Уго Чавес. Одинокий революционер

Глава 2 Каракас, июнь 2002 года: первые впечатления

Я вылетел в Каракас через два месяца после апрельского путча — «почти удавшейся» попытки радикальных кругов венесуэльской оппозиции и тех, кто стоял за ними, свергнуть президента. Сторонники Чавеса смогли вернуть его к власти. Но сообщения из Венесуэлы по-прежнему шли противоречивые, тревожные, не слишком обнадёживающие: раскол в венесуэльском обществе достиг критической отметки, стабилизировать обстановку президенту не удаётся, режим вот-вот рухнет. Конфликтующие стороны упрекают друг друга в развязывании гражданской войны. Население приобретает оружие в целях самозащиты. В медицинские учреждения в массовом порядке завозят черные пластиковые мешки, и по стране ползут устрашающие слухи: на все прогнозируемые жертвы гробов не хватит.

Всё говорило о том, что я приеду в Венесуэлу в самый разгар кризиса, развязка которого стремительно приближается. Чавесу несдобровать.

…Нелегко было вживаться в, казалось бы, знакомый город после многолетнего отсутствия — всё вроде на месте, всё узнаваемо и предсказуемо. И тем не менее внимательный взгляд не мог не отметить разницы между Каракасом начала восьмидесятых годов — ярким, празднично-беззаботным, космополитичным, и Каракасом, перешагнувшим в третье тысячелетие, обрушивающим на тебя беспокойно-тревожные противоречивые впечатления.

По всему городу шла «война» граффити: надписи «за» и «против» Чавеса. Уличные разговоры тоже были о нём, то и дело слышалось: Чавес, Чавес, Чавес… Наверное, иначе и быть не могло: в Венесуэле началась эпоха радикальных реформ, провозглашённых Чавесом под именем «мирной Боливарианской революции». Но такая ли она мирная? Президентский дворец Мирафлорес был окружён проволочными заграждениями. По его периметру передвигались военные и полицейские патрули, которые напоминали о недавней попытке государственного переворота. Фотографировать дворец и его окрестности было запрещено.

Венесуэльская столица — мировой центр нефтедобычи — показалась мне неухоженной и сиротливой: поблекшие стены строений, пустыри с замершими кранами и экскаваторами, горы неубранного мусора на улицах. Я не увидел ни одного нового здания «общественного предназначения». Старые — Театр Тересы Карреньо, Атенео, Культурный центр Ромуло Гальегоса, музеи и библиотеки — выглядели так, словно пережили долгую блокаду. Пожалуй, прибавилось зданий всяких банков и международных компаний, которые, будто памятники годам неолиберальных реформ и несбывшимся надеждам на сказочное обогащение, сконцентрировались в восточной части города.

Автотрасса имени Ромуло Бетанкура, которую с помпой начинали прокладывать на восток от Каракаса в начале 1980-х годов, так и застряла на первых десяти километрах. Финансирование на её строительство последними правительствами.

Четвёртой республики[4] выделялось, но под разными предлогами разворовывалось. Чавесу в первые годы правления было не до автотрассы. В стране шла борьба за власть.

Облик столицы в 2002 году определяли уличные торговцы — buhoneros, оккупировавшие улицы. Пестрые шатры, лотки, импровизированные киоски, товары, разложенные прямо на асфальте и некогда ухоженных газонах, — от всего этого рябило в глазах, и у стороннего наблюдателя создавалось впечатление, что бесцеремонно-шумный табор расположился в Каракасе надолго, игнорируя запретительные постановления властей. Терпимое отношение городского начальства к «буонерос» объяснялось тем, что уличная торговля (иначе — неформальная занятость!) позволяла смягчить безработицу, уровень которой достигал тогда 20 процентов трудоспособного населения.

Нашествия «буонерос» в центральной части города избежала только площадь Боливара, на которую выходят окна муниципалитета, старого здания МИДа и кафедрального собора. Но и без торговцев площадь была полна людьми: самодеятельными политическими ораторами, страстными интерпретаторами Библии, скупщиками золота и распространителями революционной литературы. Уцелели и «los ediles» площади Боливара, каракасская разновидность «пикейных жилетов», — старики-пенсионеры на скамеечках, обсуждающие текущие события. Им было о чём поговорить: политический пульс Венесуэлы в те дни частил, как у загулявшего гипертоника.

Бульвар Сабана-Гранде, пешеходная зона протяжённостью километра в три, где когда-то отдыхала «приличная публика», прогуливались дамы с собачками, стайки туристов всматривались в роскошные витрины, солидные рестораны заманивали клиентов ароматами итальянской, французской и «креольской» кухонь, тоже был превращён в скопище уличных торговцев. Не менее трёх тысяч киосков плотно заполнили пространство бульвара: ни прогуляться, ни отыскать захиревшие или вовсе исчезнувшие когда-то модные бутики. Товар, которым торговали здесь, очень напоминает то, что продаётся покупателям на российских товарных рынках. Интернационал ширпотреба, пиратской продукции, суррогатов и подделок модных торговых марок.[5]

Площадь Чакаито, восточная оконечность бульвара Сабана-Гранде, стала рубежом, который «республика буонерос» не смогла преодолеть. Там, где расположен памятник кубинскому революционеру Хосе Марти, проходит условная «политическая граница» между западной и восточной частями города, граница противостояния, которое определяет всю внутреннюю жизнь Венесуэлы. На западе доминируют сторонники президента Чавеса, на востоке — оппозиция, хотя «анклавов» иной тенденции по обеим сторонам «линии разграничения» более чем достаточно.

Из-за массированной обработки средствами массовой информации обитатели столицы политизированы до предела. Манифестации, «перекрытия» транспортных путей, ночные протестные бдения со свечами, мотоциклетные «рейды» во «вражеские тылы», подбрасывание шумовых взрывпакетов, «касероласо» — негодующее битьё по сковородкам и кастрюлькам — всё это затрудняло передвижение по Каракасу. Открывая утренние газеты, первым делом приходилось смотреть, где, когда и по каким маршрутам будут двигаться манифестации, иначе легко было попасть в многочасовую пробку или, не дай бог, в потасовку между чавистами и оппозиционерами. Такой меня встретила столица Венесуэлы летом 2002 года.

Иностранцу, приезжающему на работу в Каракас, приходится порядком поездить, чтобы выбрать подходящее «местожительство». В 1980-е годы наиболее спокойным и привлекательным для иностранцев районом города была Флорида, с элегантными кинтами (коттеджами) и многоэтажными домами, которые поражали модернистскими зеркально-бетонными линиями и плоскостями. Над тихими улицами нависал плотный зелёный шатёр, спасавший от палящего солнца и внезапных ливней.

На четвёртом году революции желающих селиться в районе Флориды стало меньше. Причина — рост преступности. Поэтому здесь исчезли многие магазины, закрылись или понизили свой класс рестораны и кафе, а по периметру жилых домов были возведены каменные ограждения с колючей проволокой под электрическим током и с бетонными будками охранников. Окна квартир до третьего-четвёртого этажей забраны мощными решётками, проезды на подземные автостоянки контролируются телекамерами. Такое впечатление, что район находится на осадном положении, и не только этот.

В посольстве России мне сказали, что наиболее безопасными для обитания иностранцев считаются столичные районы, расположенные на возвышенностях. Urbanizaciones — так называются эти жилые зоны, своего рода белокаменные крепости-«кондоминиумы», добраться до которых можно только по извилистым дорогам под неусыпным контролем полиции и частных охранных служб.

В дни острой, к счастью словесной, конфронтации между чавистами и оппозицией в «горных кондоминиумах» жильцы несли ночные дежурства, строили баррикады, создавали запасы продуктов и питьевой воды на случай нашествия «чавистских орд». Муниципальные и домовые активисты рекомендовали жильцам вооружиться. Конечно, чависты и не помышляли об атаках на urbanizaciones, но лидеры оппозиции считали, что страх — наилучшее средство для консолидации «сил сопротивления».

В «горных кондоминиумах», может, и безопаснее, но для размещения корпункта они не годятся. Подходящий район я выбрал по совету китайского коллеги, корреспондента газеты «Женьмин жибао»: «Спокойнее всего в Чакао. Это эпицентр оппозиции. Порядок там наводят железной рукой, повсюду муниципальная полиция, патрули, охрана в штатском. Безопаснее места не найдёшь».

Как оказалось, самым сложным за время моей журналистской работы в Венесуэле стало сохранение «нейтралитета» по отношению к противоборствующим сторонам — чавистам и оппозиции. И те и другие ревниво относились к проявлениям симпатии к «противнику» и если уличали или даже подозревали тебя в этом, то поддержание нормальных рабочих и тем более дружеских связей становилось невозможным.

Моё первоначальное непонимание всей глубины раскола в венесуэльском обществе привело к тому, что я растерял многих хороших знакомых по первой командировке в страну — от политиков и журналистов до тех, с кем поддерживал отношения бытового характера, вне сферы профессиональных интересов. Больше всего меня поразила смена политических убеждений у тех, кого я считал безоговорочно «левыми».

Милейшая Алехандра, прежде лечившая зубы руководству компартии и рядовым пролетариям, во время первого же визита к ней заявила о своём категорическом неприятии «боливарианского режима» и желании ещё активнее бороться с ним. Мои наивные попытки сказать что-то в пользу «режима», хотя бы его очевидных стремлений решить неотложные социальные проблемы, были восприняты Алехандрой как недопустимая ересь. «Как ты не понимаешь, что всё это демагогия и самореклама!» — с гневом воскликнула она.

Венесуэльский директор бюро АПН Аугусто, который когда-то распространял советские информационно-пропагандистские материалы и был награждён орденом «Знак Почёта» за многолетнюю работу на этом поприще, тоже сменил ориентиры и возглавил международный отдел в газете «Расон» («La Razön»). Теперь он разоблачает «порочный курс» Чавеса на сближение с Кубой, Китаем и Россией и критикует «популистские режимы», используя «вспомогательные бюллетени» из атташата по печати посольства США. Я себе и представить не мог в 1980-е годы, что camarada Augusto, рекомендованный на работу в АПН компартией, претерпит подобную трансформацию.

Безоговорочную непримиримость к Чавесу проявляли практически все венесуэльцы из лагеря оппозиции. Резкость их оценок словно побуждала продемонстрировать собственную позицию: а ты — на чьей стороне? Что скажешь об этом «чокнутом», этой «горилле», этом «солдафоне»? На первых порах подобные вопросы шокировали, ставили в тупик. Отвечать приходилось уклончиво: только что приехал, не разобрался в ситуации, боюсь ошибиться.

Как правило, собеседник не откладывая дела в долгий ящик пытался «открыть глаза» наивному иностранцу на подлинную сущность Чавеса, его далеко идущие планы по превращению страны в коммунистический сателлит Кубы, оплот арабских террористов и наркокартелей. Дескать, поэтому Чавес и спешит вооружиться до зубов, чтобы никто на континенте не мог помешать ему в установлении контроля над Латинской Америкой. Много таких «просветительских» лекций пришлось мне выслушать с непроницаемым выражением лица. Стоит ли что-то доказывать, когда твои аргументы заведомо не хотят воспринимать?

Не меньшая политическая осторожность требовалась и в общении с чавистами любого служебного веса и влияния. Повышенную бдительность надо было проявлять к используемой лексике. К примеру, для сторонников Уго Чавеса употребление слова «режим» для обозначения боливарианского правительства однозначно свидетельствует о «контрреволюционности» того, кто его произнёс. И это понятно: лидеры оппозиции с подчёркнутым остервенением произносят слово r-r-r-e-gimen, а оппозиционные СМИ круглосуточно вбивают в подсознание венесуэльцев, что идеологией «р-р-режима» является «кастро-коммунизм», а его конечной целью — «кровавая тирания».

Свобода слова и все другие свободы гарантированы Боливарианской конституцией. Оппозиция пользуется этим на всю катушку. Каких только «сильных» выражений не звучало (и не звучит до сих пор) из её рядов в адрес «р-р-режима» и его лидера, и всё это без каких-либо последствий.

«Досье» на Чавеса я стал собирать с первых дней пребывания в Венесуэле. Архив быстро пополнялся. Чавес — многоречив, мобилен и динамичен. Его безразмерная повестка дня насыщена встречами, поездками, совещаниями, торжественными церемониями по разному поводу. Он вездесущ в Венесуэле и в неменьшей степени — на международной арене. Нельзя не согласиться с бразильским президентом Инасио Лулой да Силва, который сказал, что ему и другим латиноамериканским руководителям трудно угнаться за Чавесом, ведь «он в политике — как гонщик «Формулы-1»».

В Венесуэле объективный взгляд на Чавеса и происходящие в стране процессы — по большому счёту — редкость. Истину приходится искать, сопоставляя контрастные «чёрные — белые» точки зрения. На этом, кстати, построена информационная концепция самого полемичного еженедельника Венесуэлы «Расон», в котором сталкиваются позиции тех, кто «за» революцию Чавеса, и тех, кто «против». Две ведущие национальные газеты «Насьональ» («El Nacional») и «Универсаль» («El Universal») находятся в оппозиционном лагере. Некогда «розовая» «Насьональ», основанная писателем и публицистом Мигелем Отеро Сильвой, который был близок к венесуэльским коммунистам, заметно поправела усилиями его сына и сейчас почти не отличается от консервативной «Универсаль».

Традиционно независимый курс выдерживает «народная» газета «Ультимас нотисиас» («Ültimas Noticias»), которую возглавляет, пожалуй, самый объективный журналист Венесуэлы Элеасар Диас Ранхель. На её страницах находят отражение все, даже диаметрально противоположные точки зрения на процессы, происходящие в стране, но взвешенность оценок открыла газете дорогу к широкому читателю и сделала её самой популярной в стране. Газету «Ультимас нотисиас» основал ныне покойный Мигель Анхель Каприлес.[6] Его «Мемуары нонконформиста» я бы отнёс к кругу обязательного чтения для тех, кто старается глубже понять специфику венесуэльской общественно-политической жизни и национального характера. К этому же ряду относятся воспоминания «Написано по памяти» Лауреано Валенильи Ланса,[7] министра внутренних дел в годы диктатуры Переса Хименеса. Обе книги создавались авторами на закате лет и пронизаны горьким чувством обиды на соотечественников, не сумевших оценить их вклад в модернизацию различных сторон жизни в стране. Когда я вчитывался в их закатные исповеди, то не раз возвращался к мысли: не ожидает ли Чавеса подобное разочарование в старости, если он доживёт, вернее, если ему дадут дожить до неё…

Моё «досье» пополнялось, постепенно складывался начальный «эскизный образ» Чавеса. Главный вывод: интеллектуальный потенциал венесуэльского президента гармонично совмещён с его энергетикой преобразовательного действия. Он не только говорит, но и делает, пытается делать. Поневоле начинаешь задумываться: не является ли Чавес и в самом деле тем избранником, той личностью, которой предназначено сыграть одну из ключевых ролей в изменении хода мировой истории в XXI веке?

Боливарианская революция Чавеса — это эксперимент, который бросает вызов неолиберальной модели развития. Лозунг антиглобалистов «Иной мир возможен» лучше всего отражает направленность боливарианских реформ, осуществление которых встречает внутри страны сопротивление со стороны олигархов, крупного бизнеса, ориентирующегося на США, традиционных политических партий, которые скомпрометировали себя за сорок лет правления, и партий-«новоделок», созданных для того, чтобы потенциальный электорат, голосуя за политический молодняк, вернул к власти «стариков».

В 2002 году многоликая оппозиция объединилась в Демократический координационный центр (ДКЦ). Давление Центра на правительство Чавеса становилось всё более жёстким и бескомпромиссным. Постоянные забастовки, манифестации, марши и акции протеста, апелляции к мировому общественному мнению, обращения в ООН, ОАГ, другие международные организации — для любого правительства в Латинской Америке подобный натиск был бы смертельным. Нечто подобное уже происходило в Боливии, Аргентине, Эквадоре, других странах. Президенты спешили уйти в отставку или спасались бегством. В Венесуэле в самые первые месяцы после приезда мне казалось, что ещё чуть-чуть — и Чавесу придётся покинуть свой пост…

Расшифровывая «феномен Чавеса», я старался не пропускать его пресс-конференции в президентском дворце Мирафлорес. Больше всего, конечно, запомнился Чавес на самой первой пресс-конференции, на которой я побывал. За два часа до её начала в компании коллег-журналистов разных стран я прошёл через стальную калитку на территорию президентского дворца. Потом последовала процедура регистрации, проверка фотоаппаратуры, содержания карманов «на металл». Сотрудники охраны отводили журналистов небольшими группами в Зал Айякучо, где традиционно проходят подобные встречи. Потянулись минуты ожидания, зал постепенно наполнялся. Журналистская братия подкреплялась бутербродами, кофе и апельсиновым соком.

На невысоком подиуме появился помощник Чавеса, разложил на столе папки с документами, какие-то бумаги, стопку книг, поставил карандашницу с ручками и цветными фломастерами. Потом посмотрел по сторонам, обратил внимание, что портрет Либертадора Симона Боливара на стене висит чуть косо, и попросил охранника поправить его. Именно этот портрет был сослан заговорщиками в тёмный чулан в быстротечные часы их торжества, когда казалось, что Чавес — навсегда перевёрнутая страница венесуэльской истории. Портрет Боливара был «репрессирован» за то, что слишком часто появлялся на официальных снимках президента и в восприятии венесуэльцев ассоциировался только с ним.

Чавес возник на сцене внезапно, дружески помахал рукой залу и деловито, по-хозяйски устроился в кресле, стилизованном под старину — кожа, резной декор. Вот он какой: крепко сбитый, смуглое крупное лицо с полуиндейскими, полунегритянскими чертами, по-армейски коротко подстриженные чёрные волосы без признаков седины, подкупающе открытая улыбка. От президента веяло душевным и физическим здоровьем, уверенностью, внутренним спокойствием. Наверное, не только мне показалось, что его аура, тёплая и умиротворяющая, как Карибское море, заполнила пространство Зала Айякучо.

Мои соседи оживились и дружно защёлкали затворами фотоаппаратов. Чавес не торопился начинать пресс-конференцию и всем своим видом показывал: у меня всё в норме, я восстановился после тяжёлых испытаний в дни переворота, никуда не тороплюсь и намерен общаться со всеми вами долго и обстоятельно…

Большую часть пресс-конференции Чавес посвятил анализу апрельских событий. Временами казалось, что президент излагает по памяти, близко к тексту, отрывки из своих ещё не написанных мемуаров. Этот отстранённый взгляд Чавеса на самого себя поразил меня тогда больше всего и не перестаёт вызывать удивление и недоумённые вопросы до сих пор. Один из них: по какой причине эта отстранённость? Может быть, венесуэльский лидер, человек прагматичный, цепкий, богато одарённый от природы, порою и сам не без изумления (как бы со стороны) созерцает самого себя, хитросплетения своей жизни, её кризисные и взлётные моменты? Ведомый некоей высшей волей, он продвигается всё дальше по незавершённым линиям судьбы, не задерживаясь надолго на промежуточных остановках. Всякий раз он ставит перед собой всё более труднодостижимые задачи и с фаталистическим упорством добивается их решения.

Слушая Чавеса, я раз и навсегда убедился, что он использует свой ораторский дар как мощное диалектическое оружие убеждения, пропаганды и контрпропаганды. Его речь проста, доходчива, эмоциональна, вызывает прочный контакт со слушателями. Чавес интуитивно ощущает тот момент, когда аудитория начинает уставать, и несколькими фразами, какой-либо историей или забавным случаем даёт слушателям возможность разрядиться, отдохнуть. Поневоле вспомнились слова одного венесуэльского психолога, постоянно пишущего о Чавесе и зарабатывающего этим на хлеб насущный, который назвал президента «мастером создания эмоциональных зигзагов» и наведения «мостов солидарности» с аудиторией. В Зале Айякучо возникли и эмоциональные зигзаги, и прочные мосты солидарности.

Моё первое наблюдение: Чавес — прирожденный популяризатор и острый пропагандист, умеет раскрыть любую тему под необычным углом, развязать такую полемику, что вся «думающая Венесуэла» начинает принимать в ней участие. Был ли Христос первым социалистом? Каковы истинные причины смерти Освободителя Симона Боливара? Существуют ли «проверенные методики» построения социализма? Почему североамериканская «империя» обречена на гибель уже в текущем столетии?

В лексиконе Чавеса много слов и выражений, почерпнутых им из учебников по военному искусству и армейской жизни, о которой венесуэльский президент иногда ностальгически вспоминает. «Обороняться», «не давать передышки», «идти в атаку», «контратаковать», «решающая битва»… И параллельно с энергичной военной лексикой очень естественно звучали строки из любимых Чавесом поэтов — Сесара Вальехо, Пабло Неруды, Андреса Элоя Бланко, Рубена Дарио. Мне довелось бывать на многих встречах с латиноамериканскими президентами, но никто из них стихов не читал, даже из обязательной школьной программы. В декламации Чавеса было глубокое чувство, лирическое сопереживание, отзвуки неподдельной сентиментальности. «Диктатор», эмоционально декламирующий стихи, был откровением для всех, включая меня…

Позже на других пресс-конференциях мне довелось слышать, как Чавес читает свои собственные стихи. Но поэтом он себя не называет и собрания сочинений не издавал. (Так что корреспондент «КП», лихо написавший, что в Каракасе повсюду висят портреты Чавеса, а в магазинах продаются его книги — мол, апогей культа личности, — был, мягко говоря, неточен.)

В действительности в книжных магазинах выставлены на почётных местах книги о Чавесе — десятки томов различной увесистости. Они посвящены личности, доктрине и феномену венесуэльского президента. Пишут о нём все: заезжие журналисты, академические мужи, недавние попутчики, ныне — принципиальные враги, и конечно же политики. Последние — с особым, я бы сказал, пылом, и в первую очередь — бывшие леваки, принимавшие участие в партизанских авантюрах на территории Венесуэлы в 1960-е годы. Они давно сменили свой непродуктивный радикализм на консервативную благонамеренность, и для них упражнения по развенчиванию Чавеса, который, дескать, «никакой не революционер», — любимейшее занятие. Надо же как-то сублимировать личные неудачи, проигранные сражения и брошенные позиции.

В букинистическом магазине «Pulperia de Libros» я познакомился с его владельцем Рафаэлем Кастельяносом, доктором философских и филологических наук. Он сказал, что ведёт учёт книжных публикаций, посвящённых Уго Чавесу, и после того как количество «контрольных карточек» перевалило за две тысячи, издал результаты своих кропотливых поисков отдельной брошюрой. Дон Рафаэль вручил мне книжечку со словами: «С тиражом я не угадал. Брошюра предназначалась для историков и библиографов. Но спрос на неё оказался таким, что придётся делать новое издание, дополненное. Книги о Чавесе выходят почти ежедневно. Интерес к нему глобальный!»

Дон Рафаэль отозвался о Чавесе с уважением, назвал его главным читателем и библиофилом Венесуэлы. И в самом деле, на свои регулярные воскресные телепередачи «Алло, президент!» Чавес всегда приносит стопку книг, чтобы подкрепить цитатой ту или иную злободневную тему, указать на предвзятость и недобросовестность буржуазных учёных в интерпретации событий прошлого, поделиться впечатлениями о прочитанном. После выступлений президента обязательно вспыхивает книжный бум: за названными им книгами охотятся соратники (ещё бы, рекомендовал сам президент!) и, разумеется, оппоненты, чтобы камня на камне не оставить от того, что сказал «ненавистный узурпатор власти».

Просмотрев «библиографию Чавеса», я обнаружил, что в ней нет упоминаний о российском вкладе в «чавесологию». Дон Рафаэль развёл руками:

— Кириллицу я не знаю, но, наверное, книги о Чавесе издают и в России, ведь он друг Путина. Тебе попадались такие книги?

— Нет, не попадались.[8]

Заметив мой интерес к личности Чавеса, дон Рафаэль как бы невзначай заметил:

— Все иностранные журналисты, которые ко мне заглядывают, пишут или собираются писать книги о нашем президенте. А как ты?

Я отшутился, сказав, что не хочу проблем с российскими олигархами, для которых Чавес является зловещим символом возрождения социализма. К тому же Чавес не раз говорил, что «капитализм — это дерьмо». Дон Рафаэль понимающе покивал головой. Но его вопрос заставил меня задуматься. В самом деле, заинтересует ли российского читателя книга о революционере Чавесе? Не слишком ли далёк этот безусловно яркий латиноамериканский политик от повседневных забот и интересов россиян, которые по горло сыты всеми обрушившимися на них революциями и реформами?

В тот же день на приёме в посольстве России мне снова пришлось говорить на эту тему с коллегой-журналистом, приехавшим в Венесуэлу полгода назад. Мой друг был явно озадачен указанием, которое поступило к нему из московской редакции по электронной почте: «Через пресс-секретаря Чавеса проработайте вопрос об издании книги о президенте на русском языке. На реализацию проекта, включающего подготовку текста, венесуэльская сторона должна перечислить на наш счет 200 тыс. долларов».

— Ты можешь представить себе реакцию венесуэльцев, если я сунусь с таким предложением? — спросил коллега.

— Легко, — ответил я. — В лучшем случае они укажут тебе на дверь. В худшем сочтут за наглого мошенника, решившего залезть в президентскую кассу. Могут и аккредитации лишить.

— Вот именно, рисковать не стоит. Так и отвечу: венесуэльская сторона в реализации проекта не заинтересована.