Улица Ангела

ПРОЛОГ

Он прошел, плавно скользя, по самой широкой из лондонских улиц и остановился, тихонько покачиваясь. Это был пароход грузоподъемностью в 3500 тонн, и на нем развевался флаг одного из молодых прибалтийских государств. Тауэрский мост стряхнул с себя крохотных человечков и игрушечные экипажи, поднял вверх длинные руки; пароход прошел под ними со свитой шумных и наглых буксиров и после долгого маневрирования под рев сирен и крики матросов остановился наконец у пристани Хэй-Уорф. Яркое золото погожего осеннего дня уже переходило в угасавшее вдали дымное пламя заката, и казалось, что все лондонские мосты объяты пожаром. Но скоро сияющий день померк, оставив по себе мягкий свет, еще не тронутый сумерками. На пристани люди в кепках помогли укрепить канаты, спустить сходни. Делали они это, поплевывая с ироническим видом, словно имели свое особое мнение обо всей этой суете. Потом, отойдя, стали толпой в стороне, как насмешливый хор оборванцев. А на смену им неизвестно откуда появились люди в котелках, с портфелями, с записными книжками, с целыми пачками документов. Они обменивались какими-то им одним понятными шутками с портовыми агентами, уже поднявшимися на палубу. На самом видном месте стояли двое полицейских в голубых касках. Грузные и важные, они посматривали на пароход с таким видом, словно хотели сказать, что он может оставаться здесь, пока полиции о нем ничего предосудительного не известно. А пароход уже собирался приступить к выгрузке своего разнородного груза.

Груз был и в самом деле настолько разнородный, что среди всего прочего здесь имелся и человек, который только что вышел из кают-компании на палубу и зевая смотрел вниз на пристань. Этот единственный пассажир был мужчина среднего роста, но массивного сложения, коренастый, с мощной грудью и широкими квадратными плечами. Точный его возраст угадать было трудно: ему могло быть лет сорок пять, а могло быть и пятьдесят. Физиономия у него была несколько своеобразная: начинаясь чуть не лысиной, она неожиданно украшалась ниже парой весьма густых кустистых бровей и заканчивалась ошеломительными усами, настолько длинными и пышными, что они даже немного отвисали. Такие усы встречаются у одного из тысячи. В них было нечто вычурное, даже театральное. Обладатель их был одет с некоторой небрежностью — костюм на нем был превосходного серого сукна, но какого-то чужеземного покроя и не слишком хорошо сшитый. Пассажир этот прибыл на пароходе одной из прибалтийских стран, но, несмотря на это, несмотря на костюм, на усы, что-то в его наружности выдавало уроженца Англии. Вот, пожалуй, и все, что можно было заметить с первого взгляда. Он был из тех, кого трудно отнести к тому или иному типу. Вид его не вызывал в воображении какого-либо подходящего фона, и нелегко было представить себе его за работой или в домашней обстановке. Он приехал из Балтики на берега Темзы, но с таким же успехом мог приехать откуда угодно и куда угодно. Этот толстяк с гигантскими усами и сверкающей лысиной, при всей своей тучности ничуть не тяжеловесный и не медлительный, стоял в непринужденной позе, расставив ноги, и смотрел вниз, на пристань, без малейшего любопытства. Он не был похож на человека, который вернулся на родину или покидает ее, не был и просто путешественником. Что-то в нем было разбойничье.

— Ну, вот вам и Лондон! — раздался у самого его уха чей-то громкий голос. Это сказал помощник штурмана, маленький, чистенький, бледный, чем-то похожий на прилизанную обезьянку. — Хорош, а?

— Хорош.

— Вы сюда и ехали, мистер Голспи? Вы здесь останетесь? — Помощник штурмана жаждал попрактиковаться в английском языке, так как во время плавания ему не часто представлялась такая возможность.

— Да, останусь здесь, — прогудел мистер Голспи (такова была фамилия, которую с трудом выговаривал помощник штурмана). — То есть останусь, если найдется дело, — добавил он, словно спохватившись.

— Вы живете здесь, в Лондоне? — продолжал помощник штурмана, от которого ускользнул выразительный тон последнего замечания.

— Нет, я нигде не живу. Таков уж я. — Мистер Голспи произнес это с каким-то угрюмым удовлетворением, словно намекал, что он может внезапно объявиться где угодно, и тогда кому-то придется держать ухо востро. Не был ли он и в самом деле каким-нибудь тайным пиратом, который готовился к набегу?

Приветливо кивнув помощнику штурмана, он сделал шаг вперед, снова окинул взглядом пристань и вернулся в кают-компанию. Взял сигару из ящика, купленного капитаном, когда шли через Кильский канал, налил себе вина из стоявшей на столе бутылки. Таких бутылок здесь имелось множество, и во время путешествия они потоком текли из буфета на стол. Путешествие прошло очень весело. Мистер Голспи и капитан были старые знакомые и не раз оказывали друг другу добрые услуги. Капитан обещал мистеру Голспи приятное плавание, а для этого нужно было только сделать изрядный запас виски, коньяка, водки и других напитков и весь этот запас выставить на стол. Заботливость капитана была небескорыстна, ибо он и сам не отставал от гостя — причем, надо сказать, проявлял во время кутежей меньше выдержки.

Капитан (он служил когда-то в русском императорском флоте и завершил свою деятельность тем, что сбежал однажды ночью с корабля, перемахнув через борт в одном белье) способен был напиваться до совершенно сверхъестественного состояния. Первые две ночи плавания он упорно декламировал на четырех языках длиннейший монолог из гетевского «Фауста», чтобы доказать, что он — человек культурный. А в третью ночь, накануне того дня, когда пароход вошел в устье Темзы, капитан еще больше расходился: он беспрерывно хохотал, спел четыре песни (впрочем, мистер Голспи не мог понять ни единого слова), рассказал какой-то длинный анекдот на незнакомом языке — видимо, на русском, — всплакнул и так часто и крепко жал руку своему собутыльнику, что, вспоминая об этом сейчас, за своей сигарой, в кают-компании, где царила странная тишина, мистер Голспи почти ощущал боль в руке. Сам он таких вещей не проделывал. Он только становился благодушнее по мере того, как ночь шла и бутылки пустели. Вот и теперь, несмотря на ранний час, он был уже в таком приятном настроении, потому что они с капитаном долго просидели за завтраком. Впрочем, мистер Голспи, очевидно, не находил, что хлебнул уже достаточно, так как снова налил себе вина.

К этому времени люди в котелках успели очутиться на борту. Одни интервьюировали капитана, другие заинтересовались особой мистера Голспи, ибо им предстояло решить, можно ли ему высадиться на этом острове, где он родился. Мистер Голспи встретил представителей власти весьма любезно, что не помешало ему, впрочем, откровенно высказать свое мнение.

— Правила! Разумеется, правило есть правило, — гудел он сквозь свои громадные усы, благодушно и вместе с тем воинственно. — Но это вовсе не мешает ему быть чертовской бессмыслицей. В Англии разводят теперь больше всякой никому не нужной канители, чем разводили в России и в Турции до проклятой войны. А мы ведь, бывало, смеялись над этими странами, называли их отсталыми. Паспорта! — Он фыркнул и похлопал молодого человека по отвороту пиджака. — Никогда они не помогают задержать жулика, никогда! Чтобы улизнуть, ему требуется только капля изворотливости. А эти паспорта — одно беспокойство для честных людей вроде меня, которые хотят немного двинуть вперед торговлю. Ну, разве я не прав, скажите сами?

Он стоял и наблюдал, как таможенные чиновники рылись в двух его сундуках и трех потрепанных чемоданах.

— Вам, наверное, не терпится поскорее сойти на берег, — заметил один из этих чиновников, начиная отмечать мелом просмотренный багаж.

Мистер Голспи следил за ним с беспечным равнодушием, и никто бы не подумал, что в сундуке у этого человека ловко запрятаны двести пятьдесят сигар.

— Нет, на этот раз я не спешу. Я останусь на пароходе, чтобы пообедать со шкипером. — Он указал рукой на город, раскинувшийся вокруг: — Он подождет.

— Кто подождет? — Таможенный чиновник сделал последнюю отметку мелом.

— Лондон, — пояснил мистер Голспи. — Весь Лондон.

Молодой человек расхохотался — не потому, что это заявление показалось ему таким забавным, а потому, что пассажир вдруг напомнил ему одного актера-комика, которого он как-то видел в театре Финсбери-парка.

— Ну, конечно, он может подождать. Он ждет давно.

Оставшись наедине со своими уцелевшими сигарами, мистер Голспи минуты две размышлял о чем-то. Потом вышел на верхнюю палубу. Уж не для того ли, чтобы увидеть, что именно ждало его так долго?

Он засмотрелся на необозримую панораму Темзы. Наступали сумерки. По реке бежала темная рябь, и целая флотилия барж на той стороне почти утратила свои очертания. Но на северном берегу, там, где четко выделялись черные сваи и белый мол над ними, было еще достаточно светло, и все сохраняло свой дневной вид и форму. Справа слабо мерцали серые камни Тауэра, — словно солнце, веками сиявшее над ними, оставило в них немного своего света. Колонны Таможни были гладки и белы, как очищенный от коры прут. А еще ближе, над сумбуром камней и дыма и неясно мелькавших огней, вздымались шпили церквей. Один, стройный, белый, словно сделанный из бумаги, летел вверх, как привет небесам от города. Другой, тяжелый и темный, был как вопль отчаяния, как перст руки, взметнувшейся вверх с укором этим небесам.

Мистер Голспи лишь мельком взглянул на тот и на другой и перевел глаза на прямоугольное здание сурового ассирийского стиля, мрачную каменную громаду, гордо высившуюся над рекой и сотней глаз сторожившую Лондонский мост. Это здание задело что-то в памяти Голспи, и он внимательно всматривался в него. Да, когда он в последний раз приезжал в Лондон, оно уже стояло тут, его тогда только что выстроили. Это Аделейд-Хаус. Мистер Голспи долго смотрел на него, смотрел с уважением. Оно все еще словно упрекало его, но уже не в одной только забывчивости. Глаза бесчисленных окон, и слепые и сиявшие светом, казалось, отвечали на его упорный взгляд и твердили ему, что он не слишком многого стоит — по крайней мере здесь, в Лондоне. Потом взгляд мистера Голспи устремился за мост. Там виднелось здание холодильника, подальше — огромная, черная, похожая издали на пещеру знаменитая арка вокзала на Кэнон-стрит, а высоко над всем, уже не в городе, а в самом небе, слабо светились сквозь наступавшие сумерки шар и крест. Это была верхушка собора Святого Павла, выступавшая над крышей вокзала. Мистер Голспи, узнав ее, обрадовался, даже стал напевать сквозь зубы вспомнившуюся ему песенку, что-то насчет «Святого Павла с его великолепным куполом». Привет старому собору! Он не дразнит, не тревожит: он попросту стоит себе, наблюдая за всем, но никому не мешая. Вид этого собора как-то вдруг напомнил мистеру Голспи, что перед ним Лондон. Славный старый город-исполин, Лондон. Он точно ощущал жизнь этой громадины, слышал, как она ревет, клокочет, бурлит там, впереди.

В эту минуту Голспи почему-то неожиданно вспомнил, что на нем все еще коричневые ночные туфли, те, что ему когда-то подарила Гортензия. Он приехал, забрался в самое сердце Лондона, а на ногах у него старые ночные туфли! Он сумел провезти двести пятьдесят сигар под носом у таможенников — и даже еще до сих пор не переобулся. Да, Джеймс Голспи стоит в ночных туфлях и обозревает Лондон, а Лондон и не знает этого, и не интересуется им — до поры до времени. Эти мысли чрезвычайно тешили мистера Голспи, тешило гордое сознание своей ловкости и силы. Он готов был сам себе пожать руку. Если бы здесь на палубе оказалось зеркало, он наверное подмигнул бы своему отражению.

Он прошелся по палубе. На пристани уже загорались огни, сразу придавая неосвещенным местам какой-то мрачный и таинственный вид. Там, внизу, несколько мужчин таскали груз, то и дело громко перекликаясь. Глядеть больше было не на что. Мистер Голспи походил еще немного, затем остановился, чтобы посмотреть на Лондонский мост, на полосу воды за ним и южный берег Темзы. Та сторона горела веселыми разноцветными огнями. Высоко, на первом здании за мостом, вращались цветные буквы вокруг сверкающего изображения бутылки, восхваляя джин Бута, а дальше резало глаза малиновое сияние рекламы, напоминавшей прохожим о портвейне Сандемена. Мистер Голспи рассматривал эти рекламы одобрительно, с восхищением. Да и сам Лондонский мост нравился ему теперь, когда все автобусы были уже освещены и текли по мосту потоками расплавленного золота. Они вызывали в воображении мистера Голспи другой поток приятных картин, яркую, хотя и отрывочную панораму веселящегося Лондона: двойные стопки виски в малиновом полусвете баров; горячие, дымящиеся бифштексы и отбивные котлеты, накрытый белой скатертью столик в углу; блеск и бархат мюзик-холлов, тонкий аромат гаванских сигар, пухлые кожаные кресла, в которых можно со вкусом посплетничать у клубного камина, хорошенькие девушки — пожалуй, немного несговорчивые (хотя и не такие недотроги, как в прежние времена), но премиленькие и не такие хитрые, как девушки в чужих странах. Выходя после работы из своих контор и магазинов, они хотят только весело провести вечер — и больше ничего.

Все это мистер Голспи вспоминал с истинным наслаждением. «В Лондоне во всем чувствуется размах, изобилие, — думал он. — В нем можно найти что угодно и кого угодно, а можно и скрыться, затеряться в нем. Глупо, что я так давно не приезжал в Лондон! Но вот наконец я здесь». Мистер Голспи долгим и умиленным взглядом окинул все вокруг.

Обед на пароходе в этот вечер был превосходный — лучший из всех обедов, какими его угощали во время плавания. Кроме мистера Голспи, к столу приглашены были старший механик, который, сияя, вынырнул из нутра парохода, и штурман, обычно молчавший, как пень (так как мысли его были постоянно заняты какой-то семейной трагедией, происшедшей дома, в Риге), а сегодня невероятно общительный и веселый. Буфетчик с золотым зубом, стриженный под гребенку, расточал для них все богатства своего буфета. Бутылки, которые не успели выпить до этого вечера, были опустошены до дна, а с ними и те, которые буфетчик добыл только сегодня. Разговор (поскольку в нем участвовал мистер Голспи) велся на фантастической смеси английского, немецкого и родного языка команды, языкатой прибалтийской страны, откуда прибыл пароход. Смесь эту было бы невозможно воспроизвести здесь. Но собеседники отлично понимали друг друга, храбро пробиваясь сквозь дебри неправильных глаголов и заковыристых существительных. Ибо ничто так легко не уничтожает проклятие вавилонского смешения языков, как еда и выпивка в дружной, веселой компании. Все четверо разоткровенничались. Мыча, обменивались дружескими признаниями, выкрикивали что-то сквозь завесу сигарного дыма, хохотали, откидываясь назад, — словом, блаженствовали как боги.

— Мы скоро опять увидимся, — сказал капитан, в третий раз чокаясь с мистером Голспи. — Не так ли, друг?

— Обязательно увидимся, старина, — заверил его мистер Голспи. Он был очень красен, и его массивный лысый череп был весь усеян мелкими капельками пота.

— Вы поедете с нами обратно, как только закончите свои дела в Лондоне?

— Пока не могу сказать. Если удастся, то поеду.

— Вот и хорошо, — сказал капитан. Затем с глубокомысленным видом приложил ко лбу палец, жирный, как свиная сосиска.

— А теперь объясните нам, какие такие дела у вас здесь, а? По секрету. Мы никому не расскажем.

Старший механик подергал кончики своих усов, почти таких же пышных, как у мистера Голспи, силясь придать своему лицу выражение еще более загадочное и важное, чем у капитана, словно он был хранителем бесчисленных коммерческих тайн.

— А я скажу вот что, — прокричал великан-штурман, который сейчас был не в состоянии дожидаться, пока спросят его мнения, — я вот что скажу: это, конечно, дела настоящие. Они послужат для блага нашей родины. За ваше здоровье! — заорал он еще громче и залпом осушил свой стакан, после чего немедленно вспомнил о злосчастной истории в Риге и целых двадцать минут сидел молча, со слезами на глазах.

— Что ж, я расскажу, — начал мистер Голспи, вынимая изо рта сигару и глядя на нее так многозначительно, как смотрят на сообщника. — Мне незачем делать из этого секрет. Помните Микорского? Нет, нет, погодите. Не того коротышку, у которого была контора в Данциге, а высокого бородатого парня, что торговал лесом. Ну, вспомнили?

Капитан вспомнил и, видно, был так горд этим доказательством своей хорошей памяти, что несколько минут словно дирижировал какой-то весьма бурной симфонией. Штурман помнил тоже, но ограничился кивком: перед его мокрыми от слез голубыми глазами по-прежнему стояла картина семейной трагедии в Риге. Старший механик никак не мог припомнить Микорского и с настоящей тоской повторял его фамилию на все лады, начиная от высокого дисканта и кончая отчаянным басом.

— Я ему устроил два-три дельца в те времена, когда у меня были кое-какие связи, — продолжал мистер Голспи. — И кутили мы с ним как-то вместе несколько ночей. Вот с месяц тому назад встречаю я этого Микорского, и он говорит, что едет сейчас за город к своему родственнику, предлагает ехать с ним. Делать мне как раз было нечего, я и поехал. Была адская жара, и к тому же меня там чуть до смерти не заели комары. У этого родственника Микорского собственная фабрика мебели, и он изобрел новый способ отделки фанеры и наборки: машину и все прочее, что нужно для этого. А в тех местах рабочие руки очень дешевы. Я расспросил, куда они отправляют весь свой товар. Отвечают, что у них заказы из Германии, и Чехословакии, и Австрии, а бывает, что и для Парижа. Я спрашиваю: «Ну, а во сколько ваш товар обойдется с доставкой в Лондон?» Они мне показали расценки, и я увидел, что дело это подходящее, но им об этом и словом не обмолвился. Уехал и навел кое-какие справки. Узнал, сколько платят за этот товар в Бетнел-Грин и Хокстоне, одним словом — во всех тех местах Лондона, где изготовляется мебель…

— Бетнел-Грин, да, да, — подтвердил с гордостью старший механик. — Там работал мой дядя Стефан. Да, да, старик Стефан работал в Бетнел-Грин. — И после меланхолического размышления добавил: — Он социалист.

— Вот как! — прогудел мистеру Голспи со свойственным ему грубоватым добродушием. — Ну что ж, Бог с ним, пускай себе будет социалист. Слушайте дальше. Оказалось, что в Лондоне за такую же фанеру и наборку, ничуть не лучше, платят вдвое дороже. Что вы на это скажете, а? Как будто нельзя выписывать ее оттуда, где она стоит гроши! Ничего не видят у себя под носом. Неповоротливый народ здешние коммерсанты. «Ну вот, это для меня дело, тут можно заработать», — подумал я и опять съездил к этому родственнику Микорского. Я хотел узнать, сколько фанеры и всего прочего они могут мне отпускать ежемесячно, какие у них сорта и цены. Они мне все рассказали и дали гарантию. Сделку мы, как водится, спрыснули, и я уехал с контрактом в кармане. Так и написали — что они обязуются отпустить мне столько-то товара одного сорта и столько-то другого, когда бы я ни потребовал, и что я — их единственный представитель в Англии.

— Первоклассное дело! — с важной миной знатока заметил капитан, тараща осоловелые глаза. — Значит, теперь вы все это продаете и наживаете большие деньги?

— Теперь я буду искать людей, которые занимаются продажей этого товара, кого-нибудь, кто работает в этой отрасли, и войду с ними в долю. — Мистер Голспи шумно отхлебнул из стакана. — И не будь я Джимми Голспи, если не отыщу подходящего человечка не позднее, чем послезавтра.

— Загребете кучу денег и разбогатеете, а?

— Нет, это дело слишком чистое. Но кое-что мне перепадет, конечно. Для начала хватит.

— Нет, нет! — прокричал капитан и, перегнувшись через стол, похлопал мистера Голспи по плечу. — Вы загребете в Лондоне кучу денег, это я вам говорю. Уйму! Здесь, в Лондоне, денег ого!.. — И он протянул руки ладонями вверх, как будто ожидая, что в них польется золото Английского банка.

— Не так много, как вы думаете, — возразил мистер Голспи, медленно покачивая головой. — Нет, далеко не так много. Деньги здесь, может быть, имеются, но они лежат без движения. Их не пускают в оборот. Я же вам говорил, что лондонцы — отсталый народ.

— Вы хотите сказать, что они спят?

— Вот именно. Большинство из них живет как в полусне.

— Хо-хо! — загремел капитан. — И вы собираетесь их разбудить?

— Кое-кого, пожалуй, и удастся встряхнуть. А не удастся — двинусь дальше. Кстати, мне пора трогаться, ребята. Я сказал помощнику стюарда, тому парню, который играет на концертино, чтобы он сбегал за такси и снес вещи на берег. Такси уже, наверное, ждет меня там. Так что счастливо оставаться! Давайте выпьем еще по стаканчику на прощанье. За удачу!

Они с некоторой торжественностью пили этот последний стакан, когда воротился посланный и объявил, что такси ждет. Мистер Голспи вышел на палубу, за ним остальные. У сходней он остановился, чтобы проститься.

— Итак, в путь! — воскликнул он, обращаясь не столько к слушателям, сколько к самому себе. — Прямо в старый кроличий садок. Господи, что это за город! Миллионы и миллионы людей — и большинство из них еще не сознает, что они живут на свете. У них только и есть что глазки да хвостики, выглянут из норки — и тотчас юркнут обратно. Милый старый кроличий садок! Полюбуйтесь на него. Впрочем, отсюда, сколько ни гляди, ничего не увидишь. Что за город! Да, капитан, да, друзья, вот куда я отправляюсь!

— А ваша дочь, малютка Лина? — спросил капитан. — Она уже здесь, ожидает вас?

— Нет, она в Париже с теткой, но приедет сюда, как только я устроюсь. «Голспи и дочь» — вот как будет называться наша фирма, и посмотрим, как Лондон примет нас. Клянусь Богом, если не я, то Лина, этот ловкий чертенок, уж наверное расшевелит кое-кого. Но здесь ей придется вести себя прилично. Да, уж здесь-то я ее заставлю угомониться! Ну, капитан, будьте здоровы, не садитесь на мель и кланяйтесь от меня всем девчонкам и парням у вас на родине, а в следующий ваш рейс мы обязательно увидимся здесь. Черкните мне словечко по адресу вашей здешней конторы, а я их извещу, где меня можно найти. Но куда же девался мой парень, черт его побери? Ага, вот и он. Все снес? Отлично. Ну, пока!

Помахав на прощанье рукой, мистер Голспи неторопливо, степенно, с важным видом начал спускаться по сходням, весьма внушительный в своем широком пальто. Когда он наконец ступил на камни Лондона, он обернулся и кивнул головой оставшимся на палубе. Потом зашагал уже быстрее к углу Бэтл-Бридж-лейн, где его ожидало такси. Две минуты спустя автомобиль, гудя, нырял уже среди огней и теней огромного города, мчавшего мимо его окон, словно в бешеном вихре, то ярко вспыхивавшую, то слабо мерцавшую, то вдруг темневшую ленту лавок, трактиров, театральных подъездов, церковных папертей, оклеенных афишами заборов, малиновых, с золотом, автобусов, оград, крылечек, кружевных занавесок и витрин с горами шоколада и папирос, пивом, булками, аспирином, венками и гробами, — и море лиц, все новых и новых лиц, чужих, незначительных, бесконечно мелькавших мимо. Огни, сиявшие за стеклами такси, зажигали ответный слабый огонек в глазах мистера Голспи. И даже тогда, когда огни исчезли, мистер Голспи в темноте все еще улыбался в свои громадные усы. Лондон ничего не знал и не хотел знать о нем. Тем не менее факт оставался фактом: мистер Джеймс Голспи прибыл в Лондон.