Улица Жмуров

Глава 4

На полчаса я забыл про воскресенье и его давящую меланхолию... (Согласитесь, что я изъясняюсь, как академик... да еще талантливый!) Но, открыв дверь дома, я встречаюсь с этим серым, типично парижским воскресеньем.

Я вздыхаю и закрываю дверь, так и не выйдя в нее. В моих серых клеточках появилась одна идея.

Подхожу к комнате консьержки, коротко стучу в стекло и захожу.

Она раскладывает пасьянс – обрюзгшая, старая, весьма отдаленно напоминающая женщину. В ее жилище пахнет грязью, едой и вином.

Она поднимает на меня желатиновый взгляд.

– Приветствую вас, добрая дама, – говорю я, садясь.

– Чего вы хотите? – рыгает она.

– Я бы хотел, чтобы вы положили эту десятку треф под валета, – говорю, – а червонную даму под ее бородатого мужа, а потом открыли бы пошире ваши уши и послушали меня...

Она смешивает карты, выражая тем самым протест против моего вторжения.

– Зря вы это, – говорю я. – Удача, она как бы знак судьбы, а с судьбой нельзя обращаться презрительно.

Но интеллектуальная болтовня выше ее понимания. Она издает ворчание, которое в переводе на нормальный язык должно означать нечто неприятное.

– Послушайте, мамаша, – заявляю я, – в жизни нужны разные люди. Вы консьержка, я полицейский... История учит, что мы созданы, чтобы договориться.

Старуха готова лопнуть... На ее усах остались капли вина, глаза мутные.

– Я не люблю легавых, – сообщает она.

– А я не влюбляюсь в консьержек, – отвечаю, – но работа требует общения с ними. Я бы хотел, чтобы вы мне немного рассказали о Бальмене. Давно он живет с маленьким гомиком?

– Да...

– Какую жизнь они вели вдвоем? Она смотрит на меня, не понимая.

– Они хорошо ладили?

– Конечно, черт возьми, раз вместе спали!

– Это ничего не доказывает. Они никогда не ссорились?

– Не знаю.

– К ним ходило много народу?

– Домой нет, только в магазин...

– Вы знаете человека в кожаном пальто?

– Месье Жанно?

– Вот именно, месье Жанно.

– Да, знаю.

– Он друг Бальмена?

– Да, друг... Они, кажется, вместе работали...

– Верно.

– Он сейчас здесь.

– Знаю. Я с ним только что разговаривал. Она показывает пальцем, похожим на «хотдог», на стоящую на буфете бутылку красного.

– Дайте мне ее! – приказывает она. Я протягиваю ей пузырек. Она зубами снимает пробку и наливает в свою кружку огромную порцию.

– Хотите?

– Нет, спасибо.

– Недостаточно изысканное для вашей глотки?

– Не в этом дело. Я как животное: пью только тогда, когда испытываю жажду... Испытываю я ее часто, но не сейчас. Следите за моей мыслью?

Нет, не следит. Она не могла бы проследить и за похоронной процессией улиток.

– Скажите, мамаша, ведь Бальмен был болен?

– Грудинкина лягушка.

– Грудная жаба?

– Да...

– У него часто случались приступы?

– Изредка.

– Кто его лечил?

– Его врач.

– Ну да, конечно. Было бы странно, если сапожник... А вы знаете фамилию врача Бальмена?

– Доктор Бужон.

– Он живет поблизости?

– На площади Терн.

– Спасибо за информацию. Это все, что вы имели мне сказать?

– Все!

Она приставляет к губам свой литр красного и присасывается к кружке. Мне остается только вернуться на свежий воздух, что, учитывая атмосферку в ее комнате, я делаю как можно быстрее и с большой охотой.

«Доктор Этьен Бужон, бывший заведующий клиникой Лаеннек...»

Какой-то шутник дописал под медной табличкой: «Бывший потребитель газа...»

Я поднимаюсь на нужный мне этаж зажиточного дома с красным ковром на полу и медными лестничными перилами. Замечаю двустворчатую дверь с медной табличкой, в точности повторяющей надпись на той, что внизу. Звоню.

Где-то в квартире начинает брехать собака.

Дверь открывается, хотя других звуков я не слышал, и передо мной оказывается невысокий мужчина лет пятидесяти с всклокоченными волосами, одетый в домашнюю куртку. Между его ног просовывается сплющенная морда боксера. Оба смотрят на меня с осуждением.

– Доктор Бужон?

– Это я.

Голос у него сухой, как треск чиркающей спички, глаза черные и холодные. На бледном лице написана скука. Настоящая морда для воскресного дня!

– Я пришел по поводу месье Бальмена, вашего пациента...

– Ему плохо?

– Уже нет, – говорю.

– Вы хотите сказать, что...

– Да, он умер. Вы не читаете газеты?

– Очень редко...

Он не кажется удивленным сверх меры. Правда, врачи никогда не удивляются смерти одного из своих пациентов. Их скорее поражает обратное!

– Могу я переговорить с вами? – спрашиваю я, предъявляя мое удостоверение.

Он бросает на документ быстрый взгляд, и выражение скуки на его лице усиливается.

– Входите! – говорит он.

Мы располагаемся в маленькой гостиной.

– Людовик Бальмен умер вчера незадолго до полудня... и обстоятельства его смерти не совсем ясны, хотя судмедэксперт вынес заключение: естественная смерть...

– Ну так что же?

Для врача есть всего одна истина. Он не понимает причины моего прихода, коль скоро его коллега считает смерть естественной.

– Чем конкретно болел Бальмен?

– У него была грудная жаба с осложнениями. Полагаю, его смерть была мгновенной?

– Именно так...

Он довольно усмехается.

– Черт побери!.. Я же категорически запретил ему любые усилия, какого бы рода они ни были. Но он вел сумасшедшую жизнь со своим красавчиком...

– С Джо?

– Да...

– Могу я вас спросить, что вы подразумеваете под сумасшедшей жизнью, доктор?

– Именно то, о чем вы думаете. Бальмену уже много лет назад надо было отказаться от бизнеса и... от любви. Но люди, очень дорожащие своей жизнью, обычно любят рисковать.

– Ла Брюйер! – говорю я.

– Что?

– Ла Брюйер сказал нечто в этом роде некоторое время назад.

– Здорово! Я и не знал, что полицейские так образованны! Я отвешиваю ему благодарственный поклон.

– Так все-таки почему вы пришли ко мне? – спрашивает он.

– Я хотел услышать от его лечащего врача, что Бальмен мог внезапно умереть.

– Тогда я вам повторяю: он не мог умереть иначе. Малейшее волнение, малейшее физическое усилие – и смерть ему была обеспечена...

– Малейшее волнение?

– По крайней мере, теоретически. Вы знаете, в нашей профессии теория играет главенствующую роль.

– Конечно. Скажите мне еще, доктор, раз вы лучше кого бы то ни было знали физическое состояние старика, если бы Бальмену грозила большая опасность и он испытывал бы сильный страх, он мог бы писать?

– Писать?

Я достаю из лопатника кусочек чека, на котором старик написал: «На помощь».

– Вот смотрите, – продолжаю я, – когда грозит такая опасность, что готов звать на помощь, то дрожишь, и даже крепкому человеку трудно что-либо написать, согласны?

– Мне кажется, так...

– Ладно. Если это трудно для здорового человека, то для хронического сердечника практически невозможно... А вот последние слова, которые Бальмен написал за несколько минут – можно даже сказать – секунд – до своей смерти...

– Действительно странно.

– Почерк четкий, твердый... Может перепуганный человек писать с такой уверенностью?

– Не думаю.

– Тогда следует согласиться, что Бальмен не был так напуган, как можно предположить. Но совершенно ясный смысл этих двух слов противоречит данной точке зрения...

Маленький врач пожимает плечами... Он вытягивает руку, гладит голову боксера.

– Разве что это написал не он...

– О, это он, – уверяю я, – я в этом не со...

Я закрываю свою большую пасть на двойной поворот и вытаскиваю угол конверта, на котором Парьо сегодня написал мне свой адрес.

Ой, ребята! Если б вы могли видеть Сан-Антонио! Зрелище стоит того, чтобы на него посмотреть! Моя дурость достигает размера горы Сен-Мишель или Шартрского собора...

Сличая два клочка бумаги, я констатирую, что на обоих надписи сделаны одним почерком.

Вывод: «На помощь» на корешке чека написал Парьо...

Кажется, у меня совсем съехала крыша. По-моему, я потерял мозги... Если найдете, просьба прислать их мне домой. Вознаграждение гарантируется.

Врач смотрит на меня.

– Что случилось?

– Ничего, – отвечаю. – Спасибо... Простите, доктор, я... И я бегу к входной двери, а боксер, нюхавший мои пятки, смотрит на своего хозяина с таким видом, будто спрашивает, съедобны ли мои яйца!