Ухожу, не прощаюсь...

Мечта

Борис Калугин с пятого класса мечтал о море. Ну кто, скажете вы, в пятом классе не мечтает о море или небе — в пятом классе все мы моряки и летчики. А вот к классу восьмому, тем более десятому эта блажь у большинства проходит: мы вспоминаем, что на свете, кроме моряков и летчиков, есть такие жизненные и не менее необходимые профессии, как печника и плотника, учителя и водопроводчика…

Но Борис Калугин и в восьмом классе мечтал о море, и в десятом. Не расстался он со своей мечтой даже тогда, когда его, отличника и спортсмена, не допустили к приемным экзаменам в мореходное училище по состоянию здоровья (хлипкого Леньку Фомина, хронического троечника, которому было все равно куда поступать, просто подался с Борисом за компанию — допустили, а его не допустили) — Борис был крепок и здоров, но незадолго до экзаменов ему попала в глаз металлическая соринка, сразу не обратился к врачу, а потом пришлось делать, хоть мизерную, но операцию. «Приедете через год, — успокаивали врачи. — К тому времени зрение восстановится, а такие крепыши во флоте нужны».

Ленька Фомин, к удивлению всех и, прежде всего, к своему немалому удивлению, сдал экзамены. Борис, проглотив обиду, против желания родителей, которые мечтали его увидеть врачом, поступил разнорабочим на крошечный поселковый лесозавод, усиленно ел поливитамины и морковку, которые, как он узнал, очень положительно действуют на зрение. Надо обязательно сказать, что помогала ему поддержать веру в мечту самая красивая и умная девушка школы дочь учительницы русского языка и литературы Лина Рябинина. Она кончила девятый класс и через год собиралась поступать в медицинский институт. Вообще-то раньше она, серьезная не по годам, мечтала о профессии лесовода, считая ее в наш век массового загрязнения окружающей среды и уничтожения лесов одной из самых актуальных и гуманных, но решила поступить в медицинский, чтобы быть всегда рядом с Борисом — в море вряд ли пригодится профессия лесовода.

Осенью Бориса призвали в армию. Он просил военкома и был уверен, что его возьмут в военно-морской флот, впоследствии это было бы отличной характеристикой для поступления в мореходку, но его зачислили в ВВС и направили учиться в Подмосковье в школу младших авиационных специалистов.

Но и тут он не пал духом, свободное время все-таки было, и он с удвоенной энергией взялся за учебники, чтобы после армии уже наверняка попасть в мореходное училище. Лина писала ему каждую неделю, в начале зимы Бориса после окончания школы направили служить на Камчатку, чему был он очень рад: сколько на уроках географии он грезил этим далеким и загадочным краем.

Приехав по назначению, обрадовался вдвойне: рядом с аэродромом — выпуклый на горизонте — гудел океан.

Весной Лина с золотой медалью окончила десятилетку и успешно поступила в медицинский. Она по-прежнему часто ему писала, и служилось легко. Командиры были им довольны. Время от времени он обращался в медчасть: зрение постепенно улучшалось, а потом и совсем восстановилось…

Подходил к концу второй год службы, когда в расположении части появились странные гости. Это были представители Камчатского малого рыболовецкого флота. Они предлагали демобилизующимся в скором времени солдатам пойти поработать — хотя бы на сезон — матросами, мотористами на их рыболовецкие суда.

— Заработаете, ребята, — убеждал в красном уголке грузный обветренный мужик, насквозь пропахший табаком. — Разве плохо будет, если вы домой с деньгами приедете? Даже если месяца три поработаете, домой тысячи по четыре привезете. Потом, море… Настоящему мужику это хорошая закалка. Будет о чем вспоминать.

Большие деньги, конечно, привлекали, но желающих не оказалось: все торопились домой. Записался лишь неуклюжий с виду, белобрысый и веснушчатый ефрейтор Тимонин, родом откуда-то из Курской области.

— А что, ребята, — оправдывался он, — у нас в колхозе с лесом туго, а мне жениться. А я самый старший в семье. Подработаю, приеду — дом поставлю, а осенью женюсь.

Бориса оскорбляло такое отношение к морю, но, несколько подумав, он тоже записался — разумеется, не ради денег, он решил, что это еще на шаг приблизит его к мечте: представитель рыбокомбината, в котором им предстояло работать, видимо, заранее осведомленный от командира части о намерении старшего сержанта в будущем стать моряком, обрабатывал Бориса индивидуально: помимо всего прочего, он хоть завтра обещал дать ему отличную производственную характеристику, которая совсем не помешает при поступлении в мореходное училище.

С Семеном Тимониным, который без всякой святости относился к морю и которого, потому, — а может, и за его простодушную непосредственность, — Борис недолюбливал, они попали на один МРС-80 (малый рыболовецкий сейнер) под номером двадцать один.

Вид сейнера разочаровал Бориса. Он и раньше знал; что это небольшое суденышко с экипажем в семь человек: капитан, старший помощник, два сменных механика и три матроса, — но все же не ожидал, что сейнер окажется таким невзрачным и обшарпанным, с помятыми ржавыми бортами, к тому же экипаж — и капитан, и старпом, и оба сменных механика (один из них, молодой, некто Плоткин при встрече усмехнулся: «На сезон? Значит, деньги грести лопатой захотели? Ну, давайте, давайте. Чего же лопаты-то с собой не взяли?»), как ему показалось, мало походили на моряков: обыкновенные хмурые мужики, даже в одежде, кроме тельняшек, не было ничего морского. К тому же даже неискушенному Борису было видно, что капитан чувствовал себя неуверенно среди своего случайно набранного экипажа, а может, потому и ломал браваду: неестественно весело и громко отдавал команды, бодрил экипаж прибаутками вроде: «Ничего, ребята, и мы не лыком шиты», на что «ребята» саркастически сплевывали за борт, а когда пришло сообщение, что сейнер лучшего капитана рыбокомбината Ивана Семеновича Черепанова уже выполнил половину плана, хитро заговорщицки подмигивал: «И мы знаем места, с нами тоже не пропадешь». И бравада эта никак не вязалась с его внешним обликом, а потому была еще более неестественной и вызывала неловкую жалость; был он весь какой-то помятый, в давно вышедшем из моды цивильном черном плаще, в каких еще лет десять назад щеголяла почти вся Россия (а теперь их можно было встретить лишь в глухих деревнях, и то на стариках) с виноватыми, не выдерживающими взгляда глазами, резко выделяющимися на загорелом, в частых морщинах лице. Правда, у него была новая фуражка с крабом, но и та сидела на голове как-то несерьезно, по-мальчишески — на затылке, хотя капитану было уже далеко за сорок.

Но Борис все равно был счастлив. И тут же написал Лине письмо, что на днях уходит в море — на сейнере, правда, умолчал, что это всего-навсего маленькое прибрежное суденышко, у которого и имени-то нет — лишь номер, что экипажи многих таких мэрэесок состоят из отчаянных мужичков, которых до окончания лова и на берег-то боятся выпускать, потому что, получив наличность, они моментально разбредались по разным злачным и полузлачным местам и потом, пока не спустят эти шальные деньги до последней копейки, их неделями невозможно собрать и выйти в море, а горячее время путины уходит. Конечно, большинство сейнеров было укомплектовано крепкими постоянными местными экипажами, но рыбаков не хватало, несколько мэрэесок и так болталось пустыми у причала, и, махнув рукой, шли на комплектование сборных экипажей, не гнушались даже бичами. Начальник отдела кадров рыбокомбината, бывший мастер спорта по боксу, замотанный до предела, с засученными рукавами разъезжал в такие дни с милиционером по поселку и его окрестностям, вытаскивал «теплых» и «полутеплых» мужичков из всевозможных щелей, как кули, грузил в машину, зачастую даже чужих, развозил по нетерпеливо ожидающим у причала сейнерам, капитаны торопливо отводили их в море, мужички рано или поздно просыпались, шумели, грозили пойти к прокурору — подать в суд за самоуправство, но делать было нечего — прокуроры были далеко на берегу, и приходилось работать: чем скорее наполнятся трюмы рыбой, тем скорее попадешь на берег.

— Счастливый номер у нашего суперлайнера, ребята: двадцать один — очко, — успокоил при знакомстве третий, кроме Калугина и Тимонина, матрос — Леонид Кучеренко, но фамилию его и имя помнили, наверное, только паспорт да родная мать, да теперь еще Борис, они вместе оформлялись в отделе кадров, потому что все остальные по дальневосточному побережью Тихого океана от бухты Провидения до Владивостока знали его прежде всего по прозвищу — Аполлон Бельведерский, или сокращенно просто Аполлон.

Кому он обязан этим громким именем, история в своей памяти не сохранила, одни говорили — богатой американке, когда он недолго, соблазнившись красивой жизнью, плавал матросом на туристском теплоходе. Легенда утверждала, что она была вся в мехах, бриллиантах и в том пиковом возрасте, когда баба — независимо от национальных и классовых убеждений — ягодка опять. Однажды, выйдя рано утром полюбоваться морскими просторами и увидев его, моющего палубу — голого по пояс и бронзового от загара, она вся задрожала, протянула к нему руки и что-то порывисто говорила по-английски», и одно только можно было понять в ее восхищенных возгласах без всякого перевода: «Аполлон!.. Аполлон!..» И весь рейс, якобы, на потеху ребят она умудрялась разыскать его в самых отдаленных уголках огромного теплохода, пытаясь соблазнить, в глазах ее горело восхищение, а губы шептали: «Аполлон!.. Аполлон!..»

Другие утверждали, что это треп, а на самом деле лет пять назад во Владивостоке в ресторане «Золотой Рог» он под газом поспорил из-за ящика шампанского, что встанет в позе и одеянии Аполлона Бельведерского на временно пустующем постаменте в ближайшем сквере. Ящик шампанского он, разумеется, выиграл, но, кроме пятнадцати суток за хулиганство, получил столь громкое имя. Теперь уж, видимо, не узнать, кто прав, но на бога Аполлона, с образом которого древние греки отождествляли идеал мужской красоты, он был похож: стройный, широкий в плечах и тонкий в талии, весь в мускулах, словно в перевитых жестких канатах, вьющиеся кудри.

— Счастливый номер, ребята, — весело говорил Аполлон Бельведерский. — Двадцать один — очко. На нем не потонем. Заработать— скорее всего ни хрена не заработаем, капитан у нас, правда, лихой, но… — он покрутил у виска пальцем. — Но потонуть не потонем.

И точно, хоть их капитан отчаяннее других носил фуражку с крабом, в лове им не везло. Другие сейнеры уже сдали по пятьсот-шестьсот центнеров рыбы, а у них все еще было пятьдесят. Старпом и механики постоянно ругались по этому поводу с капитаном, даже несведущему в рыбацких делах Борису Калугину было ясно, что невод забрасывается на слишком малую глубину, капитан каждый раз соглашался с этим, но в следующий раз невод все равно шел на прежнюю глубину.

— Хреновый капитан нам достался, — вздыхал по вечерам Аполлон, в свои тридцать с немногим лет успевший обойти в разных ролях почти все полярное и дальневосточное побережье. — В нашем рыбацком деле все зависит от капитана. А капитан у нас немного того, трусоватый, разве на такой глубине ловят. Да и места ни хрена не знает… Не везет мне на капитанов, — и бережно разливал по кружкам водку, которой еще имел запас.

Тимонин пить решительно отказывался:

— Не, мне нельзя, мне хоть разбейся — на дом надо заработать.

— Да угощаю я тебя, — укоризненно качал головой Аполлон. — Вот дура. Нужны мне твои деньги.

— Не.

За Тимониным отказывался и Борис.

— Дело хозяйское, — Аполлон обводил их сочувственным взглядом, качал головой, он искренне жалел их, как, может, жалеют безнадежно больного или обиженного богом. — Все зависит от капитана, — со вкусом выпив и крякнув, и зажмурившись от удовольствия, продолжал он. — Не хотел я с ним в море идти, а начальник отдела кадров Валерий Никифорович Сидоров говорит: «Выручай, ребята там хорошие, но моря не нюхали, трудно им будет. Должен же там хоть кто-то знать море». Да и его, — ткнул он пальцем позади себя в стенку, имея в виду капитана, — если честно сказать, жалко. Из местных никто с ним не пойдет. А надо в человеке поддержать веру, раз уж он не может оторваться от моря.

Аполлон не врал. Борис был свидетелем: так все и было. Начальник отдела кадров при нем долго уламывал Аполлона, пока тот наконец не согласился пойти на «двадцать первый», он не говорил почему, но никак не хотел идти с этим капитаном. Как потом узнал Борис, причины на то были веские: пять лет назад того списали из капитанов со среднего траулера по жестокой статье — «не соответствует занимаемой должности», три года он торчал на берегу, где-то в тундре, работал то ли с геологами, то ли геодезистами, а вот второй год скова в капитанах — только уж на МРС. В рыбокомбинате знали, конечно, что капитан из него неважный, в нем удивительным образом сочетались нерешительность, когда нужно быть решительным или даже жестким, и разухабистая бесшабашная смелость, похожая на ту, с какой старушки, закрыв глаза, перед машиной перебегают дорогу, авось пронесет, — когда нужно быть осторожным, но были рады и такому, четыре МРС пустыми укоризненно болтались из-за нехватки людей у причала. Потом, какой-никакой, опыт у него все-таки был.

— Не везет мне на капитанов — и все, — Аполлон бережно заткнул пробкой бутылку, кстати, еще не было случая, чтобы он напивался в море. — Два года работал на неводах на реке после одного такого вот капитана. Да заработки там стали хреновые, дай, думаю, снова попробую на МРС. Два года не плавал— и опять не повезло.

Об истории Аполлона, после которой он два года не ступал на рыболовецкий сейнер, Борис слышал от механика Кандея. Возвращались с лова, капитан разругался с механиком, один крутил штурвал, другой — машину, оба продолжали переругиваться по переговорному устройству и посадили сейнер на перемычку между подводных скал. А тут начался шторм, сейнер потопило, торчит только мачта. Кто в чем был, все семеро забрались на нее. Один из матросов не успел надеть сапог, зато успел захватить бутылку спирту. «На хрен, — говорит, — мне сапог, спирт лучше согреет». Потягивает его помаленьку, никому не дает. Сидели на мачте двое суток. Аполлон на самом верху, капитан на самом низу. Их искали, но в другом месте, не думали, что они под самым носом у поселка.

— Ну, если выживем, капитана убью, — сидя на мачте, обещал Аполлон, а он — все знали — хозяин своему слову.

— Теперь уж на том свете будем рассчитываться, — уныло отвечал ему снизу капитан.

— Я тебя и на том свете найду. А жалко, мне хотелось бы еще на этом тебя пристукнуть.

Но все обошлось: на третьи сутки их сняли, матрос с бутылкой отморозил ногу — ту, что без сапога была.

Привезли их всех семерых в больницу, в одну палату свалили, с Аполлона Бельведерского участковый пытался подписку взять, что не тронет он капитана, а Бельведерский: «Как не трону? Лежачего не бьют, а вот оклемается немного, тогда я его и пристукну».

Но повалялись они в одной палате полмесяца и, как корабли в море, мирно разошлись в разные стороны, не считая того, что Аполлон на прощанье заставил капитана выставить для экипажа три литра спирту.

После этого Аполлон два года не ходил в море, работал на берегу, а теперь вот снова пришел на МРС — говорил, только из-за денег. Но все знали — зачем ему деньги, все равно спустит до копейки в кабаках. Не столько сам пил, сколько поил других, была у него слабость: любил многолюдные и богатые застолья. Не в деньгах было дело, просто стеснялся признаться, что все эти два года тосковал по морю. И случись же, снова не повезло с капитаном.

Надо сказать, что отношения команды с капитаном с каждым днем обострялись, но наконец и им повезло. Они набили полный трюм лучшей в мире олюторской селедкой: капитан — то ли от отчаянья, то ли, как он утверждал, на самом деле ждал своего часа, — глубоко опустил невод, и напали на хороший косяк. Все повеселели, работали не просто с азартом, а словно черти, — и совсем уже не из-за денег, бывает же так — придет святое чувство настоящей мужской работы, и чем больше работаешь, тем больше хочется работать.

Но тут начался шторм — в общем-то так себе, но для МРС все равно чувствительный, по радио, все сейнеры, не успевшие зайти в устья, получили приказ отойти в открытое море и ждать.

Команда, чуть понюхавшая удачи, снова приуныла, но капитан весело сказал: «Не хнычь, ребята!», натянул на лоб фуражку с крабом и решительно повел свой маленький корабль в устья — так очень точно называлось многорукавное устье реки, на берегу которой в нескольких километрах от океана находился приемный пункт рыбокомбината, потому что с океана не было хороших причалов.

Заходить в устья и в хорошую-то погоду далеко не безопасно, а в штормовую — строго-настрого запрещено. Но капитан, невзирая на запрет, смело шел к берегу, предусмотрительно обойдя стороной поселок, чтобы сейнер не заметили с берега.

— Я говорил, что не везет мне на капитанов. Смотри, что, шельма, делает! — Борис так и не понял, с осуждением или с восхищением говорил Аполлон. — Слышал, он и в прошлом году на этом план дал, другие — на умении ловить, а он — на риске заходить в любую погоду в устья. Несколько раз его собирались снять, но он доставлял рыбу на комбинат, когда там уже сидели без работы, а все другие сейнера, полные рыбы, болтались в океане.

Механик Кандей лишь качал головой, побледневший старпом на всякий случай еще раз спросил капитана: «Не дури, может, переждем?», но тот лишь ошалело улыбался в ответ. Тимонин широко раскрытыми недоуменными глазами смотрел то на них, то на берег, он не подозревал, что берег — надежный берег — может таить какую-то угрозу.

Борис сначала с внутренним восторгом принял решение капитана: ему хотелось настоящего морского риска, настоящего дела, а то все сети да сети и проклятый запах скользкой робы, но вскоре смотрел на все это уже безучастно, его жестоко мутило. Он и не подозревал раньше, что будет так плохо переносить море. Рвать его не рвало, и это было еще хуже: он был зеленым и теперь знал, что на свете нет ничего противнее запаха морских водорослей и рыбы, которым было буквально пропитано их маленькое суденышко.

У берега волны были круче и жестче, а когда стали заходить в сами устья, даже Тимонин — по напряженным лицам старпома и свободного механика и дьявольской улыбке Аполлона — понял, насколько это опасно: здесь река встречалась с океаном, кидалась в его объятья, а океан отбрасывал ее обратно,

в месте встречи образовывались водовороты, и маленький сейнер становился почти неуправляемым в них, его каждую секунду грозило перевернуть.

Но все обошлось. Капитан снова сдвинул фуражку на затылок, вытер лоб, старпом, матюкнувшись, ушел вниз, дьявольская улыбка сошла с лица Аполлона.

Капитан заволновался, занервничал, когда подходили к приемному пункту рыбокомбината, и не зря — за такие выходки его запросто могли перевести в матросы или вообще отдать под суд, но капитанов не хватало, четыре мэрэески и так без дела болтались у прикола, к тому же победителей не судят, а рыбокомбинату из-за шторма грозило простоем, и на его выходку посмотрели сквозь пальцы. Команда тоже была довольна, счет записанных за сейнером центнеров резко увеличился, к тому же теперь они будут пережидать шторм на берегу, а не болтаться, как остальные, в утлом суденышке, в открытом океане.

— Ну, что, Тимоня, теперь останешься рыбачить? — как-то вечером спросил Аполлон. — Боевое крещенье получил. Заработком тоже запахло. А невесту мы тебе и здесь найдем.

— Не. Я до осени только, а там — домой.

— Страшновато все-таки?

— Домой надо, — уклончиво ответил Тимонин. — Да и тоскливо тут. Вода да вода кругом. А в деревне: выйдешь в поле, соловьи разливаются, кукушка где-то… Деревенский я.

— Деревенский, значит? — Механик Плоткин с сочувственной усмешкой слушал его из угла.

— Деревенский, — пришивая пуговицу к рубахе, — с застенчивым удовольствием протянул Тимонин.

— Не стесняешься, что деревенский?

— А что мне стесняться-то? — не ожидавший подвоха, растерялся Тимонин… — Чего мне стесняться-то, если я деревенский? — Шея его начала багроветь. — Хлеб-то чей жрете? — Он отложил в сторону рубаху…

— Да не обижайся ты, — сказал Плоткин. — Просто некоторые стесняются: нет,

мол, городские мы, а сами — не поймешь откуда: ни из города, ни из деревни. Чего же тебя тогда потащило сюда, а? — Как коренной камчадал, Плоткин не любил сезонников.

— Надо, и притащило, — все еще не остыл Тимонин. — Денег решил заработать на дом, — примирительно добавил он. — Приехал в часть этот ваш толстый с красной рожей из рыбокомбината. Денег, говорит, ребята, шутя заработаете кучу.

Все засмеялись.

— Ладно, что пристали к человеку, — че выдержал Борис.

— Что, и спросить нельзя? — Плоткин отложил в сторону книгу. — Интересно же, как никак на одном судне в море ходим… Тебе, смотрю, ничего не интересно, для тебя все мы одинаковые, серые, а мне вот интересно. Тебя вот, например, что привело сюда, тоже интересно узнать. На машину решил за работать, или тоже дом в деревне собрался строить?

Борис сразу не нашелся, что ответить, а ответить хотелось достойно, похлеще, но тут, как всегда, некстати, его опередил Тимонин:

— В мореходку он осенью поступает. Вот и решил поплавать.

— В мореходку? — Было видно, что Плоткин немало удивлен. — Наследственная профессия или как — мечта детства?

— Перестань, Володя, что ты сегодня ко всем цепляешься, — вмешался до этого молчавший Кандей, Аполлон Бельведерский в разговоре не участвовал, прибыв в благодушном настроении из местного ресторанчика, он спал.

— Да что вы все на меня? — обиделся Плоткин. — Может, я тоже собираюсь в мореходное, вот и спрашиваю.

— Серьезно? — повернулся к нему Кандей.

— А почему бы и нет.

— В этом году? — глуша неприязнь, спросил Борис.

— Да года два-три еще, наверное, поплаваю, потом посмотрю, — неохотно ответил Плоткин.

— Что ж смотреть, если твердо решил? — усмехнулся Борис.

— А то, — Плоткин сузил глаза. — Профессию, как и жену, нужно выбирать раз и навсегда. А я, может, еще не уверен. Ты, конечно, уверен?

— Уверен, — твердо сказал Борис, не отводя глаз,

— Х-м, — насмешливо покачал головой Плоткин. — Романтики в тебе еще много, несмотря на службу, парень, вот что я скажу.

— А ты против романтики?

— Да как тебе сказать.

— А ты скажи.

— Глядя против какой. К морю, скажу я тебе, надо относиться проще. И строже. Оно не терпит пафоса. Я уже говорил, море, как и жену, нужно выбирать раз и навсегда.

— Опять он за женитьбу, — сладко потянулся проснувшийся Аполлон. — Знать, недолго ему с нами плавать.

— Кстати, к женитьбе тоже надо относиться проще и строже, — не поддерживая шутки, серьезно сказал Плоткин. Сегодня, как никогда, он был какой-то колючий, весь ощетинившийся. — Опять-таки без ложного пафоса и пошлой романтики. Вы думаете, почему у нас столько разводов и несчастных семей, а? Вот тебе все на свете ясно, у тебя вся жизнь наперед запрограммирована, — повернулся он к Борису. — Скажи, почему?

— Тут причин много, — осторожно сказал Борис.

— Причин, конечно, много, но главная, по-моему, одна. «Ах, какие у нее глаза! — поднял руки вверх и, разведя в стороны, закатил глаза Плоткин, кого-то пародируя. — Ах, какие у нее прекрасные ноги! Какой стан!» Но красота со временем блекнет, ноги от рождения детей и работы слоновеют, а тут еще нет квартиры, запах пеленок, а рядом тем временем подрастают еще более прекрасные женщины, и начинается битье посуды, склоки, разводы. «Ах, какая луна,

какие у нее неземные глаза, и вся она неземная!» И эту романтическую пошлость, и не просто как-нибудь, а как высший образец любви, вбивает нам со школьной скамьи и наша распрекрасная литература. — Плоткин швырнул на стол какой-то пухлый роман, который только что листал. «Ах, как она прекрасна, какой у нее стан!» Доводит нас писатель до первых объятий, до свадьбы — и в кусты: на этом роман или повесть обязательно кончаются. Дальше он молчит. Вы не задумывались, почему? Потому, что ему больше нечего сказать, потому что там кончаются розовые сопли и, как правило, начинается битье посуды, пьянство. Почему? Потому что все предшествующее свадьбе было пошлой романтикой, сентиментальным слюнтяйством. Потому что этот прекрасный рыцарь в день свадьбы думал о ногах, о прекрасной груди, а не о детях и пеленках, которые обязательно появятся после этого. Потому что оба они думали лишь о скорейшем удовлетворении похоти, которое до свадьбы, видите ли, считается аморальным. И совсем не думали о трудностях, простых и ежедневных, в которых нужно будет поддерживать друг друга. Не говоря уже о горе, тяжелых болезнях, старости. Хотя это совсем не исключает, что у нее не может быть красивых ног и прекрасного стана. Но надо иметь мужество любить и тогда, когда она все это потеряет, и если вдруг станет безногой, и если вдруг станет слепой.

Любовь — это совсем другое. Жену выбирают, чтобы жить с ней, а не любоваться красивыми ногами. Прежде перебесись, уверься в своей надежности, что не соблазнишься другими прекрасными глазами. Женитьба — как крест, и нести ее надо как крест. Сжать зубы и нести, не поддаваясь соблазнам.

— Ну и к чему ты это мне все рассказал? — спросил Борис.

— А к тому, что так и море.

— Ну и ну, Плоткин, а ты философ, — удивленно протянул Аполлон. — Столько плавал с тобой и не знал. Если б слышали тебя женщины, они б на тебя молились, а не на Иисуса Христа. Трудно тебе будет с твоей философией, если она в скором времени не вылетит из головы. Ах трудно, к тому же, если дура попадется, ох и сядет тебе на шею.

— А ты почему пришел на сейнер? — спросил Плоткина Борис.

— А что?

— Да тоже интересно. Как никак на одном судне в море ходим.

— А что с меня спрашивать? — усмехнулся Плоткин. — Я не ехал на сейнер за тридевять земель. У нас в поселке выбор небольшой: или море или рыбокомбинат. На рыбокомбинате вроде неловко: там больше женщины да пожилые, кто уж отходил свое в море. Да и на море больше платят…

Плоткин хотел еще что-то сказать, но их остановил Кандей:

— Хватит, ребята, поздно уже, давайте-ка спать. Все равно у вас разговор какой-то пустой, петушиный.

На берегу Борис немного отошел, но все равно его воротило от запаха рыбы и морских водорослей.

Но только они через неделю вышли в море, как шторм засвистел в снастях снова, впрочем, прошлый был еще не шторм — всего восемь баллов, а на языке моряков — это просто очень свежий ветер, и мученья Бориса начались с новой силой. Оттого, что Аполлон Бельведерский его успокаивал: «Ничего, пройдет. Вначале это бывает с каждым, у меня после первого шторма вообще кишки вокруг шеи болтались. Думал, лишь бы попасть на берег — и к черту!» — было не легче, наоборот, его раздражали эти попытки ободрить, помочь, как и вообще все на сейнере начинало раздражать.

Шторм продолжался шесть суток, и все эти шесть суток Борис почти ничего не ел. Трупом лежал в сыром и душном кубрике, его постоянно тянуло рвать, но уже давно рвать было нечем, изо рта шла лишь густая зеленая горечь.

Ему советовали больше быть на палубе и обязательно есть — так легче переносить шторм, через силу, но есть, и хотя бы пить, чтобы было чем рвать.

Но Борис не знал, что это еще только цветочки. Ягоды были потом, когда шторм наконец утих и наступила ясная и безветренная погода, а море по-прежнему продолжало качаться — медленно и тошно. В такую погоду приятно ходить по прибою, высматривая подарки утихающего шторма, даже немного странно — прекрасный ясный день, а волна за волной продолжают с грохотом катиться на берег. Но на море — особенно для человека плохо переносящего качку — это самое распроклятое дело — мертвая зыбь.

Океан долго и лениво утихал после первого буйства. Борис вроде бы стал приходить в себя, но вдруг поднялась температура, душил кашель, горло перехватило, — видимо, когда он с зеленым и перекошенным от тошноты лицом во время шторма то и дело, иногда и раздетый, выбегал на палубу, его продуло, и при первом же заходе в устья его оставили отлежаться.

— Ну, не унывай тут без нас, — успокаивал его Аполлон Бельведерский, — ничего, бывает. Отлежишься, и все пройдет. Я уже сколько раз: думаю, брошу, на хрен этот океан, поеду на свою Украину — женюсь на толстой голосистой хохлушке, буду пить компоты, есть сало, а отлежишься — снова тянет. Так что не унывай. Мне бы вместо тебя простыть, а? Девахи тут, говорят, на путину приехали.

Кроме ангины, у Бориса обнаружили бронхит, он лежал в маленькой поселковой больнице, подолгу смотрел в окно на глухо ворчащий, до конца так и не успокоившийся океан, и ему было плохо — не столько от болезни, сколько от тяжелого чувства, которое осталось у него после встречи вплотную с океаном, после встречи вплотную с мечтой. Он переживал, что так тяжело переносит качку, он — здоровый спортивный парень, что одно воспоминание о запахе морской губки и рыбы вызывает у него тошноту, и будущее моряка ему уже не представлялось таким радужным, хотя он убеждал себя, что это тяжелое чувство временно, оно от болезни, к качке он постепенно привыкнет, а что в море трудно — он знал и раньше.

Через полмесяца снова заштормило. Борис слушал монотонный свист ветра в окнах, в антеннах, в проводах — везде был этот свист, от которого небрежно разбросанный по берегу рыбацкий поселок был еще неуютней, и на душе почему-то тоже было неуютно, но за этим неуютом вдруг приходило щемящее ощущение радости жизни, он вдруг начинал скучать о своем маленьком сейнере под номером двадцать один, о его экипаже, приходила уверенность, что в будущем все будет хорошо.

Скоро его выписали. Он шел по поселку в сторону общежития, чтобы, переночевав, завтра пойти на приемный пункт рыбокомбината, узнать, когда ожидается приход сейнера.

Около общежития ему попался начальник отдела кадров Сидоров. Он буквально остолбенел, увидев Калугина:

— Ты откуда?

— Как откуда?

— Как ты оказался в поселке? Где сейнер?

— Я из больницы, — обиделся Борис, считая, что тот обвиняет его в прогулах. — Я заболел, и капитан оставил меня на берегу. Вот больничный лист.

— Так ты ничего не знаешь?

— Что?

— Что ваш сейнер потерялся.

— Как потерялся?

— Так вот — пропал, и до сих пор нет никаких вестей. Когда начался шторм, всем сейнерам был дан приказ отойти в море и ждать. А потом с ним потеряли связь. И до сих пор ничего нет. Данилов из рыбнадзора говорит, что видел какой-то сейнер, когда начинался шторм, в устьях. Неужели в такой шторм он полез в устья? Раньше за ним это водилось, но чтобы в такой шторм… Увидел тебя, ну, думаю, вернулись. — Он в сердцах махнул на Бориса рукой, словно Калугин был виноват в том, что в прах развеял его вспыхнувшую надежду на благополучное возвращение сейнера, и пошел дальше.

Через день шторм утих, лишь зыбь — монотонно и упорно — что-то пыталась доказать равнодушному берегу. Своего вертолета в поселке не было. Вертолет, приписанный к аэропорту Корфа, утром при первой же возможности улетел на санрейс в тундру. Оставалась одна надежда — на геодезистов, базирующихся за перевалом, но там еще бушевали остатки шторма. О МРС-21 по-прежнему ничего не было известно.

Рейсовый пассажирский АН-2 из Корфа — первый после шторма — шел на посадку. Пилота попросили:

— Будь другом, сделай круг над заливом, посмотри, нет ли чего.

Через десять минут пилот сообщил:

— Видимость из-за волны плохая, но, кажется, видел плот и на нем двоих.

— Сделай еще круг.

Сделал.

— Да, плот. На нем двое. Но никто даже головы не поднял.

После полудня через перевал пробился вертолет геодезистов. После долгих поисков нашел плот. На нем были старпом и механик Плоткин. Плоткин был без сознания, пульс еле нащупывался, старпом замерз.

Капитана выбросило волной через день, недалеко от поселка — с оторванной рукой. Механика Кандея и Тимонина еще через два дня на косе нашли пограничники. Аполлона Бельведерского — Леонида Кучеренко — вообще не нашли.

Только у капитана была семья. Хоронили без Плоткина, он все еще не приходил в сознание. Борис стоял над могилой оглушенный и с каким-то удивлением смотрел на торжественно-отрешенные от мирской суеты, от процентов плана и центнеров лица своих недавних. товарищей по работе. Он вдруг подумал, что впервые так внимательно присматривается к ним, что ничего о них не знает. Что они за люди? чем жили? откуда и зачем приехали сюда на Камчатку? плохие они или хорошие? что за человек был тот же капитан, почему у него такие виноватые глаза? Борис вспомнил, как тот приходил к нему, к больному, в кубрик, приносил лекарства, немудреную домашнюю снедь, неуклюже пытался что-то рассказать о себе, он знал, что Борис собирается стать моряком, и даже там, в кубрике, виновато отводил в сторону глаза.

Что за человек был механик Кандей, замкнутый неразговорчивый мужик со странной фамилией? Почему у него, несмотря на возраст, не было семьи? От кого-то мельком Борис слышал, что Кандей — ленинградец, что в войну он служил в морской пехоте, сполна хлебанул солдатского счастья под Керчью, но правда ли это да и о Кандее ли это он слышал, теперь уж Борис точно не помнил.

Что за человек был старший помощник? А Аполлон? Что крылось за его внешним разбитным ухарством, что за душа таилась под выцветшей тельняшкой, почему у него иногда даже сквозь самое разбесшабашное веселье такие печальные были глаза? Опять от кого-то Борис слышал, что его страстно любила прекрасная женщина, чужая жена, но почему-то у них не получилось, но опять-таки Борис не мог с уверенностью сказать, что это слышал он об Аполлоне.

Что за парень Плоткин, который до сих пор без сознания валяется в больнице, и неизвестно, выживет ли?

Борис шел меж выкрашенных в веселые цвета кладбищенских пирамид на галечных, быстро осыпающихся холмиках и неожиданно обратил внимание, что лица на фотографиях этих веселых пирамид больше молодые. Он стал присматриваться, и точно, на всем кладбище — неогороженном, без единого деревца, даже кустика, за редкими могилами кто ухаживал, рядом шумел океан, бухал о берег пустыми бочками из-под бензина: то ли из озорства скатили ребятишки от аэропоота, то ли сорвало с какого-то корабля — он нашел всего две или три могилы умерших в преклонном возрасте и своей смертью. Большинство же могил этого маленького кладбища принадлежало молодым или сравнительно молодым, и надписи на пирамидах, как правило, сопровождались пояснением: «Трагически погиб…» Рыбак, снова рыбак, геолог… геодезист, летчик, снова моряк. На краю этого странного кладбища стоял небольшой бетонный обелиск: «Памяти трагически погибших моряков-колхозников…» и дальше следовал большой список имен. Сегодня появилась еще одна братская могила.

Кто-то кашлянул позади. Борис вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Это был истопник общежития хромой Ефимыч.

— Одни молодые, — растерянно сказал Борис. — Странное кладбище. Никакого ухода. Даже не огорожено. Рядом мусорная свалка.

— А кому за ним ухаживать-то? За могилами присматривают родственники, а тут родственников нет. Коренного-то населения здесь нет, уезжают, приезжают, так и идет жизнь. Кому охота ложить кости в вечную мерзлоту, когда она при жизни все их пропитала. Как дело к пенсии, а то и раньше, как денег прикопят, — подаются в Россию, в теплые края, поближе к родным местам, к родным могилам. Чебаевские вон только здесь легли. Тоже уже собирались уезжать в свой Устюг Великий, да хозяйка умерла скоропостижно, и он уж не уехал. Да я вот здесь лягу. Некуда ехать.

Борис не знал, что ему ответить.

— Поселок старинный, а старых могил нет, — сказал он. — Да и в поселке старых домов нет.

— А ведь поселок-то каждые сто лет, а то и чаще, полностью смывало — то тайфуном, то цунами, — сказал Ефимыч. — А свалке-то тут, конечно, не место. Да с кого спросишь? Нет уважения к мертвым. Плохо это. К смерти уважения нету, а от нее, как ни петушись, никуда не уйдешь. Летчик у нас был Русаков, полетел спасать рыбаков и погиб. Три рейса сделал успешно, а на четвертом, последнем — совсем туман все закрыл — он и врезался вон в ту сопку. Митинг был, когда хоронили. Пионерам красные галстуки у его могилы повязывали. Бетонный большой памятник решили поставить. Жену в гости звали. А приехала она через четыре года и могилу-то с трудом нашла. Временную пирамидку, видимо, бичи сожгли, а бетонный памятник так на бумаге и остался. Стыду-то было, только при ней уж и поставили.

На другой день Борис пошел в контору и взял расчет. Он боялся, что его будут уговаривать остаться, но никто не уговаривал, наоборот, бумаги оформлялись с какай-то обидной предупредительностью, при этом ему не смотрели в глаза, словно чувствовали перед ним вину.

К вечеру по общежитию прошел слух, что час назад в больнице пришел в себя Плоткин. Собрав в Дорогу свой немудреный армейский скарб, Борис пошел навестить его. Но, сколько не упрашивал, к Пдоткину не пустили, говорили, что тот еще слаб, Борж не уходил, стоял в коридоре, надеялся все-таки как-нибудь проскользнуть в палату. Неожиданно в коридор вышел в небрежно накинутом на плечи халате следователь Чумаков. Борис понял — от Плоткина.

Борис замялся, хотел было незаметно выйти на улицу, но следователь, прикурив у приоткрытого коридорного окошка и с наслаждением затянувшись дымом, остановил его:

— Что, Калугин? — На днях Борис уже имел с ним разговор.

— Да вот, навестить хотел. Не пускают.

— Потом как-нибудь навестишь. Устал он, а у нас с ним еще длинный разговор.

— Да улетаю я завтра, — вырвалось у Бориса.

— Улетаешь? — Следователь внимательно посмотрел на Бориса, снова глубоко затянулся. — Да, — задумчиво сказал он. — Ну, тогда пошли, только не надолго.

Плоткин при виде Бориса слабо и радостно улыбнулся.

— Только недолго, — снова предупредил следователь.

— Хорошо, — торопливо кивнул Борис-

Он молчал, он не знал, с чего начать, к тому же почему-то мешал следователь, хотя у Бориса никаких секретов не было, а Плоткин внимательно смотрел на него.

— Улетаешь? — неожиданно спросил он, словно давно знал об этом.

— Да, — Борис растерялся, никто Плоткину не мог успеть сказать о его отлете. — Надо…

Улыбка тронула бледные губы Плоткина. Борис с трудом выдержал ее и торопливо добавил — Экзамены скоро… Иначе год потеряю, — чувствуя, что краснеет, оправдывался он.

— Да, конечно, — глухо сказал Плоткин. — Счастливо тебе!

— Как твои дела? — поспешно спросил Борис.

— Да ничего, врачи говорят, через неделю-вторую встану.

— И куда ты?

— Куда я? — Плоткин усмехнулся. — Куда я?! — Он попытался приподняться на локтях, но у него не получилось, лицо исказилось от боли. — На сейнер. Думаешь, двадцать первый пошел ко дну, так и все. Видел, пустые болтаются у причала. Оклемаюсь — и в море. Должен же кто-то ловить рыбу. Рад бы куда-нибудь подальше от моря, да куда — ничего другого я не умею.

— А что с вами произошло? — чтобы как-то сгладить неловкость, спросил Борис.

— Ладно, об этом потом, завтра с утра зайдешь, устал он, — остановил его следователь. — А у нас с ним еще длинный разговор.

Но утром в больницу он не зашел. Первым же самолетом улетел в Корф, оттуда в Петропавловск-Камчатский. На материк на самолеты на ближайшие дни билетов не было, зато были билеты на комфортабельный океанский лайнер «Русь», идущий во Владивосток, но Калугин не поплыл на нем, хотя «Русь» отходила в этот же день, а в предварительной кассе купил билет на самолет на десятые сутки вперед и несколько ночей подряд ночевал в аэропорту на скамейках в надежде улететь вне очереди, вдруг окажутся свободные места. Но если таковые и оказывались, их отдавали пассажирам по скверным телеграммам, с детьми и по командировкам, в конце концов он плюнул и поехал в город дожидаться своего самолета. Но в гостинице свободных мест не было. Как рыбаку ему посоветовали обратиться в ведомственную гостиницу «Океан» на Шестом километре, точнее, даже не гостиницу, а дом межрейсового отдыха моряков. И действительно, как рыбака, его без всяких приняли, но, переночевав там только ночь, он почему-то снова уехал в аэропорт и опять ночевал на скамейках, пока не дождался своего самолета.

Летели ночью, и океан внизу был не виден, но сама мысль, что самолет, словно бабочка, висит над ним, угрюмым, в студеных волнах, тревожно холодила душу.

Но измотанный аэропортовской сутолокой, Борис скоро уснул. Сначала ему снилось черт знает что. какая-то нелепая неразбериха, из которой утром он уже ничего не помнил. А потом приснился Аполлон Бельведерский, который смеялся и хлопал по плечу.

— Ерунда! Только в первый раз тонуть страшно, а потом — ерунда! А с тобой мы еще поплаваем, кончишь мореходку, станешь капитаном и возьмешь меня в боцманы. Ха-ха! Вот уж боцман из меня!.. — А потом Аполлон вдруг стал серьезным — А капитан-то наш, между прочим, ничего оказался, зря я на него так раньше. Когда у нас заглох мотор…

— Молодой человек! Молодой человек, с вами плохо?

— А? — Борис открыл глаза и ошалело крутил головой: он не сразу понял, где он и что с ним происходит.

— Вы что-то кричали во сне, — виновато пояснил сосед, майор-пограничник.

— Нет, нет. Просто приснилось. Какая-то ерунда.

До самого Хабаровска Борис уже не мог уснуть. Спали все, затих даже ребенок где-то в передних рядах, давно храпел сосед майор-пограничник, а он нетерпеливо смотрел то в темный круг иллюминатора, то на табличку впереди салона, ожидая, когда она наконец засветится надписью: «Пристегните привязные ремни».

Домой он не поехал. Сошел на небольшой строящейся станции БАМа под Читой, устроился механиком в местном крошечном аэропорту, но и там проработал недолго, уехал в Читу, второй год работает на заводе — сборщиком радиоаппаратуры, его портрет уже висит на цеховой доске Почета, он — рационализатор, член сборной завода по волейболу. Живет в общежитии, заочно учится в радиотехническом институте.

Лина Рябинина в первый же год каким-то образом нашла его адрес, но он не ответил ни на одно ее письмо.