Улица Пратер

Предисловие

Однажды вечером, в воскресенье, у кинотеатра «Бастион» я встретил Денеша. Он, будто хищная рыба в поисках добычи, проворно шнырял в толпе перед кинотеатром. При виде его я застыл от изумления. Как тогда, в октябре прошлого года, на улице Пратер, когда он отворил мне дверь в квартиру Кубичеков.

Денеш ничуточки не изменился, может, только слегка похудел. Лишь нос его казался от этого еще больше, а в остальном он был таким же, как и тогда: рубашка в клеточку, улыбка. Даже голос тот же.

А он, заметив меня, бросился ко мне как ни в чем не бывало, хлопнул по плечу и закричал:

— Неужто ты, Ежик? Каким ветром тебя сюда занесло?

Это тоже похоже на него. Он еще и удивляется, каким ветром меня сюда занесло, что вообще это я, а не кто-нибудь другой. Разумеется, он и сейчас назвал меня Ежиком, как когда-то меня дразнили на заводе за мои жесткие волосы торчком. Схватив меня за руку, он крепко тряхнул ее. Потом вдруг сдвинул вверх обшлаг рукава, чтобы мне лучше были видны золотые часы, ослепительно блестевшие у него на руке.

— Там добыл?

— Нет, здесь! — подмигнув, сказал он. — Блеск! Что, ты тоже не отказался бы? Это мне одна девчонка подарила. Посмотрел бы ты, какая красотка! Ладно, я тебе когда-нибудь расскажу! Знаешь что? Ты погоди чуток. У меня сейчас самый час «пик»!

Он нырнул в толпу и стал пробираться к какому-то толстяку, в нерешительности стоявшему посреди людской толчеи. Нюх не обманул Денеша: у толстяка — «клиента» обрадованно блеснули глаза, и вот он уже полез в карман за бумажником, а Денеш элегантным жестом фокусника протягивал ему синие билеты. Все это заняло буквально несколько мгновений, и вот уже мой долговязый приятель поплыл через толпу назад, ко мне.

— Хороший бизнес — эта торговля с рук, — небрежно бросил он. — Когда наловчишься, можно здорово зарабатывать. Но не думай, что все так просто. Черта с два! Ловкость нужна. И талант. Спорим, что ты ни одного билета не смог бы толкнуть?

«Работал» он действительно ловко. Пока мы говорили, вернее, пока он говорил, взгляд его беспрестанно обшаривал толпу. И вдруг Денеш, на полуслове оборвав нашу беседу, как сквозь землю провалился. И так же неожиданно возвращался и как ни в чем не бывало продолжал разговор с того самого слова, на котором он его минуту назад прервал.

— …здорово все было, Ежик. Честно говорю — здорово. Я не жалею. Побывал в Париже, в Риме, в Афинах. Повидал белый свет. Какие города, дружище, какие автомобили! А что за женщины там у них! Мы же полные нули в сравнении с ними. Пустое место. Деревня, жалкая деревня — этот наш Будапешт. Ты только взгляни на заграничные денежки! Захватил я с собой несколько монет — тут показать.

Он позвякал мелочью в кармане, потом положил мне на ладонь.

— Это — итальянские, это — из Греции. А вот это маленькая, медная — французское су.

Я смотрю на монетки, и мною овладевает тоска по дальним странам. В мыслях я уже парю над синими морями. Но во мне уже зарождается возмущение, и оно тотчас же вырывается наружу, едва я начинаю говорить.

— Если все было так здорово, чего же ты, Денеш, сюда вернулся?

— Там, оказывается, тоже вкалывать надо. А это мне как-то не по нутру. Знаешь, я уже и здесь две профессии испробовал: ну не лежит у меня душа к постоянному месту. Люблю независимость. Когда ты сам себе хозяин.

Говорит он громко, с веселым бахвальством, но в его голосе мне все время чудится какой-то совсем не веселый тон, и от этого слова Денеша кажутся странными, неестественными. Охватившая меня на миг зависть проходит, и дальше я уже совершенно спокойно слушаю восторженные рассказы Денеша. Может, когда-нибудь и я повидаю те места, где бывал он. Но сейчас я жду не дождусь, когда он замолчит, чтобы спросить о том, что волнует меня больше всего.

— Как там Йошка? — говорю наконец я. — Ни слуху ни духу. Что с ним — не знаешь?

Денеш бросает на меня смущенный взгляд.

— Йошка? — повторяет он. — Н-да-а!

Он говорит это, словно припоминая, кто такой Йошка, и еще раз повторяет:

— Ах да, Йошка…

Тут он принимается разглядывать свои ногти, потом бросает взгляд на часы, подносит их к уху. Словно ожидает, что часы подскажут ему нужные для ответа слова.

— Наш Йошка, — непринужденно начинает он, — заболел в лагере. В Вене. Действительно, трудноват для него оказался путь, наверное, ему не стоило на это решаться. Тяжелейшее воспаление легких. А я в этот самый момент разрешение на въезд получил. В Африку. Не мог я ждать. Но ты не думай: я его одному своему знакомому перепоручил. Да и вообще там за ним присматривают… Там люди не такие, чтобы кого-нибудь в беде бросить. Но сам я о нем больше ничего не слыхал. Я ведь домой уже совсем с другого конца света возвращался…

Я слушаю Денеша и не могу произнести ни слова, будто мне кто-то сдавил горло рукой. Боже, ну как можно быть таким бессердечным? Теплый вечер, а меня начинает бить озноб. Как ушатом ледяной воды окатил меня Денеш. И сам как ни в чем не бывало долдонит свое, позвякивает иноземными медяками и даже предлагает их мне. На память. Потом он зовет меня с собой в танцевальную школу Геренчеров, где, как он говорит, у него много дружков и красивых девчонок.

— На заводе мы все равно больше не увидимся, — говорит он. — Меня туда не возьмут. Дядя Шандор и раньше-то меня недолюбливал. Да я, между прочим, теперь и зарабатываю побольше прежнего и сам себе шеф. Пошли, там поговорим. Расскажу тебе о своих похождениях такое — рот разинешь.

— Нет, Денеш, некогда мне. Домой пора.

— Всегда говорил тебе: тюфяк, — фыркнул он. — Ничем-то ты не интересуешься!

У меня заныло под ложечкой.

— Почему же ничем? — взглянув на него, возразил я. — Интересуюсь, к примеру: вернется к нам в страстной четверг Жаба или всем нам так и загорать на крыше дома, на улице Пратер? Волнующее дельце. Я от нетерпения все ногти обкусал.

Я хочу видеть Денешевы глаза. Может, они хоть на миг потеплеют. И он сбросит с себя проклятое бахвальство, скажет хоть слово правды. Но Денеш уставился на меня, будто не понимая: о чем это я? Потом махнул рукой, посмотрел на свои золотые, сказал:

— Ладно, мне пора. Ждут. Тут все равно больше делать нечего. Последний сеанс начался.

Толпа вокруг нас действительно поредела. Площадь перед кинотеатром затихла. Мы тоже пошли. До угла шли вместе. Потом, попрощавшись за руку, разошлись. Денеш напомнил:

— Каждую субботу и воскресенье вечером я — в школе танцев. Загляни как-нибудь.

— Ладно, — сказал я. — Может, загляну. Как-нибудь.

Денеш скрылся в уличной толчее, а я поплелся домой, всю дорогу думая: «Неужели Денеш в самом деле все на свете забыл? Неужели он уже не помнит того страстного четверга?» Невероятно, что он даже не вспоминал: ведь с того времени прошло всего несколько месяцев! Этого я никак не могу понять. Мне все это иногда даже снится.

Так и в этот вечер. Только закрыл глаза и вижу, будто я лежу на крыше того дома, на улице Пратер. Рядом со мной Йошка Лампа, Дюла Кочиш, цыганенок Павиач и Денеш. У каждого в руке винтовка, и все мы целимся в одну точку: в красный огонек, мерцающий внизу, в густом тумане, где, как мы думали, у костра греются солдаты, наши враги. Наши винтовки нацелены на костер, где шевелится, раскачивается чья-то тень. Вдруг раздается выстрел, и сердце мое принимается биться сильнее, как всякий раз, когда в плечо меня толкает приклад. И почти одновременно с выстрелом в глухой ночи раздается душераздирающий крик Жабы, а потом из тумана возникает и он сам — с перекошенным лицом, в залитой кровью гимнастерке.

«Проклятые щенки! — орет он. — Что вы наделали?»

Йошка Лампа дрожит и прячется за мою спину. А Дюла Кочиш смотрит на Жабу и говорит своим тихим, бесстрастным голосом:

«Так и надо! Не бойся, Йошка, ничего не случилось».

От злости лицо Жабы искажается еще сильнее. Он бросается на Дюлу. Тот не двигается с места. Жаба хватает Дюлу за плечо, пытается сбить с ног, но рука его захватывает пустоту, хотя Дюла по-прежнему стоит перед ним. И тут у Жабы подкашиваются ноги, и он, будто тряпичный, валится вниз, а Дюла смотрит на меня и улыбается. Я удивлен: ведь Дюла никогда не улыбался, всегда был какой-то печальный. Я впервые вижу его улыбку и удивлен, какой он, оказывается, славный и красивый малый. Мы просто никогда этого не замечали. Между прочим, мы никогда не верили ему, что ему всего лишь шестнадцать. А сейчас он выглядел еще моложе, даже моложе меня. Милый, славный парень, я в эту минуту почувствовал, что мы — я и он, — наверное, подружились бы, если бы…

Во сне я не могу понять: что значит это «если бы» и почему мы не могли и в самом деле с ним подружиться. Я шагнул к Дюле, но он стал куда-то отплывать от меня. А у меня вдруг заныло сердце и так сдавило грудь, что я не мог дышать. Я судорожно стал хватать ртом воздух, ушиб себе руку о край кровати и проснулся.

Я провел рукой по лицу, оно все было мокрым от слез. Я удивился: Дюла, сколько я его знал, никогда не улыбался — это верно, но ведь и я тоже никогда не плакал! Проснувшись, я уже знал, почему я не смог подружиться с Дюлой. Но я был рад — пусть хоть во сне — еще раз снова увидеть его. И я подумал: «Хорошо, что я не забыл недавнее прошлое так скоро, как этот Денеш».

Да я и не хочу забывать, что произошло со мной в ту осень!

И я решил сесть и записать все, как было. Все до самых мелочей. Это как бы мой долг перед Дюлой Кочишем. Недаром же он стоял и смотрел на меня во сне так, что у меня сердце защемило…

1

В школе нас учили: сочинение состоит из трех частей — введение, основное содержание и заключение. Введение я никогда не любил. Но думаю, что до того, как рассказать о самих событиях, надо хотя бы коротенько сказать о себе.

Наверное, у каждого человека есть свои планы на жизнь, желания, мечты. Так и моя старшая сестрица, Хенни, например, в прошлом году, в октябре, мечтала выйти замуж за Ферко, черноусого студента из Политехнического, с которым она проводила все дни. Он-то и забивал ей голову всякой ерундой. Может, потому Хенни тогда и начала относиться ко мне все хуже и хуже. Впрочем, я никогда не был для нее предметом гордости, а тут она вообще стала посматривать на меня свысока. Другую свою сестру, Агнешку, я любил больше, хотя и она не выказывала особого почтения к моей персоне. Но у нее хоть были родственные чувства ко мне, а я со своей стороны тоже хотел, чтобы когда-нибудь она заняла наконец первое место на соревнованиях по настольному теннису. Проворная, ловкая девчонка наша Агнеш, пусть и не такая стройная и хорошенькая, как Хенни, которую усатый Ферко сравнивал с Дианой — греческой богиней охоты. Словом, Агнеш была мне по душе — в ней больше от жизни и меньше от статуи. С ней и поговорить можно, хоть и не часто мы разговаривали. Мама, наша тихая, робкая и немногословная мама, тоже мечтала о своем: поменять квартиру, чтобы иметь хотя бы одну комнату с окнами на улицу. Вместо этой двухкомнатной, смотрящей во двор-колодец. Мы иногда даже днем сидим со светом. А у мамы очень плохое зрение, поэтому понятно, что она больше нас всех мечтала о светлой комнате с окнами на улицу.

У меня своя страсть: шахматы. В то время и случилось, что как-то за очередной партией после смены дядя Шандор сдвинул на лоб очки и пристально посмотрел на меня. Дядя Шандор — человек молчаливый, на похвалу скупой. Но тут я сразу понял: этот его взгляд неспроста.

Дядя Шандор не только хороший столяр, он еще и заводской чемпион по шахматам. Мы каждый день играли с ним в шахматы, и в душе я надеялся, что скоро одолею его. Желание победить было так велико, что я даже готов был считать тот день поворотным в моей жизни. Сейчас все это кажется таким смешным, а тогда я думал: с того самого часа сразу все для меня переменится. Ведь это будет мой первый успех!

Трудно быть единственным мужчиной в семье. Отец умер в войну. Хенни уже двадцать, Аги — восемнадцать, мне — семнадцать. Но вместо того чтобы боготворить меня, единственного в доме мужчину, сестрицы то и дело давали мне понять, что я просто дурак. Потому что я два года просидел в одном классе! Иногда мама заступалась за меня и объясняла, что в детстве я перенес менингит, оттого я такой медлительный и замкнутый. Но это со временем пройдет, а вернее — уже прошло. Только впустую все это мама объясняла моим очень уж умным и самоуверенным сестрицам. Агнеш в следующем году получала аттестат, Хенни — уже студентка, будущий филолог. Нет, наука, видно, не мой удел. И мало-помалу и мама смирилась с мыслью, что я недотепа и лучше уж мне ничего не поручать: обязательно все испорчу. Бедная мама: мои сестрицы не только меня, а и ее не очень слушали. Слабый у нее характер.

Вот так и обстояли дела с нашими мечтами и желаниями в ту дивную, солнечную осень. Погода стояла замечательная, еще вовсю припекало солнце, и я был счастлив, когда в памятный день двадцать третьего октября меня послали в «местную командировку». На заводской склад, за одной деталью. Дело в том, что в нашем небольшом цеху, изготавливали пробные отливки. Я сделал все дела, на обратном пути купил себе булочку, брынзы и на какой-то площади присел в кафе закусить. Вот когда Денеш, тоже ученик дяди Шандора, позавидовал бы, увидев меня здесь. Он частенько ворчит, что меня старик балует, а его, наоборот, недолюбливает. Но это все вранье. Дядя Шандор ко всем одинаков, он ото всех требует честной работы. Просто когда надо кого-то послать, посылают меня, как самого молодого. Иногда это даже хорошо, что ты самый молодой.

Сижу я на площади, ем брынзу с булкой, греюсь на солнышке, и так мне хорошо. Ладно, говорю я себе, не я буду Андриш Йовольт, если я сегодня не обыграю дядю Шандора. Я вчера чуть было не победил. А сегодня я обязательно уложу его на обе лопатки. И тогда откроется передо мной путь к серьезным шахматным матчам и большим победам! Обыграть старика — дело нелегкое. Потому победа над ним много значит.

Сейчас мне, конечно, смешны мои великие планы о крупных шахматных матчах. Но тогда я только об этом и мечтал.

Сижу я и вдруг с удивлением замечаю: площадь народом наполняется. Возбужденные парни и девчонки бегут по Большому Кольцевому проспекту, и то там, то сям собираются кучки людей, читают какие-то листовки. Я, наверное, тоже прочитал бы одну, да уж больно велика собралась передо мной толпа. Тут я вспомнил, что еще утром наш Бенкё каждому на ухо шептал: демонстрация состоится днем. Да только не такая, как обычно. Денеш сразу головой закивал: придем, мол. Ну, Денеш, он на все согласен, только бы не работать. Потому он и в свои восемнадцать все никак не получит разряда даже для работы подручным. А по мне, скучное занятие. Мне бы лучше в шахматы с ним сыграть. Так что я не очень обращал внимание на происходящее. Сижу на солнышке, брынзу ем.

Ну, о том, что шахматный матч у нас в тот день не состоялся, и говорить нечего. Вернулся я на завод, там тоже шушукаются. Но старик ни одного из нас не отпустил. До тех пор, пока мы детали до конца не доделали. Мы тогда новые роликовые транспортеры собирали. На Бенкё, когда тот принялся нас торопить, он так глянул, что Бенкё сразу не по себе стало. Но зато как только мы последний вал отшлифовали, Бенкё первым помчался в душевую, а за ним следом, будто бычки на веревочке, Денеш и верзила Балигач. Меня они тоже с собой взяли, но я нарочно застрял в раздевалке. Я хотел уйти последним, вместе с дядей Шандором. Он же, пока мы все мылись, переодевались, ни слова не сказал. Так что я больше и не надеялся, что он подмигнет мне, как обычно, и скажет: «Ну как, Андриш, сразимся?»

Я-то его молчание и серьезный вид по-своему понимал. Все же несколько слов он сказал на прощание:

— Знаю, парень, отца у тебя нет. Так что ты давай сам за собой следи. Не впутайся, гляди, в какую-нибудь историю! — и ушел.

А я остался со своими рухнувшими надеждами. На первый успех рассчитывал — пришлось отложить. И не на день, не на два, а на неопределенное время.

Вышел я за проходную и сразу же угодил в людской водоворот.

2

После работы побродил по улицам. Домой добрался только поздно вечером. В демонстрации я не участвовал, плыл просто так вместе с толпой, по течению. А потом вообще остановились все трамваи, все автобусы. Домой пришлось пешком добираться. Часов в девять только заявился. Смотрю: мать у стола на кухне сидит, плачет.

Мама у нас тихая, забитая, тоненькая, как тростинка. А плакать начнет — у меня сердце разрывается. Обнял я ее, глажу по голове. А она подняла на меня глаза, полные отчаяния, и пуще прежнего в слезы.

— На улице бог знает что творится. Люди по углам всякое шепчут. Я сегодня с работы рано ушла. Голова разболелась. А вы все где-то слоняетесь. Ни Хенни, ни Агнешки нет до сих пор. А больше всего я за тебя волновалась. Ты-то ведь у меня всегда с работы вовремя приходишь!

— Сейчас и они вернутся, — принялся успокаивать я ее. — Транспорт весь не работает, вот они и опаздывают. Не переживай!

Но мама, видно, так переволновалась, что даже ужин забыла приготовить. Я себе хороший ломоть хлеба отрезал и смальцем его потолще намазал. Тут к нам заглянула соседка, тетя Паткаи. Тоже в слезах: мужа ее до сих пор все нет с работы. Теперь они вдвоем с матерью принялись у меня допытываться: что да как там, на улице? А я так устал, что и говорить не было сил.

Тут кто-то в дверь позвонил. Мы все выскочили: думали, сестры пришли. Но оказывается, это Тушек. Старый холостяк, другой наш сосед по лестнице. Он к нам частенько захаживает, беседы по целым вечерам с матерью ведет. А если точнее: он говорит и говорит, а мать сидит, слушает его.

Тушек заметил, видно, огорчение у нас на лицах и даже не присел. А тетушка Паткаи снова принялась меня мучить: расскажи да расскажи, что там, на улице, творится. Неохота мне было, но что делать?

— Студенты вели себя прилично. Шли честь честью. А потом вдруг началась кутерьма. Слишком много народу собралось, все кричат, ничего не разберешь. У здания парламента Имре Надь хотел было речь сказать, но все ему мешали, орали, выкрикивали. А потом уличные фонари отключили. Темно стало на площади…

Мама была настолько озабочена отсутствием девчонок, что толком и не слушала, о чем там болтал сосед. Я попытался успокоить маму:

— Мама, давай я схожу поищу сестер? Я примерно представляю, куда они могли пойти. Наверное, к Дому радио. Многие шли туда. А может, в городской парк направились.

— Ты сиди, — испуганно замахала на меня руками мама. — Не хватало, чтобы еще ты потерялся. Нет, нет, сиди со мной!

Позднее мы пошли к Бергерам, у которых был самый лучший в доме радиоприемник: может, что узнаем поточнее?

У Бергеров царило уныние. Тетушка Паткаи пыталась поймать заграницу. А хозяйка Бергер то и дело повторяла: «Вот увидите, что бы там ни случилось, а нам, евреям, опять достанется».

Тушек сочувственно покивал головой.

Мне вдруг стали почему-то противны и толстая Бергерша, и этот Тушек, и эта соседка Паткаи, беспрестанно крутящая ручки радиоприемника. Даже мама с ее испуганно-растерянным взглядом раздражала меня. И зачем было нам сюда приходить? Лучше бы мы пошли к Олам. Старший Ола, когда я с ним встречаюсь на лестнице, обязательно заговорит со мной, спросит о работе. Не свысока, как многие взрослые с детьми, а с истинным интересом. И сын его Фери. Совсем не чета усатому Ферко! Учится в Советском Союзе на инженера, государственный стипендиат. Всегда приветливый, прямой, с ним я люблю побеседовать. Он как раз дома, на каникулах. Он — не Тушек. Он-то уж не скажет, что, мол, я — маленький человек, мое дело сторона. Мол, я — не из первых рядов. И его сестренка Жужа не скажет. Между прочим, она мне немножко нравится, эта Жужа, смуглая, с косым разрезом глаз, слегка смахивающая на кореянку. А тут сиди у этих Бергеров, слушай, как они все ноют. Вскоре мне так надоело их нытье, что я, улучив подходящую минуту, выскользнул незаметненько за дверь бергеровского рая. «Пусть, — думаю, — пока мама сидит здесь, радио слушает, с соседями беседует, я лучше сестер поищу. Может, даже домой их приведу».

По правде говоря, я и сам не знал, где я их буду искать. Просто такое тщеславное желание у меня было, ну и еще мысль одна все в голове вертелась: все же я мужчина в доме, надо что-то делать, не сидеть же сложа руки?

А на Большом Кольцевом проспекте жизнь кипела ключом. Если сравнивать с человеческой температурой — градусов на сорок с лишним. Сбивались в кучки, что-то обсуждали, спорили, толпились у воззваний на стенах. Продавцы газет выкрикивали со всех сторон: «Иродалми уйшаг»![5]Экстренный выпуск!»

Но прохожие большей частью не понимали, что происходит, и выжидали, что же будет дальше. На проспекте Ракоци молодые ребята вроде меня слушали громкоголосых ораторов, окружив их тесным кольцом. Я подошел к одной кучке, прислушался, что там выкрикивал выступавший. Это был слегка лысеющий мужчина лет сорока — среднего роста, но плечистый, в клетчатой рубашке, сером пиджаке и хромовых кавалерийских сапогах. Говорить он, видно, умел: слушали его внимательно, густо облепив со всех сторон, словно мухи кусок меда.

— Вы имеете право требовать, — часто повторял он, и его резко выступавшая вперед нижняя челюсть как бы отщелкивала фразу за фразой.

И снова, будто припев к песне, повторяющиеся слова: «Вы имеете право на то… вы имеете право на это…» Снова щелкает его челюсть, как почтовый штемпель, гасящий марки на письмах, выбрасывает одну и ту же фразу: «Вы имеете право…» Но у его слов какой-то опьяняющий захватывающий ритм, и вот уже загораются глаза у стоящего рядом мальчишки, другой разевает рот от удивления. И я, Андриш Йовольт, узкоплечий парнишка с прической «под ежа», вдруг чувствую, как я поднимаюсь над самим собой…

Правильно говорит этот плечистый дядя в клетчатой рубашке: разве порядок, когда в цеху мною все только командуют! А старик, дядя Шандор, он уже сколько раз ругал меня за всякую испорченную деталишку. Ругал меня, у которого, оказывается, вон сколько разных прав!

Я слушал, упиваясь его словами, а в голове моей уже шумело и кружилось, как после стакана вина.

«Значит, зря я считал себя до сих пор сопливым мальчишкой, — думал я. — Никем и ничем! А кто в этом виноват?»

Вокруг меня галдели, выкрикивали каждый свое.

Вдруг по толпе будто вихрь пронесся. По Большому Кольцевому проспекту промчалась машина «скорой помощи». В толпе заговорили: «У Дома радио стреляют». Я почему-то подумал, что сестры мои тоже там, и кинулся к радиостудии. Чтобы пробиться сквозь толпу, мне то и дело приходилось пускать в ход локти. Но перед глазами у меня неотступно стояло печальное лицо матери. Нет, не могу я вернуться домой без Хенни и Агнеш.

Каким-то чудом мне удалось пробраться в узкий переулок и там, извиваясь, я все же проталкивался вперед. И теперь я уже понимал, что все мои попытки найти сестер напрасны: тут же яблоку негде упасть. И вообще все это людское скопище — настоящий ревущий, кричащий ад. Да еще где-то время от времени возобновлялась стрельба. Я уже рад бы выбраться назад, но было поздно: людская масса тащила меня вперед, за собой.

Толпа здесь состояла не из молодых ребят, а из таких же типов, что на площади Ракоци разъясняли нам наши права. Откуда же у них оружие?

Я уже был недалеко от Дома радио, когда меня чуть не ранило. Пуля прошила штанину и, как мне сразу показалось, впилась в ногу. Я от страха чуть сознание не потерял. Не знаю уж как, но я вдруг очутился на какой-то сравнительно тихой улочке. Там я, едва держась на ногах, попробовал выбраться из толпы. По лицу, по шее и спине у меня ручьями лился холодный пот. Здорово я перепугался. Все, что творилось на улице, доходило до моего сознания через какую-то пелену, а сам я уже больше не думал ни о маме, ни о сестренках и вообще ни о чем и ни о ком.

«Как бы поскорее добраться до дому», — стучало в голове.

Шатаясь, плелся я домой. Мне было теперь не до того, чтобы глазеть по сторонам. Но даже издали я увидел, как кое-кто из толпы грозил кулаками.

Меня от одного их вида мутить начало. Я почему-то вспомнил своего отца, красногвардейца девятнадцатого года.

«Что бы сказал он обо всем творящемся сейчас?» — спросил я себя.

Уже близилась полночь, когда я наконец добрался до дому. К счастью, Агнеш к тому времени тоже вернулась. Но мама все равно сидела на кровати вся заплаканная, потому что о Хенни не было по-прежнему ни слуху ни духу. До двух часов ночи прождали мы ее и, так и не дождавшись, стали укладываться спать. Но я был так возбужден, что сразу уснуть все равно не смог. Подойдя к Агиной кровати, я шепотом спросил сестренку:

— Как ты думаешь, что теперь будет?

— Будет лучше.

Я стоял, прислонившись к стене, и пробовал привести в порядок свои мысли.

— Вот уж не знал, что тебе до сих пор плохо было! — сказал я.

— Будущее мое — совершенно неясное. Еще неизвестно, примут ли меня в университет. У меня не пролетарское происхождение. Ведь наш с тобой отец был учителем! Интеллигентом!

— Да, — повторил я, — да, наш отец…

У меня снова заныло сердце, и я пристально посмотрел на круглолицую Аги, на ее курчавые волосы, карие глаза. Потому что говорили, что она изо всех нас больше других лицом походила на отца.

— Как ты думаешь, что сказал бы он сейчас, будь жив? — нерешительно произнес я. — Как ты думаешь?

Аги ответила не сразу, а я, не дожидаясь ее ответа, выпалил полные тревоги и отчаяния слова:

— Думаешь, он сейчас сидел бы у приемника и ловил «Голос Америки»? Чтобы узнать от них, как нам поступить? Или посоветовал бы нам взяться за оружие и разрушить, сжечь в огне все, что мы сами, своими руками, построили? Думаешь, он назвал бы своими друзьями тех, кто еще вчера были нашими врагами, а вчерашние друзья сегодня стали бы его врагами? Думаю, ему повезло: не довелось ему дожить до этого позорного дня!

У Агнешки из глаз полились слезы, она зажала руками уши и истошным голосом закричала:

— Перестань! Сейчас же перестань! Слушать тебя противно! Неужели ты ничего не видишь? Глаза-то у тебя есть? Мы только против ошибок. Можешь ты это понять, Андриш?

— Да, — отвечал я, — наверное, все так и есть. Только странно как-то все у вас получается.

Я еще постоял некоторое время, подпирая спиной стенку, но ничего умного в голову мне не пришло. Я вернулся к себе в комнату и лег спать.

Есть у нас старые стенные часы, мелодично отбивающие каждые полчаса. До трех утра слышал я их бой. Вертелся с боку на бок, весь был в испарине.

«Хорошо Агнешке, — сказал я себе. — Получит аттестат, а там бог весть что у нее в голове. Хенни — та у нас вообще «специалист по классической филологии». Честно говоря, я и не знаю, что это такое. А мне, разве мне разобраться в происходящем с моими восемью классами? Подручному из столярной мастерской. Лучше уж не ломать понапрасну голову».

3

Так в полудреме промучился я до рассвета и только под утро забылся во сне. Будто в яму провалился. А проснувшись, долго не мог понять, где был сон, где — мое воображение, а где — явь. Одно я сообразил сразу: то, что началось в городе вчера, продолжается и сегодня. Выглянув в окно из квартиры соседей, я заметил, что улица наша пустынна. Гражданским запретили выходить из домов, по мостовой с грохотом проносились только военные грузовики да оглушительно лязгали гусеницами танки.

Я глазел из окна, бегал слушать радио. В конце концов объявили: премьер-министром назначили Имре Надя. Я уже решил: ну вот теперь все успокоится. Но по-прежнему в городе было тревожно. На соседних улицах, с каждой минутой все усиливаясь, снова загремели выстрелы.

А Хенни домой так и не вернулась. Мама, правда, больше не плакала и казалась нам даже слишком спокойной, словно прошедшая ночь закалила ее. Она все время ходила за нами с Агнешкой по пятам, и когда, услышав по радио об отмене комендантского часа, я схватился было за пальто, она преградила мне путь:

— Ни шагу из дому! Ни ты, ни Аги! А не послушаетесь, запру на замок. Мужа потеряла, дочь старшая бог весть где! Хватит с меня. Пока будет длиться эта кутерьма, объявляю вам всем домашний арест.

Она была так взволнована, что я даже и не посмел спорить с нею. Агнеш тоже. Повернулись мы с ней от порога, уселись читать, слушать радио. Но ничего не лезло в голову.

Я слушал сразу все: радио, перестрелку на улице, забегавших сообщить последние новости соседей и какую-то трескотню, по временам доносившуюся с крыши над нашими головами. И мало-помалу меня начало мутить от этого шума и гама.

…Денег у нас в семье немного. Сначала я подумал, может, в этом и есть причина всех бед? Но потом прикинул: на заводе многие зарабатывают вполне достаточно. И все равно лысый Бенкё, например, вечно недоволен:

— Не хватает денег даже на жизнь.

— И не хватит, если пропивать, — возражает ему дядя Шани. Он прав: лысый Бенкё любит это дело.

— Что, уж и от вина мне отказаться?

И начинается перепалка. Дядя Шандор не любит этих разговоров. Он говорит Бенкё, что при Хорти он сам, например, больше половины своей жизни был безработным. Хотя и тогда уже считался неплохим рабочим. Специалистом. А перед начальством, бывало, навытяжку стояли! Шапку с головы еще в передней снимай, если в кабинет вызовут.

— На Западе рабочий в собственной машине разъезжает. У каждого трехкомнатная квартира. Да ты дай мне машину, квартиру, так я и сам, без напоминания, шапку сниму.

— Откуда ты знаешь? — Дядя Шани пронзает спорщика уничтожающим взглядом, и тот умолкает.

Гигант Балигач тоже прилежнее принимается за работу, словно бы и не слушал их спора. Но вообще-то Балигач всегда за того, за кем последнее слово. Человек он невзыскательный: ему все хорошо — и как было и как будет. Ему бы только вволю поесть да выпить как следует.

Один раз дядя Шани Лысому так и отрезал:

— Запомни, твоей правды я не признаю. Разная она у нас с тобой правда. Я, если колдобину вижу на дороге, возьму лопату да колдобину ту засыплю, заровняю. А ты выругаешься и назад повернешь. Не захочешь идти по ухабистой дороге, тебе подавай хорошо укатанную, гладенькую, неважно, что она только до ближайшего курятника ведет.

— Чушь какую-то говоришь, старик, — бормочет Бенкё и загадочно улыбается: знаю, мол, я кое-что, да не скажу. Политический спор их на этом прекращается.

4

По радио объявили о предании военно-полевому трибуналу за незаконное хранение оружия. Соседи приходили сообщить маме всё новые слухи. Скучающий сосед Тушек весь день проторчал у нас на кухне: все долдонил Агнешке про исчезновение идей.

— Ах, оставьте вы! — сердито фыркала Агнеш. — Разве то, за что мы сейчас боремся, не идеи?

— Разумеется! Идеи, ведущие к отмене всех идей, — усмехался Тушек. — Вам нужны только деньги. Много денег и сытое довольство. Какие уж тут идеи! Сытость! Вот за что вы боретесь. Я-то уж знаю. Я — старый неверующий…

И Тушек с кислой миной принимался протирать свои очки.

А я чувствовал себя все хуже и беспокойнее. Надо выбираться отсюда, не понимаю я ничего. На волю, на улицу! Там я быстрее во всем разберусь. У меня даже какой-то зуд появился в руках и ногах, и каждая частичка моей души просилась на свободу. А на радио будто кончился запас пластинок. Уныло повторяли одну и ту же музыку. …А что, если верх возьмут те, кто примется убивать подряд всех коммунистов?

Вдруг и нашей семье тоже припомнят, что отец был участником пролетарской революции в 1919 году?!

Проклятое радио! От его заунывной музыки с ума можно сойти: все кажется таким неопределенным и угрожающим. Надо где-то раздобыть оружие. Во что бы то ни стало. Без оружия в такие времена никак нельзя! Кто знает, что еще нам предстоит и как я тогда буду защищать маму и Агнешку. Голыми руками?

Вот что чувствует человек, запертый в четырех стенах. А мы и в самом деле сидели будто под домашним арестом, и тюремщиком к нам была приставлена наша же мама. Говорить с нами она и не пыталась. Да и что могла сказать о всем происходящем она, всегда такая робкая и нерешительная. Но глаз она с нас не спускала. И с двери тоже. Так просидели мы взаперти более полутора суток, пока в доме не кончились запасы продовольствия: ведь их у нас всегда только-только, в обрез. Кончился и сахар и картошка тоже.

Мама долго колеблется, кого из нас послать в магазин. В конце концов мы отправляемся все вместе, втроем, и я облегченно вздыхаю, вновь очутившись в водовороте улицы.

В продуктовом пришлось встать в очередь, потому что все покупали про запас, корзинами. Мама, стоявшая за хлебом, прошла уже в магазин, а моя очередь была длиннее и змеилась еще у входа. Вдруг на улице появилась толпа людей. У одного парня на голове белая повязка, один хромал, и его вели под руки товарищи. Парень с завязанной головой почему-то показался мне знакомым. У него было приветливое лицо и горящий взгляд.

Но вскоре я потерял его из виду. Я неуверенно плелся дальше и вдруг вспомнил, что ведь мне нужно было покупать жиры и что мама, наверное, ждет меня. Я вернулся в продуктовый, но ни там, ни в соседних магазинах не нашел ни мамы, ни сестры Агнешки. Что же делать?! Надо было идти домой. Но такого желания я не испытывал, и, вопреки всему, зашагал совсем в другом направлении. Ноги сами несли меня, не подчиняясь больше моей воле.

Постепенно начало темнеть, и людская толпа на улице растаяла. Скоро комендантский час. В конце концов я тоже решил вернуться домой. Я уже почти перешел проспект, как вдруг рядом со мной притормозила автомашина и высунувшийся из ее окна мужчина спросил:

— Парень, оружие нужно?

Будто огромный колокол ударил вдруг у меня в груди. А в ушах отозвался его отголосок: «Оружие нужно? Оружие!!»

В первое мгновение мне показалось, что это мое собственное желание обрело вдруг голос. Оружие? Конечно! Оно-то как раз мне и нужно! Потом я подумал, что это вовсе не ко мне и обратились-то. Ферко, во всяком случае, мне не предложил бы оружия, не счел бы меня достойным. Он считает меня трусом. И он прав, потому что во вторник вечером возле Дома радио я действительно струхнул.

— Ну что, парень? Хочешь оружие или нет? — снова прозвучал вопрос.

Автомашина остановилась рядом со мной, а дверь ее распахнулась. Не отвернешься, не убежишь. Да я и не хотел убегать. Пусть я мало знал о своем отце, но он трусом не был — это точно.

— Хочу! — сказал я и сел в машину.

Не скажу, что я был очень счастлив, когда автомашина двинулась с места. Какое-то совсем иное чувство овладело мною — скорее, что-то просто вроде удовлетворения. Прошло волнение, исчезла неприятная до тошноты встревоженность, мучившие меня все время, пока я сидел дома, в четырех стенах. Будто сама судьба хотела так, и не было от нее спасения.

Я сидел в машине, ни о чем не думая и не спрашивая ни о чем. Хотя меня уже подмывало спросить, где же обещанное оружие и отпустят ли они меня, дав его мне? Но я уже сказал, что я не любитель долгих разговоров. Другой пять раз спросит, пока я единожды. Мне вот даже написать легче, чем на словах об этом рассказать. Мой сосед тоже ничего не говорил: молча, с каменным лицом крутил баранку, устремив взгляд вперед. Может, я с другими ребятами, ехавшими с нами в машине, и заговорил бы, но слишком коротка была дорога: мы ехали не более пяти минут, виляя между стоявшими на улице танками и грудами вывороченного из мостовой булыжника.

На углу улицы Пратер машина вдруг остановилась. Водитель вышел, я тоже. С мгновение мы стояли друг против друга, и я успел хорошо разглядеть его. Он был среднего роста, с крючковатым носом, костлявым лицом и твердым взглядом и мог бы сойти за вполне симпатичного мужчину, если бы не его непомерно большой жабий рот — от уха до уха. Во взгляде его тоже было что-то напряженно-холодное, может, даже страшноватое. Но теперь я уже был ко всему безразличен. Одет он был безупречно и как-то подчеркнуто солидно: сапоги хромовые, кожаная куртка.

Положив мне на плечо руку, он спросил меня неожиданным для его сурового вида мягким, приятным голосом:

— Как тебя звать-то, парень?

Я назвался. Больше он расспрашивать меня не стал, а, подняв вверх руку, показал на четвертый от угла дом и сказал:

— Иди, Андриш, вон туда. Войдешь в дом, там — под арку, поднимешься на шестой этаж, позвонишь в квартиру с табличкой на двери: «Кубичек». Позвонишь три раза. Тебе откроет дверь один парень, спросит: «Вам кого?» Ты ответишь: «Меня прислал «шеф». Он впустит тебя в квартиру. Остальное узнаешь на месте. А там и я появлюсь — если не сегодня, то завтра или послезавтра. Оружие получишь там. Повтори: в какую квартиру пойдешь?

— В восьмую. Кубичек.

— Сколько раз звонить?

— Три. «Прислал «шеф».

Я старался все получше запомнить, как будто от этого зависела моя жизнь. А «шеф» кивнул головой и убрал с моего плеча руку. Иди — означал его кивок. Он дождался, пока я дойду до ворот. Потом сел в машину и включил мотор. Видно, он и не думал, что я могу улизнуть. Впрочем, и у меня в голове тоже не было таких мыслей.

Я поднялся на шестой этаж и трижды нажал звонок на двери кубичековской квартиры. За дверью послышалась какая-то возня, потом спокойные шаги. Немного погодя отворили дверь, и я увидел перед собой Денеша!

Я чуть с ног не свалился от удивления. Мой дружок — долговязый, длинноносый, лохматый Денеш — тоже развел руками и окаменел.

— Ежик? — проговорил он наконец. — Ах ты голова твоя в иголках! Так это ты?!

Он не спросил, кто меня прислал. Я тоже не произнес условного пароля. Мы только стояли и удивленно смотрели друг на друга. А потом Денеш захохотал и смеялся так сильно, что у него слезы на глаза навернулись. Но к этому времени он уже впихнул меня в квартиру и запер дверь.

— Смеяться будем потом, без свидетелей, — сказал он.

Я огляделся вокруг, все еще ничего не понимая. Квартирка обставлена будь здоров, три комнаты. Вокруг всё мягкие кресла, сверкающие полировкой столы, в углу — трюмо до пола. И в другой комнате — книги, этажерка с цветами, радио и музыкальный комбайн. Окна на улицу смотрят, не то что наши.

Денеш усадил меня на диван и принялся допытываться, как я сюда попал. Но только я собрался рассказывать, как из другой комнаты заявляются какие-то три типа. Идут, ухмыляются!

— Новенький? Только что прибыл? Ну, приветик!

— Мои соседи по квартире! — представил их Денеш. — По-братски делим с ними кров. Там, на крыше, у нас тоже неплохое местечко, — подмигнул он ребятам. — Свежим ветерком продувает. Простор. Но иногда, правда, немного шумновато.

Тут уже и я начал смекать, что он имеет в виду: оружие, которое пообещал «шеф», там, на крыше.

Но Денеш и не собирался ничего объяснять. Вместо этого он сказал мне, как зовут ребят, и все. Один из них — добродушно ухмылявшийся плечистый великан, небрежно засунувший руки в карманы, — Йошка Лампа. Маленький носик и кроткие голубые глазки совсем затерялись среди крутых холмов его жирных щек. Фери Павиач — по-видимому, цыган, плутоватый, черноглазый и чернокожий. Он тонкий, как нитка, и проворный, как белка. А то, что он плут, видно с первого взгляда. Зато Лаци Тимко — сама серьезность. Худой, будто тростинка, лицо бледное и продолговатое, под глазами — густые синие круги. Рот у него красивый, четко очерчен, как у девушки, нос тоже узкий, благородный. Он самый симпатичный и самый невозмутимый из всех троих.

Начинают говорить сразу все, кроме нас с Лацко.

— Ну, как тебе наша хата? Нравится? — густым басом спрашивает толстяк Йошка.

— Жратвы тут — ешь не хочу, — подмигивая, утешает меня цыганенок Ферко.

— Здесь, Ежик, как в пансионе для пай-мальчиков, — смеется Денеш. — Только в этом пансионе мы все сами себе начальники.

Они говорят, перебивая друг друга, и, видно, ничего не понимают в происходящем. А между тем дела вокруг весьма запутанные, не мешало бы разузнать что-нибудь поточнее. В конце концов ребята успокаиваются и отправляются «поосмотреться» в кладовке; а самый тихий из всех, голубоглазый Лаци Тимко, берется мне объяснять все по порядку. Я усаживаюсь поудобнее в кресле, облокотившись на стол и подперев подбородок ладонями.

— Инженер Кубичек сейчас в заграничной командировке. В Париже. А жена его — она тоже с ним уехала — родственница нашего «шефа». Пока хозяев нет, «шеф» здесь живет. Ребята случайно с ним повстречались. Еще во вторник вечером. Он им оружие дал. А я только вчера прибыл. Он и меня сюда направил. В спальне, в потолке, люк есть. Через него прямо на чердак и дальше, на крышу, можно попасть. Раньше к этому люку по деревянной винтовой лестнице поднимались. Но мы ее на дрова изрубили и в печке сожгли. Жалко: красивая лестница была. Резная. Теперь мы стол поставили и с него друг друга наверх подсаживаем, когда надо до люка добраться. Но в квартире кто-нибудь всегда остается. Стол убирается, и тогда снизу и не заметишь, что в потолке лаз имеется на крышу. Крыша дома удобная, плоская. С нее все далеко-далеко видно. Прямо как на ладони. И наша улица, и Большой Кольцевой проспект, и Юллёйский проспект, и Килиановская казарма. Там, между прочим, идут бои. С участием танков. Танки возвращаются сюда, к нам, — пополнять боезапас, менять экипажи, дать им отдохнуть. А наша задача — время от времени беспокоить их. Есть у нас удобные позиции — за трубой и в нише чердачного окна. А уж если по нас начинают лупить так, что невмоготу, тогда мы стучим в крышку люка — и через миг мы в укрытии.

Лаци умолк и чуть заметно улыбнулся.

— Хочешь ликера? — спросил он, наклонив набок голову. — Или, может, водки желаете или коньяку?

Он сидел, расставив ноги в высоком кресле, почти утонув в нем, и курил, стараясь и жестами и мимикой показать, что он это делает, как заправский, взрослый курильщик.

— В свободное время мы тут великие пиршества устраиваем. В баре у хозяев кое-что из спиртного осталось. А Денешу, тому и коньяк под силу. Да и Павиачу тоже. Вчера Йошка совсем упился. Мы даже перепугались: а вдруг заявится «шеф» и увидит его в таком виде? Но Денеш его быстренько спать уложил. Денеш самый старший из нас. Ему ведь почти восемнадцать. Он у «шефа» в заместителях. Если сюда кто-то забредет ненароком, мы прячемся или, еще проще, лезем на крышу. А Денеш остается в квартире, потому что соседи знают его как племянника нашего «шефа». А вообще он смелый малый. Когда доходит до дела, он кричит: «Давай!» — и прет напролом. Его мы так и зовем «Давай-Денеш».

«Племянник» «шефа» спросил:

— «Шеф» тебя еще не приводил к присяге?

— Нет. Мы вообще с ним только парой слов перемолвились.

— Ну да, — кивнул он. — Ему некогда, это точно. А может, поодиночке он ни у кого и не принимает присягу. Нас он сразу заставил, как только мы узнали, что нам делать, какая у нас задача.

Я слушал его молча и думал о том, что мне следовало бы над всем этим хорошенько подумать да разобраться. Что-то меня неприятно задело во всем этом. Но обдумывать было некогда: ребята уже разыскали какую-то снедь в кладовке, и с кухни вкусно запахло. Миг спустя они торжественно внесли в столовую приготовленный из консервов гуляш. Нашли они и банку с маринованными огурцами и вдоволь хлеба. Больше всего я удивился, когда цыганенок Павиач притащил и поставил на стол бутылку с изящным длинным горлышком. Еще никогда я не пил такого вкусного вина. Прохладного, мягкого, с приятной кислинкой. Йошка страшно разозлился из-за того, что Денеш разрешил каждому не больше одного глотка. А тот, уже наученный вчерашним случаем, боялся, как бы кто-нибудь снова не наклюкался. Как заместитель «шефа», он строго следил за порядком. Стоило только кому-то загорланить, он сразу же осаживал крикуна, объясняя, что соседи ничегошеньки не должны знать о нашем здесь присутствии. Пришлось нам сидеть и жевать молчком. Черномазый Павиач попытался без разрешения еще разок приложиться к винной посудине. Однако Денеш поднялся и закатил ему хорошую оплеуху. Но Ферко не обиделся на него, скорчил веселую мину и снова приналег на еду. Остальные тоже. Йошка даже вспотел от усердия, а Денеш рукой по локоть залез в банку с маринованными огурцами, вылавливая оттуда последние.

Мы хохотали, цыганенок показывал свое искусство, изобретая ругательства одно заковырестей другого. Йошка, обучавшийся в торговом училище, на чем свет ругал учителя математики. Изобразил его чем-то вроде дикого кабана и даже показал, как тот говорит, как тычет пальцем, вызывая учеников к доске, как смотрит на них, будто проткнуть взглядом готов.

Словом, говорили мы о чем угодно, только не о том, зачем мы здесь и как тут оказались. Все очень хорошо понимали, что надо быть осторожнее. Невысказанная тревога царила в нашей комнате постоянно: и когда Павиач ходил колесом или стоял на голове, а мы смеялись его выкрутасам, и когда Йошка Лампа изображал своего учителя, а Денеш лил в паприкаш уксус из огуречной банки. Эта тревога неотступно ходила за нами по пятам.

Позже Денеш повел меня в самую дальнюю из комнат, задвинул в угол небольшой столик, встал на него и открыл крышку люка, ведущего на чердак. Потом он взобрался наверх и подал руку мне. Один рывок — и я уже на чердаке. Даже со смотровой вышки на горе Янош нет такого отличного обзора. Город спал, уткнувшись в тусклые сумерки, каждый дом — сам по себе. И на улице — ни души. Редко-редко прошмыгнет одинокая автомашина. А то затопают по тротуару сапоги. Где-то вблизи Юллёйского проспекта — точно не определишь — полыхает костер. Кто-то греется возле него в эту холодную ночь? Тихо. И потому Денеш шепотом говорит мне на ухо:

— На эту ночь указаний не было. Ни нам, ни остальным. — И Денеш рукой очерчивает в воздухе полукруг.

Прежде чем спуститься в нашу замечательную квартиру, я на миг взглянул на небо. До сих пор я всматривался только в то, что на земле. Теперь я увидел высоко-высоко над нашей крышей маленькую серебристую звездочку. Она светила спокойно и ласково.

Как видно, крепкое вино начинало брать свое. Я ведь не привык к вину, да и поесть мне не довелось с самого утра. Так что на голодный желудок для меня и одного глоточка оказалось много. Теперь мне вдруг показалось все таким привычным, словно я уже давно здесь, хорошо знаю этих ребят, квартиру, книжную полку, с которой Лаци Тимко взял какую-то книгу и, улегшись на кушетку, стал читать. А верзила Йошка Лампа прямо в одежде завалился на кровать и уже храпит. Денеш сел играть с Павиачем в карты. Горит только одна неяркая лампа — для настроения.

— Ты ложись, — предлагает мне Денеш. — Можешь спать спокойно. Ночка будет не шумная.

И комната — вместе с пуфиками, с картинами по стенам и резным баром — пускается в медленное кружение. Сдвинув два кресла, я улегся в них и даже вытянулся, насколько позволяло место. Мне уже не хотелось думать ни о ком и ни о чем и было удивительно легко, приятно и весело. И едва голова моя коснулась стенки кресла, как я уже спал.

Проснувшись поутру, я не сразу сообразил, где я. Ребята еще спали, только цыганенок на миг приподнял голову. Я снова задремал и увидел во сне маму. Спорил с ней. Доказывал:

«Так надо, мама, я прямо-таки заболел, пока ты меня взаперти дома держала».

Но тут вдруг громко затрезвонил телефон. Денеш в последний раз громко всхрапнул и проснулся. Спрыгнув с кушетки, он подбежал к аппарату. Звонил «шеф», редко заглядывавший сюда, но не забывавший дать указания по телефону. Выслушав их, Денеш принялся будить ребят, тут же отдавая приказы. Вот уж никогда не думал, что он такой хороший организатор. И в голову никому не пришло бы не выполнить его распоряжений.

В этот день он послал в город Йошку и цыганенка — расклеивать воззвания. А мы вдвоем с Тимко вылезли на крышу.

Мы лежали на краю крыши и смотрели вниз, на развороченную брусчатую мостовую, на утонувший в осеннем тумане город.

А в голове моей роились мысли, будто пчелы. И, как всегда, волнуясь, я грыз ногти. Надо бы все же разобраться, повторял я сам себе, почему я здесь?

— Но я все равно не могу стрелять в людей! — вслух сказал я сам себе и тут же испугался собственного голоса: ведь я был не один.

Лаци покачал головой.

— Больно уж ты интеллигентный, — заметил он, словно я обратил свои слова к нему. — Ничего, скоро сам поймешь, какой ты смешной. Или ты смерти боишься?

Я удивленно посмотрел на него. Он лежал рядом — тоненький, с девичьим нежным личиком, настолько хрупкий, что ему не дашь и четырнадцати. Он ответил взглядом на мой взгляд, откинул со лба прядь прямых белокурых волос и, улыбнувшись, спросил:

— Думаешь, такая уж она страшная? — И пренебрежительно махнул рукой: — Ни черта подобного!

Однако губы его, как мне почудилось, слегка подрагивали.

— Я над этим еще никогда не задумывался, — честно признался я. — Мне как-то в голову не приходило.

— А я думал. И не раз, — прошептал он и отвернулся от меня.

И голос его долго потом еще звучал у меня в ушах.

Но долго раздумывать мне над его словами не пришлось: откуда-то ударили автоматы, наверное, с соседней крыши. Сперва слева, потом справа и, наконец, с крыши напротив. И такая тут началась катавасия, что у меня чуть барабанные перепонки не полопались. Не успел я как следует осмотреться, как к нам подполз Денеш и скомандовал:

— Давай!

Солдаты, стоявшие возле танков, кто вскочил в люки, кто упал на землю. Из окружающих улиц выбежали другие, с носилками в руках. Затем сокрушительный взрыв сотряс весь наш дом. Казалось, он вот-вот развалится. Мы ползком заспешили по крыше к дымоходной трубе, а Денеш, очутившись рядом со мной, крикнул:

— Давай! Наша очередь!

Я нажал на спусковой крючок, и вместе с ударом выстрела громче застучало сердце.

Нет, веселого в этом было мало. Все вокруг грохотало, дребезжали стекла в окнах, сыпалась штукатурка, скрипел, вздрагивая, дом. Я уже ничего не слышал и не видел, сердце билось, словно обезумев, и все внутренности будто выворачивало.

«Конец всему, — подумал я, — сейчас весь мир полетит в тартарары».

Не знаю, сколько времени весь этот ужас продолжался и сколько мы просидели, прижавшись, будто мыши, к дымоходу. Потом вдруг наступила тишина. А Денеш отдал приказ: ползком в укрытие и через люк — в квартиру.

Нет, я не перепугался. Я просто очень устал, у меня гудела голова, и я едва был в состоянии двигаться. Денеш велел нам отправиться в ванную: смывать с себя пыль, копоть, пятна известки, потому что перемазаны мы были с головы до пят. Едва держась на ногах, я поливал себя водой и дивился хрупкому Лаци, сохранявшему ледяное спокойствие, словно ничего не случилось и мы просто вернулись с воскресной прогулки. Не потерял он ни на миг самообладания и тогда, когда по коридору затопали сапоги.

Словом, не успели мы перевести дух, как нам опять пришлось лезть на крышу. И вот мы снова сидим, прижавшись к дымоходу. В голове у меня пусто, и я — неизвестно зачем — всматриваюсь в слепые глазницы выбитых окон в домах напротив.

Наконец снизу постучали, и, откинув крышку в люке, показался Денеш. Он был взволнован.

— Давайте вниз. Только без шума. Солдаты сейчас наверняка по крышам начнут шарить. У нас считанные минуты.

Мы все взмокли, торопясь уничтожить следы. Едва успели. Миг — и по крыше уже загрохали сапоги.

— Венгерские солдатики! — зашептал Денеш. — Прочесывают дом сверху донизу. Хорошо еще, дворник болеет, лежит в больнице. А жена его не знает про этот лаз на чердаке. Его совсем недавно сделали Кубичеки. По специальному разрешению.

Над нашими головами еще некоторое время слышались шаги, потом они отгремели в коридоре и смолкли. Выглянув в окно в передней, я видел уходивших солдат. Рослые ребята с прямым, смелым взглядом. На лицах у них было разочарование: они так никого и не нашли.

«Что-то их ждет? — размышлял я. — А все же наша взяла».

Я облегченно вздохнул.

«Теперь надо бы радоваться, — думал я. — Почему же мне тогда не радостно?»

Это все было перед обедом, и Лаци только и знал, что повторял: «Есть хочется! Хорошо бы сейчас пожрать!»

И мы действительно не ели, а жрали. Жадно, торопливо. Тем временем вернулся Йошка Лампа — тоже изрядно проголодавшийся, и, хвастаясь, начал рассказывать о своих похождениях.

Улицы кишели людьми, будто в ярмарочные дни. Пойди разбери: кто твой друг, кто — враг, а кто в тебя пулю пустит.

— Боятся люди, — заметил Лаци. — Присмотрись, какие все напуганные. Боятся, и никто ни черта не понимает. Ходят, глазеют, выжидают, чем все это кончится. И помалкивают. Забавно, а?

В конце концов мы очутились вблизи моего дома. И меня вдруг охватил стыд, а сердце больно-больно заныло. Там, дома, ждет и волнуется за нас мама. А я вот болтаюсь по улицам и воображаю, будто я всех умнее. Чувство такое, словно я накануне напился пьяный и только сейчас начинаю трезветь. Больше я уже не казался себе героем Пешта. Какой-то внутренний голос шептал мне: шел бы ты, Андриш, лучше домой. Так будет лучше. Но что скажут тогда Лаци и другие ребята? Сдрейфил, к мамочке удрал, трусливый сверчок! Нет, уж коли взялся за гуж, не говори, что не дюж! Кровь из носа, а начатое нужно доводить до конца. Я достал из-за пазухи листовку и быстро-быстро нацарапал на обороте: «Дорогая мама, я — в порядке, за меня не беспокойся. Скоро вернусь».

Я сунул в руки Лаци свое послание.

— Забеги ко мне домой, брось в почтовый ящик, позвони в квартиру и смывайся. Пока дверь не успели открыть!

Уже вечерело, когда мы вернулись на улицу Пратер. В нашем «пансионе» царило теперь не слишком-то веселое настроение.

Развлекались тем, что фантазировали, кто как представляет себе свое будущее. Помню, толстомордый Йошка заявил: теперь он и на километр не подойдет к своему торговому училищу. До сих пор его силой заставляли там учиться. Но теперь с этим покончено.

Павиач, прищелкнув пальцами, сверкая глазами, воскликнул:

— Вот посмотрите, каким знаменитым музыкантом я скоро стану!

А Денеш после долгого раздумья признался, что выбирает себе политическую карьеру. И только я ничего не сказал: мне было просто стыдно. Молчал и Лаци, глядя своими синими задумчивыми глазами куда-то вдаль. Он казался старше нас всех. Кто-то сказал, что когда Лаци смотрит вот так, слегка наклонив голову набок, он напоминает настороженную серну. Тут мы сразу принялись давать друг другу звериные прозвища. Павиач стал Лисой, Денеш — Лохматым Волком, Йошка Лампа — Зубром, а я, конечно, Ежиком. Из-за своих торчащих, как щетина, волос, продолговатого лица и носа пятачком. Наконец мечтать нам тоже надоело, и мы засели за карты. Резались до поздней ночи. Прямо за столом и заснули.

5

А на следующее утро приехал Жаба, наш «шеф». Он привез еще новеньких: конопатого и чуточку косоглазого Аттилу Кулача и крепкого, совсем взрослого на вид Дюлу Кочиша, серьезного кареглазого парня. «Шеф» подозвал к себе и меня и вместе с новичками привел к присяге, о которой Лаци упомянул накануне.

Я наперед знал, о чем он будет говорить, и потому на меня слова присяги и его речь особого впечатления не произвели. «Шеф» смотрел на нас ледяным взглядом, а рот его казался еще шире обычного, когда он принялся, хрустя словами, выплевывать их из себя. Потом он швырнул кожаную куртку и пузатый портфель в кресло. И, плюхнувшись на кушетку, попросил накормить его.

За едой он сообщил, что у него хорошие новости для нас: всю власть правительство Имре Надя передаст в руки полковника Малетера.

— Вы даже не представляете, — хрипло рычал он, — с каким комфортом вы здесь воюете. Вы тут отсиживаетесь, как барчуки, в тепле и безопасности. Смотрите мне, не обленитесь вконец! Хотя бы честно отрабатывайте хлеб и кров, когда дело доходит до драки. Знайте: победа близка, ребята. Но нам еще осталось сделать немало для нее. А потому — проявите стойкость!

Пока он говорил, я вдруг поймал себя на мысли, что мне почему-то противно его лицо. Может, из-за двух золотых коронок в его огромном жабьем рту? Я перевел взгляд на Лаци и увидел, что он тоже старается не смотреть в лицо «шефу». Зато у Аттилы Кулача от волнения даже его веснушки позеленели. Как видно, он боялся «шефа». Глаза у мальчишки стали еще сильнее косить, а сам он постарался спрятаться за мою спину, словно здесь надеялся найти свое спасение. Позднее я узнал, что Кулачу всего четырнадцать лет. Однако он хотел казаться старше и наврал, будто учится уже в средней школе[6]. Впрочем, вскоре Аттила сам признался в этой невинной лжи: он больше не хотел быть взрослым.

Уже в первый день у нас с ним случилась неприятная история. Едва началась стрельба, как он бросил винтовку и побежал назад к дымоходной трубе. Но «шеф» перехватил его и влепил звонкую затрещину. Аттила пополз по крыше назад, на свое место. Но когда все закончилось, Аттила поспешно спустился в квартиру и помчался в туалет. После этого с ним долго беседовал Жаба. Он говорил с мальчонкой предельно ласково, но для Аттилы это было похуже оплеухи. Мягким, добрым голосом «шеф» сказал Кулачу, что совсем не в обиде на него, но что здесь не место грудным младенцам и потому Кулач может убираться ко всем чертям. После этого «шеф», добродушно посмеиваясь, похлопал бедного Аттилу по плечу и шутливо щелкнул по лбу. Мы, стоявшие вокруг, тоже засмеялись. А бедняга Кулач сначала что-то невнятно залепетал дрожащими губами, а потом заплакал. Вид у Аттилы был такой жалкий, что «шеф» в конце концов махнул рукой и отвернулся. Он не сказал Кулачу, мол, оставайся, но и не прогонял его.

Так Аттила остался с нами.

Другой новичок, Дюла Кочиш, быстро завоевал уважение к себе. Даже «шеф» почтительно обращался с ним и не раз отзывал его в сторонку, посоветоваться. Прежде его правой рукой, вторым после его заместителя, Денеша, считался Йошка Лампа. А теперь Кочиш даже и Денеша оттеснил на второй план, а Йошка Лампа вообще был не в счет.

Пока с нами был «шеф», работы у нас хватало. «Шеф» не любил, чтобы мы бездельничали. Когда мы собирались все вместе в квартире, он тотчас же принимался наставлять, как беспощадно мы должны ненавидеть врага.

Говорить Жаба умел зажигательно. Одно меня удивляло: он вбивал нам в голову, что все у нас жили бедно, сам же он одет с иголочки. На нем была новенькая кожаная куртка, сорочка из натурального шелка, и курил он тоже самые дорогие сигареты.

Если «шеф» был в настроении, он даже шутил с нами и рассказывал смачные анекдоты. Мы тогда покатывались со смеху. Особенно доставалось в его шутках конопатому Кулачу. И хоть мне было жаль беднягу, но, что делать, я даже вынужден был принимать участие в этой потехе над ним. «Шеф» щупал у Кулача мускулы и притворно ужасался, какие они «крепкие». Потом он спрашивал, умеет ли Кулач делать стойку, кувыркаться через голову, и заставлял его подтягиваться на руках. Самое смешное было, когда Жаба предлагал Аттиле правой ногой почесать левое ухо. Аттила тужился, потел, а мы покатывались со смеху. «Шефские» шутки, как правило, заканчивались быстро и неожиданно: он вдруг обрывал разговор на полуслове, бежал к телефону и вел с кем-то короткие и непонятные для нас беседы. В другой раз Жаба садился и, быстро настрочив какую-то бумагу, прятал ее в портфель и мчался в город. В воскресенье вечером он оставил нас одних, предупредив, что дня два будет отсутствовать и связь с нами будет поддерживать только по телефону.

Мы все облегченно вздохнули, хотя никто не решился бы вслух признаться, что Жаба нам противен и мы боимся его.

Может быть, потому, что Аттила Кулач был намного меньше меня, и в душе я считал его как бы своим младшим братишкой. С этого дня я никому больше не позволял его обижать. Один раз я даже сцепился с Йошкой Лампой из-за него, и, наверное, мы основательно поколотили бы друг друга, если бы нас не растащил Денеш.

И меня и Лаци тянуло к Дюле, но заговорить с ним мы как-то не решались: больно уж он был серьезный и рассудительный. И все, что он делал, — делал с душой, а говорил от чистого сердца, а не просто сотрясая воздух. И хотя он сказал, что ему шестнадцать, ему вполне можно было бы дать все двадцать.

С Денешем мы целый год вместе проработали на одном заводе. И здесь, на улице Пратер, всю неделю живем под одной крышей — а такие дни за целые годы считаются, — и все же коротенький разговор с Дюлой оказался для меня важнее нашей дружбы с Денешем.

Разговорились мы с ним только один раз. Я сказал тогда, как я волнуюсь за свою маму и старшую сестру. Потом рассказал, как очутился здесь: и я хотел и не хотел, будто какой-то непонятной силой меня сюда затащило.

По натуре я человек неразговорчивый и чувства свои словами выражать стыжусь. Дюла оказался первым и единственным в моей жизни человеком, освободившим меня от этой скованности, хотя не произнес при этом ни слова. Слушал и понимающе молчал.

— Моя мама тоже, наверное, дома ждет меня, — сказал он потом тихо. — Стоит у ворот и ждет. Братьев-сестер у меня нет. Отец нас бросил. Так что, кроме меня, и нет у нее никого…

Удивительно он умел рассказывать: будто все наяву перед тобой встает, о чем он говорит. Как только вспомню его рассказы о своей матери, она, как живая, передо мною стоит. Красивая женщина, темно-русые волосы с проседью. С утра и до позднего вечера все ждет, ждет своего сына.

Представьте себе наше удивление, когда к нам, к молодежи, вдруг обратил свою речь по радио австрийский наследный принц. Едва ли, подумал я тогда, принц Габсбург так сразу мог стать нашим лучшим другом. Но Денеш разъяснил мне, что теперь у нас будет такой социализм, который подходит даже и принцам. Я перевел взгляд на Дюлу: что-то он скажет на это? Но он не сказал ничего. Вместо него ответил Лаци Тимко, по обыкновению дернув плечом:

— Откуда тебе-то знать, что следует понимать под социализмом? Может, я и не знаю, но уж то, о чем накануне вечером сказал по радио кардинал Миндсенти[7], вообще ни к какому социализму не имеет отношения. Как ни верти его слова — и так и эдак.

Уже поползли слухи, что в городе стреляют в коммунистов. У меня опять заныло под ложечкой, и я пошел к Дюле. Обсудить эти новости. Увы, с ним мне поговорить не удалось. Я его просто не узнал: каким сияющим от радости он был в среду и каким подавленным и замкнутым теперь — всего два дня спустя. По поручению «шефа» Дюла часто ходил в город на задания, и с каждым разом возвращался он все более мрачным.

Домой нас не отпустили, и радость маленького Кулача испарилась. «Шеф» позвонил Денешу по телефону, дал указание: всем оставаться на своих местах. И подкинул нам еще работенки: расклеивать воззвания, передавать дальше, по цепочке, какие-то донесения. Вечером в субботу заявился и сам, собственной персоной. Голодный как волк. Мы едва успевали подавать ему на стол. Затем, основательно захмелев, ни с того ни с сего сцепился с Дюлой.

— Ничего, — твердил Жаба, — мы этим краснопузым рано или поздно всем удавочку на шею накинем. Двадцать пять партий пусть создают, не возражаю, а вот коммунистов мы снова загоним в подполье! Посидят себе в потемках, как в доброе старое время.

В лице у Дюлы — ни кровинки. Да и мы все, за исключением смуглого Павиача, стояли побледневшие.

В прищуренных глазах «шефа» снова вспыхнул недобрый огонь. Маленький Аттила вцепился в рукав моей куртки. Я почувствовал, как он дрожит всем телом. А во мне все закипело. Если сейчас «шеф» поднимет руку на Дюлу, я брошусь на «шефа». Друга в обиду не дам.

Но «шеф» лишь ощерился в улыбке до ушей, сверкнул золотыми зубами, а мне снова припомнилась его кличка: Жаба.

— Дурачок, — рассмеявшись, сказал он с притворной ласковостью. — Я же пошутил. Шуток не понимаешь?

«Шеф» сел на свое место у стола и принялся жевать хлеб с салом. Но Дюла продолжал стоять возле него. Он будто обдумывал, что делать дальше.

— Ладно, — сказал он в конце концов. — Пожалуй, лучше будет, если я отсюда уйду.

Наступило молчание. Нет, напряжение не миновало. Мы все вдруг почувствовали, что это и есть решительный момент. Если уйдет Дюла, вместе с ним уйдем и мы. И сюда больше никогда не вернемся. Все уйдем. Не только малыш Аттила, который уже весь извелся, тоскуя по дому. «Шеф» прожевал хлеб, стараясь не глядеть на Дюлу, сказал:

— Поступай, парень, как знаешь. Доложу о тебе в штаб. У других, я полагаю, есть на этот счет свое мнение. Кто не струсил, останутся со мной. А у тебя, я вижу, поджилки затряслись.

«Шеф», наверное, ожидал, что мы снова примемся смеяться, как тогда, над конопатым Аттилой. Но на этот раз никто даже не улыбнулся. Вслух мы, правда, сказать ничего не решились, но и по нашим лицам он понял, что все мы — за Дюлу. А Дюла повторил, упрямо сверкнув глазами:

— Что ж, коли так — уйду.

Жаба вдруг вскочил, достал из портфеля сложенный лист бумаги, сунул его в конверт, надписав адрес, сказал:

— Ладно, иди. Но вот это донесение ты еще отнесешь. И вернешься сюда с ответом. Дело важное, а мне некогда. В другом месте меня ждут. Иди, убедись сам, что прав был я, а не ты. Удивляюсь я тебе. Уйти именно теперь, когда мы уже победили? Думаю, что ты еще и сам об этом пожалеешь. Я же не держу здесь ни тебя, ни других. Не хотите — можете убираться. Но это последнее задание ты, надеюсь, выполнишь?

Мы все ждали затаив дыхание, что скажет в ответ Дюла.

— Ладно, задание выполню. Последнее! — сказал он медленно и неохотно.

Мы продолжали прерванный ужин, но про себя каждый из нас решил: оставаться здесь не дольше, чем Дюла.

Понемногу спало и напряжение, но Дюла был по-прежнему задумчив и молчалив. И только малыш Аттила был обеспокоен. К своему удивлению, я заметил, что по его веснушчатым щекам катятся слезы. Он ведь еще в этот вечер рассчитывал быть дома. А то, что мы остаемся еще на день, повергло его в отчаяние.

В девять вечера Жаба — в кожанке, с неизменным портфелем в руке — удалился. На лестнице он надел себе на рукав повязку с красным крестом, вышел и сел в ожидавшую его небольшую машину — тоже замаскированную красными крестами на дверцах под санитарную.

6

Как видно, у малыша Аттилы нервный шок. Всю ночь его знобило, он бредил, беспокойно вертелся и плакал во сне. В конце концов Денеш уступил ему место на диване. Укутали мальчонку потеплее, я лег с ним рядом, чтобы он во сне не скатился на пол.

Я тоже плохо спал. Только задремлю, Аттилу снова начинает колотить лихорадка. К утру жар у него начал спадать. Я уже повернулся на бок и зарылся головой в подушку. Решил, что до обеда и не проснусь. Но тут вдруг отчаянно затрезвонил телефон. Денеш вскочил, снял трубку, что-то пробормотал сначала себе под нос, потом более внятно: «Ясно. Есть. Будет сделано». Положив трубку, он уселся в кресло и принялся пальцами ерошить свою гриву, чтобы окончательно проснуться. Поднялся с дивана я, начали вставать и другие, спавшие кто в креслах, кто на кровати, кто на полу. Только мой конопатый Кулач спал на диване как убитый.

— Подъем! — скомандовал усталым голосом лохматый, как барсук, Денеш.

Он уже окончательно проснулся. Но в его бесцветном голосе звучали разочарование и усталость. Да и все остальные ребята тоже сидели измотанные, вялые.

Быстрее всех привел себя в порядок Дюла. Встал, подошел к окну. Начинало светать. За окном молчала предутренняя тишина. Я подошел к Дюле и несмело положил ему на плечо руку. Он, не оборачиваясь, вполголоса, почти шепотом, сказал:

— Два дня назад, вот так же поутру, я был в Лёринце[8]. Наши осадили здание райкома. Вдруг среди наших пронесся слух, что к осажденным подходят подкрепления. Наши на всякий случай залегли, притихли. Подходят грузовики. Один, другой, третий. С них спрыгивают венгерские солдаты. Наши по ним — из автоматов. Место открытое, все как на ладони, ну и покосили их… А кто из них живым остался, тех уже еще добивали. Выстрелами в упор. А уж потом слушок пустили: мол, это русские их. Что там было, ты себе представить не можешь… Как наши раненых венгерских солдат добивали… Там фабрика одна есть, «Атра». Или что-то в этом роде. Я на углу стоял, вдруг вижу: один из солдат к стене дома прижался, от пули прячется. Смог как-то выбраться из-под огня и доползти до утла. Да что толку-то. Поставят его наши сейчас к этой самой стене. Гимнастерка-то на нем военная — выдает. А он меня тоже заметил. Взглянули мы друг на друга. «Парень, — просит солдат, — помоги!» В двух шагах и был-то он от меня. Подошел к нему. Набросил на него свое пальто, повел назад, к фабрике. Прошли мы с ним через ворота. Открыты были… А там, в подвале, сами рабочие еще двоих венгерских солдат укрывают. Одежду принесли им гражданскую. А гимнастерки их и ботинки солдатские спрятали…

В комнате было тихо. Медленно, неторопливо занималось утро. Слышалось только мирное, беззаботное посапывание маленького Аттилы. Что он может знать о думах Дюлы, о том, в какой мы все растерянности? Спит, наверное, и видит во сне свою мамочку. И не знает, что в этот момент она так далеко, как еще никогда в его жизни.

— Пошли на крышу. Нужно посмотреть, что там делается, — сказал Денеш.

Мы снова лежим на краю плоской крыши.

Быстро светает. И вдруг сквозь редеющий туман мы видим танки, с громыханием мчащиеся по Большому Кольцу. Их много, очень много. Я опустил винтовку и повернулся к ребятам.

— Ну, а теперь что мы будем делать?

— «Шеф» приказал держаться до последнего патрона, — пожав плечами, отвечал Денеш. — Скоро и нас будет много. Запад встанет за нас. Вот тогда и увидим: кто истинный патриот, настоящий венгр.

Слушая его, я подумал о тех венгерских солдатах, о которых мне только что рассказал Дюла.

Мы лежали и молчали. Никто из нас не знал, что делать дальше. Танки подходили все ближе, не встречая сопротивления. В них не стреляли, они тоже. А я слышал, как стучит мое сердце.

Я смотрел на Дюлу и видел, что он в нерешительности. Денеш уже в который раз пытался отдать какой-то приказ, но у него вдруг пропал голос. Что это с ним?

И вдруг снизу, из квартиры, донесся разъяренный голос «шефа»:

— А вы чего ждете, жалкие трусы?

У него было бурое, как свекла, перекошенное злобой лицо.

— Давай, ребята! — завопил и Денеш.

Мы все принялись палить. Трескотня стояла такая, словно медведь шел по лесу и крушил валежник. Вскоре мы забыли о том, что мы — люди. Мы уже превратились в некое подобие роботов. Клубился дым, смешиваясь с облаком взбитой пыли, рвались снаряды, разбрасывая вокруг тысячи осколков, ударные волны подбрасывали нас вверх. Нам казалось порой, что весь дом под нами вот-вот завалится и рухнет. Это просто удивительно, что мы все еще были целы и невредимы.

— Ползком, в укрытие! — скомандовал Денеш.

В этот момент мы заметили, что маленький Аттила тоже лежит рядом с нами на крыше дома.

— А ты как здесь очутился? — прошипел сквозь зубы я.

— Жаба пришел, — клацая от страха зубами, отвечал тот. — Он и меня тоже сюда погнал.

«Шеф» расположился в квартире. Он сидел у телефона, беспрерывно звонил, с кем-то подолгу разговаривал. По-венгерски, по-немецки и, кажется, по-французски. Точно не знаю, на каком он еще языке болтал, но заметно было, что чем-то он сильно взволнован.

Мы заявились в квартиру. Глаза, рот у всех забиты известковой пылью. Все оглохли от грохота. А он посиживает себе в кресле у телефончика, разговоры разговаривает. И беднягу Аттилу зачем-то погнал на крышу.

— Ну и подлюга ты, Жаба, — сквозь зубы процедил я себе под нос.

Но все же Лаци услышал мои слова и подтвердил:

— Это точно. Подлец!

В тот вечер и наутро у нас были ссоры. Первым начал Денеш:

— Не вижу никакого смысла продолжать!

— А ежели вы такой герой и великий венгр, пойдемте с нами, — предложил Жабе Йошка Лампа. Подойдя вплотную к «шефу», он встал перед ним, широко расставив ноги.

И вдруг в его глубоко запрятанных глазках мелькнул страх. На него в упор смотрел пистолет, который быстрым движением Жаба выхватил из кармана и наставил на Йошку.

— А ну, мальчик, назад!

Йошка как-то сразу сжался, сделавшись на голову меньше ростом, и попятился. Жаба убрал пистолет в карман.

— Молокососы! — выругался он. — Трусливые щенки. Чуть их прижали, они уже в кусты. Да какое значение имеет сейчас один дом, десять домов или даже половина города? Пусть даже все улицы будут доверху завалены убитыми!

Ему хотелось сбить нас с толку, и это ему удалось. Мы в смущении стояли вокруг и поглядывали на Дюлу, выжидая, что скажет он. Но Дюла молчал. Зато «шеф» все говорил и говорил.

— Командир и хочет, да не всегда может идти в цепи. Но я обещаю быть рядом с вами. Покажу вам, как должен держаться в бою настоящий мужчина! Патронов у нас достаточно, я привез. На целую неделю хватит!

Напряженность спала. Толстяк Йошка заулыбался, подмигнул нам, как бы желая сказать: вот это другое дело! Видно было, что он хотел загладить свою грубость по отношению к «шефу». Но тот, казалось, и не собирался сердиться. Он даже принялся хвалить нас.

После этого мы вместе с «шефом» позавтракали, послушали заграничные радиостанции, потом выбрались на крышу. На улицах опять началась кутерьма. Однако «шеф» и на этот раз не полез на крышу. Сказал, что сегодня ему некогда: много других срочных дел.

А вечером он вновь долго объяснял нам, что мы обязательно победим, если проявим героизм. Поддержка из-за границы, уверял он, обязательно придет. Потом он рассказывал о своих военных похождениях. Надо сказать, что рассказывать он умел так, что дух захватывало. За разговором выпили. Больше, чем обычно. После этого «шеф» показал нам несколько боевых приемов дзю-до на Йошке Лампе. Сперва я подумал, что он выбрал себе в «противники» толстяка Йошку, как самого сильного из нас. Но когда он несколько раз вывернул ему руку за спину, так что у бедняги от боли слезы брызнули из глаз, я начал подозревать, что Жаба все же не простил давешнюю грубость. Я заметил у «шефа» в глазах тот прежний, дьявольский огонек, и мне стало жутковато. А какой он вежливый сейчас, думал я. Как вспомнишь, что еще утром он угрожал нам пистолетом, удивишься. Вообще с того момента, когда он начал ссору с Дюлой, меня не покидало чувство, что он всех нас люто ненавидит. Поэтому, ложась спать, я шепотом спросил Ласло:

— Послушай, Лаци, ты веришь ему?

И глазами показал на «шефа».

Мой маленький белобрысый приятель неопределенно пожал плечами.

После полудня «шеф» приказал лезть на крышу. Он был бледен, и на лице было выражение отчаянной решимости.

Один за другим мы вылезли на крышу и, крадучись, поползли к ее краю.

— Давай, ребята! — командовал Денеш. — Давай!

С нетерпением мы ждали, когда рядом послышится голос «шефа», когда он сам появится на крыше, даст нам указания, какие-то советы. Но Жаба не появлялся, и никто больше и не видел его после того, как мы выбрались через люк.

Положение наше с каждой минутой ухудшалось. На какое-то время мы забыли не только о «шефе», а вообще обо всем.

Поползли назад, к дымоходной трубе. А оттуда, уже совсем потеряв голову, — к люку. Нам показалось, что дом получил прямое попадание и вот-вот рухнет: так он шатался, а с ним вместе ходила ходуном и крыша. И тут-то нас ожидал страшный сюрприз. Крышка люка была заперта изнутри, из квартиры. Как мы ни силились, как ни старались ее открыть, она не поддавалась.

— На задвижку изнутри заперта, — сказал толстый Йошка.

Мы топали по крыше люка ногами, потом бросили это бесполезное занятие и улеглись ничком на крышу, стараясь как можно плотнее прижаться к кирпичной кладке дымохода. Если бы кто-то находился в квартире, то наверняка услышал бы, что мы просим открыть люк. Услышал бы — при желании. А если нет такого желания?

«Шеф» не поднялся с нами на крышу, «шеф» остался внизу. А может быть, его уже и нет там? Уехал, а нас запер на крыше?

7

На улице продолжали стрелять, и мы не могли долго возиться с крышкой люка. Пришлось спрятаться за трубой, всем вместе, прижавшись друг к другу как можно теснее. Добрых полчаса мы даже шевельнуться не смели, так что время поразмыслить у нас было. Значит, бежал, бросив нас, негодяй! Предал! Мы готовы были плакать от обиды, потом кто-то вслух подумал: вдруг он нас проверяет на прочность? А может, ему спешно пришлось оставить квартиру, и он просто забыл, что запер изнутри люк на задвижку? Может, когда обстрел утихнет, мы попытаем счастья снова, и крышка откроется без всякого усилия…

У меня перед глазами прыгали, вертелись огненные круги, я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и почти ничего не видел. Страшно мучила жажда. Не знаю, сколько времени это все продолжалось. Мы уже все лежали вокруг люка, но всё ждали: никто не решался притронуться к крышке первым и попытаться открыть ее. Надежда, что теперь она откроется, не покидала нас, и мы так боялись обмануться в ней. В конце концов Павиач протянул руку, робкую, дрожащую, и надавил на крышку, сперва чуть-чуть, затем сильнее и, в конце концов, яростно. Я видел, как гнев перекашивал лица ребят. Теперь все уже начинали понимать: люк закрыт и не откроется вообще.

До вечера мы лазили по всей крыше, искали хоть какой-нибудь лаз на чердак. Но все двери, ведущие с чердаков на крышу, были заперты. Изучали мы и дымоход: насколько широко его отверстие и можно ли по нему спуститься вниз. Но и этот путь, как выяснилось, не подходил для нас. Осмотрели карниз крыши: может, где есть пожарная лестница или хотя бы возможность спуститься вниз по вбитым кое-где в стену костылям, а затем незаметно пробраться в дом. Но возможность была и здесь только одна — сломать себе шею. Дом высокий: смотришь сверху — мороз по коже подирает.

Можно было бы попробовать добраться по стене до разбитых окон нашей квартиры. Но, как назло, стена была гладкая, без единого выступа. А там, где вдоль стен шла галерея, она была ниже крыши почти на три метра. Ясно было, что мы угодили в западню и у нас нет другого выхода, как вступить в состязание с высотой. Мы смотрели один на другого, но никто не решался и не хотел уговаривать другого.

— Потерпите, ребята, — сказал Денеш. — Не надо терять голову, только и всего. Люк закрыт. Но, может, через полчаса или через час его снова откроют. А прыгать или ползти вниз — слишком рискованно. Оставим это на самый крайний случай. Вот увидите, «шеф» скоро придет. Не бросил же он нас в беде.

Упоминание о «шефе» вызвало у всех возмущение.

— Подлец! Негодяй! — послышались возгласы ребят.

А я добавил:

— Жаба!

— Это точно! Жаба и есть! — повторил Йошка Лампа. — Человеческого в нем и капли нет! Люк он нарочно запер. А сам — кто знает, где он теперь. Плевать ему на нас!

Быстро смеркалось. Будто черным пологом задернуло небо. Кое-где тускло, подслеповато заморгали уцелевшие уличные фонари.

— Есть хочется, — состроив потешную гримасу, простонал Павиач.

— Скоро уж к вечерне зазвонят. А у меня живот к спине прирос. Сегодня был для нас страстной вторник, потом среда наступит — тоже страстная, а там жди и страстного четверга.

— Да заткнись ты! — прикрикнул на него толстяк Йошка. — Ты что же вообразил, что мы тут три дня торчать будем? Найдем какой-нибудь способ слезть вниз. Это уж точно. А есть хочется — откуси краюшку неба и жуй! Другого ничего нет. Мы тоже его жуем, воздухом запиваем…

Не знаю, что имел в виду Йошка, говоря: «Найдем способ». У каждого из нас была своя фантастическая идея, казавшаяся на первый взгляд элементарно простой для осуществления. Но уже в следующее мгновение мы знали, что все они неосуществимы. И потому мы лежали возле дымохода, время от времени подползая к люку посмотреть: не поддается ли крышка? Потом уже просто по привычке толкали крышку, потеряв надежду еще сегодня попасть в квартиру. Стали устраиваться ночевать на крыше.

Сначала дул холодный ветер, а когда он утих, заморосил дождь. Мы забрались под брезент, которым раньше мы накрывали оружие. Легли, тесно прижавшись друг к другу, и поглядывали на небо. Оно было совершенно черным. А я все искал на небе свою звезду, ту мою красивую, серебристую точечку, что полюбилась мне, успокоила меня в самый первый вечер на крыше. Где-то ты прячешься сейчас, скрываешься за черными тучами?

Рядом со мной лежал конопатый Аттила и так же, как я, смотрел в черное небо. По его плотно сжатым губам и очень серьезному лицу было видно, что он твердо решил не плакать, не хныкать, не жаловаться. Наверное, тот вечер, когда ему очень хотелось домой, к маме, был для него переломным. Трудности закалили его, и теперь в общей для всех нас беде он держался по-настоящему молодцом. Зато всех хуже было Йошке: он беспрестанно ворочался, стонал и гневно скрежетал зубами. У Дюлы же лицо было окаменелое, ничего не выражавшее, глаза тоже сделались большими и пустыми, а сам он упорно молчал. Мне хотелось как-нибудь утешить его, но что я мог сказать ему?

Вдруг Денет сказал:

— А что будет с нами? Допустим, отсюда мы еще выберемся. А потом? Жить в постоянном страхе? Мы же с оружием в руках… И не сдали его. Не послушались призывов. Нет, только бы мне на булыжную мостовую спуститься, а там уж я погляжу, где поближе граница. Как вы думаете, куда девался Жаба? Может быть, его «санитарная» машина уже мчится в сторону Вены? А?

Аттила, лежавший рядом со мной, повернул ко мне лицо. Словно хотел спросить: «Неужели и я так думаю? Неужели и для меня ничего не значит родина?»

Но неожиданно заговорил Лаци, лежавший тоже рядом со мной, только с другого бока:

— А я не буду спасать свою шкуру. Зачем? Вам этого не понять. Вы все здоровые. А мне врачи уже давно объявили смертный приговор. Залихорадит с утра, а я уже думаю: ну вот она, костлявая, пришла, стучится в дверь. Нет, вам это чувство не знакомо! Мама и папа мне ни в чем не отказывали, потому что знали: не жилец я на этом свете. Десять форинтов на карманные расходы мне давали. А попроси я хоть автомашину — и ту, наверное, купили бы. Какая-то опухоль у меня в голове. Вырезать — опасно. Так что остается ждать, когда я сам по себе… Это как по огненной лаве брести. Сидишь дома за уроками, ходишь в школу, круглый отличник, ешь, спишь, играешь, как все другие дети, и вдруг новый приступ. Мама пеленает тебя в мокрое полотенце, а ты дрожишь от страха. Ничего не болит, один только страх… И сплю спокойно, и даже сны вижу. Мне хочется видеть красивые, светлые, чистые сны…

— …Подонок ты. Вот с кем я связался! Борцы за правое дело — ты и Жаба…

Мы пытались растащить их, потому что жирный Йошка, считавший себя силачом, уже всерьез начинал задыхаться. А Дюла так разъярился, что совсем потерял рассудок. Даже когда он снова лежал на своем месте под брезентом, он все равно повторял, тяжело дыша, словно под грузной ношей: «Банда, мы и есть банда!»

— Давно уж по домам надо было нам податься! — выкрикнул вдруг лежавший подле меня Аттила, сел и, обращаясь к Дюле, затараторил: — Когда ты в субботу схватился с Жабой. Вот тогда, сразу после этого, надо было и уходить. Я так и знал: плохо для нас это дело кончится, если мы вовремя не уйдем!

Насилу удалось его успокоить. Я боялся, как бы с ним опять не начался нервный припадок. Он уже весь дрожал.

— Завтра будет полный о’кэй, — уговаривал его я. — Жаба хоть и темная личность, но просто так он нас здесь не бросит. А не вернется, ну и черт с ним! Выберемся отсюда и сами. Переползем как-нибудь на соседнюю крышу или позовем кого-нибудь из дома на помощь. Придумаем какое-то объяснение.

Я говорил, успокаивая малыша, хотя сам не верил своим словам. Просто хотел, чтобы страсти улеглись. Ребята притихли, но в голове каждый строил, наверное, самые фантастические планы. Мало-помалу успокоился и мой конопатый Аттила. В конце концов он зашептал мне на ухо:

— Домой вернемся, что делать будешь? За что примешься?

Я задумался, не зная, что ему ответить. На ум пришел наш цех, недоделанная работа, недоигранная партия в шахматы. И вдруг в моем воображении возник старый дядя Шандор и те самые слова, что он сказал мне на прощание: «Будь осторожен, сынок. Гляди не впутайся в какую-нибудь историю!»

«Как же я теперь туда вернусь? — думал я. — Как снова начну работать? Все пропало».

— Что будешь дома-то делать, как вернешься? — с ожиданием и надеждой повторил Аттила.

— Тихо-тихо буду сидеть, — в конце концов ответил я ему. — Как мышка.

Конопатый малыш не понял или не хотел понять. Он, наверное, в мыслях уже видел себя в бакалейном магазине и выбирал себе что повкуснее. Он лежал зажмурив глаза и шептал:

— А я буду счастливым-счастливым!

К полуночи ветер подул сильнее, холод стал покрепче пробирать нас. Мы теснее прижались друг к другу, так плотно, что слышно было, как стучат наши сердца: у соседа справа — Лаци Тимко и у соседа слева — раскосого Аттилы. Как мне было их жалко в эти часы, как я их любил! Бедные мои братья по несчастью. Наверное, и самого себя мне тоже было жалко. А ночь была такой черной и нескончаемой, и маленькая, ласковая серебряная звездочка, казалось, исчезла навсегда.

8

Никогда не думал, что ночь такая длинная. Я долго не мог заснуть, слышал, как ворочаются и сопят во сне ребята. На Йошку снова нашло ругательное настроение, и он принялся крыть на чем свет стоит Жабу, призывая на его голову все проклятия. Кто-то храпел. Цыганенок во сне как-то странно отрывисто порыкивал, словно превратился в собачонку. А конопатый Аттила вцепился в мою руку и так и спал, не выпуская ее. Наверное, ему снилось что-нибудь страшное. В конце концов и я задремал. Проснулся, когда уже начинал брезжить рассвет. Наступила страстная среда.

Рассвет был туманным и холодным, и мы так дрожали, что зуб на зуб не попадал. Денеш пополз посмотреть, что там с люком. Мы даже не стали смотреть ему вслед. Немного погодя он приполз обратно и сказал, что крышка по-прежнему заперта.

— Я так и знал, — пробурчал Йошка.

Ферко Павиача занимала теперь только еда: он был голоден как волк. А меня беспрестанно мучила жажда. Одна надежда: как только пойдет снова дождь, открывай рот, и все в порядке.

— Андриш, — прошептал Аттила, — у меня очень голова кружится.

Я посмотрел на него. Он был очень бледный, почти зеленый. Впрочем, у остальных вид был не лучше.

— Не трусь, старик, — успокоил я его. — Сейчас что-нибудь придумаем.

Мы подползли к краю крыши посмотреть на улицу: вдруг внизу увидим кого-нибудь, кто поможет нам. Но казалось, мы были совершенно одни в целом городе: крыша напротив пуста, окна отовсюду смотрели на нас чернотой. Мы еще раз пристально осмотрели местность, подобно тому, как иной раз снова и снова выворачиваешь карманы в надежде найти запропавшую авторучку, хотя отлично знаешь, что она уже безвозвратно потеряна. Мы совещались, спорили и не приходили ни к какому решению.

— Погодите, может, еще Жаба придет, — неуверенно проговорил Денеш. — К обеду. Давайте подождем до обеда. Поспим. Все равно ночью плохо спали. По крайней мере — я. Обессилел совсем.

Это с голодухи, — объяснил Лаци. — И чем дольше будем ждать, тем больше ослабеем. Попробовать надо было сделать одно гимнастическое упражнение. Вечером нужно было, пока было темно. Но и сейчас со стороны двора еще можно попытаться. Улучить момент, когда никого на галерее не будет. Давайте, ребята, я рискну. Как-никак в классе я лучший гимнаст был. И я не боюсь. Честное слово, ни капли.

Я взглянул на него и покачал головой.

— Нет, не пойдет. Почему именно ты? Ты ничем не ловчее нас. Давайте тогда уж жребий тянуть. Кто вытянет, тому и идти. Аттила не в счет, он еще маленький. Вместо него два жребия на меня напишем!

Мы еще раз осмотрели двор. Вдоль всей стены дома тянулась галерея — балкон, но было почти немыслимо, спрыгнув сверху, угодить на нее: слишком далеко она от края крыши. Такой прыжок под силу только цирковому артисту. И пробовать нечего: сломаешь голову, и только. Переползли на сторону дома, выходившую на улицу. Там мне все же удалось высмотреть один уступчик, откуда дальше вниз уже совсем было бы просто слезть.

— Видите, вон там, над чердачным окном! — сказал я. — Окно находится как раз под ним на длину человеческого роста. На уступчик можно ногами встать. Потом идет в крыше выступ — метра в полтора. Здесь можно передохнуть — и дальше. А там: отпускаешь руки, прыгаешь и оказываешься прямо на балконе. Ну, а дальше — как повезет. Рассказываешь хозяевам какую-нибудь байку, выбираешься на галерею, входишь в нашу квартиру и открываешь снизу крышку люка.

Все с напряженным вниманием выслушали мой план, молча осмотрели стену дома. План показался всем вполне приемлемым. Начали добавлять к нему разные предложения, совершенствовать. Йошка только поставил обязательным условием: осуществлять этот план вечером, в темноте, тогда будет не так рискованно.

— Ну что, парни, давайте тянуть жребий? — послышался нетерпеливый голос Денеша.

У меня была в кармане записная книжка. Лаци нашел у себя в куртке карандаш. Писать жребии поручили конопатому Кулачу, как самому младшему. Ему и тянуть. Когда очередь дошла до моего имени, он заупрямился, не захотел писать его на двух бумажках. Я тоже не уступал и в споре так схватил его за руку, что у бедняги слезы брызнули из глаз.

Времени тянуть жребий у нас было предостаточно. Хотя мучили и голод и нетерпение. В полдень еще раз попытались открыть крышку люка. Разумеется, она и на этот раз не поддалась. Тогда мы бросили скомканные бумажки в кепку Кулача и хорошенько потрясли ее.

— А теперь тяни! — приказал мальчонке Денеш. — Не раздумывай, первую хватай, какая в руку попадет.

Но вытащил он не мою бумажку, хотя шансов у меня на это было, понятно, больше, чем у остальных. Вытянул бумажку Йошки Лампы. Йошка дернул плечом, ухмыльнулся, хотя лицо у него теперь было бледнее, чем у Кулача, когда тот тряс бумажки в своей кепке. В его глубоко упрятанных поросячьих глазках светилось беспокойство. Но он все равно старался держаться храбрецом.

— Мне это раз плюнуть. Я бы хоть сейчас пошел, — хвастался он.

На наше счастье, начал подниматься туман, и мы надеялись сделать дело сразу же после полудня. Еще раз внимательно осмотрели место спуска, советовали. Но мы ему уже надоели этими советами. Да и не хотел он все время смотреть вниз, в бездну.

— Без вас все знаю, все у меня уже давно в голове, — сказал под конец он и отполз в затишье, к трубе, подремать.

— Сил набираться, — пояснил Денеш. — Он прав, не лезьте к нему.

Долгой показалась мне предыдущая ночь, а эта среда и того длиннее. Минуты тащились, будто калеки. Под ложечкой ныло и сосало. И в висках стучало все сильнее. Ночью мы ждали рассвета, а теперь — с еще большим нетерпением — когда, наконец, начнет смеркаться. И вот пришел вечер, и мгла начала понемногу окутывать все вокруг. Йошка похрустел суставами, позевал, давая понять, что он готов к спуску. Но тут на улице вдруг послышался выстрел. Мы укрылись за дымоходом. Вдруг страшной силы взрыв сотряс весь дом. Нас, будто лавой, обдало горячей кирпичной и известковой пылью. Когда я открыл глаза, я увидел, что дымохода как не бывало, а мы лежим на голой крыше, совсем беззащитные. Теперь прятаться больше негде. Я поискал глазами белобрысого Лаци Тимко. Ребята лежали, приникнув к кровле, не издавая ни звука. Мысленно я уже попрощался с ними. Мытарства последних дней сделали меня таким бесчувственным, что я уже никого и ничто не жалел.

Но вот наступила тишина, слышней стали чьи-то негромкие стоны. С замиранием сердца мы подняли головы. Но один из нас остался лежать недвижим возле обломков дымоходной трубы — Дюла Кочиш. Лицо у него было запорошено кирпичной пылью, глаза закрыты. Он был без памяти.

Мы не знали, что нам с ним делать, и были в полном замешательстве и тревоге. Денеш приподнял голову Дюлы, поудобнее положил его. Я пощупал пульс, он был очень слаб. Только спустя некоторое время Дюла открыл глаза. Его взгляд встретился с моим. В первое мгновение он, видно, не понял, где он, но мало-помалу его взгляд стал осмысленным.

— Не очень больно.

— Я тоже так думаю, — подхватил я поспешно. — Ты не бойся, мы сейчас врача раздобудем. Тебе не придется тут долго валяться.

— Я не боюсь, — слабеющим голосом отвечал Дюла. — И врача не обязательно. Вот увидишь, мне и так скоро полегчает.

А мы собрались вокруг него, и я видел у всех на лицах страх. Аттила дрожащим голосом зашептал мне на ухо:

— Давайте белый флаг вывешивать. Быстрее! Время нельзя терять. Кто знает, что у него там?

Тут вдруг Денеш заорал на Йошку:

— Чего ждешь? Иди!

Но Йошка уже был не тот, что четверть часа назад. На него было жалко смотреть. Глазки, и без того маленькие, совсем спрятались за пухлыми подушками щек, и голос пропал. Он долго вертел головой, прежде чем смог сказать:

— Я теперь… это самое… не смогу я, ребята…

У него и в самом деле дрожали колени.

Я выпустил из пальцев Дюлину руку и пополз на край крыши. Мне было ясно: терять время больше нельзя. Надо только действовать осторожнее. Мне никак нельзя сорваться: ведь нужно спасать товарища. Я еще не добрался до карниза, когда меня догнал Лаци, за рукав потянул назад.

— Он тебя зовет. Иди скорее. Тебя зовет, беспокойный стал.

Я вернулся. Дюла действительно все время повторял мое имя, а голос у него был такой, что мне словно кто-то сердце рукой сжал. Я присел рядом, взял Дюлу за руку.

— Хорошо, что ты здесь, — прошептал он. — Я тебя попросить хотел: побудь со мной. Побудь, держи меня за руку и рассказывай что-нибудь.

Это-то было для меня труднее всего. Что ему рассказать, я не знал, да и слезы душили меня. Кое-как взял себя в руки и сказал ему:

— Поправишься, Дюла, вернешься домой. Там тебя мама ждет. Увидит тебя — обрадуется, обнимет. И мы уже во всем разберемся.

Сказал и похолодел. Что я ему несу? Будто маленькому Аттиле сказочку рассказываю. Разве это ему нужно?

Но, взглянув на него, понял: это. Интонация моего голоса его успокаивала. Едва я замолчал, как он опять попросил: рассказывай. И я снова, взяв его за руку, повторял и повторял все одно и то же, будто слова какой-то старой-старой песни. И ребята уставились кто на меня, кто на него как завороженные и слушали, слушали.

— Вернешься домой, а там тебя мама твоя ждет. Она увидит тебя — обрадуется, обнимет. Вернешься домой, а там…

Тут снова налетел и яростно закружился ветер. Лаци прикрыл раненого Дюлу брезентом. Я же повторял свое заклинание, а сам думал:

«Что, если нам придется еще четверг здесь встретить, а Жаба так и не объявится? Мы, наверное, все здесь попросту замерзнем. У меня вон уже и руки и ноги закоченели».

Я повторял Дюле все те же слова, потом дышал на его холодные руки. Между тем, если Дюла будет и дальше просить меня оставаться с ним, наступят сумерки, и я уже не смогу спуститься с крыши, так как ничего не буду видеть дальше собственного носа.

А нам нужно обязательно выбираться отсюда. Во что бы то ни стало. Дюла горит как в огне, пот на лбу, хотя мы все закоченели. Нужно идти, а он не отпускает меня. И остальные чудаки сидят и слушают разинув рты, будто их кто заколдовал. Что же мне делать?

Но вот Дюла закрыл глаза. Наверное, задремал. Я кивком подозвал Тимко, и теперь он занял мое место, осторожно взяв руку Дюлы в свою. Подражая моему голосу, он стал повторять:

— Вернешься домой, а там…

И тогда я снова пополз к краю крыши…

Я уже столько раз мысленно представил себе, как я спускаюсь вниз по стене на балкон, что и с закрытыми глазами мог проделать все необходимые движения. С края крыши я бросил взгляд вниз и еще раз убедился в том, что улица была пустынна. Ухватившись руками за водосточный желоб, я на миг повис в воздухе. Затем нащупал ногой первую точку опоры в кирпичной стене и, совершенно не испытывая страха, стал спускаться вниз по фронтону. До ниши чердачного окна я добрался быстро и без всякого труда. Но когда я стал продолжать спуск, меня вдруг бросило в холод и так закружилась голова, что я едва не потерял сознание. Мне пришлось собрать все силы, чтобы удержаться от желания снова вернуться в нишу чердачного окна. Так я провел несколько минут, охваченный отчаянным страхом. Эти минуты показались мне долгими часами.

Я впился пальцами в раму чердачного окна, и казалось, на целом свете нет больше другого такого надежного места. Кинув взгляд наверх, я увидел, что за мною пристально следят, свесившись с крыши, мои друзья. Напрягши все силы, я снова полз вниз по фронтону. Надо сказать, что едва я сдвинулся с места, как я снова обрел прежнюю уверенность. Вновь и вновь я нащупывал ногами и пальцами рук выступы на фронтоне, за которые можно было зацепиться, а когда наконец увидел внизу, под собой, балкон, почувствовал облегчение. Я разжал пальцы и прыгнул. Балкон вздрогнул, загудел у меня под ногами. Я угодил не в угол балкона, как рассчитывал, а на его середину, прямо перед дверью, ведущей в комнату. Я хотел быстро приникнуть к стене, но было уже поздно. Меня заметили из комнаты. Там сидел парнишка, уставившись на меня испуганными глазами. С минуту мы так и смотрели друг на друга, словно окаменев. Ждали, кто пошевелится первым. Наконец я решительно распахнул дверь и шагнул внутрь. Парнишка сидел на диване в плохо освещенной, бедно обставленной комнате. Тонкие черты, острый нос и узкие синие губы только подчеркивали бледность его лица. Но страх в его глазах меня успокоил. Я сделал еще несколько шагов в его сторону. Хотя он был укутан в одеяло, я, прикинув на глаз, смог сразу определить, что он примерно мой ровесник.

— Да ты не бойся меня, — шепотом сказал я ему. — Прошу только: не кричи и не говори громко. Лучше, если никто обо мне ничего знать не будет. Кроме тебя. Помоги мне!

Парнишка не встал с дивана.

— Ладно, — шепотом отвечал он. — Скажи, а как ты здесь очутился?

«Вот, вот, — подумал я. — Сейчас я угощу тебя одной из своих фантастических историй».

Там, на крыше, у меня было вдоволь времени напридумывать множество таких баек.

Тогда они казались мне одна лучше другой. Но сейчас я подумал:

«Ну зачем я буду врать этому парню? У него такой чистый и честный взгляд, что лучше уж я скажу ему правду». И я сказал все, как было.

— Значит, это вы? Вы стреляли там, на крыше? — с изумлением прошептал он, выслушав мой рассказ. — Как вы могли так поступить?

У меня как-то даже язык не повернулся объяснить ему. Я промолчал. А парнишка продолжал допытываться: сколько нас, как мы попали на крышу и как я смог слезть с нее? Особенно его интересовало последнее. А когда я ему рассказал, он с грустью заметил:

— Эх, завидую я тебе!

Почему, я не понял. Я, к примеру, ничего завидного в лазанье по стене не находил. И пожалуй, не пожелал бы еще раз повторить свой цирковой номер. Стоило мне вспомнить тот момент у чердачного окна, как меня сразу бросало в холодный пот. Но объяснить ему все это у меня просто не было времени.

— Как-нибудь в другой раз, если доведется увидеться, расскажу тебе со всеми подробностями. А сейчас я тороплюсь. У меня там, на крыше, лежит контуженый парень. Врача для него нужно искать. Выпусти меня, пожалуйста, в коридор, да так, чтобы никто не увидел. И пообещай, что сам не будешь за мной подглядывать. Понимаю, что я много от тебя требую. Но ты сам подумай о том парне. Представь себе его страдания. Прошу тебя, больше меня ни о чем не расспрашивай. Поверь мне и помоги!

Взгляд мой или голос, но что-то его убедило. Хорошо, что именно с ним мне довелось встретиться. С парнишкой — не со взрослым. Взрослые — они все такие зануды. А этот парнишка, он понял меня сразу. Хотя и был потрясен тем, что мы натворили. Но все же понял: нас нужно выручать.

— Ты не бойся, дома у меня все равно никого, — сказал он. — Отец к соседям вышел. Он — слесарь. А у соседей водопровод испортился. Сейчас у него есть время. Хотя вообще-то он зол, что теперь вот приходится дома сидеть, без дела. А мамы у меня нет. Ты иди спокойно. Дверь в коридор сам откроешь. И за тобой подглядывать я не буду. Я ведь с трудом хожу. Даже не смогу проводить тебя…

Парнишка встал с дивана, сбросив с себя одеяло, и потянулся за костылями, стоявшими сзади.

Настал мой черед удивляться. У него не было одной ноги.

— Теперь видишь, почему я тебе позавидовал, когда ты рассказывал, как спускался с крыши по стене? Зря ты боялся, что я за тобой побегу подглядывать.

Мне было очень жалко его.

— Вон оно что…

— Между прочим, меня зовут Йошкой. Йожеф Петри, — помог он мне преодолеть замешательство. — Но я ловлю тебя на слове. Буду ждать, когда ты придешь и объяснишь мне, почему вы все это натворили.

— Понимаю, — понуро сказал я. — Понимаю и прошу простить нас. Тебя прошу и остальных. Ведь мы всем добра хотели. Нам, поверь, тоже не сладко пришлось. Но мне надо идти, Йошка. И еще раз, тысячу раз спасибо…

Неожиданно для себя я обнял его и крепко прижал к себе. Потом я быстро выскользнул из комнаты в переднюю, а оттуда выглянул на галерею. Улучив момент, когда на галерее никого не было, я приоткрыл дверь и тотчас же закрыл ее за собой. Ключи от квартиры Кубичеков были у меня в руке. Минуту спустя я уже был в квартире.

Она выглядела сиротливо и как-то неприветливо. Я бросился к засову, которым была заперта крышка люка, и выдернул его из петли. Едва бетонная крышка опустилась вниз, на меня сверху уставились пять пар глаз. Пять запорошенных пылью, измученных, жаждущих свободы мальчишеских лиц.

— Давай быстрее, ребята! — сказал я, хотя мог бы и не торопить их.

Один за другим спрыгивали они в комнату, но я ждал с нетерпением шестого, Дюлу.

В самом конце Денеш и Лаци Тимко осторожно спустили вниз и его. Теперь он лежал на диване с закрытыми глазами. Глядя на него, я забыл сразу обо всем: о том, как, рискуя головой, полз я по стене к Йошке Петри. Мне казалось, что я снова на крыше, и, схватив его руку, я зашептал:

— Придешь домой…

О, если бы он отозвался на мой голос, позвал меня, как там, наверху: «Андриш, Андриш!»

Но Дюла молчал, и я уже почти жалел, что ушел, оставил его.

— Нельзя терять ни минуты! — торопил Денеш. — Понесли его скорее…

— Брось ты выдумывать! — отмахнулся Йошка. — А впрочем, если хочешь, я готов. Пошли. Только дай я сперва чего-нибудь погрызу.

— В эту обитель меня больше не заманишь и калачом! — скорчил гримасу цыганенок Павиач. — Но на память я что-нибудь отсюда прихвачу.

Лаци тоже прошелся по квартире, окидывая взглядом комнаты. Прежде мне казалось, что мы долго-долго здесь жили вместе. Но теперь для меня все было здесь неприветливым и враждебным.

— Надо же! Нигде ни письма, ни записки! — закончил осмотр квартиры Лаци. — Жаба захватил все свои вещички и удалился, не попрощавшись.

— Ничего, он об этом еще пожалеет! Рассчитаемся, даст бог! — усердно набивая рот едой, погрозил отсутствующему «шефу» Йошка.

Я же посмотрел на Дюлу, бледного и едва подававшего признаки жизни, и подумал:

«Чем он рассчитается с нами вот за это? У Жабы всего одна жизнь, а это слишком ничтожная плата за жизнь нашего Дюлы».

Мы с Лаци завернули раненого в шерстяное одеяло, после чего Денеш и я осторожно подняли его с дивана. Окинув последним взглядом квартиру Кубичеков, мы двинулись вниз по лестнице, навстречу черному, охваченному бурей городу. Мы больше не боялись кого-нибудь встретить. Дворничиха знала Денеша как племянника Жабы. Когда она выглянула из двери своей квартиры, Денеш небрежно кивнул ей:

— Мои приятели. Пришли ко мне в гости, да вот застряли. А его вот зацепило, — кивнул он на Дюлу. — Хотели врача вызвать — телефон не работает. Попробуем сами дотащить до больницы.

Дворничиха, перепуганная, бледная, худая, сочувственно посмотрела на нас, сбегала за ключом, отперла парадное.

— Вы там поосторожнее, ребята, — сказала она. — На Большом Кольце все еще стреляют.

И вот мы уже возле переулка Корвина. Осторожно ступая среди груд кирпича, мы наконец добрались до больницы Рокуша.

— Зачем мы все-то туда попремся? — забормотал Йошка. — Только внимание на себя обращать? Начнутся расспросы. Вы скажите: больше я вам не нужен? Тем более, что я живу тут рядышком. Заскочу-ка я лучше домой. Может, еще встретимся. Заварушка эта долго протянется. А значит, и я пока из игры не выхожу.

Зато Лаци и маленький Аттила ни за что не хотели оставить нас. В больнице — в холле и по коридорам — повсюду койки, койки. У врачей и сестер усталые лица.

Мы стали в сторону и ждали, когда кто-нибудь подойдет к нам. Нас не очень волновало, что мы скажем, когда начнутся расспросы. Скорее бы пришел врач. Минуты нам снова казались часами, пока, наконец, появились носилки и Дюлу положили на них. Он был недвижим.

— Ничего, врачи знают, что делать. Спасут его, — надеялся и верил я.

Но вот наконец и врач. Носилки подняли, понесли в операционную. А мы стояли в углу коридора, в оконной нише, и смотрели на улицу, на густеющую темноту.

Наступала ночь. Смертельно усталые, мы едва держались на ногах, но нам и в голову не пришло поискать место, где бы присесть.

— Сейчас, наверное, его оперируют? — то и дело принимался шептать Аттила.

— Может, про нас уже и забыли? — обеспокоенно и громко спрашивал Лаци.

Время от времени из операционной кто-нибудь выходил, но у нас не хватало смелости подойти и спросить. В жарко натопленном коридоре тошнотворно пахло больницей. После стольких дней на воздухе нам было непривычно душно и жарко. Как в пекле. У Аттилы разболелась голова. А я после двух дней голода вдруг почувствовал какую-то невесомость, и все вокруг вдруг заволокло откуда-то взявшимся туманом. Прислонившись к стене, мы медленно погрузились в сон. Аттила чуть даже не грохнулся на пол.

Наконец за окном забрезжил рассвет. Грязно-серый полумрак сменил черноту ночи.

Чтобы не упасть, я ухватился за подоконник. Меня качало, как на палубе корабля, в бурю.

«Вот и наступил четверг, — подумал я. Потом на миг вспомнил Жабу. — Интересно, вернется он в дом — отодвинуть засов с крышки люка?»

На улице мерзкое, туманное, закопченное утро. Меня все еще качает, словно на палубе корабля, в бурю. Я взял малыша Аттилу за руку, потому что он шел еще менее уверенно, чем я, дрожал всем телом и беспрестанно всхлипывал.

«Нельзя оставлять его одного», — подумал я.

— Ты успокойся, приди в себя. А то тебя родные не узнают. Давай я провожу тебя до дому, — сказал я ему, а про себя подумал: «Вот за этого я все время боялся, опекал его. А смелого, сильного Дюлу — никогда. Дюла сам для меня примером был. Ему не нужна была моя опека».

Денеш попрощался с нами на углу Вешелени, Лаци Тимко — на площади Клаузаля. Он все еще боролся с рыданиями, и губы у него дрожали. Малыш Кулач жил на площади Ворарош. У ворот он долго пожимал мне руку.

— Приду к тебе сегодня же. Самое позднее — завтра!

«Не выпустят тебя больше на улицу», — подумал я, но говорить ему ничего не стал, только похлопал по плечу.

— Иди и больше не реви!

Он ушел, шмыгая носом, раза три обернулся на ходу, посмотрел на меня благодарным взглядом и скрылся за поворотом лестницы.

Теперь ноги сами несут меня к дому, где жил Дюла. Мне нужно поговорить с его мамой, рассказать, как все произошло. Это сейчас самое важное для меня дело.

И вот я уже на их улице, уже возле его дома. Но у самых ворот я вдруг останавливаюсь. Это тяжелее, чем лезть по стене. Тяжелее, чем проползти от слухового окна до балкона. Это тяжелее всего на свете. Я вижу перед собой его маму, красивую русоволосую женщину, такую, какой я представлял себе по его рассказам. Теперь она, наверное, уже не русая: в волосах появилось много седины.

Я вдруг круто поворачиваюсь и иду назад. Ноги тяжелые, будто свинцом налиты. Лучше я в другой раз, когда-нибудь еще, когда наберусь смелости.

Я не иду, а плетусь — медленно и устало, с тяжелой ношей на плечах. Уже совсем рассвело. Вот ты и пришел, мой четверг. Да, пришел. Самое трудное утро моей жизни.

9

Ровно две недели, как я ушел из дому. Две недели назад, в четверг, ушел, вместо того чтобы стоять в очереди за жирами. Но сейчас у меня было такое ощущение, будто я не был дома целый год. Вверх по лестнице я поднимался медленно-медленно; когда же пошел по галерее, у меня заколотилось сердце. Ну, а возле кухонной двери меня вообще охватил страх: кого-то я найду дома и что скажет мама? У меня даже в ногах началась дрожь. Я стоял у двери и не решался постучать. Но тут мама сама подошла к двери, словно почувствовала, что я пришел, и впустила меня.

Греется утюг на газовой плите; на столе — ворох выстиранного белья. Варится суп в знакомой красной кастрюле. Как замечательно он пахнет! Кастрюля не накрыта, и от нее поднимается вверх теплый пар.

— Мама, — говорю я. — Родная! — И мне хочется добавить: «Я так хочу есть!»

Мама не обнимает меня и только вдруг бледнеет. С минуту она стоит передо мной, потом опускается на табуретку, уронив на колени руки. У нее ужасно усталый вид. Она тяжело, очень тяжело вздыхает. И закрывает на миг глаза. А потом открывает их и с укоризной смотрит на меня.

— Пришел?

Только и всего.

Но на лице ее — ни удивления, ни гнева. Как будто не две недели, а целый год не было меня. Странный, пристальный у нее взгляд и горькие морщины у рта. Да, мать, ты у меня постарела!

Я моюсь под краном, подолгу лью на себя воду, докрасна тру кожу махровым полотенцем. Потом сажусь на табуретку, а мама наливает мне супу. Я долго держу полную ложку у рта: боюсь есть, вдруг стошнит. Рука моя дрожит. Мама смотрит на меня и кивает головой, словно ей все-все известно.

— Ну, теперь доволен? — спрашивает она. — Успокоил душеньку? Вдоволь нагулялся?

Я отрицательно качаю головой и молчу. Мама тоже. Молча глотаю суп. Потом тишину снова нарушает она:

— Когда уйдешь опять?

— Больше не уйду.

Мама машет рукой.

— Не верю я тебе. — Голос ее усталый, безнадежный.

Мне стыдно, и я говорю шепотом:

— Не сердись на меня.

— Чего уж. Сама виновата, распустила вас.

Она берет мою тарелку и наливает еще супу. Потом, когда тарелка снова пустеет, еще. Суп нравится мне все больше, я уже не ем, а просто вливаю его в себя.

Когда я поднимаюсь, мне кажется, что у меня в животе груда тяжеленных камней. В этот момент на кухню из комнаты входит Хенни и замирает на пороге.

— Ты дома? — вскрикиваем и я и она в один голос.

И Хенни, холодная гордячка, вдруг сама бросается ко мне, обнимает и начинает реветь:

— Андришка, милый! Где же ты так долго был? Что делал все это время?

Она засыпала меня вопросами, нет, она учинила мне настоящий допрос — не то что мама, которая, как видно, боялась услышать правду о том, что я успел за это время натворить.

Я вывертывался как мог, лепетал что-то невнятное, отвечал вопросом на вопрос.

— А ты сама-то когда объявилась? — спросил я ее. Оказалось, в тот самый день, когда сбежал я.

Они — несколько человек — собрались на квартире одного парня из «Кружка имени Петёфи» и торчали там. Строили всякие планы, в конце концов испугались и разошлись. Некоторые связались с вожаками мятежа. Писали и расклеивали листовки. А Хенни вообще ни в чем не принимала участия. Позавчера Фери — ее жених — уехал. Не простившись. Просто передал через своих дружков, что на родине он больше оставаться не сможет. Бежал в Австрию, бросив все и ее, свою дорогую Хенни.

— А ты? — спросила меня сестра, закончив рассказ.

Как переменились роли! Я как-то сразу вдруг почувствовал себя старшим и теперь уже считаю ее глупенькой, а не она меня, как прежде.

Мама же не смотрит на нас вообще; она стоит у стола и гладит белье.

«Вот с ней мне как раз и нужно поговорить, — думаю я, — только с ней».

Агнешка лежит в комнате на диване и читает. Увидев меня, она захлопывает книжку, притягивает к себе, усаживает рядом. Глаза ее — милые карие глаза — так и сверкают. Хенни тоже присаживается рядом, и теперь они уже вдвоем принимаются упрашивать меня, чтобы я рассказал. Теперь я для них — герой. Это я-то, который всегда с такой завистью взирал на них. А сейчас я глядел на них и думал: «Глупенькие вы еще девчонки!»

Досталась им работка: клещами приходилось вытягивать из меня каждое слово. Если уж чем не хотел я хвастать, так это своими «подвигами». Я даже посчитал бы справедливым, если бы мама хорошенько отхлестала меня по щекам. Ведь то, что довелось мне испытать, — ужасно. А тот, кто втянул, заманил меня, — подлец. Так как же после всего этого я могу считать свои действия правильными? Я всякого насмотрелся за эти дни! Почему это случилось? Потому лишь, что такие, как Ферко, считали, что мы «плохие венгры»? Но почему плохие? И кто мешал нам быть хорошими? Кстати, где теперь он сам, этот «великий венгр» Ферко? Чего же он испугался, если ничего дурного не сделал? Почему он тогда сбежал? Во всяком случае с Хенни он поступил по-свински: сбежал и даже не сказал ей «до свидания». А эта дуреха все равно влюблена в него по уши, как и прежде.

— Я поеду к нему, — говорит она, отводя взгляд куда-то в сторону.

— Ты рехнулась? — Я удивленно смотрю на нее.

Но тут обе сестры набрасываются на меня и начинают горячо доказывать ее правоту. Оказывается, нас с распростертыми объятиями ждут во всем мире: в Вене, Лондоне, Амстердаме. Встречают с букетами цветов.

Агнешка, словно угадав мои мысли, начинает рассказывать о делах в нашем доме:

— Наши соседи, Бергеры, уехали. Побоялись, что начнется фашистский разгул, как в сорок четвертом, еврейские погромы, геноцид. Бросили трехкомнатную квартиру и укатили. Паткаи тоже. С собой забрали только самое ценное.

— Мятежники никого в доме не тронули? — спросил я.

Агнешка вздрогнула.

— Я только про свой этаж знаю. Люди не очень откровенничают. Слышала, будто забрали Фери Олу. Хотели отца арестовать за то, что работал в Министерстве внутренних дел. Но отца дома не оказалось, так они избили сына и с собой увезли. Домой парень больше не вернулся, говорят, убили. Между прочим, единственная «вина» парня была в том, что он учился в Советском Союзе. Теперь в доме будет много новых жильцов, — вставая с дивана, сказала Агнешка. — Многие уезжают за рубеж. Граница открыта, за билет платить не надо. Поезжай куда хочешь. Хоть в Коломбо, хоть на Таити. Ты, Андриш, тоже об этом подумай.

Во мне закипал гнев. Он уже катился комком вверх, к горлу.

— Ну и уезжайте в свои Таити! — ору я исступленно. — Катитесь! Там всегда голубое небо и светит солнышко. Будете целыми днями петь и танцевать…

Аги тоже взрывается, лицо ее багровеет.

— Да, голубое!

— Словом, вы уехали бы? Хотите уехать?

— Да! Только вот мама! Она и слышать об этом не хочет. По крайней мере, пока не было тебя. А теперь ты вернулся и должен поговорить с ней. Раньше она с нами соглашалась, а тут вдруг на дыбы встала.

— А я и не подумаю с ней об этом говорить.

— Между тем у тебя-то как раз есть все причины опасаться. Думаешь, если дознаются, они будут с тобой церемониться? — Хенни, строго сдвинув брови, смотрит на меня. — Подумай об этом. И о нас подумай. Из-за тебя и нас могут к ответу притянуть.

— Хорошо, — махнул я головой. — Не бойся, вас не подведу. Подумаю, как мне быть. Только не сейчас. Сейчас у меня и так голова, как барабан, гудит. Пойду к себе высплюсь сперва. И не будите меня. Если только что то очень важное. Просплю до завтра, до утра.

Я забрался в свою кровать, в маленькой комнатушке. Старая, скрипучая — далеко не царское ложе. За границей, вот там, наверное, у меня была бы царская постель. Там ведь все удивительное! Нет, пусть дураки таким байкам верят. А девчонки явно свихнулись.

Я проснулся. С трудом открыл глаза. В комнате светло, у постели стоит Хенни и трясет меня за плечо.

— Андриш, вставай и, пожалуйста, не стони так ужасно!

Я с укором посмотрел на нее.

— Я же просил не будить меня до утра.

— Да какое утро? Уже обед. Я решила, что ты заболел и не можешь прийти в себя. Мечешься в постели, стонешь. А вообще тут к тебе пришли. Молодой человек. Говорит, вы с ним на одном заводе работаете. Хочет поговорить с тобой. Потому и разбудила.

Я поднялся, пошатываясь вышел из комнаты и вижу: передо мной — Денеш.

Выспавшийся, отмывшийся, причесанный, свеженький. Прислонившись к притолоке, он тихо, почти шепотом, поясняет, с чем пришел:

— Андриш, я не хотел исчезнуть, не попрощавшись. Встретился с ребятами, и мы уже обо всем договорились: послезавтра исчезнем. Я не хочу ждать, пока меня к ответу притянут. Давай, брат, удирать. Если, конечно, хочешь с нами…

В это время вышла из своей комнаты мама. Подошла к нам, ждет, пока я ей представлю Денеша. Потом взяла стул, села невдалеке, всем видом давая понять, что тоже желает слышать наш разговор.

— Ты как считаешь, когда можно будет снова начать работать? — подмигнув, спросил меня Денеш.

— Хорошо бы прямо завтра, — искренне ответил я.

— Надоело бездельничать. А что ты делал на прошлой неделе?

— Дома торчал. Отсыпался. Что еще можно делать?

— Я тоже. Очень скучаю. Ну, тогда бывай!

Я проводил его, у двери он мне шепнул, прощаясь:

— В воскресенье в десять будем возле вашего дома. Я загляну во двор, посвищу. Подумай и поступай как знаешь, — и ушел.

10

На другой день утром мне никак не хотелось вставать. Хотя проснулся я чуть свет, но снова и снова зажмуривал глаза, пока опять не задремал. Да и зачем вставать? Что делать-то? Все серо и безнадежно. Заснул снова, да лучше бы уж и не засыпал. Приснился Денеш. Мы с ним отправились в путешествие на корабле — не то в Канаду, не то в Австралию.

«Дурак, кто не поедет с нами, — размахивал руками, горячился Денеш. — Величайший дурак. Никогда не было и не будет больше такого шанса. Весь мир объедем вокруг. Посмотрим, какое море, волны какие! А ты возвращайся домой, Андриш. Знаю, что у тебя на уме. Поворачивай оглобли. Ты всегда был глуповат, знать, таким и остался. Жаба смылся, значит, теперь тебе за него отдуваться. Нужно же кому-то ответ держать. Оставайся дома, тут тебе лучше будет».

Наконец я встал, вымылся с ног до головы, чтобы окончательно прийти в себя, но плохое настроение мне смыть так и не удалось. Мама больше уже не боялась, что я снова пропаду. В бакалейном меня встретили, как родного сына. Продавщица, толстая как бочка, тетушка Котас, даже обняла меня. Она, видно, слышала, что меня долго не было дома, и сделала свои выводы. Насилу вырвался из ее могучих объятий, от стыда и смущения красный, как вареный рак. И тут вижу перед собой стоящую в очереди Жужу Ола — с неподвижным лицом и крепко сжатыми губами. В маленьких косичках — красные ленточки, на лицо вроде немного похудела. Мы с ней хорошо знакомы. Их школа рядом с нашим цехом. А раньше, когда еще были маленькими, вместе играли на галерее нашего этажа.

Но теперь она смотрела на меня так, будто впервые в жизни видела. Я хотел поздороваться с ней, но она не подала мне руки. Я думал, как сказать ей: «Жужика, я знаю о твоем большом горе и сочувствую тебе от всего сердца», но не знал, как начать. И тогда она первой заговорила. Почти враждебно:

— Ты держись подальше от меня. Нас теперь сторонятся.

Я и вовсе побагровел.

— Очень мне нужно знать, что делают другие и почему.

Она попятилась от меня и посмотрела опять холодным взглядом.

— Это тебе-то не нужно, «героическому юноше»? — и ушла.

А я остался в полном замешательстве. Меня не утешило даже то, что тетушка Котас насыпала мне с верхом кулек фасоли, щедро отвесила картошки.

Домой я вернулся в отвратительном настроении. Как раз в тот момент, когда какая-то медсестра из «Красного Креста» принесла Хенни письмо от ее Ферко. Хенни трижды прочитала его вслух, каждому из нас в отдельности, хотя там и читать-то было нечего — так, одна пустая болтовня. Ферко еще жил в лагере для перемещенных лиц, но надежды у него были самые радужные. Собирается уехать в Нью-Йорк и ждет Хенни. Скоро у него будет разрешение на въезд в США, и можно в путь…

Письмо Фери вызвало новые споры. Нужно ехать, и немедленно.

— Решайся, если не ради меня, то хотя бы ради Андриша.

— Я не поеду, — заявил я и захлопнул за собой дверь. Выскочил на улицу. Куда, зачем я иду, я не знал. Скорее всего, просто проветриться да обдумать, что же делать дальше? И где я найду свое место?

Вдруг я вспомнил дядю Шандора. Будто молнией озарила эта мысль мое сознание. Хватит того, что я натворил кучу глупостей за прошлые две недели. Больше я не хочу ничего делать, не подумав, не посоветовавшись. А с кем еще посоветоваться, как не с дядей Шандором?

И я отправился в путь. Все ноги отбил, пока к нему добрался. Но его не оказалось дома, и соседи тоже не могли ничего определенного сказать, когда он будет. Дня три уже не видно старика.

Домой шел, будто в воду опущенный. Это очень плохо, что я не застал дядю Шандора. Чувство такое, что я вконец один остался. Нет больше никого, кто бы меня за руку взял, поддержал.

«Неужели и старик махнул за границу? — думал я. — Нет, не верится, хотя кто его знает. Много за последнее время неожиданного для меня случилось».

Так я бродил по городу, рассуждая, споря сам с собой, прикидывая, что делать дальше, пока вдруг не заметил, что я стою перед тем самым домом на улице Пратер.

Подобно злодею, которого приводит к месту содеянного им преступления его собственная совесть. Я завернул под арку.

«Загляну-ка я к Йошке Петри, — подумал я. — Ведь обещал же я ему еще раз навестить и объяснить ему все. Объяснить, как будто это так просто! Но если не зайти сейчас, завтра меня может здесь уже и не быть. Слово не сдержу…»

Как он обрадовался мне! А во мне всколыхнулась, поднялась волна горечи.

— Что дальше собираешься делать? — спросил он. — За что примешься?

— Хотел бы работать пойти, — тихо проговорил я. — А вообще все надо бы основательно обдумать, прежде чем решать. Но выхода никакого не вижу. Как знать, что будет здесь завтра. Один дружок, например, советует мне за границу бежать. Очень зовет с собой. А я вот не знаю, как и поступить.

Йошка испуганно посмотрел на меня.

— Когда уезжает твой приятель?

— Завтра в десять зайдет за мной. Но до тех пор мне нужно уже на что-то решиться. А это — нелегкое дело.

Йошка надолго замолчал, потом почти выкрикнул с упреком:

— А я-то думал: ты другом мне станешь! Часто приходить ко мне будешь. Я ведь такой одинокий!

Чувствую, что у него сердце надрывается. И глаза как-то подозрительно блестят.

Потом он спросил, где я живу, и, вздохнув, сказал:

— Совсем близко от меня!

Я пришел домой, сел на кухне, где мама стряпала ужин. Мы долго молчали, потом она сказала:

— Сладу нет с девчонками. Что будем делать, Андриш?

Я не ответил. Не знал я, что ей ответить.

— Мне-то уж все одно, — махнув рукой, призналась мама. — Меня нет больше, есть только вы. А я об одном пекусь, как сделать, чтобы вам было хорошо. Знать бы вот наперед, как оно лучше-то! А у кого узнаешь, кого спросишь?

Помолчали еще немного, и она снова принялась жаловаться:

— Для матери ее ребенок — это всё. Она за него что угодно сделать согласна. Вон бедняжка Ола совсем извелась, как сыночка потеряла. Муж, он и дома почти не бывал. А теперь она и вовсе одна с дочкой осталась. Таскает ее за собой повсюду, бегает как безумная по городу, все среди непохороненных сына своего ищет. А мне девчурку жалко, мрачная какая-то сразу стала. Смотрит испуганно, будто зверек загнанный.

— Знаю. Видел ее, — сказал я, а в горле у меня запершило. — А где же их отец? Он что, тоже погиб?

— Нет, я думаю, в войсках он теперь. В этих, как их, во внутренних, что ли.

Мы поговорили еще немного, потом я поужинал и пошел спать. Ничего не хотелось мне делать, только спать. Уснуть, чтобы не знать забот.

Проснулся я глубокой ночью. Потом до рассвета вертелся в постели, но так и не уснул больше. Зато принял решение: никуда я не поеду, останусь на родине. Я здесь жить хочу. Как это хорошо, что в конце концов я на что-то решился. Я встал, вымылся с ног до головы холодной водой и поел с аппетитом. Больше меня не томили ни собственная подавленность, ни жалобное выражение на лице Хенни, ни мамина нерешительность, ни Агнешкины намеки, что, мол, мы упускаем великий шанс.

«Ничего, сейчас я скажу маме, что нам делать, — думал я про себя. — Она меня послушает, а не девчонок».

И вдруг звонок в дверь. Открываю, на душе весело. И кого я вижу? Йошка Петри собственной персоной! Раскрасневшийся как маков цвет, пот на лбу. Стоит, на костыль свой опирается.

Думаю, что даже он не был так удивлен, увидев меня тогда на своем балконе, как теперь я при его появлении.

— Проходи, садись. Наверное, очень устал?

Йошка только кивнул. На костылях проковылял в комнату и буквально рухнул на кровать. Заговорил, когда я поплотнее прикрыл дверь в комнату. У него был очень смущенный вид, и он старался смотреть не на меня, а куда-то вниз.

— Знаешь, Андриш, чего я пришел? Если за границу поедешь, возьми и меня с собой.

Вот тебе на! Будто потолок на меня обвалился. Да он что, спятил, что ли, этот Йошка?

Наверное, я с таким испугом посмотрел на него, что он принялся объяснять мне свою просьбу:

— Мне протез нужен. Знаешь, такой протез, чтобы от настоящей ноги не отличить.

Слушаю я его, а что ответить — не знаю. Вот он сидит передо мною, бедняга. По неделям не выходит из комнаты, людей почти не видит. А и ему известно, что там, за рубежом, — рай земной. Интересно, это ему та самая тетя Мари в уши напела или родной отец?

— Отец мой, — продолжал сыпать как из пулемета Йошка, — возражать не станет. Ну, может, немного удивится, немного испугается, но потом ничего — смирится. Да, если по чести, я ему только в тягость. Он и так все норовит бежать из дому. Не будь меня, он бы снова женился. А так, когда я есть, трудно. Кто ж за него пойдет? Из-за меня. А когда там, на Западе, я на собственные ноги встану…

— Ты уверен, — в замешательстве решился я задать вопрос, — что там и врачи лучше, и ногу тебе искусственную сделают, и все в порядке будет?

— Уверен, — подтвердил Йошка. — Это и тетя Мари говорила, и соседка одна, она иногда ко мне посидеть приходит. Сидит возле меня, что-нибудь вяжет и рассказывает. Это у меня последняя надежда! — добавил он.

И снова во мне все перевернулось. Всю мою уверенность как будто ветром сдуло. Ведь этот парнишка для меня великое добро сделал.

Я сидел и молча смотрел на него, думая о том, как я обманул бы его сейчас, его надежду, если бы отказал ему.

Но я все же попытался успокоить, отговорить его, переубедить.

— Ну как же ты решился на такой долгий путь? Ведь ты даже вот сюда добирался с каким трудом?

— Потому что я один шел. Никто не поддерживал меня. А если, скажем, ты будешь хоть немножко мне помогать, все знаешь как пойдет? Как по маслу! Соберу все силы. Ради этого стоит…

«Все что угодно попроси, сделаю, — думал я, — только не это. Немыслимо… А вдруг мы уедем отсюда, а там, за границей, совсем все не так, как ты себе вообразил?»

Сначала мы спорили, потом умолкли и стали ждать. Особенно он ждал, когда же придет Денеш. Будто чуда какого-то.

Точно в десять внизу под аркой раздался свист. Я не пошевелился. Йошка же вспыхнул густым румянцем.

— Андриш, ты не поедешь? Из-за меня остаешься?

— Я вообще не собирался ехать, — заверил я его. — Нет у меня никакого желания.

— Даже на галерею не выйдешь? Помаши ему хотя бы рукой. На прощание.

— Нет. Лишнее это.

И мы снова умолкли. Йошка сидел разочарованный, потупив голову. Вдруг под окном, на галерее, послышались чьи-то шаги, потом стук — сначала в окно на кухне, чуть позже — в дверь моей комнаты. Я распахнул дверь — на пороге стоял Денеш.

— Ты что, не слышал, как я свистел?

— Нет, слышал, — не глядя на него, сказал я. — Слышал, но я решил остаться.

Денеш посмотрел на меня с таким удивлением, что я даже покраснел.

— Ты — великий осел, — покачав головой, сказал он. — Величайший. А я пошел. На углу меня ждет грузовик.

— Грузовик? — вскричал я и даже подпрыгнул. — Где вы достали грузовик?

— Не твоя забота, — повел плечом Денеш. — Есть, и всё. Папаша одного моего дружка везет нас.

Мы с Йошкой переглянулись. У него во взгляде снова загорелась надежда. Взгляд его был — сама мольба. Денеш посмотрел на Йошку и мгновенно понял, чего тот хочет.

— Он тоже поехал бы?

— Да, — ответил я. — Хотел бы. Найдется для него еще одно место?

Денеш кивнул:

— Найдется.

— Только ему помогать придется, — заметил я. — Сам видишь, у него только одна нога…

— Да брось ты придумывать, — нетерпеливо оборвал меня Денеш. — О чем речь, поможем!

Я вышел на кухню и сказал маме, что проедусь до границы. Возможно, к вечеру уже вернусь или, самое позднее, завтра утром.

Мама была так всем перепугана, что и не удерживала меня. Просила только быть осторожнее и обязательно возвращаться.

Я набросил на плечи пальто и сказал Денешу:

— Пошли. Этот парень — Йошка Петри. Считай, что это он помог нам выбраться тогда с крыши. Если бы не он, загорали бы мы там и по сей день. Так что теперь и ты ему помоги.

Денеш рот разинул от удивления. Даже его мясистый нос, казалось, выражал это удивление и почтительность к Йошке.

— Ежели понадобится — сам на руках понесу!

Мы подхватили Йошку под руки и осторожно зашагали с ним по галерее. С нашей помощью он передвигался совсем легко и быстро. А на кухне, у окна, стояла мама и отчаянным, полным тревоги взглядом смотрела нам вслед.

11

Когда я вспоминаю этот путь, он и по сей день кажется мне каким-то странным и запутанным сном. События перепутались в моей памяти.

Когда мы взобрались в кузов, грузовик уже был порядком набит. Но и потом, пока добрались до Венского шоссе, к нам все время еще кто-нибудь подсаживался. Водитель, не долго торгуясь, совал в карман плату за провоз и велел очередному пассажиру лезть наверх.

На шоссе царило оживление. Мчались «собственники», «санитарки» с красными крестами, просто грузовики. А кое-где и пешеходы отважно шагали в сторону границы. Очень быстро наша колымага обрела вид пештского трамвая — «шестерки» в часы «пик»: представители довольно пестрого общества сидели так тесно, что буквально яблоку негде было упасть; несколько горластых ребятишек, которых пытались утихомирить их предки; двое старичков-супругов, беспрестанно успокаивавших друг друга, что нечего, мол, бояться; молоденькие девчонки с рюкзаками, ну и парни моего возраста. Слушая их разговоры, я понял, что пассажиров грузовика в основном движет на Запад страх. Страх всевозможного рода: больше всего перед мятежниками, а у самих мятежников — перед грядущим возмездием, евреи боялись погромов, остальные — просто новых беспорядков. Те, что помоложе, беззаботно болтали, беспрестанно курили и делали вид, что эта поездка для них не больше, чем обычная загородная прогулка. Засунув руки в карманы, они равнодушно поглядывали на проносящиеся мимо нас села, и в их взгляде чувствовалась какая-то заносчивая самоуверенность: а ну, посмотрим, чего стоит этот хваленый большой свет?

Грузовик подпрыгивал на ухабах, швыряя друг на друга пассажиров. Те визжали, смеялись, вопили, родители то и дело принимались утешать своих сонливых, хнычущих чад, а старушке вдруг отчего-то стало так плохо, что пришлось из-за нее остановиться. Шофер ругался и уже хотел ссадить супругов в следующей же деревне, но старик уговорил его не делать этого, так как им обязательно нужно в Австрию, куда, по слухам, бежала их единственная дочь. А им так нужно найти ее!

Километров за восемь до границы грузовик остановился.

В общем-то, до границы было рукой подать, но нам посоветовали кружной путь, по тайным тропам и рассеченным оврагами склонам холмов, через лес и через речку. Йошка собрал все свои силы, но он уже больше просто не мог. Поначалу ребята помогали нам, потом один за другим исчезли. Бросил нас и Денеш, позабыв уже о своем обещании. Вскоре нас обогнали и старики и многодетные родители. Начало смеркаться.

Я попытался нести Йошку на спине, но чуть не упал под такой ношей и оставил эту затею. Мы отдохнули, прошли еще немного, снова присели передохнуть. Я все время успокаивал, подбадривал его: не к спеху, за нами же никто не гонится, часом раньше, часом позже, но придем! На наше счастье, вблизи какого-то хутора мы повстречали одну старушку крестьянку, она сжалилась над нами. Нашла нам какую-то не то тележку, не то старую детскую коляску, она и сама уж не помнит, что это было раньше. Колеса у этого сооружения страшно скрипели, и одно то и дело слетало. Но в конце концов я его укрепил.

Я усадил в тележку Йошку и потащил ее по непролазной ноябрьской грязи. А тут еще дождь зарядил; пока мы до Рабцы добрались, промокли до нитки. По пояс вброд переправлялись через речку. Холодно, но я порядком вспотел. А когда мы решили, что вконец заблудились, оказалось, что мы уже давно за границей.

Своих спутников встретили: они сидели на поляне, сушили одежду, приводили себя в порядок.

Было уже около полуночи. Мы промерзли. Чтобы согреться, развели костер. Трепетало пламя, мерцали огоньки сигарет, и ярко-ярко блестели Йошкины глаза, полные благодарности и надежды. Йошка ничего не говорил, только сжимал мою руку.

Я обвел взглядом этот промокший, продрогший, притихший кочевой табор, собиравшийся отправиться навстречу новой жизни. Малыши спали на руках у матерей, супруги-старички, понурив головы, смотрели на огонь костра, молодежь тихо перешептывалась: ни визга девчонок, ни мужских грубоватых анекдотов. Даже Денеш помалкивал.

Было очень тихо, над головами небо — без звезд. Мне припомнилась одна старинная песня, ее иногда напевала мама: «Покинул край родимый…»[9]

Но сейчас ни мне, ни кому другому и в голову не пришло бы запеть, даже потихоньку, себе под нос. Странное, гнетущее состояние. Но вот кто-то встал и подал сигнал отправляться дальше. Потушили костер, все стали собираться. Я подошел к Денешу и попросил его присмотреть за Йошкой, но не так, как до сих пор, а по-честному и благородному. Я бы сам помог ему, но мне ведь нужно возвращаться.

Денеш растроганно обнял меня, похлопал по плечу и пообещал сделать все. Но я хоть и знал, что обещание его вполне искреннее, все равно не очень верил в него. Поэтому у меня сердце заныло, когда я простился с Йошкой и они двинулись снова в путь. Маленькую тележку они бросили: Йошка божился, что теперь-то уж, отдохнув, он и сам одолеет дорогу пешком. Некоторое время я еще видел их, но вскоре они потонули во мгле, и последний звук их голосов растворился в ночи. Это был голос Йошки, крикнувшего мне напоследок:

— Прощай, Андриш…

Но вот я повернулся и зашагал — в свою сторону, на Будапешт. Почти целый день ушел у меня на это. Вернулся домой по уши в грязи, измученный, как пес.

— Завтра едем, — сказал я маме. — Через границу пройдем запросто. Опасности никакой. Собирайтесь! — и лег спать.

Но на другой день мы еще не поехали.

— Нельзя же все так вот бросить, — сказала мама. — Да и ехать мы не можем с пустыми руками, как нищие. Кое-что нужно продать, остальное — как следует упаковать.

Тщетно я доказывал ей, что это не путешествие в вагоне первого класса и что, мол, я видел ребят с тремя яблоками и куском хлеба в кармане. Она отмахивалась и говорила: сама знаю, не маленькая. Прежде она со всеми соглашалась, а теперь вдруг с невиданной решительностью принялась продавать все ценное. Может, это был только способ подольше оттянуть отъезд, но она стояла на своем.

— Не согласна я, — говорила мать, — ни за что ни про что размотать добро, что целую жизнь своим горбом наживала.

Девчонки ссорились с ней, торопили. Я тоже уже начинал нервничать: меня мучила совесть из-за Йошки, которого я бросил одного там, на чужбине.

«Помочь надо ему, — думал я, — может, ему сейчас очень трудно».

Но все было напрасно: мама никак не могла собраться. Проходили дни, недели. Уже весь дом знал о наших сборах; одни поглядывали на нас сочувственно, другие косились. Хотя, может, это я сам вбил себе в голову, потому что мне было как-то очень уж стыдно людей. Однажды я повстречал на лестнице Жужу Ола и на этот раз сам поспешил отвести взгляд в сторону — она, наверное, тоже слышала и теперь думает обо мне: бежишь, «национальный герой»! В конце концов я совсем перестал выходить из квартиры, бездельничал, валялся на диване. У меня было одно желание: поспать. Когда спишь, все хорошо. А проснулся — нервы, кажется, вот-вот лопнут от напряжения. В середине декабря мы все же двинулись.

Надо сказать, что это, второе, путешествие было еще труднее первого. В дороге после всех треволнений заболела мама. Пришлось остановиться в городе Дьёре, три дня ждать, пока она поправится. Но и после этих трех дней вид у нее был такой, что жалко было смотреть. Руки дрожат, на щеке нервный тик, исхудала — одним словом, едва на ногах держится. Проводника мы нанимать не стали: я сам хорошо помнил дорогу. Но зря мы пробирались через лес по горам и долам — в конце пришлось нам рысью бежать обратно. Потому что у речки я заметил пограничный патруль.

Дул ледяной ветер. К тому времени уже ударили морозы. Мама спотыкалась, падала, а под конец опустилась на землю и сказала, что не сделает больше ни шагу. Когда же она снова согласилась идти, мы заблудились и чуть не угодили в руки солдат.

Страшная это была ночь. В отчаянии искал я какую-нибудь заброшенную, но верную тропу к границе и ругал себя, что сбился с пути. А в общем, я понял: обстановка сильно изменилась.

Перед рассветом мы сделали последнюю попытку. Промерзшие до костей, измученные вконец, двинулись мы по новой тропе. Маму почти без сознания перетащили мы через ручей, и тут, когда было уже рукой подать до цели, нас остановили пограничники.

Ответ за все я взял на себя, сказал, что это я уговорил семью бежать за границу. Их усадили в машину и отправили назад, а мне дали пару затрещин и посадили под стражу. С недельку продержали в КПЗ на границе, потом отослали в Будапешт.

Вот как все это было. Думал: не переживу позора. Домой плелся — не смотрел ни направо, ни налево. Мимо табачного киоска и бакалейной лавки тетушки Котас я пулей промчался, даже глаза закрыл, чтобы случайно не увидеть кого-нибудь из знакомых. Дома забился как суслик в нору и дня два даже в коридор носа не высовывал.

Спал, валялся в постели, снова спал. Дверь своей комнаты не отворял. Иногда в полусне сквозь тонкую стенку слышал, как на галерее беседуют тетушка Луци с торговкой из табачного киоска, с которой они уже успели подружиться. Иногда приходила мама, пыталась меня разбудить, но я просил оставить меня в покое: кажется, я заболел.

В конце недели я все же поднялся. Выбрался на кухню, сел на табуретку и, к своему удивлению, отметил, что мама как ни в чем не бывало хлопочет, занятая своими делами.

И девчонки ведут себя так, словно ничего не случилось и мы никуда и не уезжали.

В этот день я рискнул выйти на улицу и убедился, что ни в нашем доме, ни по соседству никому до нас и дела нет. Может, и не знают о наших похождениях, а если и знали, то всё давно забыли. Не сговариваясь, мы и у себя дома не заводили никогда об этом разговора, будто никуда и не двигались с места.

Сидеть дома было невмоготу, и я отправился побродить по улицам.

Страсти поулеглись, все меньше людей бродило без дела, и во всем чувствовалось больше порядка. Заработали заводы, учреждения, начали торговать магазины.

И в один прекрасный день я почувствовал, что бездельничать больше не могу. Пошел к себе в цех. Уже близко был от завода. Но возле мастерской сапожника Дюриша остановился, решил сначала осмотреться. Дюриш увидел меня в окно, зазвал к себе, стал расспрашивать. Он говорил так, словно я уже давно снова работал и выскочил из мастерской на улицу всего на несколько минут. Здесь, на окраине, приятно пахло деревней, вдоль грунтовой дороги стояли маленькие домишки, росли деревья. Словно город был где-то далеко-далеко отсюда и здесь всегда царил мир и покой.

Сапожник чинил старый ботинок, а из кухни в его мастерскую тянуло вкусным картофельным паприкашем. Это тетушка Дюриш стряпала обед. А мы с ее мужем беседовали: вот уже скоро и снег выпадет — вон какие тучи нависли, и туман стоит, и как хорошо, что нет морозов, не вымерзнут озимые. И ни одним словом о том, что было.

Сапожник, видно, намеренно избегал этой темы, но он и не догадывался, как хорошо он поступает. Работал он быстро. Закончив, поднял ботинок, показал с гордостью:

— Будет как новенький!

А меня эти его слова в сердце кольнули, как укор: ведь я-то все еще нигде не работаю!

Еще ниже опустился к земле туман, и полдень уж отзвонили на колокольнях, а в воздухе закружились первые снежинки, когда я наконец набрался смелости заглянуть на свой заводской двор, погладить лохматую шею Мохнача. Пес сразу же признал меня и стал тереться о мое колено, как старый приятель.

Шаг за шагом я приближался к зданию цеха, и вот я уже стоял у окна. Пол завален стружкой, грохочут станки, гигант Балигач трудится над какой-то деталью. Рядом с ним незнакомый мне парнишка, помогает ему. А в углу старый дядюшка Шандор хлопочет у своего верстака. Взглянул я на них, почувствовал свежий запах древесной стружки и вдруг все на свете забыл.

Я снова был у себя дома, по рукам пробежала приятная дрожь, ладони зачесались: руки просили работы.

И я постучал в окно. Гигант Балигач прищурился, подошел к окну и, узнав меня, развел руками и басовито гаркнул, так что я и через стекло услыхал:

— Смотрите-ка. Снеговик!

А я действительно сделался похожим на снеговика: снег валил уже хлопьями и, пока я глазел в окно, вырядил меня в новое, белое одеяние.

Внутри цеха от тепла «буржуйки» снег быстро сбежал с меня ручейками. Новый ученик очень удивился, когда я, подойдя к старому мастеру, набравшись духу, спросил:

— Дядя Шандор, можно мне будет опять работать?

Старик сдвинул на лоб очки, оглядел меня с ног до головы и, насупив брови, спросил:

— А пораньше это тебе не пришло в голову?

— Пришло, — возразил я. — Я к вам домой заходил, в начале ноября. А сосед ваш сказал, что вас уже третий день не видно. «Может, говорит, за границу уехал».

Дядя Шандор кивнул, вроде даже усмехнулся:

— Ну, а ты? Отощал, будто борзая. Где скитался-то так долго?

Что таиться? Все равно однажды придется рассказать. Стараясь не глядеть в глаза старому мастеру, я сказал:

— Много, где побывал. Под конец — на австрийской границе. Оттуда пограничники домой отправили.

Дядя Шандор вернулся к своему верстаку, оставив меня одного. Молчали и Балигач и новенький ученик. Я постоял немного и вышел за дверь. На дворе снег уже все нарядил в белое: землю, крыши, деревья.

— Вот и зима. Хорошо, еще не было больших холодов, — сказал я и вспомнил брошенную где-то на поле тележку, на которой я вез через границу хромого Йошку. Наверное, ее совсем уже запорошило теперь снегом.

Возле сапожной мастерской дяди Дюриша меня нагнал новенький ученик. Хлопнул по плечу, схватил за рукав:

— Вернись! Дядя Шандор зовет. Говорит: «Куда этот лопух девался? Я, говорит, и не заметил, как он улизнул». Давай побыстрее. Завод наш заказ большой получил. Надо теперь поскорее транспортеры выпускать.

И снова для меня зима на лето повернулась. Право, мне так показалось, что опять солнце выглянуло.

— Ладно, — сказал я. — Бежим.

И мы оба побежали к цеху.

Послесловие

Сильно переменился Балигач. Я даже удивился. Гигант, раньше такой безразличный ко всему, всегда со всем согласный, стал запальчивым, горячим. У него был любимый племянник, молоденький парнишка. В октябре убили его. С той поры — как подменили Балигача.

Я уже третий день работал в мастерских, как вдруг врываются к нам двое с автоматами и приказывают бросать работу и идти на демонстрацию. Завод, к которому вы относитесь, говорят, уже остановили. Никто не должен работать! И вдруг старый дядя Шандор вытаскивает из кармана револьвер, наставляет его на одного из этих, с автоматами, и говорит:

— Если сейчас же не уберетесь отсюда, буду стрелять!

Конечно, только один дядя Шандор мог так сказать — уверенным и спокойным голосом.

— Смотрите, гранату в окно бросим, если будете работать! — пригрозил один из мятежников.

— Мы позаботимся, чтобы она не взорвалась! — заверил их дядя Шандор. — А теперь вон отсюда!

Автоматчики убрались, грозя и ругаясь. Балигач, как телохранитель, стоявший все это время возле старика, сказал:

— Гранаты их я не боюсь. А вот отомстить, из-за угла пальнуть, это они могут!

И с этого часа не оставлял дядю Шандора нигде одного: ни в цеху, ни на заводе. Даже до дому его провожал.

И все же как-то утром те два молокососа, что на заводской двор приходили, подстерегли дядю Шандора. Из-под арки дома напротив выстрелили в него. К счастью, пуля только слегка оцарапала плечо. Новый ученик об этом мне позднее рассказал. А Балигач очень жалел, что не был при этом, не помог дяде Шандору разделаться с теми двумя подонками. Не беда, помогли другие. Какой-то парень шел в это время по улице. Вот они с дядей Шандором вдвоем и кинулись на террористов. Один из мятежников, правда, успел драпануть, но второго они все же скрутили, в милицию доставили.

До чего же мне не везет! — сокрушался потом Балигач.

В обеденный перерыв достал из бумажника фотографию, показал мне.

— Вот он, мой племяш. Хороший мальчонка был, правда? Полтора года назад как в армию призвали. Еще полгода бы, и демобилизовался. Жениться собирался. Невеста у него была. Красавица. В тот день он в наряде был. Пост его у оружейного склада был. Мятежники пришли, стали требовать, чтобы он их на склад пропустил. А племяш им: «Я — солдат, присягу принимал». Ну, мятежники после этого ворота взорвали, на территорию склада ворвались… Очередь из автомата по мальчику выпустили… — Балигач провел по круглому лицу ладонью, вытирая слезы. — Моего сына единственного война забрала. Одна радость и осталась у нас с женой — этот парнишка. Его мы растили, любовались, как он, будто тополек, кверху тянется, взрослеет. Пока его родители в город не переехали, он у нас все время воспитывался. Какой же я был дурак! — стукнув по столу огромным кулачищем, простонал гигант и заскрежетал зубами. — Думал, если голову в песок спрячу, будто страус, то меня все беды минуют. Так вот я и жил, со всеми и во всем соглашался. Я никого не трогал, меня никто не задевал. Стыдно вспомнить. Отец мой весь свой век прожил, в земле копаясь. Всю жизнь в нее вложил, а чего добился? Ничего. А теперь вон у моих родственников, которые в кооперативе, какие дома в деревне стоят! Любо посмотреть! Да и мы здесь, в городе, разве плохо жили при новом-то строе? Мальчишка — он все это хорошо понимал. А я… Трус я был — одно слово. А теперь стыд и совесть меня гложут. Племянник куда больше меня понимал…

Я очень сочувствовал Балигачу. Мне он нравился. Мы с ним теперь частенько разговаривали. Это он, между прочим, шепнул мне по секрету, что старик очень расстроен. Другого он от меня ожидал, не думал, что засосет меня эта пучина. На таких дурачках, как я, говорил ему старик, и пытаются въехать в рай всякие негодяи, которые нашей кровью торгуют. А сами «наездники» собственную шкуру всегда успевают спасти. Они все уже давно стрекача задали и думать забыли о своих «лошадках».

Я видел, что дядя Шандор хорошо, по-отечески, ко мне относится, жалеет меня, но все же не так, как прежде. Не доверяет, что ли? А мне очень обидно. Между прочим, от Балигача я узнал, что старик, в то время как я его дома искал, находился в отряде рабочей гвардии, во внутренних войсках.

«Отличный дядька!» — часто повторял гигант.

А вообще дядя Шандор мало изменился. Остался, каким был: немногословным, серьезным, ловким в работе. Если я что напорчу в работе — отругает. Но после смены подзовет к себе, вместе со мной домой идет. До сих пор не могу простить себе: и как это я мог подумать, что он за границу сбежал?

По дороге домой он иногда рассказывал нам о себе, о своем детстве. Жил он тогда на окраине, в большом, черном от копоти доме. Жили тут особенно бедно: целый день гвалт стоял, пьяных полно, крик, ссоры. В детстве любил он, бывало, по лесу летом бродить, деревьями любоваться, птах по голосам узнавать. А вот зимой тяжелая пора наступала: одежонки, обуви не было, а школа — далеко…

Слушали мы его рассказы — дивились. Какое, оказывается, у людей детство трудное было. В семнадцатом в русском плену побывал, революцию увидел, боевого духа хлебнул…

О минувших событиях в Будапеште мы хоть и редко, но иногда вспоминали. Дядя Шандор этих разговоров никогда не заводил. Но и самим хотелось бы разобраться во многих непонятных нам вещах. Объяснял он немногословно, зато доходчиво. Что в октябре на площади перед парламентом огонь открыли с крыш домов по демонстрантам провокаторы вроде нашего Жабы. И достигли своей цели: подбили кое-кого «мстить за погибших товарищей». Точно такую же провокацию учинили эти молодчики и возле Дома радио. А теперь, когда пришло время ответ держать, истинные преступники, спровоцировавшие мятеж, первыми открывшие стрельбу, уже давно сбежали на Запад.

Дядя Шандор объяснял, а перед глазами у меня вставала картина того первого дня: колонна, идущая от парламента, паренек с повязкой на голове, за которым я шел будто загипнотизированный.

— Обманули ребят, — говорил дядя Шандор. — Гнусно обманули. Эх, скольким из них это стоило жизни!

Я покраснел: ведь это и обо мне он говорил, меня имел в виду.

С теплыми ветрами пришел март.

Готовясь к празднованию Дня пятнадцатого марта, город нарядился в торжественное убранство.

Однажды, возвращаясь с завода, я повстречался на площади Мате Залки с Жужей Ола. Она тоже шла домой из школы. Подошел к ней, вижу: она вся в слезах. Но, заметив меня, она быстро вытерла глаза, гордо вскинула потупленную голову.

— Что случилось? — спросил я. — Кто-нибудь обидел?

Жужа покачала головой: нет. На шее у нее был красный галстук. Да, многие отдали жизнь за красное знамя. В том числе и ее брат…

Некоторое время мы шли молча.

Я, право, не знал, приятно ли ей мое общество. Я решил спросить:

— Тебе что-нибудь обо мне рассказывали?

— Хорошего — мало, — честно призналась она. — Бакалейщица Котас тогда всем уши прожужжала: «Андришем Йовольтом гордиться надо!»

Снова помолчали, шагая рядом.

— Теперь это трудно объяснить, как все получилось, — покраснев, начал я. — Меня и не было среди тех, кто твоему брату зло причинил. Да и не сделал бы я ему зла никогда. Никогда!

Жужа посмотрела на меня своими жгучими глазами с косым татарским разрезом.

— Понимаю, — кивнула она. — Отец мне это все объяснил. Многие ребята просто не понимали, в какую гадкую историю их втягивают. Он сказал, что когда-нибудь, может быть через сто лет, напишут, каким трудным путем шло человечество к социализму. Через множество препятствий, рвов и ухабов. Бывало и так, напишут, что люди против своих же собственных интересов выступали. Например, во время событий в октябре пятьдесят шестого года в Венгрии… Я эти папины слова хорошо запомнила…

И я тоже их хорошо запомнил. И ни на минуту не сомневаюсь в их справедливости.

— Между прочим, если тебя кто хоть одним словом заденет, мне скажи. Ясно? Я с ним потолкую!

Я был счастлив, что иду рядом с ней. Наверное, и ей было хорошо со мной. Мы шли, разглядывали витрины магазинов, разговаривали, купили карамелек, потом букет подснежников.

— Ты на меня не сердишься? — спросил я ее уже в парадном.

— В детстве мы ведь дружили. А теперь я тебя мало знаю, — сказала она.

— Узнаешь, — пообещал я. — Я хотел бы, чтобы ты все знала обо мне. Приходи посмотреть на наши мастерские. Познакомлю тебя с Балигачем, с дядей Шандором. Потом Мохнач — такая ласковая собака. Приходи: наши мастерские ведь совсем рядом с твоей школой. Будешь мимо проходить и загляни. Вместе домой пойдем…

Она засмеялась, а я весь вспыхнул от радости. Какие у нее красивые белые зубы и ямочки на щеках, когда она смеется!

Но она не пришла. Ни на следующий день, ни на третий. Я уж подумал: «Чудак я какой-то, про Мохнача зачем-то начал ей говорить». Но ведь в мастерских я действительно чувствовал себя как дома, очень уж мне там нравилось.

С приходом весны работы прибавилось. Вместо лысого Бенкё в мастерскую пришел новый подмастерье. Говорили, что нам еще добавят людей. Заказов привалило столько, что домой я возвращался только поздно вечером. Так незаметно подкатило и лето.

Вот тогда-то в один из июньских вечеров возле кинотеатра «Бастион» я и повстречал Денеша. От моего дружка, прежнего Денеша, которого я когда-то действительно любил, не осталось ничего.

Теперь передо мной стоял здоровенный верзила и все же какой-то пустой, будто воздушный шарик. Я говорил с ним и с каждым его словом ощущал, как он уходит от меня все дальше. Дальше, чем когда-то увезли его от меня поезд, пароход.

Да он и сам это чувствовал. Он, правда, приглашал меня к себе, в школу танцев. Но, прощаясь, мы уже оба знали, что больше никогда не встретимся.

Нет, я не завидовал Денешу. Он сказал, что хочет быть сам себе хозяин. А стал сорванным с дерева листом, который несет, швыряет из стороны в сторону шальной ветер. И стоит мне только о нем вспомнить, как тут же в памяти встает бедняга Йошка, его полный укора взгляд. Под этим взглядом Денеш сразу бледнеет, будто съеживается. А в моем воображении остается один Йошка. Может, я еще узнаю что-нибудь о нем? Попрошу дядю Шандора помочь мне разыскать его.

Старик пообещал и уже справлялся в сотне мест. Денеша я потерял, это точно, но, может быть, однажды все же отыщу Йошку?

Лето. Сверкает на солнце гладь Дуная, зеленеют леса на Будайских горах. Вчера я подумал, что понемногу все приходит в порядок. Вот уже и у всех моих домашних рождаются какие-то планы. Каждый ведь чего-то хочет: ради того мы и трудимся, чтобы исполнялись наши желания.

Мама готовится поменять квартиру, и кажется, в следующем месяце это ей уже удастся сделать. Агнешка вообще наверху блаженства: получила аттестат зрелости и завоевала серебряную медаль на городском первенстве по настольному теннису. Надеется попасть в сборную страны.

Хенни долго тосковала по своему Ферко; он прислал ей всего два письма из Европы, а третье — уже из-за океана. Целую неделю сестра изучала карту Канады, расспрашивала всех об этой стране, куда укатил ее дружок и теперь вкалывал где-то на лесоповале.

— Жаль, не успел он тут окончить институт. Теперь ему никогда не стать инженером, — печалилась Хенни и слала ему одно за другим письма.

Но Ферко не отвечал на них, и в конце концов Хенни тоже перестала писать. И она сделала вид, что ее ничуть и не огорчает такая потеря. Больше мы не слышали от нее даже упоминания о Ферко.

А может, она действительно переболела этой любовью. Теперь она встречается с другим парнем. Он уже заканчивает институт. Спокойный, тихий молодой человек, носит роговые очки и трезво взирает на окружающий мир. Говорят, способный физик, и ему уже предлагают место в научно-исследовательском институте.

А сама Хенни сейчас что-то там переводит с иностранного и хорошо зарабатывает. В общем, у них дело идет к женитьбе. Как видно, сестрица пришла к выводу, что и у себя на родине она может «устроить свою жизнь» и «достичь, чего хочет». Еще лучше, чем в далекой Канаде, возле Ферко, которому теперь уж никогда не стать инженером.

Мои собственные планы? Есть таковые и у меня. Жду, пока старик снова начнет верить в меня, как когда-то. Хорошо, если бы он однажды подмигнул мне, как бывало, и по-приятельски приветливо сказал: «Ну, Андриш, как? Сразимся?»

Не в шахматах, конечно, теперь дело. Важен сам факт: доверие.

«Знаю, Андриш, что теперь ты все понял, продумал и станешь отныне совершать только честные поступки. И будешь на этом стоять всегда, до последнего вздоха, до последнего патрона, если придется».

Этого мига я жду.

И может быть, однажды летом, в один прекрасный день, все же придет к нам в мастерские Жужа Ола. Или, может, осенью, когда снова начнутся занятия в школе.

В золотистом воздухе сентября в это время плывет смолистый запах стружки, а солнце красит в разные цвета листву. Жужа придет, потреплет рукой лохматую шубу Мохнача, заглянет в наш цех, а потом мы вместе с ней пойдем домой. И я отдам ей эти свои записки об осенних днях прошлого года.

Она же хотела получше узнать меня. Пусть узнает и поймет, как нелегко мне все это досталось. Трудная была осень. Трудная, это уж точно.

По утрам, когда я иду на завод, над городом стоит густой туман. Потом сквозь его пелену неторопливо и постепенно начинают проступать дома, сверкающие освещенными окнами, вершины гор и блестящая гладь реки. Это самые красивые минуты наступающего утра, и тогда я думаю, что однажды так вот, из туманного сумрака, навстречу мне выйдет мое будущее — путь, по которому предстоит мне идти.

Ведь пока этот мой путь все еще в тумане. И я волнуюсь и тревожусь: не сбиться бы, не угодить бы на неверную дорогу.

Нет ничего прекрасней свежего рассвета, когда полумрак неведения сменяется светом.

В эти минуты во мне снова и снова рождается надежда, я начинаю верить в себя и, весело насвистывая, иду по дороге к заводу. В густых кронах деревьев мне откликаются птицы, над мастерской сапожника тянется дымок из трубы, и с кухни попахивает свежим кофе. А мастер Дюриш стоит в дверях своей мастерской и приветливо отвечает на мое «доброе утро»:

— Доброго утра и тебе, Андриш! — и взглядом подбадривает меня.