Улица Жмуров

Глава 17

Взгляд на наручные часы: пять сорок! Теперь я веду борьбу со временем.

Еще несколько часов, и придется все бросать. Захожу в бистро напротив.

– Есть что-то новое? – спрашивает меня толстый хозяин.

– Да так...

Он видит, что я злой как черт, и не настаивает. Он из тактичных.

Издав «ахх!» борца классического стиля, он достает свою бутылку белого.

– Как обычно? – спрашивает он.

– У вас легко обзаводишься привычками. Два больших стакана белого.

Мы чокаемся.

– Скажите, патрон, вы не видели со вчерашнего дня мадемуазель Бужон?

– Это киску Парьо, что ли?

– Да.

– Нет.

Отличный диалог. Я шмыгаю носом от нетерпения.

– А вы не замечали, были ли у этой девушки золотые зубы?

Вопрос медленно погружается в глубины его интеллекта, как поплавок вашей удочки в воду, когда крючок заглотнул линь.

Он измеряет его, взвешивает, наконец заявляет:

– Никогда не замечал. – И добавляет: – Может, моя хозяйка заметила – Жермен! – орет он во всю глотку.

Его половина такая же представительная, как и он сам. Настоящая половина... Очаровательная женщина с приветливой улыбкой.

– В чем дело? – интересуется она. Муж собирается повторить ей мой вопрос, но, сочтя его слишком нелепым, отказывается от этой мысли. В разговор вступаю я:

– Я из полиции и хотел бы узнать, были ли у мадемуазель Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб?

Она меньше ошарашена, чем ее благоверный. Дамы понимают нелепости.

Она размышляет.

– Нет, – говорит, – не думаю.

– Коренной... Коренные плохо видно...

– Когда они золотые, а человек смеется, их видно же хорошо, как и все остальные. У нее их нет.

– О'кей.

Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его дочь... А кого?

– У вас есть жетон для телефона?

– Даже два, если хотите, – острит хозяин.

– Точно, дайте мне два.

Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле.

– А, это ты! – говорит он без малейшей нотки энтузиазма в голосе.

– Да... Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута?

– От Шардона?

– Да.

И я цежу сквозь зубы: "Каждый осел имеет право на свой чертополох4..."

– Чего?! – орет он.

– Это я сам с собой.

– Браво!

Он вот-вот сожрет свою трубку.

– Есть что новое об удравшем парне?

– Нет.

– А о мадемуазель Изабель Бужон?

– Тоже ничего... Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она умерла.

– Может быть, и нет.

– Я ничего не понимаю в твоем деле.

– Откровенность за откровенность: я тоже! Единственное, что мне известно, – барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель.

– Чего она притащила?

– Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва...

– Да! Я провел обыск у доктора... Там полно наркотиков... Кажетс, он бросил практику и был совершенно разорен.

– Я об этом догадывался.

– Известно, почему он застрелился? Этот тупарь Мюлле не решается спросить меня в лоб, а потому использует безличный оборот.

– Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю и запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один момент: Джо тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно быть, много денег: минимум десять «кирпичей» папаши Бальмена, потом миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил в этом деле. Он вращался среди коллекционеров, а это как пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора коллекции имеют ценность, только когда их можно продать... Распространи его описание среди нумизматов Парижа... и других городов тоже.

– Ладно.

– До отъезда я тебя не увижу, но надеюсь, ты добьешься результата.

– Спасибо за доверие.

Я отпускаю еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку, но из кабины не выхожу.

Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью.

– Рада тебя слышать, – говорит мне она. – Ты придешь ужинать?

– Не думаю, ма...

– Ой, какая жалость. Я на всякий случай приготовила баранью ногу.

– Мне жаль еще больше, ма... Ты собрала мой чемодан?

– Конечно.

– Положи туда мой большой револьвер с укороченным | стволом, он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает:

– Что ты собираешься делать?

– И три обоймы, они под стопкой носовых платков.

– Хорошо. Все это неразумно, – шепчет Фелиси. – Как подумаю, что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком!

Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках!

– Не беспокойся, ма... И не забудь: в одиннадцать часов на аэровокзале «Энвалид».

– Хорошо.

– Целую.

– Я тебя тоже. Алло! Алло!

– Да?

– Чуть не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с тобой поговорить.

– Он назвал свое имя?

– Да, и оставил адрес... улица Жубер, дом восемнадцать... Месье Одран. Он сказал, что работает в банке... Он будет дома после семи часов.

В банке!

Это заставляет меня навострить уши.

– Спасибо, ма.

Припарковаться в этот час на площади Терн совсем не просто. Поскольку мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих котлов крутятся все быстрее, то я решаюсь на героический поступок: оставляю мою тачку во втором ряду.

Потом, не обращая внимания на взмахи рук регулировщика, обращенные ко мне, бросаюсь к дому, где жил покойный доктор Бужон.

Звоню в дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна не квартира, а домработница, наводящая в ней порядок, то я спускаюсь к консьержке. К третьей консьержке в этом деле!

Она очень сдержанная, классического типа. Консьержка для уютного квартала.

Ее волосы покрашены в небесно-голубой цвет – возможно, в память о муже, погибшего на войне четырнадцатого года, в цвет его формы.

– Полиция.

– Четвертый слева, – отвечает она.

Я широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она глуха как плитка шоколада.

Поскольку этот недостаток не лишает ее зрения, показываю ей мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его.

– Полиция! – ору я изо всех сил.

– Ой, простите! – извиняется достойная церберша. – Мне показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач.

– Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона.

– А он вдовец!

Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.

– С его домработницей!

Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.

– Незачем так кричать, – сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном: – Это консьержка из дома напротив... Мадам Бишетт.

– А, черт! Опять эти консьержки!

Она неправильно поняла по движению моих губ.

– Что за выражения вы себе позволяете? – орет достойная особа.

Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.

Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.

Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.

– Прошу прощения, мамаша, – говорю я, вежливо поприветствовав ее. – Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.

Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.

– Я узнала эту страшную новость, – говорит она. – Бедный доктор... Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.

– Садитесь, – предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться: – Выпьете со мной рюмочку водочки?

– С удовольствием.

Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.

– А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?

– Как хотите, мамаша.

Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.

На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.

– О чем вы хотели меня спросить? – говорит она. Я смеюсь.

– Выходит, вы не возражаете ответить?

– Ваша работа задавать вопросы, моя – отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?

– Вы давно убираетесь у Бужона?

– Да уж лет пятнадцать... Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура... Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало-помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.

– С тоски?

– Да... Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке.

– В каком смысле?

– Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает.

– А что вы понимаете под «проходимкой»?

– Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя... Потом скандалы... Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка.

– Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.

– Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался.

– Ну конечно... Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?

– Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо. Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто.

– Парьо?

– Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала «спасибо».

– А потом?

– Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. «Вместе с этой мразью Парьо?» – спросил тогда доктор. «Совершенно верно... Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго... Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и – кто знает? – матерью мещанина...» Она хотела поцеловать его. «Уходи! – крикнул он. – Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!» И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?

Я молчу.

Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли.

Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос:

« Вот видишь, Сан-Антонио, – радуется он, – девушка... Женщина, все время женщина... Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа... Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери – очень романтическая задумка... И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже...»

Я возвращаюсь к старушке.

– Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы?

– Да что вы! У нее свои зубы здоровые.

– Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет.

– Послушайте, – говорит она, – кому другому я бы не решилась это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за столь лестное мнение.

– Звонивший изменил голос.

– Это вы сняли трубку?

– Да. Я всегда это делала, когда бывала там. Он спросил доктора. Я, как всегда в таких случаях, ответила, что доктора нет. Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил, хохотнул. «Я знаю, что он дома, – сказал он. – Скажите, что Джо хочет с ним поговорить о его дочери...» Я пошла сказать это доктору. Он подошел, спросил: «Алло?» – и больше ничего не говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: «О господи!» И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль.

Она наливает себе еще немного настойки.

– Вот, – заключает она.

– А тот, кто звонил и разговаривал измененным голосом, был мужчина или женщина?

– Мужчина, – отвечает она. – По крайней мере, хотел им казаться. Но я, сказать по правде, думаю, что звонила малышка, прижав ко рту платок.

– А почему вы так решили?

– Потому что тот, кто звонил, засмеялся, когда сказала, что доктора нет дома.

– Это все равно что подпись Изабель, верно, мамаша?

– Вы все понимаете с первого раза, – говорит старуха. – Еще стаканчик вербеновой?

– Последний!