Уго Чавес. Одинокий революционер

Глава 5 Военная академия: на подступах к судьбе

Существует легенда, что Чавес ступил на порог академии с томиком «Партизанских дневников» Че Гевары. Поддерживают её в оппозиционных кругах для того, чтобы доказать: Чавес с самого начала военной карьеры вынашивал тайные планы и в свои семнадцать лет действовал последовательно, ухищрённо и двулично по отношению к армии, которая по большому счёту дала ему путёвку в жизнь. Соответственно трактуется роль коммуниста Руиса: он был якобы «контролёром» Уго от компартии. Все последующие шаги Чавеса рассматриваются под этим углом: коммунисты тайно руководили им, чтобы со временем захватить власть в стране, однако Чавес оказался хитрее и повёл собственную игру, оставив коммунистов ни с чем.

Таких сомнительных легенд вокруг жизни Чавеса сложилось много, и они охотно используются недобросовестными биографами, исполняющими идеологический заказ по компрометации президента Венесуэлы.

Поступить в Военную академию Уго помогла его бейсбольная одарённость. Академия нуждалась в техничных игроках, и Чавес сумел-таки показать во время «экзаменационного матча», что обладает хорошим классом для своего возраста. Проваленный экзамен по химии ему разрешили пересдать позже.

Итак, Уго стал членом большой кадетской семьи, в которую входили юноши из скромных по достатку социальных слоёв венесуэльского общества. Одни, как Чавес, приехали в Каракас из провинциальных городков, другие и вовсе были из деревенской глуши. Чуть выделялись столичные ребята, правда, не из фешенебельных восточных районов новой застройки, а из западных — пролетарских, густозаселённых и окружённых убогими кварталами ранчос (ranchos).

Военные эксперты, указывая на «народные корни» венесуэльского офицерского корпуса, часто сравнивают его с командным составом самой «элитарной» армии на континенте — чилийской. Военная карьера в Чили всегда считалась привилегированной. Нет, наверное, ни одной состоятельной семьи в этой стране, представители которой не служили бы (и не служат) в национальных вооружённых силах. Отбор в военные училища осуществляется с предельной строгостью и по классовому принципу. Учитывается «расовая принадлежность» кандидата, традиционная политическая «ориентация» его семьи. Десятилетиями существовал запрет на приём в училища индейцев мапуче и аймара. Элитарный характер формирования офицерского корпуса Чили сохраняется до сих пор. Чавес с его пролетарскими корнями и «расовым многоцветьем» ни при каких условиях не смог бы в Чили стать офицером…

В первое же увольнение (после шести месяцев строгого казарменного режима) Уго посетил Южное кладбище в Каракасе, отыскал могилу своего бейсбольного идола Исаиаса «Латиго» и поставил поминальную свечу в знак благодарности за «помощь оттуда» при поступлении в академию.

Этот визит был также прощанием с мечтой о звёздной карьере в бейсболе. «Я пошёл туда, — объяснял позднее Чавес, — потому что ощущал внутри какой-то узел, что-то вроде непогашенного долга, из-за чего я чувствовал себя плохо. Я начал говорить с могилой, с духом («Латиго»), который обволакивал всё вокруг, с самим собой. Я словно говорил ему: «Прости, Исаиас, я отказался идти этим путём. Сейчас я солдат». Покинув пределы кладбища, я ощутил себя свободным».

«Так, — вспоминал Чавес, — я вступил в военный мир, который был совершенно неизвестным мне. Всё было внове, начиная от первой побудки под звук трубы в пять часов утра. Шло время, и я проникался военным духом, ощущал в себе иную жизненную мотивацию. В солдатской форме я совершал на учениях долгие марши и часто видел на обочинах дорог истощённых детей. По ночам в читальном зале академии я писал дневник. Перечитывая его через двадцать с лишним лет, я убедился, что у меня уже тогда что-то пробудилось в душе. Потому что, когда я, будучи кадетом 18 лет, увидел сеньору у бедной хижины и рядом с нею малышей, полумёртвых от голода, я почувствовал, что должен сделать что-то для них. Причём гораздо больше, чем просто отдать им банки с сардинами и леденцы из военного рюкзака».

Самыми трудными в академии были первые дни и недели, которые в учебных инструкциях назывались «Предварительный кадетский период». Далеко не все зачисленные выдержали его. Из 375 принятых в академию через два месяца осталось меньше половины. У кого-то обнаружилось плоскостопие, кто-то не выдержал ранних побудок, кто-то болезненно относился к постоянной требовательности командиров, особенно в усвоении воинского устава. Чавес с улыбкой вспоминал о своих тогдашних страданиях: «Мы, мальчишки, не имели даже представления о том, как отдают честь. Я — левша, и в один из первых дней в академии отправился за чистым бельём. Возвращался я с рюкзаком в правой руке и, когда увидел в коридоре офицера, отдал ему честь левой рукой. «Новичок, вы что, спятили?» — такова была его реакция. Помню, что во время первого обеда в столовой академии я держал ложку с супом в левой руке. И конечно, дежурный сделал мне замечание: «Ты с ума сошёл! Как можно есть левой рукой? Едят только правой!» Ложка в правой руке дрожала, суп проливался на форму, надо мной смеялись. Это было ужасно, хотелось сбежать, но, когда ты имеешь твердую цель в жизни, это помогает преодолевать и более суровые испытания».

В повседневной жизни курсантов было много обязанностей. Уборка помещений и территории, чистка пуговиц, ботинок и портупей, парадных касок и кинжалов — всё это занимало немало драгоценного времени. Плюс к этому напряжённый ритм занятий — с подготовкой «домашних заданий» по 9–10 предметам. Чтение монотонно-наукообразных монографий, сочинённых преподавателями (попробуй прояви равнодушие к этим многостраничным трудам!). Вечером кадеты без сил валились на кровати, а утром — в пять утра по сигналу трубы — на пробежку. Уго с головой погрузился в учёбу, привыкая к армейской дисциплине, жёсткому распорядку дня. Можно представить, чего это ему стоило при его взрывном темпераменте «льянеро» — степняка.

В тот год, когда Уго поступил в академию, началась модернизация Национальной армии. Подготовка офицеров новой формации носила название «План Андрес Бельо». Академия перешла на новые учебные программы — более сложные, университетского уровня. Это только раззадорило Уго. Учебно-воспитательный процесс был построен в соревновательном ключе: по набранным баллам ежегодно определялся «рейтинг» курсанта. Престижно и перспективно было находиться в начале списка, не слишком почётно — в его последних строках. Спортивный дух всегда был доминантой характера Уго. Трудности только подстёгивали его.

Раз в неделю кадеты в обязательном порядке писали письма родным. Не все были сильны в эпистолярном жанре, и здесь Уго заметно выделялся: он писал домой часто и охотно. Желание поделиться впечатлениями, переживаниями и планами переполняло его. В первые месяцы учёбы почти все его письма были посвящены бейсболу. Через год всё изменилось, темы посланий на родину стали разнообразнее, он писал о своих мировоззренческих поисках, размышлял о смысле человеческого существования. В одном из писем (1973 год) Уго написал родителям о том, что когда-нибудь станет президентом Венесуэлы. Как видим, идея, овладевшая им в юные годы в Сабанете, с годами не покидала его.

Стремительно бежали дни, и Чавес всё меньше тосковал по Баринасу и родительскому очагу. Постепенно слабел интерес к тому, что происходит нового у некогда закадычных друзей и в баре «Noches de Hungria». Расписанная по минутам кадетская жизнь неумолимо вытесняла тоску по беззаботной провинциальной жизни, по родным и близким.

За всё время учёбы в академии Уго ни разу не ездил в Баринас на рождественские праздники. Чтобы получить право на эти каникулы, курсант должен был не только успешно сдать экзамены и не иметь дисциплинарных взысканий, но и получить зачёты по физической подготовке. Вот тут-то и была загвоздка. В первый год учебы Чавес не сумел выполнить норматив — прыгнуть в воду с вышки и проплыть 50 метров в бассейне. Как он ни старался, водная стихия ему не подчинялась. После прыжков Уго отчаянно хватался за край бассейна, глотая воздух. Поэтому он под любым предлогом избегал нормативных «водных процедур» и, как следствие, оставался в академии на Рождество в полном одиночестве. Уго утешался тем, что библиотека переходила в его полное распоряжение. Можно было читать днями и ночами напролёт.

В академии Уго увлёкся историей и военной философией во многом благодаря генерал-лейтенанту Хасинто Пересу Аркаю, который преподавал эти дисциплины. Перес Аркай возглавлял учебно-воспитательную работу в академии, сформировал три поколения офицеров. Культ Боливара, национализм и антиимпериализм были составляющими элементами его идеологической доктрины для офицеров-патриотов. Уго знал, что Перес Аркай в середине 1950-х годов принимал участие в заговорах против диктатора Переса Хименеса. Причиной вооружённого выступления Переса Аркая и его товарищей стало вопиющее по цинизму решение диктатора проигнорировать неблагоприятные результаты плебисцита о его пребывании у власти.

Однажды Перес Аркай выступил перед кадетами во время торжественного мероприятия, посвящённого памяти Симона Боливара, и с таким воодушевлением говорил о нём, словно сам участвовал в его походах, преодолевал невзгоды, громил армии испанских колонизаторов, переживал покушения и предательство. Этот эффект «личной причастности» оратора к жизни Боливара поразил Уго. Чавес не раз говорил, что именно Перес Аркай зажёг в нём пламя боливарианца-патриота. К тому же наставник, человек энциклопедических знаний, был автором самой лучшей монографии, посвящённой Федеральной войне. Уго разделял пассионарное отношение преподавателя к личности Эсекиэля Саморы и его роли в Федеральной войне. Влияние Переса Аркая на образ мыслей кадета из Баринаса было решающим: «Я отношусь очень серьёзно ко всему, что касается воинской чести, и сохраняю это в себе, как и клятву верности флагу. Тот день, когда нам поручили поднять его и дать клятву верности отечеству, я воспринял очень серьёзно, и я сохраню это в себе навсегда».

На двадцатилетнего кадета Чавеса генерал впервые обратил внимание после научной конференции на тему «Боливар — государственный деятель» в стенах Боливарианского общества. Докладчиком был доктор Акоста Родригес, который упорно отстаивал тезис о том, что Боливар был типичным диктатором. Чавес внимательно выслушал аргументы учёного мужа и после завершения его выступления, когда смолкли последние аплодисменты благодарной аудитории, взял слово. Ему разрешили выступить, предполагая, что кадет скажет спасибо докладчику от имени всех присутствующих.

Оказалось, что намерения Чавеса были другими. Он заявил, что тезис о Боливаре-диктаторе глубоко ошибочен, что Либертадор был по убеждениям республиканцем. Курсант привёл в доказательство чёткий ряд аргументов, которые убедительно опровергали научные построения Акосты Родригеса. Конфликт возник нешуточный, причём был истолкован не в рамках чисто теоретической дискуссии, а как «недопустимое проявление неуважения к профессору». Рапорт о происшествии «по вине Чавеса» пошёл по инстанциям, и самым вероятным результатом могло стать отчисление недисциплинированного кадета. Руководству академии пришлось заняться этим делом. Были выслушаны все стороны, зачитаны письменные объяснения, в том числе и Чавеса.

Как вспоминал Перес Аркай, объяснение Чавеса с приведённой аргументацией в защиту Боливара-республиканца «было блестящим, я не мог скрыть изумления». Члены комиссии по расследованию происшествия не нашли никаких признаков «непочтения» к профессору. Но в частном порядке кадету было рекомендовано воздерживаться от полемических выступлений на мероприятиях подобного рода.

Уго дорожил учёбой в академии и урок усвоил: никаких дискуссий по поводу концепций и доктрин, излагаемых преподавателями, а если есть сомнения, то лучше всего их развеять при помощи корректно сформулированных вопросов. Чавесу пришлось взять на вооружение армейскую мудрость: «Не возникай, когда тебя не спрашивают».

Учебный процесс шёл своим чередом, Уго сдавал экзамены и «не возникал». Он убедился в том, что академия не поощряет прямоты, честности, что она — не такая демократичная, как кажется, и слишком авторитарна для внутренне независимых людей. Бунтарству была отдана другая часть его жизни, полностью скрытая для непосвящённых. Откровенные беседы можно было вести только с проверенными соратниками, конспиративно, многократно убедившись, что за тобой не следят, что тебя не прослушивают, что тебя не окружают агенты полиции и контрразведки.

После того инцидента в Боливарианском обществе отношения Чавеса с Пересом Аркаем приобрели новое качество. Многие «чавесологи» ищут для разных этапов жизни Чавеса «менторов», «наставников», «гуру». Если следовать этим подходам к его биографии, то наибольшее влияние в годы Военной академии на Чавеса оказал именно генерал-лейтенант Хасинто Перес Аркай. Кадету было ясно, что тот «не похож на всех других преподавателей, суть его идей коренным образом отличается от того, к чему призывают они». Перес Аркай был переполнен Саморой и Федеральной (крестьянской) войной, и Уго старался развивать с ним отношения настолько, насколько мог.

Эта близость наставника и ученика позволила Пересу Аркаю сделать интересное заключение о личности Чавеса: «Он по натуре самоучка, способен выслушивать все точки зрения, выбирать суть из сказанного, делать некоторые исходные заключения, а потом подбирать другие дополнительные сведения по тому вопросу, который его интересует».

Кого только нет среди авторов, проштудированных Чавесом в годы учёбы, — от Симона Боливара и Наполеона до Клаузевица и Клауса Хеллера, книга которого «Армия как источник социальных перемен» рассматривала вооружённые силы как важный фактор в развитии гражданского общества. Уго увлёкся военными работами Мао Цзэдуна и использовал впоследствии его идеи при формировании новой доктрины вооружённых сил Венесуэлы. Главный тезис: армия без опоры на народ ничего не значит. Уго снова пытался изучать Маркса, но, по его признанию, поверхностно и без внутреннего позыва. Впрочем, в академии, несмотря на карт-бланш для всякой развивающей интеллект литературы, Маркс и Ленин не приветствовались.

На соревнованиях по бейсболу Уго познакомился с некоторыми игроками команды Центрального университета. Так у него появились дружеские связи в студенческой среде, о которых он не упоминал в стенах академии. Университет считался рассадником левого экстремизма. Уго посещал культурные мероприятия, организуемые студентами, два-три раза участвовал в театральных постановках, пробивался в первые ряды слушателей, когда в университетском концертном зале «Aula Magna» выступали с песнями протеста популярные барды Али Примера, Соледад Браво, Сесилия Тодд, Лилия Вера и другие. Ещё больше привлекали Чавеса диспуты на политические темы, в которых участвовали видные марксисты-интеллектуалы: Анибаль Насоа, Моисес Молейро, Эктор Мухика, Людовико Силва. Друзья-студенты помогали Чавесу получать книги из университетской библиотеки.

Эта вторая, невидимая для военного начальства и друзей-кадетов жизнь Уго была необходимой отдушиной для тех беспокоящих мыслей, которые клокотали в нём. Чему посвятить свою жизнь? Только ли военная карьера должна его интересовать? Стоит ли следовать за марксистскими проповедниками социальной справедливости, которых он слушал в университете? Почему он не такой, какими являются его однокашники в академии? Многие из них довольствуются тем, что есть, живут сиюминутными интересами, охотно подчиняясь приказам, не делая ни шага вправо или влево. Не свидетельствует ли о его особом предназначении это неугасимое стремление выбиться из рутины военной жизни?

Преподаватели в академии не могли не обратить внимания на неутомимую мыслительную работу кадета Чавеса, допоздна засиживавшегося над раскрытой книгой или рабочей тетрадью. Иногда Уго так и засыпал, сидя за столом. Его тяга к знаниям приветствовалась ещё и потому, что он подавал пример однокашникам. Перес Аркай оценил стремление Уго к самоусовершенствованию как «безграничную и отчаянную жажду знаний». В разных интервью, посвящённых кадетским годам, Чавес говорил о своём стремлении к познанию окружающего мира через интенсивное чтение, часто без системы и последовательности. Эта перенасыщенность книжным знанием всякий раз подтверждала Уго аксиому: чем больше ты знаешь, тем больше непознанного существует вокруг.

В академии Чавес подружился с однокурсником Рафаэлем Мартинесом Моралесом, который помог ему окунуться в иную жизнь, отличную от той, что неспешно текла в Баринасе. Рафаэль был каракасцем, причём из самого боевитого пролетарского района столицы — «23 Января». В начале 1970-х годов таких потенциально протестных народных зон в Каракасе было несколько: Пропатрия, Флорес-де-Катиа, Петаре. В них активно работали члены левых партий и группировок — коммунисты, «масисты», «миристы»,[21] чуть позднее активисты партии «Causa R». Шаг за шагом они распространяли своё влияние на пригороды Каракаса, на города Лос-Текес, Ла-Гуайра, Виктория и Маракай.

Во время увольнений, бывая в гостях у Мартинеса и его приятелей, Уго впитывал в себя настроения обитателей пролетарских районов столицы. В 1973–1974 годах он приблизительно знал, чем отличаются небольшие, преследуемые полицией левые партии от узурпировавших власть буржуазных партий COPEI и AD. Когда во время очередных каникул в Баринасе в 1974 году Чавес встретился с Федерико Руисом и тот попросил сделать пожертвование на нужды партии «Causa R», Уго не задумываясь вручил ему деньги. Другой сверстник и земляк Чавеса, Рафаэль Симон Хименес, вспоминал, как однажды встретил Уго в Баринасе и тот на обычный вопрос «как дела?» ответил с многозначительной улыбкой: «Отлично, брат! Не за горами двухтысячный год, а ещё раньше я стану генералом. Вот когда я потрясу всю страну!»

Академия дала Уго возможность больше узнать о существовании прогрессивных военных режимов в Латинской Америке. Особенное внимание преподавателей и кадетов привлекало развитие событий в Панаме и Перу, где правили Омар Торрихос и Веласко Альварадо, националистически настроенные военные с сильным «зарядом» антиамериканизма. Дискуссии на эти темы — и в учебных классах, и в свободное время — вспыхивали постоянно.

В то время в академии в рамках программы двустороннего военного обмена вместе с другими панамцами учился (с 1971 по 1973 год) сын президента Торрихоса. Чавес часто играл в бейсбол с общительным парнем и подружился с ним. Друг из Панамы подарил Уго труды своего отца, под влиянием которых венесуэлец, по его позднейшему признанию, «стал убеждённым торрихистом». Чавес, расширяя кругозор, прочитал всё, что мог, о новейшей истории Панамы и народной борьбе за Канал, узурпированный Соединёнными Штатами. Омар Торрихос противостоял местной олигархии, фактически вручившей страну североамериканцам и транснациональным корпорациям. Уго подолгу рассматривал фотографии Торрихоса. Какие необычные кадры: президент — всегда в военной форме! — дружески беседует с портовыми рабочими, крестьянами, индейцами. Этот президент не чурается народа!

В 1974 году в составе группы прапорщиков Уго ездил в Перу, чтобы принять участие в праздновании 150-й годовщины битвы при Айякучо, в которой войска под командованием маршала Сукре нанесли окончательное поражение армии испанской короны на континенте. Чавеса включили в группу в качестве эрудита, его знания могли быть востребованы. В академии он обладал репутацией боливарианца, способного при необходимости выступить с докладом на любую тему об эпохе Освободительных войн. На всякий случай Чавес подстраховался, посвятив несколько дней чтению всего, что имелось в библиотеке академии о Республике Перу.

«Мне исполнился тогда 21 год, — вспоминал Чавес, — я учился на последнем курсе академии и уже ощущал в себе ясную политическую мотивацию. Для меня, военного юноши, опыт знакомства с национальной перуанской революцией был вдохновляющим. В Перу я лично познакомился с Хуаном Веласко Альварадо». В один из вечеров президент принял во дворце венесуэльскую делегацию и после беседы подарил каждому кадету свои книги с «Революционным манифестом», «Планом Инка» и текстами речей. На долгое время эти книги стали для Уго настольными. Их содержание он выучил почти наизусть, а речи Веласко Альварадо даже произносил вслух (конечно, без свидетелей).

Во время мероприятий, посвящённых битве при Айякучо, венесуэльцы не раз общались с членами чилийской делегации. Уго пришлось делать большие усилия, чтобы не выдать своих подлинных чувств. Эти парни в военной форме представляли «армию Пиночета», которая участвовала в заговоре против законно избранного президента Сальвадора Альенде. Президент погиб в осаждённом со всех сторон дворце, сжимая в руках автомат Калашникова. Достаточно было обменяться несколькими словами с чилийцами, чтобы почувствовать: эти ребята понятия не имеют о бедности, о ранчос, о пролетарских тяготах жизни. Все они — из привилегированных классов, крепкие, ухоженные, внешне скорее европейцы, чем латиноамериканцы. «Мы спасли континент от коммунистической угрозы», — заученно повторяли чилийцы. Нет, каких-либо симпатий у Чавеса они не вызывали: «Свержение Альенде в сентябре 1973 года стало для меня и, думаю, для других членов венесуэльской делегации трагическим событием, вызывало у нас осуждение, презрение к тем гориллам в армейской форме, которые возглавили путч. Пиночет казался нам отвратительным типом».

Впечатления и наблюдения, сделанные во время пребывания в Перу, позднее пригодились Чавесу при написании курсовой работы по предмету «Политические науки». Он критически оценил достижения перуанского военного режима: «Этот эксперимент некогда революционной направленности последовательно сдавал позиции, ослабевал даже с точки зрения используемой терминологии. Если проанализировать речь Хуана Веласко за 1968 год, то она очень похожа на выступления Фиделя Кастро, но в последние годы правления это уже было реформистское месиво. В проекте отсутствовала направленность на защиту народных интересов».

В 1975 году Уго окончил Военную академию. Этот выпуск офицеров, обучавшихся по новым программам, получил имя Симона Боливара. Клятву верности республике и её демократическим идеалам принимал президент Карлос Андрес Перес. Он вручил каждому выпускнику офицерскую саблю.

На фотографиях, сделанных в тот торжественный день, Уго выглядит безукоризненно: военная форма сидит на нём как влитая, ремень подчеркивает стройность фигуры, ботинки начищены до блеска. Без преувеличения можно сказать: бравый, исполнительный служака, дай приказ — и он без раздумий бросится его исполнять. Дисциплина превыше всего!

Но это обманчивое впечатление. Уго был уверен, что ему и его друзьям по академии, их боливарианскому выпуску, суждено сыграть огромную роль в трансформации армии, сближении её с народом. Некоторые преподаватели намекали на то, что для этого необходимо уменьшить влияние Соединённых Штатов на вооружённые силы Венесуэлы, которое было неограниченным в период борьбы с партизанами. Изучение идейного наследия Боливара побуждало занимать чёткую позицию: нам с империей не по пути. Многие из друзей Чавеса, которые позднее учились или проходили переподготовку в военных академиях США, возвращались с убеждением, что «гринго» испытывают презрение к латиноамериканцам, используют «туземных» военных для полицейско-карательных функций, чтобы контролировать континент и держать в узде народы, населяющие его.

Сразу после академии Уго направили служить в родной Баринас, где его терпеливо дожидалась невеста Нанси Кольменарес. Новоиспечённый младший лейтенант и Нанси сыграли свадьбу, подыскали скромную квартиру, кое-как обставили её и были счастливы в первые годы семейной жизни. Семья пополнялась новыми членами: две дочери — Роса Вирхиния и Мария Габриэла и сын Уго Рафаэль. Любовь Чавеса к ним была безмерна. Он старался быть нежным, преданным, всё понимающим отцом. Для некоторых «чавесологов» его аффектированное отношение к детям является косвенным подтверждением того, что он чувствовал себя обделённым родительской любовью.

Есть свидетельства, что Нанси не вызывала симпатий у свекрови. Из всех невесток донья Елена выделяет только одну — Кармен, жену Адана, которую называет «дочерью». Объясняя свои отношения с невестками, донья Елена не прибегает к дипломатическим формулам: «Дело не в том, что я плохо отношусь к ним. Я трудилась на износ, чтобы мои дети стали профессионально образованными людьми, и хочу, чтобы рядом с ними были достойные женщины». Её представлениям о «достойности» Нанси отвечала не вполне: Уго стремился к самоусовершенствованию, настойчиво пополнял багаж знаний, Нанси хотела простого семейного счастья, революционных порывов мужа не разделяла, боясь, не без оснований, что это может обернуться для них и детей катастрофическими последствиями. Самый первый подарок, который Нанси получила от мужа, — энциклопедический словарь, остался невостребованным, она в него даже не заглянула, а потом и вообще засунула на дальнюю полку. В жизни Нанси всё было просто и ясно, непонятных слов она никогда не употребляла.

Из всех спутниц жизни именно Нанси доставила Чавесу меньше всего хлопот. Ни одного сказанного публично критического слова, никаких упрёков, никаких жалоб, хотя слухи об изменах мужа до нее доходили.