холод. Он упал на пол, корчась в конвульсиях. Жена и дочь, остолбенев от ужаса, смотрели, как его тело сводят страшные судороги. Это был припадок. Дона Амелия боялась подпустить дочь к нему близко, но Ненем все же обняла отца, положила его голову к себе на грудь, и слезы полились из ее глаз. Капитан Лула лежал неподвижно, точно мертвец. Дона Амелия пошла на кухню согреть воды, чтобы сделать мужу ножную ванну. Счастливый вечер кончился припадком, да еще при дочери. Дона Оливия по-прежнему о чем-то говорила и кричала. Лунный свет проникал сквозь окна в каза-гранде и как-то по-особому влиял на поведение и доны Оливии и собак, которые подвывали, каждая в своем углу.

Несколько дней спустя, когда сеу Лула все еще находился в постели, в Санта-Фе приехал полковник Жозе Паулино, чтобы предложить соседу звание полковника батальона национальной гвардии[40], батальона, который правительство попросило его организовать в Пиларе.

V

Полковника Лулу де Оланда совсем не радовало новое звание. Он воспринимал его как еще одно подаяние со стороны соседа. Он не нуждался ни в чьем сострадании. Сколько ни уговаривала его жена поехать в Гойану на прием к доктору Белармино, он не хотел. Он знал, что болен, знал, что его дядя, брат отца, страдал той же болезнью. Знал, что она неизлечима. Вот потому-то он и сторонился людей. Ненем выезжала в гости в соседние энженьо. Иногда он сопровождал ее, чтобы еще раз порадоваться тому, насколько красивее, умнее и изящнее других была его дочь. Он много думал о боге и становился еще нелюдимее. Вера в бога была для него утешением, помогала ему справиться с тем подавленным состоянием, которое наступало после припадка. И чем больше он любил бога, тем больше ненавидел людей. Это была нездоровая, безумная любовь, которая сжигала его изнутри, как пламя. Только Ненем еще связывала его с жизнью. Дочь для него была самым дорогим существом на свете. Каждое воскресенье он отправлялся в Пилар в своем кабриолете. Видел, с какой ненавистью смотрит на него уличная чернь. Знал, что его считают негодяем, гордецом, злодеем. Однажды даже разыграли сцену, в которой хозяина Санта-Фе изобразили в виде чудовища, убивающего негров. Эта чернь в Пиларе не могла простить ему презрения, с которым он относился к чернокожим. Рабы надеялись, что и после смерти его тестя будут продолжать пользоваться добром Санта-Фе, получать из энженьо дрова, горшки патоки и прочее — все, что по глупости раздавал им капитан Томас. Нет, теперь все здесь принадлежит ему, Луле, и он ничего не станет давать этой своре попрошаек. Этой черни!.. Ему было отлично известно, как его ненавидят и что выражают эти злобные взгляды. Когда в церкви с ним случился припадок, все бежали от него, точно от прокаженного. Только жена судьи нашла в себе мужество подойти и как-то помочь доне Амелии.

Кучер приносил шелковые подушки, подкладывал их под колени сеу Луле, его жене и дочери. Негр входил в церковь, преисполненный гордости и тщеславия. Он склонялся перед алтарем и, оставив на кирпичном полу три подушки, шел к двери и слушал мессу издалека, как бы желая этим подчеркнуть, что он — бедный негр полковника Лулы де Оланда. Господа ближе к богу. Они, в отличие от своих рабов, могли позволить себе большую близость со всемогущим, великим господом. Сеу Лула слушал всю мессу, стоя на коленях. Он шевелил губами и перебирал четки. Белая борода, потухший взор делали его похожим на монаха, одетого в светский костюм. Все это люди считали лицемерием. Лула был самым жадным хозяином в округе. Он мог спокойно спать, когда его негра подвергали телесным наказаниям и избивали до смерти, а потом приходить в церковь и молиться вот так, как безгрешный человек, с чистым сердцем, с легкой душой. У дверей церкви стоял его кабриолет, возле которого толпились мальчишки, будто никогда его раньше не видели. В упряжке давно уже не было сказочной пары серых коней. Теперь кабриолет таскали две жалкие низкорослые лошаденки, самые обычные ломовые лошади. Во всяком случае, у них было достаточно силы, чтобы привезти сюда из Санта-Фе всю семью Лулы де Оланда.

Сеу Лула истово молился. Для него больше ничего не существовало. Молитвы целиком поглощали его. Когда каноник Фредерико воздевал к небу руки с золотой чашей и при этом звонили в колокола, Лула чувствовал себя жертвой человеческой несправедливости. Перед ним возникали его отец и Нунес Машадо, вспоминалось собственное детство, сына бедной вдовы. Да, он, Луис Сезар де Оланда Шакон, так и не стал тем, кем должен был стать; у него украли то, что принадлежало по праву только ему, ему одному. Он опускал голову и бил себя в грудь. Он был ограблен. Убили его отца, обокрали мать, закон отнял у него негров. Все, что сделал для него сосед, богач Жозе Паулино, давший ему патент полковника, купивший землю, чтобы освободить его от преследований кабры, все, что другим могло показаться великодушием, унижало и оскорбляло его. Из него сделали ничтожество. Но ведь господь бог, который все видит и все слышит, пострадавший из-за людей и распятый на кресте, был же вознагражден за все свои страдания воскресением. И народ пал ниц, испугавшись, когда Христос вознесся к небесам.

После мессы кабриолет, звеня колокольчиками, проезжал по главной улице Пилара. Кучер останавливался у здания палаты и, сделав красивый разворот, поворачивал обратно. Полковник Лула де Оланда, одетый в черный костюм, суровый, с гордо поднятой головой, показывал глазевшей черни свое разряженное семейство: дочь Ненем — самую красивую девушку в долине, и жену Амелию в кружевах и драгоценностях, с кольцами на руках. Пусть завидуют ему те, кто считает, что он, Лула де Оланда, ничего собой не представляет. Он-то знал себе цену. Хорошо знал. Чего стоило богатство Жозе Паулино, если тот не смог воспитать своих дочерей так, как это сделал он, Лула, если в его жилах не текла благородная кровь? Нет, как бы ни приходило в упадок имение Санта-Фе, он все же знал себе цену и гордился тем, что он не чета всей этой черни Пилара, всему этому хамью, не имеющему никакого понятия о правилах приличия. Он не хотел, чтобы Ненем поддерживала отношения с кем-либо из Пилара. Даже чтобы бывала в доме судьи. Ему как-то сказали, что доктор Карвальиньо не благородного происхождения. А он не позволит своей дочери общаться с людьми другого круга. Как-то к нему заехал полковник Жозе Паулино потолковать насчет предстоящих выборов. Лула откровенно сказал соседу, что он либерал, подобно своему отцу, который за эту партию отдал свою жизнь, но с тех пор, как у него, Лулы, украли права в восемьдесят восьмом году, он не вмешивается в политику. Правительство ограбило его. Он всегда был сторонником империи, но раз император может лишить его права владеть собственными невольниками, он не желает больше участвовать в выборах. Но вот полковник Жозе Паулино попросил Лулу, чтобы тот разрешил своим людям голосовать за него, Жозе Паулино. Лула де Оланда согласился, но когда тот уехал, раскаялся в своем поступке. Выходит, жители его энженьо будут голосовать за соседа? Луле это было неприятно. К тому же в этот день Амелия сообщила ему новость, которая привела его в бешенство. Она сказала, что Ненем питает симпатию к прокурору Пилара. Луле было известно, что молодой человек из простой семьи. Отец его был портным в Параибе. Лула раскричался так, что весь дом содрогался от его криков. Он хотел поговорить с дочерью, но та заперлась у себя и плакала. Дона Оливия на крики сеу Лулы не реагировала; она говорила, все еще обращаясь к капитану Томасу:

— Замолчи, отец. Я шью тебе саван.

Сеу Лула в бешенстве продолжал браниться. Лучше ему увидеть дочь в гробу, чем замужем за человеком без рода и племени. Жена пыталась возразить, но ее слабый голос тонул в яростном крике полковника. Не смолкала и дона Оливия; она пела, а Лула рычал. Хриплый голос доны Оливии неутомимо напевал: «Пила, пила, пильщик, пили древо господа бога». Дона Амелия сидела с дочерью в комнате. Девушка плакала. В гостиной продолжал ругаться отец, будто совершилось что-то невероятное. До нее отчетливо доносились его слова:

— Флиртовать с прощелыгой! Чтобы моя дочь путалась с кем попало из Пилара… этого я не допущу! Амелия, иди сюда с этой девчонкой.

Амелия, плача, вошла в гостиную и увидела искаженное от злобы лицо сеу Лулы.

— Позови сюда эту девчонку!

Ненем появилась в дверях, опустив голову, вся в слезах.

— Ты что плачешь, дочка? А? Кто тебя обидел? Не смей выходить замуж за этого прощелыгу, слышишь? По мне лучше, чтобы ты умерла.

Дона Оливия грустно напевала: «Пила, пила, пильщик, пили древо господа бога».

— Амелия, скажи этой несчастной, чтобы она перестала.

— Замолчи, отец. Я шью тебе саван.

Сеу Лула поднялся с кресла. Он хотел пройти по комнате, но вдруг остановился, ища руками опору, глаза его расширились, и он в судорогах рухнул на пол. Жена и дочь бросились к нему. Изо рта пошла пена, руки и ноги свело. Такого сильного припадка еще никогда не было. Лула не успокаивался несколько дней. Даже дочь не могла войти в его спальню, он тут же на нее обрушивался с криками и бранью. Потом он замолк, его мучили угрызения совести, ярость его понемногу стихла. Он неподвижно лежал, вытянувшись в гамаке, и не слышно было даже скрипа петель на крюках. В комнате не было никаких признаков жизни. Еда, которую ему приносили, оставалась нетронутой. Каза-гранде Санта-Фе погрузилась в мертвую тишину. Все молчали. Даже дона Оливия дала поглотить себя тишине.

Полковник Лула де Оланда ушел в себя, точно морская улитка в раковину. Иногда он поднимался. Ввалившиеся глаза, длинные волосы делали его похожим на привидение. Тихий, смиренный Лула держался так, будто его жизнь зависела от других. Он садился на крыльце, откуда открывался вид на Санта-Фе. Земля была покрыта цветами. Старая, почерневшая от дыма труба сахарного завода и грязный навес не могли омрачить прекрасного утра, которое воспевали птицы в ярких лучах солнца. Жизнь возвращалась к хозяину энженьо, вливая силы в его одеревеневшее тело и измученную душу. А с ней возвращалась и вера в бога, избавлявшая его от болезни и одиночества. Бог снова брал его под свою защиту. Бесконечные молитвы захватили его целиком. Жена и дочь сопровождали Лулу на все церковные богослужения, присутствовали при утомительном чтении молитвенника; он читал медленно, растягивая слова. С каждым днем мысль, что роман Ненем с прокурором продолжается, становилась все мучительней и мучительней. Подозрения не оставляли его ни на минуту. Однажды, когда он увидел молодого человека верхом на красивой лошади, проезжавшего мимо его дома по направлению к Санта-Розе, Лула де Оланда вообразил, что за его спиной готовится предательство, что Ненем и Амелия сговорились против него. Он дождался, пока тот исчез за поворотом дороги, и пошел взглянуть, не сидит ли дочь у окна, выходящего в сад. Ненем, с распущенными белокурыми волосами, сидела именно там, облокотившись на подоконник. Сеу Лула, увидев ее, не мог сдержать своей злобы и крикнул:

— Ах ты, бесстыдница! Я так и знал, что ты поджидаешь тут этого щенка.

Пораженная Ненем не смогла вымолвить ни слова. Зашла дона Амелия узнать, в чем дело.

— А, и ты тут? Значит, вы сговорились?

— О чем ты, Лула?

— Вы надеетесь меня обмануть? Иди к себе, Ненем!

Дона Амелия осталась с мужем наедине. Наступило тягостное молчание. Разговор начал Лула:

— Я все знаю, Амелия. Вы хотели обмануть меня. Верно?

Дона Амелия ответила мягко, но голос ее дрожал:

— Перестань, Лула, ты же видишь, ничего не случилось. Тебе все померещилось.

— Ничего не померещилось, Амелия. Вы меня не обманете.

И сурово добавил:

— Если эта девчонка пойдет замуж за прокурора, я убью ее! Слышишь, Амелия?

И вышел на крыльцо. Был мягкий июньский вечер, леса оделись в зеленый наряд, поля запестрели цветами. По дороге двигался обоз с кашасой. Один из возчиков остановился поговорить с полковником Лулой. Это был человек из Гойаны, старый знакомый капитана Томаса.

— Полковник, у вас не найдется лишнего сахара?

Сеу Лула сделал над собой страшное усилие, чтобы ответить:

— Нет, сеу Феликс. Я продал все в сертан.

Однако возчик не собирался уходить.

— А нет ли у вас, полковник, землицы, которую бы вы сдали моему брату в аренду? Он человек работящий, но его преследуют в Гойане. Он прикончил там одного типа за то, что тот обесчестил его дочь. Семья, полковник, — дьявольская штука.

Эта история заинтересовала Лулу, и он пожелал узнать подробнее, как все было.

— Парень, который обесчестил девушку, был женат. Вот брат его и прирезал. Прямо на улице. Теперь брата преследуют по милости одного хозяина энженьо, который покровительствовал тому негодяю.

Сеу Лула согласился дать участок брату старого Феликса. Когда старик ушел, он начал размышлять о Ненем. Он не позволит, чтобы его дочь, которую он с любовью воспитывал, вышла замуж за какого-то проходимца, сына портного. Нет, он помешает этому, чего бы это ему ни стоило. Смог же несчастный брат Феликса разделаться с наглецом, который обесчестил его дочь. Чем он хуже? Да, он убьет нахала! — Он одинокий больной человек, у него нет такого богатства, как у Жозе Паулино, но он сумеет защитить свою дочь ценой собственной жизни и умереть, если понадобится. Каза-гранде была погружена в темноту; голос свояченицы начал досаждать ему: хриплый, повторяющий каждый день одно и то же. Он никогда не придавал значения тому, что она говорила, просто не замечал, но сейчас ее крики раздражали его, болезненно отдаваясь в голове. Амелия зажгла в столовой лампу, и тотчас же вокруг света закружились комары. В молельне горела лампадка с маслом в серебряной плошке. Сеу Лула зашел туда и увидел удлиненное лицо, распростертые окровавленные руки. Пристально вгляделся в лик Христа. Ему нравилось смотреть на этот лик, видеть страдание, запечатленное на лице спасителя. Чего только не перенес бог на земле: и пытки, и побои, и смерть. Дом казался пустынным, точно в нем все вымерло. Лула знал, что бог пролил свою кровь ради того, чтобы мир любил его. Нет! Он не допустит, чтобы его дочь погубила себя, ушла к какому-то прощелыге. Почему ее полюбил один из этих несчастных? Как могло случиться, что его дочь так унизили? Лучше пусть она умрет, лучше увидеть ее в гробу, чем в объятиях плебея. Он стал на колени и принялся горячо молиться. Здесь, в молельне, перед образами святых — истощенного святого Франсиско и лежащего в гробнице святого Северино — он чувствовал себя ближе к богу. Он молился до позднего вечера, у него даже занемела правая нога. Голос Амелии, звавший к ужину, вернул его в этот мир, и он понял, что молится здесь уже более двух часов. Пошел проливной дождь. Двери каза-гранде были на запоре. Он пошел проверить задвижки и засовы. Все было вполне надежно заперто. Ненем не явилась к столу. Лула хотел, чтобы она пришла, и велел жене позвать ее. Когда он увидел покрасневшие глаза и опущенную голову Ненем, то представил, какую ненависть, должно быть, питает она к нему. Но он был отцом, а отцы должны прощать слабости своим детям. Лула чувствовал себя просветленным. Бог вселил в него спокойствие, дал силы, чтобы побороть волнения души. Он молчал. Амелия казалась чем-то обеспокоенной. Ветер колотил в двери, засовы позвякивали. Все было заперто крепко-накрепко… Теперь сеу Лула был спокоен за дочь, он знал, что никто не посмеет тронуть ее. Его захлестнула нежность, появилось желание приласкать Ненем, провести рукой по ее белокурым волосам, подержать ее локоны, как он это делал, когда она была еще маленькой. Почему она уже не та девчушка, которую он сажал на колени, которую воспитывал как святую? Зачем ей нужен этот тип, зачем ей бежать из родного дома, от отца? Неужели это божья кара? Нет, бог не мог быть столь суровым. Бог ему друг, его союзник. Лула смотрел на Ненем, и ему казалось, что это богородица в голубой мантии, с распущенными волосами, та пресвятая дева, которой никогда не касались руки мужчины. Нет, Ненем не будет принадлежать какому-то голодранцу. Когда Лула встал, чтобы пойти в спальню, он вспомнил, как укладывал дочь в кроватку в такие вот дождливые вечера, когда она было крошкой, кроткой, спокойной, неземной. Нет, нет, он не позволит, чтобы грубые руки мужчины коснулись его Дочери.

В доме звучал печальный голос Оливии-. За окном шумел дождь. Бежали ручьи. Скоро разольется река, и все будут довольны, что наступила зима. Земля впитывала в себя влагу, набирая сил для нового урожая. Сеу Лула вернулся в молельню. Там была Амелия. Горели свечи. О чем просила она в эту минуту бога? Лула остановился в нерешительности — опуститься на колени или вернуться в гостиную? Он ясно услышал «Отче наш» и «Аве Мария», которые Амелия читала тихим, грустным голосом; две негритянки вторили ей. Что-то подсказало ему, что их молитвы против него. Жена, наверное, молит бога, чтобы он помог дочери выйти замуж. Никто в доме не считается с ним. Он слышал кроткий голос Амелии, доносившийся из темной залы, видел большой, черный, походивший на гроб рояль. Как давно он не слышал его звуков! Ему вспомнилась молодая Амелия, такая нежная, такая ласковая. Он видел, как она, сидя за роялем, играла грустные мелодии вальса, вкладывая всю свою душу. Воспоминания молодости смягчали его сердце, омраченное ненавистью. Амелия была тогда полна любви, она была преданна, как раба. Потом появилась Ненем, прекрасная Ненем с голубыми глазами и белокурыми волосами. Ненем, исполнявшая все его желания и игравшая на рояле еще лучше, чем мать. Это была его Ненем. Он любил обнимать ее, убаюкивать на руках. Там, снаружи, шумел дождь. Душная гостиная наполнилась призраками. Ему вспомнилась теща, которая все время хотела понянчить Ненем, когда та была совсем еще крохотным, хрупким созданием. Он отдал девочке все, что мог, не щадя себя, только бы она была такой, какой он сейчас стала. Он слышал, как молится Амелия. Его раздражал голос жены; этот кроткий голос просил господа защитить дочь от отца. Наконец голоса смолкли. В молельне потухли свечи. Жена ушла в спальню успокоенная. Господь будет на ее стороне. Он решил немного полежать на софе в гостиной. Когда-то здесь отдыхал его тесть, здесь же по вечерам, при мягком свете заходящего солнца, он слушал вальсы Амелии, которые она играла на рояле. Теперь все ушло. Все исчезли. И вот он один, совсем один. Он ничего не видит и не слышит, он мертв, как в тяжелые минуты после припадка, который лишает его сил и терзает душу. Каза-гранде наполнилась криками Оливии. Дождь не в силах был заглушить этих жутких воплей. Сеу «Пула лежал на софе. И вдруг он услышал цокот лошадиных копыт около дома. Он внимательно прислушался: сомнений не было, по камням перед крыльцом стучали конские копыта. Сразу же пришла мысль о похищении. Без сомнения, прокурор решил похитить Ненем. От этой мысли помутилось сознание; когда «Пула пришел в себя, в руках у него был старый карабин. Он вошел в комнату дочери; та одетая сидела перед зажженной свечой и читала молитвенник. Вероятно, на его лице была написана такая ярость, что девушка в ужасе вскочила. Он ничего не сказал ей, только позвал Амелию, которая была в своей спальне.

— Амелия! Ты слышишь, Амелия, она отсюда не выйдет!

Перепуганная Амелия не могла произнести ни слова. Сеу Лула с карабином в руке метался по комнате, готовый к решительной схватке.

— Я убью их, Амелия, я так и знал, что они сговорились!

В дверях гостиной он остановился и стал настороженно вслушиваться, точно охотник, подстерегавший зверя. Цокот лошадиных копыт слышался совершенно явственно.

— Негодяй думает, что я сплю! Но эта скотина еще узнает, с кем имеет дело!

Негритянки заволновались. Дона Амелия снова пошла в молельню. Ненем громко плакала. Оливия из своей комнаты звала невольницу, которая нянчила ее в детстве.

— Доротея, дорогая Доротея, погладь меня по головке!

Лула хорошо слышал голос Амелии, которая громко молилась.

— Замолчи, Амелия, слышишь! Я должен проучить этого мерзавца!

И, точно бросая вызов врагу, находившемуся от него в двух шагах, крикнул:

— Прочь отсюда, негодяй!

Но по-прежнему лил дождь, и слышно было, как ходит лошадь возле крыльца.

Сеу Лула крикнул еще громче:

— Я убью тебя, негодяй!

Ответом было молчание. Только хлестал дождь, колотил в дверь ветер да лошадь стучала копытами по камням. Дона Амелия подошла к мужу, желая успокоить его, но он оттолкнул ее.

— Я убью этого пса!

Он решительно подошел к двери и отодвинул железный засов. Копыта стучали по каменным плитам. Сеу Лула открыл дверь и выскочил на крыльцо. Послышался ружейный выстрел. Во дворе поднялась суматоха. Немного погодя прибежал испуганный кучер Макарио. Из дома вынесли лампу и увидели валявшуюся в луже крови лошадь, ту, что вращала жернов на сахароварне. Выйдя со скотного двора, она укрылась от дождя под навесом. Сеу Лула побледнел и, ничего не видя, грохнулся на пол и забился в припадке.

VI

Состарился сеу Лула. Совсем старухой стала дона Амелия, хотя, как и прежде, держалась с достоинством. Ненем так и не вышла замуж, а дона Оливия все так же без умолку болтала. Таковы были обитатели каза-гранде Санта-Фе.

Коляска, как и раньше, звенела на дорогах; самые грустные люди в округе ездили на ней в Пилар на богослужения. Вместо двух превосходных коней старого Томаса в нее были впряжены две дряхлые клячи. Борода сеу Лулы совсем побелела. Урожаи сахара и хлопка становились с каждым годом все меньше и меньше. Заливные луга покрывались травой и кустарником. Расчищенные от леса участки на холмах постепенно зарастали. Однако сеу Лула никому не был должен и ни у кого не брал денег взаймы. Он сохранял достоинство, тщательно скрывая свою бедность. Ходили слухи, будто каждый год он ездит в Ресифе менять золотые монеты, которые оставил в наследство старый Томас. В казе-гранде осталась лишь одна негритянка, выполнявшая обязанности кухарки. Ни на одной сахароварне, кроме Санта-Фе, больше уже не использовали лошадей. Лула так и не установил паровой машины. В дни, когда выжимали сахарный тростник, в те немногие дни в году, когда жернова начинали свою работу, в энженьо возобновлялась жизнь, царило оживление, в воздухе пахло патокой, слышался веселый шум. Но едва только работа кончалась, жизнь снова замирала, и казалось, ничего этого не было. В цеху очистки, где при капитане Томасе держали по две тысячи сахарных голов — в ящиках, формах, ямах, — там они сушились на солнце, — теперь стояло всего лишь полсотни. Но, вопреки всему, Санта-Фе продолжало существовать: в печи еще полыхал огонь, а над отходами роем летали пчелы, высасывая остатки сахара, которые оставлялись для ульев. Люди, проходившие мимо каза-гранде, знали, что там еще есть хозяин, к которому надо относиться с уважением. Старого Лулу де Оланда не любили, но его вид: борода по грудь, черный костюм, суровый взгляд и надменная речь — заставлял относиться к нему с почтением. Он был человеком серьезным. Его жестокость по отношению к неграм давно забылась. Одни побаивались его, другие считали, что эта семья проклята богом. Вот почему они всегда в трауре. Никому и в голову не приходило зайти к хозяевам, чтобы узнать, не продадут ли они чего-нибудь, или просто так проведать, поговорить. Тайна окутывала Санта-Фе. На празднества, устраиваемые полковником Жозе Паулино, в Санта-Розу приезжала вся семья сеу Лулы. Его жена и дочь, в кружевах и драгоценностях, усаживались в сторонке и сидели мрачные, будто отбывая повинность. Полковник Лула де Оланда говорил мало. Танцы продолжались до вечера, но ни один молодой человек не решался пригласить девушку из Санта-Фе. Она так и сидела в стороне, безучастная ко всему, похожая на привидение, бледная, с ввалившимися глазами, волосы у нее были гладко зачесаны назад, как у старухи. Как-то на одном из праздников в Санта-Розе Виторино Карнейро да Кунья, который на этот раз был хорошо выбрит и одет в кашемировый костюм, подошел к Луле де Оланда и затеял с ним разговор о политике. Они стояли в стороне под навесом. И вдруг послышался раздраженный голос старого Лулы:

— Хм, вы глубоко ошибаетесь!

— А я вам говорю, что это так, кузен, — настаивал Виторино. — Нунес Машадо был порядочная дрянь, и его подстрелили. Эти люди из либеральной партии хотели разделаться с консерваторами.

— Неправда! Мой отец погиб на поле чести, капитан Виторино!

— Какая там честь, кузен! О какой чести вы говорите?

Сеу Лула поднялся. Он был бледен, борода его казалась еще длиннее при вечернем освещении.

— Это уже оскорбление, капитан.

— Но, к сожалению, это так. Виторино Карнейро да Кунья всегда говорит правду, даже под страхом смерти.

Полковник Жозе Паулино вмешался в разговор, желая их успокоить. Виторино да Кунья рассердился на хозяина дома и довольно грубо сказал ему:

— Не вмешивайтесь в наш разговор, кузен, мы говорим о политике.

— Иди в дом, Виторино.

— Я тебе не негр. Говори так со своими кабрами.

Гости засмеялись, им показалась забавной выходка Виторино. Сеу Лула ушел со старым Жозе Паулино на другую сторону веранды, Виторино не унимался:

— Этот Лула де Оланда разбогател, хоть и глуп. Он явился сюда беднее Иова, а сейчас разъезжает в своем кабриолете, ленивая скотина.

Сын хозяина набросился на Виторино:

— Перестаньте болтать чепуху!

— Это ты мне говоришь, Жука? Вот это да! Ты забыл, кто вложил тебе в руки букварь, навозный ты жук?

Раздался новый взрыв смеха. Сеу Лула стоял на другой стороне веранды и отчаянно жестикулировал, возмущаясь выходками Виторино. Он сейчас же уедет домой. Старый Жозе Паулино уговаривал его не делать этого. Но вскоре, звеня колокольчиками, кабриолет уехал.

Семейство сеу Лулы возвращалось в Санта-Фе. На сердце у старика остался неприятный осадок оттого, что Виторино посмел при посторонних так непочтительно отозваться об его ресифских родственниках. Больше он не поедет в Санта-Розу. Жена и дочь сидели в коляске молча. Они не мешали ему размышлять о только что случившемся. Ему нанесли оскорбление. Давно уже он не приходил в такую ярость. Они, видно, хотели унизить его. Санта-Роза разбогатела, в ней поселилось множество людей. Этого Виторино специально подослали к нему, чтобы оскорбить, ранить его словами, точно ударом ножа.

Два дня спустя в Санта-Фе заехал полковник Жозе Паулино. Он приехал к сеу Луле поговорить, вспомнив о своем намерении сделать полковника Лулу президентом муниципальной палаты Пилара. Его брат, живущий в Ресифе, предложил ему это, когда был здесь, в Санта-Розе. Жозе Паулино знал, что он, Лула, способен на гораздо большее, что он заслуживает всяческого уважения, но, к сожалению, Лула не интересуется политикой и выборами. Старик внимательно все выслушал, а когда тот кончил, поблагодарил его, сказав: мол, большая честь, что про него вспомнили, но он не может принять это предложение. Республика ему не по душе. Он не забывал императора ни до 13 мая, ни после, когда обворовал его Жоан Алфредо[41]. Раньше люди были серьезнее, имели совесть. Старый Жозе Паулино не стал его уговаривать. Он знал: если Лула сказал «нет», он уже не изменит своего решения. И переменил тему разговора. В гостиную вошла дона Амелия и, с присущей ей обходительностью, стала расспрашивать о здоровье его родных. Ненем не вышла к гостю, сославшись на плохое самочувствие. Негритянка внесла серебряный поднос с рюмкой вина. Беседа явно не клеилась. Наконец оба собеседника замолчали. По коридору прошла дона Оливия, заглянула в гостиную, что-то пробормотала и скрылась. Полковник Жозе Паулино вскоре уехал. Сгущались сумерки. Сеу Лула, оставшись один, почувствовал свое превосходство над теми, кто его окружал. Самый богатый человек округа приезжал просить его о помощи, и он отказал ему. Пусть он ничего не значит для всей этой черни Пилара, зато самые крупные землевладельцы ценят и уважают его. Ненем не пожелала выйти к гостю. Теперь он жил в полном одиночестве; никто в доме не играл на рояле. Еще раз заехал к нему полковник Жозе Паулино с просьбой поддержать в Пиларе его политику, и Лула снова отказался. Все они еще его не знают. Кто может сравниться с ним, с человеком самой знатной семьи в Пернамбуко! Каждые шесть часов негр Флорипес, его крестник, бил в колокол, который капитан Томас держал в ящике со старым железом и который Лула велел извлечь оттуда и повесить на веранде позади дома. Что значила бы для него муниципальная палата, если бы он не смог снискать божью любовь? Что стоили бы предложения старого Жозе Паулино, если бы он не сумел угодить богу своими молитвами и покаяниями? Каждые шесть часов он обращался к богу, чтобы помолиться и ощутить, насколько господь значительнее всего того, что сеу Луле дает земная жизнь. Сеу Лула молился вместе с Флорипесом. Негр, его крестник, с большой набожностью выполнял обязанности псаломщика. Это был молодой человек с добрым сердцем и покладистым характером. Но Амелия недолюбливала его за вкрадчивые, мягкие манеры. Старый Жозе Паулино надеялся, что Лула согласится на пост председателя муниципальной палаты. Он надеялся заполучить Луиса Сезара де Оланда Шакон для своих целей. Ему, префекту, обладавшему властью, нужен был свой человек, который бы председательствовал в муниципальном совете и пользовался всеобщим уважением. Лула из Санта-Фе, человек порядочный, из хорошей семьи, родственник самых состоятельных людей Пернамбуко, как нельзя лучше подходил на этот пост. Но Лулу не проведешь, он только близ бога чувствует себя маленьким, ничтожным грешником. Пусть полковник Жозе Паулино поищет другого на эту роль.

Колокол прозвонил «Аве Мария». В молельне уже собралась вся семья, ждали только его. Своим зычным голосом сеу Лула обращался к богу, деве Марии, к святым. Только одна Оливия в эти минуты старалась перекричать сеу Лулу. И Лула верил, что ее устами говорил дьявол, который вступал в единоборство со всемогущим. Ненем больше не жила — она существовала. Почти ни с кем не говорила. Только по утрам выходила в свой сад ухаживать за розами и часами возилась с ними. Сад Ненем приобрел в Рибейре известность.

Смирилась с болезнью мужа дона Амелия. Она поняла, что излечить ее нельзя, и больше не страдала. На все воля божья… Что делать, раз ей суждена такая жизнь! Она жалела свою дочь, но в то же время была рада, что та не вышла замуж. Ведь замужество дочери могло быть таким же, как ее собственное. Зачем ей связываться с человеком, который стал бы ей досаждать, лишил бы ее душевного покоя? Она видела; как молчаливая и спокойная Ненем возится в саду, и не жалела о том, что она не замужем. Они жили на тот скромный доход, что приносило им энженьо. С каждым годом Санта-Фе все больше оскудевало и производило все меньше. Управляющему, которого нанял Лула, нельзя было доверить хозяйство, им надо было руководить. Но разве Лула мог руководить? Все шло кое-как. Иногда ей хотелось позвать управляющего и самой давать распоряжения, но она боялась волновать мужа — он не терпел, когда вмешивались в его дела.

К счастью, припадки стали реже. Возле него все время крутился этот Флорипес, заискивающий и лицемерный. И чем он пришелся по душе ее мужу? Не раз ей приходилось одергивать парня. Муж слишком многое позволял ему. Лула никогда раньше не проявлял никакого интереса к невольникам и относился свысока к неграм сензалы, а в обращении с негром Флорипесом был другим человеком. Она не знала, чем это объяснить. Видела этого мальчишку в молельне стоящим на коленях возле Лулы и не могла понять, почему ее муж, такой гордый, такой высокомерный, привязался к этому парню. Лула давно уже стал ей чужим. Она перестала для него существовать. Он не замечал ее. Амелии было больно видеть, как он стал относиться к дочери. Ведь они были очень привязаны друг к другу, очень дружны, но после той истории с прокурором Лула охладел и к Ненем. Она вспомнила ту ночь, когда он застрелил лошадь, и ей стало не по себе. Надо же было такое выдумать! Весть об этом происшествии разнеслась по всему Пилару. Она слышала, как дона Адриана, жена капитана Виторино, рассказывала об этом на кухне. Он сделал их общим посмешищем. Бедняжка Ненем едва вынесла этот позор. Все эти безумные выходки отца — нелепость, плод его болезненного воображения. К счастью, уже прошли те дни, когда Лула метался по дому и ревел, как разъяренный тигр. Спокойствие, поселившееся сейчас в доме, было печальным, но все же это гораздо лучше, чем былые выходки и скандалы мужа, мучившего дочь, охотившегося за мнимыми возлюбленными, выдумывавшего побеги. Теперь в каза-гранде царили спокойствие и бедность, правда, невидимая постороннему глазу. Семья жила, прячась как от богатых, так и от бедных. Амелия сама делала все, чтобы жить замкнуто. Лула, казалось, не замечал этих затруднений, которые они переживали. Только она видела, в каком нищенском состоянии находится Санта-Фе. Набожность Лулы сделала его безразличным ко всему, ничто земное не трогало его, даже погода. Шел ли дождь, светило ли солнце, выходила ли из берегов река, или засуха спалила сахарный тростник, ему было все равно. Но она-то все видела. И больше других переживала несчастья, обрушившиеся на ее семью. Ей казалось, что все живут в ином мире, чем она. Даже Ненем потеряла всякий интерес к окружающим. Она ухаживала за розами в своем саду, пересаживала растения, поливала их — и, казалось, ни о чем больше не хотела знать. Но в действительности она видела и прекрасно понимала, каково состояние Санта-Фе. При последнем сборе урожая в их энженьо почти не выжимали сахарный тростник: не было лошади. Амелии пришлось потихоньку от Лулы распорядиться, чтобы на сбереженные ею деньги купили в Гуриньеме пару кобыл. С грехом пополам получили шестьдесят сахарных голов. Они-то и составили весь доход Санта-Фе. Деньги, вырученные за десять мешков очищенной шерсти, дали возможность произвести вновь посадку сахарного тростника. Прежде ей не приходилось думать о таких вещах. Теперь же все заботы легли на нее. Луле некогда было присматривать за хозяйством. И она сама стала производить расчеты с работниками. Правда, их было не так уж много — всего пять человек. И все же энженьо существовало. Как-то раз, когда прохудился котел для варки сахара, она встревожилась. Мастер-сахаровар сам отправился в Санта-Розу и привез оттуда все необходимое для починки. Лула ничего не знал об этом. Если бы не куры, у Амелии не было бы денег, чтобы посылать кучера Макарио за покупками на базар в Пилар. Хорошо, что муж не знал, что она продает куриные яйца торговцу Неко Паке из Параибы, а то бы он пришел в отчаяние. Куры выручали дону Амелию. Ей всегда нравилось ухаживать за курами. И вот теперь они спасали ее. По понедельникам приходил торговец и дюжинами покупал яйца. На вырученные деньги она брала свежее мясо на рынке в Пиларе. При отце кладовая всегда была полна продуктов. Но она старалась не вспоминать о прошлом. Она просила Неко Паку никому не рассказывать об ее торговых операциях. Ей не хотелось, чтобы в долине кто-нибудь знал, что хозяйка энженьо Санта-Фе содержит семью на деньги, получаемые от продажи яиц. Это хорошо тогда, когда в доме нет нужды и хозяйка энженьо, как, например, дона Эмилия из Ойтейро, выручает большие деньги, продавая сладости из кокосового ореха на станции пассажирам. Все хвалили ее за предприимчивость и изобретательность. Но если бы кто-нибудь узнал, что хозяйка Санта-Фе продает яйца, чтобы прокормить свою семью, насмешкам не было бы конца. Нет, хватит с нее той истории с убийством лошади. Хватит с нее несчастной дочери, над которой все смеются. Неко Пака был человек неразговорчивый. Он приходил с корзинкой и уносил товар. Боже сохрани, чтобы Лула узнал об этом. Гордость Лулы была болезнью, которую не могла излечить никакая набожность. Хозяин энженьо, живущий на деньги, которые добывала его жена! По воскресеньям они всей семьей ездили в церковь. Она прекрасно видела, как насмешливо поглядывают на них, когда они гордо входят на паперть.

Они одевались так же, как и раньше. Ненем и дона Амелия носили те же украшения, те же кружева, те же кольца, Лула не позволял им выезжать без драгоценностей. В церкви у них было свое место. Негр приносил им шелковые подушки, а кабриолет ожидал их около церкви. Прежде чем выехать на дорогу, ведущую в энженьо, они, как обычно, проезжали мимо муниципальной палаты и разворачивались на главной улице. Звенели колокольчики. Это было единственной радостью доны Амелии. Жизнь уже давно стала для нее испытанием, посланным богом, унижением, но в те минуты, когда она проезжала по главной улице и видела в окнах женщин и мужчин, смотревших на их кабриолет, она была счастлива, вполне счастлива. Но едва коляска, миновав последний дом поселка, выбиралась на дорогу, обрамленную кажазейрами, она понимала, что все это пустяки. Лула, как всегда, был мрачен, а над губой Ненем уже появился пушок великовозрастной девицы. И эта тишина, которую не в состоянии был нарушить даже веселый перезвон колокольчиков, наполняла сердце доны Амелии горем, от которого нередко выступали на глазах слезы. Коляска проезжала мимо дома Жозе Амаро, и Лула снимал перед мастером шляпу. Этот человек, который еще ребенком переехал в Санта-Фе с отцом, убившим в Гойане человека, не нравился хозяйке энженьо. Не то чтобы он причинил им какие-нибудь неприятности, просто доне Амелии не по душе был этот человек в энженьо, который не платил арендной платы, не выполнял никакой работы и вообще вел себя так, будто он был хозяином земли, на которой жил. Она никогда не говорила об этом с Лулой. Правда, так повелось со времен ее отца. Старый Амаро прибыл в Санта-Фе с письмом от родственника, капитана в Гойане. И поселился на той самой земле, где живет теперь его сын. Коляска ехала заливными лугами, поросшими кустарником, но только одна небольшая плантация с темной зеленью ухоженного сахарного тростника могла радовать глаз хозяина. Не сохранились леса и бамбуковые рощи, не видно было полей, засеянных кормовыми травами, бахчей с дынями, побеги которых вьются по изгородям вдоль дороги. Некому было теперь засевать земли Санта-Фе. Полковник Лула не желал нанимать работников, которые требовали слишком большую плату. После освобождения рабов в 1888 году один парень из Итамбэ сумел получить с плантации сахарного тростника больше двухсот голов сахара. И все же сеу Лула поругался с ним, и тот вынужден был уйти.

О жадности сеу Лулы говорили повсюду. Старый Жозе Паулино, проезжая мимо Санта-Фе, наверно, сокрушался, глядя на заросшую сорняками землю. Дона Амелия, сидевшая в своей коляске, разодетая, в кружевах и драгоценностях, испытывала к этой заброшенной земле такое же чувство, как к осиротевшему ребенку. Раньше у негра Макарио были сильные, норовистые кони, которых он укрощал кнутом. Нынешние изможденные клячи еле-еле тащили кабриолет, не давая работы старым, дрожащим рукам кучера. Коляска приближалась к энженьо. Над зеленым кустарником показалась черная труба их сахарного завода. Долгие годы она дымила в голубом небе, и клубы от сжигаемых в топках жмыхов уходили в белые облака. Вот и каза-гранде. Дона Амелия вспомнила отца. С детских лет дата «1852», написанная капитаном Томасом над дверью их дома, напоминала ей о добрых и богатых временах в хозяйстве отца. Кабриолет остановился. Они вошли в мрачную каза-гранде. В то воскресенье Амелию мучили воспоминания. Оливия все время болтала в своей комнате. Пришла оскоплять петушков Адриана. Дона Амелия тревожилась за судьбу своей семьи. Ей хотелось бы, отрешившись от всего, подобно Луле посвятить себя служению господу. Но она жила в реальном мире, ходила по реальной земле и любила ее. Ненем занималась своими цветами. Дона Амелия страдала, зная, как мучается ее дочь. Ее волновала замкнутость Ненем, дочь не делилась с ней, не была с ней откровенна, как с близким человеком. Странная она какая-то, непонятная. Болезнь Лулы как-то сразу пришибла ее. После той истории с прокурором Ненем потеряла всякий интерес к жизни. Она ни на что не жаловалась, но была ко всему безразлична. Проводила дни в полном одиночестве, не желая никого видеть. Постепенно боль притупилась, и она стала равнодушна ко всему. Увлекалась только садом. Возилась с цветами, и они приносили ей утешение. Розовые кусты покрывались бутонами; кротоны, лилии, жасмин расцветали от ее забот. В мае месяце алтари церкви в Пиларе заполнялись розами доны Ненем, дочери сеу Лулы. Новый падре, молодой викарий Северино, всегда хвалил цветы из сада Санта-Фе. Народ по-прежнему недолюбливал хозяина энженьо, который раньше мучил негров; в глазах суеверных людей сеу Лула был сообщником дьявола. Люди видели, с каким набожным видом, скорбным выражением лица и склоненной головой хозяин энженьо подходил к алтарю причащаться, и говорили, что это лицемерие, хитрость и коварство. Между тем в душе Лулы нарастала злоба и ненависть ко всем вокруг.

Считалось, что на энженьо Санта-Фе лежит печать проклятья. Божью кару люди видели во всем: и в старых, немощных клячах, впряженных в кабриолет, и в потертой сбруе, и в развале хозяйства, и в самих обитателях каза-гранде. Говорили, что моления, которые Лула устраивал у себя дома, не что иное, как колдовство. Он, мол, только прикидывается набожным, чтобы обмануть людей. Да и негр Флорипес, его крестник, был, по их мнению, негром катимбо[42]. По тому, как тот смотрел, по манерам и умению лебезить было видно, что этот негр — дурной человек. Болтовня привела к тому, что новый викарий вынужден был поехать и узнать, так ли это на самом деле. Падре Северино сразу убедился, что все это злые сплетни. Он с большим тактом нанес визит полковнику Луле де Оланда. Его приняла в гостиной вся семья. Они немного побеседовали. Викарий поблагодарил за цветы, присланные доной Ненем, и как бы невзначай завел разговор о домашней молельне. Он, дескать, слышал, что в их молельне имеются прекрасные статуи святых. Полковник отвел его туда, и падре смог лично убедиться в красоте киота из жакаранды́[43], мраморного Христа, изображения святого Северино дос Рамос, лежавшего в гробнице в военной форме, при сабле. Серебряная лампадка, освещавшая мрачную комнату, висевшие на стенах гравюры в рамках из черного дерева, большой деревянный крест — все это говорило о религиозности хозяина. В следующее воскресенье во время проповеди падре не преминул сказать об этом во всеуслышание. Он говорил о жестоких людях, которые хотели запятнать имя одного из самых достойных и благочестивых прихожан. Достаточно видеть его смирение, его любовь ко всевышнему, чтобы убедиться, что этот человек делает все для спасения своей души. Хорошо бы у всех хозяев энженьо было такое истинно верующее сердце и чтобы они так же рьяно выполняли все заповеди Христа. Злые люди хотели запачкать эту горячую веру грязью сплетен.

Прихожане воззрились на Лулу и его семью. В этот день он подошел причащаться особенно смиренно, опустив голову и уставившись в пол, как последний из рабов. После слов падре у доны Амелии появилось такое чувство, будто их выставили напоказ перед любопытными. Она видела, с какой злобой глядят на нее женщины, несмотря на похвалы викария. Чего только не говорили об их семье! Она готова была стерпеть все, только бы Лула не приходил в ярость, которая неизменно кончается припадком. Уж лучше умереть, чем видеть, как муж ее падает на землю, теряя человеческий облик, глаза его стекленеют, руки и ноги сводят судороги, а по длинной бороде стекает пена, всякий раз вызывавшая у нее тошноту, которую она не в силах была сдержать.

Но вот как-то вечером, когда все уже разошлись по своим комнатам после молитв, полагающихся в святую среду, во дворе послышался шум. Разговаривали какие-то люди. И каково же было изумление доны Амелии, когда она услышала насмешливый возглас:

— Хватай старуху, пили ее!

Лула, желая узнать, в чем дело, бросился к двери. Она услышала, как пилят дерево и кричат:

— Пили старуху, пильщик!

Такой подлости она не ожидала. Так вот для чего пришла сюда эта чернь из Пилара. Разъяренный Лула с карабином в руках распахнул дверь и выскочил на веранду, как в ту ночь, когда пристрелил лошадь. Но насмешников и след простыл — все убежали. Луна освещала двор, сахарный завод, душистые кажазейры. Ночь была прекрасной: небо ясное, как в летнее время. Стояли холода, и Лула в длинной ночной рубахе показался ей совсем несчастным. Ей стало жаль мужа, который с ружьем в руке выскочил на крыльцо. При свете луны он казался белее полотна, беспомощный, с остановившимся взором. Она почувствовала, что сейчас ему станет плохо, свидетельницей этого ей уже не раз приходилось бывать. Лула упал навзничь: при падении карабин выстрелил. Выстрел прогрохотал, подобно грому. Муж корчился в припадке. Надо было срочно принимать меры. Ненем спряталась в угол и рыдала, захлебываясь от слез. Амелии пришлось самой пойти на кухню и согреть воды для грелки. В ту ночь кухарка и кормилица отправились к кучеру Макарио, у которого умирала жена. Лула вскоре пришел в себя, и она впервые в жизни увидела на его глазах слезы. Амелия тоже расплакалась. Она слышала, как ее дочь рыдала в своей комнате, видела слезы на глазах Лулы, которого снова оскорбили.

— Амелия, спаситель наш страдал не меньше. Завтра он будет распят на кресте, завтра его сердце проткнут копьем, завтра он, Амелия, умрет ради спасения всего мира.

Голос Лулы был так слаб, что она едва разбирала слова, мешавшиеся на его устах с тошнотворной пеной. Затем она пошла в комнату Ненем, чтобы попытаться ее утешить. Она лежала, укрывшись с головой, и дрожала. Амелия решила, что у нее такой же припадок, как у Лулы. Подошла к дочери и погладила ее по голове. Ненем сказала:

— Мама, оставьте меня. Я хочу побыть одна.

Амелия не могла понять, что же с ней.

— Что с тобой, девочка?

— Ничего, мама, я хочу побыть одна.

В одной комнате лежал больной муж, в другой — дочь, которая с ней не хотела разговаривать. А на улице стояла прекрасная ночь и все тонуло в лунном свете. В дверь постучали, и она пошла открыть. Это был негр Макарио. Он услышал выстрел, но прибежал не сразу, потому что жена в эту минуту отдала богу душу. Негр горько плакал. Дона Амелия рассказала ему о дерзости кабр, которые остановились во дворе, чтобы «распилить старуху». Макарио сразу перестал плакать.

— Во дворе энженьо, дона Амелия?

— Когда Лула открыл дверь, они уже убежали. С ним случился припадок, он упал, а карабин выстрелил.

— Дона Амелия, за такое безобразие и в самом деле надо стрелять. Жоакина услышала выстрел и сказала: «Макарио, это что — ночь святого Жоана? Я слышала выстрел хлопушки». Это были ее последние слова, хозяйка! И она умерла.

И тут он снова заплакал. Дона Амелия пошла в дом и вернулась с куском мадаполама.

— Возьми это на саван Жоакине. И вот эти туфли тоже. Я их ни разу не надевала, они просто потемнели от времени.

Запели петухи, колокольчик, привязанный к шее быка, звенел на скотном дворе. Негр ушел, а дона Амелия осталась полюбоваться ночью. Тоскливое пение и стенания по усопшей доносились со стороны дома Макарио. Там оплакивали покойницу. Душу Жоакины оплакивали в эту лунную ночь с таким усердием, точно хотели тронуть сердце бога. Дона Амелия закрыла дверь кухни. У нее в доме было еще страшнее. Никакой плач не смог бы смягчить мук, которыми были полны сердца ее близких. Она увидела пробивавшийся из молельни луч мертвенного света от масляной лампады. И упала на колени — она страдала больше, чем Лула, а на душе у нее было тяжелее, чем у Ненем.