Улица Ангела

1

— Да, — говорил мистер Пелумптон, уставив на Тарджиса неподвижный взгляд и затягиваясь своей трубкой, отвечавшей ему каким-то противным урчанием. — Да, вот что вам требуется, мой друг, — какой-нибудь спорт, чтобы убивать время. Понимаете?

— Верно, — подхватила миссис Пелумптон. Она сидела на краешке стула, всем своим видом показывая, что это только передышка в бесконечной войне с постелями, лестницами, грязными тарелками, жареной бараниной и картофелем. — Вам следует немножко развернуться, мистер Тарджис, — если вы понимаете, что я хочу сказать. Ты это имел в виду, папа?

— Да, — подтвердил ее супруг, занятый в эту минуту тем, что ковырял в трубке длиннейшей головной шпилькой.

— Я, право, не знаю… — промямлил Тарджис неуверенно и печально.

— Вот возьмите нашего Эдгара, — продолжала миссис Пелумптон. — Он увлекается состязаниями в беге — это, знаете, множество их бегут и бегут, все вместе, мили за милями, и надето на них не больше, чем на вас, когда вы входите в воду во время купанья. Правда, в последнее время он что-то мало бегает…

— И я этому ничуть не удивляюсь, — с содроганием пробормотал Тарджис. Меньше всего на свете он хотел бы быть одним из таких спортсменов, которые «бегут и бегут», пока с ног не свалятся, да еще имеют при этом преглупый вид. Тьфу!

— Теперь он ходит на собачьи бега…

— Слыхали? — насмешливо подхватил мистер Пелумптон, пыхтя трубкой. — Собачий бег! Вот славно! Ты что-то путаешь, мать. Никто не станет платить деньги зато, чтобы видеть собачий бег, это можно во всякое время увидеть и на улице — мало там собак, что ли? Смех, да и только! — И в доказательство мистер Пелумптон хихикнул.

— Ну, тебе все смешно… А вы-то понимаете, о чем я говорю? — обратилась миссис Пелумптон к Тарджису.

— Вы имеете в виду состязания борзых?

— Вот, вот, это самое! — обрадовалась миссис Пелумптон. — Эдгар ходит на них раза два в неделю. Он их никогда не пропускает. И хотя это стоит денег…

— Еще бы! — вставил мистер Пелумптон. — Ведь там держат пари — играют все равно что на скачках.

— Да неужели? — Лицо миссис Пелумптон приняло озабоченное выражение. — Это уже хуже… Я вовсе не хочу, чтобы Эдгар пристрастился к разным пари и всяким таким штукам. Из этого ничего хорошего не выходит.

— Занятие для дураков, — сказал Тарджис тоном светского человека, много видевшего и разочарованного.

— А я-то воображала, что туда ходят просто смотреть на собак! Ну, думаю, пусть себе развлекается, — продолжала с беспокойством миссис Пелумптон. Но затем лицо ее прояснилось. — Нет, Эдгару можно верить, он глупостей не станет делать.

— Да, да. Истратит какой-нибудь шиллинг или два, вот и все. Он мальчик хороший, не шалопай. Надо вам сказать, что я никогда не любил никаких азартных игр, и ставок на лошадей, и всего такого. Товарищи, бывало, советуют: «Ставь все, что имеешь, на такую-то лошадь, дело верное». А у меня один ответ: «Нет». Тут все дело в принципе. Мне не надо денег букмекеров, и они моих денег не увидят. Все, что я наживал, — мистер Пелумптон увлекся и, кажется, воображал в эту минуту, что были времена, когда он наживал целые состояния, — я наживал честным трудом. Для меня совершенно достаточно риска в торговых делах. Да, совершенно достаточно.

— Во всяком случае, пусть Эдгар ходит лучше в такие места, хотя он там и тратит свои шиллинги, только бы не ходил по кабакам, — заключила миссис Пелумптон, вставая. — Вот это — дорогое удовольствие! И ты не можешь сказать, что ты этого не пробовал, отец. Если у тебя когда-нибудь и были принципы насчет того, чтобы не отдавать трактирщикам своих денег, так могу одно сказать — эти принципы не больно тебе помогали. То, что ты честно зарабатывал, ты чаще всего честно и пропивал. — И миссис Пелумптон, переваливаясь, поплыла на кухню.

— Да, — продолжал мистер Пелумптон, целиком игнорируя реплику жены и устремив теперь на Тарджиса водянистые глаза, — с меня совершенно достаточно риска в торговых делах. Вот я вам приведу пример…

«Да ну тебя к черту с твоими примерами!» — выругался про себя Тарджис.

— В Холлоуэй продавался комод, и мне поручили осмотреть его. Ну, я съездил, посмотрел: очень красивая вещь, очень красивая. Такая вещь стоит больших денег. Понимаете, это я так думал в то время. Возвращаюсь я в Лондон и говорю мистеру Пику, что за этот комод можно заплатить десять фунтов, как одно пенни. «Поезжайте обратно, — говорит он мне, — и можете в крайнем случае предложить за него семь». Приезжаю — вещь уже продана. Ее купил старый Крэгги, и как раз за семь! Я готов был сам себе надавать пощечин… Да… С тех пор прошло… сколько же?.. восемь… десять месяцев, нет, ровно год. Хорошо. На днях захожу к старому Крэгги, и что я вижу? Этот самый комод. Говорю ему: «Мне эта вещь знакома» — и объясняю, где и когда я ее видел. Потом спрашиваю: «А сколько вы за нее теперь хотите?» И как бы вы думали, что он мне ответил?

— Пятьдесят фунтов, — сказал Тарджис не задумываясь. Он слышал много таких историй от мистера Пелумптона.

— Вот и ошиблись, мой милый! — воскликнул мистер Пелумптон, очень довольный. — Вот и ошиблись! Не пятьдесят, а пять фунтов, на два фунта меньше, чем он сам заплатил. Он никак не может от него отделаться — понимаете? — и все сбавляет да сбавляет цену. Верьте слову, я мог бы купить у него этот комод за четыре, так ему надоело держать его в лавке. А я чуть не отдал за него семь, и то же самое сделал бы на моем месте мистер Пик, и вы, и кто угодно. Вот вам и пример. Торговое дело — та же азартная игра.

— Если хотите знать, все в жизни — игра, — изрек Тарджис с мрачным глубокомыслием.

— А вы не падайте духом, дружище, не падайте духом. Вы интересуйтесь всем на свете, вот как я. Человек должен иметь какую-нибудь страсть.

— А у вас к чему страсть? — спросил Тарджис не слишком любезно. И тут же мысленно ответил сам себе: «Охотиться за бесплатной выпивкой, вот она, твоя страсть, старый пьяница».

— Теперь к моей работе, — ответил мистер Пелумптон серьезно и важно. — У меня было в жизни много увлечений, начал я с разведения голубей, а кончил тем, что пошел добровольцем в армию. Ну, а теперь меня интересует только мое дело. Не только работа, но игра, так сказать. Если хочешь быть настоящим коммерсантом, то единственный способ — заниматься этим всегда и повсюду, быть начеку, держать глаза и уши открытыми и все время ворочать мозгами. Если бы у вас было побольше денег, знаете, что я бы вам посоветовал?

Тарджис знал, какие советы мог бы дать ему мистер Пелумптон, если бы у него были деньги, но он не сомневался, что сейчас ни один из этих советов не придет в голову мистеру Пелумптону. Поэтому он только покачал головой.

— Я бы вам вот что сказал: начните собирать какую-нибудь коллекцию — не важно, какую именно. Сначала помаленьку. А я буду для вас разыскивать вещи. Это большая удача, что вы сможете воспользоваться моим опытом и знанием дела.

Тарджис возразил, что у него нет склонности коллекционировать, а миссис Пелумптон, которая как раз в этот момент пришла из кухни, вытирая руки о передник, объявила, что она тоже не видит проку в таком занятии — это значит тратить деньги попусту и загромождать комнату хламом.

— И не набивай ты ему голову глупостями, отец. Лучше бы уж вы, мистер Тарджис, занялись политикой, как мистер Парк.

— А ты знаешь, кто такой твой мистер Парк? — сказал ее супруг. — Он большевик, вот он кто!

— Ну и что ж? Поэтому он такой степенный, — ответила миссис Пелумптон. — Не пьет, никогда не шумит и никого не беспокоит. Впрочем, ни за что не поверю, чтобы такой славный, тихий молодой человек мог быть настоящим большевиком. В России он не бывал, в глаза ее никогда не видел. Я это от него самого слыхала.

— Это не важно, — сказал мистер Пелумптон.

— А что важно? Ну-ка скажи! — спросила его жена, торжествуя.

Всеведущий мистер Пелумптон, без сомнения, мог бы ответить на ее вопрос, но не счел нужным. Он только пренебрежительно фыркнул и углубился в вечернюю газету.

Тарджис решил лечь спать. Спать было еще рано, но ему решительно нечем было заняться. Разговаривать с хозяевами надоело, хотя он был благодарен им (во всяком случае, миссис Пелумптон), за участие, которое они в нем принимали. На то, что они говорили, он обращал мало внимания, — не нужны ему дурацкие развлечения, которые ему предлагают, и он не имеет ни малейшей охоты идти по стопам Эдгара или Парка. Но приятно сознавать, что кто-то тобой интересуется. Отец уже много лет им не интересовался, других близких родственников у него не было. В конторе его не очень любили. Даже та с челкой, Поппи, в последнее время избегала разговоров с ним, а остальные только терпели его присутствие. Друзей у него не было. Он был просто человек в толпе. Почти все время до и после службы он проводил в толпе: домой возвращался в набитом людьми вагоне метро и в толчее многолюдных улиц, обедал по некоторым дням в переполненных столовых и ресторанах, стоял в хвосте у кассы, чтобы попасть в кино, где он был частицей огромной толпы зрителей. Словом, он всегда был окружен чужими, равнодушными или враждебными лицами, глядел в миллионы глаз, которые никогда не светились дружеским вниманием к нему, и проводил часы в самой гуще толпы, не обменявшись за все время ни с кем ни единым словом. Его замечали только тогда, когда он что-нибудь покупал, когда он являлся «клиентом».

Впрочем, это было не совсем так. В Лондоне имелось несчетное число людей, не только готовых, но просто жаждавших познакомиться поближе с Тарджисом. Например, коммунисты, товарищи Парка, которые были бы рады завербовать еще одного человека. Может быть, и социалисты тоже. И уж, несомненно, антисоциалисты были бы в восторге, если бы он захотел по их примеру агитировать на ящике из-под мыла. За такими, как он, охотились священники всех толков и сект, готовые наставлять его, молиться за него, знакомить со Священным Писанием, учить гимнам, показать ему на экране при помощи волшебного фонаря норфолькских представителей свободной церкви, выкурить трубку в его обществе, сыграть партию в шахматы, домино, шашки или на бильярде в зависимости от их вкусов и склонностей. Люди, своими повадками и внешним видом напоминавшие священников, главари разных обществ и кружков по изучению проблем нравственности, охотно побеседовали бы с ним о своем отношении ко вселенной, снабдили бы его книжками и приглашали бы два раза в неделю на философско-литературно-музыкальные собрания своих кружков. Наконец, нашлись бы уголовные преступники, которые охотно использовали бы молодого человека с такой невинной наружностью, как у Тарджиса. Вокруг него, в конторах, в меблированных комнатах, были тысячи других молодых людей, не наделенных ни большим умом, ни силой, ни красотой, ни смелостью, ни талантами, молодых людей, которые изо дня в день набивались в вагоны подземки, в автобусы, наспех утоляли голод где-нибудь в уголке переполненного кафе, которым мюзик-холлы, кино, бары, а на худой конец и просто залитые светом улицы заменяли гостиную, кабинет и клуб. И все эти люди, проделав необходимые предварительные церемонии, с большим удовольствием проводили бы вечера в обществе Тарджиса.

Но люди, в сущности, были ему не нужны, он не искал общества ради общества. Он хотел Любви, Романтики, Прекрасной Девы, которая принадлежала бы ему одному. И все это теперь являлось ему в образе Лины Голспи. После того дня, когда она приходила в контору, он ни разу не говорил с нею, а видел только один-единственный раз, и то издали, но думал он о ней постоянно. Однако было бы преувеличением утверждать, что то была любовь с первого взгляда. Если бы нашлась другая красивая девушка (и не обязательно такая же красавица, как мисс Голспи), которая была бы с ним ласкова, он, несомненно, скоро забыл бы и думать о Лине. Но такая — да и вообще никакая другая девушка — не появлялась в его жизни. Если бы даже Лина Голспи и не была красивее всех женщин, каких он когда-либо видел (а он не мог припомнить ни одной столь прелестной даже среди виденных на экране красавиц), — все равно она, несомненно, была самой красивой из всех девушек, с которыми ему когда-либо удавалось поговорить, а ее появление в конторе на улице Ангела как-то приближало ее к миру, в котором он жил. То, что на самом деле она к этому миру не принадлежала, только придавало ей обаяние таинственности, уподобляло ее прекрасной героине какого-нибудь фильма. Это была чудесная перелетная птица. Он рисовал ее себе на фоне никогда не виданных им стран и фантастической роскоши. Это было то же самое, как если бы Лулу Кастелляр сошла с экрана, обрела телесные формы и краски, заговорила с ним, улыбнулась ему. А между тем отец Лины работал в том же предприятии, в той же самой конторе, где и он, Тарджис. Неудивительно, что Лина заняла его воображение, в котором так давно жил смутный, но безмерно желанный женский образ. Теперь мечта не была больше смутной, она обрела формы и черты, она обрела имя.

Она имела также определенный адрес, и Тарджис, голова которого теперь усиленно работала, сумел узнать этот адрес в конторе. Голспи жили в квартире № 4а, вилла Кэррингтон в Мэйда-Вейл. Он видел и дом, в котором они занимали верхний этаж. Он ходил смотреть на него несколько раз и наблюдал с улицы, как там, в окнах, зажигался и потом погасал свет. Раньше Мэйда-Вейл было для него только названием, теперь же он быстро ознакомился с этим районом и почувствовал к нему необыкновенное влечение. Он, собственно, не решил еще, что будет делать, если ему посчастливится встретить мисс Голспи. В тот день, в конторе, она говорила с ним приветливо, хотя, разумеется, и немного свысока (на это она имела полное право). Но все же он не знал, можно ли остановить ее где-нибудь в самом темном месте виллы Кэррингтон и сказать: «Вы меня помните? Я — Тарджис, служащий „Твигга и Дэрсингема“. Как поживаете, мисс Голспи?» А если этого нельзя, тогда как же быть? Он не знал и решил, что в момент встречи с ней будет действовать по вдохновению. Но этот момент так и не наступил. Тарджис не был ни удивлен, ни разочарован. Он несколько вечеров ходил по Мэйда-Вейл, не столько в надежде встретить Лину или хотя бы увидеть ее издали, сколько потому, что в эти вечера всякая другая часть Лондона казалась ему мрачной пустыней, а Мэйда-Вейл как магнит влекла его к себе. Он ходил туда только в ясную погоду и делал два-три рейса по всей улице, из конца в конец, останавливаясь время от времени у ее дома, чтобы посмотреть, не произошло ли тут чего-нибудь. Дом стоял несколько на отлете, три ступеньки вели к крыльцу с колоннами, а в запыленном садике перед домом высилась разбитая статуя. Несколько раз пройдя по улице и постояв у дома № 4, Тарджис выпивал иногда стакан пива в чистеньком баре за углом и шел домой. Первые вечера, проведенные таким образом, доставили ему большое удовольствие: что-то волшебно таинственное, волнующее было во мраке зимних сумерек над Мэйда-Вейл. Кружа по тихим улицам тенью среди теней, Тарджис чувствовал, что живет напряженной внутренней жизнью. Но радость быстро испарялась. Очень часто верхний этаж дома оставался неосвещенным, и тогда, конечно, все вокруг теряло для Тарджиса свое очарование, его влекло в другую неизвестную часть Лондона, где Лина проводила этот вечер. Вероятно, она бывала в Вест-Энде, в этих залитых огнями джунглях, где можно встретить людей, которых ты меньше всего рассчитывал встретить, и потерять навеки того единственного человека, которого хотел увидеть. Именно в Вест-Энде Тарджис наконец встретил Лину. Он ходил в кино и, возвращаясь домой поздно вечером, встретил ее с отцом и каким-то другим мужчиной. Мистер Голспи подозвал такси, машина тотчас уехала и увезла их. Но Тарджис успел отчетливо увидеть Лину, и это было так странно, потому что, хотя он очень много думал о ней, она почти перестала быть для него живым, реальным существом.

Он устал ездить каждый вечер в Мэйда-Вейл. Он не мог отказаться от этого, не мог проводить вечера так, как до знакомства с Линой. Он уже начинал хандрить, и потому-то Пелумптоны, замечая, что он бродит как тень, чем-то расстроенный, советовали ему найти какое-нибудь постоянное развлечение. «Они не понимают, — говорил он себе уныло, — что я — не Эдгар и не Парк». Он признавал, впрочем, что с их стороны очень благородно принимать в нем такое участие. Но как они не понимают, что он совсем не таков, как их Эдгар, как Парк, как все их знакомые! В глубине души Тарджиса всегда изумляло и задевало то, что никто решительно не замечает такого простого факта. В этот вечер он, войдя в комнату, проделал то, что проделывал уже сотни раз: внимательно рассмотрел свое лицо в треснутом зеркальце, желая убедиться, заметна ли в его чертах эта разница между ними другими людьми. И опять пришел к выводу, что ее легко заметит всякий, кто вглядится внимательно и сочувственно, а не просто скользнет по его лицу равнодушным взглядом и пройдет мимо.

Сегодня маленькая печка не вспыхнула, когда он поднес к ней спичку. Она только тихо потрескивала и урчала. Хозяин ее знал, что это означает: счетчик требовал еще одного шиллинга, а так как у него этого шиллинга не было и ему лень было опять идти вниз, то он предоставил печке урчать и мигать, пока пламя не стало похоже на мелкие синие цветочки. Потом сделал то, чего раньше никогда не делал: принялся чистить щеткой свой костюм. Мистер Смит, как мы знаем, уже обратил внимание на то, что Тарджис стал опрятнее и щеголеватее. Причина нам теперь известна. Тарджис решил, что его вторая встреча с Линой Голспи, если она вообще когда-нибудь произойдет, легко может, как и первая, произойти в конторе, и, значит, ему следует быть наготове. Он зашел так далеко, что истратил шиллинг и три пенса на чистку костюма. Через день-другой он пошел еще дальше — купил несколько воротничков, очень элегантных, мягких воротничков с длинными концами и, надев один из них, был поражен переменой в своей наружности. Потом он завел привычку на ночь складывать брюки и класть их под матрац, а раз даже снес вниз свою лучшую пару и выутюжил ее.

Сегодня, вычистив щеткой пиджак и жилет, он поскреб их еще в нескольких местах перочинным ножиком, потом вынул из-под матраца брюки и внимательно осмотрел их. Он сидел на кровати, перекинув через плечо брюки, неподвижно устремив глаза на большую дыру в старом коврике. Но он смотрел не на дыру, а куда-то сквозь нее. Что он видел? Улицу Ангела, контору «Твигг и Дэрсингем»? Мистер Голспи на днях уехал по делам, и сейчас Тарджис вдруг сообразил, что это — весьма важное обстоятельство: Лине незачем приходить в контору, раз ее отца там нет. Но ведь может выйти и как раз наоборот: именно то, что отец ее уехал, может вынудить ее прийти в контору. Тарджис вспомнил, что мистер Голспи уже в дверях крикнул мистеру Дэрсингему в кабинет что-то о Лине и «здешних людях», как называл он служащих конторы. Тарджис был уверен, что Лина осталась в Лондоне. Значит, она может в любой день зайти в контору. И он решил на всякий случай эти две недели, пока мистер Голспи не вернется, бриться каждое утро, надевать парадный костюм и чистый воротничок, а завтра во время перерыва сходить в парикмахерскую подстричься. Он был очень взволнован этими мыслями и, как всякий человек, который после долгих колебаний вдруг принимает твердое решение, проникся смутной уверенностью, что то, чего он ожидает, непременно сбудется.

Газовая печка, жалобно затрещав в последний раз, отказалась служить. Тарджис шевельнулся — и кровать под ним тотчас застонала. Все здесь скрипело и кряхтело и постоянно жаловалось. Эта маленькая комната устала от людей.

Тарджис осторожно приподнял матрац и снова уложил под него брюки. Затем с миной заправского денди приготовил на утро безукоризненно чистый воротничок. Подошел к оконцу и смотрел в темноту, в которой слабо мерцали огни города. Вот он стоит в своей комнатушке высоко над Кемден-Тауном. А там, в Мэйда-Вейл, в комнате над теми двумя колоннами, она, Лина Голспи, тоже, быть может, смотрит в окно и видит в садике перед домом разбитую статую. Он смотрел долго, не мигая, так что глаза у него заслезились, но все не отходил от окна. Губы его шевелились.

— Послушайте, Лина, — начал он и осекся. — Послушайте, мисс Голспи, мисс Лина Голспи. Придите в контору! Придите в контору! И потребуйте что-нибудь такое, что я смог бы для вас сделать. Я — Тарджис, знаете, тот, с которым вы говорили прошлый раз. Придите в контору!

Как только он отошел от окна, все предметы в комнате заскрипели, закряхтели — они на разные голоса твердили ему, чтобы он не валял дурака.

— А ну вас… — сказал он им вслух и, торопливо раздевшись, потушил свет.

2

Тарджис держал данное им себе слово. Ежедневно приходил в контору чисто выбритый, с приглаженными волосами, прифрантившись, насколько это было для него возможно. Ему делали комплименты, его поддразнивали и все придумывали самые замысловатые объяснения этой перемене. Сэндикрофт, новый коммивояжере маленькой головкой на длинном туловище, с чутким носом и необычайным количеством зубов, во время одного из своих наездов в лондонскую контору притворился (вероятно, по наущению мистера Смита), будто не узнал Тарджиса.

— Слушайте, Смит, — пролаял Сэндикрофт (действительно пролаял. Когда появлялся Сэндикрофт, казалось, что в конторе завелась огромная такса), — куда девался тот парень… знаете… как его?.. ну, тот, что носил темно-коричневые воротнички?

— О ком вы говорите, Сэндикрофт? — отозвался мистер Смит, морща лоб и склонив голову к плечу. Мистер Смит и шутил так же старательно и добросовестно, как выполнял обязанности кассира. Не часто случалось, чтобы он принял участие в шутке, но уж если он это делал, так делал с почти пугающей серьезностью.

— Вы знаете о ком, Смит, — настаивал Сэндикрофт, словно обнюхивая все в конторе своим смешным носом. — О том парне, что никогда не стригся, оброс бородой, вообще был похож на Певца Весны поздней осенью. Он сидел вон за тем столом, — продолжал Сэндикрофт, понизив голос, — где теперь сидит этот молодой франт. Да как же его звали?

Тут Стэнли прыснул — быть может, его не так уж восхитило остроумие коммивояжера, но он считал нужным поддерживать всякое непринужденное веселье. Мисс Поппи Селлерс тоже захихикала, а мисс Мэтфилд, глядя на них, снисходительно улыбалась.

— Полно вам дурачиться, — буркнул Тарджис, грозно взглянув на Стэнли.

— Как странно, Смит! Тот же голос, честное слово, тот же голос!

— Да вы, кажется, правы, Сэндикрофт, вы, кажется, правы, — промолвил мистер Смит с готовностью комического актера, подающего нужную реплику.

— Ну еще бы! — пролаял тот. Затем выступил вперед с широкой любезной улыбкой, обнажавшей по меньшей мере сотню зубов. — Неужели это вы, мистер Тарджис? Не может быть!

— Нет, — отрезал Тарджис, не отличавшийся особой находчивостью. — Это Чарли Чаплин.

— Что же, мистер Чаплин-Тарджис, я должен вас поздравить. Честное слово, вы великолепны. Представление окончено. Благодарю вас, леди и джентльмены. — И он, ухмыляясь, отвернулся от Тарджиса.

— Да, да, — сказал мистер Смит, снова принимаясь за свои книги, таким тоном, словно он только что закончил великую комическую поэму. — Иной раз не вредно и пошутить… Эй, Стэнли, сбегай к «Никмену и сыновьям», снеси вот это и скажи, что это для мистера Бродхерста. Да торопись, смотри не теряй на это все утро, не вздумай опять кого-нибудь выслеживать по всему Лондону.

За эту неделю в «общую» комнату из кабинета просочились вести о мистере Голспи, но о Лине Тарджис не слыхал ничего. Он уже пал духом и твердил себе, что оказался в дураках и что все потешаются над его страданиями. Еще два раза он ездил в Мэйда-Вейл и слонялся вокруг дома № 4а, но был вознагражден только тем, что подметил раз чью-то тень на занавеске. В ту минуту он почувствовал искушение смело позвонить у двери и под первым попавшимся предлогом попытаться увидеть мисс Голспи. Но он не мог придумать никакого предлога, который не показался бы ей диким, и, боясь, что этот безумный шаг может все испортить да еще наделать ему неприятностей в конторе, он отказался от своего намерения.

Все остальные вечера он проводил очень скучно. Он решил наконец, что глупо мучиться из-за этой девушки, но одно дело — решить так, другое — перестать мучиться.

Стэнли вернулся и опять был куда-то послан. Мистер Смит ушел в банк. Тарджис и обе машинистки работали не спеша: в это утро дела было не так много. Потом Поппи Селлерс подошла к Тарджису с только что отпечатанными извещениями.

— Посмотрите, так ли я написала? — спросила она.

Он просмотрел извещения.

— Да, все правильно. Вы уж начинаете разбираться в деле, — добавил он, желая сказать ей что-нибудь приятное. («Она, в сущности, не плохая девчурка, эта Поппи».) — Хотел бы я уметь так хорошо писать на машинке. До вашего поступления мне приходилось иногда это делать, и выходило бог знает как грязно.

Желтоватое личико Поппи просияло. Но ответ ее был так же дерзко развязен, как всегда.

— Ого, мои акции поднимаются! Чем я заслужила такую любезность? Послушайте, — она заговорила конфиденциальным тоном, — вы ведь не сердитесь за то, что здесь говорилось… за то, что над вами хотели подшутить? Я рассмеялась невольно, и мне показалось, что это вас взбесило.

— Пускай себе шутят, если их это занимает, — ответил Тарджис надменно. — Но я нахожу, что это глупо. Я не имею привычки вмешиваться в личные дела других. Меня не задевает то, что говорит наш Смитти, потому что он славный старикан и редко позволяет себе такие выходки, но этого Сэндикрофта я не выношу. Он — нахал, вот он кто. И вообще служит у нас без году неделю, с какой стати он лезет со своими шуточками!

— Это верно, — согласилась Поппи, кивнув головой. — Мне он тоже не очень нравится. Он не в моем вкусе, нет! Слишком зубастый. И такие носы, как у него, я тоже не люблю. Если он тут долго проработает, он во все будет совать свой нос, да и зубы покажет, можете мне поверить. Знаю я людей этого сорта.

— И я тоже. У нас в школе был учитель — вылитый Сэндикрофт, и он постоянно издевался над нами.

— А знаете, — продолжала Поппи, опасливо поглядывая на него, — вы в самом деле переменились… начали франтить…

— Это никого не касается, — отрезал Тарджис. — Кому какое дело?

— Ну-ну, не накидывайтесь на меня. Я только хотела сказать, что вы стали гораздо интереснее. Вы теперь просто душка.

Тарджис не знал что ответить и только хрюкнул.

— Вы, надеюсь, не сердитесь на меня за то, что я так говорю?

— Нет, пожалуйста, — сказал он в замешательстве.

— Слушайте… вы сегодня вечером идете куда-нибудь? — Она сделала паузу, но затем, не дав ему времени ответить, скороговоркой продолжала: — Если нет, тогда… видите ли, в чем дело… Моя подруга… У нее отец полисмен, и ей дали два билета на сегодня, на концерт для полиции… а она не может идти, потому что больна инфлюэнцей, и билеты у меня… вот я и подумала, не захотите ли вы пойти со мной? — Поппи перевела дух.

— Большое спасибо, но я… не знаю, право… видите ли… — пробормотал, запинаясь, Тарджис.

— Вы куда-нибудь собираетесь?

— Да… действительно… иду…

— О, как жаль… — У Поппи вытянулось лицо. С минуту она молчала, потом посмотрела на Тарджиса — довольно нахально, как он отметил про себя, — и сказала: — Наверное, идете на свидание с вашей подружкой?

Она затронула его больное место, и Тарджис вспылил:

— Это мое дело.

— Ах, извините! Опять меня, бедную, осадили! Лучше уж буду молчать. — И она отошла к своему месту, села и принялась очень шумно и энергично стучать на машинке. Мисс Мэтфилд с любопытством посмотрела на нее.

Тарджис спрашивал себя, не глупо ли, что он отказался и солгал, будто занят. Идти на концерт было бы гораздо лучше, чем слоняться одному. Но менять решение было уже поздно, тем более сейчас, когда Поппи ушла обиженная. Он знал, что вечером, когда он будет бесцельно бродить по улицам или сидеть дома, он пожалеет, что не принял приглашения Поппи. Если присмотреться, она и лицом не урод. Да, может быть, глупо, что он обидел Поппи.

Вечером, вспомнив об этом приглашении, он был так рад, что не принял его. Это — судьба! Зато впоследствии, когда он вспоминал этот вечер, как он жалел, что не пошел с Поппи! Но и тогда ему казалось, что так хотела судьба.

В тот день они с мисс Мэтфилд одновременно вернулись после перерыва (мисс Мэтфилд уходила завтракать первая, но она всегда опаздывала на четверть часа) и столкнулись на улице, около лавки Т. Бенендена.

— Знаете, Тарджис, — сказала мисс Мэтфилд своим внятным и резким голосом, который всегда немного пугал Тарджиса, — я нахожу, что вы безобразно грубы с маленькой Селлерс.

— А что я ей сделал? — спросил он.

— Я видела сегодня утром, что вы опять ее обидели, — продолжала мисс Мэтфилд. — И зачем это, не понимаю! Право, она очень славная девочка, несмотря на свою глупую развязность, и я уверена, что она одинока и вы с ней могли бы быть большими друзьями. Ведь она думает, что вы — совершенство.

— А вы этого не думаете, мисс Мэтфилд? — бросил Тарджис, внезапно осмелев. — Продолжайте, не стесняйтесь. Я и так уж понял это по вашему тону.

— Разумеется, я этого не думаю, — ответила она холодно. — Да и с какой стати? Я думаю, что вы очень жестоки к человеку, который искренне готов вас полюбить. А когда встречаешь такого человека, — добавила она сурово, — то надо отнестись к нему не грубо, а приветливо. Только не рассказывайте ей о нашем разговоре, иначе я действительно рассержусь.

— Слушаю, — угрюмо отозвался Тарджис, спрашивая себя, почему он не может ответить резкостью на ее хладнокровную дерзость. — Но я все-таки не знаю, в чем я провинился. Она слишком обидчива, вот и все. В этом никто не виноват. Кстати сказать, меня в этой конторе тоже никто не щадит.

— Вы — другое дело, — небрежно бросила мисс Мэтфилд. — А если это и не так, то должно бы быть так. Ведь вы — мужчина.

Довольный тем, что его признали мужчиной, но все еще борясь с раздражением, Тарджис мог только промямлить что-то невнятное, и мисс Мэтфилд, больше не обращая на него внимания, стала первая подниматься по лестнице. Войдя в контору и увидев мисс Селлерс, Тарджис с любопытством посмотрел на нее. Она им восхищается, вот как? В течение дня он несколько раз ловил себя на том, что думает о ней и ее отношении к нему.

Затем произошло нечто настолько важное, что оно сразу заслонило собой не только мисс Селлерс, но всех и все вокруг. Мистер Дэрсингем, пробыв утром в конторе ровно столько времени, сколько потребовалось для просмотра утренней почты, вернулся опять около четырех и позвал к себе мистера Смита. После короткого разговора, во время которого один из них звонил кому-то по телефону из кабинета, мистер Смит вышел оттуда с хлопотливым видом, как всегда, когда ему отдавали какое-нибудь экстренное распоряжение.

— Вот что, — начал он, оглядывая всех, — не живет ли кто-нибудь из вас поблизости от Мэйда-Вейл?

Что бы это значило? У Тарджиса екнуло и сильно забилось сердце.

— Я живу в Хэмпстеде, это почти по дороге, — несколько нерешительно откликнулась мисс Мэтфилд.

— А в чем дело, мистер Смит? — стремительно крикнул Тарджис. — Я очень хорошо знаю Мэйда-Вейл.

— Но вы ведь, кажется, живете в районе Кемден-Тауна?

— Да, но… э… у меня в Мэйда-Вейл знакомые, я у них часто бываю. Вам там что-нибудь нужно, мистер Смит?

— Да, пожалуй, будет лучше всего поручить это вам, Тарджис, — сказал мистер Смит, в простоте души не подозревая, какое волнение вызвали его слова в душе Тарджиса. — Дело в том, что у мистера Голспи есть дочь, — впрочем, вы это знаете, вы, кажется, видели ее здесь…

Видел ли он ее? О Господи!

— Она не имеет в банке личного счета, — продолжал мистер Смит, — и, верно, уже истратила все, что ей оставил отец. Ох, эти девушки! Честное слово, они, кажется, воображают, что деньги растут, как трава. Вот будете когда-нибудь отцом, Тарджис, тогда узнаете… Мистер Голспи, уезжая, просил, чтобы мы ей дали денег и записали на его счет. А ей они нужны сегодня. Мы узнавали сейчас по телефону, будет ли она дома, и она сказала, что будет, — можете ей поверить, они всегда дома, когда знают, что получат что-нибудь. Так вот мистер Дэрсингем распорядился, чтобы кто-нибудь отвез ей деньги. Если бы это зависело от меня, она бы у меня подождала, — продолжал он с раздражающей словоохотливостью, — потому что мотовство поощрять не следует. Но мистер Дэрсингем говорит, что лучше послать ей деньги сейчас же.

— Так я отвезу их, мистер Смит!

— Хорошо. Заканчивайте все, Тарджис, и ступайте. Можете уже не возвращаться в контору. Если выйдете около пяти, вы будете в Мэйда-Вейл в половине шестого, так что у этой девицы впереди весь вечер — достаточно времени, чтобы их растранжирить. Вот я вам записал ее адрес.

Ее адрес! Если бы старый Смитти знал! Тарджис готов был плясать на своем столе, так чтобы фактуры, и счета, и железнодорожные накладные, и судовые квитанции разлетелись по всей конторе. Он кое-как закончил разные мелкие дела, но не столько работал, сколько делал вид, что работает, потому что не мог заставить свои мысли ползать среди этих бумаг, не мог помешать им каждую минуту перескакивать на другое, важное. За несколько минут до пяти он решительно убрал бумаги со стола, так что можно было подумать, будто работа проделана вся, до последней мелочи, и объявил:

— Я готов, мистер Смит.

— Отлично, — сказал тот. — Вот я кладу в этот конверт двенадцать фунтов, а на конверте написан адрес, видите: мисс Голспи, вилла Кэррингтон, квартира четыре Мэйда-Вейл. Конверт я запечатаю. Вот еще расписка, которую я составил, дайте ей подписать во избежание всяких недоразумений. Поняли?

Тарджис горячо уверил его, что понял все. Он был в восторге от того, что мистеру Смиту пришла идея взять с Лины расписку. До этой минуты у него еще мелькала мысль о возможности тяжкого разочарования: а что, если придется просто у дверей передать ей деньги? «Это деньги из конторы? Благодарю. До свиданья». Но раз ей надо расписаться, тогда другое дело. Это невозможно сделать на пороге. Расписку, раньше чем ее подписать, внимательно прочитывают. Может быть, ей понадобятся какие-нибудь объяснения. Она пригласит его войти, и тогда у него будет случай разговориться с нею. Расписка придавала его посещению характер ответственной миссии. Ах, милый старый Смитти! Как это на него похоже — требовать всяких формальностей!

— И разумеется, вы можете не возвращаться сюда, — говорил между тем мистер Смит. — Идите себе оттуда прямо домой. Я скажу мистеру Дэрсингему, что все устроено.

— Куда это вы? — спросила мисс Мэтфилд, когда он снял с вешалки пальто.

Он коротко объяснил.

— А где они живут?

— В Мэйда-Вейл.

— Слушайте, — воскликнула мисс Селлерс, забывая о своей обиде, — если будет удобный случай, вы войдите в комнаты и завтра расскажете нам все. Я бы хотела знать, как живет мистер Голспи. А вы, мисс Мэтфилд?

К удивлению Тарджиса, ожидавшего, что мисс Мэтфилд с презрением отнесется к такому пустому любопытству, она подтвердила, что и ей это интересно.

— Я жалею, что не взяла на себя это поручение, — добавила она. — Было бы занятно рассмотреть поближе его дочь. Я ее видела только мельком. И кроме того, интересно, какая у них обстановка. Впрочем, он, вероятно, снял квартиру с мебелью. Мэйда-Вейл кишит такими квартирами.

— Я никак не могу себе представить мистера Голспи в домашней обстановке, — вмешалась мисс Селлерс. — Он мне кажется каким-то бездомным, человеком «на колесах».

— Ну, до свиданья! — громко и весело воскликнул Тарджис, уходя. Деньги и расписка аккуратно уложены во внутренний карман хорошо вычищенного пиджака, такого пиджака, что лучше и желать нельзя. Теперь — в Мэйда-Вейл! На этот раз уж он не будет бродить по улице, а пулей влетит в подъезд дома. Он бегом сбежал с лестницы, боясь, как бы мистер Дэрсингем, или мистер Смит, или мисс Голспи, — или боги, наконец, в последнюю минуту не передумали и не вернули его обратно в контору.

3

Было еще достаточно светло, и Тарджис успел рассмотреть, что разбитая статуя (гипсовая, как оказалось) изображает мальчика, играющего с двумя большими рыбами, и что колонны у подъезда сильно облупились. Звонков было два — один под номером 4, другой — 4а. Тарджис несколько раз нажал кнопку второго и ждал минут пять. Никто не появлялся. В конце концов ее, должно быть, не окажется дома! В отчаянии он попробовал позвонить в звонок № 4, и мгновенно в передней зажгли свет, а дверь в переднюю, общую для обеих квартир, распахнулась.

— Ага, это опять вы, молодой человек! — закричала стоявшая на пороге великанша в фартуке. — Хозяйка велела вам сказать, что она за машину больше выплачивать не будет, потому что девушка, которая умеет на ней шить, ушла от нас и она нам теперь ни к чему. Мы не будем платить больше ни единого пенни, так что можете ее забрать и оставьте нас в покое.

— Я ничего не знаю ни о какой машине, — возразил Тарджис.

— Разве вы не тот самый молодой человек? А похожи на него как две капли воды.

— Мне нужно видеть мисс Голспи.

— А, это ту молодую леди, что живет наверху? Тогда позвоните в другой звонок, с буквой «а», и она выйдет.

— Но я звонил уже в него раз шесть, — возразил Тарджис.

— О Господи! — воскликнула великанша, выйдя за порог и рассматривая кнопку звонка, как будто та могла объяснить, в чем дело. — Неужели у них звонок испорчен? Каждый раз, когда к нам звонят, оказывается, что это к ним. Войдите, молодой человек, войдите, потому что, если мы простоим с вами тут еще одну минуту, хозяйка моя поднимет крик, что мы погубили ее сквозняком. А та леди наверху знает, что вы должны прийти?

— Знает, — ответил Тарджис, проходя за женщиной в переднюю. — Я послан к ней по делу, очень важному. Надеюсь, она дома?

— Да, да, она дома, я слышала, как моя хозяйка говорила, что пойдет ее навестить. Поднимитесь наверх и увидите маленькую дверь — может, она не заперта, а может, и заперта, — постучите, и она вам откроет. Их прислуга сегодня отпущена, я ее встретила давеча во дворе, разодетую в пух и прах, и она сказала, что идет к своему матросу. Вот сюда ступайте, по этой лестнице, да смотрите — сильнее стучите в дверь!

На верхней площадке действительно оказалась дверь, и она была слегка приоткрыта, так что Тарджис ясно услышал звуки граммофона. Он громко постучал. Музыка резко оборвалась.

На стук вышла сама мисс Лина. На ней было какое-то переливчатое зеленовато-голубое платье, и она показалась ему еще красивее, чем в первый раз. При виде ее сердце Тарджиса подпрыгнуло и в горле сразу пересохло.

— Я пришел от «Твигга и Дэрсингема», мисс Голспи, — пояснил он, слегка заикаясь.

Ее лицо сразу просветлело.

— Ага, вы принесли мне деньги? — сказала она тем удивительным, чарующим голосом, который он так хорошо помнил. — Сколько? Но войдите же. Сюда, пожалуйста.

Комната, куда она ввела его, поразила Тарджиса. Она была очень велика, но загромождена вещами. Разве только на экране кино можно было увидеть такое множество подушек. Тут были десятки больших пестрых подушек, наваленных на широкой и низкой тахте, разбросанных по креслам и даже на полу. На столиках в беспорядке лежали граммофонные пластинки, книги, журналы, теснились бутылки, жестянки с печеньем, нарядные коробки. Здесь было столько стаканов, фруктов, папирос, пепельниц, словно хозяева готовились к большому съезду гостей. И все это — в одной роскошной, ошеломительной комнате! Она освещалась двумя большими лампами под малиновым и желтым абажурами, в ней было очень уютно и тепло, несмотря на холодный день, даже чересчур тепло для разгоряченного молодого человека, который мчался сюда пешком всю дорогу от станции автобуса.

— Здесь двенадцать фунтов, — сказал он, — и у меня с собой расписка, которую вам нужно подписать.

— Хорошо. Этого мне пока хватит. Обожаю тратить деньги! А вы? Ужасно неприятно, когда вдруг остаешься без денег и не можешь ни пойти куда-нибудь, ни купить что-нибудь… Ага, теперь я вас узнала: это с вами я разговаривала в тот день, когда приходила в контору, да? А вы меня помните?

Тарджис с жаром уверил ее, что помнит очень хорошо. Он все еще стоял в неуклюжей позе, со шляпой в руке и в незастегнутом пальто. Ему было жарко и неудобно.

— Вы так уверенно это говорите, — бросила она небрежно. — Почему же вы меня так хорошо запомнили?

— Вы не рассердитесь, если я скажу, мисс Голспи? — спросил он смиренно.

Она широко раскрыла глаза:

— Нет. Почему же?

— Видите ли, — продолжал Тарджис, немного задыхаясь, — я вас помню потому, что вы самая красивая девушка, какую я встречал в своей жизни.

— В самом деле? Вы не шутите? — Лина звонко рассмеялась. — Какой чудесный комплимент! Так вот почему вы вызвались отвезти мне деньги?

— Да, — сказал он серьезно.

— Нет, не верю. Просто вас послали ко мне. Вы, наверное, вздумали подшутить надо мной.

— Нет, мисс Голспи, я не шучу. Как только я узнал, что кому-нибудь придется ехать к вам, — продолжал он с неожиданной смелостью, — я нарочно попросил, чтобы послали меня для того только, чтобы вас опять увидеть. — Он хотел сделать картинный жест рукой, которую до сих пор держал в кармане пальто, но при этом задел один из столиков и смахнул на пол ящике папиросами. Все папиросы разлетелись по ковру.

— Посмотрите, что вы наделали! — воскликнула мисс Голспи с веселым смехом.

— Ах, виноват, простите! — пролепетал Тарджис, весь вспотев от стыда и смущения. — Я сейчас все соберу.

— Нет, погодите минутку. Снимите пальто и положите куда-нибудь шляпу, тогда вам будет гораздо удобнее. Вот так. Бросьте их куда-нибудь. Теперь можете подобрать папиросы и кстати дайте мне одну, да и себе тоже возьмите.

Он трясущимися руками зажег для нее спичку, собрал с пола остальные, потом закурил и сам.

— Ну, так как же насчет денег? — продолжала она. — Что я должна сделать, чтобы их получить?

— Только подписаться вот здесь, — объяснил Тарджис. — Но сначала пересчитайте деньги, проверьте.

Когда деловая часть была окончена, Лина вдруг сказала:

— А вы уже пили чай?

— Нет, не пил, — без запинки ответил Тарджис.

— И я тоже нет. Мне лень было возиться, а девушка наша сегодня отпущена. Давайте пить вместе, хорошо? Почти все приготовлено на подносе, но я поленилась вскипятить воду и заварить чай. Вы мне поможете это сделать, а потом будем пить чай.

Он пошел за нею в тесную, маленькую кухню, налил воды в чайник и стал ждать, пока она закипит, а Лина в это время болтала, окружая себя облаками табачного дыма, и лениво доставала откуда-то еще одну чашку с блюдцем и разную еду. Потом, когда все было готово, Тарджис отнес поднос в большую комнату и поставил его на низенький столик перед камином. Лина, как красивое и ленивое животное, растянулась на куче подушек, а он сел по другую сторону стола, в низкое мягкое кресло. Чудесное чаепитие! И чай был хорош, и к нему были маленькие сандвичи, самое разнообразное печенье и пирожные, шоколадные, с кремом, наваленные на блюде грудой, кое-как, как все в этой сумбурной и роскошной комнате. А самое главное — здесь была Лина, Лина во плоти и крови, так близко к нему, так волшебно освещенная светом пламени в камине и затененных ламп. Она засыпала его вопросами. Прежде всего осведомилась, как его зовут.

— Тарджис, — сказал он застенчиво.

— А имя?

— Хэролд, — пробормотал он. Уж много лет никто не спрашивал об имени, полученном им при крещении, — разве только в тех случаях, когда приходилось заполнять анкету. И сейчас он произнес это имя в сильном смущении, но, выговорив его вслух, почувствовал облегчение.

— Мне не очень нравится имя Хэролд. А вам? Меня зовут Лина.

— Да, я знаю.

— Вы, кажется, обо мне все знаете! — воскликнула она со смехом. — Вы, пожалуй, сейчас скажете, сколько мне лет, и где я родилась, и все остальное. Вы кто, сыщик?

Это был отличный предлог для веселой, занимательной беседы. Он немедленно рассказал Лине о Стэнли, который мечтает сделаться сыщиком и «выслеживает» людей. Потом Лина (которой, видимо, очень понравился рассказ о Стэнли) стала расспрашивать его о других служащих конторы.

— Вы не любите вашу контору, правда? — сказала она, пренебрежительно сморщив носик. — Я бы умерла, если бы мне пришлось работать каждый день в таком месте. Там так темно и противно. И эту улицу еще называют улицей Ангела! Что за название! Я чуть со смеху не умерла, когда папа мне сказал. Если мне когда-нибудь придется работать ради куска хлеба, я уж лучше поступлю в магазин, чем в такую контору. Не плохо бы стать манекенщицей. Или пойти на сцену. Да, это, пожалуй, самое лучшее. На сцену мне очень хотелось бы. Я чуть не стала актрисой, когда жила в Париже. Меня там один человек приглашал сниматься в фильме, обещал дать хорошую роль. Как вы думаете, из меня вышла бы хорошая киноактриса?

— Ну еще бы! — сказал Тарджис серьезно, глядя на нее с молитвенным обожанием. — Вы были бы чудо как хороши на экране, — вот как Лулу Кастелляр или другие звезды. Нет, лучше их! Я поехал бы на край света, чтобы увидеть вас.

Если бы он обдумывал эту речь много дней, она не могла бы быть удачнее рассчитана на то, чтобы понравиться Лине, до такой степени она гармонировала с ее заветными желаниями и тайными мыслями. И смиренное обожание, с которым на нее взирал Тарджис, не похожее на обычное откровенное ухаживание мужчин, было ей очень приятно. Она улыбнулась ему томно, с какой-то чудесной выразительностью. А он сидел и смотрел на нее в безмолвном опьянении.

Молчание нарушил резкий стук. Та-та-та!

— Черт! — воскликнула Лина. — Кто это? — И вышла посмотреть, кто стучит. Она сейчас же возвратилась и, комически поднимая брови, переглянулась с Тарджисом. За ней шла престранная особа. Это была старуха, разряженная и накрашенная, сильно смахивавшая на ведьму. У нее были огромный нос, ввалившиеся щеки, глубоко запавшие глаза, но лицо ее сияло белизной и румянцем юности. Объяснялось это тем, что оно было густо накрашено и набелено и на свету блестело как лакированное. Поверх платья пурпурного цвета на ней была широчайшая желтая шаль в ярко-малиновых цветах, и вся она сверкала брошками, ожерельями и кольцами. Тарджис никогда в жизни не видел близко женщины столь фантастической наружности и вдруг оробел. На один миг он даже забыл о Лине, и ему захотелось убежать отсюда куда-нибудь, где все знакомо, нормально и надежно. Необычайная была минута, и он долго помнил ее.

Лина познакомила их, назвав обоих так небрежно и невнятно, что Тарджис не разобрал имени необыкновенной гостьи. Звучало оно как-то по-иностранному. Он догадался, что это та самая дама, которая живет внизу, хозяйка толстой ирландки, впустившей его.

— Нет, нет, нет, моя ми-илая, — воскликнула старуха скрипучим голосом и с каким-то чужеземным акцентом, — я не сяду, я только на одну минутку. Я пригласила сегодня племянника с женой и его приятеля из нашего консульства, потому что я опять в о-очень большом горе. Да, да, да, в бо-ольшом, большом горе. Этому конца не видать! — Она села, простерла к столу руку, похожую на клешню, и, взяв пирожное, вмиг проглотила его. Тарджис смотрел на нее как зачарованный.

— А что случилось? — спросила Лина, пытаясь говорить сочувственно, но явно готовая каждую минуту прыснуть.

— Ах! — простонала старуха, повторив это восклицание много раз и тряся при этом головой. — Все опять из-за дочери, конечно, — что тут спрашивать. Всегда из-за нее, и каждый раз новое горе. — Она нацелилась на папиросы, схватила одну со стола, сунула ее в рот и зажгла — все это с удивительной быстротой и легкостью. Потом, выпустив дым прямо в лицо Лине, продолжала: — Я к вам пришла, моя ми-илая, по двум причинам. Во-первых, вот вам сливы, которые я вам обещала… Нет, нет, нет, это пустяки, совершенные пустяки. Но сливы хорошие, отличные сливы. — По-видимому, сливы находились в коробочке, которую гостья вручила Лине. — Во-вторых, я хотела спросить у вашего отца, мистера Голспи… Что, он не говорил, когда вернется?

— Нет, он и сам не знал точно. Но должно быть, на будущей неделе. Может быть, вы знаете? — Лина посмотрела на Тарджиса.

— Я тоже слышал сегодня, что его ждут в конторе на будущей неделе, — ответил Тарджис, остро ощущая на себе взгляд старухи.

— Нет, нет, нет, я только хотела поговорить с вашим отцом насчет этой беды с моей дочерью, и больше ничего. Может быть, друг моего племянника (он служит в консульстве) сможет что-нибудь сделать. Если нет, тогда я на будущей неделе поговорю с вашим отцом. — Она швырнула окурок в камин и неожиданно легко встала с кресла. — Ах, моя дорогая, какое на вас красивое платье! Да, да, прелесть! — Она погладила шелк своей унизанной перстнями клешней. Потом посмотрела на Тарджиса, который немедленно съежился под ее взглядом: — Правда, красивое, а? Вы согласны со мной?

Смущенный Тарджис подтвердил, что согласен.

— Она у нас красавица — мисс Голспи. Да, да, красавица. Правда?

— Правда, — ответил Тарджис, откашлявшись.

— Вы в нее влюблены, а?

Ох, эти иностранки! Кто же задает такие вопросы? Что поделаешь с этой носатой старой ведьмой? Он в ответ издал горлом какой-то неопределенный звук, и старуха, удовлетворившись этим, отвела от него глаза и пошла к двери, хихикая, как настоящая ведьма.

— Молодой человек меня боится, хи-хи-хи! Он влюблен. Угостите его сливами, дорогая.

Когда Лина, проводив гостью, воротилась в комнату, оба почувствовали себя непринужденно, как старые друзья. Оба были молоды и весело смеялись над старухой, которую Лина довольно удачно передразнивала.

— Это наша хозяйка, — пояснила она. — В сущности, она неплохая старушка, всегда дарит мне разные вещи, но она выжила из ума. А дочка ее, о которой она говорила, та, что вечно «в беде», — что-то вроде графини и, кажется, совсем сумасшедшая. И те люди, что у нее бывают, тоже все немножко тронутые, а мне в последние дни только с ними и приходится встречаться, так что можете себе представить, как мне весело! Проклятое невезение! Когда папы нет и я могла бы делать что хочу, трое моих знакомых, все трое, вздумали как раз теперь уехать из Лондона! Я готова реветь с досады!

Она подошла к окну и выглянула на улицу.

— Что-то очень уж пасмурно сегодня. Наверное, опять будет туман. Самое худшее в Лондоне — это его гнилые туманы. Чем же мы с вами займемся? Вам не надо идти домой или куда-нибудь в другое место?

Тарджис немедленно объявил, что ему никуда идти не нужно.

— Тогда пойдемте в кино, тут у нас неподалеку. Оно ничего себе. Подождите, я оденусь. Это недолго. Знаете что, вы пока можете снести все на кухню.

Он снес посуду на кухню и серьезно начинал подумывать о том, чтобы перемыть ее, но вернулась мисс Голспи. Тогда он умылся в ванной. В этой ванной полотенец, флаконов, кувшинов, коробок было больше, чем в десяти таких ванных, какие ему приходилось видеть.

Наконец оба были готовы. До кино было рукой подать, но приходилось чуть не ощупью искать дорогу в туманной мгле, и Лина раза два брала Тарджиса под руку. Им было уютно вдвоем в белесом, похожем на вату тумане, и все казалось чудесным. Еще лучше, еще уютнее было потом в кино сидеть бок о бок с Линой в пропитанной ароматом духов розоватой полумгле балкона. Места были самые лучшие, и после того как Тарджис уплатил за них, у него осталось ровно три шиллинга и три пенса на то, чтобы прожить до следующей недели. И Тарджис и Лина были энтузиастами кино и большими знатоками фильмов, так что у них нашлось о чем поговорить, и, перешептываясь, они частенько так близко наклонялись друг к другу, что голова Лины касалась его головы и волосы ее щекотали ему лицо. Тарджис был на седьмом небе. В этот вечер шел звуковой фильм «Ее любимейший враг» с участием Мэри Меридин и Хантера Иорка. Смотреть его было интересно, но это было ничто по сравнению с радостью сидеть на балконе рядом с Линой Голспи, которая, кстати сказать, казалась ему гораздо красивее, чем Мэри Меридин. Лина тоже считала, что она не хуже Мэри, но Тарджис находил, что она гораздо красивее, и несколько раз говорил ей это. Он изменил своей обычной тактике: он даже не пытался взять Лину за руку, как делал это с другими женщинами. Ему было довольно того, что она сидит тут рядом и шепчется с ним, что так близко от него ее благоуханная красота, что наконец-то утолен тот голод, который он так часто испытывал, сидя в кино один. Мечта сбылась. Он напоминал себе об этом каждую минуту, может быть, потому, что даже эта мечта, которой он так долго томился, была реальнее неожиданно пришедшей действительности. Он страстно желал, чтобы время остановилось, но слишком хорошо знал, что оно бежит, бежит, унося с собою все. Каждый кадр, появлявшийся на экране и затем опять исчезавший, отгрызал кусочек у вечера. Скоро программа окончится, Лина захочет уйти, и всему наступит конец. Вот о чем думал Тарджис, не облекая эти смутные мысли в слова, и оттого радость его была неполной. Он, как мы уже знаем, был рожден для любви, он был романтик, и душа его искала не обыкновенного человеческого счастья, а золотого бессмертия, искала места на высоком балконе, недосягаемом для Времени и Перемен.

— Вы можете поужинать у меня, если хотите, — сказала небрежно мисс Голспи, когда они снова очутились во мраке Мэйда-Вейл. — Поможете мне приготовить ужин. Я проголодалась. А вы?

Тарджис, разумеется, уверил ее, что и он тоже, и, если она позволит, он охотно поможет ей приготовить ужин. Он готов был петь от радости, что не надо еще расставаться с Линой, что этот волшебный вечер продлится. Всю дорогу они беседовали о своих любимых и нелюбимых фильмах и киноактерах, и так как в их вкусах и взглядах было много общего, так как оба они ходили в кино, чтобы видеть наяву свои любовные грезы, а разница полов придавала пряный привкус их разговору, то оба были очень довольны. После улицы и тумана комната Лины показалась Тарджису еще роскошнее и уютнее, и, помогая молодой хозяйке сервировать ужин (который состоял главным образом из разных консервов в жестянках) на низеньком столике у камина, он чувствовал себя действующим лицом какого-то волшебного фильма.

— Вы умеете сбивать коктейли? — спросила Лина.

— Нет, — признался он. Для него коктейли не были, как для Лины, обыденной вещью. И в неожиданном порыве откровенности он добавил: — По правде сказать, я никогда в жизни их не пробовал.

— Вы меня не дурачьте, — прикрикнула на него Лина. — Что за глупости! Не может этого быть!

— Честное слово, не пробовал, — уверял Тарджис. — Я пил пиво, виски, портвейн, херес и всякие другие вина, а вот коктейля никогда не пробовал.

— Ах, какой пай-мальчик! — сказала Лина весело. — Ну так вот вы сейчас попробуете один из сногсшибательных коктейлей Голспи!

Он смотрел, как она доставала из буфета одну бутылку за другой, потом взбалтывала смесь в высоком серебряном графине, совершенно так, как это делали люди на сцене и на экране.

— Ну, теперь отведайте-ка, мистер с улицы Ангела, — скомандовала Лина, подавая ему небольшой стакан.

Коктейль имел своеобразный вкус, сначала он показался очень сладким, потом чуточку горьким, а в конце концов огнем разлился по всем жилам.

— Нравится? — Лина поставила на стол свой опустевший стакан.

— Да, очень.

— Так выпейте еще. Мы выпьем еще по одному, а потом закусим.

После второго стакана Тарджис уже казался себе как-то выше, значительнее и даже счастливее, чем был до сих пор. Он непременно захотел показать Лине фокус с тремя пенсами. Он знал три фокуса: один с монетами, два — карточных. Но не все сразу, сейчас он покажет ей только один. Лине фокус очень понравился, и она не хотела ужинать, пока он не объяснит ей этот фокус, а потом для практики проделала его несколько раз. Ужинать они сели уже настоящими друзьями. Ужин состоял из сардин, салата в картонных баночках, нарезанной ломтиками телятины, фруктов и шоколадного торта. Лина ела очень быстро, начинала то одно, то другое и оставляла, потом снова принималась за то же и через секунду отодвигала в сторону тарелку. Эта манера есть, очаровательно беспорядочная и суетливая, была совершенной новостью для Тарджиса, который привык видеть, как люди совершают процедуру насыщения истово, не спеша.

Кончив есть, Лина закурила папиросу и подошла к большому граммофону в углу. Заведя его, она не могла отыскать нужную ей пластинку (пластинки, казалось, были разбросаны по всей комнате), и Тарджис помогал ей искать (она сказала ему название и пыталась даже насвистать мотив). Наконец пластинка была найдена, и граммофон победно загремел, наполняя комнату веселым плясовым мотивом модной песенки.

— Вы танцуете? — спросила Лина, кружась и скользя по ковру в такт музыке.

— Плохо, — пробормотал Тарджис сконфуженно.

— А вот сейчас увидим. Уберите ковер в сторону. Так, довольно. Теперь давайте. — Она подошла к нему. — Нет, не так. Сюда ногу. Хорошо, дальше. Можете обнять меня крепче, будет удобнее танцевать.

Он не замедлил воспользоваться ее позволением. Если бы они стояли на месте, восторг его был бы неописуем. Но нужно было двигаться, танцевать, а он был так неуклюж. Это умеряло блаженство.

— Вы танцуете ужасно, — объявила Лина (губы ее были в каких-нибудь четырех дюймах от его губ), — но это ничего, научитесь. Я видала и худших танцоров. У вас есть чувство ритма, а у некоторых и этого нет. Ну, опять… влево, вправо, влево — так, теперь уже лучше. Но почему вы танцуете как деревянный? Побольше живости, огня… Ох черт! Пластинка кончилась. Вставьте другую и попробуем опять сначала.

Они пробовали несколько раз, в промежутке опять пили коктейль, и Тарджис сделал большие успехи. К концу вечера он уже обнимал свою даму крепко, как она хотела, и танцы не мешали ему наслаждаться ее близостью. Когда они остановились, он не сразу отнял руку, и Лину это как будто ничуть не рассердило. Она рассказала ему о всех балах, на которых была в Париже, и, когда рассказывать больше было нечего, неожиданно зевнула. Тарджис взглянул на часы.

— Что ж, — сказал он неохотно, — мне, пожалуй, пора уходить.

— Да, пожалуй, — согласилась она и опять зевнула. — Я что-то устала. Наверное, эта мерзкая погода виновата.

— А как же все это? — указал он на столик с остатками ужина.

— Пустяки. Завтра утром девушка все уберет. Она должна скоро вернуться, если только ее матрос не уговорит ее ночевать у него. Вот было бы мило — оставаться здесь одной всю ночь! Да нет, она придет. Я даже, кажется, уже слышу на лестнице ее шаги.

Тарджис медленно, неохотно надел пальто, старательно и долго застегивал его, возясь с каждой пуговицей. Проделывая все это, он не отводил глаз от Лины, не зная, как сказать ей о том, что у него на душе.

Лина тоже словно призадумалась.

— Послушайте, — воскликнула она вдруг, — были вы на этой неделе в «Колладиуме»? Нет? Ну, и я не была и хочу пойти. Но я терпеть не могу ходить одна. Если я достану завтра два места на первый сеанс, вы пойдете со мной? Я могу сходить днем за билетами. Надо же разменять эти двенадцать фунтов.

Она еще спрашивает, пойдет ли он! Господи!

— Вот и отлично, — продолжала Лина, провожая его к двери. — Слушайте, я вам позвоню в контору, если достану билеты, и мы уговоримся, где встретиться.

Они стояли уже у дверей, и Тарджис все еще держал руку Лины, словно собирался пожать ее, но забыл. Он тщетно пытался подыскать несколько приличествующих случаю фраз. Он не только держал ее руку, но невольно тянул ее к себе, так что расстояние между ним и Линой все уменьшалось. Лина наконец потеряла терпение.

— Никак не пойму, что вы хотите сказать, — объявила она. — Лучше уж не трудитесь. И уходите, пока не вернулась моя горничная. Завтра я вам позвоню. Да не дрожите же так, глупый мальчик! Ну, вот вам! — Наклонясь, она положила руки ему на плечи, быстро поцеловала его в губы и, со смехом отступив, захлопнула дверь перед его носом.

Тарджис постоял, жадно глядя на дверь, тяжело перевел дух и стал спускаться вниз, опьяненный, как человек, только что переживший сказку «Тысячи и одной ночи». Он дошел пешком до Килберна, там сел в автобус № 31, который довез его почти до самого дома. Туман был не очень густой, но отвратительно сырой. Вокруг Тарджиса все дрожали, кашляли, утирали слезившиеся глаза и сморкались. Но он ничего не замечал. Когда он сидел в автобусе, глядя куда-то в пространство, и когда потом шагал по грязным улицам, его согревал внутренний жар и тешила вереница радужных видений, которые рисовала ему фантазия.

4

Проснувшись поутру, он тотчас вспомнил о своей чудесной тайне и встал совсем другим человеком, не похожим на того Тарджиса, который так часто раньше с трудом продирал глаза в этой самой тесной комнатке. Сейчас это был человек, которого поцеловала накануне мисс Лина Голспи, человек, которому она обещала сегодня позвонить по телефону и сегодня же вечером пойти с ним в «Колладиум». Он вскочил с постели и немедленно вошел в роль этого нового, замечательного человека. Тот факт, что он сохранил внешний облик прежнего Тарджиса, не испытавшего в жизни ничего необыкновенного, делал все еще более удивительным.

— Честное слово, опять дождь! — сказала миссис Пелумптон, ставя перед ним завтрак. — Хорошо тем, кто в такую погоду может сидеть дома! Эдгар ушел вот уж два часа назад, а на его станции, наверное, здорово холодно.

— Да, наверное, миссис Пелумптон, — сочувственно подтвердил Тарджис. — Бедный Эдгар!

Ему и в самом деле было жаль Эдгара. Его никогда не поцелует такая девушка, как Лина Голспи, хоть проживи он на свете тысячу лет. Бедный Эдгар!

Шаркая туфлями, вошел старик Пелумптон, неумытый, с синим от холода носом, с засаленным шарфом на шее. Тарджис не раз видел его таким, но сегодня это непривлекательное зрелище возмущало его. Если бы Лина Голспи знала, что ему приходится завтракать, имея перед глазами такого противного старого неряху, словно вылезшего только что из мусорного ящика, она бы и говорить с ним больше не захотела!

— Письма нет, я вижу, — заметил мистер Пелумптон, подойдя к камину и грея руки у огня. — Значит, сегодня от меня не требуется, чтобы я ехал оценивать товар. Съезжу, пожалуй, перед обедом и застану его в лавке. Вот это мысль!

— Да, мысль хорошая, что и говорить, — резким тоном отозвалась его жена, хлопотавшая у стола. — Подождешь, пока откроют трактиры, да и поведешь его туда. Знаю я твои дела! Не будь их, не стоило бы открывать трактиры в обеденное время, потому что некому было бы их посещать.

— Слышали?! — обратился мистер Пелумптон к Тарджису, который торопился поесть, чтобы уйти как можно скорее. — У женщин всегда только одно на уме. Трактир! Если человек хочет немножко посидеть дома, они спрашивают, когда же он намерен работать, а если он идет на работу, начинается разговор о трактирах.

— А вы в трактиры не ходите, мистер Пелумптон? — осведомился Тарджис с подчеркнутой иронией.

— Где там, он их ненавидит! — в тон ему подхватила миссис Пелумптон. — Никакими силами не заставите его и близко подойти.

— Некоторые люди не хотят понять, что трактир бывает необходим деловому человеку, — с достоинством возразил мистер Пелумптон. — И если вы не работали в таком деле, как я, вы этого не поймете. Поверьте, в трактирах заключается столько сделок, что…

— До свиданья, миссис Пелумптон, — крикнул Тарджис, утирая губы, и выскочил из комнаты. Какую жизнь ведут эти Пелумптоны! Непонятно, как этим людям все же хочется жить. Спеша к станции Кемден-Таунского метро, проталкиваясь к эскалатору, ожидая поезда в Сити, качаясь потом в вагоне, среди множества локтей, развернутых газет и пакетов, он всю дорогу до Мургейта не переставал думать о своей великой тайне. В конторе он с трудом сдерживал ликование при мысли о том, что здесь распоряжается мистер Голспи, здесь все знают мистера Голспи, слыхали о его дочери, но никто не знает того, что знает он, Тарджис. Упоительная мысль!

Ему хотелось громко смеяться всякий раз, когда кто-нибудь заговаривал с ним или просто смотрел на него. Да, много они знают!

— Вы взяли расписку, Тарджис? — спросил мистер Смит.

Удивительное дело! Он совсем забыл и о деньгах и о расписке! Но расписка лежала у него в кармане, и, когда он вручал ее мистеру Смиту, его так и распирала тайная гордость и радость.

— Заходили в квартиру? — небрежно спросил мистер Смит.

— Заходил. (Что за вопрос! Если бы он только знал!)

— Да неужели? — воскликнула Поппи Селлерс, от ушей которой ничто не ускользало. — Расскажите же, какая у них обстановка. О чем вы говорили с его дочерью? Она хорошенькая? Расскажите все, все!

«А эта Поппи, в сущности, неплохая девчонка, только челка делает ее настоящим уродом. К тому же она влюблена в меня. Еще бы ей не влюбиться, если сама Лина Голспи… ну, ну, об этом молчок! Если вдуматься, бедняжка Поппи даже трогательна. И она приглашала меня вчера на концерт для полиции, а я чуть было не пошел! О Господи!»

— Что ж, мисс Селлерс, если вам так хочется знать это, я расскажу, — сказал он.

— Какое великодушие! — съехидничала Поппи. — Вы очень добры, милорд. Ну, рассказывайте.

— Они занимают верхний этаж особняка, — начал Тарджис. — И комната, в которой меня приняли, — большая, больше нашей конторы, и в ней множество всяких вещей, — большие лампы с абажурами, и граммофон, и куча подушек…

— Похоже, что они сняли меблированную квартиру? — спросила мисс Мэтфилд.

— Может быть. Не знаю. Я не бывал никогда в таких квартирах.

— Ну, а дочь? — вмешалась мисс Селлерс. — Красивая?

— Я видела ее только одну минуту, — сказала мисс Мэтфилд. — Кажется, хорошенькая, да?

— Да, — подтвердил Тарджис, изо всех сил сдерживая бурлившие в нем чувства.

— Но какая? Опишите ее, — допытывалась мисс Селлерс, не спуская с него глаз. И когда он, не ответив, вдруг отвернулся от нее, сделав вид, что очень занят, она бросила на него странный взгляд и больше не заговаривала с ним. Тарджис этого взгляда не заметил, а если бы и заметил, не придал бы ему никакого значения.

К счастью и для него и для «Твигга и Дэрсингема», у него в этот день было не очень много дела. Иначе он мог бы перепутать все отправки и натворить столько бед, что понадобилось бы две недели, чтобы опять привести все в порядок.

Неудобно ожидать обещанного телефонного звонка в конторе, где телефон звонит каждую минуту и заставляет вас подскакивать на месте. До половины четвертого Тарджис был сравнительно спокоен. От половины четвертого до четырех он замирал от нетерпения, от четырех до четверти пятого был близок к отчаянию, от четверти пятого до половины пятого балансировал на краю бездны, и каждый телефонный звонок увлекал его от бездны, а каждый нежеланный голос в телефонной трубке швырял обратно на ее край. «Если хотите знать мое мнение, — объявила служащая фирмы „Браун и Горштейн“ после разговора с ним по телефону в этот день, — так пора бы уже Твиггу и Дэрсингему немножко отполировать не только фанеру, но и своих служащих. Как они нахально обрезают, когда говоришь с ними!» В тридцать пять минут пятого, потеряв уже всякую надежду, Тарджис сидел за своим столом как в аду, а без четверти пять он тяжело дышал в телефонную трубку и был на седьмом небе.

Лина сообщила, что достала билеты и будет в вестибюле «Колладиума» в двадцать пять минут седьмого.

Но даже и тогда Тарджис не успокоился… Повесив трубку, он тут же сообразил, что ему трудно будет поспеть в «Колладиум» к половине седьмого. Иногда занятия в конторе продолжались до половины седьмого, а в горячие дни часто и гораздо позже. А ему нужно еще доехать с улицы Ангела до «Колладиума» и, если успеет, напиться чаю.

— Как вы думаете, мистер Смит, мы сегодня рано управимся? — почтительно спросил он у мистера Смита.

Мистер Смит поднял глаза и на миг вернулся к действительности из волшебного мира цифр.

— Право, не знаю, Тарджис. После шести, вероятно. А что? Вы куда-нибудь торопитесь?

— Мне нужно быть в Вест-Энде в двадцать пять минут седьмого, — пояснил Тарджис. («И если бы вы знали, милейший Смитти, кто мне назначил свидание, вас бы удар хватил!») Он подумал и добавил: — Если вы не возражаете, я пошлю Стэнли купить мне чего-нибудь поесть.

— Хорошо, пошлите сейчас, пока ему не надо копировать письма.

Таким образом, Стэнли был командирован в столовую за чаем, бутербродами и печеньем. Все это стоило восемь пенсов.

— А сдачу можно оставить себе? — спросил Стэнли, получив шиллинг.

— Ну нет, мой милый! — запротестовал Тарджис, финансы которого были в ужасном состоянии. После вчерашней экскурсии в кино у него осталось три шиллинга и три пенса. Из них он за проезд в автобусе уплатил два пенса, за завтрак сегодня — девять пенсов (на поездку в контору денег не требовалось, так как у него был постоянный билет в метро). И сейчас у него оставался один шиллинг и восемь пенсов. На эти деньги надо было доехать до «Колладиума», потом домой и прожить весь следующий день, пятницу. У него осталось всего две папиросы. Если Лине захочется чего-нибудь в «Колладиуме», — легко можно было предположить, что она потребует шоколада, папирос, мороженого, — он окажется в ужасном положении.

Он вышел из конторы в пять минут седьмого, тщательно умывшись в маленькой уборной и вычистив свой костюм. Ринулся в поток пассажиров, которые ехали в западную часть города, и в назначенное время, запыхавшись, но торжествуя, уже стоял под красными огнями у входа в «Колладиум». У него было время остыть, ибо мисс Голспи появилась только через десять минут в нарядном пальто с громадным меховым воротником и манжетами, такая красивая и элегантная, что Тарджис едва решился подойти к ней. Места у них оказались внизу, в первых рядах (он никогда еще не сидел на таких местах), и все было бы чудесно, если бы не два небольших инцидента. Один произошел, когда Лина во время второго номера программы, выступления какого-то фокусника, объявила, что ей хочется шоколаду.

— Не можете ли вы догнать вон ту девушку? — сказала Лина. — У нее всегда есть коробки с очень хорошими конфетами.

«Коробки!»

— Сколько они стоят? — спросил он жалобно.

— Нет, вы просто мелочная свинья! Сколько они стоят! Это мне нравится! После того как я уплатила за билеты!

— Не сердитесь, — пробормотал, заикаясь, Тарджис. — Видите ли… я… у меня есть только полтора шиллинга (два пенса он уплатил за проезд в автобусе).

— Полтора шиллинга! — Лина расхохоталась. В ее смехе не было ничего враждебного, но и сочувствия большого тоже не замечалось. — Эге, да вы еще беднее, чем была я до того, как вы принесли деньги из конторы. Ну, ничего. Пожалуй, мне не так уж и хочется шоколаду. А вы бы истратили свои драгоценные полтора шиллинга, если бы я вас попросила об этом?

— Ну, разумеется, истратил бы. Будь у меня, — в то время как он говорил это, занавес опустился, скрыв улыбающихся фокусников, — будь у меня сотни и тысячи фунтов, я бы все их истратил, если бы вы этого захотели. Честное слово.

— Ну, обещать ничего не стоит, — сказала Лина, не без удовольствия выслушав эти пылкие слова. Она подарила его кокетливым взглядом и при этом, конечно, заметила, что лицо его красно, глаза влажны и он смотрит на нее как сквозь горячий туман застенчивой влюбленности.

К сожалению, не все взгляды Лины предназначались ему, и это вызвало второй неприятный инцидент. Впереди, немного вправо от них, сидел со своей дамой какой-то молодой человек, высокий, красивый, завитой. Тарджис заметил, что этот господин оборачивался всякий раз, как в зале включали свет, и смотрел на Лину. После того как он проделал это несколько раз, Тарджис увидел, что и Лина отвечает ему тем же. Наконец в антракте он перехватил ее улыбку, предназначавшуюся этому незнакомому мужчине. Он сразу же почувствовал себя глубоко несчастным, потом разозлился, потом снова опечалился.

Наконец он не выдержал.

— Это ваш знакомый? — спросил он, пытаясь говорить легким и непринужденным тоном.

— Кто? О ком вы говорите?

— Вы все время улыбаетесь вон тому, высокому. Сразу видно, что он только что сделал себе перманент.

— А, тот, что все оглядывается? Он, кажется, принимает меня за какую-то свою знакомую. Красивый малый.

— Что ж, раз вы это находите, значит, так оно и есть, — сказал Тарджис с горечью. Он ощущал внутри боль, настоящую физическую боль, мучительнее зубной. — Мне он не нравится. По-моему, у него вид настоящего мазурика.

Но в глубине души он знал, что незнакомец и выше, и крепче, и красивее его, что он лучше одет и вообще представительнее его. Он готов был убить его за это.

— Вот уж неправда! — возразила Лина. Потом засмеялась и сделала ему гримасу. — Вы ревнуете, вот и все. А ревновать нехорошо. Я сейчас опять улыбнусь ему. Он мне нравится.

Когда Лина сказала это и решительно посмотрела туда, где сидел незнакомец, Тарджиса охватило желание кинуться на нее, вонзить ногти в ее нежное тело, сделать ей так больно, чтобы она закричала. Желание это было так сильно и властно, что потрясло его. Ничего подобного он до сих пор не испытывал. Но в эту минуту обмен взглядами и улыбками прекратился, ему положила конец девушка, сидевшая рядом с незнакомцем. Девушка эта тоже обернулась («Дай Бог ей здоровья!» — подумал Тарджис), нахмурилась и что-то сказала своему спутнику. После этого молодой человек перестал оборачиваться, а Лина делила свое внимание между сценой и Тарджисом. Все же он до конца вечера оставался в каком-то странном состоянии духа.

— Вы можете проводить меня домой и опять поужинать со мной, если хотите, — сказала Лина, когда они вышли из театра. — Наша девушка отпросилась на вечер. Так что, если хотите, можете и сегодня помочь мне приготовить ужин.

— Ну, конечно, хочу! — восторженно сказал Тарджис. — И вы извините меня за глупое поведение… знаете, там, в зале.

— Ревнивец! — засмеялась Лина. — Ой, как холодно на улице! Давайте возьмем такси. Да не бойтесь, плачу я, ваши драгоценные полтора шиллинга останутся при вас. Мне хочется поскорее добраться домой, я озябла. Ну-ка, остановите вон ту машину!

Тарджис за всю свою жизнь только один раз ездил в такси. Сидя бок о бок с Линой в темноте, он смотрел в окно на мелькавшие мимо знакомые шумные улицы, и это путешествие без затраты малейших усилий казалось ему просто каким-то волшебством. Не успели они оглянуться, как были уже в Мэйда-Вейл. Все эти чудеса делали жизнь роскошной, изумительной и в то же время простой. Войдя в дом, Лина и Тарджис услыхали громкое жужжанье голосов, доносившееся из нижней квартиры. Похоже было, что комичная старая иностранка созвала сегодня всех друзей, родню и друзей родни для обсуждения своих «бед». В комнате наверху сегодня как будто было еще больше подушек, граммофонных пластинок, коробок, бутылок. Опять Лина смешивала коктейли, и они имели все тот же странный вкус, сначала сладкий, потом горьковатый, потом — внезапно огонь по всему телу. Сегодня Тарджис выпил один, потом второй, и все предметы вокруг как-то увеличились, и сам он вырос в собственных глазах. Опять, как тогда, они ужинали за низеньким столиком перед камином, но сегодня ужин был роскошнее и все, видимо, куплено готовым в картонных банках и коробках. За ужином они разговаривали самым дружеским образом, и Лина в ярко-зеленом платье, чудесно оттенявшем рыжеватое золото ее волос, светло-карие глаза, алый рот и белую шею, была красивее, чем когда-либо. Все было изумительно.

— Вы знакомы с миссис Дэрсингем? — спросила Лина.

Он покачал головой.

— Я ее видел только один раз, когда она зачем-то приходила в контору.

— Она не такая красивая, как я, правда? Или, может быть, вы другого мнения?

— Такая красивая, как вы! — ахнул Тарджис, и ахнул искренне. — Господи, как вы можете сравнивать! Она — самая обыкновенная женщина, а вы — красавица. Да, красавица.

— Неправда, вы этого не думаете. Вы просто меня поддразниваете.

— Ничуть, — возразил он очень серьезно. (Поддразнивать ее! Придет же этакое в голову! Да разве он посмел бы?) — Я не видывал женщины красивее вас, никогда в жизни не видел и не увижу, никогда, никогда!

Лина вознаградила его улыбкой. Потом нахмурила брови.

— Не нравится мне эта миссис Дэрсингем. Я ее видела тоже только раз, но ненавижу ее. Она гордячка и мерзкая, злая кошка.

— В самом деле? — Тарджиса в эту минуту совсем не интересовала миссис Дэрсингем.

— Да. Она противная. И папе она тоже не понравилась. Он и мужа ее не очень-то любит. Он говорит, что мистер Дэрсингем дурак.

— Все-таки он не плохой человек, — возразил Тарджис, подумав. — Впрочем, я его мало знаю. А вот в торговом деле он, кажется, мало смыслит. До приезда вашего отца дела конторы были в полном упадке. Наше счастье, что приехал мистер Голспи. Не буду хвалиться, что посвящен во все, но это я знаю. Мистер Голспи очень дельный человек, правда?

Лина утвердительно кивнула.

— Он всегда добывает уйму денег, но проматывает все или теряет на какой-нибудь безумной затее. Он терпеть не может долго сидеть на одном месте. Если бы не это, он мог бы зарабатывать гораздо больше и разбогатеть по-настоящему. Но он за этим не гонится. Когда он решил ехать в Лондон, он написал мне, чтобы я тоже приехала, потому что он намерен остаться здесь надолго, и обещал, что у нас будет настоящий семейный дом. А теперь он уже говорит, что не любит Лондона и скоро опять уедет куда-нибудь.

— Да неужели? — Тарджис посмотрел на нее широко открытыми глазами. — Как это — скоро?

— О, очень скоро, — ответила она небрежно. Потом, словно что-то вспомнив, прибавила: — Послушайте, я ничего не знаю наверное, так что вы никому об этом не говорите. Дайте слово, что не скажете!

— Хорошо, не скажу. Но если он уедет, — продолжал Тарджис, озабоченно глядя на нее, — то и вы с ним уедете?

— Ага, вот что вас интересует!

— Да. Вы не уедете?

— Может, уеду… передайте мне, пожалуйста, папиросу… а может, и нет. Зависит от обстоятельств. Но послушайте, Тарджис, если мой отец узнает, что я проболталась, он будет взбешен. Хотя он позволяет мне делать все, что я хочу, но когда разозлится, он настоящий дьявол, можете мне поверить.

— Верю, — сказал Тарджис, никогда в этом не сомневавшийся. — Не хотел бы я видеть его в гневе!

— Господи, какой скучный и неприятный разговор! — воскликнула вдруг Лина и встала. — Давайте выпьем еще. Вы когда-нибудь были пьяны? Наверное, были. Я раза два в Париже напивалась в компании американцев. Мы всю ночь пили шампанское и ликеры. Раз я даже свалилась под стол и спала там бог знает сколько времени… Заведите граммофон и поставьте что-нибудь веселенькое. А потом идите сюда, я налила вам стаканчик. Посмотрим, не разучились ли вы еще танцевать.

Танцевали они недолго: Лина объявила, что она устала, а он слишком неповоротлив. Она потушила одну из ламп и отошла к камину. Тарджис подошел и стал рядом, совсем близко. Осторожно обнял ее рукой за талию и, так как Лина не отстранилась, крепче прижал ее к себе. Стоя вполоборота к нему, Лина подняла прелестное лицо, глянула большими загадочными глазами, приблизила губы так, что они были не более как на дюйм от его губ, и шепнула:

— Вам хочется меня поцеловать?

— Да. — Он сделал быстрое движение.

Но она еще быстрее вырвалась, отскочила и захохотала.

— Нет, этого нельзя, пока вы не скажете, что обожаете меня, что безумно в меня влюблены, что я самая очаровательная из женщин и что вы готовы сделать для меня все на свете, чего бы я ни попросила. Ну!

— Конечно, вы лучше всех, всех на свете, — пролепетал он, запинаясь. У него сердце чуть не выпрыгнуло из груди. — Я думал это всегда с того дня, как увидел вас в конторе. Я только о вас и думал. Я приходил сюда и стоял на улице у вашего дома, чтобы опять увидеть вас, хоть разок на вас взглянуть.

— Да неужели! — воскликнула Лина, подавив смешок. — Не может быть!

— Честное слово! И сколько раз! Клянусь вам, Лина…

— Ох, что за потешный мальчик! — воскликнула она, поддразнивая его. — Ну ладно, можете меня поцеловать… если поймаете!

И она забегала по комнате, вокруг кресел и столов, а Тарджис за ней, как слепой, пока она наконец не бросилась на широкий низкий диван, утонув в массе подушек.

— Нет, нет! — прокричала она, смеясь и тяжело дыша, когда он настиг ее здесь. — Вы меня не поймали!

Но он нагнулся над ней, бешено стиснул ее в объятиях и крепко поцеловал. Когда он выпустил ее, Лина опять начала со смехом протестовать, но в следующий миг ее руки обхватили шею Тарджиса, тело прижалось к его телу, и они опять стали целоваться. Через несколько минут Лина оттолкнула его и села, но руки не отняла, а он, держа эту руку, стал у дивана на колени. В его ушах билась и шумела кровь.

— А теперь ведите себя прилично, — сказала она до странности хладнокровно.

— Да, да, — шепнул он смиренно, глядя на нее снизу вверх. Заговори она с ним сейчас ласково, он бы разрыдался.

Лина улыбнулась ему, потом, наклонясь, легонько потрогала его щеку свободной рукой. Она приблизила лицо так, что ее рот снова запылал перед отуманенными глазами Тарджиса. Но когда он поднял голову, Лина отшатнулась. Это продолжалось до тех пор, пока он не вскочил и так же страстно, как в первый раз, прижал ее к себе. Они опять целовались. Добрый час Лина так играла с ним, заставляя его метаться в бурном и темном разливе страсти. По временам он только брал ее руку и прижимал к своей щеке, но вслед за тем наступали минуты, когда Лина лежала в его объятиях, отвечая на его страсть неожиданными бурными вспышками чувственности. Наконец, опять до странности спокойная и хладнокровная, она приказала ему уходить.

Ошеломленный, страдающий, он откинулся на спинку стула и смотрел на Лину острым, сверлящим взглядом.

А она, напевая какой-то плясовой мотив, погляделась в зеркало над камином. Потом обернулась и, встретив этот взгляд, нахмурила брови. Опять напомнила ему, что пора уходить.

Ему хотелось сказать ей тысячу чудесных слов, но он не находил их. Он пытался вложить все в свой взгляд.

— Можно мне повидать вас завтра? — спросил он наконец.

— Гм… — Она сделала серьезную, озабоченную мину. — Пожалуй. А что мы будем делать?

— Мне все равно что, только бы быть с вами. — Он пытался улыбнуться, но улыбка не вышла. Все мускулы лица были так напряжены, что, казалось, от улыбки оно треснет. — А вам чего бы хотелось? Пойти куда-нибудь?

— Да. Знаете что — мне хочется посмотреть новый звуковой фильм с Рональдом Мальбро… Где он идет? Кажется, в «Монархе». Там, я думаю, всегда битком набито, так что вам надо будет заранее купить билеты.

— Я куплю, если только вы наверное пойдете, — сказал Тарджис решительно.

— Ладно, пойду. Значит, билеты берете вы, смотрите же, не забудьте.

— Не забуду. На какой сеанс?

— Сейчас соображу… Ну, давайте встретимся у входа в три четверти восьмого. Кажется, именно тогда начинается фильм Мальбро, я сегодня нарочно посмотрела в газете.

— В три четверти восьмого. Хорошо. Послушайте, Лина… я вам хотел сказать…

Но она указала ему на его шляпу и пальто и, когда он их надел, взяла его за плечо и повела к двери.

— Вы мне все скажете завтра. А сейчас скажите только одно. Я — хорошая?

— О, Лина! Вы самая замечательная девушка в мире… Я не умею выразить…

— Неужели, м-и-лый? — перебила она, посмеиваясь. Подошла совсем близко, протянула губы, потом неожиданно откинулась назад, опять расхохоталась, но в конце концов позволила себя поцеловать.

Когда Тарджис вышел на улицу и обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на заветное окно, он был все еще как пьяный, у него болело сердце, мучительно щипало глаза. Страстные желания бушевали в нем, как никогда. Ничего подобного он не испытывал в те дни, когда рыскал по ярко освещенным улицам в тщетных поисках ответной улыбки, пожирал глазами пунцовые губы, мягкие подбородки, стройные, округлые ноги и руки в вагонах подземки, автобусах и кафе, переживал волнующие беглые пожатия в полумраке кино и возвращался в свою тесную комнатушку усталый, но возбужденный, а разгоряченная фантазия рисовала ему в темных углах фигуры обольстительных девушек, которые манили его, заставляя испытывать муки Тантала. Теперь было не то. Он был влюблен, безумно влюблен. В нем заговорила не только страсть, но и сердце. Чудо свершилось: явилась та единственная, которой он ждал. И, как по волшебству, жизнь его сразу обрела полноту и смысл. До сих пор он только существовал, теперь он жил. И, страстно полюбив, он стал наконец самим собой. Если бы только Любовь была милостива к нему, он сделал бы ради нее все на свете. Он готов был лгать, нищенствовать, красть, работать как вол днем и ночью, подниматься на головокружительные высоты мужества. Все это было бы для него безделицей, если бы судьба судила ему любить и быть любимым.

Кондуктор автобуса № 31, заметив молодого человека с большим носом, открытым ртом, неровными зубами и срезанным подбородком, молодого человека, чье лицо было бледно и выражало непонятное возбуждение, а темные, влажно блестевшие глаза устремлены куда-то в пространство, легко мог подумать, что этот пассажир заболел. Но Тарджис не был болен — он пылал страстью. Он сидел в мечтательном экстазе и вспоминал поцелуи Лины.

5

— Мистер Смит, не можете ли вы выдать мне из кассы авансом один фунт? — попросил Тарджис на следующее утро.

Мистер Смит сердито поскреб подбородок.

— Вы знаете, Тарджис, что я этого не люблю, — сказал он озабоченно. — Дело тут не столько в деньгах…

— Ведь только до завтрашнего утра, — напомнил ему Тарджис. На следующий день, в субботу, предстояла выплата жалованья за две недели.

— Знаю. Это, конечно, мелочь, но я не одобряю системы авансов. Только заведите такую систему — и неизвестно, чем это может кончиться. Когда я служил в Имперской торговой компании, до войны, у нас был старый кассир по фамилии Хорнзи, очень добрый и беспечный человек. Платили нам раз в месяц. Ну, некоторые служащие, в особенности два-три молодых ветрогона, постоянно клянчили у него авансы, а старый Хорнзи давал из расходных сумм. И знаете, чем это кончилось? Он влопался. Они его здорово подвели. Я, конечно, не хочу сказать, что и вы меня подведете…

— Вы знаете, мистер Смит, что я этого никогда не сделаю.

— Ну еще бы, это вам не удалось бы, даже если бы вы и хотели, — сказал мистер Смит весьма внушительно. — У нас бы это не вышло. Я — не Хорнзи. Но поверьте мне, голубчик, это плохая система. Неужели вы не можете подождать до завтра? В крайнем случае я готов одолжить вам из своих денег шиллинг-другой.

— Нет, спасибо, мистер Смит. Лучше дайте мне, если можно, в счет жалованья один фунт. Сегодня у меня экстренные расходы. — Он подумал, что если бы старый Смитти знал какие, он бы просто остолбенел от удивления.

— Ну что ж, в таком случае я вам дам, пожалуй. Но помните — это в виде исключения. Завтра получите на фунт меньше.

Он аккуратно записал на бумажке: «Аванс X. Тарджису — один фунт стерлингов», — спрятал бумажку в кассу и наконец вручил Тарджису кредитку.

— Большое спасибо, мистер Смит, — смиренно поблагодарил Тарджис. Одно дело сделано. Теперь — купить билеты в «Монарх». Их можно было заказать по телефону и вечером уплатить, но Тарджису это и в голову не пришло, ибо он не принадлежал к классу людей, заказывающих билеты, а если бы это и пришло ему в голову, он отмахнулся бы от этой мысли, считая такой способ ненадежным. Чтобы достать места получше, он, в одну минуту проглотив свой завтрак, помчался в Вест-Энд, к «Монарху», который был уже открыт. За последний час касса «Монарха» торговала блестяще, и покупали билеты главным образом молодые хозяйки, которые приезжали в город с дальних окраин, чтобы купить каких-нибудь три с половиной метра ткани на портьеры и, сэкономив девять пенсов, решали, что могут себе позволить взглянуть на Рональда Мальбро. Несмотря на ранний час, у кассы предварительной продажи стояло уже несколько человек, но Тарджису все же удалось купить два хороших места по четыре с половиной шиллинга. Девять шиллингов за билеты в кино! Это в его представлении побивало все рекорды. Ведь для него это была огромная сумма, почти весь его дневной заработок. Однако он уплатил ее без всякого сожаления. Итак, билеты были у него в кармане вместе с одиннадцатью шиллингами на всякие непредвиденные расходы, и ему оставалось только потерпеть до трех четвертей восьмого, а там — Лина!

По окончании работы уже не имело смысла возвращаться домой, поэтому он зашел в кафе неподалеку от «Монарха» и, сидя там, старался, насколько позволяли приличия, растянуть свой обед. Все же, когда он подошел ко входу в «Монарх», часы показывали еще только половину восьмого. Но его это не смутило. Было приятно стоять тут, наблюдать толпившихся вокруг людей и сознавать, что каждая прошедшая минута приближает встречу с Линой. За дешевыми билетами стояла длинная очередь. Тарджис не раз стаивал в такой очереди. А сегодня он смотрел на нее со смешанным чувством жалости и презрения. Она казалась картиной далекого прошлого. В вестибюле под красновато-золотистыми шарами контролеры и капельдинеры в ливреях шоколадного цвета с золотом передавали друг другу посетителей с рук на руки и направляли их быстротекущими темными потоками вверх по двум широким мраморным лестницам. Первые десять минут Тарджис слонялся по всему вестибюлю, затем, помня, что Лина может прийти каждую минуту, он заботливо выбрал себе место посередине, откуда ему видны были все двери на улицу, так что он никак не мог прозевать Лину. Входили сотни девушек со своими кавалерами, но ни одна из них не была так хороша, как Лина. Еще несколько дней назад он завидовал бы их спутникам, а теперь он имел право жалеть их. Они не знают, какие бывают девушки на свете! «Погодите, вот увидите Лину», — говорил он им мысленно в то время, как они проходили мимо, улыбаясь, ничего не подозревая.

Без пяти минут восемь он напомнил себе, что и вчера тоже Лина опоздала в «Колладиум» на десять минут. Женщины всегда заставляют себя ждать, это всем известно. В восемь он начал беспокоиться. Он спрашивал себя, не ошибся ли он, не ждет ли его Лина в другом месте, и торопливо обошел весь вестибюль. К четверти девятого он уже ощущал жгучую боль в глазах. Время так медленно ползло до восьми, а теперь оно не шло, а летело. Фильм с Рональдом Мальбро давно начался. У Тарджиса подступил комок к горлу, сгусток горя и отчаяния, и катался там, грозя задушить его. Раз десять он стремительно бросался вперед, но отступал перед взглядами незнакомых женщин и обманывал себя, мысленно твердя, что стоит подождать еще немного. Последние полчаса были просто жуткой комедией. Он знал, что теперь уже Лина не придет, но ноги его отказывались двинуться с места. Было уже девять часов, когда он наконец вышел на улицу с двумя теперь ненужными билетами в кармане. Он мог бы использовать один для себя, но ему это и в голову не пришло. Он шел сюда, чтобы видеть Лину, а не Рональда Мальбро.

Он придумывал для нее сотни оправданий. Может быть, она внезапно захворала, это часто бывает с девушками. Или что-нибудь случилось дома. Или неожиданно вернулся ее отец. Одного он не допускал — что вышло какое-нибудь недоразумение. Ведь она сама назначила время и место встречи. Все еще борясь с разочарованием, он мчался по улицам сквозь ненавистные, идиотские толпы людей и вскочил в первый автобус, шедший на Мэйда-Вейл. Волнение его возрастало с каждой минутой. Наконец он свернул на улицу, где жила Лина. Он почти бежал, чтобы поскорее взглянуть на дом. Окна верхнего этажа не освещены — значит, ее нет дома. Но он предположил, что в квартире кто-то есть, потому что после первых минут ожидания ему показалось, что водном окне мелькнул свет. Решив проверить это, он, не медля больше, подошел к двери и позвонил. Затем вспомнил, что звонок, вероятно, все еще испорчен. Но все-таки позвонил вторично.

— Кто тут? — спросил голос из-за двери. — Что надо?

— Скажите, пожалуйста, мисс Голспи дома?

Девушка, по-видимому, та самая служанка, которая отсутствовала во время его первых двух посещений, теперь распахнула дверь и вышла на порог, чтобы посмотреть на посетителя.

— Нет, ее нет.

— А вы не знаете, куда она ушла?

— Не знаю.

— Не знаете… — повторил Тарджис жалобно. — А я надеялся увидеть ее сегодня.

— Понимаете, — сказала девушка конфиденциальном тоном, — я думаю, она уехала в театр с каким-то своим знакомым, потому что она в восьмом часу уже была одета и сказала мне, что вернется очень поздно, а потом — так, примерно в половине восьмого, за ней заехал в автомобиле молодой человек. Вот. Больше я ничего не знаю. Может, хотите оставить записку?

— Нет, спасибо.

Он медленно прошел через садик за ворота, перешел улицу. На углу пришлось остановиться. Он кусал носовой платок, свернутый в комочек. Наконец, немного успокоившись и спрятав платок, пошел прочь от дома, куда-то вперед, в беспросветную тоску ночи.

Мистер Пелумптон сидел один, докуривая последнюю трубку и допивая свое пиво, когда Тарджис ворвался в комнату.

— Вы не можете одолжить мне чернила? — спросил он.

— Могу, у меня где-то есть немножко. Но неужто вы собираетесь писать письма в такой поздний час? Если бы я, как вы, работал весь день в конторе и писал без передышки, я не стал бы еще и ночью писать письма. Нет, верьте слову, не стал бы…

— Ах, дайте ради Бога чернил, если у вас есть, и перестаньте болтать, — прикрикнул на него Тарджис.

— Ого! Вот как теперь разговаривают! — Обиженный мистер Пелумптон с достоинством принес бутылку чернил, поставил ее на стол и немедленно повернулся к ней спиной. — Человек должен соблюдать приличия и вежливо просить то, что ему нужно, — продолжал он через плечо, не оборачиваясь. — В нашем мире невозможно получать все в ту же минуту, когда захочется. И что тут хорошего, если вы…

Но Тарджис уже захлопнул за собой дверь и поднимался по лестнице. В своей комнате он уселся с пером в руке, положив шапку на колени, но за полчаса сумел написать только две-три неуклюжие фразы, между тем как в голове его бушевал настоящий ураган слов, гневных, укоризненных, полных горечи, умоляющих. Наконец он в отчаянии скомкал листок, швырнул на пол перо и уныло подошел к окну. Мрак за стеклом кишел молодыми красавцами, высокими, стройными, с волнистой шевелюрой, в смокингах, — и все они держали в объятиях Лину. Они издевались над ним, и Лина тоже. Он отошел от окна, утешая себя мыслью, что Лина, может быть, не смеется над ним, может быть, она теперь сожалеет о своем поступке. Напрасно он не подождал на улице у дома ее возвращения, как бы поздно это ни было. Он расправил бумагу и задумался над вопросом, какое лучше написать письмо — короткое и суровое или длинное и умоляющее. Ах, что толку в письме? Он увидит Лину, поговорите ней, скажет ей прямо в глаза, что он думает о ее поведении. Он ей покажет, что она имеет дело не с мальчишкой, а с мужчиной.

Он разделся и по привычке стал вынимать все из карманов. Два билета в кино по четыре с половиной шиллинга каждый… Ведь она сама предложила идти в «Монарх», а потом не потрудилась даже предупредить его, что не придет, а просто отправилась развлекаться с другим! Нарядилась, села в автомобиль и смеется над ним или просто забыла о его существовании. Он выключил свет, лег в постель и очутился в темноте. Горячие соленые слезы жгли ему глаза.