Уходящее поколение

ОДНОЙ ЛИШЬ ДУМЫ ВЛАСТЬ Об «Уходящем поколении» и других романах В. Н. Астрова

В небольшом предисловии к роману «Уходящее поколение» автор, Валентин Николаевич Астров, трезво и точно сказал о специфичности своего произведения, о том, что в нем нет особой остроты событий, что основное содержание состоит в осмыслении персонажами пройденного пути, идейного существа их жизни. С пониманием относится автор и к тому, что не всякому читателю подобное сочинение будет близко: «Если это вам ничего любопытного не сулит, — закройте книгу».

Убежден, однако: тот, кто «закрыл книгу» не по началу ее, а по завершении, кто проявил к ней доброжелательное внимание, — узнал немало интересного, серьезного, заставляющего и размышлять, и сопереживать.

«Уходящее поколение» — заключительная часть трилогии: роману предшествовали книги «Огни впереди» и «Круча» (впервые они изданы «Советским писателем» соответственно в 1958 и 1966 годах). Оба произведения были встречены с живым интересом. В. Н. Астров, большевистский активист с дооктябрьским стажем, видный деятель партийной печати 20-х годов, изображал в них целую полосу жизни России, события, которые близко знал, в которых участвовал. Хотя книги Астрова это именно романы, а не мемуарные свидетельства, хотя в центре стоит собирательный персонаж — Константин Пересветов, все же автобиографичность и документальность повествования несомненны. На многих страницах можно видеть, как в индивидуальном, своеобразном опыте, в личной судьбе героя воплощаются известные и по другим источникам узлы, повороты революционной истории. Немало можно встретить и такого, что дополняет, конкретизирует наши представления. Пересветов, как и сам Астров, вел партийно-пропагандистскую работу в Еланске (за которым угадывается Смоленск), учился в Москве в Институте красной профессуры, энергичнейше участвовал в идеологических дискуссиях послереволюционной поры, хорошо знал многих людей из руководящего ядра партии.

Когда читаешь «Огни впереди» и «Кручу», не раз вспоминаешь горьковскую «Жизнь Клима Самгина». Разумеется, не сопоставление масштабов и изобразительных возможностей я имею в виду, а сходство угла зрения, предполагающего преимущественный художнический интерес к идеологической и интеллектуальной стороне действительности, к многостороннему полифоническому ее воплощению. Среда, где протекает жизнь Константина Пересветова, — это среда партийцев, большевистских идеологических работников; идейные интересы, идейно-нравственное развитие — вот суть романного движения, разнохарактерных романных событий.

Хронологически роман «Уходящее поколение» не служит прямым продолжением двух первых книг. В «Огнях впереди» действие начинается в 1905-м и заканчивается в 1919 году. В «Круче» изображены 20-е годы. Временные рамки «Уходящего поколения» охватывают период от Великой Отечественной войны до конца 70-х годов — хотя ретроспекции, воспоминания Пересветова нередко обращены и к годам 30-м, и к событиям, описанным в первых двух книгах трилогии.

Когда трилогия В. Астрова увидит свет вся вместе, в едином издании, — уверен, такое издание целесообразно, необходимо, — читатель глубже сможет оценить те отсылки к «Огням впереди» и «Круче», которые встречаются в «Уходящем поколении». Возникнет возможность и для более цельного, завершенного восприятия образа главного героя, всей линии его жизни. Да и сам облик прозы В. Астрова, особенности писательской манеры предстанут многообразнее, отчетливее, выпуклее.

Каковы эти особенности? Что составляет основу художественной убедительности, которой достигает автор трилогии? Дело тут, думаю, в искренности, скромной ненавязчивости, с какой рассказывается пережитое; в чистоте, естественности языка — языка русского интеллигента, близко стоящего к тем временам, когда уважение к гибкости и силе родного языка как бы само собой сопутствовало образованности; наконец, в глубокой преданности коммунистической идее, в убежденности, помогающей убедительности, можно сказать, переплавляющейся в нее…

Объективность требует признать: роман «Уходящее поколение» уступает двум первым частям трилогии. Нет в нем столь же плотной событийной насыщенности, иные страницы могут показаться необязательными, сугубо «частными».

Дело тут в том, что сам жизненный материал более привычен и куда менее конфликтен, чем прежде. И в том еще, что особый характер приобрела направленность повествования: сквозной нитью третьей книги выступает история приобщения Пересветова к литературному труду, становления его как писателя.

Это последнее обстоятельство, находясь в ладу с авторской приверженностью идеологической стороне жизни, вместо с тем и несколько деформирующе сказывается на повествовательной структуре, композиционной стройности. На этот раз перед нами произведение преимущественно эссеистского плана, в котором важно не столько событие, сколько его осмысление — историческое, философское, этическое. Вспомним, именно о такой своей цели говорит и сам автор.

Что ж, подобный жанр романа столь же законен, как и всякий другой; в последние годы даже появился подзаголовок «роман-эссе», сопутствующий некоторым интересным книгам. Вопрос, собственно, в том, насколько существенно то осмысление действительности, что предлагается «романно-эссеистским» жанром, насколько активными, работающими оказываются жанровые особенности.

В целом книга «Уходящее поколение», при всех ее неровностях, способна — еще раз повторю сказанное в самом начале — немало дать внимательному читателю.

«Уходящее поколение»… Называя так роман, автор конечно же нисколько не собирался бить на сентиментальность, а тем паче искать снисходительности. Но, как бы там ни было, название приковывает к себе, не отпускает. В самом деле — уходящее поколение… Поколение, участвовавшее в крупнейших революционных, исторических свершениях, пережившее больше, нежели любое другое… Поколение, опыт которого крайне ценен и поучителен… Книга В. Астрова дает возможность еще раз услышать голос представителя этого поколения, человека, обладающего талантом повествователя и талантом гражданина, приобщиться к живым, честным свидетельствам.

Такие свидетельства очень важны сегодня. Так уж случилось, что роман «Уходящее поколение», писавшийся в предыдущее десятилетие, читатель узнаёт в пору, когда настоятельнейшей общественной необходимостью стали новые подходы к нашему прошлому, к истории Советской страны. Мы встречаем в новейших изданиях немало такого, что заставляет по-иному, порой кардинально по-иному смотреть на обстоятельства минувшего. Из разнохарактерных фактов и сведений, разных точек зрения складывается картина, на основе которой возникают заключения, отмеченные историзмом, объективностью, лишенные конъюнктурного налета.

Раздумывая в этом свете над прозой В. Астрова, приходишь к выводу: хотя нет в ней ничего такого, что представляло бы интерес сенсационного, особого свойства, ее содержание, безусловно, способствует именно серьезному, глубокому осмыслению исторического пути. Это относится как к «Огням впереди» и «Круче», так и к «Уходящему поколению». Да, перед нами жизнь и мысли Пересветова, его индивидуальный человеческий опыт, черты, его личности присущие, и определенная субъективность мнений, определенная даже односторонность здесь неизбежны. Однако при всем том автобиографическая проза В. Астрова звучит объективно. Прежде всего потому, что она основательна в воссоздании душевного мира героя, человека глубоко идейного, во все свои долгие годы, при всех, в том числе и весьма неблагостных поворотах жизни, знавшего одной лишь думы власть — свято верившего в социальную и гуманистическую справедливость.

В романе «Уходящее поколение» не раз встречаешь размышления о цельности человеческой натуры, о мировоззренческой принципиальности. В том числе и в приложении к литературному, писательскому труду. Рассуждая о принципах творчества, Константин Пересветов говорит о неприемлемости для себя расщепленности, «двойничества», которые, развивайся он, Пересветов, в иных жизненных обстоятельствах, возможно, и не обошли бы его стороной. «Большевистский бог меня от этого уберег». И тут же: «…Нет худа без добра: воспоминания обо всем этом (имеются в виду колебания, посещавшие героя до твердо избранной им веры. — М. С.) заставляют меня всегда относиться к себе как можно строже, чтобы ни на чем не споткнуться». И еще: называя моменты душевных кризисов, возникавших по личному ли, по творческому ли поводам, Пересветов замечает: «…до глубинного раздвоения сознания дело не доходило — ни то, ни другое не затрагивало большевистских убеждений, этой доминанты моего существования, на которой зиждется моя моральная устойчивость».

Драгоценнейшее содержание видится за подобными признаниями. «Большевистский бог», марксистско-ленинское учение, проникшее в душу, ставшее частью натуры, — это действительно стержень и жизни Пересветова, и всего повествования, созданного В. Астровым.

Мы немало говорили — и с новой энергией говорим сегодня — об узостях, ограниченностях морали, определявшей поведение отцов. Безусловно, такие проявления давали себя знать, и существенно. Бывало, влекли за собой и горестные ошибки, и трагические потери. Историческое объяснение узости, здоровая, умная критика ее жизненно необходимы. Однако в ходе наших споров нередко возникает и критика иного характера, забывающая, игнорирующая главное: чистоту, величие революционных идей и помыслов, глубокую человечность большевистской морали и этики. Не получается ли так, что и Корчагин для нас стал узок, и фадеевский Левинсон, и крымовский инженер Басов? Между тем жизнь, выразившаяся в этих и подобных характерах, воистину полнокровна. И, думаю, ценно, знаменательно встречать в литературе новые подтверждения тому — особенно если они основаны, как у В. Астрова, на фактической, во многом документально-автобиографической основе.

В одном из эпизодов романа «Круча» Пересветов, критически размышляя о себе, о собственном поведении, задается вопросом: «Что это у меня? Комчванство?» Конечно, здесь, наблюдая за несколько наивным самоанализом героя, не возбраняется и улыбнуться. Но плохо, если улыбка эта будет улыбкой снисходительности, а не доброго сопереживания, если читающий не почувствует правды: да, именно так жили, так мыслили люди описываемого времени, и содержание их жизни было серьезным, нравственным.

К тому же вот еще что не можешь не взять во внимание. Само слово это, «комчванство», вроде бы уже и полузабытое, отошедшее (а вернее, отодвинутое) в историю, нынче вновь полноправно в печати, в общественном мнении, и мы все более осознаем, что его недаром столь часто и столь непримиримо употреблял, размышляя о политической реальности, Ленин…

В «Уходящем поколении» В. Астров ретроспективно обращается к обстоятельствам (они описаны в «Круче»), когда Константин, полюбив Лену Уманскую, первым делом сказал о своем чувстве жене, Оле, признался ей в том, о чем, собственно, вполне мог умолчать: каяться-то и не в чем было… История поучительная. Ибо и в признании этом (лишающем Олю, естественно, душевного равновесия), и в прямолинейно-неуклюжих «выяснениях отношений» с самой Леной Уманской столько видится искренности и честности, что понимаешь: именно так, а не иначе должен был герой поступать. И, собственно, честность эта как раз и явилась залогом того, что не распалась, только окрепла семья Пересветовых.

Из подобных фактов, подробностей и становится очевидно, где же проходит грань между «узостью» и — полнокровием жизненных, нравственных проявлений, грань непростая, диалектическая. Невольно вспоминаются герои Чернышевского — предтечи той самой морали, какой руководствовались Константин Пересветов и его друзья-большевики. Узость ли — движения души, руководимые, контролируемые чистотой убеждений?

Вот эту чистоту убеждений и сумел передать В. Астров в «Уходящем поколении», в главном содержании книги. Константин Пересветов, старый революционер, ставший писателем, делящийся с нами всем, чем живет и в современности, и в воспоминаниях, — это общественный человек в полном смысле слова.

Позволю себе еще одну литературную параллель. Читая «Уходящее поколение», я вспоминал старых партийцев — героев Ю. Трифонова: Федора Николаевича из «Обмена», Летунова из «Старика». Вспоминал их органическую, как и у Пересветова, способность жить не собой — жизнью, текущей вокруг. Хотя, конечно, все это люди достаточно разные.

Старика Летунова многое смущало в нынешнюю пору его жизни. Старика Пересветова тоже смущает ряд явлений, которые, по его разумению, не должны были уже и существовать, а тем не менее существуют, В целом же, однако, характер признаков действительности, разворачивающихся перед Летуновым и перед Пересветовым, существенно разнится. В первом случае это во многом признаки, связанные с негативным, с представлениями и нормами мещанства. Во втором это признаки преимущественно положительные. Многие страницы «Уходящего поколения» занимает рассказ об успешном, радостном опыте писательской деятельности Пересветова, о понимании и доброжелательстве, которыми эта деятельность окружена. Еще один объемный пласт романа — сердечные отношения с близкими, отношения, в которых общность держится не только на родство прямом, буквальном, но и на родстве духовном. Наконец, подробно рассказывается об интересе Пересветова к новаторским поискам в области педагогики, школьного воспитания; тут, конечно, отнюдь не все радужно, как оно и есть в жизни, творческим, самоотверженным педагогам приходится не раз горькую чашу испивать, но хочу и в данном случае подчеркнуть оптимистичность духа Пересветова.

«Педагогические» страницы, может быть, особенно характерны для повествовательного склада романа: они строятся не на сквозном действии, а прежде всего на разговоре, на рассказе о тех или иных педагогических реалиях, которые становятся известны Пересветову, обсуждаются им с кем-либо из друзей, знакомых, собеседников. Вчитываясь в эти страницы, видишь: лучшие из них отмечены движением, дискуссионностью, публицистичность подкреплена психологизмом — тем, что проистекает из взволнованности рассказчика, живого, горячего отношения к предмету. Заинтересовываешься вместе с ним и опытом создания разновозрастных школьных отрядов, и практикой подготовки к рабочим профессиям, и самим ходом эксперимента в интернате (борьба за него, перестраховка, наконец, избавление от эксперимента под благовидным предлогом — типичнейшая для нашего косного педначальства история). Доводы, которые приводятся в романе в пользу развития школьного самоуправления, в пользу оживления, на новом этапе общественного развития, идей Макаренко, интересны, актуальны. Независимо, самостоятельно трактуется вопрос о соотношении воспитательных принципов Макаренко и Сухомлинского, причем с необходимым тактом проводится мысль о том, что система Сухомлинского, как бы она ни была хороша, не должна затмевать (как это случалось в последнее время) систему Макаренко, тем более что в создании школьных коллективов именно макаренковские установки незаменимы.

Просто и естественно раскрывается в романе многогранность интересов, своеобразие мышления людей «пересветовского поколения», то качество, которое можно назвать жадностью к жизни, к духовной ее сути.

Вот несколько подробностей, взятых, как говорится, наугад, подряд.

Пересветов и приехавший к нему старый друг Сацердотов, встретившись после многолетней разлуки, сразу же бросаются в обсуждение горячих общественных проблем — от тех же школ-интернатов до необходимости создания средневолжского заповедника. Сацердотов, с волнением констатирует сын Пересветова Владимир, «чувствует себя в ответе за все». И про какие-то ямы на тротуарах говорит, «которые по его почину засыпал песком пензенский горкомхоз… Возмущает его, что леса вырубаются, что пензяков приезжие жители в «пензенцев» перекрестили… Что на радио слова старинных песен искажают…»

Тут же разговор о Чехове, да еще и в таком неожиданном ракурсе: «Жаль, что Антон Павлович даже до Пятого года не дожил, а из большевиков, должно быть, ни с кем не сталкивался. Обогатилась бы, может, русская литература плеядой героев того времени».

А вот, поблизости, еще штрих. Право же, каким специфичным, неординарным должен быть склад мышления героя, чтобы следующим образом рассуждать о… футболе, о возобладавшей в нем тактике безрезультатного осторожничанья: «…смотришь на игру и видишь какой-то футбольный оппортунизм по принципу отца ревизионистов Бернштейна: движение — все, конечная цель — ничто».

Много дает В. Астров примеров точной и гибкой художественной лексики — вроде возникающей вдруг в рассуждении о литературном произведении слова «уключина»: на «уключине» «вертится фабула…» — необычное и действительно емкое сравнение. Или вот такое лаконичное резюме после описания внешности героини: «В целом лицо ее давало больше материала живописцу, чем скульптору, особенно когда она улыбалась…»

Есть в основе подобного лаконизма интеллигентность — естественная, ненавязчивая. Как есть это свойство, допустим, в житейски простых, мудрых рассуждениях о старости (вроде такого: если наступает вдруг отчаяние от физической немощи, от забывчивости, «ты вообрази, что все это не с тобой творится, а с кем-то другим, и весело посмейся, только и всего!..»). Или в сентенциях о вреде и нелепости пьянства: «Непонятно было, как он (речь идет об одном из близких Пересветова. — М. С.), такая ясная голова, твердый в жизненных принципах, не в силах одолеть банальнейшего, глупейшего из пороков, в какой-то степени извинительного… лишь человеку невежественному, беспринципному и слабовольному», — очень бесхитростно и очень проникновенно сказано!

Тут, в подобных описаниях, эпизодах примечательно проявляет себя та самая упомянутая уже способность автора писать предельно просто, способность, в основе которой — неукоснительное следование искреннему, открытому взгляду на жизнь, подчиненность повествования этой искренности.

Любопытно, как размышляет Пересветов о явлениях культуры, вызывающих у него сложное, противоречивое отношение, как сливаются тут и личностное, и исторически обусловленное. Замечательная в этом роде исповедь — страницы о Достоевском. Говорится о неприятии Достоевского, заложенном еще в юности, когда в пересветовском кругу он безоговорочно воспринимался реакционером (и даже «эстетом»), и о движении к Достоевскому, совершавшемуся с развитием общественного бытия. Нет, Пересветову и нынче Достоевский отнюдь не близок, и тут право суверенного выбора: «…иногда брался перечитывать… но скорее из потребности прокорректировать свои первоначальные впечатления, чем из читательского интереса, с каким раз по десять перечитывал «Войну и мир», «Отцов и детей»…» Однако время заставило осознать «пережитки… односторонней оценки», прочувствовать, что гуманизм Достоевского являет собой значительную силу. С уважительностью говорит писатель Пересветов об идейности как о «типообразующем начале» в романах Достоевского. А еще он, обдумывая свои творческие замыслы, делает следующую запись в дневнике: «Хотелось бы мне провести через всю мою повесть такую внутренне сюжетную ниточку: Достоевский — Дзержинский — Макаренко. Разве Дзержинского не мучила та же самая «слезинка ребенка», что и Достоевского? Разве не Дзержинский взял под опеку ВЧК дело помощи беспризорной детворе первых лет советской власти? Разве не его именем назвал свою школу-коммуну беспризорников Макаренко?»

Неожиданно, даже парадоксально… Но как внутренне обоснованно, как справедливо по сути своей!

И вот о чем думаешь, суммируя идеологическое содержание прозы В. Астрова. Судьба героя трилогии, долгая, духовно активная его жизнь — это ведь и история мировоззренческого совершенствования, одно из поучительных свидетельств того, как органичен марксистско-ленинский взгляд на мир, как способен вбирать в себя всю широту гуманистического богатства, вырабатываемого человечеством. В «Уходящем поколении» чувство такой восприимчивости, всеобщности выражено особенно определенно.

Говорится в романе и о том, что явилось серьезнейшим ущербом всему делу социализма, — о нарушении ленинских заветов, о произволе и беззаконии, связанном с культом личности Сталина. В частности, существенные соображения обо всем этом возникают там, где воспроизводится разговор Пересветова и его близких в пору XX съезда, разговор горький, откровенный, честный.

С уверенностью можно предположить: работай автор над романом в наши дни, тема культа, трагических его последствий прозвучала бы в «Уходящем поколении» объемнее, резче. Тем более что Валентин Николаевич Астров сам попадал под каток репрессий: сначала в середине 30-х, затем в 1949 году — после участия в Великой Отечественной войне, куда пошел, невзирая на возраст, добровольцем. Реабилитирован был в 1956-м.

Те, кто внимательно следил за периодикой, заметили: имя В. Астрова упоминается последнее время в связи с советской политической историей, теми ее страницами, что в течение десятилетий оставались закрытыми и только сейчас начали исследоваться. Работа Астрова в партийной печати была связана с именем Н. И. Бухарина. Вместе с Бухариным, рядом других видных партийцев, чья судьба сложилась трагически, Астров в середине 20-х годов участвовал в руководстве «Правдой» и журналом «Большевик», был членом редакционных коллегий этих изданий. Он входил в состав делегации РКП(б) на V конгрессе Коминтерна. Астровым написан в те годы целый ряд работ по истории, среди них особенной популярностью пользовалась «Ленинская хрестоматия». Книга «Экономисты» — предтечи меньшевиков», изданная в 1923 году, находится среди книг личной библиотеки В. И. Ленина в Кремле.

Американский историк С. Коэн, отрывки из работы которого о Бухарине помещены в еженедельнике «За рубежом» (апрель 1988 г.), упоминает В. Астрова в связи с так называемой «школой Бухарина» — группой молодых талантливых марксистов, учившихся в Институте красной профессуры. Называя десяток имен участников «школы», С. Коэн пишет: «…их деятельность была прервана после поражения Бухарина, а сталинский террор пережил только Астров».

Судьба Валентина Николаевича Астрова уникальна.

В августе 1988 года прозаик, член Союза писателей СССР В. Астров отметил свое 90-летие…

Выше говорилось: составляющие трилогию книги способствуют серьезному подходу к истории. Да, это представляется несомненным — даже учитывая то обстоятельство, что, допустим, материал «Кручи», как нетрудно сейчас понять, мог бы быть значительно более полным, а трактовка ряда политических ситуаций более свободной и откровенной. Партийные дискуссии 20-х годов, борьба против оппозиции — все это, о чем мы теперь так много читаем в текущей исторической публицистике, из чего стремимся извлечь поучительные выводы, составляет, собственно, значительную часть содержания «Кручи». Так вот, хотя этому содержанию присущи изъяны, обусловленные концепциями и возможностями времени, в которое создавалась книга, в целом рассказ писателя объективен и честен. Нет у В. Астрова грубой тенденциозности, нет, нигде и ни в чем, столь милого иным авторам стремления примитивизировать сложнейшие события, представить их однолинейно.

Когда мы читаем в «Круче» сцены, где действуют исторические фигуры, лидеры страны, автор не давит на нас, не опутывает сетью предвзятости. Мы видим политику в лицах — и ощущаем влияние лиц на политику: подмечаем те вроде бы и неприметные зерна, из которых прорастут будущие трагические коллизии. Еще далеко до того, когда Сталин полностью узурпирует власть. Но писатель показывает, как и в рядовых вроде бы случаях (вроде эпизода, когда Сталин на квартире в Кремле встречается с Бухариным и опекаемой им молодежью — как можно понимать, той самой «школой») проявляется резкость, неделикатность генсека — а вместе с тем и цепкость ума, деловитость, контрастирующие с бухаринским прекраснодушием…

Есть основания полагать, что такая объективность, ныне наверняка кажущаяся ограниченной иным любителям «остроты», тоже реализовывалась нелегко. Из новых изданий «Кручи» (в 1969 и 1974 годах) исчезла важная сцена разговора Пересветова с Марией Ильиничной Ульяновой, где речь шла о ленинском завещании и явно проявлялась настороженность к Сталину, тревога… Да и вообще при переизданиях дала себя знать тенденция к «сглаживанию»: были, например, сняты исполненные и живости, и серьезного смысла страницы, описывающие приезд М. И. Калинина на забастовавшую в 1923 году Трехгорку. Вероятно, кто-то из ответственных читателей решил, что негоже рабочим так вести себя по отношению к собственной власти, — так ведь умница Калинин как раз в этом и убедил собравшихся на фабричном дворе…

Автор «Кручи» не мог задаваться вопросом, которым часто задаются в нынешних вольных размышлениях: насколько правилен был выбор, сделанный страной к концу 20-х годов. Но книга показывает наличие существенных факторов, способствовавших этому выбору. Из самой логики событий вытекает, что, как ни неуютно сегодня это сознавать, в ту пору история не оставляла нам большого времени для раздумий. Что твердость, а также и определенность теоретических постулатов импонировали партийной массе. Что реально существовала угроза, исходящая от капиталистических государств. Что утвержденное в революционных боях единство исподволь, незаметно превращалось в орудие единовластия. Что, наконец, свою немалую роль играла недостаточность культурности, как общей, так и политической.

Повторю: многое в подобных выводах вытекает из логики изображаемого, не формулируется прямо. Но то, что «Круча» заставляет размышлять в этом направлении, уже знаменательно.

В «Уходящем поколении», особенно там, где обсуждаются вопросы, связанные с культом личности, встречаешь суждения, как бы продолжающие то, что было намечено в «Круче». Настоятельно занимает В. Астрова проблема культуры, неоценимой важности ее в жизни и политике. Приводятся ленинские слова о трудностях и бедах, угрожающих нам оттого, «что не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет». И близко от них идет выдержка из письма, полученного Пересветовым весной 56-го от друга, заслуженного большевика: «…после XX съезда партии я на старости лет словно заново родился. Но тоска меня сосет, как только вспомню съезд XIII, когда мы на делегациях заслушивали посмертное ленинское письмо. Как мы тогда просчитались… Всеобщая вышла ошибка, предугадать будущее никто из нас тогда не смог, а потом уж поздно было…» А еще автор письма так выразил свою позицию: «Но от ответа перед будущими поколениями нам всем, видать, не уйти. Что ж, пусть нас судят по справедливости и по тем делам, какие нам были по силам. Чего-чего, а уж сил-то своих мы не жалели…»

Познакомившись с «Уходящим поколением», думая о творчестве Валентина Николаевича Астрова, не теряющего рабочей формы, продолжающего, несмотря на почтенный возраст, трудиться, — надеешься, что он еще сумеет выразить, досказать то, о чем невозможно было высказаться в полный голос. Хочется крепко надеяться на это… А одновременно нельзя не быть признательным писателю за то, что им сделано, — за его трилогию.

МИХАИЛ СИНЕЛЬНИКОВ

Август 1988 г.