Ухожу, не прощаюсь...

Ухожу, не прощаюсь…

Самолет пошел на посадку, пробил плотные грязноватые облака, и слева на уровне крыла в глаза жутковато ударил рваный студено-серебряный зев Ключевского вулкана. Левее, чуть ниже, грозным гигантским черным зубом — снег не держится на его мрачных отвесах — торчал уже много веков молчащий вулкан Камень, еще левее и ниже густо чадил Безымянный. Была неприметная сопочка у подножья двух самых больших в Европе и Азии вулканов, даже и названия-то у нее не было, и вдруг тридцатого марта 1956 года катастрофическим направленным взрывом она снесла свою вершину, уничтожив тайгу на площади более четырехсот квадратных километров пепловая туча поднялась на сорок километров — в стратосферу, взрывная волна полтора раза обошла вокруг земного шара, грязевые потоки, промчавшись около восьмидесяти километров, повысили уровень реки Камчатки… Время от времени Безымянный продолжает себя рвать взрывами, и чаще всего— в марте, а сейчас, в августе, он лишь чадил.

Словно загипнотизированный, я с трудом оторвал от него взгляд и перевел на рваный зев Ключевского. Уже не верилось, что я когда-то был там, на его ребре. Право, уже не верилось. Надо же, прошло восемь лет! Восемь лет — а было будто вчера! Боже мой, как быстро летит время! Восемь лет! А все лишь одни планы, мечты, наивные надежды, что все еще впереди… Боже мой, неужели до конца так будет?..

Наконец Як-40 плюхнулся на пепловое поле аэродрома, и, оставив ребят со снаряжением дожидаться попутной машины, мы с Семеном Петровичем заторопились на вулканостанцию: дело к вечеру, а она в противоположном конце поселка.

Надо же, я ничего не забыл, хотя за эти восемь лет столько было других дорог, да и чего только не было… Вот сейчас будет почта, сейчас — ресторанчик с высоким крыльцом… Вот и знакомый поворот на вулканостанцию, в рощицу японской березы. Вот и сам белый домик вулканостанции. Вот поляна, на которой восемь лет назад стояли наши палатки.

Я остановился, чтобы справиться с волнением. Ничего здесь вроде бы не изменилось. Хотя — нет: на месте большой поляны, где тогда стояли палатки литовской экспедиции, где мы познакомились с Римтасом, где в ожидании машины жили несколько дней, где в высокой траве, широко разбросив в стороны руки, мы с ним подолгу смотрели в небо, молчали, каждый отходил от своего, где, оба замкнутые и не очень общительные, неожиданно для самих себя поверили друг другу самое сокровенное, — теперь стояли дома, подросли деревья и вокруг самого домика вулканостанции. Но по-прежнему грозно сверкал над всем этим, курился Ключевской.

Дело было к шести, я хватился — потом осмотрюсь — и толкнулся в дверь домика вулканостанции, но она была заперта.

«Наверное, все на вулканах, в разгаре полевой сезон, снова заработал Толбачик… Но все равно — кто-то же должен остаться на станции».

Размышляя, как быть дальше, я остановился посреди большого двора на развилке тропок.

Иван Терентьевич Кирсанов в бытность начальником вулканостанции жил вон в том домике, в самой рощице. Скорее, и новый там живет. Интересно, где же сейчас Кирсанов? Вот бы увидеть! Тогда, восемь лет назад, он собирался уезжать с Камчатки, но, насколько я знаю, так и не уехал, лишь перебрался в Петропавловск, в институт вулканологии. Только в последний день нашего житья на вулканостанции, давая последние советы перед восхождением, он разговорился. Он говорил о тяжелом чувстве, которое испытываешь у кратеров вулканов, которое потом долго не проходит: нет, не страха, страх — само собой, чувство полной беспомощности перед силами Вселенной. У кратеров невольно думаешь о вечности, о жизни и смерти, о мелочности и, в общем-то, бессмысленности всех наших забот, если хотите — самого существования: ну, что для нас жизнь какой-то букашки, которая куда-то ползла по своим делам и попала нам под ботинок. Так и Вселенной еще меньше дела до нас. Видимо, почти к каждому приходят такие мысли, но думать об этом постоянно — трудно… Нам помешал столько ожидаемый и все-таки неожиданно прилетевший вертолет…

Я было уже направился к домику, как услышал за спиной шум машины. Затихла где-то за деревьями. Я повернул туда. От машины навстречу мне по тропинке шли трое. Впереди — седоватый красавец-верзила лет тридцати пяти в огромных, оглушительно хлопающих резиновых ботфортах, в засученной по локти и широко распахнутой на груди клетчатой ковбойке, мужчина среднего роста того же примерно возраста, но подчеркнуто серьезный, несмотря на жару — при галстуке, и, постоянно забегая вперед них и что-то ожесточенно доказывая, — невысокий мужчина лет пятидесяти пяти-шестидесяти. В глаза бросалась большая голова, высокий лоб с туго натянутой кожей, переходящий в лысину, и глаза, какие-то воспаленные, словно больные. И весь он был какой-то взбудораженный, взъерошенный. Небогатые волосы были взлохмачены, короткая, недавно подстриженная борода — и та колюче торчала во все стороны. Брезентовые штаны были явно велики, ковбойка с одного бока выбилась из них, руки — в машинном масле. Мужчина при галстуке строго и снисходительно ему говорил:

— Ну. нет у нас, ты пойми, Федорыч, нет. И фондов нет.

На что тот, размахивая руками, неприятным скрипучим голосом возражал:

— А ты найди. На черта тебя тогда держат. Пойми, без этого я не могу работать.

Красавец-верзила молча слушал, и тут они наткнулись на меня:

— Вы не подскажете, как мне найти Степанова, заместителя начальника вулканостанции?

— Это буду я, — нехотя ответил верзила, справедливо решивший для себя, что ничего, кроме лишних хлопот, это знакомство не принесет.

— Я из экспедиционного отряда медиков. Вам и Эмману насчет нас вчера сообщил по рации Пашенко.

— Ничего он мне не сообщал, — безмятежно и, как мне показалось, радостно, что так легко от меня отделался, улыбнулся Степанов.

«По фамилии Степанов… из районных великанов самый главный великан», — проглотив досаду и растерянность: как это Пашенко не сообщил, так ведь тепло встретил! — невольно вспомнил я. — «Сорок пятого размера покупал он сапоги». — Он невероятно нравился мне, этот так небрежно отфутболивший меня Степанов, я почему-то знал, что он отличный мужик, хотя видел его в первый раз, и мне было даже неловко, что я вынужден приносить ему дополнительные хлопоты.

— Странно, — упавшим голосом сказал я. — Вчера Пашенко сказал, что по вечерней связи сообщит вам и Эмману… Может, вместо моей фамилии он называл фамилию Андронова, нашего профессора?

— Нет, Эмману, может, и сообщал, а мне нет, — опять безмятежно улыбнулся Степанов.

Весь мой заранее продуманный монолог (я знал, как надоедают на вулканостанции всевозможные экспедиции и туристы, знал, как трудно на ней с транспортом, — а всем помоги, как будто у вулканостанции и других забот нет, как помогать всем, и потому заранее продумал: сказать прежде всего, что я здесь не в первый раз, на кого сослаться, про кого как бы между прочим спросить) рассыпался, я ожидал чего угодно, но только не этого, что о нас вообще не сообщат.

— У Пашенко это иногда бывает, — все с той же безмятежной улыбкой вдруг выручил меня сам же Степанов. — Забывает. Да у нас вчера и связи с институтом не было. А я только что приехал с Толбачика. А что у вас за дело?

Я торопливо стал объяснять. Видимо, это у меня получилось довольно внушительно, — недаром репетировал заранее, — потому что по фамилии Степанов из «районных великанов самый главный великан» в почтительном поклоне навис над моей тщедушной фигурой:

— Владимир Витальевич Степанов. А это — заместитель по хозяйственной части, Иван Кузьмич Шуренков, — представил он преющего в официальном костюме и галстуке, несмотря на жару и пыль, мужчину… — А это, — повернулся он к взъерошенному, в спадающих штанах, второму своему спутнику, — лаборант-наблюдатель Владимир Федорович Танюшкин.

Взлохмаченный и возбужденный Владимир Федорович Танюшкин недовольно, что я так некстати вмешался в разговор, стрельнул глазами, хмуро сунул мне руку и собрался было с новой силой доказывать что-то заместителю по хозяйственной части, но Степанов опередил его:

— Так чем, по-вашему, я могу быть полезен?

— Нам нужно совсем немного, — заторопился я. — У вас работают люди на Апохончиче, под Безымянным. Нам необходимо несколько раз взять у них анализы крови — в разное время дня, на восхождении, до, после, после работы в вулканической загазованности, кто продолжительное время работает в зоне действующих вулканов, кто — нет. Параллельно мы будем брать кровь у себя.

— А зачем это? — насторожился Степанов.

— Сравнение анализов может дать любопытную картину. Об адаптации человеческого организма к условиям вулканической загазованности, к вулканическому высокогорью. У нас разработана очень простая и удобная в полевых условиях методика, по которой можно судить, чем могут кончиться дальнейшие перегрузки для конкретного человека: или они закаливают его, или ему грозит нервный и физический спад. Мы проверяли ее в тайге, в горах, а теперь вот решили еще раз «обкатать» применительно к вулканам. Кстати, она очень заинтересовала медиков, работающих по программе вашего института.

— Нашего института? — почему-то еще больше насторожился Степанов.

— Основная наша работа в экспедиции Эммана, но и у ваших людей интересно взять хотя бы несколько серий анализов. — Я не мог понять, почему вдруг изменился Степанов, куда исчезла его доброжелательность.

— И вы будете на основании этого делать заключения о профессиональной пригодности или непригодности наших работников? — совсем холодно спросил он. — Вы что, от медицинской группы отдела техники безопасности института?

— Нет, что вы. — Все еще недоумевая, я понял одно, что нужно как можно скорее открещиваться от медиков, работающих по программе института вулканологии, неожиданному контакту с которыми мы несколько дней назад так обрадовались, мало того, всевозможная помощь со стороны института была обещана благодаря им. — У нас своя, чисто научная программа. И, разумеется, никаких выводов делать о профессиональной пригодности или непригодности не входит ни в наши обязанности, ни в наши планы.

— Кровь из вены будете брать?

— Нет, из пальца.

— Ну, тогда можно, — все еще настороженно сказал Степанов. — Только под Безымянным у нас уже никого нет. Да и на Апохончиче лишь помощник лаборанта.

— Ну, и вторая просьба, — не дал я ему опомниться. — По возможности помогите с транспортом. Только до Апохончича. А оттуда до Безымянного, а потом до Эммана мы сами доберемся.

— С транспортом? — Степанов опять нахмурился. — А почему Пашенко вас сразу к Эмману не забросил? У него там столько вертолетов.

— По программе экспедиции нам нужно начинать с Ключей.

— И много вас? Сколько груза?

— Всего семь человек. И килограммов двести груза.

— Двести? — усмехнулся Степанов.

— Ну, триста пятьдесят-четыреста.

— Уже четыреста, — покачал головой Степанов. — Ну, это для нас не проблема… Ладно, транспорт будет. Или вертолет, вот Федорыча все равно нужно туда закинуть, или машина.

— Вот большое спасибо!

— Только ни дров, ни воды на Апохончиче нет, — сухо добавил Степанов. — Сразу предупреждаю, на нас не рассчитывайте.

— Это я знаю. Я уже бывал на Апохончиче.

— Вот и хорошо.

— Но на Апохончиче раньше был родничок.

— Пересох. Где вы устроились?

— Да пока нигде. Мы только что из аэропорта. Остальные с грузом еще там.

— Гостиница у нас занята… Вот это вас устроит? — показал он в сторону старенькой шатровой палатки в углу двора.

— Вполне. В крайнем случае свои палатки поставим.

— Тогда устраивайтесь. Вечером подойдете, после пяти где-то. Может, к тому времени будет известно насчет вертолета. Правда, плохо с горючим… Ну, до вечера! А в аэропорт у нас сейчас машина пойдет. Кузьмич, скажи, чтобы забрали ребят.

Они втроем пошли дальше по тропке, Владимир Федорович Танюшкин снова принялся в чем-то горячо убеждать завхоза, а мы с Семеном Петровичем отправились к дырявой шатровой палатке,

И тогда тут стояла такая же. Неужели та же? Не может быть.

Надо же, я снова на этой поляне, и так же сверкает Ключевской. Вон там, широко разбросив руки, мы лежали с Римтасом в высокой траве. Надо будет бросить ему открытку. Пусть наши пути разошлись. Но все равно — надо быть выше этого.

После пяти, как договорились, я пошел к Степанову. На всякий случай прихватил немного чесноку: я знал, какая это здесь редкость, и, собираясь в дорогу, специально взял побольше.

В белом двухэтажном домике вулканостанции, спрятавшемся в тенистых зарослях японской березы, как и восемь лет назад, было чисто, гулко от тишины — все в поле — и уютно. Разувшись на крылечке, по скрипучей лесенке я поднялся на второй этаж. Степанов был в своем кабинете.

— А-а, садитесь, — поднял он голову от каких-то хозяйственных бумаг, задвинув их в стол. — Вертолета, наверное, не будет. Нет горючего. Завтра пойдет машина. В девять будьте в полном сборе.

— Большое спасибо!..

— Еще чем могу быть полезен?

— Все, спасибо! Там уж как-нибудь сами. И так неловко, я ведь знаю, все к вам с просьбами. Но уж раз зашел разговор, не могли бы показать карту того района? У нас очень плохонькая. И немного проконсультировать.

— Пожалуйста. Только с собой, сами понимаете, дать не могу, а минут через пятнадцать ухожу.

— Да мне всего минут на пять. Только сравнить со своей.

В это время зазвонил телефон. Степанов взял трубку:

— Да!.. Лена, сейчас… Через десять минут…

Я торопливо переносил на свою карту хотя бы наиболее значительные ориентиры на нашем будущем пути: побочные кратеры, каньоны сухих речек, ледники…

Снова зазвонил телефон.

— Да, Лена… Я сказал, через десять минут… Прошло уже двадцать? Ну, сейчас, — он положил трубку.

— Я вас задерживаю, — спохватился я.

— У жены сегодня день рождения. Гости уже собрались, нервничает.

— Что же вы сразу не предупредили?

— Да ничего. Мне все равно нужно было здесь побыть. Машина из Козыревска должна подойти, которая завтра на Апохончич вас повезет, да что-то запаздывает.

— Вот, прихватил. Оказалось, очень кстати… К праздничному столу, — выложил я на стол маленький сверток.

— А что это такое?..

— Берите, берите!

— А что это такое?.. Чеснок?! Вот спасибо! Уже вкус забыл. Лук сюда еще кое-когда завозят, обычно к зиме. А чеснок… Столько много? Вы себе-то хоть оставили?

— Конечно, оставил.

— Вот обрадую. Вы ведь знаете, какие тут радости.

— Вы москвич?

— Да.

— Давно здесь?

— Да уж пять лет.

— Еще не собираетесь уезжать?

— Пока нет. Года два, наверное, еще поработаю. Затягивает Камчатка. Собирался на пять лет, а теперь вот… Жену в свое время еле-еле уговорил — врал, года на два. А теперь и она за то, чтобы еще остаться. Кое-какой материал надо добрать. Вроде бы любопытные выводы по сейсмике вулканов намечаются. На следующей неделе, наверное, тоже на Апохончич поеду. Понесу к кратеру Ключевского портативную сейсмостанцию. Мы хоть громко и объявили, что предвидели извержение Толбачика, но до настоящего прогноза извержений нам еще далеко. Так что еще поработаю. Да Камчатка и затягивает…

Опять зазвенел телефон.

— Иду, Лена. Федорыч пришел? Иду. Если бы вы знали, что я несу. Сразу бы простили меня. А вот не скажу. Нет… Нет… Чеснок! Так-то вот… — Огромный Степанов радовался как ребенок.

До нашей палатки нам было по пути.

— Ну так в девять будьте готовы, — прощаясь, сказал он. — Да… Между нами… На самом деле в ваши задачи не входит делать заключения о профессиональной пригодности наших сотрудников или вы скрываете это?

— На самом деле не входит. Честное слово!

— А то среди моих, да и у Эммана, паника началась. Решили, что будете списывать по профессиональной непригодности. Дело в том, что в прошлом году на Толбачике на новых конусах было несколько тяжелых отравлений.

После этого начались всевозможные ограничения. А у каждого что-нибудь да есть. Вначале взялись вообще лихо, хоть всех списывай.

— Нет, мы к этому никакого отношения не имеем. Мы даже не будем записывать фамилий, если хотите.

— Ну, ладно… — Огромный Степанов облегченно вздохнул. — Тогда я. завтра своих успокою. Да, Кирсанова вы должны увидеть на Апохончиче. Он позавчера туда улетел.

Ночью была луна — томительная, странно поднимающая душу, что от мыслей — святых и ясных — холодок подступал к сердцу.

Снова и снова больно думалось: «А почему у нас с Римтасом все распалось? Не было ни ссоры, ни повода — ничего, а вдруг все развалилось. Впрочем, это неважно, что мы не пишем друг другу. Важно, что, вспомнив друг друга, каждому легче жить. Я уверен, Римтасу тоже».

Утром в полдевятого мы были в сборе, чтобы по первому же знаку сбросать свои рюкзаки в кузов. Но в девять мы не выехали. Водитель, подошедший к домику вулканостанции вслед за Степановым, — я еще раз подивился про себя: какой он огромный! — снисходительно усмехнулся:

— Федорыча отвозить? Хорошо, если вообще сегодня выедем.

— Почему? — не понял я.

— Так это же Федорыч. Вот увидите. А пока поеду заправлюсь.

Минут через двадцать он вернулся, открыл капот, стал копаться в моторе. Подошел Степанов.

— Почему до сих пор не выехали?

— А я что? Я — готов. Федорыча нет. И ничего у него не готово.

— Как не готово? Я же ему вчера ясно сказал, что в девять выезд. Что к вечеру ты мне будешь нужен здесь. Где он?

— Спит, наверно. Я раза два стукнулся в дверь — бесполезно.

— Разбуди. Скажи, что я велел немедленно выезжать.

Водитель нехотя пошел к дому, в половине которого жил Владимир Федорович Танюшкин. Настроение мое начало падать. Ну, этот Танюшкин!

«Пока разбудят, пока то да се — часа полтора-два пройдет. Как держат на вулканостанции такого растяпу?» — думал я, втайне надеясь, что пройдет меньше, ну — с час.

Но не тут-то было. Водитель вернулся с неопределенным ответом: «Кое-как добудился. Сказал, скоро придет».

Прошло еще с полчаса. Степанов, проходивший мимо, спросил:

— Так что, он все спит?! А ну, немедленно подними! Скажи, что в последний раз. Мне уже начинают надоедать его фокусы.

И только после этого появился Танюшник — в парадном костюме, в тщательно отутюженной серой рубахе, аккуратно причесанный, со вкусом подобранный галстук умело и небрежно повязан.

— Ты куда это вынарядился? — недобро спросил его Степанов.

— Как же, можно сказать, праздник у меня сегодня.

— Какой еще праздник? — Скулы у Степанова заходили, словно он пережевывал камни.

— Выезжаю на станцию. Работа предстоит большая.

— Не собираешься ли ехать в этом костюме?

— Нет, это так, для торжественной минуты. Перед отъездом переоденусь.

— Во сколько мы вчера договаривались выехать?

— Но, Володя…

— Никаких «но». После обеда мне машина нужна здесь. Сейчас же выезжайте.

— Но мне еще картошки купить надо.

— А раньше ты что думал? — Скулы у Степанова снова заходили.

— Раньше другие дела были. Потом мне еще надо…

Огромный Степанов, не дослушав, бессильно махнул рукой и пошел к гаражу, на ходу бросив водителю:

— Чтоб у меня к обеду выехали.

— А я что? Я — хоть сейчас, — валяя простовато-послушного ваньку, развел тот руками.

— Свози его быстренько на базар за картошкой.

Мы снова сели к заборчику к своим рюкзакам. Я уже начинал ненавидеть этого Танюшкина.

Но на картошке дело не кончилось. Выяснилось, что Танюшкин еще не получил на складе тушенку и другие продукты. Пока искали завхоза, а было воскресенье, пока грузились, стало уже полпервого. Я боялся, что останемся на обед. Но без пяти час мы все-таки тронулись.

— Лампы-то хоть, аппаратуру собрал? — на прощание спросил Степанов Танюшкина.

— За кого ты меня принимаешь, Володя? — обиделся тот. — Давно все готово, еще неделю назад. Это ведь не картошка…

Ну, тронулись!.. Тьфу, черт! Не повезет, так не повезет: баки, которые дал нам завхоз под воду, без жесткой каркасной дощатой обвязки (Танюшкин заупрямился, что она занимает в машине слишком много места) от веса воды на первом же ухабе лопнули. Хорошо еще, не успели выехать со двора. На другие баки рассчитывать не приходилось. Наскоро стали набирать воду в свое время на крайний случай прихваченный прорезиненный мешок и в продуктовые полихлорвиниловые мешочки. А я радовался, что так легко решили мы проблему с водой.

Танюшкин, уже, как вчера, взъерошенный и взлохмаченный, в спадающих, не по размеру, брезентовых штанах, стоял на подножке вездехода и занудливо скрипел:

— Скорее, скорее! Из-за вас я опаздываю.

Я еле сдерживался, чтобы не взорваться.

Я его уже люто ненавидел.

Так мы и выехали почти без воды.

Машина была с тентом, и сзади под него, словно мощным насосом, стало затягивать черную вулканическую пыль — дорога шла по так называемым пескам — мощным наносам вулканического пепла. Нечем было дышать, пыль толстым слоем сразу же покрыла наши лица, одежду, скрипела на зубах. Семен Петрович, не выдержав — впереди было еще более полсотни таких километров, — застучал по кабине:

— Давайте снимем тент. Тут дышать нечем.

— Потом долго его натягивать. — Водителю явно лень было возиться с тентом.

— Мы сами натянем.

Водитель уже готов был согласиться, но тут из кабины высунулся хмурый Танюшкин:

— В чем дело?

— Тент вот снять. Пыль под него засасывает, дышать нечем.

— Не надо его снимать.

— Но мы же потом натянем.

— Не надо! Поторопимся. Дорога каждая минута. Степанову машина на вулканостанции нужна. — И скрылся в кабине.

Семен Петрович лишь покачал головой. Вездеход еще ожесточенней запрыгал по вулканическим бомбам, нас еще больнее стало бросать на жестких скамейках: больше висишь на руках, готовясь к очередному толчку, чем сидишь, да мягкое место уже до того, отбито, что на нем невозможно сидеть.

Где-то на полпути остановились отдохнуть. Кругом не было ни капли воды, но жгли здоровенные комары. Танюшкин выбрался из кабины неожиданно с хорошим настроением, разговорился с Семеном Петровичем: его, оказывается, чрезвычайно заинтересовала наша методика, которую мы собирались здесь еще раз обкатать. Воспользовавшись этим, мы старались натолкать в кузов как можно больше дров, километров через десять останется позади граница леса. Семен Петрович в свою очередь перед тем, как машине тронуться, снова осторожно предложил снять тент, но Танюшкин сразу нахмурился:

— Нет, не надо.

Семен Петрович, слегка покраснев, насколько это можно было заметить сквозь пепел, густо припудривший его лицо, полез в кузов, долго подкладывал под отбитую задницу штормовку.

— Ну и фрукт, этот Федорыч! — сказал он с сердцем. — Такого поискать…

Вот наконец осталась позади кромка леса. Еще с полчаса — и приехали. Но водитель неожиданно остановился, не доезжая до домика вулканостанции метров четыреста, на голом, открытом, всем ветрам, сыпучем берегу «сухой», пока молчащей речки.

— Вот здесь можете ставить палатки, — высунулся со своей стороны Федорыч. — Туристы у нас всегда тут встают. Ближе нельзя.

А я уже представлял, как мы поставим палатки на прежнем месте, что восемь лет назад, — на небольшой пепловой площадке рядом с домиком сейсмостанции под прикрытием лавового потока.

— Вон те дрова на вертолетной площадке не брать, — тем временем своим неприятным скрипучим голосом нудел Федорыч. — А то в прошлый раз туристы у нас пожгли, а мы ведь дрова вертолетом или на машине забрасываем.

— Да у нас своих хватит, — пытался я его успокоить, принимая из кузова рюкзаки и драгоценные мешочки с водой. Надо же, кроме нескольких, выдержали такую дорогу, не порвались. — Потом бензин у нас есть, примус.

— Машину разгрузить надо помочь, — продолжал нудеть Федорыч. — Бочки с водой и бензином тяжелые.

— Разумеется. Сейчас сбросаем рюкзаки, на случай дождя поставим хотя бы одну палатку — и подойдем. Впрочем, ребята, езжайте сразу, помогите, а мы с Семеном Петровичем тем временем поставим палатку.

Стали выбирать место для лагеря. Смотрели, как вездеход напряженно карабкался на старый лавовый поток к домику сейсмостанции.

— Ну и фрукт, этот Федорыч! — снова протянул Семен Петрович. — Дать бы под зад, так нет, нельзя. Чуть не на коленях перед ним, а ему хоть бы что. Знает прекрасно, что была радиограмма из института вулканологии — всячески помочь, так нет: там — туристы сожгли, это — нельзя, то — нельзя.

— Сегодня полдня из-за него потеряли, — не смог умолчать, процедил сквозь зубы и я. — Работничек! Степанов вроде бы деловой мужик, на станции у него чистота и порядок, как он терпит такого?!

— Не хватает людей, наверное, вот и вынужден был взять какого-нибудь бича. Да ладно, что он нам дался! Добрались — и хорошо. Дрова у нас есть. Воды, правда, мало, но ничего. Главное, что мы наконец на месте.

Я спохватился, разогнул спину от рюкзака и счастливо огляделся. Сколько лет я мечтал, чтобы снова очутиться здесь, на Апохончиче, на границе земли и космоса, где приходят порой странные и тяжелые мысли. Где лихорадочно начинаешь торопиться жить.

Почему же все-таки у нас с Римтасом все развалилось? Потому что очень уж похожи? Что слишком много знали друг о друге?

Ключевской то по самую подошву затягивало тяжелыми тучами, словно его никогда и не было, то он ослепительно и студено сверкал в разрывах туч. Надо же, я снова у его подножья! Не верится!

Настроение немного омрачает лишь то, что мы с головы до ног набиты пылью. Неприятное ощущение: волосы не расчесать, лицо стянуто, словно мятая и ржавая жесть, пепел забил все поры тела. Вымыться бы! Неужели нам предстоит работать так весь месяц и даже больше? Помню, раньше на Апохончиче была банька. Может, цела? Но разве с этим Федорычем договоришься! Да ведь и воды нет. Неужели родничок совсем пересох?

— Вы называете это сухое русло сухой рекой. Когда-то здесь текла река? — спросил Семен Петрович.

— Она и сейчас течет, — усмехнулся я.

— Как это?

— А вот будет завтра дождь или солнце — и узнаете. До полудня примерно, если нет большого дождя, «сухие» реки обычно молчат, а пойдут затяжные дожди или начнут там, вверху таять снега после пурги — и загремит она, что на ухо друг другу кричать придется.

— Так, может, тогда вымоемся. Нагреем на костре — и…

— Ничего не получится, — засмеялся я. — То, что загремит, водой назвать можно лишь условно. Это скорее жидкая каша — так вода насыщена пеплом. Поток тащит куски лавы, смерзшиеся глыбы пепла.

— Ну так вымоемся дождевой водой.

— Дождевая вода — это хорошо. Но если тут зарядит дождь — не рад ему будешь.

И точно. К вечеру пошел дождь, и не такой, о каком мечтал Семен Петрович, а нудный, холодный. А тут еще выяснилось, что течет палатка. Злой на ребят: не могли на складе выбрать. Рядом вскоре загремела «сухая» речка, пока вполголоса. Кое-как вскипятили чай, пригрелись в спальниках.

Послышались шаги. Это был Юра Привалихин, ученик десятого класса ключевской школы. Чтобы подзаработать на лодочный мотор, пошел на лето на сейсмостанцию в помощники лаборанта.

— Юра, а когда Иван Терентьевич-то, Кирсанов, ушел? — вспомнил я.

— Утром. Под Безымянный.

— Так сегодня, что ли?

— Сегодня.

— Надо же… Из-за этого Федорыча… Не знаешь, долго он там пробудет?

— Не сказал.

— Да ты забирайся в палатку, что мокнешь, чаю выпей.

— Я только что пил.

— Все равно забирайся.

— Пришел посмотреть, как вы тут устроились. Да и скучно одному-то. Федорыч приехал: это — не так, то — не так. А я — что, Володька запустил.

— Как ты с ним? Видишь, из-за него мы какие. Не дал тент открыть. И всю пыль засасывало в кузов.

— Да надоел он мне. Это не так, то не так. А сейчас вот еще простыл. Послал меня спросить какие-нибудь таблетки… А вымыться-то — баня тут есть, но заброшена. Федорыч ее и запустил. Да Володька, которого Степанов на днях выгнал. Пока Кузьма тут был — порядок был, а после него запустили. Кузьма в отпуск ушел, за три года — на полгода. А вы нагрейте воды на костре и вымойтесь.

— У нас воды слишком мало. На питье, на варку хватило бы, и то хорошо.

— Так тут же родничок есть.

— Он разве не высох? — удивился я. — Я спрашивал Федорыча еще на вулканостанции, говорит, высох. И Степанов говорил, высох. А я помню, родничок здесь был.

— Нет, снова пошел.

— Ну, тогда порядок!

Мы повеселели.

— Какие же ему дать таблетки-то? — стал рыться в аптечке Семен Петрович. — Знаешь, Юра, я приду посмотрю его сам, там чего-нибудь и придумаем, — решил он… — Да ты что, уходишь? Посиди.

— Да нет, пойду. Опять прицепится: «Что долго?

— Ну ладно, тогда скажи ему, что по вечеру придем.

— Скажи, что сам профессор его посмотрит, — выбрался я вслед за ним из палатки. — Замена-то тебе скоро будет?

— Да обещали на следующей неделе. Ведь скоро в школу. Ну, ладно, приходите. Дрова-то у вас — так себе. У нас возьмите. — Видя, что я усмехнулся, добавил: — Вы очень-то не обращайте на него внимания, он хоть и нудит, но ничего.

Когда совсем стемнело, мы с Семеном Петровичем пошли по «вызову». Если честно сказать, болезнь Федорыча была нам на руку: покладистей будет, а нам еще неизвестно сколько жить на Апохончиче. Порывшись в аптечке, Семен Петрович, крякнув, прихватил с собой и пузырек со спиртом, затолкал в карман по головке лука и чеснока:

— Думаю, ему это лучше таблеток поможет.

Юра встретил нас на крылечке. Федорыч маячил в полумраке приборной.

— Проходите, сейчас я, — высунулся он. — Что-то сигнал не проходит. Уехал — все работало, а приехал… Был тут один без меня… Посидите, я сейчас.

Дожидаясь Федорыча, огляделись. Точнее, отогрелись у жарко натопленной печки. Грубо сколоченный стол, две железные кровати. Сразу потянуло на сон.

Наконец появился Федорыч.

— Опять у тебя проявитель не на месте, — стал выговаривать Юре. — И у рации трубка перекручена. Стоит уехать на какое-то время — и полный развал. Сколько раз говорил: сейсмология любит точность и аккуратность. За прохождением сигналов не следил. На последних лентах нет их и в помине… Ну, вот и все, — повернулся он к нам. — Немного освободился. Что-то приболел я. Так-то ничего, да вот слезы идут, насморк, копаюсь в приборах— и ничего не вижу, заливает, вот. А тут дел накопилось, работать надо. Я Степанову обещал навести здесь порядок, вот. Работал тут один два месяца, Володька, все запустил. Степанов его выгнал три дня назад. Приехал сюда, а у него бардак. Гитара, туристы, штормовки по всему дому сушатся. И Юра вон, хороший парень, у него разболтался, вот.

— Делать он, конечно, ничего не делал, но туристы тут ни при чем, — обиделся Юра. — Степанов тоже хорош. Не разобрался — кричать. Пришли они мокрые, снег перед этим был. Что сейсмостанции сделалось от того, что они обсушились немного?

— А то, что сейсмостанция — не проходной двор. Снега боятся — пусть дома сидят. А Степанов мне говорит, чтобы на сейсмостанции— ни души, и наведи порядок.

— Ну, а кроме слез и насморка, что еще у вас? — спросил Семен Петрович.

— Да разламывает всего. Лень по всему телу, вот. Так бы и прилег. А прилечь нельзя— работы много. Я Степанову обещал в неделю поставить станцию. Каких-нибудь таблеток бы.

— У вас скорее всего самый элементарный грипп. Таблеток я вам дам, но лучше всяких таблеток будет вот это: разотрите дольку чеснока и луковицу и эту смесь прямо в нос закладывайте. И неплохо бы на ночь граммов сто пятьдесят водочки с перцем. Водочка-то есть?

— Да есть бутылочка. Больше не взял. Вчера у Степанова перебрал немного, под чесночок— Степанов вчера откуда-то чесночку принес, сегодня с утра на нее и смотреть не хотелось. Одну купил, вот. А сейчас вижу: мало взял… Вы мне заодно левую руку не по смотрите, что-то который уж день в руку отдает.

— Давайте. Разденьтесь по пояс.

Федорыч разделся. Был он весь щупленький, худенький, тело давно не видело солнца.

— Когда ваши ребята на Ключевской собираются? — спросил он.

— Завтра утром, если будет погода.

— Ах, у меня времени нет, сходил бы. А может, сходить? Юра тут присмотрит. Со Степановым-то мы обязательно пойдем. Он через неделю должен приехать. Портативную сейсмостанцию наверх к кратеру понесет. Мы с ним уже договорились, но еще бы раз хотелось сходить. За сколько ваши ребята собираются сходить?

— Да суток за трое-четверо.

— А, нет… Тогда я не смогу. На столько времени я не смогу оставить станцию. Со Степановым-то мы за день до кратера дойдем.

— За день? Ведь это четыре тысячи восемьсот пятьдесят, да не с какого-нибудь перевала или плато, как на Кавказе, а почти с самого нуля, с океана.

— Степанов за день ходит. В болотных сапогах, тридцать килограммов станция. Ну, и еще разный груз, палатка там, продукты…

— С рукой все в порядке. Давайте-ка послушаю вас, — задумчиво сказал Семен Петрович. — Я, правда, не терапевт, но все-таки.

— А кто вы?

— Хирург.

— Хирурги тоже разные бывают.

— Онколог, — неохотно ответил Семен Петрович.

— Онколог?! Ну, что-нибудь у вас сдвинулось с лечением рака?

— Не очень, но кое-какие успехи есть… М-да! Сколько вам лет?

— Пятьдесят пять.

— Что у вас с сердцем? Только честно.

— С сердцем? — Федорыч усмехнулся. — Два инфаркта было. С последним целых два месяца, не поднимаясь, валялся. А что, чувствуется?

— Чувствуется.

— А я, грехом, думаю, вдруг не заметит. Профессор-профессор, а вдруг не заметит.

— Да как уж тут не заметишь! Тут совсем не надо быть профессором. А вы еще собирались на Ключевской.

— Что, так уж плохо?

— Нет, я бы не сказал, что очень плохо, — уклонился Семен Петрович. — Но на Ключевской вам нельзя ни в коем случае.

— На Ключевской-то я пойду. Со Степановым договорились.

— Но это может плохо кончиться.

— Да я же неплохо себя чувствую. Это сегодня, наверное, просто с похмелья сердце-то колотится.

— И много вы вчера выпили?

— Да так, с бутылочку.

— Водки?!

— Конечно.

Семен Петрович усмехнулся, покачал головой:

— А в предыдущие дни вы не прикладывались?

— Немного прикладывался.

— Ну и в каком объеме?

— Да так, примерно по полбутылочке в день.

— По полбутылочке? У вас что, простите, не запой?

— Да какой это запой — полбутылочки в день?! Да и не больно любитель я выпить. В гробе я видел эту водку. Просто в последние дни все как-то получалось. В Ключах всегда повод найдется. То кто из «поля» вернулся, то еще что-нибудь. А как сюда, на сейсмостанцию— месяцами в рот не беру, вот… Ну, а все-таки — как мое сердце?

— Знаете что, не могли бы вы немного пробежаться вокруг домика? Я хотел бы проследить ваш пульс под нагрузкой.

— Пожалуйста. Много нужно бегать?

— Да нет. Круга три-четыре. А утром натощак возьмем кровь. На анализ.

Федорыч, не одеваясь, вышел наружу, сделал круг вокруг дома.

— Одышки нет? — встретил его на крыльце Семен Петрович. — Тогда еще круг. И поинтенсивней поработайте руками.

Федорыч пробежал еще три круга, широко размахивая руками. После этого Семен Петрович долго прослушивал его.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил Федорыч.

— Да ничего, после двух инфарктов вы выглядите очень неплохо. Если бы все так выглядели после инфарктов!

— Значит на Ключевской вы мне разрешаете?

— На Ключевской вам идти все-таки не стоит. Тем более со Степановым, за один день. Наши ребята тренированные, спортсмены,

один даже мастер спорта, и то собираются за трое суток.

— А вы сами идете?

— Нет. Останусь внизу. Куда мне с ними тягаться.

— Зря! Побывать у Ключевского и не подняться к кратеру?! Сколько же вам лет?

— Сорок восемь.

— И вы уже записали себя в старики? Зря! Потом корить себя будете.

— Да у меня и тут работы хватит, — стал оправдываться Семен Петрович. — К тому же кому-то все равно внизу нужно оставаться.

— Ну, это совсем другое дело. А вы идете? — спросил Федорыч меня.

— Нет. Я уже был там. Покажу ребятам кратчайший путь и останусь внизу.

— По технике безопасности?

— Да.

— Это правильно.

— Ну ладно, мы пойдем, уже поздно, — неохотно поднялся от печки Семен Петрович. — Так что утром не завтракайте, пока не возьмем кровь.

— Вы все-таки утром собираетесь начать восхождение? Погода-то!

— Утром посмотрим, — сказал я. — Погоду здесь можно ждать неделями, а у нас времени в обрез. Потом бывает и так: внизу дождь, а кратер чист, солнце.

— Бывает. — Федорыч не отпускал мою руку. — Смотрю вот, вы один не медик в этой экспедиции. Как вы в нее попали?

— Захотелось снова посмотреть на вулканы, я был здесь в шестьдесят восьмом. Один сюда вряд ли соберешься. Билет только сколько стоит. А тут подвернулась возможность. Семен Петрович пригласил меня как проводника, что ли, ну, и подопытным кроликом.

Всю ночь шел дождь, на сердце было тревожно. Громыхала, не давала уснуть натянутая ребятами над дырявой палаткой полихлорвиниловая пленка. Казалось, что за палаткой ураганный ветер. В конце концов я не выдержал, выбрался, а ветер-то — так себе. К черту сорвал пленку — утром свалю на ветер: лучше мокнуть, чем слушать грохот…

Но к утру дождь утих, однако тучи были такие низкие, что, казалось, протяни руку — и достанешь. Они упирались в склон Ключевского в каком-то полукилометре от нас, а самого Ключевского словно сроду и не было.

Ребята ходили хмурые.

— Судя по низкой облачности, наверху солнце, — убеждал я их, хотя имел на это сомнительное право: сам-то остаюсь внизу. — Впрочем, — осенило меня, — скоро у Федорыча связь с Ключами. Попросим узнать, какой Ключевской оттуда. Все равно идти у него кровь брать.

И точно: из Ключей сообщили, что тучами закрыта только подошва вулкана, вверху солнце, на склонах свежий снег, видимо, ночью там прошла пурга. И часов в одиннадцать ребята неохотно потянулись наверх, в облака. Хоть и скребло на сердце, что мы их, можно сказать, погнали к кратеру в такую погоду, с Семеном Петровичем облегченно вздохнули: наконец-то приступили к работе! Прибрали в палатке, сложили под пленку оставшиеся дрова. Если экономить, на четыре дня, до прихода ребят, их должно хватить. А с водой теперь совсем просто — с неба вон сколько ее валится.

— Я думаю, что мы все-таки истопим баню, — отозвался на мое предложение вымыться около костра Семен Петрович. — Надеюсь, уломаем Владимира Федорыча.

— Что ж, попробуем.

— Спирта у нас немного есть, пожертвуем. Сегодня уж перебьемся без бани, а завтра — можно. Чтобы к приходу ребят она совсем не выстыла. Чтобы только подтопить. Жалко, без веника!

— Если будет баня, будет и веник. Схожу вниз, тут недалеко должен быть кустарник. Пусть ольха, но все-таки.

К вечеру опять пошел дождь. Надо же, а мы погнали ребят наверх. Чтобы заглушить угрызение совести, пошли на сейсмостанцию.

— Ну, как кровь? — по пути вспомнил я.

— Да ничего хорошего. Видели же утром, долго не могли взять. Большая свертываемость и вязкость. Это очень плохой признак. Типичная послеинфарктная и, к сожалению, предынфарктная кровь. А анализ лишь подтвердил это. Ни о каком Ключевском не может быть и речи. Да дело не только в Ключевском — я не представляю, как он один здесь останется. В таком состоянии необходимо находиться под постоянным медицинским контролем.

— Ну, может, вы несколько преувеличиваете? Чистый воздух, спокойствие… Может…

— Андрей! — перебил меня Семен Петрович. — Разве я отношусь к типу врачей-перестраховщиков? Вы меня, ей-богу, обижаете.

Я пристыженно замолчал.

— А, добрый вечер, — весело встретил нас Федорыч. — Опять дождь. Ваши, наверное, мокнут.

— Мокнут. Или, скорее, пурга.

— Ничего. Зато выйдут к кратеру — все окупится. Я, например, до Камчатки каждое лето в отпуск на горных лыжах в Терскол или в Безенги. Красота, вот.

— Вы разве не камчатский? — удивился Семен Петрович.

— Москвич.

— И давно из Москвы?

— Да уже больше года.

— И как сюда попали, если не секрет?

— Какой секрет! Все Степанов. Я ведь его чуть ли не с малых лет знаю. Когда он после Бауманского училища пришел к нам в институт физики Земли, на преддипломную практику— мы и познакомились. Вообще, он молодец! Работал в Антарктиде, искал Тунгусский метеорит, да где он только не побывал! Володька не из тех, кто женился, одел тапочки — и все. Пятый год здесь — и ни разу еще в отпуске не был, кажется. Все некогда. Так вот, как-то был он в командировке в Москве, а у меня как раз неурядицы всякие, он и говорит: «Приезжай в отпуск, посмотри, а понравится — может, и поработаешь немного. Мне поможешь». Дело тогда чем кончилось: я больной был — грипповал, выпили мы, он лечить взялся, поставил мне на спину вместо банок стаканы. Банок-то у меня сроду не было. Потом кое-как их смог отодрать. На другой день, чтобы он больше их не ставил, я скорее соврал, что полегчало. Ну вот, после этого он взял и прислал мне на дорогу денег. А я взял и уволился. И поехал, вот. Ну, как моя кровь?

— Да неплохо, совсем неплохо, — вовсю врал Семен Петрович. — Но на Ключевскую вам все-таки идти не советую. Да и с горными лыжами, видимо, придется, распрощаться.

— Значит, распроститься с горными лыжами? — помолчав, усмехнулся Федорыч. — Чем же мне тогда заняться? Легко сказать. Горные лыжи, можно сказать, единственное, что у меня оставалось. Правда, есть у меня еще одно дело… цветы. Но это я уж думал — потом. У меня в Москве в квартире автоматизированные полки, вроде книжных, но только с цветами. Уезжаю я на месяц на лыжах в Терскол — цветы автоматически поливаются, проветриваются, поддерживается определенная температура с точностью в полградуса, причем в разное время — от всходов до цветения — нужна разная температура и разное освещение. Приезжаю через месяц, а они не просто живы, а живут, растут… Вы знаете, они по-настоящему живые. — Федорыч увлекся, даже весь засветился как-то. — Только не говорят… Цветами стоит заниматься.

— А сейчас, когда вы не на месяц, а на год и больше уехали?

— Раз в месяц друг заходит, присматривает. Вы знаете, на Камчатку приезжают с разными целями. Кто — деньги заработать. Кто — еще зачем. И я — у меня задумка, мечта есть одна. В прошлом году ко дню Восьмого марта я вырастил цветы и подарил их женщинам вулканостанции. Вы знаете, какие тут дорогие цветы? На материке, когда идут на день рождения, цветы — самый дешевый подарок. А тут самый дорогой. Веточка розы, если вы еще ее найдете, — сорок рублей. Но дело не в деньгах, дело в том, что их здесь, на Камчатке, нет. Так вот, я всем женщинам вулканостанции на Восьмое марта подарил цветы. Правда, не сам — подарили от моего имени. Сам я в это время здесь сидел, на Апохончиче. А сажал я — в ванной в квартире у Степанова, а потом уехал сюда и каждый день по рации сообщал, что нужно делать. Ну, вырастить цветы в ванной — дело не сложное, хотя тоже… А вот чтобы они зимой зацвели, и не просто зацвели, а Восьмого марта, не пятого, не десятого, а восьмого! И мне это было очень приятно. И вот я мечтаю, чтобы на Камчатке круглый год были цветы… Ну, это, я думал, потом — на самый конец.

Он замолчал, потом вдруг засуетился:

— Извините, нужно ленту сменить. Это десять минут, не больше.

Я взял бинокль, вышел на крыльцо, сел на верхнюю ступеньку. Стал шарить по склону Ключевского. Я был счастлив: надо же, я на Апохончиче, в этой прекрасной пустыне, где так просторно и жутковато мыслям!

— А как ваш насморк? — услышал за спиной, через неплотно прикрытую дверь.

— Спасибо! Вы знаете, гораздо лучше. Отличное средство! Теперь буду знать. Правда, лук с чесноком здесь большая редкость. Но слабость в теле совсем еще не прошла. И под лопаткой продолжает покалывать, а насморка как не было.

— Вам сейчас неплохо бы погреться в баньке, — начал издалека Семен Петрович. — Только немного.

— В баньке? Банька-то есть. Но запущена. Володька, который после Кузьмы тут был, собак в ней держал.

— Отмоем.

— Да и каменка развалилась.

— Подремонтируем. Вас отогреем, сами попаримся, а то пропылились за дорогу. Да и ребятам после восхождения она будет впору. Знаете, как обрадуются. Ваших дров не тронем. Хватит наших. А варить на бензине будем.

— Я люблю баню настоящую: парок, чтобы дух захватывало. А тут что — вода только горячая. У нас душ, мы с Юрой из системы водяного отопления моемся. Каменка-то совсем никудышная.

— Андрей у нас большой специалист по части бани, он поправит.

— Я смотрю, он один у вас не медик. Спросил его, говорит — вроде проводника. Не думаю, чтобы проводника за столько верст везли. Здесь бы нашли.

— И за проводника. Он здесь уже был, у него здесь много знакомых.

— Но все равно, наверно, не только поэтому?

— Не только. Он давно мечтал снова попасть сюда. Я его четыре года назад оперировал. После этих самых вулканов.

— Ну и как?

— Довольно тяжелый случай, — неохотно ответил Семен Петрович.

— Ну, а прогноз?

— Процент удачных операций в подобных случаях вообще невысок. Но удачная операция— и это далеко еще не все. Беда в том, что в любой момент может начаться рецидив. И предсказать его невозможно.

— И он об этом знает?

— Конечно, знает.

— И вы решились его взять?

— Видите ли, может, он и перенес все эти операции потому, что перед глазами у него была надежда на новые дороги. Потом ведь я и оперировал его, чтобы он мог ходить. Пусть недолго, но по-настоящему ходить. Пусть походит. А потом, если уж снова прижмет, будет хоть о чем вспомнить. И еще. Обычно врачи говорят: не перегревать, не переохлаждать, не перетруждать. А я считаю, что нужно как раз наоборот. И, может быть, как раз не потому, что все эти переохлаждения на самом деле нужны, сколько может дать человеку духовно подняться над болезнью, поверить в себя. Из шести моих пациентов четверо придерживались правила беречься и беречься — и их уже нет, хотя поступили на операцию куда в более лучшем состоянии, чем Андрей. А он на второй год после операции уже кочевал где-то на Севере. Это был риск, но, думаю, и одна из причин, что он пока на ногах. Честно говоря, я сам не ожидал такого результата. Он сам выбрал, предложил этот район. Единственное, на чем я настоял, что он не пойдет на Ключевской.

— Не очень-то весело вы смотрите на его будущее.

— Да нет, вполне оптимистично. Но и не самообольщаюсь — заранее трудно предугадать. Потом, если бы у него только это. А он уже успел нахватать такой букет болезней. Да и родился в войну. И — столько наркозов. Если бы еще он следил за собой. Но в то же время, в его-то возрасте — следить за здоровьем?! Ну, как насчет баньки?

— Смотрите, дело ваше. Топите. Только я сомневаюсь, что что-нибудь получится.

— Прекрасная получится баня. А после нее спирту немного в лечебных целях — вся простуда из вас и вылетит, — закрепил сделку Семен Петрович. — Ну что ж, надо Андрея крикнуть, — вышел он на крыльцо. — Вы разве здесь? — смутился он. — Я думал, вы к роднику ушли… Завтра топим баню.

Дождь шел всю ночь, нудный, на одной ноте. Не перестал он и утром. Невозможно было выбраться из палатки.

— Как там наши ребята? — заклеивая в потолке еще одну дыру, вздохнул Семен Петрович.

— Я все же думаю, что они еще вчера прорвались сквозь тучи, и сегодня у них солнце.

— Хорошо, если так. Надоело лежать, уже бока больно. Может, примемся за баню?

— Давайте для начала выставим у Федорыча все баки под дождь. Раз уж зарядил, извлечем из него пользу.

Увидев нас за расстановкой баков, Федорыч выглянул на крыльцо.

— Все-таки не отказались от своей затеи? Вон еще в кладовке два бака стоят. Только воду для бани вам из родника брать придется. Из баков мне в систему воду дождевую нужно. Я как раз собирался баки под дождь выставить.

— Дождь еще десять раз нальет, — попробовал перевести на шутку Семен Петрович.

— А вдруг перестанет.

Семен Петрович вполголоса ругнулся.

— Дров у нас возьмите. Вон из той кучи, березовых. Вашими ее не протопить.

Мы с Семеном Петровичем переглянулись.

— Возьмите, возьмите.

Расставив баки, на которые нам теперь не приходилось рассчитывать, и приготовив бочку из-под горючего, в которой будем катать воду из далекого родника, мы осмотрели баню. Выглядела она гораздо плачевней, чем мы предполагали: кроме того, что грязи в ней было буквально по колено, потолок тек, дощаные стены разбухли от сырости, каменка была полуразвалена, бака под горячую воду вообще не было.

Первым делом мы взялись за собачье дерьмо: Николай Петрович вооружился лопатой, я — скребком и веником-голиком. Потом с помощью Юры мы отыскали ржавую полубочку для горячей воды, водрузили ее над другой полубочкой — топкой. Я стал обкладывать полубочку кусками лавы, которые таскал с лавового потока 1944 года, года, в который я родился. Николай Петрович тем временем, тайком отчерпывая воду из уже полных баков, отмывал стены и крошечный полок. Потом я колол дрова, а он отскребывал боковые скамейки. Потом… А потом дождь, до этого ливший почти беспрерывно, перестал, из баков больше, даже тайно, воду брать было нельзя, и мы принялись катать бочку от далекого родничка. Я уже несколько раз ругал себя за идею с баней, но бросать на полусделанном было глупо, и только в три часа я, наконец, поджег несложное сооружение из лучины и поленьев под баком с водой.

Сначала топка вообще не хотела гореть, ее заливало с потолка, потом все-таки разошлась — зашипели, запузырились полные воды пористые куски лавы в каменке, стены, потолок. Потом на потолке появились робкие сухие пятна, мы наконец поверили в успех дела и в последний раз отправились с бочкой к родничку — на холодную воду. Потом я только через каждые полчаса приходил и подкладывал дрова.

Часов в шесть осторожно плеснул на каменку — куски лавы слабо отозвались. Тогда я пошел вниз по «сухой» речке за вениками, наломал пару из кустарника каменной ольхи, в середину каждого заложил побольше иван-чая, которого по старому лавовому потоку было видимо-невидимо.

Подошел по-прежнему настроенный скептически Федорыч:

— Ну, что тут у вас?

Заглянул внутрь, потянул носом, удивился:

— Смотри-ка, тепло. Почти баня. Пара, конечно, не будет, но хоть вымоетесь.

— Будет и пар, — улыбнулся я. — Первым пойдете пробовать.

— Да уж какой пар! Вам не хватит. Ладно уж, может, после вас искупнусь.

— И на нас пару хватит. Пойдете первым с Юрой, а потом мы с Семеном Петровичем.

Вот и веники готовы. Жаль, конечно, что не березовые.

Ничего не ответив, Федорыч пошел к домику станции. На полпути остановился:

— Бочку потом на место откатите.

— Обязательно, — весело сказал Семен Петрович и, когда Танюшкин скрылся за углом, добавил — Вот человек, не мог уйти, чтобы немного не побрюзжать. Тяжело тебе, Юра, наверное, с ним?

— Да уж привык, стараюсь не обращать внимания. Все чтобы лежало там, где он оставил. Пусть в беспорядке, но именно там, где он оставил.

В восемь, еще раз плеснув на каменку, довольный, я пошел к Федорычу:

— Ну, Владимир Федорович, баня готова. Добро пожаловать!

— Да там и пару-то, наверное, нет. — Хотя бы для видимости он не мог, конечно, не поломаться.

— А вы попробуйте.

— Ну что ж, попробую, пожалуй. Может, и правда, легче будет. — Федорыч стал собираться…

Минут через десять из всех щелей бани, а особенно из потолка, клубами и с шипеньем стал вырываться пар — издали можно было подумать, что это отпыхивается, никак не может стронуться с места маленький паровозик. Казалось, что вот-вот с ветхого строения поднимется крыша. Это Юра орудовал веником.

Федорыч вернулся минут через сорок — притихший, распаренный.

— Как, есть пар? — не выдержал я.

— Ну, спасибо! А я совсем не верил. Не Сандуны, конечно, но ничего. Давай, Юра, готовь ужин. Чтобы к их приходу готов был.

— Да нам чай только.

— Нет, сегодня у нас будет настоящий ужин.

Мы с Семеном Петровичем не стали спорить, потирая от предстоящего удовольствия руки, заторопились опробовать творение рук своих — и остались чрезвычайно довольны: пар был вполне сносный, правда, держался он всего в течение нескольких секунд, уходил в щели наружу, но тем не менее однажды Петрович даже слез с крошечного полка и остановил меня:

— Подожди, хватит!

Потом мы, распаренные и счастливые, сидели в жарко натопленной теплой половине домика сейсмостанции, Николай Петрович по случаю бани разлил по кружкам граммов по сорок спирта, а после них Федорыч, у которого после бани обильно потекло из носа, неожиданно выставил на стол местную гордость — бутылку «Кубанской» ключевского производства.

— Последняя! Берег для особого случая — и вот такой случай представился, — торжественно сказал он. — Юра, потрудись!

— Ну, первый тост — за ваше здоровье! — когда Юра разлил водку по стаканам, сказал Семен Петрович.

— Нет, — остановил его Федорыч. — Первый тост за тех, кто сейчас на восхождении, у кратера, чтобы у них все благополучно было.

— Конечно, — виновато согласился Семен Петрович.

— Они — молодцы! А то женился, одел тапочки — и все… Никто ведь их сюда не гнал. Одним словом, молодцы… Так мы и живем, вот, — обвел он рукой свое скромное жилище. — Здесь я снова, можно сказать, стал нуждаться в человеческом общении. Люди — здесь редкость. Внизу вон на Хапице, километрах в сорока, алма-атинские селевики стоят. Они иногда заглядывают, по нашей рации на связь выходят.

— Владимир Федорович, а все-таки, если не секрет, конечно, что привело вас на Камчатку? — вновь стал допытываться Семен Петрович.

— Зачем приехал? — усмехнулся Федорыч. — Деньги? Нет. Накоплений мне не надо. С моим сердцем зачем они мне. А семьи у меня нет, чтобы кому-то наследство копить. Да и не умею я копить деньги. И боюсь их. Когда у меня в кармане больше ста рублей, на душе неспокойно. Куда-то их надо скорее деть… Кандидатской диссертации, как некоторым, мне тоже не надо. Я уже не в том возрасте. Я просто хочу посмотреть на Камчатку. С детства мечтал. Ну, и раз приехал — оставить после себя хорошую память. Чтобы я уехал, а люди, которые останутся здесь после меня, вспоминали добрым словом, вот. Здесь, на Апохончиче, например, я хочу сделать хороший щит. А то что?! Основали станцию в пятидесятые годы. С этого времени на ней сменились десятки людей, не было универсальной стандартной схемы щита, и каждый мудрил, на что был способен, а больше на то, что позволяли подручные средства. Тут невозможно что-нибудь переделать, здесь нужно все создавать заново, потому что в этом щите совершенно невозможно разобраться, нет никакой схемы. Вот, например, эти провода — куда они идут? Никто не знает. Я как-то неделю убил, дай, думаю, все-таки докопаюсь, куда они вдут, но ничего у меня не получилось. Куда-то в стену, а из стены нигде не выходят. Не разбирать же мне дом. Ну, а потом, за Апохончичем, привести к единой схеме все другие сейсмостанции института. Чтобы потом могли вспомнить меня на Камчатке добрым словом… Ну, Юра, разлей еще по маленькой. Так-то вот. Закусывайте, закусывайте чем богаты!

— Ну, а на этот раз за ваше здоровье! — снова предложил Семен Петрович.

— Ну, что ж, теперь, пожалуй, можно. Здоровье — это как раз то, чего мне очень не хватает. Так вот и живем. Только штатной должности пока для меня нет, — вдруг с обидой сказал Федорыч. — Числюсь простым рабочим по трудовому соглашению. Поэтому даже не имею права на отпуск, и это обидно. Вроде бы как бич.

— Ну, а Степанов?

— А что Степанов? Обращался он в институт вулканологии: может, добавите штатную единицу? А они ему: «Пусть, — говорят, — едет к нам в Петропавловск, в институт, начальником мастерских. Нам такой человек позарез нужен». Ну, сами подумайте, зачем мне ехать в, Петропавловск, это противоречит тому, зачем я вообще ехал на Камчатку. Тогда мне лучше в Москву ехать. Мне говорят:

«Зачем тебе, с твоими знаниями торчать на Апохончиче, езжай в Петропавловск». А я не хочу в Петропавловск — шум-гам, видел я в гробе ваш Петропавловск, вот. Я даже в Ключи не хочу. Дайте мне штатное место и дайте спокойно работать на Апохончиче. Ну, и на другие станции буду выбираться, чтобы порядок там навести. Но я опять в старом положении, чуть ли не бича, что ли, а мне нужно бронировать квартиру в Москве, а без постоянного места работы я на этот документ не имею права. И вот вроде бы увольняют одного и я, наконец, буду лаборантом в девяносто рублей — с чего начинал, вернувшись с фронта. А вдруг у этого еще полгода отпуск? Тогда мне еще полгода без зарплаты сидеть. Конечно, я могу уехать в Москву на любую из прежних своих работ. Я больше года здесь, и до сих пор не прописан. Милиция уже несколько раз придиралась. Хорошо, Степанов спасает… — Федорьгч снял со спинки кровати полотенце, вытер вспотевшее от чая лицо.

— А вообще кто вы по профессии? — спросил Семен Петрович.

— Да чем я только в жизни не занимался! Даже огранкой алмазов и фальшивые монеты делал. А вообще, всю жизнь занимался колебаниями. Сейсмика — это ведь тоже колебания. После войны начал работать в институте физики Земли — старшим инженером. Почти пятнадцать лет в нем проработал. Потом перешел в Мосэнергоремонт — в простые мастера, из-за квартиры… Кстати, я в вашей Уфе был, — оживился Федорыч. — У меня с ней даже одна история связана. Машина на

ТЭЦ у вас там пошла в вибрацию, и ничего сделать с ней не могут. Как этот район называется… Тогда это еще отдельный город был, Черниковск, что ли…

— Да, Черниковка. Теперь это ТЭЦ-5, — пояснил мне Семен Петрович.

— Так вот начало ее трясти. И никто с ней ничего сделать не может. И вот я у вас в Уфе. Послали меня на месяц. Хожу второй месяц, третий. На меня уже давно стали посматривать этак: то ли псих, то ли дурак. Потом в институте меня уволили, а я все хожу и думаю: черт с вами, мне главное до сути докопаться. И вдруг мне все стало ясно. Бегу к директору: надо сделать то-то и то-то. «Не может быть! Так просто?» — «А вы попробуйте». Попробовали — машину трясти перестало, пошла как по маслу. Директор, между прочим, знал, что меня в Москве давно уволили. Оформил задним числом на эти два месяца слесарем. Как он меня благодарил! Премию огромную отвалил. На своей машине в аэропорт отвез. А потом и все триста станций по стране заработали — всего триста их тогда по стране было. И все их трясло. Приехал в Москву, а мне говорят: ты уволен. Хорошо, заступились ленинградцы из родственного института, по опыту вашей ТЭЦ разослали по всей стране информационное письмо, где сообщалось, что некто Танюшкин из Мосэнергоремонта нашел простое и гениальное решение проблемы. И вместо увольнения в шеф-мастера меня переводят. Потом говорят: оформляй как изобретение. А мне все некогда, да и скучно с бумагами возиться, подряд командировки по этим самым ТЭЦ, которые трясло.

А потом смотрю, друзья мои из родственного института как свое изобретение это уже оформили. Был там один хитренький, молчаливый мужичок в роговых очках. Еще в Уфе у вас все посматривал, все записывал, все хвалил меня… А последние годы, уж после Мосэнергоремонта, работал в одном институте, в лаборатории. А потом сюда поехал, на Камчатку, вот.

— А почему именно на Камчатку? — снова подступил к Федорычу Семен Петрович. Видимо, он что-то пытался для себя уяснить.

— Я уже говорил, — засмеялся тот, — потому что здесь Володька Степанов. Потом, с детства хотелось посмотреть на Камчатку. — Федорыч стал прибирать стол.

— Ну, квартиру-то хоть удалось забронировать? — спросил я.

— Забронировал кое-как. Володька помог.

— Кому-нибудь сдали?

— Нет, пустая стоит. Друг заходит, смотрит за цветами. Иногда ночует, когда с женой у него конфликты. Опять вот бумага пришла— за полгода квартплату не вносил. Володька говорит: плати скорее, пока совсем не отобрали. А видел я ее в гробе! Вот у меня дом, — обвел он рукой комнату. — Надоело мне с этой квартирой, иногда думаю: черт с ней, отберут, только цветы жалко. Вообще, с этой квартирой у меня сплошная история. Потом как-нибудь расскажу. Поздно уж.

Мы засобирались домой.

— Спасибо вам за баню! — вышел за нами на крыльцо, в дождь Федорыч.

— Нам-то за что? Вам спасибо! Идите, а то опять простынете.

— Если бы не вы, так бы она и стояла. Мы с Юрой вряд ли когда стали ее топить, вымылись бы под душем.

В глухой сырой темноте возвращались мы к себе домой. Было тихо-тихо, а потому тревожно, но снизу из долин временами налетал ветер, и это подогревало надежду, что, может, завтра хоть немного разгонит тучи.

Но дождь шел и весь следующий день. Лежать в палатке надоело, уже отлежали все бока, да и под нее, несмотря на водоотводные канавки, то и дело подтекало. Разводить сейчас костер — лишь губить дрова, и мы опять отправились в гости на сейсмостанцию. Утешало лишь то, что «сухая» речка рядом со вчерашнего дня больше так и не загрохотала камнями, затихла надолго. Значит, наверху дождя нет, и снег там тоже не тает. Скорее всего там пурга или приличный мороз. Есть опасность обморозиться, но все равно так лучше — меньше камнепадов.

— Нет ваших? — спросил Федорыч. — А когда контрольный срок?

— Должны были вернуться сегодня, но контрольный срок завтра.

— Ну, тогда зря не изводите себя, просто их задержала непогода. Вон ведь что творится. У нас вулканологи на что на этом собаку съели, в такую погоду туда ни за что не пойдут. А так, раз ребята опытные, ничего с ними не случится.

— У вас по кружечке чая нельзя будет разжиться? Костер сейчас разводить…

— Конечно, какой разговор, — опередил Федорыча Юра. — И варите на нашей плите.

Вы не стесняйтесь. На костре сейчас разве сваришь?

Федорыч то ли не расслышал моего вопроса, отмолчался.

— Владимир Федорович, вы обещали рассказать про квартиру, — чтобы убить неловкость, напомнил я.

— Про квартиру? Это целая история. За раз ее не расскажешь.

— А у нас времени много. — Семен Петрович прижал руки к печке.

— Ну, тогда слушайте. В институте физики Земли с квартирами вообще было глухо. Даже в очередь меня не включили. Говорят, вступай в кооператив. А где у меня деньги? И вдруг предлагают переходить в Мосэнергоремонт: платят больше, хотя и простым мастером, а главное — квартиру обещают, по крайней мере, в очередь записывают. Перешел. А и там с очередью оказалось туго, а ребята уговаривают меня: «Сколько ты будешь так мыкаться?! Вступай в кооператив,». Уговорили, записался… Давайте, еще чаю налью… Вот вы скажите, — повернулся он к Семену Петровичу, — а если мне бёгом заняться?

— Пожалуй, не стоит. Легкие пробежки — можно еще, а бегать с нагрузкой не надо. Я бы вам посоветовал больше ходить утром, вечером. Но не шаляй-валяй, а размеренно, достаточно быстро.

— Я хочу немного потренироваться, пока приедет Степанов. Чтобы не отставать от него на восхождении.

— Все-таки вы собираетесь идти на Ключевской? Зачем же вам мои советы?

— Я тихонько. Основной груз Степанов понесет. Надо вот только к его приезду станцию в порядок привести.

— Ну, не знаю, — нахмурился Семен Петрович.

— Сейчас я сигнал проверю, — торопливо поднялся из-за стола Федорыч…

— Ну, так про квартиру, — вернулся он. — Записался я в этот кооператив и забыл, вот. Сижу я, значит, в Череповце, там самая большая в мире домна — и вибрация, и вдруг звонок, Володька Степанов: «Квартиру будешь брать?». «Ну, как же не буду!». А дело ближе — у меня денег нет. Что делать, отказываться неловко, да и перед ребятами неудобно, я и говорю: «Ребята, что вы мне подсовываете? Мне нужна хорошая квартира. А вы что подсовываете?!» А у самого денег нет. «Ну, ладно, — говорят, — жди следующий дом, там квартиры лучше будут». А у меня опять денег нет. А там и нужно-то сначала двадцать рублей — на какие-то организационные расходы. Ну, думаю, видел я в гробе такой кооператив, когда такие накладные расходы! Но квартиру все-таки надо, продал мотоцикл. Говорит, деньги через месяц отдам, и до сих пор не отдал. У ребят пришлось занимать. Но я только благодарен этому мужику за мотоцикл. Падал я на нем все время. Ездил, правда, осторожно, но все время почему-то падал. Деньги не сохранил, зато жизнь сохранил. Не ходил я ни на распределение квартир, никуда, но квартиру все-таки получил. Ребята постарались, Володька Степанов. Сейчас течет вот, уж несколько лет жильцы бьются, а толку нет. Думаю, по приезду полевые пустить, купить толя, гудрону и покрыть весь дом. Вы посидите, мне нужно ленту сменить да проявитель с закрепителем приготовить.

— Да нам уж и идти пора. Мы ненадолго заглянули, — Семен Петрович поднялся. — В разговоре время быстрее идет.

— Ну, смотрите, а то еще бы посидели, поговорили.

…Опять всю ночь лил дождь, не было никакой надежды на утро, но утром немного разволокло. На радостях развели костер, попили чаю и отправились в сторону зеленеющих вдали старых, уже поросших травой лавовых потоков побочного кратера Ключевского — конуса Карпинского. Семен Петрович — в надежде на охоту, я — покормиться на голубике и жимолости, а больше — разведать тропу в сторону вулкана Безымянного: рано или поздно ребята придут, и нам торопиться туда.

На границе старых, уже поросших травой лавовых потоков и свежих, всего двадцатилетней давности, пеплов Безымянного неожиданно наткнулся на заросли золотого корня. Надо же, один из сильнейших биологических стимуляторов, родственников женьшеня, еще его называют «корень жизни», появляется чуть ли не первым на еще почти безжизненных, только лет через пятнадцать после взрыва начавших зарастать вулканических пеплах.

Ждать ребят! Глаза невольно ищут по склонам Ключевского. Каждый камень принимаешь за них. Должны были вернуться еще вчера, сегодня — контрольный срок. Если не придут сегодня?.. Одному идти наверх?

Ну этот Эрнест! Точно, он подговорил ребят, и они после Ключевского тайком поперли на Камень, этот гигантский черный обелиск — жутковатое надгробье древней вулканической катастрофы. Надо же мне было проговориться, что на нем, кажется, еще никто никогда не бывал. Эрнест может потащиться из тщеславия — как же, мастер спорта! — ас его-то альпинистским опытом! Или на сопку Плоскую, а мы тут переживай. К тому же на Апохончиче уже надоело, скорее бы в путь. Тут хорошо бы пожить без забот, без тревоги за кого-то, и если бы впереди не горы работы.

Вот опять показалось, что идут. Даже слышу голоса. Сажусь на выжим лавы, вглядываюсь— нет, просто россыпь лавовых глыб. Облака плывут над ними и создают иллюзию движения. Внизу, в долинах — лето, а в сторону Ключевского страшно смотреть: на месте его зловещие черные тучи, в редких их прорывах студено сверкает снег.

С каким удовольствием полазил бы сейчас по этим лавовым вздыбам, по голубичным зарослям, а ниже могут попасться и грибы. Но большой радости от прогулки нет — все гложет тревога. Километра с два прослеживаю тропу в сторону Безымянного, к возможной переправе через реку Сухую Хапицу, и возвращаюсь к палатке: вдруг вернулись ребята.

Налетела гроза. Утихла. Уже шесть часов. Еще с полчаса безнадежно всматриваюсь в склоны вулкаца, забираюсь в палатку. Задремал. Вдруг — голоса! Наши?!.

Нет, двое идут снизу… Наши, не сориентировавшись в тумане, прошли мимо, вниз?.. Но почему только двое?.. Если только алмаатинские селевики, а больше в этом районе быть некому.

Увидев палатку, остановились, свернули.

Нет, не наши. Облегченно вздохнул.

— Здравствуйте! — еще издали улыбнулся русоволосый, чуть выше среднего роста, парень. Второй пониже, коренастый.

— Здравствуйте!.. Из Алма-Аты?

— Из Алма-Аты, — подтвердил русоволосый. — Юра Козлов, — крепко пожал он мне руку. — Николай Долгих, — представил своего спутника. — А вы не медики? В прошлом году не вы работали на Корякском нагорье?

— Мы.

— Ну вот, еще в прошлом году могли встретиться. На рысях мимо нас прошли. Мир тесен… Извини, торопимся на связь. Потом поговорим. Топали тридцать километров — и вдруг опоздать. Кто хоть там? Володя?

— Танюшкин. Володю уволили.

— Федорыч? Этот чудак? Ну, извини.

— Конечно, ребята.

— На обратном пути заглянем.

Беру бинокль, опять шарю по склонам Ключевского. Потом беру ведро и бреду на сейсмостанцию: я уже соскучился по свежему человеку, а на обратном пути наберу в родничке воды.

Осторожно вхожу. Оба пришельца рядом с Федорычем у рации. Русоволосый диктует радиограмму:

«Ивашкевичу. На исходе продукты. Завтра нужна машина. В долг пришлите: хлеб — двадцать буханок, спички, водку — шесть бутылок, вино — три бутылки…»

Федорыч недоволен:

— Диктуй скорее, кончается связь.

Потом мы пили чай. Когда я сказал, что был здесь восемь лет назад, Юра Козлов заволновался:

— Может, завтра поедешь к нам, а? Покажешь, где были границы грязевого потока Безымянного после его взрыва пятьдесят шестого года. Где был лес, где — нет. Мы не можем толком разобраться.

— Юра, да я многое забыл. К тому же тогда специально к этому не присматривался.

— Все равно. Что-нибудь да помнишь. Это очень интересно сопоставить. Не пешком. Завтра к нам машина пойдет, заберет. А потом обратно отвезем.

— Не могу, Юра.

— Ну, это же всего на день.

— Не может он, — подтвердил Федорыч. — У него ребята ушли к кратеру. Видишь, какая погода. Запаздывают.

— А когда они должны вернуться?

— Еще вчера.

— А контрольный срок?

— Сегодня.

— Ну так придут. Ну, а когда придут ребята?

— Мы уходим дальше. И так опаздываем. Ты уж извини. Тоже работа.

— Жалко, а как бы интересно сопоставить! И я карту не взял, — с досадой хлопнул он себя по колену, — хоть бы тут показал.

— А у меня нет карты того района. Наверно, дома должна быть приблизительная схема грязевых потоков. В старых бумагах вроде бы завалялась.

— Серьезно? Знаешь что, запиши мой адрес. А потом пришлешь, а?.. И будешь в Алма-Ате, заходи, всегда жду.

— Хорошо, Юра.

— Будь другом… Ты уже уходишь?

— Я воду только отнесу. А то мой начальник подойдет, даже чаю вскипятить… Вы же мимо пойдете.

— Конечно… Юра, — повернулся Юра Козлов к Юре Привалихину, — тут была гитара. — Энергично потер руки: — Давно не брал в руки гитару:

Я так и остался под окном с ведром воды в руках.

Все-таки хорошо слушать гитару вот так, в дороге. Встретились трое на перекрестке экспедиционных троп — и словно с детства знакомы, а минут через десять расстанемся, и мало вероятно, что когда-нибудь встретимся. Каждый знает это, но все равно счастливое чувство, что мы обязательно где-нибудь встретимся— через год, через два, через десять, но все равно встретимся, и такие же молодые, здоровые, и так же нам будет хорошо.

— Ну, мы побежали, — посмотрел Юра Козлов на часы.

В это время из радиорубки появился Федорыч:

— Подождите. Вам радиограмма. Хорошо, что задержались. «Антонову. Родилась дочь. Назвали Таисией». Кто из вас Антонов?

— Там он, в лагере… Как Таисия? Ведь он хотел Ольгой. Ах чертова баба, все-таки сделала по-своему! Ах, надо же как-то обмыть. У вас, Владимир Федорович, ничего нет?

— Нет, ребята. Последнюю позавчера после бани пропустили. Они вот мне такую баню организовали!

— Баню? Серьезно, что ли?

— Серьезно.

— Еще скажете, с паром?

— С прекрасным паром.

Опять налетел короткий ливень. Мимо под полихлорвиниловой пленкой прошел Семен Петрович. В руке у него что-то болталось, видимо, на этот раз охота была более-менее удачной.

— Ну, нам нужно идти, — снова посмотрел на часы, нахмурился Юра Козлов.

— Мне тоже, — поднял я свое ведро.

Ребята прощаются с Федорычем, и мы идем к нашей палатке — нам пока по пути.

— Только ты обязательно пришли схему!

— Пришлю.

— А может, все-таки съездишь к нам, когда ребята придут?

— К сожалению, не смогу. Если сегодня ребята придут, мы завтра же уходим.

— Ну, тогда до встречи, — по очереди крепко жмут мне руку.

Уходят. Я развожу костер. Урывками смотрю им вслед, как они с каждым взмахом руки разматывают шаг — до той благословенной скорости, когда уже кажется, что сапоги сами тебя несут и сердце гулко и радостно колотится им в такт: торопятся — вот-вот начнет темнеть, а впереди тридцать с лишним километров. Сразу видно, ходоки — что надо, за такими лосями мне теперь не утянуться.

Потом Юра вдруг сбивает шаг, рупором складывает руки:

— А водки у вас не найдется? Сам понимаешь новорожденного как-то надо обмыть.

— Нет, ребята.

— А несколько патронов? — уже нерешительно добавляет Николай.

— Патроны найдутся.

Выбравшийся после переодевания из палатки Семен Петрович дает им пачку патронов и два тюбика мази от комаров, которых там внизу невпроворот.

— Ну, ты обязательно заходи, будешь в Алма-Ате, — кричит мне Юра.

— Хорошо.

— Мы обязательно встретимся.

— Конечно. — Самое страшное, что я в это свято верю.

Уже минут через десять они затерялись внизу, в бесконечных россыпях лавовых глыб. Еще ниже, в долинах, уже властвовала ночь.

Вернулись ребята!

Пришлось им нелегко: сначала лил дождь, а потом, как я и предполагал, пурга и двадцатиградусный мороз. Но все равно почему так долго?

— Вы что, тайком поперли на Камень? — отозвав в сторону, холодно спрашиваю Эрнеста.

— Какой там, и без него вот так хватило, — проводит он ребром ладони по кадыку.

От радости бегу топить баню. На всякий случай еще раз прошу разрешения у Федорыча. Надеюсь, что она не выстыла сов сем и ее удастся накочегарить довольно быстро. По-прежнему то и дело налетают короткие ливни. Со старых лавовых потоков Семен Петрович принес подберезовиков и сыроежек. В воспаленных глазах у ребят все еще молчаливый ужас пережитого. Они все еще словно пристукнутые пыльным мешком.

Мои надежды оправдались: баня уже через три часа была готова, да лучше первой.

— Ну, Владимир Федорович, сегодня банька получше. Вам идти пробовать.

— Да что вы, ребята!

— Давайте-давайте. Вы с Вадимом пойдете, он мастер насчет веничка.

С Вадимом я уже поговорил, чтобы постарался, сделал Федорычу приятное.

Вадим постарался: мы сидели на крылечке дома и слушали, как в бане попеременно работали ковшичек и веничек и покряхтывал Федорыч. Через полчаса он вывалился наружу розовым, как младенец, и молчаливым.

До темноты вымылись все. К этому времени был готов праздничный ужин: наш завхоз разорился по случаю успешного возвращения с Ключевского, дай Федорыч неожиданно расщедрился: выделил картошки, выставил две банки отличной курганской говяжьей тушенки. Он явно был взволнован.

Нужно было сказать тост. И я встал:

— За гостеприимных хозяев, за добрейшего Владимира Федоровича, за святость мужских экспедиционных отношений, за ребят, которые с облупленными носами благополучно вернулись от кратера, и за то, чтобы когда-нибудь вот так, всем вместе, снова сесть за стол! — сказал я почти в грузинском стиле, хотя в последнее — снова всем вместе сесть за стол — сам мало верил, хуже, знал, что это по разным причинам просто невозможно.

Потом были еще тосты. Как казенный, отпущенный на науку, так и другой, впрочем, тоже казенный, но не предусмотренный ни в каких экспедиционных сметах, а заранее приворованный от этой самой науки для ее же блага, спирт расшевелил даже ребят, вернувшихся от кратера, несмотря на то, что они трое суток почти совсем не спали.

Вадим взял гитару — после спирта он всегда становится немного сентиментальным — и запел вполголоса непритязательную, бог весть кем сочиненную песенку:

Федорыч неожиданно прослезился, приложил к глазам полотенце, которым до этого вытирал пот.

— Ну, ребята, как будто знаете… Я ведь жил на Неглинке, вот. В детстве.

— По Москве скучаете? — спросил я.

— Как сказать… Скучаю, конечно… Но меня тянет не столько в Москву, сколько на Кавказ, в горы, к ребятам. Представляете, белые вершины, голубые ледники и чувство локтя, когда ты связан одной веревкой… Тут ведь один. Сейчас все мои ребята в горах… Да… В позапрошлом году как-то проходили лагерь гляциологов. День около них стояли. Была среди них прекрасная девушка. Когда пошли на восхождение, она неожиданно подошла ко мне и дала прекрасные шерстяные варежки: «Они вам там очень пригодятся». Вот… Они, правда, так и не пригодились, но меня это очень тронуло… Может, это мелочь, а может, не мелочь… Вам, может, смешно, а мне… дорого вспомнить…

Он засуетился, на секунду отвернулся, что-то принялся искать за собой на койке.

— Вот, — снова облокотился о стол… — А знаешь «Шхельду»? — спросил Вадима.

Вадим опять тронул струны…

— А «Домбай»?

— И «Домбай»…

— Ну, спасибо, ребята, — Федорыч тайком снова прослезился. — Вы — прямо как праздник на мою голову.

— Владимир Федорович, а вы были женаты? — осторожно спросил Семен Петрович.

— Нет.

— А почему?

— Да как-то так получилось, — скучно ответил Федорыч. — В институте вроде рано было жениться. Потом фронт… После войны была у меня девушка, когда уже в институте физики Земли работал. Надо жениться, а у нас лишь комната в коммунальной квартире, а нас — мать, отец с фронта с тяжелым ранением, а тут еще сестренка неожиданно замуж выскочила, тоже сюда мужа привела… А потом она за другого вышла. Так вот. А потом как-то так уж и пошло… Плачу алименты одной женщине. Сын. Шестнадцать лет уже.

Молчание затянулось.

— А на фронте вы кем были? — спросил я.

— Начал войну добровольцем-ополченцем. Под Рузой. Рытьем противотанковых окопов. Несколько дней впроголодь, кто что с собой взял, потом оказалось, что вообще не подтянули полевые кухни. И нет командиров. И тут прорыв, немцы. Никто ничего не знает. Стали отходить, оружие-то — одни лопаты. Но кое-как отошли. А там сортировка — в зависимости от образования и прочего. Я, как студент физмеха, попал в артиллерийское училище. И так до конца войны — противотанкистом. Демобилизовался только в сорок шестом… Ребята, знаете еще что спойте, «Атлантов» Городницкого… Очень прошу!

Вадим снова взял в руки гитару:

Владимир Федорович сидел, глубоко облокотившись на стол и обхватив ладонями седую голову. Он напряженно смотрел впереди себя в раскрытую топку печки, чуть покачивая головой в такт песне, молча шевелил губами. Потом, словно сглотнув, что-то подступившее к горлу, тоже стал глухо подпевать:

Может, даже не замечая того, он пел все громче, и ребята, переглянувшись, один за другим незаметно умолкали. Оторвал голову от рук, сжал их в кулаки. Никакого голоса у него не было, а какой был, и тот был простужен, и пел он хрипло, резко, отрывисто, помогая рубить фразы руками:

В его глаза было неловко и больно смотреть. В них стояли слезы и отражалось пламя. Теперь он пел уже совсем один:

Неожиданно прервав песню, он отвернулся в темное окно, которое снова слезил дождь. Потом виновато улыбнулся:

— Да… А вы что замолчали? Сбил я вас своим голосом…

— А кем вы кончили войну? — спросил Эрнест.

— Как кем? Я же говорил, артиллеристом.

— Нет, в каком звании?

— А… Лейтенантом. Начал лейтенантом и кончил лейтенантом. Да что мы все о войне, давайте о чем-нибудь другом.

— Вы как-то сказали, что были и фальшивомонетчиком, — напомнил я.

— A-а, это история! — оживился Федорыч. — Может, помните, одно время загорелись идеей, везде в магазинах наставить автоматов, освободить чуть ли не всех продавцов. Бросаешь рубль, к примеру, и тебе молоко там, сахар ли, прочее. По заказу Гознака в одном институте создали опытные образцы таких автоматов с защитой: бросишь рубль — выдает, бросишь жестянку или еще что — не выдает. Все случаи мошенничества предусмотрели— отлично работает автомат. Принцип работы, разумеется, засекретили. А Витька, друг мой, он работал тогда при Гознаке, приходит ко мне вечером и говорит: хреновый мужик этот, что ведет автомат, сволочь порядочная, жену с детьми бросил, с подчиненными, как зверь, и прочее. Давай накажем. Говорю, некогда, видел я этого жука в гробе, чтобы из-за него время терять. А Витька опять: «Да что тебе стоит, два вечера посидишь — и все». Я не согласился. А автомат тогда уж на ВДНХ выставили, приехал сам министр, бросил жестянку — вернулась, бросил рубль — пожалуйста, получай, что надо. Заказали даже на заводе сто тысяч таких автоматов. А тут Витька опять ко мне приходит и с ножом к горлу: «Ну, сходи, посмотри на того жука, у тебя все сомнения рассеются». Уговорил, пошли. Рожа, на самом деле, сволочная, очки «дипломат», глаза, как шилья. Взял я на работе три отгула, купил яиц, сыра, сахаришка — и засел. Принцип, конечно же, магнитный, думаю, тут голову особо ломать не надо. На четвертый день к одиннадцати часам едем на ВДНХ — один автомат уже там демонстрировался. Подходим мы с Витькой к представителю института, который автомат этот посетителям показывает, и вежливо так говорим: «А агрегат-то у вас не защищенный». «Как не защищенный? — улыбается. — Не мешайте, товарищи!». «А вот», — и бросаю в автомат свою жестянку, с виду ржавую такую. Она возвращается. Мужичок этот высокомерно посмеивается. А я вежливо прошу у девушки, сидящей за столиком, ножницы и делаю на жестянке несколько надрезов. Бросаю — автомат выдает, что надо. У всех глаза на лоб. Я бросаю другую — автомат опять выдает. Потащили нас с Витькой в служебную комнату, крутят эту жестянку так и сяк — и ничего понять не могут. Откуда им знать, что жестянка-то у меня особым способом намагничена.

Повезли нас в институт, а там директор за голову схватился: что делать, ведь уже подписали договор на серийное производство

Приказал он позвать того жука. Заходит, с нахальной рожей, без приглашения садится, презрительно сверлит нас в свои «дипломаты». А я опять жестянку в автомат — у него рожа-то синими пятнами и пошла. Кончилось это тем, что директор выгнал его из кабинета, как мальчишку, а потом усадил нас с Витькой, заставил секретаршу подать коньячку: «Давайте, ребята, договоримся, чтобы, кроме нас троих, никто не знал». А потом все-таки позвонил куда надо. Приехали, взяли с нас подписку, чтобы мы не разглашали… Вот…

— А потом?

— А потом с этими автоматами само собой дело почему-то провалилось. Да и понятно: одно дело — опытные образцы на ВДНХ, другое — серийное производство. Забыли о них. Все-таки очень еще несовершенны они были. Да и сама идея не без изъяна… А мы с Витькой потом как-то занялись бриллиантами. Витьке это нужно — он завлабораторией при Гознаке, а мне просто интересно. Суть: чтобы при огранке алмазов добиться наименьших отходов. Витька опять надоел мне, как с этими автоматами: давай да давай. Когда я поближе познакомился с проблемой, оказалось, она и выеденного яйца не стоит. Во-первых, предложил Витьке создать простенький оптический прибор, в котором алмаз с зернышко казался бы с консервную банку, чтобы были видны все его изъяны. И внутри этого прибора было уже совсем просто моделировать с наименьшими отходами будущий бриллиант. В результате этой ерунды по всей стране на три процента сократились отходы в ювелирной промышленности. Вроде бы мизер, а экономия оказалась громадная. Нам с Витькой все это бы оформить, а мы не придали значения, а потом Витька кому-то проболтался, похвалился в смежной лаборатории, а те, запатентовав, отхватили огромные гонорары. А еще как раз в это время меня пригласили в один институт, где я в последнее время работал. Заведующим сектором. А потом бросил этот институт к черту и уехал на Камчатку, вот…

— А что за институт? — спросил я.

— Да как вам сказать… — замялся Федорыч. — Тоже с сейсмикой, колебаниями связан. С сейсмикой взрывов.

— Не каждого, наверное, пригласят в такую лабораторию, — сказал Семен Петрович. Наверное, интересная работа.

— Интересная-то интересная, — усмехнулся Федорыч. — Два инфаркта я заработал на этой интересной работе, да не только в инфарктах дело… Теперь я хочу только тишины, и чтобы никто меня больше не дергал. Вот года три хочу посидеть здесь, на Апохончиче: в два месяца раз приходит вертолет, а то и реже. За это время, может, снова соскучусь по людям, не знаю. А пока меня не тянет.

— Ну, а с прежнего места, из Мосэнергоремонта, почему ушли?

— С прежнего места?.. — Федорыч задумался. — Черт его знает. Может, меня все новое тянуло, неизведанное, где можно бы приложить силы, поломать голову. А когда все становилось ясным, я уходил на другую работу. Подниматься по служебной лестнице, выбиваться в администрацию — это меня не ин тересовало, да и боялся я этого. Я не умею приказывать…

— А на фронте? — осторожно перебил я.

— На фронте — другое дело, — усмехнулся Федорыч. — Да и там больше мне приказывали… Почему я ушел из лаборатории? Просто мое время уже ушло. Потом я уже говорил, что никогда в своей жизни не стремился чего-нибудь добиться.

— Ив молодости?

— В молодости?.. — Федорыч грустно улыбнулся: — В молодости и у меня были честолюбивые мечты. Была у меня одна заветная мечта, большая мечта. На нее, пожалуй, и жизни не хватило бы. А тут война. Демобилизовался только в сорок шестом. А потом я решил, что время мое ушло… А теперь что? Я — рядовой инженер. И не просто рядовой инженер, а с двумя инфарктами. Чего-то грандиозного для человечества я уже не создам. Пришли молодые, умнее меня, образованнее, им и карты в руки. Зачем занимать место, на котором другой сделает больше. Ну, а потом, — Федорыч опять грустно усмехнулся, — я подсчитал как-то: ну, осталось мне до шестидесяти пять лет, вряд ли я больше со своими двумя инфарктами протяну. Как вы думаете, профессор? Молчите… Так отдам я их своей программе, о чем мечтал в детстве, о чем мечтал на фронте, что невозможно было в послевоенные годы. А тут как раз Володька Степанов предложил поехать к нему на Камчатку. Ну, может, протяну я больше — дай бог! — может, меньше. Кто знает. Жалко ли умирать? Жалко, конечно. Но я считаю, что каждый человек должен освобождать свое рабочее место и умирать вовремя — чтобы не быть обузой или даже бедствием другим. Что было бы, если бы все жили по триста лет?.. И в, то же время, разве бы плохо — пожить триста лет?! А умирать, конечно, не хочется. А что такое жизнь? И зачем она нам дана, если все равно все будет прахом? И как она вообще появилась? Никто этого не знает. Существует множество гипотез, а главного-то никто не знает. Даже вулканологи — и те на этот счет свое мнение имеют. Евгений Константинович Мархинин зон считает, что большую роль в появлении жизни на Земле сыграли вулканы. Слышали о Мархинине? Он, кстати, эту сейсмостанцию основал.

— Да, — я кивнул.

— Ну, тогда, наверно, знаете, что он автор теории вулканического образования внешних оболочек Земли, в том числе воды и атмосферы и происхождения преджизни. Вначале были вулканы, в результате их деятельности появились на планете первые органические соединения. Остальное взяла на себя эволюция, ей служили так называемые случайность и необходимость, которые с помощью времени перепробовали невероятное множество вариантов соединений атомов углерода, водорода, кислорода, азота и в конечном итоге получили живые существа. Видите, как просто: азота, кислорода, водорода… Но это все равно еще не ответ. Эта теория, как и другие, не решается идти дальше проблемы возникновения на Земле первичных органических соединений, разных там аминокислот, нуклеиновых кислот. Но ведь наличие таких кирпичей жизни — это одно, а возникновение самой жизни, сознательной жизни, человека — совсем другое. Чем больше мы проникаем в тайны жизни, тем удивительнее и непонятнее становится основной вопрос: как и зачем возникла жизнь? Думать, что из таких кирпичей жизнь возникла сама по себе, — значит верить в чудеса. Верить, что кто-то управлял этим эволюционным процессом, — тоже верить в чудеса. Недавно в каком-то специальном журнале прочел, что один из основоположников современной молекулярной биологии профессор Крик вообще отказался от попыток понять происхождение жизни. Ведь все-таки, как и зачем она родилась, если все равно все умирает? В чем суть, пресловутая необходимость ее? Так-то вот.

Федорыч встал, ушел в аппаратную.

— Какая моя программа на оставшиеся годы? — вернулся он. — Ну, вот посмотреть на Камчатку, в частности, взглянуть в жерло Ключевского и сделать что-то полезное на сейсмостанциях. Для Володьки Степанова. А на это, я смотрю, уйдет еще два года. Второе — покататься вволю на лыжах на Терсколе. Заметьте, все мои желания исполнимы в моих пределах. Я не мечтаю стать королем, у меня нет денег даже на маленький автомобиль, все мои запасы — двадцать банок тушенки, и те коллективные. А раз так, то все эти пять лет придется зарабатывать на хлеб… А еще сходить на Тангару — там такой ледник! Где гляциологи стояли, про которых я рассказывал… Может, и сейчас стоят? Вряд ли. Можно пройти этот ледник очень красиво, а можно и протянуть ноги. Потом полетать на дельтоплане. И — всерьез позаниматься цветами. Ну, это я оставляю на самый конец… Потом у меня есть мечта — сделать оптимальный гальванометр. На основе гальванометра работают почти все сейсмические приборы. Да за день не перечислишь, что работает на основе гальванометра. Что вроде бы проще, а пока никто не придумал такого оптимального гальванометра. Вы подумаете, дурак, — а прекрасная идея, только подумать надо. Знаете, сколько людей мне бы спасибо сказали. Атомную бомбу придумали, а оптимальный гальванометр — нет. Потому что им не надо убивать людей. Но вряд ли успею… Хотел я еще написать книгу. Нет, я не мечтаю стать писателем. Просто, может, кому-нибудь была бы поучительна моя жизнь. Может, кто меньше сделал бы ошибок. Но, трезво рассудив, вижу: не успею. Потому что на нее надо время, а мне надо зарабатывать на хлеб. А главное, на нее надо нервы, ворошить всю жизнь, а тогда я и пяти своих лет не протяну… Я и на Камчатку-то летел — у меня только пятнадцать копеек было. На билет-то, я уже говорил, Степанов прислал. В Петропавловске в аэропорту надо позвонить в Ключи Степанову. Подхожу — на пятнадцать копеек не получается, даже минута больше стоит. Ну, такое, видимо, у меня было лицо. «Возьмите рубль», — говорит телефонистка. «Так зачем вы его мне даете, если я на него все равно говорить буду?». А она говорит: «Возьмите». Дала и смотрит, что я на этот рубль пить буду. А я достал банку из рюкзака, отлил ей меду. Степанову вез… Главное, ребята, бойтесь сменить горные ботинки на домашние та почки. А то женился, одел тапочки — и про пал человек… А жить всегда стоит, в какие бы положения ни попадал. Потому что жизнь — одна, как тут ни мудри. Иногда задумаешься, неужели все-таки одна, неужели никогда — в миллионы, в миллиарды лет — не повторится?.. Потому жить всегда стоит… Вот такая моя программа. Должен бы успеть…

Все неловко молчали.

Было уже далеко за полночь, позади у ребят было тяжелое восхождение, а утром снова в дорогу, но никто не уходил. Темноту за окном по-прежнему сек дождь, капли какое-то время подрагивали на стекле, потом, вливаясь друг в друга, словно бы нехотя, скатывались вниз, в ненасытный черный пепел, чтобы где-то ниже, в, долинах, родиться ручьем. На их место падали новые капли.

— Спойте-ка еще вот эту, «Люди идут по свету», — попросил Федорыч. — Старая она, простенькая, но все равно люблю.

И ребята, несмотря на то, что трое суток толком не спали, пели для него. Он подпевал, и на глазах были «слезы.

Мы поднялись только где-то часа в три. Молча шли к своим палаткам. Ночь была, что говорится, хоть выколи глаза. Забираясь в спальный мешок, Семен Петрович задумчиво сказал:

— Да, Федорыч… Брюзжал, брюзжал сначала, думал, не выдержу, пошлю куда подальше. А вот прожили вместе четыре дня — и грустно расставаться… Странно, противотанкист, а начал лейтенантом и кончил лейтенантом, — вслух размышлял он. — Тут чего-то не то.

— Почему? — не понял я.

— Очень мало таких, чтобы прошел всю войну и уцелел. Противотанкист — это ведь впереди пехоты: или голова в кустах, или грудь в крестах. А он так и остался лейтенантом…

Утром, свалив, рюкзаки на перекрестке чуть заметных троп, мы пошли на сейсмостанцию проститься. Кому-то пришла идея вместе сфотографироваться. Федорыч неожиданно заотнекивался:

— Фотографируйтесь без меня. — И попытался скрыться в приборной.

— Почему? — почти с обидой спросил я.

— Да ну, да я в грязной одежде. Не умывался еще.

— И мы такие же.

— Тогда подождите, хоть причешусь.

Смочив непослушные волосы, пригладив их ладонью, взглянул в зеркало. Видимо, остался недоволен, стал рыться по карманам, по столу:

— Юра, где-то была расческа.

Причесался, снова остался недоволен, сменил пиджак. Уселись на крылечке, его посадили в центре, таким он и остался у меня на фотографии: непривычно притихший и торжественный. И даже на фотографии, не надо особо присматриваться, в его глазах была какая-то пронзительная воспаленная боль, которая все четыре дня, впрочем, и раньше, в Ключах, постоянно стояла в их глубине. То ли от нее, то ли от света, он все время щурился. Но солнце редко было в те дни, и как-то я спросил:

— Владимир Федорович, простите, у вас глаза не болят? А то Эрнест у нас хороший глазник.

— Нет, спасибо, — сказал он и склонился над рацией.

…Я взглянул на часы: давно нужно было идти.

— Мы обязательно встретимся, — убежденно сказал я на прощанье.

— Неплохо бы, — усмехнулся он.

— Через год, если все будет хорошо, я буду здесь. А если не здесь, то в Москве встретимся.

— Тогда на всякий случай запишите мой московский телефон.

— Ну, до встречи! — сказал я. — Ухожу, не прощаюсь…

— Прощайте, — сказал он. — Сейчас ничего… Степанов приедет… А потом зима, может, один останусь. Юра скоро уедет. Дадут помощника или не дадут, а Кузьму еще долго ждать…

Я спустился со старого лавового потока, сел в черный пепел, чтобы взвалить на плечи рюкзак, поднялся — сначала на четвереньки, только уж потом на ноги и, не оглядываясь, пошел в сторону коптящего в отдалении Безымянного. Но, перебравшись через «сухую» речку, все же оглянулся. Федорыч с Юрой стояли на крылечке и смотрели нам вслед.

Под Безымянным Ивана Терентьевича Кирсанова уже не было — от парней из группы аэрокосмических методов лаборатории активного вулканизма, руководит которой, кстати, Евгений Константинович Мархинин, узнали, что день назад на подвернувшемся вертолете Иван Терентьевич улетел на свежие прорывы Толбачика. Мы подошли к домику вулканологов у подножья Безымянного в сплошном дожде в три часа дня. Идти на восхождение в такую погоду, да еще к вечеру, да еще после такой дороги было глупо, настроились отдохнуть, а к кратеру идти завтра с утра пораньше. Но Семен Петрович отвел меня в сторону:

— Может, уговорите ребят пойти сегодня? Мы и так на три дня запаздываем на вертолетную площадку. К тому же будет любопытно взять анализы после двойных перегрузок.

Помянув про себя недобрым словом науку, мы потащились наверх, на трехкилометровую высоту, к закрытому черными тучами кратеру. Но потом, когда мы, мокрые в, нитку, наконец пробились через переполненные водой тучи, пришло ощущение счастья: шаг за шагом врубаешь сапоги в сверкающий под вечерним солнцем хрустящий голубоватый снег, сердце колотится в висках, тучи далеко внизу, кроваво-пепельные, а вверху — грозно коптящий кратер и необыкновенно чистое, густо-синее бездонное небо.

Мы вернулись к палаткам только ночью, а утром, точнее уже к полудню, когда сонные, разбитые, один за другим собирались к костру, земля ушла вдруг у меня из-под ног я от неожиданности присел, еще ничего не поняв, и тут один за другим шесть раз так рвануло, — и весь склон Безымянного, по которому мы вчера поднимались и спускались, из серебристо-белого стал черным.

— Ну, мальчики, — спросил Семен Петрович, — плохо вчера я поступил, что погнал вас к кратеру?

Наскоро перекусили, то и дело оглядываясь, побежали прочь — через три дня мы надеялись быть на свежих прорывах Толбачика. Несмотря на большой груз и вчерашнюю усталость, бежалось ходко, видимо, сказывалось, что за спиной сквозь дрему лениво ворочался Безымянный — а вдруг по-настоящему проснется? — и пока никак не отдалялся.

— Семен Петрович-то! — воспользовавшись тем, что тот оторвался вперед, покачал головой Эрнест. — Не угонишься.

Я промолчал. Я знал, чего не знали ребята, хоть каждый шесть лет учился у него. Я знал о том, что Семен Петрович держал в тайне и был уверен, что я тоже не знаю об этом. Я узнал об этом совершенно случайно несколько лет назад, точнее, узнала моя жена: в поликлинике была на приеме у терапевта, в это время зашла сестра со списком жильцов микрорайона, состоящих на спецучете из-за туберкулеза легких:

— Тут какая-то ошибка. Семен Петрович Андронов в списке. Думала, однофамилец. Но адрес вроде бы его… Инвалид второй группы.

— Никакой ошибки нет, — вздохнула врач. — Это действительно он.

— Но ведь он такой спортивный, всегда подтянутый, — сказала молодая сестра. — Такие операции выстаивает.

— Все верно. Но у него всего пол-легкого.

Прошу вас об этом очень-то не распространяться. Он не любит этого.

…За Плотиной — своеобразным перевалом между потухшей сопкой Зиминой и вулканом Безымянным — к нам подсел вертолет хабаровских геодезистов.

— Мы думали, наши. Так это вы на Апохончиче баню отремонтировали? — засмеялся первый пилот. — И всех вулканологов перепугали. При приближении вас они разбегаются, словно зайцы. Мылись в, вашей бане. За березовыми вениками вниз сгоняли, дров забросили, селевики пришли, Степанов прилетел, потом Гундобин из аэрогеологии объявился, когда-то он здесь работал, а двадцатого у него день рождения, ну, и за вас тост был. От Танюшкина вам привет!

— Спасибо! Надо же, — с досадой махнул я рукой, — с Гундобиным в шестьдесят восьмом я встречался в верховьях Левого Толбачика. Как раз у него, кажется, был день рождения. Ну да, это было в августе. Надо же… Степанов на Ключевской не ходил?

— Нет. Непогода помешала. Мы обещали его до перевала подбросить, а тут началось. Танюшкин с ним собирался… — Пилот покосился на Семена Петровича, стал говорить тише: — Просил, если встретитесь, профессору ничего не говорите. Хороший, говорит, человек, огорчать неудобно…

— Как он там? — спросил Семен Петрович.

— Тренируется. Бегает вокруг сейсмостанции. Показывал чертежи дельтоплана, попросил проконсультировать. А мы, ни один, в них ни черта не разбираемся. Ну, ладно, лететь надо. Вас в Ключи не подбросить?

— Жалко, но нам в другую сторону — на Толбачик.

— У нас туда горючего не хватит. И там не подзаправишься. Как же быть?

— Спасибо, ребята! В другой раз. Да и сейчас у нас пока необходимости в переброске нет. Лучше, если сможете, помогите нам в середине сентября. Нам в Козыревск нужно будет как-то выбираться.

— А где вы в это время будете?

— На прорывах.

— Постараемся, если нас никуда не перебросят.

— За нами фляжка спирта, — сказал я.

— Ну тогда уж обязательно прилетим, — засмеялся второй пилот.

Через четыре дня мы вышли на другую сейсмостанцию института вулканологии — «Левый Толбачик». Вымотавшись на подходах к ней, долго сидели в глубоком русле очередной «сухой» реки. У нас хватило сил сползти сюда по погребенному пеплом леднику, но подняться на другой берег, где над уже непривычным для глаз зеленым оазисом — купами ивового кустарника и кедрача — торчали антенны сейсмостанции, не было никаких сил, и мы, мучаясь от жажды, молча смотрели на них снизу: вот уж поистине око видит, да зуб неймет.

Немного отдышавшись, мы с Эрнеспюм все-таки полезли вверх по сыпучему пепловому склону — по заботливо спущенной вниз капроновой веревке, то ли на случай подобных гостей, а скорее, они ходили в эту сторону на работу.

На сейсмостанции никого не было, нас добродушно облаял лохматый пес, мы присели на бетонном крылечке, на котором было выбито: «Спасибо, Володя!».

На лай собаки минут через десять пришел сухощавый мужчина лет тридцати пяти. Правая нога у него в колене не гнулась: анкилоз, — определил я. За годы добровольного, а больше вынужденного общения с медиками я явно поднатаскался.

— Ерунда все это. Заходите, устраивайтесь, — прервал он мои объяснения. — Сева Козев. Да какой уж москвич, тринадцать лет на Камчатке! А вас много? A-а! Тогда вон там ставьте палатки, в домике тесно будет. Сейчас мой напарник, его Володей звать, вернется с охоты, мяса принесет. Запируем. А вчера вертолет забросил нам по ошибке чужую свежую капусту, пока не разобрались, надо съесть. Позавчера был День авиатора, в результате пилоты и перепутали все грузы. Зато наш хлеб кому-то другому достался. Так что мы квиты… А вон и Володя бежит.

От веревки, по которой мы сюда поднялись, быстро шел невысокий смуглый, сухощавый парень.

— Ага, с удачей! — обрадовался Сева Козев. — Очень кстати, у нас гости.

Вечером мы сидели за богатым ужином со свежей — чужой — капустой, а потом за старинным, с кучей медалей, самоваром известной тульской фирмы Баташовых под лозунгом в переднем углу вместо иконы: «Захотелось поработать, приляг — может, пройдет», и, разумеется, пили не только чай, опять извлечена была из завхозовского тайника и отмерена драгоценными каплями огненная вода, и мы были счастливы. Хозяева тоже были рады гостям.

— Стараемся попадать на станции вместе, — говорил Сева, и Володя — он был коренным камчадалом: бабка — из североамериканских индейцев, а дед — из ссыльных сибирских казаков — согласно улыбался. — За десять лет привыкли друг к другу. Как приезжаем на станцию, наводим порядок, отрегулируем до мелочей аппаратуру — в результате потом есть свободное время. Иногда по полгода не выбираемся в Ключи, семьи-то у нас там. На днях во что бы то ни стало нужно выбраться домой. Выкопать картошку, заготовить да зиму дров. Ребятишкам через неделю в школу.

— Ну, а если не пришлют замену?

— Пришлют, — уверенно сказал Сева. — Сейчас же мирные дни, Толбачик притих, объем работы не такой уж большой.

— А если рванет снова?

— Все равно, хоть на полмесяца, но нужно домой. Степанову нет смысла портить с нами отношений. До первого сентября все равно будем дома, хоть замену сейчас найти очень трудно, можете себе представить, если на Апохончиче сидит школьниц. Апохончич запустили. Вот вернется из отпуска Кузьма (опять этот легендарный Кузьма!) и наведет порядок.

— Федорыч вам привет передавал.

— А мы говорили с ним сегодня. От него и узнали, что вы будете у нас. Как он там?

— Собирается на Ключевской. Сколько Семен Петрович не отговаривал.

Сева засмеялся:

— Он пойдет. Вот увидите. Умрет где-нибудь на склоне, но пойдет.

— Но ведь после двух инфарктов!

— Это его не удержит, такой уж человек, — то ли с похвалой, то ли с осуждением сказал Сева. — Впрочем, тут многие после инфарктов. Взять Кирсанова, о котором вы спрашивали. Тоже только недавно от второго инфаркта очухался. И опять вон: сначала на Апохончиче, потом на Безымянном торчал, сейчас на прорывах. Да и там вряд ли его застанете — на Шивелуч собирался. Это, можно сказать, профессиональная болезнь вулканологов. То ли загазованность, повышенный уровень радиации, то ли еще что… Но у Федорыча-то другое. Он сюда уже с инфарктами приехал. Чудак!.. Я с ним долго не могу. Володя вон может, часами с ним беседует, а я не могу. Чудак, алименты платит. А сам не уверен, его ли. Тем более, что совершенно не похож на него. А ребята говорят: точно, не от него. Спала — с кем только она не спала. Но и он как-то был с ней в одной хмельной компании. Ребята его потом спрашивают: «На самом деле у вас что-нибудь было?». А он: «Помню, что танцевал с ней». Ну и выбрала она его, растяпу, подала в суд. Знала, Танюшкин не откажется, другой, хоть и отец, открутится, а этот — нет. Знала его характер, в одном КБ работали. И оплатит он вот уж шестнадцать лет… А история с квартирой чего стоит! Купить-то он ее купил, а уж сюда, на вулканостанцию, сколько раз приходили бумаги, что бы погасил квартплату. Но и настырный, что касается дела. Если уж начнет в чем-нибудь копаться, обязательно докопается. В аппаратуре для него секретов нет… Не рассказывал он историю с самбо?

— Нет.

— Кто с ним в баню ходил? Не видели, сбоку ребро у него выдается?

— Видел я, — сказал Вадим.

— И я видел, когда его осматривал, — сказал Семен Петрович. — Спросил, а он: «Да, — говорит, — самбо как-то пробовал».

— В Москве на одной лестничной площадке жил с ним мастер спорта по самбо. Здоровенный такой амбал, Володя вон в отпуск ездил, видел. Ну, и начал к нему Танюшкин приставать: «Не верю я в твое самбо. Ерунда все это. Вот ты убеди меня». Тот лишь улыбался в ответ. Видели ведь сами Танюшкина-то, щелкни по носу — свалится. Ну, неделю к нему пристает, месяц. И нарвался как-то, что этот амбал крепко под мухой домой пришел. Столкнулись они в лифте, а Танюшкин опять: «Не верю я в твое самбо. Вот убеди меня». Ну, тот — надоело ему все это, видимо, до чертиков — возьми и покажи какой-то прием. В результате скорая помощь увезла Танюшкина со сломанной рукой и тремя ребрами…

— Этого он нам не рассказывал…

— Это еще не все. Проснулся утром амбал: боже, человека-то искалечил, дело-то судом пахнет. Покатил в клинику, заходит в палату: вдруг удастся прощения выпросить? А Танюшкин привстал, подал ему руку, левую, здоровую: «Ну, друг, убедил! Оказывается, самбо действительно вещь. Вот теперь я тебя уважаю».

…На другой день мы уходили к свежим прорывам Толбачика. Сева Козев провожал нас до перевала. На вечерней связи шифровкой, известной только им с Володей, да коллегам на соседней сейсмостанции — уход с сейсмостанции без разрешения начальника вулканостанции категорически запрещен — они договорились с парнями с сейсмостанции «Ручей Водопадный» о встрече «у чайника». Мы шли по черной вулканической пустыне, выше щиколоток, а то и по колено, проваливаясь в хрустящий пепел, еще год назад здесь паслись олени, и не могли угнаться за Севой, несмотря на его анкилоз.

«Чайник» на самом деле оказался чайником. Он висел на воткнутой в шлак кривой палке на перевале между двух побочных кратеров Толбачика: один — черный, другой — красно пережженный, словно металлургический шлак. Под чайником около расстеленной прямо на пепле белой, с бахромой, скатерти, от вида которой мы разинули рты: на ней вокруг бутылки все той же знаменитой «Кубанской» ключевского производства была красиво разложена всевозможная снедь, о которой несколько дней назад мы не могли даже мечтать рядом с бутылкой ярко пламенели помидоры — сидел бородатый парень и радостно поднялся Севе навстречу.

— За прошедший День авиатора! — аккуратно разлил он по стаканам и кружкам. — По этому случаю они все грузы перепутали. Вместо запрошенного сахара выбросили нам ящик помидор. И, видите, очень кстати.

Мы сидели за богато убранной скатертью на высоком перевале в гулкой космической пустыне, черный пепел хрустел на зубах, кругом на десятки километров не было ни единой травинки, время от времени я посматривал в бинокль на лежащий внизу километрах в шести от нас какой-то странный лагерь, я бы не заметил его, если бы туда не подсел вертолет, — там барахтались в пепле, карабкались по глыбам лавы какие-то странные железные пауки.

— Что это? — не понял я.

— Где? — переспросил Юра Смолин с ручья Водопадного.

— Да вон там, у того конуса.

— А, космический полигон. Луноходы, марсоходы.

— Марсоходы?! — Я снова приложил к глазам бинокль. На душе было странно, светло и возвышенно.

— Да, ты знаешь, — деля по кружкам последние драгоценные капли, повернулся Юра Смолин к Севе, — сейсмостанцию на Апахончиче молнией разбило. Полностью.

— Когда?

— Да позавчера. Дубик у нас сегодня был, забрал свои камни. Перед тем, как мне сюда выходить.

— А Федорыч?

— Да, говорит, ничего. Оглушило только немного.

— А я думаю: чего это он сегодня утром на связь не вышел?

— Да и на вчерашнюю тоже. Но так иногда бывало, когда у него приступы хандры. И я не придал этому особого значения.

Знаешь ведь, иногда накатит на него, лучше тогда к нему не подходить. Лежит, молчит, без конца курит — день, второй…

— Слышал, — отмахнулся Сева. — Славу богу, мне не приходилось.

— «Заболел?» — спросишь. Буркнет: «Нет». Потом плюнешь и тоже молчишь.

— Поэтому я с ним и не могу…

— Когда знаешь — ничего, а вот первый раз — думаешь, что делать. Я и так, и сяк, а он молчит, отвернувшись к стене. Я уж по рации чуть тревогу не поднял… Хорошо, если на станции он не один, а один и в эфир не выйдет и воды себе не принесет, не сварит. Но показания аппаратуры снимет — в любом случае. Поэтому не очень-то и забеспокоились, что он не вышел в эфир. Степанов на несколько дней обещал его ко мне на Водопадный забросить. Кое-что из аппаратуры у меня барахлит. Теперь опять ждать.

На прорывах, как и предупреждал меня Сева, Кирсанова уже не было: улетел на Шивелуч. Новые конуса слабо коптили, пахло кислым, химики ходили с воспаленными от газов глазами, надрывно кашляли, все в лагере вулканологов чувствовали постоянное недомогание, изжогу, просили у завхоза молочного, и мы работали по двенадцать часов в сутки.

Начальник комплексной экспедиции института вулканологии Вячеслав Борисович Эмман в первый день, как и Степанов, держался предупредительно-осторожно, а вечером отвел меня в сторону:

— Я с вашим профессором говорил, но все-таки, — правда, вы не будете давать заключения о профессиональной пригодности наших людей? Я вам больше верю — вы не медик. Они могут скрывать, так сказать, профессиональная тайна.

— Правда. Никакого заключения они делать не будут.

— А то люди отказываются давать кровь, — повеселел Эмман. — Ведь нет практически здоровых людей, сами понимаете, у каждого какая-нибудь да болезнь… Радиограмму о вас я получил. С транспортом до Козыревска помогу. С водой — тоже, но только на питье, никакой там стирки, даже умываться не всегда придется, иначе мои меня неправильно поймут. Воду мы возим с Водопадного, за двадцать километров. А дороги, сами знаете, никакой…

Ночью мы проснулись от шума в Федотовке — так по фамилии директора института называлась палаточная деревенька вулканологов. В крайней и ближайшей к нам палатке переругивались: один недовольно выговаривал второму, что он не дает ему спать, зачем-то вытащил из-под головы рюкзак, нашел шутки в три часа ночи, второй спросонья отругивался, что никакого рюкзака он из-под головы не вытаскивал, первый от того, что второй не признавался, заводился еще больше, — а утром выяснилось, что рюкзак вместе с куском палатки из-под головы вытащила голодная медведица, вот уже месяц бродящая с медвежонком в окрестностях лагеря. Последнее извержение конуса Нового толстым слоем засыпало территорию ее обитания, ниже в тайгу она почему-то не спускалась, скорее всего, там тайга была поделена между другими медведями, коренными ее жителями, и она, тощая и облезлая от голода, с постоянно скулящим медвежонком, бродила вокруг лагеря. Вулканологи, сколько могли, подкармливали ее, но теперь полевой сезон подходил к концу, продуктов не хватало самим, а она с каждым днем становилась в. се требовательнее, все смелее подходила к палаткам, несколько раз ее приходилось отгонять из ракетницы, и вот, доведенная голодом до крайности, она решилась на такой шаг.

Как-то вечером осторожно заглянул в нашу палатку высокий худой парень из Федотовки. — Мне кажется, вас это может заинтересовать. Я разговаривал со знакомыми врачом в областной больнице, он говорит, что, насколько он знает, медики этим или вообще не занимались, а если занимались, то совсем мало. Как вам сказать, странные вещи тут иногда бывают с людьми. Есть предположение, что это — действие инфразвука. Вы же слышали, что перед землетрясением, например, в том же Ташкенте, замечалось необычное поведение животных: змеи, мыши лезли из щелей, мычали коровы, лаяли собаки. То есть животные чувствуют приближение землетрясения. Мы дальше оторвались от природы, поэтому уже не чувствуем. Может, и чувствуем какое-то беспокойство, но совершенно не связываем это с землетрясением, а объясняем другими причинами. Так вот вулканическое извержение, тем более такого порядка, как наш Толбачик, — более мощное природное явление. К тому же эпицентр совсем рядом с нами. Поэтому, видимо, и люди сильнее чувствуют его приближение. Проявляется это прежде всего в плохом настроении, угнетенности, непонятных поступках. Есть у нас один вулканолог, фамилии называть не буду, уже около двадцати лет на вулканах, что только не видел. И вот перед извержением Нового купола начинает посылать в институт радиограммы одну за другой: бедствуем, нет воды! Ну, во-первых, удивились: с водой там, конечно, туго, но не такой он человек, чтобы из-за воды паниковать. А тут еще непогода, вертолеты не могут подняться. А он шлет и шлет радиограммы. Наконец кое-как с океана пробились к нему, а он сидит на куче бочек с водой с пистолетом и никого к ним не подпускает. Привезли в Петропавловск, обследовали— вполне здоровый психически человек… Так вот предполагают, что все это действие инфразвука — упругих колебаний, частота которых лежит ниже двадцати колебаний в секунду и которые поэтому не воспринимаются человеческим ухом.

— Вполне возможно, — задумался Семен Петрович. — Это интересно. А для психологов и психиатров это чрезвычайно интересно…

— Извержение еще не началось, но в горных породах уже копится напряжение, и, как бы предупреждая о предстоящей катастрофе, разбегаются волны, неслышимые человеку… А еще у нас тут на одной из сейсмостанций лаборант-наблюдатель есть, так он в то извержение завещание написал: горные лыжи тому-то, книги — тому-то, квартиру — сыну, зарплату — начальнику станции, в честь долга. Тут иностранные корреспонденты с Федотовым прилетели, заходят на станцию, ни кого нет, а на столе это завещание. Переполошились, а он минут через пятнадцать с ведром воды приходит. Федотов на него, а он: «Откуда я знал, что вас с этими бездельниками сюда принесет?!»

— Не Танюшкин, случаем? — спросил Семен Петрович.

— Танюшкин, — удивился парень. — А вы что, знаете его?

…Потом мы ждали вертолет. Началось с того, что Семен Петрович, который торопился больше всех — за месяц с лишним его отсутствия в клинике, наверное, накопилось неотложных больных и с пятнадцатого числа у него начинались операции, не говоря уж о лекциях в институте, и мы с ним возвращались домой раньше других, — пришел от Эммана с вестью:

— Вертолет будет завтра в десять. Мы с Андреем остаемся ждать его, вы уходите на Водопадный и продолжаете работу.

— Сколько вам оставить продуктов? — спросил «подопытный кролик» Юра Логинов, по совместительству завхоз.

— На сутки, — не задумываясь, ответил Семен Петрович. — И то это с запасом, а так и на раз хватит. Хорошо получается, на день раньше буду дома.

— А если не придет вертолет? — спросил я.

— Как не придет? Начальник экспедиции сказал, что вертолет будет завтра в десять. Зачем нам лишние продукты.

Я лишь усмехнулся на это. У меня в отличие от Семена Петровича был горький опыт ожидания вертолетов: я знал, что их можно ждать день, неделю, полмесяца, и уж мог дать голову на отсечение, что завтра в десять-то его уж точно не будет.

— Возьмите хоть на двое, — неуверенно настаивал завхоз.

— Нет, — решительно отрубил Семен Петрович. — Вам еще здесь пригодится. А мы завтра обедать или уж в крайнем случае ужинать будем в Козыревске.

— Семен Петрович, — улыбнулся я, — давайте-ка все-таки возьмем продуктов на трое суток. Мы можем завтра не улететь.

— Как же не улететь? — Семен Петрович начал раздражаться. — Начальник экспедиции заверил, он же серьезный человек.

— Но все-таки. — Мне не хотелось объяснять, что все тут измеряется другим временем, что минуты, часы и даже дни в ожидании транспорта здесь не в счет, что далеко не все зависит от начальника экспедиции: хоть расшибись он, авиация не подчиняется ему и даже может послать куда подальше. Конечно, Семену Петровичу, человеку чрезвычайно занятому, вынужденному раскладывать сутки на минуты, это казалось диким. Я же, вспоминая, как в первый раз тоже бесился от нетерпения, лишь снисходительно улыбался, как взрослый над ребенком. — Тут все может быть. Привыкайте к мысли, что пятнадцатого вы в клинике не будете. Так, числа двадцатого. Может получиться, и пятнадцатого. Но все-таки готовьте себя, что двадцатого. Так легче жить. Знаете, как будет приятно: вы намечали двадцатого, прилетели восемнадцатого.

— Бросьте вы эти шутки, — уже всерьез рассердился Семен Петрович.

— Я не шучу. Просто я лучше знаю, как в здешних краях ждать вертолеты. И хочу, чтобы вы спокойнее отнеслись к этому.

В десять вертолета, разумеется, не было. Семен Петрович побежал в палатку к Эмману, тот в одиннадцать должен был выходить на связь. Пришел успокоенный:

— Вертолет будет к обеду.

Я хотел сказать, чтобы он не очень-то надеялся, что вертолет будет к обеду, но промолчал— лучше не трогать его сейчас, напрасно сейчас переубеждать, сам убедится.

Вулканологи рядом уже обедали, а Семен Петрович все смотрел в небо.

— Давайте все-таки поедим и мы, — осторожно сказал я.

— Ну, давайте, — неожиданно легко согласился он.

Весь обед он молчал. Потом снова пошел к Эмману. Вернулся с меньшим оптимизмом:

— Сообщили, что будет завтра. Как это: обещать — и не сдержать слова?!

Я был спокоен: продуктов у нас еще на двое суток, а там видно будет.

Вертолет не пришел и завтра. Семен Петрович перестал ходить к Эмману. Мы сидели около своей палатки на хрустящем черном пепле, которому, куда ни глянь, не было конца, над ним поднимались тяжелые и едкие испарения. Семен Петрович то и дело вытаскивал из своего рюкзака косметический крем и подолгу тщательно втирал его в пальцы — не каждая женщина так следит за своими руками. За этим занятием его застал Эмман.

— Что это он? — вполголоса спросил меня Вячеслав Борисович.

— Что? — не понял я.

Широко раскрытыми глазами Вячеслав Борисович повел в сторону Семена Петровича. На губах его бродила чуть ли не презрительная улыбка.

— А, — засмеялся я. — Он же хирург! Готовится к операциям.

— Каким операциям?

— Пятнадцатого у него в клинике уже операционный день. Пальцы должны быть гибкими, чувствительными. А здесь они огрубели.

— А, — облегченно сказал Эмман.

На третий день пришла радиограмма, что до пятнадцатого числа вертолетов вообще не будет — нет горючего. Мы в последний раз пообедали все на том же черном пепле — крошечный кусочек желтого, завалявшегося сала, вытрясли крошки из мешочка из-под сухарей.

— А дальше как? — спросил Семен Петрович. Он уже, кажется, со всем смирился.

— Пойдем на поклон к вулканологам. К Эмману.

— Неудобно. Они же сами почти впроголодь.

— А что делать?! Все равно поделятся… Ничего, с голоду не помрем.

Но с вертолетом нам все-таки повезло. В этот же день к вечеру он неожиданно вывалился откуда-то из-за Толбачика, навис над бочками из-под горючего. По номеру в бинокль я узнал вертолет хабаровских геодезистов. Сначала в Федотовке царило растерянное недоумение, ведь была радиограмма, что вертолетов не будет, потом к нему бросились десятки разное время ожидающих оказию людей, и пилот побоялся приземлиться на взлетной площадке, завис в стороне, я заранее понял его маневр, кинулся наперерез. Пилот махнул мне, я дал условный знак Семену Петровичу, бросился к палатке — собирать ее было уже некогда, кое-как напялив рюкзак и согнувшись под ним, побежал обратно к вертолету, с ужасом видя, как вокруг него сжимается кольцо бегущих со всех сторон людей, во что бы то ни стало всех их нужно было опередить. Казалось, сердце не выдержит, сжав зубы, я подналег, и мы раньше других оказались в чреве вертолета, вслед за нами успели заскочить еще несколько человек, и, пока остальные соображали, в чем дело, вертолет уже набирал высоту. Внизу одиноко белела наша палатка — а ладно, ребята заберут! — жалко только, около нее остались валяться мои видавшие виды сапоги: нехорошо бросать вот так честно и долго послужившие тебе походные вещи, или надо закопать их, или сжечь, но сейчас было не до этого — видит бог, но все равно я чувствовал угрызение совести — и через два дня уже вполне цивилизованных мытарств мы снова были в Ключах на сейсмостанции.

Степанова на станции не застали — улетел на Шивелуч. Спросили про Федорыча, как он там, на Апохончиче.

— Вроде бы ничего. А Степанов даже рад» что разбило всю аппаратуру, институт будет вынужден монтировать на станции новый щит. Со старым-то замучились.

После полудня появился Степанов. Мы передали ему просьбу Севы Козева и Володи Ушакова о замене.

— Хорошие они парни. Но вряд ли теперь я их скоро сниму. Заменить-то некем. Федорыч вон совсем один сидит, а его оглушило к тому же. День лежал. Двое суток рация молчит, я уже не знал, что делать. И вертолет как раз не могу выбить. Приехал, а он ничего не слышит, кричу — не слышит. «Сильно оглушило?» — «Да нет». Тайком за сердце хватается. Боится, что с сейсмостанции сниму. Или на Ключевской не возьму. Я, говорит, по-прежнему тренируюсь. А на картошку Севе и Володе — попрошу в школе — пионеров-тимуровцев пошлют, выкопают. Федорыча я хотел туда, на Толбачик, послать, да теперь ему восстанавливать Апохончич.

— На Ключевской-то когда собираетесь? — спросил Семен Петрович.

— Да, наверное, теперь только уж на следующей неделе наконец соберусь.

— Я вас прошу, Владимира Федоровича с собой не берите. Как врач вам говорю.

— Да я уж пробовал его отговаривать, но бесполезно.

— А вы прикажите — и все.

— Приказать, конечно, можно, — усмехнулся Степанов, — но как последнее у человека отбирать? Он ведь ради этого и прилетел на Камчатку.

— Семен Петрович, — спросил я, когда мы вышли, — неужели у него дела так уж плохи?

— Ну ладно, на Апохончиче пусть живет. Но на Ключевской… Высота, кислородное голодание, загазованность. Вы же видели, какие оттуда вернулись ребята.

— Но сами-то вы тоже… — У меня чуть не вырвалось «хороши», но я вовремя остановился.

— Что вы имеете в виду? — строго спросил Семен Петрович.

— У вас тоже здоровье-то далеко не блестящее, — начал я изворачиваться.

— О чем вы? Ну-ка договаривайте!

— На том же Толбачике в такую-то загазованность лезли. Там и здоровые-то легкие вот-вот оторвутся.

— Откуда вы знаете? — нахмурился Семен Петрович.

— Случайно в поликлинике узнал.

— В поликлинике? От кого?

— Просто на приеме попался на глаза список.

— Хм! — покачал он головой. — Ну и работает эта поликлиника. Приеду…

— В этом никто не виноват. Врача вызвали на минутку, ну, я и заглянул.

— Ребята знают? — усмехнулся Семен Петрович.

— Нет, наверное, по крайней мере я им не говорил.

— Впрочем, никакого секрета я из этого не делаю… Еще будучи аспирантом, получил большую долю радиации — из-за преступного ротозейства в соседней лаборатории. И не подозревал об этом, только страшная слабость, пока однажды не свалился на улице. Помимо белокровия, развился туберкулез. Ну теперь, слава богу, это дело уже прошлое, только от шевелюры моей, видите, что осталось…

Только через год с лишним я попал в Москву. Так уж получилось: год пролетел, словно день, в чертовой свистопляске, больше всего угнетало, что занимаюсь совсем не тем. Все это долго и ни к чему здесь объяснять, только кончилось это больницей, и подвело меня, пошло вразнос, что я меньше всего ожидал, — сердце. Впрочем, этого нужно было ожидать, но мужик, пока гром не грянет, не перекрестится, а если и перекрестится — тут же забудет. И вот после больницы я приехал в Москву — поразведать: как жить с моим сердцем дальше. Устроившись в гостинице и отвалявшись с час пластом на кровати, пока отходило сердце — боже мой, какой-то год назад я легко взбегал на вулканы! — первым делом позвонил по телефону, который мне дал Владимир Федорович Танюшкин. В ответ были короткие гудки, когда телефон бывает занят. Вечером я позвонил еще раз — то же самое. Позвонил через день… Позвонил глубокой ночью — то же самое. Тогда я позвонил на городскую телефонную станцию:

— Проверьте, пожалуйста, такой-то телефон!

Оттуда мне минуты через три ответили:

— Телефон отключен.

— Не можете сказать, почему?

— А я откуда могу знать? — недовольно сказал женский голос.

— Ну, а чаще всего по какой причине отключают телефоны?

Видимо, в моем голосе было столько мольбы, что женский голос ответил уже мягче:

— Как правило, за неуплату.

— Для меня это очень важно, — боясь, что голос отключится, заторопился я. — Как-нибудь нельзя узнать, почему отключен телефон? Дело в том, что я не знаю адреса. Для меня это очень важно. Понимаете…

— Да говорите вы спокойнее, я слушаю.

— Я вас прошу, нельзя как-нибудь узнать, почему отключен телефон. Я проездом в Москве. У хозяина этого телефона было два инфаркта, и я беспокоюсь. А адреса я не знаю.

— Только завтра.

— А сегодня?

— А у кого я сейчас узнаю? Вы что, не знаете, что сейчас ночь? Позвоните мне завтра вечером или в это же время.

— А как я вас найду?

— Попросите девятнадцатую.

— А как вас звать?

— Попросите девятнадцатую, — строго и сухо повторил женский голос.

Через сутки я позвонил.

— Точно, ваш телефон отключен за неуплату, — насмешливо сказал уже знакомый женский голос. — Хозяин где-то на Севере.

— Тогда все в порядке!

— Чего в порядке-то? — засмеялась женщина. — Его вообще могут отрезать.

— Все в порядке! — радостно говорил я в трубку. — Это-то и хорошо! Танюшкин остается Танюшкиным.

— Ну вам лучше знать, — недовольно сказал женский голос.

— Огромное вам…

Но в трубке были уже только короткие гудки.

* * *

_{Михаил Андреевич Чванов}

_{УХОЖУ, НЕ ПРОЩАЮСЬ…}

_{Повести и рассказы}

_{Редактор Г. А. Зайцев}

_{Рецензент В. И. Коробов}

_{Художник А. А. Холопов}

_{Фото В. М. Пиндюрина}

_{Художественный редактор В. П. Ковалев}

_{Технический редактор Г. К. Зигангирова}

_{Корректоры Л. И. Семенова, Л. Г. Ахметова}

_{ИБ № 1192}

_{Сдано в набор 21.05.80. Подписано к печати 15. 10. 80. Формат бумаги 70х90-1/32. Бумага тип. № 3. Журнальная гарнитура. Печать высокая. Условн. печ. л. 12,28. Учетн.-издат. л. 12, 05. Тираж 30 000. П 02762. Заказ № 147. Цена 85 коп.}

_{Башкирское книжное издательство, Уфа-25, ул. Советская, 18. Уфимский полиграфкомбинат Госкомиздата Башкирской АССР. Уфа-1, проспект Октября, 2.}