Ужасы льдов и мрака

ГЛАВА 7 МЕЛАНХОЛИЯ

Паруса отяжелели от холодного дождя. Порой крупными влажными хлопьями падает снег. Низкие тучи ползут по небу, день и ночь ничем друг от друга не отличаются, горизонт тает в пеленах тумана и светлосерой бесконечности. Испытывая сильную килевую качку, «Тегетхоф» идет вперед, а море все мрачнее, все яростнее. Никогда еще на палубу не обрушивались такие валы. Накатывая на барк, они превращают в пытку всякую палубную вахту. Тирольцев-егерей поочередно одолевает морская болезнь, в результате оба едва держатся на ногах, но ухаживают друг за другом, ободряют. Прибрежные воды острова Новая Земля будут спокойнее; мы увидим красивые горы. Так обещал обер-лейтенант Пайер. Когда водяные горы наконец-то опадают и ветер уже не рвет в клочья их гребни, приходит стужа, сковывает морозом весь такелаж; реи и мачты, сетка вант – искрящийся перламутром скелет, ледяной шедевр, с которого и довольно слабое волнение, и шквалистый ветер срывают стеклянные сосульки, разбивая их о палубный настил. Этот звон доводит собак до бешенства. Двух недель не прошло после выхода из Тромсё, но о Тромсё, о свечах и серебряных канделябрах на столе у консула Огорда и о минувшем празднике никто уже не вспоминает. Море вытесняет из дневников память о материке. Палят дробовики, и морские птицы – гаги, гагарки, полярные чайки – падают с неба. А потом Халлер с Клотцем сидят возле ведер с кипятком и ощипывают перья. Время потихоньку замедляется. Вайпрехт велит установить на грот-мачте «воронье гнездо» – может быть, тусклая световая дуга, уже несколько дней заметная на северо-северо-востоке, как раз и есть ледяной отблеск, знак, что открытая вода скоро заполнится плавучими льдинами и ледовыми барьерами? Так рано? Прошлый год, во время разведочного плавания «Белого медведя», граница дрейфующих льдов располагалась об эту пору значительно дальше к северу. Вахтенный офицер в «вороньем гнезде» увидит льды раньше всех других, предупредит рулевого и направит его. Однажды вечером в кубрике – ветер улегся – начальник играет своим матросам на цитре. Вахтенный в «вороньем гнезде» – Орел или Брош – ничего не слышит. Он наедине со своим сосредоточенным вниманием.

25 июня в 8.30 утра сука Новая сдохла родами. В 10 утра ее опустили в холодную могилу, и в тот же день в 7.30 пополудни мы увидели первые льдины и приветствовали их пожеланием, что они будут и последними.

Отто Криш

Мы никак не ожидали встретить льды уже в этих широтах, но не замедлили утешиться мыслью, что пока имеем дело не со сплоченным ледовым покровом, а с плавучими льдинами, которые, вероятно, вынесло через пролив Маточкин Шар из Карского моря. Но, увы, очень скоро мы убедились, что на самом деле окружены ледяными полями и что в 1872 году условия судоходства значительно хуже, нежели годом раньше.

Юлиус Пайер

Дрейфующие ледяные поля, разрозненные пока и разделенные широкими разводьями, барк проходит на всех парусах; затем сплоченность льдов возрастает, и силы попутного ветра уже недостаточно. Отто Криша и кочегара Поспишила отряжают к паровой машине. Барк с трудом продвигается вперед. Но мало-помалу льды смыкаются в сплошную белую равнину, что тянется до самого горизонта. Разводья исчезают. 30 июля льды впервые запирают «Тегетхоф»; барк вмерзает в них. Лишь на следующий день океанская зыбь взламывает ледовую равнину, воздух тоже теплеет. Криша обуревает гордость, когда корабль под шлейфом дыма, чья тень размером превышает скаковое поле, вновь продолжает путь. 3 августа они достигают западного побережья российского архипелага Новая Земля. Под парусами и под парами, но все же очень медленно барк продвигается вдоль скалистых берегов. По воскресеньям команда собирается на палубе. И Вайпрехт читает из итальянской Библии.

Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объядением, и пьянством, и заботами житейскими и чтобы день тот не постиг вас внезапно: ибо он, как сеть, найдет на всех живущих по всему лицу земному; итак бодрствуйте на всякое время и молитесь, да сподобитесь избежать всех сих будущих бедствий и предстать пред Сына Человеческого…

А когда и слову Божию уже не под силу успокоить маловеров, их успокаивает слово Вайпрехта, который неуклонно толкует им на пользу все знаки моря и неба. Мы подготовлены, говорит он. Ничто не застанет нас врасплох.

Несколько дней назад мы вступили в мир, совершенно чужой для большинства на борту; часто нас окутывали густые туманы, из прорех снеговой шубы далекой пока суши навстречу нам угрюмо глядели ее изломанные зубчатые скалы. Все окрест твердило о бренности, ведь море беспрестанно гложет сей заледенелый край, и с неутомимым упорством вершат свой труд процессы таяния. В пасмурные ночи, пожалуй, едва ли можно представить себе более меланхолическую картину, чем это шепчущее умирание льда; медленно, горделиво, будто праздничная процессия, движется к могиле вечная вереница белых гробов-обломков под солнцем, что сияет на юге. На считанные секунды мерный шорох зыби под ноздреватыми льдинами нарастает до прибойного гула; с высоких закраин больших льдин, монотонно шурша, каплет талая вода, а иной раз лишенный опоры невеликий пласт снега падает в море и исчезает, шипя словно гаснущий огонь. Непрестанно слышны шорохи и потрескивания – это разлетаются в пыль крохотные льдинки. Изумительные каскады талой воды прозрачными, чуть поблескивающими пеленами низвергаются с айсбергов, что, сами себя разрушая, с грохотом раскалываются в жарком солнечном потоке… И вновь воцаряется день с его слепящим светом, перед которым любое буйство и волшебство красок обращается в ничто.

Юлиус Пайер

Чтобы получить мало-мальски наглядное представление о курсе корабля в Ледовитом океане, целесообразно спроецировать на белый экран траекторию полета кухонной мухи, ведь, огибая айсберги, уклоняясь от спаянных паковых фронтов, наседая на льдины и с треском их проламывая, лавируя в лабиринте разводьев, корабль идет курсом, который в целом похож на раздерганный, спутанный клубок ниток, а не на ровную линию. Именно таков их путь в прибрежных водах Новой Земли. Марсовой в «вороньем гнезде» кричит до хрипоты. Открытая вода! К ветру, лево на борт, четыре румба, пять румбов! И штурвал под руками боцмана Лузины мгновенно поворачивается; руль стремительно меняет углы поворота, будто крыло перепуганной птицы. «Тегетхоф» пробирается сквозь слепяще яркий, блистающий мир ледяных осколков.

12 августа – они-то думали, что вокруг никого нет, – из пелены тумана внезапно выныривает чужой корабль. Вдохновляющий образ пока столь мал и смутен, что впору принять его за мираж, однако корабль плывет не килем вверх, как мираж, а чин чином идет навстречу, с поднятыми топселями, и если на миг зажмуришься и опять откроешь глаза, он по-прежнему там. Немного погодя вспыхивают крохотные звездочки, ало-золотое дульное пламя, сигнальные выстрелы! Это фрегат. Но самое замечательное – флаги, которые как раз поднимают на мачтах: норвежский… и австрийский! Австрийский флаг в здешнем безлюдье, оглашаемом сейчас матросскими «ура». «Белый медведь», граф Вильчек, меценат и друг, отправился со Шпицбергена им вдогонку! Несмотря на сложную ледовую обстановку, он намерен сдержать данное в Вене обещание и заложить для экспедиции на мысу Нассау провиантский склад, первое прибежище, на случай если и «Адмирала Тегетхофа» постигнет то же, что произошло на днях всего в нескольких морских милях отсюда: яхты «Исландия» и «Вальборг» были раздавлены льдами и затонули, – так рассказывает граф, поднявшись из шлюпки на борт «Тегетхофа» вместе со своими спутниками, бароном Штернэкком, императорско-королевским придворным фотографом Вильгельмом Бургером и профессором геологии Хансом Хёфером. Сколько погибших? Граф не знает. Он привез с собой шампанское.

В кильватере «Тегетхофа» «Белый медведь» еще несколько дней идет дальше на север, до Баренцевых островов, прозванных норвежскими моряками Три Гроба. Там провиантский склад при необходимости будет достижимее, чем на мысу Нассау. С каждой милей растет опасность, что льды заблокируют корабли и вынудят их к зимовке в безлюдных каменных пустынях Новой Земли. У «Белого медведя» нет ни паровой машины, ни тяжелой оснастки, и зимовка для него равнозначна смерти. Но граф не желает поворачивать обратно, пока не желает. Перед Баренцевыми островами льды смыкаются. Корабли стали. Придворный фотограф Бургер неподвижно стоит среди торосов и смотрит в объектив на край света – голые черные скалы, небо и лед.

Аварийный запас продовольствия (две тысячи фунтов ржаного хлеба в бочонках и тысяча фунтов гороховой колбасы в запаянных оловянных ящиках) перевозят на собаках на Три Гроба и складируют на вечные времена среди тамошних скал. Никто из них никогда сюда не вернется. Профессор Хёфер, геолог, собирает окаменелости.

Погребенная в известняковых скалах Баренцевых островов фауна неопровержимо свидетельствует, что некогда в этих высоких широтах простиралось теплое море, в чьих водах, конечно же, никоим образом не могли купаться такие огромные ледники, как сейчас. В ту пору и здешний край, теперь совершенно мертвый и похороненный во льдах, переживал, стало быть, эпоху буйного расцвета. В море кишела тысячеликая, зачастую хрупкая и изящная фауна, тогда как на суше – доказательством тому находки на острове Медвежьем и на Шпицбергене, соответствующие тогдашней эпохе, – росли похожие на пальмы исполинские папоротники. Мы называем этот период истории Земли каменноугольным; то была благословенно-щедрая юность Крайнего Севера, который эволюционировал скорее, спешил навстречу умиранию торопливее, чем южные зоны, по сей день живущие в полную силу, в каждодневной изменчивости… Если беглый взгляд на погребенные здесь окаменелости воскрешает в нашем представлении картину некогда буйной жизни, многообразные формы органической природы, то взгляд в настоящее Баренцевых островов поневоле навевает прямо-таки мрачное уныние.

Ханс Хёфер

Пока они заперты возле островов, по распоряжению Вайпрехта к корпусу барка крепят тяжелые, свободно подвешенные брусья – подвижную защиту против мощи грядущих ледовых сжатий; эти брусья должны принять на себя напор льдов. Пайер, Клотц и Халлер то и дело запрягают собак в санки и гоняют по льду, пытаясь укротить свирепых зверюг. Собаки тянут плохо. А потом егеря добывают первого белого медведя. Праздник. Собак вовсе не обуздать.

18 августа по случаю дня рождения Его Величества императора Франца-Иосифа I на борту был устроен торжественный обед, на который пригласили всех господ с «Белого медведя» («Исбьёрна»), г-н граф Ханс Вильчек предоставил необходимое по сему поводу шампанское. За столом командир корабля г-н Вайпрехт стоя произнес здравицу в честь императора – несомненно, впервые среди льдов и в непосредственной близости от Новой Земли; с «Белого медведя» доставили также свежий олений окорок, превосходный на вкус. Подавали на обед вот что: черепаховый суп, дроздов с пикулями, оленье жаркое с картофельным пюре, рагу из курятины с фасолью на лопатку, пироги со сливовым вареньем и малиновым повидлом, а под конец сыр, хлеб и сливочное масло, затем черный кофе и отличные сигары, предназначенные для особо торжественных случаев, потом пошли разговоры, мы вспоминали родину и милых своих близких.

Отто Криш

У матросов трапеза попроще, меню не сохранилось. Обедают за отдельными столами. Боцмана Лузину, ледового боцмана Карлсена и машиниста Криша приглашают к офицерскому столу лишь по особенным случаям. Но придет время, когда не будет уже ни столов, ни корабля; все вместе они будут сидеть во льду, с почерневшими руками и растрескавшимися от мороза лицами, и жевать сырой тюлений жир. Под рубахами они будут носить фляжки со снегом, чтобы после тяжких многочасовых переходов, когда придется самим тащить санки, иметь глоток-другой безвкусной воды.

В 10 часов вечера мы встали из-за стола, и господа с «Белого медведя» вернулись на свой корабль, а я записал эти строки и лег в постель.

Отто Криш

20 августа во льдах наметились кой-какие изменения – судя по всему, нам удастся продолжить плавание; поэтому на следующий день мы поднялись на борт «Исбьёрна», чтобы попрощаться с графом Вильчеком, командором бароном Штернэкком, профессором Хёфером и г-ном Бургером. Прощание было необычное. Если у людей, и без того отлученных от остального мира, разлука возбуждает более сильные эмоции, нежели всегда, то здесь она не могла не вызвать глубочайшей растроганности… Мглистым днем при свежем норд-осте мы под парами прошли мимо «Исбьёрна» на север; скоро «Исбьёрн» утонул в тумане, скрылся из глаз… Во второй половине дня мы очутились в полынье (окруженное льдами открытое водное пространство, пруд среди моря. – Прим.); но уже следующей ночью и здесь сплошные ледовые барьеры преградили нам путь.

Юлиус Пайер

22 августа нас окружает сплоченный лед, в 4.30 утра гасим топки и ждем подвижки льдов, начинается сильный снегопад… Нынче сдохла от заворота кишок одна из двух наших кошек.

Отто Криш

Ждать. Дни. Недели. Ждать. Месяцы. Годы. Ждать до отчаяния. Ледяная ловушка больше не откроется. Никогда. На сороковой день после выхода из тромсёйской гавани застывшее море обступает «Тегетхоф» со всех сторон. Открытой воды нет нигде. «Тегетхоф» уже не корабль, а хижина, зажатая льдинами, убежище, тюрьма. Паруса – бестолковые тряпицы. Паровая машина – балласт. Штурвал – нелепость. Запись ледового боцмана Карлсена в вахтенном журнале сообщает координаты блокады: 76°22′ северной широты и 62°3′ восточной долготы. Выпавший снег был мелкозернистым и твердым.

Отныне они дрейфуют на льдине, на ледяном острове, который то уменьшается, то растет, а сердце у него деревянное – их корабль, они дрейфуют в слепящую пустоту, затем в сумерки полярной ночи, во тьму, на север, северо-восток, северо-запад и опять на север – целиком во власти совершенно неведомых морских течений и ледовой пытки. Они уже никуда не направляются. Все подступает к ним само, идет навстречу – два года, из которых более восьми месяцев солнце не восходит; заброшенность и страх; стужа такая, что теплые шерстяные одеяла примерзают к обледенелым стенам кают; одышка легочных заболеваний; обморожения, грозящие смертельной опасностью, которую корабельный врач Кепеш может отвести только мучительной ампутацией; цинготные разрастания десен, которые они срезают друг другу ножницами, прижигая раны соляной кислотой; в конечном итоге бред и отчаяние.

Но страшнее всего им покажется яростный вой льдин – во время первой зимовки они то и дело с оглушительным скрежетом и визгом вгрызаются одна в другую, громоздятся высоченными торосами, грозя раздавить «Тегетхоф». При таких сжатиях команда будет сидеть в трюме среди мешков с аварийным запасом и ждать предупредительного окрика вахтенного: Уходите! Уходите! Ваша жизнь в опасности! – а уж тогда скорей за борт, в потемки, на лед, где из зияющих трещин, клокоча, выхлестывает черная вода. Потом все успокаивается, воды больше нет. Наваждение.

Впрочем, что, в конце концов, значат все лишения и муки по сравнению с бессмертием первооткрывателя или – если стать на позиции команды – по сравнению с постоянно растущими наградными и жалованьем? И что значит мрак полярной ночи по сравнению со световой феерией арктического неба? По сравнению с полуночным солнцем, что благодаря преломлению лучей является в туманной дымке пяти– и даже шестикратным? По сравнению с хрупкими миражами, с огромным мерцающим венцом вокруг луны и зыбким блеском северного сияния, впервые увидев которое матрос Лоренцо Марола падает на колени и начинает громко молиться?

Во время ледового дрейфа все, о чем говорил Вайпрехт перед управлением порта в адриатическом Фиуме, рисуя ужасы льдов и мрака, полностью подтвердилось, однако матросам-южанам, похоже, и это нипочем. Вайпрехт удовлетворен, ведь он оказался прав, вопреки укорам и сомнениям многих чинов императорско-королевского морского флота. Только не южане! – твердили ему. В арктическую экспедицию надо нанимать норвежцев, датчан, русских. А он набрал итальянцев и далматинцев, и во тьме зимней ночи, когда вокруг спокойно и безветренно, они выходят на лед и при свете факелов играют в шары. Позднее в письме одной из приятельниц Вайпрехт напишет, что южан, которые внушают ему величайшее уважение, взял с собою потому, что они обладают самым ценным, чем только могут обладать люди среди опасностей Крайнего Севера, – бодрым оптимизмом. А завершит Вайпрехт свое письмо замечанием, что, по его мысли, куда важнее сообщить миру об этом, чем об открытии Земли Франца-Иосифа.

Они дрейфуют. Все необходимые меры приняты, возможность блокады учитывалась изначально, заверяют команду начальники; «Тегетхоф» – корабль надежный, лучше не бывает, построен специально для этого моря; следующей весной ледовый капкан откроется, и они продолжат путь, в неведомых водах, до самого Берингова пролива, а то и дальше. Начальники так уверенны. Вайпрехт непоколебим. А Пайер ссылается на него. И пусть все говорит за то, что вряд ли они когда-нибудь вернутся оттуда, куда сейчас дрейфуют, Вайпрехт упорно повторяет: Мы вернемся. Я знаю. И ни один пока в этом не сомневается. Ледовому боцману Карлсену, наверное, известна и другая правда. Но он молчит.

Столь многие до нас потерпели неудачу. Мы дрейфуем на север, неудержимо на север. К тем широтам, где все замерзает навеки и весны не бывает. Там нет таяния. Нет свободной воды. И никогда никто оттуда не возвращался. Берингов пролив далеко, и мы, как и все другие, дрейфуем навстречу гибели.

Кому бы достало сил высказать такие пророчества? Нет, смерть просто умозрительная фигура. Юлиус Пайер мысленно набрасывает картину. Столь же невероятную, сколь и отрадную: вокруг человека, нагого, беззащитного, отданного произволу зимнего арктического холода, вдруг возникнет туманное облако, вроде венца вокруг луны. При благоприятном освещении края этого облака, которое есть не что иное, как быстро испаряющаяся телесная влага, заиграют всеми цветами радуги: фиолетово-синим, голубым, зеленым, желтым, оранжевым, красным. Постепенное угасание этих красочных каемок, цвет за цветом, ознаменует этапы холодной смерти; смерть по ту сторону болевого порога, зримая в исчезновении последней, красной каймы.

Умирание, игра цвета.