Уго Чавес. Одинокий революционер

Глава 6 Ревностный служака, начинающий конспиратор

К служебным обязанностям Уго относился также ревностно, с тем соревновательным настроем, которым он отличался, выступая на бейсбольной площадке или на диспутах в академии. Его назначили в подразделение связи батальона егерей «Мануэль Седеньо», который был сформирован в 1960-е годы для разгрома партизанских «очагов». Всего таких батальонов в составе армии было тринадцать. Почти весь офицерский состав этих частей получил специальную подготовку в учебных центрах Соединённых Штатов. К тому времени, когда Чавес начал свою службу, партизанское движение было фактически уничтожено. Попытка геррильерос повторить кубинский опыт захвата власти с помощью оружия провалилась.

Ла-Маркесенья, под Баринасом, где располагался батальон, раньше была коммуникационным центром региональных операций № 3 (ЦО-3). Ещё подростком, выезжая из Сабанеты на соревнования по бейсболу, Уго обращал внимание на огороженную рядами колючей проволоки военную базу. У местного населения она пользовалась дурной славой, а отец Уго однажды даже угодил в её каталажку. Грузовичок, на котором он возвращался с друзьями после какого-то местного праздника, по вине нетрезвого шофёра перевернулся неподалёку от базы. Все были задержаны и подвергнуты проверке по подозрению в «подрывной деятельности». И вот — парадоксы судьбы — младший лейтенант Чавес направлен в Ла-Маркесенью для обеспечения охраны дорогостоящего радиооборудования, предоставленного Венесуэле Соединёнными Штатами. Высокая антенна, установленная на холме, служила для поддержания бесперебойной связи с координационным центром Группы Южного командования ВС США в Панаме.

В Ла-Маркесенье Чавес впервые прикоснулся к событиям антипартизанской борьбы. Однажды, проверяя складские ангары, он наткнулся на старую, изрешеченную пулями автомашину, которая когда-то была захвачена у партизан. В её багажнике он обнаружил несколько десятков книг. Часть из них, «нейтрального содержания», Уго отдал в библиотеку батальона, другие — явно «подрывного марксистского характера» — оставил себе. Потом он порылся в старых отчётах об операциях в зоне ЦО-3 и в ближайший выходной день разыскал кладбище, на котором под убогими деревянными крестами были похоронены безымянные партизаны. События недавнего прошлого побуждали к размышлениям, поиску правды о причинах, которые заставили этих людей взяться за оружие…

Служба в Баринасе позволила Чавесу осуществить мечту детства: заняться поисками сведений о Пересе Дельгадо, по прозвищу Майсанта, которому некогда принадлежала земля Ла-Маркесеньи. Если бы прадед спокойно сидел на месте и не ввязывался в авантюры, то, возможно, его имение до сих пор принадлежало бы родным Чавеса. Но Майсанта был сыном своего времени, принимал участие во всех «восстаниях», которые подворачивались. В результате его земли были конфискованы и перешли в собственность государства. Дед Чавеса, сын Майсанты, с документами в руках и с помощью дорогостоящих адвокатов пытался вернуть имение, но без какого-либо успеха. Только растратил свои сбережения на ненасытных адвокатов.

На самой известной фотографии Майсанта выглядит романтично: в широкополой шляпе, с широким кожаным поясом наездника. В левой руке — уздечка, рядом угадывается конский силуэт, правая твёрдо сжимает рукоятку сабли. Аккуратно подстриженные усы, плотно сжатые губы без намёка на улыбку, взгляд устремлён вдаль, и в нём можно ощутить некий фатализм. Этот портрет особенно нравится Уго. Может быть, потому, что в облике Майсанты есть еле уловимое сходство с братом Аданом.

Дополнительный импульс к разысканиям дал врач из Баринаса Хосе Леон Тапиа, ещё один историк-любитель, который опубликовал книгу «Майсанта, последний мужчина на коне». Тапиа с сочувствием описывал нелёгкую жизнь героя народных легенд, опасные ситуации, из которых тот с честью выходил благодаря мужеству, ловкости и предприимчивости. У Майсанты было много врагов, и он, безоглядно рискуя собой в схватках, больше всего опасался наёмных убийц. Не было препятствий, которые не мог бы преодолеть Майсанта, но как предусмотреть предательскую пулю или внезапный удар кинжалом?

Уго встретился с автором книги и, беседуя с ним, понял, что в биографии прадеда по-прежнему остаётся много белых пятен. Буржуазные историографы не жаловали Майсанту, акцентировали внимание на его «бандитизме» и замалчивали эпизоды, в которых он проявлял себя как защитник народа, бескорыстный венесуэльский Робин Гуд. Поэтому собственные разыскания Чавеса начались с военных архивов и служебных библиотек, в которых пылились отчёты об охоте на неуловимый конный отряд Майсанты. Уго изъездил штаты Баринас, Апуре и добрался до Арауки, приграничного района в Колумбии, где его загадочный предок тоже ухитрился оставить свой след.

«Я был младшим лейтенантом, — вспоминал Чавес, — молоденьким и неопытным, и меня задержали на одном из колумбийских КПП с чемоданчиком, магнитофоном, фотоаппаратом, военной картой той зоны, где я искал информацию. Я фотографировал стариков, записывал беседы с ними, сверял их рассказы с картой, с местностью, на которой развертывалась «Битва при Перикере» в 1921 году. Мой прадед был одним из тех генералов, которые рядом с Аревало Седеньо и другими участвовали в той баталии».[22] Два дня находился Уго в «колумбийском плену». Его действительно можно было принять за военного разведчика, использующего «легенду Майсанты» для сбора информации. Ситуацию усугубляло то, что в его автомашине нашли ручные гранаты.

Молодой колумбийский офицер строго отнёсся к арестованному венесуэльскому «шпиону», и у него было изъято всё — от автомашины до шариковой ручки. Допрос длился до поздней ночи. Потом Чавеса отвели в арестантскую каморку с тощим тюфяком, брошенным на деревянный настил. Уго долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, боясь не столько нового раунда допросов, сколько последующего возвращения в свой батальон. «Самоволка» в Колумбию могла закончиться для него самым плачевным образом, вплоть до увольнения с военной службы.

На следующий день колумбиец был более расположен к Чавесу, возможно, ознакомился с содержимым его блокнотов, прослушал магнитофонные записи бесед со стариками, ветеранами баталий Майсанты. Во время завтрака они заговорили о Великой Колумбии, государстве, в которое раньше входили их страны, о Симоне Боливаре и героической плеяде генералов, сражавшихся под командованием Великого Либертадора. Потом речь зашла о парадоксах истории, когда возникают никому не нужные границы, разделяя фактически один и тот же народ на колумбийцев и венесуэльцев. Колумбийский офицер оказался страстным поклонником и знатоком жизни Боливара, и надо ли говорить, что Чавес с упоением поддержал беседу на столь захватывающую тему. Он и думать позабыл о своём положении арестанта.

Обычной процедурой в случае ареста в приграничной зоне «подозрительных лиц» была их отправка в штаб для дальнейшего следствия. На этот раз колумбиец поступил иначе. Он пригласил Чавеса в местный ресторанчик, угостил его обедом, а потом проводил до границы. Машина и всё имущество были Чавесу возвращены, кроме гранат.

«Не забудь прислать мне свою книгу о Майсанте!» — крикнул на прощание колумбиец.

Почтительное отношение президента Чавеса к прадеду, как и следовало ожидать, побудило историков «от оппозиции» высказать свою, в корне противоположную точку зрения на Майсанту и с фактами в руках утверждать, что президент и тут «не прав». С разгромными тезисами выступил в печати академик Олдман Ботельо, автор книги «Документированная история легендарного Педро Переса Дельгадо, Майсанты», выпущенной в 1995 году.

По мнению историка, реальная личность «бандита» не слишком совпадает с тем идеальным портретом, который создал Хосе Леон Тапиа и пропагандировал Чавес. Майсанта, служивший в армии диктатора Гомеса, дважды предал его. После первого предательства Гомес, несмотря на все враждебные набеги «последнего мужчины на коне», простил его и, более того, определил на государственную службу. Но второй раз «партизанщину» Майсанты оставлять безнаказанной было нельзя: он участвовал во вторжении генералов-авантюристов с территории недружественной Колумбии.

Перес Дельгадо, находясь под арестом, прибег к испытанному средству — написал Гомесу хвалебно-покаянно-просительное письмо: «Я повторяю клятву в том, что являюсь Вашим верным другом и готов доказать это. Надеюсь, что Вы с Вашим всепрощением и чувством справедливости окажете мне честь, я выйду на свободу и смогу служить Вам самоотверженно и верно. В этом я Вам клялся и в этом снова клянусь».[23] Гомес уже знал, чего стоят лесть и клятвенные заверения Майсанты, приказал заключить его в казематы крепости Пуэрто-Кабельо. Педро Перес Дельгадо умер в 1924 году, и есть серьёзные подозрения, что он был отравлен.

Чавес несколько раз пытался установить место захоронения Майсанты. Последнюю попытку он предпринял, став президентом. Были подняты архивные дела, связанные с тюрьмой Пуэрто-Кабельо, привлечены к делу краеведы, просмотрены регистрационные книги городских кладбищ. Никакого намёка, никакого следа могилы выявить не удалось. Вполне вероятно, что по приказу Гомеса, который умел мстить даже мёртвым, тело Майсанты просто бросили в море на съедение рыбам.

В ноябре 1976 года в соответствии с батальонным графиком Уго был направлен на границу с Колумбией. Его взвод патрулировал в районах Кутуфи, Эль-Нула и Лa-Виктория, куда периодически просачивались отряды Армии национального освобождения (ELN) Колумбии. Чавес впервые столкнулся с жестокой обыденностью подобных вторжений. Ему пришлось опрашивать жителей венесуэльской деревушки Ла-Чирикоа в глухой сельве Сан-Камило. В деревушку вошли партизаны и завладели нехитрым товаром из лавчонки. Владелец пытался оказать сопротивление, раздались выстрелы, были убитые и раненые.

Составляя отчёт, Чавес написал, что грабителями были партизаны. Но уверен в этом не был. Разве партизаны могут быть заурядными грабителями и убийцами? После бумажных формальностей Чавес и его патруль отправились на катере вниз по реке Сараре искать партизан, но те как в воду канули. Единственные колумбийцы, которых они встретили, были рубщиками леса: испуганные взгляды, истощённые тела, рваная одежда. На все вопросы отвечали «не знаем», «не видели», «не слышали».

Новые впечатления, новые попытки осмысления жизни. Вспоминая о службе на границе, Чавес всегда подчеркивает, что она не прошла для него напрасно: «Партизанская война, армия, нищенский народ, мёртвый ребенок. И, в итоге, ты, выходец из низов и когда-то тоже очень бедный мальчишка, начинаешь обдумывать всё увиденное, и если ты имеешь какое-то понимание исторического венесуэльского процесса, то эти размышления уже не остановить… И тогда я начал снова читать [книги] о Че, Мао, искать материалы в библиотеках, пытаться узнать причины этих процессов».

Неудивительно, что полученные знания требовали какого-то воплощения, росло желание поделиться ими. Так молодой офицер оказался на городском радио Баринаса, где начал вести еженедельную программу, а в местной газете «Эспасио» («El Espacio») получил колонку, которой дал претенциозное название «Патриотическо-культурная проекция Седеньо 12». Статьи Чавеса того периода отличались высокопарностью и многословностью, избытком пышных эпитетов. Но патриотизм и боливарианская пассионарность неизменно пробивались через недостатки стиля и лексические излишества.

По его инициативе в воинской части при поддержке местного университета было создано аграрно-животноводческое хозяйство. Солдаты в свободное время выращивали овощи и разводили кроликов, что позволило значительно улучшить рацион питания. На пустырях в окрестностях батальона были разбиты спортивные площадки, на которых вместе с военнослужащими охотно тренировалась городская молодёжь.

Офицеры «старой закалки» относились к нетрадиционному поведению младшего офицера если не презрительно, то с иронией: они слишком много мнят о себе, эти новые лейтенанты-боливарианцы, licenciados[24] чересчур учёные, «почти адвокаты»! На насмешки Уго, защищая свою честь, реагировал остро, невзирая на чины и звания, и в итоге наказывался «за неподобающую форму ответа непосредственному начальнику».

Влетало ему и за дело. Так, однажды он без разрешения командира батальона ушёл играть за городскую бейсбольную команду. В тот вечер Чавес был в ударе, в радиорепортаже со стадиона постоянно звучало его имя. Солдаты в казарме шумно приветствовали успехи своего лейтенанта и, конечно, привлекли внимание капитана. Он выяснил, в чём дело, и после возвращения Чавеса с игры наказал его суточным арестом.

Перес Аркай считает, что чаще всего конфликты Чавеса с начальниками вызывались его непокорным характером, стремлением оспорить «неправильные», с его точки зрения, приказы. Постепенно нарастал внутренний протест против попыток «затолкать» его неоправданными наказаниями в рутину армейской жизни, вытравить из него тот дух боливарианского свободолюбия, который был усвоен в стенах академии.

Сам Чавес так вспоминал о первом периоде своей армейской службы: «Я сталкивался, и очень жёстко, с прямыми начальниками, когда видел случаи коррупции, причём не только в использовании небольших ресурсов батальона, но — моральную коррупцию вооружённых сил, служить в которых я готовился серьёзно, верой и правдой. По меньшей мере, с нашей правдой, в которую мы, боливарианцы, верим, возможно, потому, что наш выпуск получил имя Симона Боливара».

Через год батальон, в котором служил Чавес, был перебазирован в Куману, город на побережье Карибского моря. Причина смены дислокации — угроза возобновления партизанской активности на востоке страны. Попытки экстремистской части расколовшейся марксистско-ленинско-маоистской партии «Bandera Roja» («Красное Знамя») открыть «фронт вооружённой борьбы» встревожили правительство. В селении Сан-Матео (штат Ансоатеги) надо было развернуть пункт связи Центра операций № 2 (ЦО-2). Лейтенанту Чавесу поручили обеспечивать бесперебойную связь, следить за техническим состоянием радиостанций, командовать взводом, охранявшим военный лагерь.

Отношения с начальником лагеря у Чавеса с самого начала не сложились. Во-первых, тот — для собственного удобства — дал указание расположить радиопункт поближе к селению, где он арендовал квартиру. На замечание лейтенанта, что радиопункт должен быть хорошо замаскирован и что надёжной связи со штаб-квартирой в Матурине не будет из-за близости высоковольтной линии электропередачи, начальник прореагировал с раздражением: «Опять ты твердишь о теории электромагнитных волн и прочей чепухе! Придумай что-нибудь!» Пришлось ставить более высокую антенну, но и в этом случае наладить связь с Куманой и Матурином не удалось. Только тогда начальник разрешил перенести радиопункт на возвышенность в полутора километрах от Сан-Матео. Связь тут же появилась. Чавес, заведомо зная, что снова нарвётся на скандал, напомнил начальнику, что командный пункт должен находиться рядом с радиостанцией, а иначе нарушается инструкция. Не моргнув глазом Чавес также сказал, что станцию охраняет взвод численностью всего в десять человек, и потому она может стать объектом для диверсии партизан.

Надо ли говорить, что подобные предостережения «зелёного» лейтенанта воспринимались как вызов, как стремление подчеркнуть свою «образованность». В ответ — придирки, служебные претензии, попытки «подставить» выскочку. В армейской жизни для этого много возможностей. В частности, негодование начальства вызывала непозволительная «демократичность» Чавеса по отношению к нижним чинам. Он нарушал неписаный закон: не обедать вместе с сержантами и солдатами за одним столом. На замечания возражал, приводя примеры из биографий великих венесуэльцев — Симона Боливара или Хосе Антонио Паэса.

Однажды, когда капитан, начальник ЦО-2, отсутствовал, в расположении радиопункта появился грузовик с людьми. Вышедший из машины человек представился отставным полковником, бывшим контрразведчиком. Он и его помощники привезли крестьян со связанными руками. Их подозревали в связях с партизанами. Чавес разрешил на ночь поместить пленников в свободную палатку. Когда стемнело и казалось, все, кроме часовых, спят, из арестантской палатки раздались страшные крики. Чавес прихватил с собой трёх солдат и побежал выяснять, в чём дело. Оказалось, что полковник и его подручные развлекались тем, что избивали «захваченных партизан» бейсбольными битами. Разгневанный Чавес поставил ультиматум: прекратить надругательство над людьми и передать крестьян под охрану его солдат или всем убираться из лагеря. Полковник предпочел последний вариант, пригрозив Чавесу «серьёзными последствиями».

Он и в самом деле написал рапорт, обвинив Чавеса в «сочувствии к партизанам». В ходе последовавшего расследования также выяснилось, что Чавес «разъяснил» антигуманную суть произошедшего в лагере подчинённым, а это не соответствовало никаким военным уставам и положениям. Отдавать Чавеса под суд его непосредственный начальник не решился, но, чтобы сбить гонор с лисенсиадо, направил его в подчинение к другому лейтенанту. Несколько недель в составе мобильной группы Чавес патрулировал районы Санта-Росы, Анако, Кантауры, в которых действовали небольшие партизанские группы.

Отбыв наказание в «патрульной ссылке», Чавес вернулся в свою палатку на радиопункте. Нарушителем дисциплины он себя не считал, но протестовать по поводу незаслуженного наказания не стал. Не раз убеждался, что это бесполезно. Однако размышления о несправедливости многих сторон армейской жизни молодого офицера уже не оставляли. Разве можно терпеть разгул коррупции в Венесуэле? Разве не отражается эта всеобщая коррумпированность на армии? На батальоне, в котором он служит? Разве его начальник, капитан, не отправляется каждый уик-энд на курортный остров Маргарита, опустошая кассу батальона ради своих развлечений в казино или с девицами лёгкого поведения? Разве нельзя было избежать тех смертей в далёкой деревеньке Ла-Чирикоа на границе с Колумбией? Разве не преступление — избивать беззащитных крестьян всего лишь за подозрение в связях с партизанами? Не из-за этих ли бесчеловечных пыток бросился в пропасть один из них?

Среди немногих акций, которые успели осуществить партизаны, стало нападение на военных в окрестностях селения Ла-Глория (в октябре 1977 года). В тот день Уго находился на базе в Барселоне, где получал дополнительные комплекты боеприпасов для батальона. Когда поблизости приземлился вертолёт с убитыми и ранеными, Уго бросился помогать санитарам. Неожиданно кто-то схватил его за руку, и он узнал солдата из своего подразделения. Тот был в очень плохом состоянии, повязка на груди пропиталась кровью. «Мой лейтенант, не дайте, не дайте мне умереть!» Этот солдат скончался в госпитале на следующий день…

Запись из дневника Уго Чавеса, конец октября 1977 года:

Несмотря на большую концентрацию войск, партизаны продолжали действовать в регионе. Лейтенант Чавес пытался разобраться в их стратегии и тактике. Было известно, что отряд Габриэля Пуэрты Апонте[25] ставил главной задачей «пропагандистскую работу с массами, разъяснение народу целей борьбы». Казалось бы, в таком случае партизаны должны избегать прямых столкновений с военными. Но стычки становились всё более частыми. Видимо, партизаны с трудом уходили от преследования из-за плотности патрулей, засад и маневренных групп. Вероятнее всего, у них слабая поддержка среди населения, что в перспективе обрекает их на поражение. Чавес сравнил состояние боевого духа солдат и партизан, оказалось — не в пользу первых. В его батальоне 300 военнослужащих, но их эффективность низкая, а моральное состояние тем более: «Солдаты не чувствуют, не понимают своих задач. Очень просто. Их интересы как социального класса не совпадают с целями этой борьбы. В свою очередь, партизаны соответствуют этим требованиям, необходимым для перенесения трудностей, долгой изоляции и готовности к самопожертвованию».

В некоторых операциях Чавес принимал непосредственное участие. Ему и его напарнику лейтенанту Перейре поручили захватить партизанку Сириаки Карвахаль, жительницу Сан-Матео. Стало известно, что её дедушка тяжело заболел и она должна была появиться в посёлке, чтобы увидеться с ним. В записи от 29 октября Уго изложил всё случившееся в духе дневников Грэма Грина и Че Гевары: «Переодевшись в штатское, я выехал в посёлок с группой «SWAT». Изобразив, что грузовик «потерпел аварию», мы разошлись — это было в пятницу — по опьяневшим и шумным улицам ночного Сан-Матео. Перейра был с гитарой-куатро. Я подпевал. Мы изображали пару пьянчужек. Деревенщину. Мы устроились на каком-то углу, и каково было наше удивление, когда после песни «Молиться — это далеко не всё», люди, которые болтали и смеялись поблизости, прониклись её содержанием настолько, что предложили нам сигареты. Нам пришлось спеть снова. Али Примера[26] нас не подвёл. Получилось так, что мы находились в квартале от дома Сириаки. Я воспользовался возможностью пообщаться с жителями селения. Простые люди. Искренние. Территория, где с лёгкостью зарождается дружба без какого-либо корыстного интереса. Я проспал до утра в грузовике. Сириаки так и не пришла. Звучит жестоко, но это необходимо — отказаться от сентиментальности или, по крайней мере, от её внешних проявлений, если хочешь выжить в этой войне. Другой вывод: поддержка народа тоже необходима. Но чтобы она была, важно добиться её и сохранить мотивацию. Совместить интересы этого народа и цели борьбы. Необходимо создание программы, которая привлечёт народные симпатии. Более привлекательные, чем те, которые существуют сейчас. Но каковы в настоящее время интересы народа? Земля? Оружие? Богослужение? Равенство?»

По содержанию дневника Чавеса «периода антипартизанской борьбы» легко сделать вывод, что он симпатизирует революционным идеям. Его ссылки на Че Гевару, анализ создавшейся ситуации с точки зрения партизан, отсутствие враждебных выпадов в их адрес — весьма симптоматично определяют характер его поисков. Нельзя не заметить подчёркнуто нейтральную позицию, когда Уго затрагивает различные аспекты противостояния армии и партизан. Это понятная необходимость: дневник может попасть в чужие руки.

У начинающего командира растёт понимание того, что нужна какая-то реакция, какое-то противодействие всеобщей государственной деградации, в том числе и в армии. И вот — первая попытка конспирации. Октябрь 1977 года. Уго создаёт «свою» подпольную ячейку, в которую входят три подчинённых ему сержанта, один из которых приходится ему племянником. Ячейка получила громкое название: «Армия освобождения народа Венесуэлы». Вспоминая об этом первом протестном эпизоде своей жизни, Чавес признавался, что не имел никакого представления о том, каким именно путём, под какими лозунгами и во имя каких идеалов должна была действовать «Армия освобождения». Единственный результат её кратковременного существования был чисто эмоциональный: создание «Армии» позволило Уго выпустить пар негодования, доказать самому себе, что он способен на решительные поступки вопреки давяшей армейской атмосфере и враждебности начальства.

В декабре 1978 года лейтенанту Чавесу во главе взвода солдат довелось обеспечивать охрану избирательного участка, расположенного в школе на окраине городка Сан-Карлос-де-Кохедес.[27] На тех президентских выборах победил Луис Эррера Кампинс, кандидат партии COPEI. Молодой офицер стал свидетелем того, как относились к «свободе волеизъявления» в Четвёртой республике. На улице начался ливень, и Чавес, чтобы не промокнуть насквозь, попросил разрешения у «шефа» избирательного участка войти в здание. Разрешение было дано, и он с солдатами пристроился в углу зала. В то время голосовали карточками с изображением партийных символов, а подсчёт поданных голосов осуществлялся вручную.

На карточке компартии был изображён её традиционный символ — красный петушок. Наблюдатели при подсчёте голосов были только от двух партий — AD и COPEI, чем они и пользовались: сговорившись, приписывали «по очереди» голоса коммунистов своим кандидатам.

«Кукареку, это для меня!»

«Кукареку, это для тебя!»

«Голосов, поданных в Сан-Карлосе за коммунистов, было немного, — вспоминал Чавес, — но и эти голоса были украдены под крики «кукареку». Вначале это рассмешило меня, но потом вызвало возмущение. Я изложил всё, чему был свидетелем, в рапорте и вручил моему начальству. Принесло это мне одни проблемы: «Вы не должны вмешиваться, это не ваше дело». В итоге я получил нагоняй и едва не попал под арест».

Между тем армейская жизнь шла своим чередом. Уго повышал офицерскую квалификацию на различных курсах, вовремя получал новые звания. Брат Адан окончил университет. Сначала он работал в Мериде, потом со своей семьей вернулся в Баринас.

Если Уго ещё не определился с политическим выбором, то Адан уже состоял в Партии венесуэльской революции (PRV[28]). В конце 1979 года к нему обратился член нелегального аппарата партии Нельсон Санчес. По заданию Дугласа Браво[29] он занимался подбором перспективной военной молодёжи для задуманного проекта «военно-гражданского восстания». Браво сделал выводы из партизанской эпопеи 1960-х годов: кубинский опыт для захвата власти в Венесуэле не пригоден, надо менять стратегию. Вовлечение в революционную борьбу националистически настроенных военных казалось перспективным, поскольку в вооружённые силы Венесуэлы набирали молодёжь из малообеспеченных слоёв населения. По теории Дугласа Браво, заряд «социальной ненависти» у части военнослужащих был настолько силён, что даже после суровой муштры и «промывания мозгов» их можно было рекрутировать в организацию. Расчёт оказался верным. За несколько месяцев работы были установлены первые контакты среди сержантского и младшего офицерского состава.

Нельсон Санчес вспоминал: «Адан Чавес нам сказал, что у него есть брат, который обладает определенными задатками революционера, и он поговорит с ним… Адан выполнил обещание… Уго конспиративно, загримировавшись до неузнаваемости, побывал на нескольких встречах, послушал, о чём говорят на них студенты и представители народа. Потом, где-то в январе — феврале 1980 года, Адан подтвердил, что его брат хочет участвовать в нашей работе и стать членом организации по подготовке гражданско-военно-религиозной боливарианской революции». Только после этого Нельсон Санчес лично встретился с Уго, обсудил с ним условия работы и представил лидеру Партии венесуэльской революции Дугласу Браво. Легендарный партизанский команданте поначалу осторожно отнёсся к молодому офицеру, прощупывал со всех сторон, особенно «по идеологической части». Впечатление о «новобранце» было не слишком благоприятным: «Незрелый!» Но потенциальные возможности и способности лейтенанта для привлечения военной молодёжи в партию были несомненными: он контактен, напорист, энергичен, обладает даром убеждения.

К этому времени Уго уже был переведён из провинции в Каракас и продолжал службу в качестве спортивного организатора в Военной академии. Авторитета и влияния на кадетов ему было не занимать. Сегодня это кадеты, завтра — командиры боевых частей. Вот когда его парни скажут решающее слово.

Позднее Санчес с похвалой отзывался о вкладе новобранца в работу нелегального аппарата партии: «Уго Чавес всегда проявлял методичность и настойчивость, старался оказывать внимание офицерам, которых привлёк к делу. Многие из них после окончания академии были направлены на службу в глубинку, и Чавес, чтобы сохранить с ними связь, в свободные от службы дни отправлялся в далёкие гарнизоны: по-братски поддержать друзей, обсудить текущие политические события. Чавес заботился об укреплении своего лидерства и был самым эффективным офицером в подпольной структуре. Он обладал огромным чувством принадлежности к организации, делал всё возможное для повышения её боеспособности. Чавес добивался того, что было намечено, потому что твёрдо верил в правильность избранного пути».

Нужно отметить, что отношения с PRV у Чавеса складывались сложно. Он так объяснял причины: «Некоторые левые хотели манипулировать нами, опираясь, возможно, на идею, что мы, военные, должны быть своего рода вооружённой рукой политического движения. У меня не обошлось без стычек с Дугласом Браво… Моя уверенность в том, что Дуглас ошибается, заставила меня в большей степени сблизиться с партией «Causa R», которая тогда больше работала среди народа, что было жизненно важным для видения гражданско-военной борьбы, которое начинало созревать во мне. Я уже тогда очень ясно осознавал необходимость связи с массами, а этого не было в партии Дугласа. Напротив, в партии «Causa R» я ощущал присутствие масс».

Об основателе этой партии Альфредо Манейро Чавес отзывается с неизменным уважением. Один из свидетелей их знакомства вспоминал: «Альфредо сказал младшему лейтенанту, что надо иметь терпение, что в стране не произойдёт ничего значительного в течение многих лет, потому что для иного варианта развития событий не сложились условия: «Поэтому старайся не рисковать, продвигайся по службе, формируйся политически, готовь кадры и будь особенно внимательным и ответственным к делам организации. Сейчас трудно сделать что-то значимое, поэтому надо работать спокойно. Будущие успехи заключаются именно в этом: не быть разоблачённым. Сейчас важнее печатный станок, чем автомат. Надо иметь терпение, накапливать силы до того времени, когда будет смысл сменить этот станок на автомат». Лейтенант хорошо понял его. Когда он ушёл, Альфредо сказал: «Настанет день, когда мы поднимем восстание с помощью этого младшего лейтенанта»».

С самого начала приобщения к конспиративной работе Чавес отказывался быть пассивным исполнителем чужой воли. Он искал свой путь. Первым опытом стало формирование в рядах армии «Движения Боливарианской революции»[30] — «MBR-200». Цифра 200 появилась в названии потому, что в 1983 году страна готовилась к празднованию 200-летия со дня рождения Симона Боливара. Идея Уго назвать движение «MBR-200» была единодушно одобрена подпольным руководством.

Год 1982-й начался для Уго печальным известием: 2 января скончалась Мама Роса. Ещё несколько дней назад, на Рождество, он был в Баринасе, в доме родителей, разговаривал с нею, утешал, говорил, что болезнь её излечима. На самом деле надежды не оставалось никакой. Адам показал ему рентгеновский снимок её лёгких, от которых не осталось почти ничего.

В одном из углов комнатушки Росы Инес Уго устроил pesebre — традиционную композицию на тему рождения Иисуса Христа. Мама Роса с интересом наблюдала за его работой, давала советы, улыбалась, когда Уго доставал из корзины хорошо знакомые ей фигурки младенца Иисуса, Девы Марии, святого Иосифа, пастухов и овец. Из картона, фольги, бумаги и зеркала, подкрашенного синей краской, он соорудил пещеру, колыбель, озеро и небо с большой Вифлеемской звездой. Много раз в прошлом Уго сооружал для Мамы Росы рождественские сценки, но это pesebre — он это предчувствовал — было для неё последним.

Дни в Баринасе пролетели быстро, надо было возвращаться в Военную академию. «Мне было очень тяжело уезжать, — вспоминал Чавес, — но иного выхода не было. Прощаясь с Мамой Росой, обнимая её, я плакал, и она мне повторяла: «Тихо, тихо, сын, не плачь, с таким количеством таблеток и лекарств я снова стану здоровой»… Я смотрел в её глаза, и что-то в глубине души мне говорило: «Я больше тебя не увижу, Роса Инес»»…

Склонность к чёткому выделению «ключевых моментов» жизни всегда отличала Чавеса. Одним из таких ярких моментов его биографии стала символическая клятва под саманом Гюэре, вошедшая в новейшую историю Венесуэлы. Саман Гюэре — старое дерево в Маракае, где Чавес, уже капитан, проходил переподготовку в десантно-парашютном батальоне. Дерево считалось исторической реликвией: в древности под ним совершали обряды индейцы, а в эпоху борьбы за независимость не раз отдыхал Симон Боливар.

Внешне незаметное событие произошло 17 декабря 1982 года. В тот день офицеры-парашютисты — Уго Рафаэль Чавес Фриас, Фелипе Антонио Акоста Карлес, Хесус Урданета Эрнандес и Рауль Исаиас Бадуэль — оделись по-спортивному, чтобы не привлекать внимания, и в привычном ритме тренировочной пробежки отправились в путь…

За день до этого к Уго обратился его непосредственный начальник полковник Манрике Манейро: «Чавес, я хочу собрать завтра всех парашютистов, чтобы отметить годовщину смерти Боливара. Прошу подготовить доклад и выступить».

Поручение Чавес воспринял с энтузиазмом. Он оповестил о предстоящей церемонии все батальоны и вечером, прогуливаясь по пустынному плацу, стал обдумывать свою речь. Уже тогда он отдавал много сил пропаганде идей Боливара в военной среде: устраивал беседы, развешивал плакаты с цитатами из его речей в казармах, покупал книги с трудами Либертадора и вручал офицерам, которых собирался привлечь к конспиративной работе. Так что спасибо полковнику! Какая великолепная возможность: обратиться сразу ко всем парашютистам, доказать тем, кто ещё остаётся в стороне от общего дела, что мысли и идеи Боливара сохраняют актуальность и должны применяться для преобразования и обновления страны!

В час дня 17 декабря, когда парашютисты уже были выстроены на плацу, майор Флорес Хилан, отвечавший за проведение церемонии, спросил:

— Где текст вашего выступления, капитан? Я должен приложить его к отчёту.

— Текста у меня нет, — развёл руками Чавес. — Полковник сказал: всего несколько слов.

— По регламенту содержание доклада должно быть представлено в письменном виде до выступления…

Настаивать майор не стал, потому что времени на препирательство не оставалось.

Чавес начал свое тридцатиминутное выступление с цитаты Хосе Марти: «Стерегущим и обеспокоенным пребывает Боливар в небесах Америки, поскольку то, что он не завершил, остаётся незавершённым до сего дня». Эти слова были необходимы Чавесу для того, чтобы связать прошлое с настоящим, напомнить о бедственном положении народа Венесуэлы: «И не надо говорить, что Боливару сейчас нечего делать в Америке с такой нищетой, с такой униженностью: как это Боливару нечего делать?»

Когда Чавес завершил свою речь, он уже знал, что его слова взволновали всех присутствующих. Многие согласились с тем, что он говорил, другие, их было меньше, — насторожились: что это за подозрительная пропаганда под прикрытием великой тени Боливара? Майор Хилан сказал недоброжелательно, с явной обвинительной интонацией:

— Вы, Чавес, похожи на политика.

В армии сравнить кого-то с политиком было равноценно оскорблению: политики воспринимались как демагоги, профессиональные обманщики. На помощь другу пришел Фелипе Антонио:

— Послушайте, майор! Капитан Чавес не является политиком, как вы его обозвали. Дело в том, что именно так думаем мы, боливарианские капитаны. И когда один из нас говорит подобным образом, все вы мочитесь в штаны.

Атмосфера стала накаляться, но вмешался полковник Манейро. Он сказал, что капитан Чавес минувшим вечером в «устной форме» доложил ему о содержании выступления и получил «добро». Полковнику не поверили, но это был устроивший всех выход из конфликтной ситуации.

Чтобы снять напряжение и поговорить без посторонних глаз и ушей, Фелипе предложил Уго совершить пробежку, к ним присоединились капитан Хесус Урданета и лейтенант Рауль Бадуэль.

«Было немногим больше двух часов дня, — рассказывал Чавес, вспоминая тот день. — Вначале мы пробежались к казармам Ла-Пласера, затем свернули к саману. Когда мы остановились у дерева, то ещё были под влиянием того, что недавно произошло, и полны негодования. Я предложил ребятам произнести слова клятвы. Мы воспользовались клятвой Боливара: «Клянусь Богом моих родителей, клянусь ими, клянусь моей честью и клянусь моей родиной, что не дам отдыха моей руке, ни покоя моей душе до тех пор, пока мы не разорвём цепи, которые нас давят по воле испанской власти». Я чуть изменил последние слова: «по воле власть имущих». Я повторил эти слова, и мои друзья выслушали их… С этого момента мы стали с большей серьёзностью относиться к нашей революционной работе. В тот день мы ещё обсудили тему привлечения офицеров в наше движение. Был определён строгий принцип: приём производится только по общему согласию».

Клятва под саманом Гюэре была импровизацией, чуть театральной, но искренней. Помимо заимствования из Боливара она включала цитату из прокламации Эсекиэля Саморы: «Земля и свободные люди, народные выборы, страх олигархам, родина или смерть».

В этой четвёрке молодых офицеров, близких друзей, Хесус Урданета был первым, с кем Чавес, ещё в конце 1977 года, поделился мечтой о создании «чисто военной подпольной организации». Урданета придерживался национал-патриотических взглядов, негативно относился к левомарксистским «подрывным» структурам и тем более к партизанским способам борьбы. Чавес с ним не спорил: «Мы в геррилью не пойдём. Это уже в прошлом. Наша боливарианская философия и наша военная подготовка с этим не стыкуются».

О Рауле Бадуэле Чавес как-то сказал: «Мы, члены «MBR-200», относились к нему с большим уважением и ценили в нём образованность, его дружелюбие». В офицерской среде Бадуэль выделялся увлечением китайскими философами и военными стратегами. Тяготение к Востоку наложило отпечаток на его характер, придало ему некую загадочность и даже мистичность. Цветистая и замысловатая речь Бадуэля, в которую он вплетал изречения буддистских мудрецов, ничем не напоминала о его революционных наклонностях.

Из тех, кто давал клятву под саманом, до триумфа Боливарианского движения не дожил Фелипе Антонио Акоста Карлес. Он погиб при странных обстоятельствах в 1989 году, в дни «Каракасо», стихийных народных протестов, вызванных неолиберальными реформами правительства Карлоса Андреса Переса. Фелипе Антонио был в то время начальником административной части Военной академии. 27 февраля его направили в одну из «критических зон» столицы для выяснения обстановки. Родственники и члены «MBR-200» так никогда и не узнали, что произошло с Фелипе. Их попытки получить материалы аутопсии натыкались на глухое сопротивление тайной полиции DISIP и угрозы: «Если дорожите жизнью, не вмешивайтесь, иначе…»

В дни «Каракасо» Чавес был болен, врач во дворце Мирафлорес, где тогда служил Уго, категорически запретил ему выходить из дома. За кровавыми событиями Чавес следил по телевизору. Трагическое известие он получил по телефону и, по его словам, оплакал смерть друга вместе с Нанси и тремя детьми. «Фелипе был настоящим товарищем, — вспоминает о нём Чавес, — человеком действия, который никогда не поддавался унынию и умел поднимать дух своих товарищей, как это характерно для уроженцев штата Гуарико». О погибшем друге Чавес сложил поэму, которую не раз читал на митингах.

Комментируя события «Каракасо», Чавес говорит, что, если бы не болезнь, в дни 27–28 февраля его могла ожидать та же судьба, что и Фелипе Антонио Акосту Карлеса. В обстановке хаоса и насилия специальные группы полиции охотились за «установленными» врагами правительства. Счёт смертей шёл на сотни и тысячи, и списать ещё одну на «террор преступных элементов» было проще простого.