Улица Ангела

1

В середине следующей недели в конторе «Твигг и Дэрсингем» произошел ряд перемен. Больше всего изменилась атмосфера этого учреждения. Достаточно было открыть наружную дверь, чтобы сразу, не заходя за стеклянную перегородку, почувствовать перемену. Как прежде, стучали машинки, дзинькая сигнальными звонками, трещал телефон, доносились голоса, но теперь все звучало как-то по-новому, бодро и оптимистично. Даже со стула, на который вас приглашали сесть, пока вы дожидались за перегородкой, была стерта пыль: миссис Кросс не осталась нечувствительной к новым веяниям и произвела в конторе основательную уборку. Теперь уже не могло быть и речи о том, что для кого-либо из служащих не хватает работы. Стэнли по-прежнему исполнял обязанности рассыльного и еще чаще прежнего отлучался из конторы, но вынужден был перейти к ускоренному методу «выслеживания» и избирать для своих опытов лишь тех прохожих, которые ужасно спешили. Мистер Смит сидел над колонками крохотных цифр, был всегда страшно занят — и счастлив, как монах над своей летописью. Тарджис, которому было поручено следить за своевременной отправкой и поступлением товаров, явно заважничал и охрип от телефонных разговоров со всякими отправителями и агентами. Он кричал на железнодорожных чиновников, как кричат на какого-нибудь чужого приблудного пса. Мисс Мэтфилд выстукивала письма на машинке с несколько меньшим презрением и возмущением — ее мина как бы говорила, что если раньше это был настоящий бред сумасшедших, то сейчас это — только излияния деревенского простофили. У мисс Мэтфилд теперь была помощница. Штат конторы «Твигг и Дэрсингем» на этой неделе увеличился на одну машинистку. Появилась мисс Поппи Селлерс.

Девушек, зарабатывающих свой хлеб службой в конторах, можно разбить на три группы. Одни, как мисс Мэтфилд, — дочери людей интеллигентных профессий, снисходят до конторы и пишущей машинки. Служба для них то же, что когда-то для девушки — неравный брак по расчету. Другие относятся к службе спокойно и просто, потому что она для них своего рода семейная традиция, как была бы, например, для дочери мистера Смита. И наконец, есть такие, для которых контора и работа машинистки — это высшее достижение. Пусть они зарабатывают не больше, а часто и гораздо меньше, чем их сестры и кузины, работающие на фабриках и во второстепенных магазинах, зато они приобретают право важничать, корчить из себя в своем кругу «аристократок» на том основании, что им удалось стать машинистками. К этой-то третьей категории и принадлежала Поппи. Отец ее работал в метро, и вся семья из четырех человек занимала полдомика неподалеку от Ил-Брук-Коммон в Фулеме, юго-западном районе Лондона, густо застроенном оштукатуренными кирпичными домами, уже исчезающими во всем мире. Служба в конторе «Твигг и Дэрсингем» была не первой службой Поппи (так как этой девице минуло уже двадцать лет, а она с пятнадцати лет трудилась в торговом мире), но, пожалуй, самой значительной. Ее выбрали из большого числа претенденток, назначив сразу два фунта и десять шиллингов в неделю, и мистер Смит (который в глазах Поппи был ужасающе важной особой) конфиденциально сообщил ей, что ее ждет прекрасная будущность, если она подучится и будет усердно работать. И Поппи твердо намеревалась делать то и другое, ибо она, как отмечалось и в ее аттестациях, была девушка добросовестная и старательная. Она была не настолько некрасива, чтобы совершенно избежать приставаний со стороны юнцов, постоянно торчавших у входа в кино «Рэд-Холл» в Валхэм-Грине (а Поппи часто ходила в это кино со своей подругой, Дорой Блэк, потому что любила развлечения), но хорошенькой ее никто не находил. Миниатюрная и хрупкая, кареглазая, темноволосая, она стремилась (довольно безуспешно, впрочем) походить на японку или яванку, вообще придать своей наружности нечто восточное, например, носила челку, но результатом ее отчаянных усилий было только то, что Поппи имела какой-то грязноватый и довольно непривлекательный вид. Когда она особенно старалась, налегая на губную помаду и не жалея пудры, придающей лицу «восточный тон», вздергивая брови так высоко, что это причиняло ей боль, люди осведомлялись, как она себя чувствует, высказывая предположение, что ей нездоровится. Тщетность ее усилий казаться «экзотической красавицей», тогда как и она сама и Дора Блэк полагали, что у нее наружность именно «такого типа», постоянно немного угнетала бедную Поппи, рождала недовольство собой. В первые дни своего появления в конторе «Твигг и Дэрсингем» она была тиха, как мышка. Новизна и внушительность окружающей обстановки будили в ней благоговейный страх. Она видела, что эта важная, величественно снисходительная, невероятно сведущая мисс Мэтфилд никогда с ней не подружится. Но Поппи, как мышь, была постоянно настороже, ничто не ускользало от ее внимания. Деятельный и живой ум девушки из простонародья жадно нанизывал каждую мелочь, все, что ей удавалось услышать и узнать. Через каких-нибудь три дня мисс Доре Блэк в Фулеме уже было известно о служащих конторы «Твигг и Дэрсингем» гораздо больше, чем мистер Дэрсингем успел узнать за три года.

В первые дни Поппи Селлерс поручили переписывать ответы на письма, приходившие в контору по поводу объявления в «Таймс» и «Дейли телеграф»: «Твигг и Дэрсингем» искали служащего на место Гоуса. Такого же опытного, но характером как можно менее похожего на Гоуса. Короче говоря, этот новый служащий должен был быть «молодым, энергичным, старательным, иметь знакомства среди мебельных фабрикантов и разбираться в сортах инкрустации и фанеры». И так как благодаря мистеру Голспи обстоятельства изменились, то теперь «Твигг и Дэрсингем» могли обещать, что работа у них «для человека дельного открывает большие возможности».

Говорят, англичане нашего поколения не любят работать. Однако никак нельзя сказать, что они не ищут работы и не домогаются ее. На следующий же день после того, как объявление появилось в газетах, почтовые небеса разверзлись и на «Твигга и Дэрсингема» обрушился настоящий ураган писем. Весь день на улицу Ангела изливался нескончаемый поток ответов на объявление. Казалось, улица за улицей, целые участки города ожидали именно этого предложения. По-видимому, имелись десятки людей с обширными связями в мебельной промышленности, тончайших знатоков фанеры и инкрустации, и большинство этих людей, еще недавно отклонивших множество предложений, изъявляло полнейшую готовность работать для «Твигга и Дэрсингема». Другие признавали, что они, собственно, не специалисты в этом деле, но много лет занимались, так сказать, смежными профессиями: продавали рояли, ведали перевозкой мебели, выступали иногда в роли оценщиков, смыслили кое-что в обивке и драпировке. Предлагали свои услуги пожилые люди, все больше отставные чиновники, сведущие в чем угодно и готовые представить самые замечательные рекомендации. Они не отрицали, что производство мебели и фанеры для них дело совершенно новое, но были уверены, что быстро с ним ознакомятся, а пока жаждали проявить свое уменье руководить и необыкновенные организаторские способности. И наконец, приходили письма бывших воспитанников закрытых школ. Эти не имели никакого понятия о фанере и наборке и даже не выражали никакого интереса к той и другой. Они сообщали, что умеют управлять автомобилями или имениями, могут организовать что угодно и кого угодно и согласны ехать на Восток (видимо, у них сложилось впечатление, будто «Твигг и Дэрсингем», кроме конторы по сбыту фанеры, имеют еще и парочку чайных плантаций). Все эти люди излагали свои предложения всевозможными почерками, на всевозможной бумаге, начиная от превосходной пергаментной и кончая розовыми листками, хранившимися, вероятно, издавна в шкатулке на камине. Но в одном они были схожи между собой: все они утверждали, что энергичны и предприимчивы.

— Эти письма дают кое-какое представление о «старой Англии», не правда ли? — заметил мистер Голспи таким тоном, словно сам он был родом из более молодой страны. Мистер Голспи вместе с мистером Дэрсингемом и мистером Смитом просматривал всю эту гору писем.

— Тут виноват кризис, — заступился за Англию мистер Дэрсингем, в последнее время настроенный оптимистически. — И сейчас он уже проходит. Правда, Смит?

— Да, как будто проходит, мистер Дэрсингем. — Тон у мистера Смита был довольно неуверенный. Эти письма заставили его лишний раз заглянуть в темную пропасть. И то, что он там увидел, привело его в смятение.

— Во всяком случае, судя поэтам письмам, в Англии можно купить весь цвет ее талантов за четыре-пять фунтов в неделю, — фыркнул мистер Голспи. — Нет, кажется, ни единой вещи в мире, которой бы эти господа не умели делать, вот только работу найти они не способны. Ну ладно, тут я отобрал четырех как будто подходящих. А вы?

После долгих обсуждений и споров они наконец отобрали десять предложений, и этим десяти кандидатам было предложено явиться в контору через два дня. Они пришли все разом в назначенный час и ждали на площадке у дверей, а Стэнли, безмерно наслаждаясь своей ответственной ролью, носился из кабинета на площадку и обратно, по очереди вызывая их.

Мистеру Смиту (он отправлялся в банк) пришлось прокладывать себе дорогу через эту толпу. В первую минуту, когда он вышел на площадку и те, кто стоял ближе к двери, посторонились, пропуская его с почти демонстративной предупредительностью и поспешностью, он испытал чувство торжества, гордость солидного и преуспевающего человека среди толпы неудачников. Но чувство это тотчас исчезло. Все претенденты были в своих лучших, тщательно вычищенных костюмах и заранее старались произвести впечатление «энергичных и дельных», в особенности те, кто был ближе к двери, — на их лицах уже появилось выражение, которым они надеялись расположить в свою пользу таинственные силы внутри конторы. Среди них было несколько молодых; эти держались уверенно и непринужденно, как люди, попросту желающие для разнообразия переменить службу. Другие, постарше, были менее самоуверенны, в них чувствовалась настороженность или подавленность. Мистер Смит столкнулся с одним из них, последним в очереди, который стоял в углу у самой лестницы.

— Простите! — воскликнул тот поспешно и сконфуженно. Это был робкий человек таких же лет, как мистер Смит, и немного похожий на него: седоватый, морщинистый, болезненный на вид. Человек семейный, доедающий последние крохи. Человек, который уже далеко не первый раз оказывался последним в толпе просителей. Он ожидал в углу с надеждой, вспыхнувшей в нем сегодня утром, когда пришло письмо, — ошеломительное, как удар грома, как весть о победе, как спасение. А теперь надежда умирала в его душе.

— Это я виноват, — успокоил его мистер Смит, остановившись и любезно улыбаясь ему. Но когда глаза их встретились, улыбка мистера Смита дрогнула, сбежала с губ, и мистер Смит стал так же серьезен и озабочен, как этот незнакомый человек. Он почувствовал вдруг к нему живую симпатию, глубокое волнение жалости, какого давно уже не испытывал. Их можно было принять за братьев. И одно мгновенье они глядели друг на друга, как братья в доме, омраченном трагедией.

— Желаю успеха! — услышал мистер Смит собственный голос.

— Спасибо. — Мелькнула тень улыбки.

Мистер Смит больше не видел этого человека. Ему не повезло. Избранный счастливец был совсем в другом роде, — гораздо моложе, высокий, с удивительно маленькой головой, красным носом, как будто постоянно что-то разнюхивавшим, и очень широким ртом, открывавшим вдвое большее, чем у других людей, количество зубов. Фамилия его была Сэндикрофт, и дело он знал: хоть и не сбывал никогда фанеру, но закупал ее, когда служил у фирмы «Братья Бриггс». Это давало ему преимущество перед остальными кандидатами. К тому же он был воплощенная энергия и усердие и вкладывал страстную выразительность в каждую самую незначительную реплику.

— Мистер Твигг, — воскликнул он (это относилось к мистеру Голспи), — и мистер Дэрсингем! Вы можете на меня положиться! Я дело знаю. Я знаком с нужными людьми. Я, если позволите так выразиться, на этом собаку съел.

— Прекрасно, — отозвался мистер Голспи с обычной своей веселой грубоватостью. — Но смотрите, не слишком объедайтесь этой собакой. Верно я говорю, Дэрсингем?

— Да, конечно, — подтвердил мистер Дэрсингем, не совсем понимая, что хочет этим сказать мистер Голспи, но на всякий случай придав лицу многозначительное выражение.

— Понимаю, сэр. Знаю, что вы имеете в виду! На такие вещи я не способен. Это не в моем характере. Честность — не все, но я считаю, что она — главное. И я человек прямой. Я считаю, что прежде всего надо быть честным, сэр.

— Отлично, — сказал мистер Голспи благодушно, ибо и он тоже считал, что Сэндикрофт и ему подобные должны быть честны.

— И если можно, джентльмены, — продолжал Сэндикрофт, глядя то на одного, то на другого, — я хотел бы уже сейчас остаться здесь и ознакомиться со всем, чтобы завтра же с утра пуститься в путь. Мне не терпится поскорее приступить к работе. Прямо-таки чешутся руки. Вы меня поймете, сэр. Когда такой человек, как я, ходит без настоящего дела хотя бы неделю-другую, он чувствует, что ржавеет. Жена моя смеется надо мной. «Отдохнешь немного, вот и все», — говорит она. Но я — нет, я не таков. Мне надо поскорее заняться делом.

— Молодчина! — сказал мистер Дэрсингем одобрительно.

— Ну-с, я полагаю, и нам тоже пора заняться делом, — заметил мистер Голспи. — А он пускай лучше придет сюда завтра утром и узнает все, что ему нужно знать, а там пошлем его в район.

— Пожалуй, так будет лучше, — согласился мистер Дэрсингем. — Вот что, молодой человек, вы сейчас идите себе домой, обрадуйте новостью жену и отдохните, а завтра утром, часов в девять, приходите в контору. Если нас не будет, обратитесь к Смиту, это наш кассир, он вам может дать кое-какие указания.

— Слушаю, сэр. — У Сэндикрофта был такой вид, как будто он собирается отдать честь. Но он ограничился тем, что послал еще один «усердный и энергичный» взгляд мистеру Голспи (в котором он сразу признал главное начальство), затем мистеру Дэрсингему, взял шляпу с таким видом, словно он даже и с нею мог бы делать чудеса, если бы захотел, и, держа ее на уровне второй пуговицы пальто, сделал три коротких поклона. Затем повернулся на каблуках и вылетел из комнаты, как мина из миномета.

Дело, которым занялись по его уходе мистер Дэрсингем и мистер Голспи, состояло, собственно, в приглашении на обед, которое первый сделал, а второй принял. К этому мистера Дэрсингема вынудили обстоятельства. Ему многое не нравилось в Голспи: его невоспитанность и резкость, авторитетный, диктаторский тон, склонность насмехаться и зубоскалить, возмущавшая и задевавшая мистера Дэрсингема. Год-другой пребывания в Уоррелской школе, несомненно, принес бы большую пользу этому Голспи, который слишком ясно доказывал и словом и делом, что он не джентльмен. Да, это был неоспоримый факт: Голспи не джентльмен. Но Дэрсингем видел в нем не англичанина, дурно воспитанного, хвастуна и вообще человека низшего круга (а Голспи по временам держал себя и поступал именно как человек низшего круга). Мистер Дэрсингем заставлял себя смотреть на Голспи как на иностранца, прекрасно владевшего английским языком. Это было нетрудно, так как Голспи, по-видимому, провел большую часть жизни за границей и, так сказать, не пустил корней в Англии. Притом нельзя было не признать, что он открыл фирме «Твигг и Дэрсингем» новую жизнь, блистательное будущее, как некий бог, лысый и пышноусый бог коммерции. Поэтому супруги Дэрсингем, обсудив вопрос со всех сторон, решили, что Голспи следует пригласить к обеду, — не просто позвать как-нибудь в воскресенье и угостить чем бог послал, а устроить настоящий парадный обед. Это уже кое-что значило: ибо всякий «старый уоррелец», которому приходится ради куска хлеба тянуть лямку в Сити, готов, когда это необходимо, выкурить сигару и выпить виски или съесть пару клубных котлет в обществе любого приличного человека, с которым у него деловые отношения, но, по его собственному выражению, он под этим подводит черту и очень редко приглашает таких людей к себе в дом провести вечер в обществе его жены и двух-трех таких же «старых уоррелцев», как он. Следовательно, уже одно то, что мистер Голспи, несмотря на некоторые свои явно отрицательные черты, получил такое приглашение (которое он, кстати сказать, принял довольно равнодушно, не выразив ни приятного удивления, ни благодарности), показывало, какое положение он занял в конторе.

— Вы встретите у нас людей, с которыми вам, я думаю, будет приятно познакомиться. Кстати, имейте в виду, что мы не соблюдаем особых церемоний. Белый галстук необязателен, достаточно будет черного, — сказал мистер Дэрсингем тоном, каким всегда говорят в таких случаях, — как будто белый галстук весит по крайней мере тонну и, освобождая вас от него, вам доставляют безмерное облегчение.

— Что вы хотите этим сказать? Следует надеть визитку?

— Вы угадали, — подтвердил мистер Дэрсингем, мысленно отмечая, что этого Голспи ничем не прошибешь. — Значит… э… часам к восьми во вторник, хорошо?

— Отлично, — ответил мистер Голспи. — Приду с удовольствием.

2

Дэрсингемы занимали небольшой особняк в Баркфилд-Гарденс, между Глостер-роуд и Эрлс-Корт-роуд, — квартале в высшей степени респектабельном, но немного мрачном. Все обитатели этой части Лондона пользуются привилегией «жить среди садов», — так утверждают в своих объявлениях посреднические конторы по продаже домов. Это означает, что окна домов выходят на железные ограды, закопченные шпалеры лавровых кустов и бирючины или на лужайки и цветники, у которых такой вид, словно они изнемогли в неравной борьбе. Некоторые из таких «садов» получше других, но о баркфилдском этого никак не скажешь. Он один из самых маленьких и унылых скверов, и быстро теряет свой аристократический характер; здесь дома, ускоренным темпом пройдя стадию особняков и больших квартир, приближаются уже к стадии маленьких квартирок, пансионатов и клубных общежитий для девушек. Дэрсингемы не любили Баркфилд-Гарденс. Не любили и свой особнячок, в котором все комнаты были непропорционально высокие и какие-то удивительно мрачные. Мистер Дэрсингем ничего не предпринимал, выжидая — как он часто говаривал, — пока не выяснит свою позицию в деловом мире (отсюда можно заключить, что свою философскую, социальную, политическую и эстетическую позиции он уже себе уяснил). Впрочем, миссис Дэрсингем время от времени просматривала столбцы объявлений о сдаче внаем домов и квартир, ездила к агентам и даже обследовала несколько домов, но так как она никак не могла решить, что именно ей нужно, а супруг ее все никак не мог выяснить свое финансовое положение, то они и продолжали жить в высоких комнатах дома № 34-а, как насекомые на дне пробирки, и постоянно жаловались, а через темное подвальное помещение проходил бесконечный поток кухарок и горничных, направляемых из четырех контор по найму прислуги, оставляя по себе осадок бесчисленных воспоминаний об угрюмых лицах, дерзких ответах, лживых увертках, о пропаже шелковых чулок, разбитой посуде, испорченных обедах. Для многих дам такие обстоятельства, нарушающие уют и покой, до некоторой степени искупаются тем, что дают неисчерпаемую тему для разговоров, но миссис Дэрсингем, как она с гордостью заявляла, была не из тех женщин, кто тратит время на разговоры о недостатках своей прислуги. Большинство ее приятельниц обычно заявляли то же самое и сразу вслед за этим поясняли друг другу, что именно они могли бы порассказать, будь они женщинами такого сорта, затем начинали приводить примеры. «Да, знаю, но вы послушайте, что я вам расскажу, дорогая», — старались они перекричать друг друга.

Вечером того дня, когда должен был состояться обед, на который пригласили мистера Голспи, в три четверти восьмого мистер Дэрсингем уже хлопотал у стола, исполняя обязанности дворецкого. В один графин налил красного вина, в другой — белого, в третий — портвейна; затем смешал немного джина с большой дозой итальянского и французского вермута и отнес графин и стаканы в гостиную. Сделав все это, он вспомнил о папиросах и наполнил серебряный портсигар (свадебный подарок, украшенный эмалью цветов Уоррелской школы) папиросами «Саиб» и турецкими, которые миссис Дэрсингем, по ее словам, предпочитала всяким другим. Потом он сбил себе коктейль, посмотрел на огонь, весело пылавший в камине, на низенькие и мягкие коричневые кресла, окинул взглядом столовую. И сейчас, когда затененный абажурами свет двух ламп скрадывал мрачную беспредельность стен наверху, эта комната показалась ему очень уютной и красивой. Потягивая коктейль, он пытался в промежутках насвистывать какой-то мотив и уже испытывал приятное воодушевление, какое приличествует хозяину, ожидающему гостей.

Миссис Дэрсингем еще одевалась у себя в спальне и в этот момент пыталась напудрить спину между лопатками. Она была в менее счастливом расположении духа, чем ее супруг. Ее мучило беспокойство: кухарка сегодня весь день злится и может испортить обед, она и без того всегда способна сварить суп слишком жирным и забыть посолить овощи. А новая горничная, Агнес, хотя и уверяет, будто ей известны все тонкости прислуживания за столом, но от этой дуры можно ожидать, что она ткнет блюдо в самый нос гостю и непременно наделает жуткий беспорядок, когда будет перед десертом убирать со стола. Конечно, к таким вещам следовало бы относиться юмористически, но все это так несносно, так надоело! Все время беспокоишься, волнуешься из-за неудачных блюд или сервировки. А тут еще от тебя требуется, чтобы ты поддерживала разговор, играла роль веселой и радушной хозяйки!

«Боже, как бы я хотела быть талантливой и знаменитой актрисой, — вздохнула глупенькая девушка, которая до сих пор еще жила в глубине ее души, но редко подавала голос, разве только в тех случаях, когда миссис Дэрсингем бывала утомлена или раздражена. — Жить в чудесной маленькой квартирке, иметь преданную служанку и своего парикмахера и громадный автомобиль. Я ничего не ела бы перед спектаклем, а потом выходила бы на сцену и была бы обворожительна, и все бы мне аплодировали. А после спектакля я надевала бы чудесные русские соболя и бриллианты и уезжала куда-нибудь ужинать, — и все смотрели бы на меня. Нет, не то… Лучше быть известной писательницей и иметь где-нибудь на Ривьере свою виллу с апельсинными деревьями и мимозой и всякими прелестями, по утрам завтракать на воздухе. У меня бывали бы разные замечательные, утонченные люди… Нет, я хотела бы быть страшно богатой, иметь экономку, человек пятнадцать прислуги и замечательную камеристку и каждый сезон получать из Парижа уйму туалетов, последние модели. Иметь дом в Лондоне… и поместье. И чтобы за мной ухаживал какой-нибудь красавец брюнет с аристократическими манерами, у которого собственная яхта или гоночный автомобиль, и чтобы он был в меня безумно влюблен, но всегда оставался робко-почтителен и приходил с таким печальным видом, а я бы ему говорила: „Мне жаль вас, друг мой, но вы сами видите, что я ничего не могу поделать. Я никогда никого не полюблю, кроме Говарда, но ведь мы с вами можем оставаться друзьями, не так ли?“»

Глупенькая девушка еще продолжала нести чепуху, а в душу миссис Дэрсингем уже снова стучались разные заботы и беспокойные мысли о соусе для рыбы, о желе, которое может не застыть, о том, как бы Агнес чего не пролила. И в то же время миссис Дэрсингем усердно пудрила спину и шею, примеряла то бусы из горного хрусталя, то янтари, натирала щеки подушечкой с румянами, изучала себя в зеркале Жако, купленном ею в Брайтоне и оказавшемся очень плохим и вовсе не старинным. Утешало только сознание, что в этом дурацком зеркале ты кажешься гораздо хуже, чем на самом деле. В тысячный раз напомнив себе об этом, миссис Дэрсингем потушила свет, потом постояла минуту у дверей детской, прислушиваясь, спят ли дети, и пошла к мужу в гостиную.

— Ох, слава Богу, никого еще нет, — сказала она, входя. Переложила с места на место подушки, погрела руки у камина. — Надоела эта суета! Как приятно отдохнуть несколько минут в тишине. — Она сказала это таким тоном, как будто гости уже побывали здесь.

— Да, конечно, — поддержал ее мистер Дэрсингем.

Жена остановилась перед ним.

— У меня, наверное, ужасный вид, — продолжала она уже обычным тоном.

— Ничуть. Ты очень мила, — пробормотал мистер Дэрсингем, как всегда ощущая некоторую неловкость. Он смутно понимал, что ему следовало первому сказать что-нибудь вроде: «Честное слово, ты сегодня очень эффектна», — но почему-то у него это никогда не выходило.

— Ну, ну, не надо комплиментов, дорогой мой, я чувствую, что я сегодня настоящий урод. По правде говоря, я бы с удовольствием легла пораньше в постель с книгой. А вся эта суета, вечные приемы и выезды так мучительны! — Она опять заговорила тоном великосветской дамы.

Миссис Дэрсингем не была «настоящим уродом», но не была и так хороша, как она тайно воображала. Она ничем не отличалась от сотен других английских жен ее возраста — лет тридцати с небольшим: такая же белокурая, розовая, утомленная, уже немного расплывшаяся. У нее были приятные голубые глаза, вздернутый нос, чуточку недовольное выражение губ. Если не считать тайной саги кухни и детской, где существа с самыми лестными рекомендациями на поверку оказывались неизменно ленивыми, дерзкими и вороватыми, жизнь миссис Дэрсингем была, в сущности, довольно скучна, потому что ее ничто особенно не интересовало и в Лондоне у нее было мало знакомых. Но она не сознавалась в этом никому, даже мужу, и только в редких случаях, когда она выходила из себя и давала волю чувствам, правда, как вспышка пламени, пробивалась наружу. Обычно же миссис Дэрсингем делала вид, что жизнь ее — увлекательный и пестрый калейдоскоп людей и событий. Она, собственно, не то чтобы сознательно лгала, но создавала атмосферу, в которой каждое незначительное явление тотчас принимало фантастические размеры и неверные очертания, как предметы под водой. «Чашка чаю» по понедельникам и званый обед по пятницам в ее речах преображались в сплошные празднества всю неделю, вечное кружение в вихре светской жизни и не для удовольствия, а по обязанности. Если миссис Дэрсингем встречалась с кем-нибудь два-три раза, то в ее передаче выходило так, будто она проводила с ним — или с нею — дни и ночи и будто это был не один человек, а целая толпа. После того как ей случилось побывать в театре дважды на одной неделе (со старой подругой ее матери, приехавшей из Уорстера), она чувствовала себя так, как чувствует себя театральный рецензент к концу утомительного осеннего сезона. Даже в тех случаях, когда она признавалась, что не присутствовала на каком-либо торжестве, не знакома с тем или иным человеком, не была на представлении модной пьесы, не читала той или иной книги, она умудрялась придавать этим фактам вместо негативного настолько позитивный характер, что можно было подумать, будто она имеет какое-то очень близкое отношение к человеку, книге, пьесе, о которых шла речь. Достигалось это отчасти тем, что она делала ударение на частице «не»: «Нет, я не знакома с нею» или: «Нет, я не видела этой пьесы», так что у слушателей создавалось впечатление, будто миссис Дэрсингем участвовала в ряде важных заседаний некой комиссии и, обсудив вопрос со всех сторон, решила вместе с остальными, что этот человек, или пьеса, или книга не заслуживают внимания. Так она, тем или иным способом, умела представлять свои редкие развлечения и немногочисленные знакомства как бурную, напряженную, светскую жизнь, и эта жизнь — такова сила мечты! — часто доводила ее до непритворного изнеможения. Все это изумляло ее мужа, человека простого, но он больше никогда не выражал вслух своего изумления. Ибо в последний раз, когда он после ухода гостей спросил у жены, почему она всегда жалуется на утомительность светской жизни, — ведь она вовсе не так уж много выезжает, миссис Дэрсингем яростно обрушилась на него, крича, что, если бы это зависело от него, она бы вечно сидела дома и умирала со скуки, не видела света божия от воскресенья до воскресенья и что вообще ему лучше помалкивать. Такой ответ привел мистера Дэрсингема в полнейшее недоумение.

Стоя рядом на разостланной у камина медвежьей шкуре, супруги услышали шум, возвещавший прибытие первых гостей. Это, должно быть, пришел Голспи или Трейпы — во всяком случае, не Пирсоны, которые жили наверху и всегда появлялись лишь после того, как услышат, что кто-нибудь из гостей уже пришел.

Это действительно оказался Голспи. Мистер Дэрсингем едва узнал его в слишком широкой визитке и слишком узком черном галстуке. Только что мистер Дэрсингем успел представить его жене, как вошли Пирсоны, улыбаясь и запыхавшись, — они не любили опаздывать точно так же, как и приходить первыми.

— А, добрый вечер! — воскликнул мистер Пирсон с таким видом, словно он нечаянно увидел всю компанию.

— Ну, как вы поживаете, моя дорогая? — обратилась миссис Пирсон к хозяйке дома. Никто бы не подумал, что дамы виделись не более четырех часов тому назад.

Пирсоны, немолодая и бездетная чета, недавно вернулись из Сингапура. Мистер Пирсон был высокий мужчина с грушевидной головой на тонкой длинной шее. Нелепо пухлые щеки до такой степени не вязались со всей его наружностью, что казалось, будто он только что надул их. Человек нервный и добродушный, он часто хихикал без всякого к тому повода. Миссис Пирсон, полная дама со множеством подозрительно черных локонов, обрамлявших ее лицо, смутно напоминала бывшую актрису музыкальной комедии из тех, чьи фотографии печатались на открытках и которые, отблистав в модной пьесе, «гвозде сезона», сходили потом со сцены и, может быть, содержали где-нибудь шумный пансион. Пирсоны, люди общительные и в Лондоне одинокие, не знали, как убить время, поэтому приглашение на обед для них было событием, которого ждут с нетерпением, о котором потом говорят, которым наслаждаются, вспоминая каждое словечко пустого разговора.

Гости и хозяева, по обычаю всех гостей и хозяев в Баркфилд-Гарденс, да и в других местах, кричали все разом.

— Ну что, вы легко нас разыскали? — спросил мистер Дэрсингем очень громко, обращаясь к мистеру Голспи.

— Я приехал в такси, — прогудел тот, занятый коктейлем.

— Это самое лучшее, когда отправляешься в незнакомое место в Лондоне, — перекричал их мистер Пирсон. — Мы так всегда делаем, когда средства нам позволяют, хи-хи-хи!

— А как чувствует себя сегодня дорогой малютка? — громогласно осведомилась миссис Пирсон с присущим ей материнским участием.

— Мы измеряли ему температуру, и она нормальная, — отвечала миссис Дэрсингем не менее громко и, как всегда, старательно изображая равнодушную мать. — Он теперь молодцом.

— Ну, слава Богу, я так рада, так рада. — Говоря это, миссис Пирсон вся сияла. — Я боялась, что у дорогого крошки что-нибудь серьезное. Я говорила Уолтеру, что вы опасаетесь, не простужен ли он. Дорогая, я очень, очень рада, что это не простуда. Детишек так трудно уберечь от болезней, не правда ли?

— Эта история с Россией довольно-таки непонятна! — кричал в это время мистер Дэрсингем.

— Да, весьма странная история. Что вы о ней думаете? — прокричал в ответ мистер Пирсон. Сам он пока не имел собственного мнения, ибо вечерняя газета еще не успела разъяснить ему, как следует понимать это событие, да и чужих мнений он тоже не слышал. Относительно всего, что происходило западнее Суэца, мистер Пирсон считал себя обязанным разделять точку зрения своей фирмы. О странах к востоку от Суэца он иной раз в разговоре высказывал свое собственное суждение, а когда дело касалось Сингапура, тут мистер Пирсон, говорят, даже спорил с другими.

— А я вам вот что скажу, Дэрсингем, — вмешался мистер Голспи свойственным ему авторитетным тоном. — Все это — чистейший вздор, чепуха, пустая болтовня. Слыхали мы такие сказки! Просто в Риге есть люди, которые хотят нажиться, для того и распускают эти слухи.

— Это очень интересно, мистер Голспи, — воскликнула миссис Дэрсингем, сразу переходя на роль светской дамы, давно желавшей вникнуть в суть этого дела. — Вы, конечно, там бывали, да?

— Бывал повсюду. — Мистер Голспи усмехнулся ей иронически и вместе дружелюбно. Эта усмешка словно говорила миссис Дэрсингем: «А ты ничего себе бабенка, но не приставай ко мне с вопросами, это совсем не твоего ума дело».

— Да, когда побываешь сам на месте, то легче во всем разобраться, правда? — воскликнул мистер Пирсон. — Вам известны факты, хи-хи-хи.

— А теперь вы где живете, мистер Голспи? — спросила миссис Пирсон, игриво склонив голову набок.

— Снял квартиру с мебелью в Мэйда-Вейл, — ответил мистер Голспи.

— Я совсем не знаю этой части города, — заметила миссис Пирсон с детской серьезностью.

— В Лондоне есть много такого, чего мы еще не знаем. Хи-хи-хи.

— Ну, судя по тому, что я видел, вы не много потеряли, если не знаете Мэйда-Вейл, — прогудел мистер Голспи. — Квартал, где я живу, кишит евреями да актрисами мюзик-холлов — и все старыми, молодых и хорошеньких ни одной.

— Хи-хи-хи, — немного опасливо хихикнул мистер Пирсон.

— О, мужчины! — воскликнула миссис Пирсон. Она назубок знала свои реплики, недаром она жила в Сингапуре.

— Хи-хи-хи (на этот раз торжествующе).

Агнес весьма сердитым тоном доложила о приходе мисс Верэвер, ибо находила, что «на сегодня с нее уже хватит», и, кроме того, ей не понравилось, как эта гостья вошла и как посмотрела на нее, Агнес.

В защиту Агнес надо сказать, что мисс Верэвер была из тех людей, которые с первого взгляда внушают антипатию. Эта старая дева лет сорока пяти приходилась миссис Дэрсингем двоюродной теткой по матери. Высокая, с лицом землистым, как у трупа, она обнажала (в особенности когда появлялась в вечернем туалете) жуткую громаду острых белеющих костей, так что верхняя часть ее туловища напоминала рельефную географическую карту из слоновой кости. Чтобы не оставаться незамеченной в обществе (а также в качестве средства самозащиты), она изобрела и довела до подлинного совершенства удивительно неприятную манеру разговаривать с людьми. В ее репликах чувствовалась безграничная злоба, сарказм, язвительная ирония. Говорила она, в сущности, довольно безобидные вещи, но ее тон, выражение лица, усмешка, взгляд придавали всем ее словам какой-то скрытый дьявольский смысл. Когда она живала в маленьких гостиницах и пансионатах, которых так много на побережье Средиземного моря, ей стоило спросить у соседей, когда уходит почта, или осведомиться, шел ли ночью дождь, — и мужчины, к которым она обращалась, начинали беспокоиться, не плохо ли они выбриты, а женщины спрашивали себя, не стерлась ли с их лица косметика, или тем и другим начинало казаться, что они только что ляпнули какую-нибудь ужасную глупость. После этого достаточно было самого незначительного хорошего поступка с ее стороны — и люди утверждали, что у нее необыкновенно добрая душа и ужасающе острый сатирический ум. Те, кто жил с ней под одной крышей три месяца, привыкали к ней, но при первом знакомстве люди сердито недоумевали, что эта женщина имеет против них, и ее своеобразные манеры производили очень невыгодное впечатление.

Мисс Верэвер вошла, поцеловалась с хозяйкой дома, пожала руку ее мужу, затем, поджав губы и скривив лицо, сказала:

— Вы, я вижу, кого-то ждете. Надеюсь, не меня?

И странно, от этого замечания весь званый обед сразу показался ненужным и нелепым.

— Нет, — сказал мистер Дэрсингем, мысленно спрашивая себя, какого черта они вздумали пригласить ее сегодня. — Еще должны прийти Трейпы.

— А, очень рада, что я не последняя, — заметила мисс Верэвер с горькой усмешкой, и эта усмешка не сходила с ее губ все время, пока ее знакомили с остальными гостями.

Через минуту прибыли и Трейпы, — теперь все были в сборе. Запоздавшие гости бывают двух категорий: кающиеся и некающиеся. Первые влетают все в поту, рассыпаясь в извинениях, лепечут что-то о тумане, допотопных такси и бестолковых шоферах. Вторые входят важно и, увидев, что все гости уже собрались, принимают несколько обиженный вид и поднятыми бровями выражают неодобрение людям, не знающим, на какой час они пригласили гостей. Трейпы были превосходным образчиком категории нераскаянных. Оба были высокого роста, худощавы, отличались наружностью довольно бесцветной, держались чопорно. Трейп учился в Уоррелской школе вместе с Дэрсингемом. Теперь он был одним из владельцев комиссионной конторы по продаже домов и поместий, но именовался майором Трейпом, так как получил этот чин в конце Первой мировой войны и, занимаясь муштровкой новобранцев, до такой степени проникся воинским духом, что и после войны никак не мог расстаться со своим чином. У него была выправка военного, и тон его был так отрывист, манеры так величественны, что никак невозможно было вообразить его продающим и покупающим дома, как самый простой смертный. Вы мысленно представляли себе, как он с небольшим отрядом захватывает все квартиры и роскошные особняки или отправляется во главе многочисленной экспедиции водрузить британский национальный флаг в прекрасных лесистых местностях, где есть усадьбы и хорошие места для охоты.

Супруга майора Трейпа была женщина довольно бесцветная, с наружностью типично английской, и лицо ее всегда хранило такое выражение, словно жизнь немного удивила и разочаровала ее. Может быть, оно так и было, и, может быть, оттого она всегда говорила, как чревовещательница: голос был слышен, но мелкие черты застывшего лица оставались совершенно неподвижны.

Предоставив всем собравшимся перекрикивать друг друга, миссис Дэрсингем ускользнула из комнаты, так как было совершенно необходимо как можно скорее пригласить гостей к столу. Три минуты спустя она вернулась, стараясь — и не безуспешно — сохранять беззаботный вид. А через несколько минут Агнес просунула голову в дверь, забыв одну из самых строгих директив хозяйки, и объявила без всякого энтузиазма:

— Пожалуйте, обед подан.

Миссис Дэрсингем с геройским мужеством улыбалась гостям, а гости, за исключением мистера Голспи, поглядывали то друг на друга, то на дверь с таким выражением, словно они впервые слышат об этом обеде и слегка удивлены и заинтересованы. Мистер Голспи, напротив, имел вид человека, который ждет не дождется обеда, он даже сделал шаг к двери в столовую. Затем началось всеобщее движение вперед, а затем отступление назад, улыбки, поклоны — все, что в таких случаях принято в тех несчастных кругах общества, где уже отказались от церемонности, но еще не дошли до настоящей простоты. Гости улыбались и топтались у двери.

— Ну что же, миссис Пирсон, — воскликнул мистер Голспи еще громче и развязнее, чем всегда, — пойдемте!

Нетерпеливый гость без дальнейших церемоний взял под руку миссис Пирсон, и не успела она опомниться, как оказалась уже за порогом, во главе шествия. Гости вошли в маленькую столовую, где на столе, под люстрой с четырьмя электрическими лампочками, уже дымился суп.

— Теперь посмотрим, как нам лучше разместиться, — начала миссис Дэрсингем привычной фразой. Гости в эту минуту были для нее не люди, а посланные ей в наказание шесть огромных тел, которыми она, несчастная, должна была как-то распорядиться. — Посмотрим. Не хотите ли сесть сюда, миссис Трейп? А вы, миссис Пирсон, вот сюда. — Размещая всех, она успела заметить, что суп ужасно жирный.

3

Суп был нехорош, и мисс Верэвер, съев очень немного, вглядывалась в тарелку с каким-то странным вниманием всякий раз, как миссис Дэрсингем смотрела на нее. Так как за столом было восемь человек, то хозяйка дома не сидела в конце стола, напротив мужа. На это место усадили мистера Голспи, который держал себя весьма непринужденно и упрятывал под свои большие усы неприличные для джентльмена порции хлеба. По правую его руку сидели миссис Дэрсингем, майор Трейп и миссис Пирсон, а по другую сторону — мисс Верэвер, мистер Пирсон и миссис Трейп.

— Ну, как вы нынче летом отдыхали в Норфольке? — спросила мисс Верэвер у миссис Дэрсингем. — Вы мне ничего еще об этом не рассказывали, и я умираю от любопытства.

Усмешка, которой сопровождалось это заявление, говорила, что мисс Верэвер находит эту тему идиотской и скучной, что отвечать на ее вопрос будет со стороны хозяйки невыносимо глупо, а если она не ответит — возмутительно невежливо.

— Недурно, — изо всех сил прокричала в ответ через стол миссис Дэрсингем. — Пожалуй, в общем даже очень хорошо. Только там довольно холодно.

— Вот как? Холодно? — Можно было поклясться, что гостья хочет сказать: «Холодная погода специально придумана для вас, и поделом!»

На другом конце стола майор Трейп с хозяином дома беседовали о футболе, а сидевшая напротив миссис Пирсон все время кивала головой, улыбалась и потряхивала локонами, делая вид, что и она участвует в разговоре.

— Голспи, вы когда-нибудь ездили смотреть регби? — спросил через стол мистер Дэрсингем.

— Регби? Нет, я уже много лет не был ни на одном матче, — отвечал мистер Голспи. — Я предпочитаю сокеров.[2]

Майор Трейп поднял брови:

— Как, неужели этих профессионалов? Ни за что не поверю.

— А почему же нет?

— Полноте! Не можете же вы… Я хочу сказать, что это грязное дело — играть за деньги и все такое… это недостойно спортсмена.

— Я с вами совершенно согласен, Трейп, — подхватил мистер Дэрсингем. — Это совершенно неприлично для спортсмена, таково мое мнение.

— Ну конечно! — продолжал майор Трейп. — Надо быть любителем, играть из любви к игре. Играйте для собственного удовольствия, а не ради денег, как делают эти субъекты. Нельзя быть спортсменом и играть за деньги. Это мерзость, правда, Дэрсингем?

— Совершенно с вами согласен.

Миссис Трейп издала звук, который должен был означать, что и она совершенно с этим согласна.

— А я несогласен, — возразил мистер Голспи упрямо. Ему было решительно наплевать, играют ли футболисты за деньги или нет, но в тоне Трейпа слышалось что-то вызывающее, а мистер Голспи был не такой человек, чтобы оставить вызов без внимания. — Если какой-нибудь бедняк умеет хорошо играть, почему бы ему этим не кормиться? Кто станет против этого возражать? Человек имеет право зарабатывать себе кусок хлеба игрой в крикет или футбол точно так же, как мытьем окон или продажей требухи.

— Требухи! Какой ужас! Как вы можете, мистер Голспи!.. — воскликнула миссис Пирсон, с девическим жеманством потряхивая локонами.

— Моя жена терпеть не может требуху, — пояснил мистер Пирсон. — Хи-хи-хи!

— Вы не правы, мистер Голспи, — объявил майор Трейп чопорнее прежнего. — То, о чем вы говорите, — работа, это совсем другое дело. Депортом следует заниматься только ради него самого. Так поступает истинный англичанин. Он любит спорт бескорыстно. Ему не жаль, если выигрывают другие. Спорт и профессия — вещи совершенно разные.

— Только не для тех, для кого спорт — профессия, — парировал мистер Голспи с тайным раздражением. — Не могут все быть богатыми любителями. Пускай себе игроки-профессионалы получают свои шесть-семь фунтов в неделю. Они их честно зарабатывают. Ведь вот есть же люди, которые получают деньги за то, что каждое воскресенье убеждают вас быть хорошими (конечно, если вы ходите их слушать. Я не хожу). Так почему нельзя другим получать деньги зато, что они играют в мяч каждую субботу? Хоть убейте, не понимаю. Вся эта болтовня о «грязном» заработке — просто-напросто снобизм. В Англии снобизм очень силен. Он выпирает на каждом шагу.

— О чем вы тут спорите? — вмешалась вдруг мисс Верэвер. И вероятно, чувствуя, что мистера Голспи следует «осадить», она сделала самую многозначительную мину, пустила в ход самый неприятный тон, завершив все усмешкой, испытанной в боях.

Но мистер Голспи встретил ее взгляд с полным спокойствием и даже ответил не сразу, а сперва отправил в рот кусок рыбы — и, надо сказать, кусок более чем изрядный.

— Мы толкуем о футболе и крикете. Вряд ли это вам будет интересно. Меня самого это не слишком интересует. Я люблю бильярд. Ради него одного стоит ездить в Англию, — здесь приятно играть в бильярд. Понимаете, столы для него делают удобные.

— Я тоже когда-то очень увлекался бильярдом, — сказал мистер Пирсон и так энергично закивал головой, что его толстые щеки тряслись, как студень. — Особенно когда я жил в Сингапуре. В тамошнем клубе были замечательные игроки, замечательные! Они брали подряд сорок и пятьдесят. А я этим похвастать не могу. Хи-хи-хи!

— Мы на днях смотрели Сюзи Дин и Джерри Джернингема, — сказал майор Трейп, обращаясь к миссис Дэрсингем. — Отличный фильм. Очень остроумный, очень остроумный. А вы видели за последнее время какие-нибудь новые фильмы, миссис Дэрсингем?

— Да, это верно, — сообщила миссис Пирсон хозяйке и всем, кто желал ее слушать. — Когда мы жили в Сингапуре, муж постоянно ходил в клуб играть на бильярде. А теперь он почти никогда не играет. За весь год, кажется, ни одной партии не сыграл. Правда, Уолтер? Я говорю, что ты в этом году ни разу не играл на бильярде.

— Так вот, то одно мешало, то другое, — объясняла миссис Дэрсингем майору Трейпу. — И мне не удалось посмотреть и половины тех фильмов, которые меня интересовали. Что поделаешь, чем-нибудь надо поступаться! Мы были в гостях у Треворов, — вы, верно, слышали о Треворах, это известные судостроители, но, разумеется, наши Треворы не имеют к тем никакого отношения. Они очень близки со всем фешенебельным обществом — с миссис Делингэм, младшим Мостин-Прайсом, леди Мюриель Пэгворт и знаменитыми Дичуэями. Да, а потом мы были приглашены к миссис Уэстбери на состязание музыкантов, — там должны были быть Досевич и Ружо, но их в последнюю минуту что-то задержало, зато приехала Имоджен Фарли и играла божественно. Ох, а в довершение всего я ходила смотреть эту новую пьесу в Королевском театре — как ее?.. «Ближний». Так что нигде больше побывать не успела. Ни минуты не было свободной.

— Ну еще бы, где же тут успеть, — согласился майор Трейп, на которого это обилие общественных обязанностей неизменно производило сильное впечатление. — Вы еще безжалостнее к себе, чем Дороти: я ей всегда твержу, что она слишком усердствует. Не следует переутомляться.

Миссис Дэрсингем, мысленно спрашивая себя, когда же наконец Агнес подаст котлеты, пожала плечами совершенно так же, как это делала Ирен Принс в «Ловких женщинах».

— Я знаю, что это глупо, — согласилась она с очаровательной кротостью, — и постоянно даю себе слово отказаться от большей части приглашений, но… вы сами знаете, чем это кончается.

Мисс Верэвер, усмехаясь своей непонятной усмешкой, наклонилась вперед, заглянула в глаза хозяйке и спросила:

— А чем же это кончается, дорогая?

Но миссис Дэрсингем сумела увильнуть от ответа, сделав вид, что она не слышала обращения мисс Верэвер, и тотчас же вмешалась в разговор, который велся на другом конце стола.

— А, вы читали его? — крикнула она через стол миссис Трейп, которая сидела с таким видом, словно неделями не раскрывала рта, но все же только что процедила несколько фраз. — Ну, а я не читала и не собираюсь читать.

(«Боже мой, где же Агнес? Намерена она сегодня подать котлеты?!»)

Как видите, беседа на том конце стола, где председательствовал мистер Дэрсингем, неожиданно приняла литературный характер. Миссис Трейп на днях прочитала какую-то книгу и голосом, словно выходившим из графина с красным вином, сообщила, что это очень интересный роман. Мистер Дэрсингем книги не читал, но не преминул заметить, что она, пожалуй, не в его вкусе, потому что после трудного рабочего дня в конторе он находит такие книги слишком неудобоваримыми и предпочитает детективные романы. Миссис Пирсон сообщила, что она как раз сейчас читает одну книгу, еще сегодня читала ее, почти окончила и что она в восторге от нее.

— Я уверена, что этот роман вам бы понравился, мистер Дэрсингем, хотя в нем не говорится ни о каких сыщиках, — сказала она. — Я просто не могла оторваться. Это про девушку, которая уехала на какой-то тихоокеанский остров — знаете, где такие красивые лагуны и растут кораллы. Она едет туда жить у своего дяди, потому что обеднела, и, приехав, узнает, что дядя сильно пьет. Тогда она уходит к другому… но лучше я не буду рассказывать, что дальше, а то вам будет неинтересно читать. Обязательно прочитайте и вы, миссис Трейп.

Графин с вином пробормотал, что с удовольствием прочтет, и спросил название книги, чтобы записать в библиотечный листок.

— Сейчас скажу. — И миссис Пирсон, дав наконец отдых своим локонам, озабоченно прикусила губу. — Ах Боже мой, как это глупо! Вообразите, не могу припомнить! Название такое заманчивое, и оттого я выбрала эту книгу, когда мне ее предложили в библиотеке. Ну, не смешно ли, право?

— Я тоже никогда не запоминаю названий, — дружески утешил ее мистер Дэрсингем. — А как фамилия автора? Это мужчина или женщина?

— Думаю, что мужчина, я даже почти в этом уверена. Фамилия самая обыкновенная, Уилсон или что-то в этом роде. Нет, постойте… не Уилсон, а Уилкинсон… Уолтер, ты не помнишь фамилию автора той книги, которую я читала? Не Уилкинсон?

— Нет, это ты вспомнила фамилию монтера, который приходил к нам чинить радио, — возразил мистер Пирсон, вытягивая по направлению к жене длинную шею. — Монтера зовут Уилкинсон. Вы знаете эту мастерскую, Дэрсингем, — на Эрл-Корт-роуд.

— Ах, да, да. Боже, какая я глупая!

— Хи-хи-хи!

Миссис Пирсон улыбнулась неопределенно, но приятно.

— Ну вот видите, мистер Дэрсингем, сейчас я не могу припомнить, я уже завтра утром скажу миссис Дэрсингем, а она вам передаст.

В эту минуту за столом внезапно наступило молчание — быть может, потому, что за дверью послышалось какое-то царапанье и она приоткрылась, но только на какой-нибудь дюйм или два. Затем тишину нарушил ужаснейший грохот разбитой посуды, за которым последовал короткий и пронзительный вопль. Снова молчание на один страшный миг. Котлеты с гарниром наконец прибыли, и коричневое пятно, расползавшееся на полу за дверью, указывало, где они находятся.

— Ей-богу, — ахнул мистер Голспи, обращаясь к мисс Верэвер, в то время как миссис Дэрсингем устремилась за дверь. — Это наш обед!

— Да что вы!

— Головой ручаюсь, — заверил ее мистер Голспи, серьезно и невозмутимо.

Мисс Верэвер и майор Трейп переглянулись, тем самым раз навсегда изгоняя мистера Голспи из порядочного общества и относя его к категории людей, интересующих только общественных деятелей и антропологов.

Тем временем миссис Дэрсингем скрылась за дверью, а ее муж хотел было последовать за ней, но не мог этого сделать, так как за дверью были котлеты, гарнир, подливка, разбитые тарелки и блюда, рыдающая Агнес и оцепеневшая от ужаса миссис Дэрсингем — и для него уже не хватало места. Он остался на пороге, открыв дверь, так что тело его находилось в столовой, а голова — в коридоре.

— О Господи! Говард, закрой же дверь! — услышали гости крик миссис Дэрсингем.

— Сейчас, — отозвалась с запинкой невидимая голова хозяина. — Но послушай… не могу ли я… э… помочь чем-нибудь? Не хочешь ли, чтобы я вышел и… и… что нужно делать?

— Ах, да оставайся ты там и закрой дверь! — Чувствовалось, что еще минута — и миссис Дэрсингем истерически завизжит, потому что она говорила тоном женщины, доведенной до крайности.

Мистер Дэрсингем захлопнул дверь и вернулся на свое место. Он посмотрел на майора Трейпа, а майор Трейп посмотрел на него, и оба, без сомнения, вспомнили доброе старое время в школе.

— Вы извините… э… э… — мистер Дэрсингем смущенно обвел глазами гостей, — боюсь, что там случилась какая-то катастрофа.

Тотчас же миссис Трейп, миссис Пирсон, майор Трейп и мистер Пирсон заговорили все разом. Не упоминая о катастрофе с котлетами, говорили о происшествиях вообще, рассказывали о разных необычайных случаях, которые с ними происходили. Мисс Верэвер только посматривала как-то странно на всех, а мистер Голспи допивал свое вино с мрачным равнодушием, как человек, принимающий хинин где-то на вершине горы.

Через некоторое время дверь, неплотно закрытая, опять приоткрылась, и из коридора донеслись смешанные звуки — стук, какое-то бульканье и всхлипывания, из чего можно было заключить, что в настоящий момент Агнес лежит в истерике и барабанит пятками по полу. Затем послышался новый голос, хриплый и негодующий, и объявил, что все это — стыд и срам и даже если девушка оплошала, так ведь одна пара рук — это только одна пара, не больше, и если в этом доме привыкли из-за всякого пустяка давать расчет прислуге, так она заявляет, что и она готова уйти в любую минуту. Одним словом, на сцену появилась кухарка.

Мистер Дэрсингем встал с расстроенным видом, но для чего — для того ли, чтобы опять закрыть дверь, или для того, чтобы принять участие в драме, происходившей в коридоре, — мы так никогда и не узнаем. Ибо в эту минуту миссис Пирсон в порыве добрососедских чувств вскочила с криком: «Ах, бедная миссис Дэрсингем! Я чувствую, что следует ей помочь!» — и выбежала, а дверь за ней захлопнулась раньше, чем мистер Дэрсингем сообразил, что произошло.

Очутившись в коридоре, миссис Пирсон не просто вмешалась, не стала глядеть с любопытством, торчать у всех на дороге и мешать, а сразу взяла дело в свои руки. Ибо хотя разговор ее за столом и был глуп, хотя она носила смешные локоны, была старомодна, невыносимо жеманна и чувствительна, но она была опытная хозяйка, выдержавшая в Сингапуре не одну страшнейшую тропическую домашнюю бурю.

— Я знала, что вы не рассердитесь за мое вмешательство, — воскликнула она. — Ведь в конце концов мы соседи, не правда ли, а это что-нибудь да значит.

— Подумайте, какое безобразие! — причитала миссис Дэрсингем. — Эта несчастная все уронила на пол и испортила обед, а теперь еще свалилась в припадке просто назло мне. И она сама во всем виновата. Я наняла ее сестру для того, чтобы помочь ей сегодня, но в последнюю минуту оказалось, что та прийти не может, и Агнес не дала мне позвать кого-нибудь другого, сказала, что она сама управится.

Миссис Пирсон смотрела на Агнес, которая все еще всхлипывала и барабанила пятками по полу.

— Это просто глупейшая истерика. Сейчас же вставайте, дурочка вы этакая! Слышите? Вы лежите на дороге и мешаете. Давайте обольем ее холодной водой, это живо приведет ее в себя.

Кухарка, стоявшая в передней в нескольких шагах от них и с удовлетворенной миной прорицательницы наблюдавшая всю сцену, вдруг утратила долю своей непреклонности. Мрачно-торжествующее выражение исчезло с ее лица. Она не питала никакого почтения к миссис Дэрсингем, но по какой-то непонятной причине почти благоговела перед миссис Пирсон, которая казалась ей, вероятно, гораздо более важной дамой, чем ее хозяйка.

— Сущая правда, — объявила кухарка хриплым голосом. — Кувшин воды, вот что ей надо! Беда с каждым может случиться, и одна пара рук — это не две и не три пары, а восемь человек к обеду — не шутка при такой лестнице и когда нет лифта из кухни. Но это тоже не дело, Агнес, лежать тут весь вечер да разводить истерику, когда нужно убрать все, да и мало ли что еще нужно.

После этого предательского отступления столь сильного союзника и упоминания о холодной воде истерика Агнес быстро перешла в простые всхлипывания и сморкания, и спустя минуту или две она уже стояла, нагнувшись над остатками погибшего обеда.

— Я уберу, — объявила она сквозь слезы, — но ничего больше подавать не буду, ни за что не буду! Не могу, делайте со мной что хотите. У меня нет ни капли сил после всего, что было. Не могу.

— Но надо же их чем-нибудь накормить, — говорила между тем миссис Дэрсингем. Она уже, видимо, не включала миссис Пирсон в число «их», а смотрела на нее как на союзницу.

— Ну, конечно, дорогая! — воскликнула та. Глаза у нее светились радостным возбуждением. — Мы, женщины, конечно, не в счет. Тут все дело в мужчинах, не так ли? Вы знаете мужчин!.. Ну вот… Яйца у вас найдутся?

— Яйца? — повторила кухарка хрипло и угрюмо. — На кухне есть еще два яйца, только два, не больше, и те нужны на утро.

— Вот что, моя дорогая… — миссис Пирсон нежно и умоляюще схватила хозяйку за руки, — пожалуйста, предоставьте это дело мне, и, уверяю вас, я в какие-нибудь десять минут все устрою. Право, и десяти минут не пройдет. И больше об этом ни слова! Ни о чем не беспокойтесь, положитесь на меня. — Она побежала в переднюю, но по дороге остановилась и крикнула через плечо: — Нагрейте только тарелки и больше ничего.

До возвращения миссис Пирсон миссис Дэрсингем не решилась вернуться в столовую и только заглянула туда, просунув голову в дверь. Улыбнувшись гостям в виде извинения, она сказала, что все это ужасно нелепо и досадно и что обе они с миссис Пирсон придут через несколько минут. После этого она руководила спасательной экспедицией в коридоре и помогла кухарке разыскать новую партию тарелок и нагреть их. Ей было жарко, прическа растрепалась, и она чувствовала себя такой несчастной, что готова была заплакать. Она не пошла наверх, в спальню, поправить волосы и напудрить нос только потому, что боялась разрыдаться, когда очутится одна. Все это было так ужасно, что и не выразить словами!

— Ну, вот и я. — Перед ней, запыхавшись, стояла миссис Пирсон, веселая и раскрасневшаяся, и снимала крышку с серебряного блюда.

— Боже! — ахнула миссис Дэрсингем, увидев дымящийся омлет, чудесный большой омлет. — Вы просто ангел! Это замечательно!

— Я вспомнила, что у нас есть яйца, а потом, по дороге, вспомнила еще, что где-то должна быть и банка грибов. Вот я и сбегала наверх и состряпала омлет с грибами. Он, наверное, вкусный. Я когда-то хорошо готовила омлет.

— Он великолепен! Не знаю, как вас и благодарить, дорогая моя. — Миссис Дэрсингем говорила вполне искренне. С этого момента миссис Пирсон из глуповатой, но приятной соседки превратилась в друга, которому можно доверить самые сокровенные тайны. Дружба их родилась в парах омлета, жирных, как дым жертвоприношений. И впоследствии миссис Дэрсингем всякий раз, как ела грибы, вспоминала эту минуту.

— Полноте, душечка, — сказала миссис Пирсон радостно, ибо ее существование после долгих месяцев будней, скучных и праздных, вдруг запылало яркими красками, стало интересным и содержательным. — Ну, как у вас тарелки, готовы? Надо сразу же подать на стол, правда? Где эта дура? Легла спать? Ну и хорошо, тогда пускай все остальное подает кухарка. У нее уже, наверное, все готово. Кликните ее, дорогая, и прикажите принести тарелки.

Обе дамы вернулись наконец в столовую, как две сестры, спасшиеся из горящей Трои.

Увы, и в столовой было неблагополучно. Пока они отсутствовали, что-то произошло. Оставшиеся за столом дамы были тут ни при чем. Они расточали улыбки и выражения сочувствия. Миссис Трейп даже перестала чревовещать и потревожила нижнюю часть своего лица, чтобы объяснить, что она лучше всякого другого знает, как трудно приходится хозяйке теперь, когда от людей низшего класса всего можно ожидать. А мисс Верэвер, автоматически сохраняя свой обычный тон, все же сумела сказать что-то ободряющее. Нет, дело тут было не в дамах, а в мужчинах. Сразу видно было, что мистер Голспи уже сказал несколько грубостей и вполне готов сказать еще. Лицо майора Трейпа выражало суровую непреклонность, словно он только что приговорил к расстрелу парочку шпионов. Мистер Пирсон, по-видимому, во время ссоры тихонько подхихикивал обеим сторонам и несколько устал от этого. А мистер Дэрсингем проявлял признаки растерянности, сильного беспокойства и раздражения. Атмосфера была явно грозовая, и еще слышались отдаленные раскаты грома. Мужчины, как известно, народ несносный, и так как им пришлось дожидаться самой существенной части обеда, а желудки их были пусты, то они начали злиться. Они спорили, кричали, обменивались колкостями — разумеется, не все, а только мистер Голспи с майором Трейпом. Чувствовалось, что каждую минуту снова может вспыхнуть ссора.

Миссис Дэрсингем очень устала, ее нервы вопили, требуя покоя. Она готова была стукнуть спорщиков по их глупым башкам. В столовую, громко и неодобрительно сопя, вошла кухарка и стала обносить гостей омлетом. Все время, пока она оставалась в комнате, она каждым жестом своим как бы заявляла, что она — кухарка, что ее место — кухня, что она вовсе не претендует на умение прислуживать за столом, и нравится это гостям или не нравится, а придется им брать ее такой, как она есть. Мало того, ее шумное сопение говорило еще, что, снизойдя до прислуживания за столом, она ожидала застать здесь общество более блестящее. Даже миссис Пирсон, видимо, утратила расположение кухарки. Ей так же пренебрежительно швырнули на стол тарелку, как и всем остальным. «Настоящие леди, — словно говорила эта тарелка, — не бегают домой стряпать омлеты для гостей».

— Может, вы позвоните, когда надо будет подавать следующее? — прохрипела кухарка и, сохраняя презрительную мину, медленно удалилась.

— Разрешите вам сказать, миссис Дэрсингем, что этот омлет превосходен, — объявил майор Трейп. — Превосходен! Ничего так не люблю, как хороший омлет с грибами.

Голос, исходивший оттуда, где сидела миссис Трейп, поддержал мнение ее супруга.

— На этот раз они правы, — заметил мистер Голспи, обращаясь к хозяйке и как бы подчеркивая, что Трейпы далеко не всегда бывают правы. — Я уже много месяцев не едал такого омлета, а ведь я приехал из тех мест, где его отлично готовят. В Англии этого не умеют.

Он сказал это, как бы бросая вызов Трейпу, который был прежде всего патриотом. Очевидно, ссора между Голспи и Трейпом разгоралась не на шутку. Майор Трейп еще чопорнее выпрямился и вымученной улыбкой улыбнулся хозяйке.

— Мистер Голспи, кажется, полагает, что у нас в Англии ничего не умеют делать. В этом мы с ним расходимся. Не правда ли, Дэрсингем?

— Гм… да, до известной степени, — огорченно промямлил мистер Дэрсингем. В нем боролись Уоррел с улицей Ангела. С одной стороны — старый и уважаемый школьный товарищ Трейп, с которым он во многом был согласен, с другой — всесильный человек, спасавший сейчас фирму «Твигг и Дэрсингем», и к тому же его гость, в первый раз приглашенный в дом. Положение было пренеприятное. Мистер Дэрсингем пробормотал, что тут можно многое сказать и за и против.

— Возможно, — возразил майор Трейп. — Но мне не нравится, когда человек постоянно бранит свое отечество. Что ж, у каждого свой вкус. Я думаю, что… Одним словом, так у нас не делается…

— Значит, пора начать это делать, — вызывающе отрезал мистер Голспи. — Большинство людей, которых я встречаю здесь в последнее время, на мой взгляд, живут иллюзиями, они создали себе какой-то рай дураков.

— Ах, мистер Голспи, — с наигранной живостью перебила его хозяйка дома, — вы не имеете права называть всех нас дураками. Правда, миссис Трейп? Мы этого не потерпим. — И, желая во что бы то ни стало спасти положение, она обратилась к мисс Верэвер: — Кстати, дорогая, я забыла вам сказать, что получила от Элис ужасно нелепое письмо. Читая его, я просто покатывалась со смеху.

— Неужели? — сказала мисс Верэвер.

— Ага! — закричал мистер Дэрсингем, изо всех сил стараясь помочь жене. — Ну-ка, расскажи последние новости об Элис! Нам всем это интересно.

Все приготовились слушать, и за столом на время воцарился мир.

— Ох, и смешное же письмо! — воскликнула миссис Дэрсингем, делая отчаянные усилия припомнить хоть что-нибудь забавное из этого или любого письма, когда-либо полученного ею. — Вы ведь, знаете Элис, — по крайней мере вы, дорогая, да и ты тоже, мой друг. Ну, а тем, кто ее не знает, пожалуй, будет неинтересно… Понимаете, когда я читаю ее письма, я так и вижу ее перед собой и слышу ее голос. Ну а тем, кто не может мысленно ее себе представить, конечно, это не покажется таким забавным. Я вам сейчас объясню… Видите ли, Элис — это моя самая младшая сестра, она живет в Девоне, бог знает в какой глуши… Пожалуйста, дорогая, позвоните!.. Да, так у Элис есть собака, прекомичное животное…

Она кое-как вышла из положения, и, к счастью, кухарка, убирая со стола и затем подавая сладкое, производила такой шум, что большая и самая «смешная» часть анекдота потонула в грохоте посуды.

Подавая сладкое блюдо, кухарка вела себя так шумно, так неестественно сопела и демонстративно выражала свое недовольство, что миссис Дэрсингем не смела позвать ее снова, чтобы убрать со стола все лишнее и освободить место для десерта. Вазы с фруктами, чашки с водой для ополаскивания пальцев, графин с портвейном и стаканы были заранее приготовлены на буфете, и миссис Дэрсингем, превратив все в милую шутку, выжав из себя последнюю каплю веселости (она чувствовала, что израсходовала весь свой запас на много месяцев вперед), перенесла все на стол при помощи мужа и мистера Пирсона (который объявил, что он — хи-хи-хи! — получил разумное воспитание и умеет хозяйничать) и сделала, что могла, чтобы довести этот обед до приличного конца. Миссис Дэрсингем понимала, что неприятный спор потеряет свою остроту после того, как мистер Голспи, несомненно любитель портвейна, и майор Трейп вольют в себя некоторое количество этого напитка. Сегодняшний обед казался ей самым долгим и самым мучительным из всех, какие она могла припомнить. Собственно, было еще не очень поздно, но ей казалось, что уже два часа ночи. Пытаясь очистить мягкую грушу, она чувствовала, что ей хочется швырнуть эту грушу о стену и заголосить.

И как раз в этот момент вдруг громко позвонили у входной двери. Может быть, это почтальон сегодня запоздал или принес что-нибудь спешное? Через минуту раздался второй звонок, продолжительнее первого.

— В тот единственный раз, когда мы там отдыхали, дождь лил целую неделю, — говорил майор Трейп, заканчивая разговор о курортах. — И я сказал: «Никогда больше ноги моей здесь не будет». Не понимаю, почему эти места пользуются такой славой. Бюллетени погоды, которые помещают в газетах…

Новый звонок, на этот раз весьма настойчивый.

— Простите… Друг мой, сходи и посмотри, кто там, — воскликнула миссис Дэрсингем. — Я сейчас только вспомнила, что Агнес легла спать, а кухарка, вероятно, не слышит или не хочет слышать. Это, должно быть, вечерняя почта.

Мистер Дэрсингем отсутствовал несколько минут, и почему-то в это время никому не хотелось разговаривать. Миссис Дэрсингем перестала усиленно предлагать гостям фрукты. Она решила встать из-за стола, как только будет съеден последний кусок, и тогда — слава тебе Господи! — худшее будет позади. Пускай себе мужчины остаются в столовой, пьют портвейн и сколько душе угодно фыркают друг на друга, как коты на собак. Она будет сидеть в гостиной среди милых, глупых, уютных женщин, и все ее мучения окончатся.

Но как раз тогда, когда она уже почти утешилась этой мыслью, вернулся из передней ее супруг — и не один. Этот болван привел в столовую какую-то совершенно незнакомую девушку!

Девушка была совсем юная и прехорошенькая, а лицо мистера Дэрсингема расплылось в ту идиотски-блаженную улыбку, которая появляется на лицах мужчин в присутствии молодых и красивых девушек. Всем женам знакома и ненавистна эта улыбка. Она неприятна во всякое время, но когда она относится к совершенно незнакомой девушке и когда эту девушку муж приводит в столовую к концу неудачного обеда и улыбается ей в присутствии жены, которая в течение многих часов чувствовала себя далеко не на высоте, а последние полчаса была близка к истерике, — тогда это уже катастрофа, это смертельная обида! Миссис Дэрсингем бросила своему супругу один только взгляд — и блаженная улыбка растерянно заметалась, вмиг бесследно исчезла с его лица. Потом миссис Дэрсингем, привстав, посмотрела на незнакомку и сразу решила, что никогда еще ни одна девушка не внушала ей с первого взгляда такой антипатии.

— Простите, мы как будто не… — начала она.

Но девушка и не взглянула на нее. Она подставила левую щеку большим усам мистера Голспи, а он обнял ее рукой за плечи.

— Лина, девочка! — загремел мистер Голспи. — Ах, черт возьми, я совершенно забыл, что ты сегодня приедешь.

— Да, это на тебя похоже, — сказала девушка сухо. — Ты — никуда не годный отец, я это тебе не раз говорила. А теперь познакомь меня со всеми.

4

— Видите ли, это я виноват, — гудел мистер Голспи, обращаясь то к хозяину, то к хозяйке дома. — Кругом виноват. Мне следовало вас предупредить. А я хотел это сделать, да забыл. Дочка написала мне, что сегодня приедет из Парижа, но, конечно, не упомянула, в котором часу, каким поездом и так далее. Она всегда так пишет — неопределенно и бестолково. Ну, я смотрю — половина восьмого, а ее нет, и усомнился, приедет ли она. Что мне было делать? — Задав этот вопрос, он посмотрел на мистера Пирсона, который случайно встретился с ним глазами.

— Разумеется, мистер Голспи, — торопливо поддакнул испуганный Пирсон.

— Ну вот, я вам сейчас скажу, как я поступил. Я оставил записку у швейцара, чтобы дочь, если приедет, знала, где я…

— Ну хорошо, папочка, — перебила его дочь, — незачем так много говорить об этом. Это никому не интересно. Записку мне передали. Я вовсе не была намерена сидеть весь вечер одна в этой ужасной квартире. Я вызвала такси и приехала сюда. Вот и вся история.

Покончив таким образом с этим вопросом, мисс Голспи — по-видимому, чрезвычайно уравновешенная и хладнокровная особа — улыбнулась миссис Дэрсингем (которая не ответила на улыбку). Затем мисс Голспи достала из сумочки зеркальце и принялась внимательно изучать в нем свое лицо.

Даже миссис Дэрсингем не могла не признать, что лицо это пленительно. Лина Голспи была, несомненно, красавица. Очень хороши были ее рыжевато-золотистые волосы, большие карие глаза, дерзко вздернутый носик, сочные губы. Она казалась миниатюрнее, чем была в действительности. Шея, плечи, руки у нее отличались несколько хрупким изяществом, ноги были крепкие и стройные. Лина представляла собой совершенный образец красивой молодой самочки. Лишь немного косящий взгляд да иногда складка губ напоминали ее отца, и разве только очень внимательный наблюдатель заметил бы некоторое сходство их голосов. Но говорили они с совершенно разным акцентом. Мистер Голспи растягивал гласные и резко оттенял согласные, как уроженец Южной Шотландии или Северной Англии, а дочь его говорила на том интернациональном английском, которому способный иностранец может научиться в парижской колонии англосаксов и которым говорят иногда на сцене актеры Англии и Америки, — языке, оторванном от своих корней и источников, типичном языке звукового кино. В обществе Лины вам начинало казаться, что вы участник какого-то звукового фильма.

— Я собирался вам сказать об этом, когда пришел, — продолжал мистер Голспи, упорно оставляя за собой последнее слово. — Хотел просто вас предупредить, что моя дочь, которая, кстати сказать, вовсе не такая пай-девочка, какой она кажется с виду, может без приглашения неожиданно ввалиться сюда.

— Ничего, ничего, пожалуйста, — отозвался мистер Дэрсингем. — То есть я хочу сказать — мы в восторге.

— Вот и хорошо, значит, все в порядке. — Мистер Голспи сел на свое место, широко улыбнулся дочери и немедленно налил себе еще стакан портвейна.

— А я была уверена, что вы уже давным-давно отобедали! — воскликнула Лина, перестав разглядывать себя в зеркальце и разглядывая теперь по очереди всех гостей. — Что, поздно начали или так много ели?

— Я думаю, нам всем лучше перейти в гостиную, — поспешно сказала миссис Дэрсингем. — Если только мужчины не пожелают остаться здесь и выпить еще по стаканчику.

— Ничуть, — возразил весело мистер Голспи. — Я кончил. — И в доказательство залпом осушил свой стакан.

— С большим удовольствием, миссис Дэрсингем, — сказал с поклоном майор Трейп, суровым выражением лица как бы выражая порицание неотесанному Голспи.

— Отлично придумано, — заметил мистер Дэрсингем, видимо, смутно чувствуя, что не все благополучно, и тщетно пытаясь притвориться веселым и довольным. Он распахнул дверь. — Гораздо лучше, если мы все вместе перейдем в гостиную.

— Пожалуйста, мисс Голспи. — Снисходительная усмешечка, которую с трудом изобразила миссис Дэрсингем, сама по себе была обдуманным оскорблением. — Мы не придаем ровно никакого значения тому, что вы не одеты, уверяю вас!

Мисс Голспи с недоумением подняла на нее большие карие глаза.

— Ах, так, по-вашему, мне следовало переодеться к обеду? Если бы я знала, я бы это сделала, — тем более что я привезла из Парижа несколько чудесных новых платьев. Но мне казалось, что не стоит. Извините!

— Это не имеет никакого значения, — повторила миссис Дэрсингем, бледная от усталости и раздражения. Ох, с каким наслаждением она убила бы эту девчонку!

Гости молча, без всякого оживления, двинулись в гостиную, которая встретила их не особенно приветливо. Она с некоторого времени была заброшена (огонь в камине чуть тлел под золой) и поэтому, казалось, не рада была гостям. Вошла кухарка, неся кофе, и поставила поднос на стол с видом измученного до последней степени верблюда, падающего под непосильным бременем. Она и не подумала обнести гостей, а поставила поднос на расшатанный столик — и столик тотчас показался еще в десять раз ненадежнее, чем был на самом деле. Для мисс Голспи чашки не хватило, а она, разумеется, немедленно объявила, что ей хочется кофе, и мистер Дэрсингем с поспешностью, по мнению его жены, чрезмерной, глупой и совершенно излишней, настоял на том, чтобы гостья взяла чашку, предназначавшуюся ему. А после всего этого мисс Голспи отхлебнула один только малюсенький глоточек и демонстративно отодвинула чашку. Когда же мистер Пирсон, тоже поглупевший, угодливо спросил, не хочет ли она еще, ответила, что ей, собственно, вовсе не хотелось кофе.

— Но знаете что, — сказала она громко, — я бы с наслаждением выпила коктейль, если здесь найдется…

— Коктейль, мисс Голспи? — начал мистер Дэрсингем. — Хорошо, я сейчас…

Но ему не дали докончить.

— Боюсь, что коктейля у нас не найдется, — сказала миссис Дэрсингем голосом, еще более громким и внятным, замороженным, как самый лучший коктейль «Мартини».

А толстокожий мистер Голспи не улучшил положения, поддержав хозяйку:

— Еще бы, конечно, нет! Не слушайте вы ее, миссис Дэрсингем. Я ей покажу коктейли!

— Когда привезете ее домой, да? — подхватил мистер Пирсон игриво. — Хи-хи-хи!

Это хихиканье было его наименее удачным выступлением за весь вечер. Жена посмотрела на него с удивлением. Мистер Голспи остановил на нем взгляд, весьма недвусмысленно говоривший, что ему лучше не соваться не в свое дело и не пытаться острить. А Лина метнула яростный взгляд на отца и мистера Пирсона, в сторону же миссис Дэрсингем и бровью не повела — признак весьма зловещий. Миссис Дэрсингем никак не могла решить, кто из двух ей более противен, Голспи или его ужасная дочь. Она попробовала завязать разговор с миссис Пирсон, которая все время растерянно улыбалась, и с миссис Трейп, у которой последние десять минут лицо было точно сковано морозом.

Теперь за Лину принялась мисс Верэвер. Приведя в боевую готовность каждую черточку своего лица, она открыла огонь дальнобойной усмешкой самого зловещего характера.

— Вы, насколько я поняла, только что приехали из Парижа, мисс Голспи? — начала она с загадочным выражением и самым обескураживающим тоном. — Что же, вы там живете постоянно?

«Слушайте, вы, что я вам сделала?» — спрашивало ошеломленное лицо Лины. Но вслух она сказала только, отвечая на вопрос мисс Верэвер:

— Да, я только что оттуда, я там жила.

— Ага, вы жили там?

— Да, последние полтора года… У моего дяди. Он живет в Париже, и я гостила у него.

— Вот как, у вас там есть дядя?

— Да, он прожил там почти всю свою жизнь. Он наполовину француз. А тетя — та чистокровная француженка.

— Значит, и отец ваш, мистер Голспи, тоже полуфранцуз?

— Вовсе нет. — Лина нетерпеливо покачала головой. — Этот дядя — брат моей матери, а не отца.

— Ах, вашей матери! — И мисс Верэвер пустила в ход свой знаменитый «испытующий взгляд», совершенно загадочный, но, несомненно, обвиняющий. За взглядом последовала новая усмешка, кривая, жуткая. — Так, значит, ваша мать тоже, очевидно, была наполовину француженка?

— Да. — Лина сморщила носик не то изумленно, не то досадливо. Потом в упор посмотрела на мисс Верэвер, сверлившую ее немигающим взглядом. — А что же тут такого? Я полагаю, в этом нет ничего странного? Мало ли на свете людей с примесью французской крови?

— Да, пожалуй. — Мисс Верэвер была озадачена.

— А почему же вы так смотрите на меня? — воскликнула Лина, сразу переходя в наступление. — Вы спрашиваете с таким видом, будто в этом есть что-то сверхъестественное. Ничего тут нет особенного. Все очень просто.

Бомба с грохотом упала и разорвалась близ порохового погреба.

Мисс Верэвер от неожиданности резко выпрямилась. Тон ее стал ледяным.

— Простите…

— О, мне все равно, но…

Мисс Верэвер не стала слушать, она тотчас отвернулась и подсела к другим дамам. Лина минуту следила за ней глазами, затем, поерзав на месте, вмешалась в дуэт Дэрсингема и майора Трейпа, которые беседовали о вещах, интересующих каждого «старого уоррелца». Сперва оба были только рыцарски любезны с нею, но очень скоро на их лицах появилась та самая «идиотская» улыбка, а от группы дам по направлению к трем собеседникам потекла струя леденящего холода. Слишком утомленная и сердитая, чтобы разыгрывать роль радушной и веселой хозяйки, миссис Дэрсингем предоставила всему идти своим чередом и только молила Бога, чтобы это поскорее кончилось. Конец не заставил себя долго ждать.

— Хотите? — громко спросила мисс Голспи, обращаясь к своим двум собеседникам.

Те, улыбаясь, закивали головами — немного нерешительно, пожалуй, но все же они улыбались и кивали, эти мужчины, не устоявшие перед ее чарами!

— Ну хорошо, тогда я сыграю. Только для того, чтобы здесь стало веселее, а то все ужас как мрачны. — Мисс Голспи, в последний раз кокетливо кивнув и ответно улыбнувшись обоим мужчинам, прошла по гостиной, на ходу докуривая папиросу «Саиб», предложенную ей хозяином, и села за пианино.

— Вот это правильно, Лина, — одобрительно закричал ее отец. Он разговаривал в углу с мистером Пирсоном. — Сыграй нам что-нибудь веселенькое.

И раньше чем кто-либо успел сказать слово, Лина заиграла. Она играла какой-то танец, очень быстро и шумно. Первые две-три минуты были неприятны, следующие — гораздо хуже, потому что левая рука начала без разбора колотить по клавишам вблизи правой, так что даже каминные щипцы дребезжали, вторя этой ужасающей музыке. Через десять минут Лина дошла до мощного фортиссимо. И тут миссис Дэрсингем не выдержала.

— Ох, прекратите этот шум! — взвизгнула она, бросаясь к инструменту, побледнев и вся дрожа от ярости.

Лина сразу перестала играть. Все, словно окаменев, замерли на местах, и в комнате внезапно наступила мертвая тишина.

Миссис Дэрсингем прикусила губы, опомнилась.

— Извините, — промолвила она холодно и отрывисто. — Но я, право, вынуждена просить вас прекратить игру. Я… у меня страшно болит голова.

— В самом деле? — отозвалась Лина, вставая из-за рояля. — В таком случае это я должна извиниться. — Она шагнула вперед, посмотрев в лицо хозяйке. — А что, голова у вас болела весь вечер или только сейчас заболела? — Вопрос был задан не из вежливости, а с вызовом.

— Не все ли равно? — И миссис Дэрсингем отвернулась от нее.

В наступившем снова молчании раздался немного дрожащий голос миссис Пирсон:

— Право, я думаю, нам пора домой.

Но никто не обратил на нее внимания, ибо Лина разразилась вдруг потоком слов:

— Да, конечно, все равно. Я спросила только потому, что хотела знать, не началась ли у вас головная боль с той минуты, как я пришла, и не оттого ли вы были так нелюбезны, что уж хуже нельзя. А ведь я к вам в гости не напрашивалась, я полдня провела в дороге и устала не меньше вашего. Я бы не пришла сюда, если бы не папа. Я думала, что вы — его друзья, но за все время, что я здесь, вы не сказали мне ни одного приветливого слова, ни разу не посмотрели на меня по-человечески…

— Эй! — загремел мистер Голспи, схватив дочь за плечо и легонько тряхнув ее. — Что все это значит, черт возьми? Что с тобой, девочка? Разве можно так вести себя?

— А так, как она, можно? — крикнула Лина, вырываясь. — Что я ей сделала? Не надо было мне соваться в ее гадкий дом. — Она уцепилась за отца и вдруг расплакалась. — Я ухожу, — всхлипнула она. — Увези меня домой.

Мистер Голспи обнял ее одной рукой, а она рыдала у него на плече.

— Прошу прощения, — сказал он через ее голову. — Это моя вина. Мне не следовало звать ее сюда. Девчурка немного разнервничалась — устала, должно быть.

— Ну, понятно. Дорога и все такое, — сказал мистер Дэрсингем, чувствуя, что нужно что-нибудь ответить.

Очередь была за миссис Дэрсингем, но она не воспользовалась случаем. Она, может быть, и приняла бы извинения мистера Голспи, если бы ее супруг не поторопился принять их и оправдать девушку. После его реплики она повернулась спиной к мистеру Голспи и заговорила с миссис Пирсон:

— Неужто вы в самом деле хотите уйти? Ведь еще очень рано. Ах, миссис Трейп, неужели и вы тоже? Но почему? — Разыграно это было превосходно и с большим мужеством, но это была ошибка, величайшая из всех ошибок, какие она когда-либо совершала.

Мистер Голспи изменился в лице, все его благодушие как рукой сняло.

— Ладно, — сказал он отрывисто. — Пойдем, Лина. Ну, встряхнись же немного, мы едем домой. Покойной ночи всем. С вами, Дэрсингем, мы завтра утром увидимся. До свиданья. — Он стремительно вышел из гостиной, уводя дочь, и минуту спустя был уже на улице. Дэрсингем не успел и проводить их.

Прошло полчаса, и Дэрсингемы остались одни. Миссис Дэрсингем плакала, свернувшись клубочком в самом большом кресле.

— Мне все равно, будь что будет, — говорила она сквозь слезы. — Они ужасны, оба ужасны! Этот субъект немногим лучше своей мерзкой дочери. Они бог знает как вели себя. Надеюсь, мне никогда больше не придется их видеть. И всех этих людей тоже, кроме миссис Пирсон. О Господи, что за отвратительный вечер!

— Да, да, понимаю, дорогая, — твердил ее муж, бестолково суетясь вокруг нее и пытаясь ее успокоить. — Все вышло неудачно. Я понимаю.

— Нет, ты не можешь понять, как ужасно это было для меня. Нет, не трогай меня, оставь! Я хотела бы уйти одна, идти сотни миль и целыми месяцами никого не видеть. Никогда больше не приглашай этих вульгарных Голспи, я их знать не хочу. И ничуть я не раскаиваюсь в том, что делала и говорила. В другой раз, если захочешь пригласить кого-нибудь с улицы Ангела, позови своих конторщиков и машинисток, кого угодно, только не этих ужасных Голспи.

— Ну, не плачь, — твердил мистер Дэрсингем. — Не надо, дорогая.

А когда диалог принимает такой характер, лучше оставить героев вдвоем.

В такси, увозившем их из Баркфилд-Гарденс, Лина перестала плакать и теперь выражала свое возмущение со всей необузданностью капризного, избалованного ребенка.

— Да, да, они — мерзкие снобы! Разве я виновата, что ее дрянной обед уронили в коридоре на пол? Я об этом и не знала, пока ты не рассказал мне. Ваше счастье, что его уронили, — держу пари, это был не обед, а настоящее дерьмо… И ни одна из этих старых кошек не сказала мне ни единого доброго слова! Тебе надо было видеть ту долговязую костлявую старуху, когда я спросила у нее, почему она так странно на меня смотрит! И не воображай, пожалуйста, что только я им не понравилась. Ты тоже им не ко двору пришелся, я сразу это заметила. У тебя среди них нет ни одного настоящего друга.

— А кто тебе сказал, что они мои друзья? — остановил ее отец. — Нечего поднимать из-за этого столько шума. Я их всех насквозь вижу. Лучше других Пирсон, тот малый с длинной шеей и толстыми щеками, который жил в Сингапуре. Да и он какой-то полоумный. Если жена Дэрсингема считает, что мы для нее не компания, — что ж, пускай себе так думает. Когда нужно воскресить их издыхающий концерн, тогда я для них достаточно хорош. После того как я разглядел поближе ту половину фирмы, которая называется «Дэрсингем», я могу сказать только одно: покойный Твигг, наверное, был чертовски дельный малый, если их предприятие хоть кое-как продержалось до сих пор.

— Неужели ты собираешься добывать деньги для этих идиотов? — воскликнула Лина, продев руку под руку отца.

— Добывать деньги я собираюсь только для двух человек, — возразил мистер Голспи ворчливо, прижимая к себе руку дочери. — Вот для этих двух, что сидят здесь. Так что вы не беспокойтесь, мисс Голспи, и положитесь на меня.