Улыбка лорда Бистузье

ПИСЬМО БЕЗ ПОДПИСИ

Погодите!… Я ведь еще не рассказал вам, как у нас появилась «Москва»!.. Все началось с телеграммы. Она была выставлена на всеобщее обозрение — так распорядился директор Мумин Ахмедович. И не просто распорядился, а самолично прикнопил ее к Доске почета в вестибюле. И хотя на фоне горделивых фотопортретов отличников она смотрелась всего лишь скромной синюшной бумажкой, нахально вломившейся в великолепие Доски почета, ее прочли все.

Ну а мне с Андреем Никитенко оставалось только недоумевать — как могло случиться, что мы с ним, такие простые поселковые птицы, удостоились вдруг телеграммы из Ташкента!..

Телеграмма была из детской газеты. Редакция извещала, что мы с Андреем выиграли главный юнкоровский приз конкурса «У природы нет плохой погоды», и вскоре он будет прислан нам по почте.

Новость нас потрясла. Нам и в голову не приходило, что Андрейкин фотоснимок и моя заметка про то, как наш отряд юных друзей милиции спасал улиток, могут победить в таком солидном конкурсе любителей природы.

Когда наши ребята устанавливали на бетонной тропе щит с надписью «Осторожно, здесь отдыхают улитки!», Андрей по своему обыкновению щелкнул затвором своего «Зенита». Позже мне пришло в голову, что можно вместе с его снимком послать и заметку о спасителях беспечных улиток и светлячков.

И вот — такая телеграмма…

Все гадали, какой приз нам пришлют. Велосипед? Книги? Набор садовых инструментов?

Шли дни, напряжение росло. И вот однажды секретарша директора тетя Зина вошла в класс и вручила нам с Андреем извещение.

— Вот, на почту вас зовут, посылка пришла.

На обороте извещения я прочел требование предъявить документ. Показал тете Зине:

— Не дадут посылку, вот — паспорт нужен.

— Дневник покажешь, — махнула рукой секретарша. — Самый надежный документ у школьника.

— Ничего не выйдет. Смотрите — тут нужно написать, когда выдан, номер, серия, прописка… Откуда в дневнике прописка?

Тетя Зина тяжко вздохнула:

— Во пристал. Маленький, что ли? Не хочешь тащить на почту дневник — беги домой за свидетельством о рождении. Вот твой паспорт. А хочешь, я тебе справку отстукаю — кто ты есть такой и в каком классе прописан. Две строчки…

— Давайте лучше справку, мы с Андрюхой на большой переменке на почту слетаем.

— Это мы можем, — кивнула тетя Зина.

И мы поспешили за ней.

Вставив в каретку старенькой машинки листочек с печатью в уголке, она менее чем через минуту протянула мне справку.

— Держи, на одного тебя выписала, этого достаточно.

— А где мне справка? — обиженно захлопал глазами Андрей. — Нам же на двоих прислали приз.

Секретарша окатила Андрея взглядом, полным удивления.

— А зачем две справки? Посылка-то одна. Иди вместе с Володей, вместе и получите по его справке.

Иди-иди, чтобы не подумал, что приз до тебя целиком не донесли. Может, там торт какой-нибудь. Будешь еще думать, что Володька по дороге половину слопал без тебя.

Она усмехнулась. Андрей вспыхнул от этих слов, вскинул руку, чтобы запротестовать, но тут заливисто позвал на урок звонок. Наскоро поблагодарив тетю Зину, мы помчались в класс, сгорая от нетерпения. Предстояло высидеть целый урок, прежде чем мы могли полететь на почту за сюрпризом.

Об извещении и справке знали все, и еще никогда в истории класса ожидание звонка с урока не было для нас столь мучительным. Когда он, наконец, прозвенел, все дружно завопили «ура!», и мы с Андреем испарились из класса раньше, чем умолк его горластый медный призыв.

— Тетечка, миленькая! — заторопили мы почтальоншу. — У нас перемена скоро кончится, дайте посылку

Глянув на нашу справку, она кивнула и скоро вынесла из подсобки увесистую коробку. На ней стоял адрес школы, наши с Андреем фамилии и сумма оценки. Сумма была оглушительной — сто сорок рублей. Мы переглянулись. Судя по этой ошеломляющей цифре, нам прислали что-то очень ценное. Говорила об этом, впрочем, и надпись фломастером: «Осторожно! Не бросать. Точная механика!» Калькулятор? Кинопроектор? Загадка… Сгорая от любопытства, мы поспешили обратно — распаковывать ящик здесь, на почте, времени уже не оставалось. Быстро управились, до урока оставалось еще целых три минуты. Одноклассники обступили нас и, осторожно сняв крышку и вытащив вату, в которую было бережно укутано содержимое посылки, мы извлекли из нее футляр, напоминающий своими контурами маленький рояль. Открыли и увидели новехонькую пишущую машинку «Москва».

Вот так приз! Ни за что не догадались бы сами, что в посылке. Восторгам не было края. И только Катя Суровцева, презрительно поджав губы, уронила:

— Сломанная, наверное. Станут они вам хорошую присылать, ждите!.. Хорошая им самим в редакции

нужна.

Андрей едва не задохнулся от обиды:

— Завидки берут, да? Не тебе прислали — вот и злишься.

— Фи, подумаешь — машинка! — продолжала свое Суровцева. — Сейчас машинки уже не в моде, если знать хочешь.

— А что же, по-твоему, в моде? — передразнил завидулю Андрей. «Бананы» небось? А может, надувной портфель? Или сапоги-шляпка?..

Андрей удивил меня. Никогда не думал, что этот тихоня способен так «фехтовать». Ясно, за машинку нашу обиделся. Она была великолепна.

— Ты все сказал? — спокойно осведомилась Катя.

— Все.

— Выдохся, понятно. Так вот, Андрюша, запомни и намотай на ус, пока, конечно, воображемый. Сейчас журналисты на дисплее работают, а пишущая машинка — это для них как автобус у космонавтов. До космодрома доедешь, а на Луну не полетишь. Кстати о «бананах»… Запомни, Андрюша, это уже античная одежда. Отстаешь от моды, отстаешь…

— А я… Я за ней и не гонюсь… — растерянно проговорил Андрей, ошеломленный неожиданным натиском.

Я мысленно аплодировал Кате. Злюка она, конечно. Злюка и завидуля. Но надо отдать ей и должное — приемчик она провела против Андрея чувствительный. Никитенко после ее славного «апперкота» вполне мог плюхнуться лопатками на пол. Уже, кстати, начинал крениться.

Но, к счастью, продолжать Андрею не пришлось. В класс вошел Эммануил Львович, и репутация машинки была спасена. Я защелкнул футляр и поставил машинку под парту, у ног. Она стояла смирно, как портфель.

Эммануил Львович был краток и внезапен.

— Друзья, — сказал он. — Будете писать сочинение.

Мы зароптали. Как же так — ведь сочинение мы собирались писать на следующем уроке, послезавтра. Но Эммануил Львович был тверд.

— Прошу не бунтовать, — улыбнулся он нам, но во взгляде была твердая решимость. — Обстоятельства изменились. Я должен срочно отлучиться до конца урока. Но обязательно вернусь и соберу сочинения. Надеюсь, будет полный порядок?..

Особо великого уныния эта неожиданность, впрочем, не вызвала. К сочинению по картине «Опять двойка» все были в общем-то готовы. Да и отсутствие Эммануила Львовича в классе позволяло… Что и говорить, кое-что позволяло… Правда, тем, кому невмоготу было без этого.

Деваться некуда, мы достали листочки и склонились над ними. Ну и сочинение. Смехота! Уж не разыгрывает ли он нас? Ведь его впору в третьем классе писать, а не в седьмом…

И тут мною вдруг овладело жуткое искушение. Сдавшись ему без боя, я выскользнул в коридор и в приемной директора предстал перед тетей Зиной с необычной мольбой:

— Дайте мне, пожалуйста, четыре листочка и копировальную бумагу.

— Это зачем еще? — удивилась секретарша.

— Тс-с-с, — я прижал палец к губам, кивая на дверь, ведущую в кабинет Мумина Ахмедовича. Тетя Зина поняла мои опасения.

— Директор на уроке.

И не задавая более вопросов, она скучно протянула мне все, что я просил. Вернувшись в класс, я быстро извлек машинку из кобуры, поставил на парту и, быстро разобравшись что к чему, сделал пирог из двух листов, которые прослоил копировальной бумагой, и вставил пирог в каретку.

Пирог был пока сырой, его только предстояло испечь. Была, правда, тревога, что Эммануил Львович может попросту не принять сочинение, отпечатанное на машинке. Но с другой стороны, никто и никогда не предупреждал нас, что нельзя приносить в школу на урок пишущую машинку, а также печатать на ней сочинения. К тому же, я часто слышал от лейтенанта Барханова, что можно все, что не запрещено Законом. Словом, стоило рискнуть…

Кое-какой навык у меня уже был. Ведь я все-таки, как ни крути, редактор отрядной стенгазеты «Улыбка». И мне уже несколько раз приходилось самому печатать на машинке некоторые заметки — чтобы красиво было. Тетя Зина разрешила печатать на своей только раз, а в остальные пришлось ездить на велосипеде в управление рудника, где работал отец. Начальником. Но все равно он не разрешал, чтобы наши заметки печатала его секретарша тетя Лена.

— Твоя газета — твои и заботы, — холодно сказал отец. — Хочешь, чтобы было отпечатано — взнуздывай машинку сам. Разрешаю, когда будет свободна. Но об этом ты не со мной, а с Леной договаривайся, ее это хозяйство, ее конь.

Сам так сам. Тетя Лена слегка обучила меня обращению с машинкой. Я отпечатал на ней уже с десяток заметок. Но так, как это умела тетя Лена, и не мечтал обучиться. Я скакал указательным пальцем с клавиши на клавишу, как горный козел по головокружительным кручам, а тетя Лена печатала на «Оптиме», словно играла на рояле. Она, как и положено настоящему музыканту, могла не смотреть на клавиши, но исполняла текст без помарок. У музыкантов это называется — «играть с листа».

Я же шагал по клавишам, словно увалень. Но все равно мне почему-то нравилось печатать на машинке, работа не утомляла. Казалось волшебством — утопая, клавиша высекает букву, за ней другую, и вот уже они, словно оловянные солдатики, сбегаются в строй, занимают порядок, живут по строгому уставу — всегда подтянуты, стройны и ничем не напоминают неразборчивый бурелом почерка некоторых моих одноклассников, а немного — и мой собственный.

Итак, вызывая смешки у ребят, я водрузил машинку на парту.

Все с интересом наблюдали сейчас за моими действиями, а я принялся невозмутимо отплясывать пальцем на ступеньках клавиш. Класс наполнился непривычным клекотом. Не знаю, мешал ли ребятам мой стук, никто ни слова не сказал. Уж больно всем интересно было, что учитель скажет.

К возвращению Эммануила Львовича я успел отшлепать целую страницу. Сочинение уместилось на ней целиком. Я аккуратно разлепил пирог и первый экземпляр отложил в сторонку. Второй решил оставить себе — «на контроль», как обычно говорила тетя Лена, пряча копию. Спрятал в футляр и машинку. Просматривая готовую работу, с огорчением обнаружил, что юная, только что из магазина, машинка страдает заметным изъяном — буква «о» пробивается насквозь, вместе с бумагой. Текст зиял скважинами. Наверное, если бы у машинки доставало сил печатать на жести, с ее помощью можно было бы легко изготовлять дуршлаги, колошматя по металлу одной лишь литерой «о». А если работать беспрерывно, то запросто можно было открыть цех по изготовлению этой уважаемой кухонной утвари…

Принимая у меня листочек, Эммануил Львович удивленно взметнул брови:

— Балтабаев, ты не перепутал листки?

Я глянул, поняв по-своему:

— Нет, все правильно — это ведь первый экземпляр.

— Первый экземпляр… шпаргалки? — с нажимом переспросил Эммануил Львович.

Я вздохнул. Пришлось вновь доставать наш гордый приз и предъявлять его учителю, чтобы не сомневался. Эммануил Львович, конечно же, тоже видел телеграмму. Теперь, первый среди учителей, он узрел и сам приз.

— Ясненько! — восхитился он. — Теперь, выходит, ты решил обходиться без ручки? Вот это, — он кивнул на мое сочинение, — так уж и быть, принимаю. Но учти — в первый и последний раз. В порядке исключения. Машинка — дело хорошее. Но подумай вместе с ребятами, какое ей применение найти.

— А чего искать! — воскликнул я. — У нас же стенгазета! Заметки будем печатать.

— Совсем другое дело, — согласился Эммануил Львович.

Впрочем, до заметок дело не дошло. Потому что, едва за учителем закрылась дверь, как ко мне подлетела Стелла и деловито распорядилась:

— Балтабаев! Тебе будет срочное пионерское поручение. Нужно отпечатать речь. Давай прямо сейчас и начнем.

— Какую еще речь? — удивился я. — Впервые слышу.

Но Стелла была невозмутима.

— Мою речь! — спокойно объяснила она. — Речь председателя совета твоего родного отряда на сегодняшнем заседании совета дружины.

— А разве просили сдать тексты?

— Нет… Никто такого не просил… Но ведь солидно будет. Ты сам посуди. Раз уж у нас своя машинка появилась… Давай скорее.

Я пожал плечами, откровенно говоря, не понимая, зачем писаные речи Стелле — нашему отрядному Демосфену. Всем известно, что отчеты и речи она любит больше, чем пирожное, а язык ее вертится как чигирь, установленный под струей Ниагарского водопада. Говорят, Демосфен, отрабатывая ораторский голос, любил бродить по безлюдному берегу и произносил речи, набив рот камешками. Тренировался до тех пор, пока не научился перекрикивать шторм… Не знаю как репетировала свои речи и доклады наша Стелла. Но когда комната или зал, где она выступала, наполнялся ее щебетом, сверкал руладами победных цифр, свидетельствовавших о двойках и тройках, навеки стертых нами с карты класса, она всегда казалась мне певчей птицей, соловьихой. Соловьихой с мегафоном. Наверное, по утрам она съедала паштет из птичьих языков, а вечером брала уроки художественного свиста.

Итак, соловьиха впервые захотела сколотить речь. Это и казалось мне с ее стороны странным — ну где можно увидеть соловья, поющего не наизусть, а с листа партитуры, расписанной композитором?! Но пришлось со вздохом уныния подчиниться. Я не стал протестовать еще и потому, что в сияющих ожиданием глазах Стеллы мгновениями прошмыгивал молчаливый вопрос: «Неужели откажется, неужели пожадничает?»

Строго говоря, машинка была только моей и Андрея. Но если рассудить по справедливости, получили-то мы ее не за красивые наши глазки, а, между прочим, за работу всего отряда по спасению улиток и светлячков. На том самом победном снимке Андрея, что так пришелся по душе редакции и жюри конкурса, сама Стелла стояла у щита, призывавшего пешеходов и коров быть внимательными на тропе — в ее правой руке была кисть, она дорисовывала ею финальный восклицательный знак в грозной надписи на щите.

Она вообще любила ставить восклицательные знаки. Даже там, где было не до радости и не до крика.

Рассудив таким образом, я сказал себе, что машинка, по справедливости, прислана и тем, чьи действия отвечали идее этого самого конкурса «У природы нет плохой погоды». А раз так, то Стелла вправе требовать, чтобы машинка послужила и ей. Тем более, что, в отличие от меня, отгрохавшего собственное сочинение, Стелла намеревалась заполучить речь, пронизанную нашими общими проблемами.

Уговорив себя, я махнул Стелле рукой, будто разрешал ей взять старт.

— Диктуй!

Времени на раздумья не было, перемена таяла. Соловьиха-Стелла уперла лапки в мою парту, склонилась над машинкой и дважды цвиркнула:

— Товарищи члены совета дружины! Товарищ председатель!..

Мне предстояло этот щебет переводить в стройные машинописные ряды букв, формируя из них отделения, взводы, роты, батальоны.

Впрочем, мы с ней были сейчас разными птицами. Стелла чирикала и торопилась перепрыгнуть с фразы на фразу, явно тяготясь моей неуклюжестью. А я, сжав кулак, словно тельце воробья с перебитой лапкой, прыгал по клавишам одиноким указательным пальцем, силясь поспеть им за полной сил и свиста соловьихой.

«То-о-в-а-р-и-щ п-р-е-д-с-е-д-а-т-е-л-ь!»— выстукивал я, и перед моим мысленным взором стоял Коля Барабанов.

Продолжить нам не удалось. Заливистый звонок перекрыл диктовку Стеллы. Пришлось отложить продолжение до следующей перемены… Увы, мне, с моей первобытной скоростью, выпало огорчить Стеллу и на другой перемене тоже. Отложить пришлось еще раз. Поэтому концовку выступления она заранее дописала от руки на последнем уроке и передала мне текст, попросив меня допечатать его и занести ей в пионерскую. Ее отчет был намечен на самый конец заседания.

Эх, машинка, приз ты наш распрекрасный! Пока получалось, что не приз принадлежал мне, а я — призу.

Пришлось задержаться, чтобы выполнить пионерское поручение. Притом такое, какое Стелле никогда в жизни не пришло бы в голову, если бы мы с Андреем не стали вдруг обладателями пишущей машинки. Можно было подумать, что машинку прислали из Ташкента специально для того, чтобы она вступила во владение мной, а вовсе не наоборот. Но тогда, зло думал я, нужно было не ее, а меня обкладывать ватой, дабы достался владелице целехоньким.

С такими вот грустными мыслями добивал я речь Стеллы. Она была и на этот раз верна себе, изображая скромные успехи нашего отряда как бесценный вклад в историю цивилизации. Стелла с выдающейся точностью указывала, сколько раз наши тимуровцы разожгли тандыры подшефным бабусям. Сколько голов зазевавшихся беспечных улиток спасено от неминуемой скоропостижной гибели на плахе бетонного тротуара. Не забыла она чирикнуть словечко и о нашей с Андреем победе в конкурсе. Кстати, завершала Стелла, это место вот какой замечательной фразой: «Этот мой доклад, товарищи члены совета дружины, как раз и отпечатан на пишущей машинке, присланной нашим героям буквально сегодня. Он еще теплый! Хочется кричать «Ура!»

На заключительном восклицании мой палец запнулся и, как мне показалось, начал краснеть. Он явно отказывался вслед за Стеллой подхватывать ee зычное «ура».

Наконец-то все было готово. Я извлек листок, положил его на парту и принялся складывать машинку. Едва появившись, она уже успела доставить мне массу хлопот, а главное — ясно намекнула, что намерена не подчиняться, а повелевать.

Чтобы не обиделся Андрей, с которым мы на равных разделяли право на машинку, я поставил ее в шкаф, решив, что домой брать ее не стоит. Да и зачем? Если появится дело, можно воспользоваться машинкой в школе. Лучше ведь, если она всегда будет у нас под рукой.

Когда я осторожно пристраивал футляр с машинкой в шкаф, в класс вбежала взъерошенная Стелла.

— Где мой доклад? — нетерпеливо спросила она. — Мы же, кажется, договорились, что принесешь… Моя очередь выступать, а тебя все нет… Я же волнуюсь… Поручишь один раз — и то… — она была рассержена не на шутку.

— Там доклад… — я показал на свою парту. — Только что закончил печатать и как раз собирался отнести. Думал, еще не время…

Уже не слушая меня, Стелла подлетела к парте, схватила листочек и скрылась — будто унесенная сквозняком.

Сложив в портфель учебники и тетрадки, я отправился домой. Сестра встретила меня недоуменной улыбкой:

— А где сюрприз? Мне твои друзья рассказали, что ты сегодня отхватил! Ну, Володька!..

— В классе оставил, — объяснил я. — Общая будет, отрядная.

Но сестра не унималась:

— Сервер рассказал, что ты сочинение на машинке отгрохал. Это правда?..

— Сервер никогда не врет! — воскликнул я. туго накачав свой ответ гордостью за друга. Как шину велосипеда…

Сестра усмехнулась:

— Поглядим, что тебе поставят за эти художества. Не удивлюсь, если схлопочешь образцово-показательную двойку. Ничего себе — на машинке… Первый раз такое слышу.

— Нормальное сочинение, — заступился я за свое творение. — Можешь сама прочитать, если сомневаешься.

— Поздно уже будет читать. Пока учитель проверит, пока вернет вам…

— Ничего не надо ждать, — возразил я. — У меня есть копия.

— Копия?! — сестра округлила глаза. — Копия сочинения?

— А что особенного? Я через копирку печатал, Два экземпляра.

Пошарив в портфеле, я протянул листок сестре:

— Вот, если не веришь.

Сестра глянула на мое сочинение и вдруг залилась смехом — будто ей показали не плаксивое сочинение по картине «Опять двойка», а юбилейную сотую серию мультфильма «Ну, погоди!»

— Что это у тебя?! — смеясь, спросила сестра,

Я был зол на нее. Вышучивает меня как маленького. К тому же в сочинении не было, по-моему, ни на грамм смешного. Не больше, чем сахара в стручковом перце.

— Ерунда какая-то! — пожала плечами Айгуль — Или ты меня просто разыгрываешь. Гляди, что тут у тебя…

И она, давясь от смеха, прочла; «Товарищи члены совета дружины! Товарищ председатель!..»

Я почувствовал вдруг, что меня мягонько хлопнули поленом по голове, а в ноги вкатили по укольчику из жидкой ваты. Что она читает?.. Откуда эта ерунда?.. Ведь это не сочинение, это… Чувствуя потемнение в глазах, словно фотограф Андрей закрыл в них диафрагму до упора, как делал это на съемках в яркий солнечный день, я вялой рукой взял у Айгуль листок, уже понимая, что случилось непоправимое.

Так и есть — разгоряченная Стелла в спешке перепутала листочки и вместо своего доклада схватила с парты второй, «контрольный» экземпляр моего сочинения по картине «Опять двойка». Что же делать? Я сделал было слабое движение к двери, но замер у порога. Поздно. Пожалуй, уже и заседание у них закрылось — почти час прошел, как я ушел из школы. Я живо представил себе, как, сияя от гордости за красиво оформленный доклад, Стелла разворачивает листочек и торжественно провозглашает, еще не вникая в смысл первой фразы, начало из моего сочинения:

«Картина «Опять двойка» учит нас хорошо готовить уроки и не рассчитывать на подсказку…»

Оставалось надеяться, что, споткнувшись о холодный ушат столь неожиданного начала. Стелла не потеряет ни сознания, ни самообладания, а живо сообразит, что захватила копию моего сочинения по картине, а вовсе не свой доклад, и спокойненько довершит дело без бумажки — привычно легко макая язык в собственную золотую память. Скорее всего, так оно и случилось. Но все равно я с ужасом представлял, какими глазами встретит она меня завтра. Видимо, я надолго отбил у нее охоту к заготавливанию впрок текстов выступлений на машинке. Если так, то еще ничего. Хоть какая-нибудь польза будет от невольного конфуза…

Ночью я проснулся, разбуженный непривычно громкими голосами из родительской спальни. Дверь была приоткрыта, и я без особого напряжения мог слышать их диалог.

— … А ты почему не пригрозила ему, что напишешь заявление в милицию? — жестко спрашивал папа.

Мама мягко возражала:

— Ну зачем же так? Может, ничего плохого он и не помышлял… Может, человек от чистого сердца. Довольно и того, что я просила больше не делать этого.

— Ну и ну! — папа явно сердился за что-то на маму. — Дача взятки, дорогая, карается по закону. А это — самая настоящая взятка, — папа взвинтил голос, едва не кричал.

— Тише! — испуганно сказала мама. — Детей разбудим… Ты не волнуйся, я ему хорошо ответила. Больше это не повторится, я уверена. Он и сам, по-моему, был напуган больше моего. Если бы ты видел, как поспешно он спрятал все обратно в свой дипломат и вылетел из класса. Как дым в трубу…

— Напугаешь такого! — с сомнением протянул папа, — Он сам кого хочешь напугает. Ишь, что придумал, прощелыга — учительнице деликатесы принес. Кушайте, мол, товарищ учительница, на здоровье, но уж к моим деткам будьте поснисходительнее. Ну и жулик. А я бы на твоем месте в милицию сообщил…

— Не надо, — мягко остановила мама. — Он больше не станет. Сам посуди. Может, он это от отчаяния Может, мечтает человек, чтобы дети хорошие отметки имели… Вот и пошел на глупость… С горя…

— Вот-вот! — подхватил папа. — Заметь, как ты сказала: чтобы имели хорошие отметки, а не хорошие знания. Все верно — знания за банки икры и сервелат не купишь. Что бы ты мне ни говорила, больше я о нем не желаю слушать. Поверь — не станет выращивать редиску тот, кому дешевле купить ее на базаре. Ишь, что придумал, мошенник! Припрятал, видать, весь дефицит в своей вотчине и распоряжается им по собственному усмотрению. Вот так трюк — попытаться купить учительницу сервелатом и икрой, чтобы в обмен она осыпала его отпрысков пятерками! И не пытайся оправдывать его, он прекрасно знал, что делает. Это — взятка, не иначе. Учти, твоя мягкость до добра не доведет. И говорю тебе: если узнаю, что он еще раз намекнет о чем-нибудь таком — сам пойду к лейтенанту Барханову. И прошу держать меня в курсе. Обещаешь?

— Обещаю, милый, обещаю. Не волнуйся, я ведь не маленькая…

Голос отца впервые потеплел:

— Да уж… Хорошо, что напомнила. Я ведь чуть не забыл, что ты у меня уже и школу закончила.

Это он так шутит…

Родители умолкли, а я долго не мог уснуть, размышляя над странным их разговором. Что же это. Выходит, кто-то хотел дать маме взятку? Купить у нее пятерку по математике, которую она у нас преподает? Вот так новость. Но кто бы это мог быть? Отец Васьки Кулакова? Конечно, нет. Отец Васьки, Николай Степанович, был столяром. А папа ясно сказал, что тот, который обидел маму, лакомым дефицитом командует. Васькин же отец командует не сервелатом, а пахучими досками. Мастер он замечательный.

Думаю, если надо, он и из сервелата дворец сколотит. Да еще и с фигурной резьбой. Только кому съедобный дворец нужен? Опасно такой без присмотра оставлять — вмиг прохожие разберут, собаки дожуют, куры и воробьи доклюют. Нет, дворец из cepвелата — это все равно, что колбаса из картона или пенопласта. Похожа на настоящую, но ведь ее только на сцене и можно класть на стол. Если надо, чтобы ломился он от всего такого, потрясая зрителя… Не станешь ведь в театре держать настоящую колбасу вместо бутафорской. Не пойдет! В театре колбаса из картона в сто раз красивее, свежее и долговечнее даже той, что прямиком с мясокомбината. Ей холодильник не нужен. Так что закоренелый враг математики и дисциплины Васька Кулаков отпадал начисто. Чей же папа работает на фронте колбасы? И из какого класса? Ведь моя мама ведет математику во многих… Можно, конечно, утречком спросить у нее самой, но неловко. Получается, сам признаюсь, что подслушивал, как они с папой беседовали.

Когда наутро, на первой же перемене, в класс вошел лейтенант Барханов, у меня упало сердце. В другой раз и не подумал бы ничего плохого: А тут вдруг заволновался… В довершение всего, милиционер прямиком направился ко мне. Наверное, мое вытянувшееся лицо в ту минуту являло жуткую картину.

Лейтенант Барханов миролюбиво протянул руку:

— Поздравляю тебя и Андрея! Мне вчера о вас Стасик рассказал, братишка. Поздравляю с победой.

Я засмущался. Ясно же, что машинка — это общая награда всем, а вовсе не лично мне с Андреем. Может, Стасик больше чем кто-либо другой имеет права на эту машинку. Ведь это он, а не кто другой — командир отряда юных друзей милиции. Ведь это он повел наш отряд спасать и защищать глупых увальней — улиток, позволявших давить себя на бетонных плитах после дождя. У нас с Андреем, если честно, хлопот было меньше, чем у Стасика. Сфотографировали, написали, послали в газету. Вот и все дела. А если в Ташкенте вдруг рассудили, что наши улитки не менее важны, чем джейраны или пингвины — так тут мы с Андреем совершенно ни при чем. Жюри не за нас обрадовалось, а за спасенных улиток. За Стасика оно обрадовалось, про которого мы и рассказали в том своем послании в газету.

— Рад за вас! — повторил лейтенант Барханов и вдруг продолжил: — Давай на минуту выйдем в коридор. Разговор есть серьезный.

Провожаемые любопытными взглядами, мы вышли из класса. «Ну вот, — с тоской подумал я, — Начинается ерунда…»

— Просьба у меня к тебе, Володя, — сказал лейтенант Барханов. — Понимаешь, срочно нужна пишущая машинка. На два дня. Наша на ремонте. Барахлит, старушка. На пенсию ей давно пора, а новую никак не дадут. Помоги, а? В понедельник верну. Что скажешь, лауреат?

Было странно, что за таким пустяком наш поселковый милиционер явился лично, а не передал просьбу через братишку. Стасик сам и отнес бы ему машинку.

— Берите, конечно! — с облегчением воскликнул я. — Нам она редко будет нужна. А вы печатать умеете? Хотите — помогу?

— Нет-нет, спасибо. Я сам. — Наклонившись еще ближе, лейтенант Барханов смущенно признался:

— Если честно — хочу перепечатать свои стихи… Некоторые… Надумал послать их в журнал «Человек и закон». Может, понравятся. Вроде, душевные получились…

Я не узнавал милиционера, На его строгом квадратном лице сейчас полыхал румянец смущения. Вот чудак. Он все еще стеснялся того, что пишет стихи, пытался скрыть, и, видимо, не подозревал, что это давно уже не тайна.

Я вынес лейтенанту Барханову машинку. Нести ее было удобно — портфель да и только.

— Спасибо! — вспыхнул лейтенант Барханов. — В понедельник верну, как обещал.

— Нам не к спеху, — сказал я. — Печатайте на здоровье!

Но лейтенант Барханов был человеком слова, В понедельник его братишка Стасик принес машинку, и мы вновь положили ее в шкаф.

Прошла неделя. За это время произошли две приятные вещи.

Во-первых, Стелла перестала дуться на меня за конфуз с ее докладом. Обижаться, впрочем, она могла бы только на себя — ведь сама в спешке и перепутала листочки. Скорее всего на себя-то она и дулась. Зато когда простила сама себя, то и на меня перестала зыркать исподлобья.

Во-вторых, все та же Стелла объявила, что больше никогда не будет просить меня печатать отчеты. И сама тоже печатать их не будет. Лучше, — заявила она, — говорить из головы. В этом она крепко убедилась и не надо ее переубеждать… Будто кто-то собирался переубеждать.

«Вот и отлично, Соловьиха!»— подумал я, слушая Стеллу.

Как-то вечером мама была очень рассеянной и задумчивой. Такой я ее никогда не видел,

— Что с тобой сегодня, мать? — спросил папа, мягко взяв маму за руку.

Мама высвободила руку, виновато улыбнулась:

— Ничего… Устала, наверное… Вы ешьте, ешьте, а я прилягу, ладно?

Так и не поужинала.

Папа был хмур и весь вечер не разговаривал с нами.

На другой день секретарша тетя Зина с заговорщицким видом встретила меня в коридоре.

— Выручай, Володя, — попросила вдруг она. — Ты мне позарез нужен. Я тебе за это потом десять заметок для стенгазеты перепечатаю.

— А что нужно делать?

— Видишь ли… — она увлекла меня в свою комнату. — Тут вот какое дело. Подруга моя в Ташкенте замуж сегодня выходит. Свадьба у нее, понимаешь? А меня она попросила быть свидетельницей.

— Ну так езжайте, — опешил я. — При чем тут я?

— Ты-то ни при чем… Но мне прямо сейчас надо бы поехать, чтобы успеть. А Мумин Ахмедович попросил отпечатать к пяти вечера какой-то документик. Приказ или еще что-то в этом роде. Именно сегодня…

— Так у вас машинка, что ли, сломалась? — я терялся в догадках, силясь смекнуть, с какой стороны тетя Зина собирается приспособить меня к своему секретарскому делу. Может, тоже, как и лейтенант Барханов, хочет взять нашу «Москву» взамен забарахлившей своей.

Но она объяснила иначе:

— Понимаешь, бумага будет готова часам к двум — так директор предупредил. Я столько ждать не могу, а ему очень срочно. Чертово колесо, понимаешь? Он ведь на свадьбу поехать разрешает, но документик при этом все равно велит отстучать. Голова идет кругом — как тут быть. Вот я про тебя и подумала. Выручишь, а? Ну что тебе стоит? Хочешь, я за это двадцать копировалок подарю?

Мне стало неловко. Вот еще — за копировалки купить меня хочет. Будто я просто так не могу отстукать страничку, если сильно надо. Отчего не помочь.

— А где я возьму текст? — спросил я. — Директор даст?

Тетя Зина повеселела, поняв, что я согласен выручить ее.

— Только уговор, — предупредила она. — К директору не подходи. Видишь вот эту папочку около машинки. Он сам сюда положит документик для перепечатки, когда будет готово. У нас так заведено. Сам. Мумин Ахмедович к половине третьего уезжает на совещание в районо, его долго не будет, до пяти. Вот и сделай. А отпечатаешь — положи вот в эту папочку. Видишь, на ней написано: «Готовая работа».

— И это… все? — спросил я. — Больше ничего не надо?

— Абсолютно все.

— Нет вопросов! — пообещал я. — Можете спешить к своей подруге.

— А я тебе копировалку все равно дам! — обрадованно проворковала тетя Зина и, прихватив сумочку, поспешила в сеть свадебных хлопот.

После двух я вновь заглянул в приемную. Дверь в кабинет директора была приоткрыта и было видно, что его нет. Видимо, уже уехал. Как мы и условились, я приоткрыл папку, на которой было выведено «на перепечатку». В ней лежал листочек, покрытый наполовину знакомым всем нам красивым почерком директора — Мумин Ахмедович вел у нас узбекский язык. Я сел за машинку, привычно вставил в каретку слоеный пирог из бумаги и копировалки и поскакал пальцем по клавишам, читая с листа. Я отпечатал первую фразу и не поверил глазам. Потому что это был приказ, а в приказе речь шла почему-то о маме.

«Приказ.

На мое имя поступило письмо без подписи. Автор сигнализирует о факте дачи скрытой взятки учительнице Балтабаевой А. С….»

Вот так приказ! Я в ужасе, оглянулся, словно испугался — не читает ли еще кто-либо, кроме меня, эти страшные слова про мою маму.

Тетя Зина, тетя Зина!.. Если бы вы только знали, какой документ попросили отпечатать.

Я живо вспомнил недавний странный разговор мамы с папой. Припомнилось и вчерашнее утомленное, чем-то расстроенное лицо мамы и непривычно злое — папы.

Хорошенькая история!.. Я ни секунду не сомневался, что все это фантастическая чушь, нелепость. Но приказ директора по воле случая лежал передо мной. И в нем были холодные, беспощадные слова: «…Для проверки данного факта приказываю назначить комиссию в составе…».

Это что же получается? Маме не верят? Будут что-то проверять? Неужели все узнают об этом приказе? Какой позор… Бедная мама! Она и не догадывается, что произошло. Но кто же смог так оклеветать ее? Кто? Кто пытался навязать ей какие-то подарки? Может, кто-нибудь увидел это и истолковал по-своему? Все во мне кричало от возмущения, боли и беспомощности. Какое же это письмо? Клевета да и только.

И я ли не знал своей мамы…

Но делать было нечего. Я перепечатал приказ и перечитал его раз пять, стараясь успокоиться, и как следует вникнуть в каждое слово. Итак, неизвестный доброжелатель, страстный борец за чистоту учительских рядов с прискорбием извещал директора школы, что учительница Балтабаева Алла Сергеевна не гнушается принимать от родителей слабых учеников подношения, дабы содействовать укрупнению их тощих отметок. Автор «письма без подписи» утверждал, что «названная вымогательница» (так было в письме) особенно любит получать что-нибудь вкусненькое и даже назначила для складирования такого рода даров отдельную полочку в одном из шкафов в своем кабинете, где можно все незаметно оставить для нее.

Невозможно было читать спокойно эти слова. Шкафы кабинета математики до упора были забиты всевозможными пособиями, которые под руководством мамы изготовляли ученики всех классов.

Какая отдельная полочка? Какие дары? Чушь!

Лучшим подарком мама всегда считала особо удачное пособие, изготовленное с любовью и тщанием. Вот когда она была щедра на похвалу и пятерки. Вот когда «содействовала укрупнению».

Положив отпечатанный приказ во вторую папочку, я вышел в коридор. Голова покачивалась, как плотик на волне. Ботинки словно прилипали к деревянному настилу, ноги приходилось передвигать с трудом. «Ничего, разберутся, — успокаивал я себя. — Это же так просто — просмотрят все шкафы в кабинете, убедятся, что в них лежат лишь несъедобные тригонометрические и прочие изделия — порвут в клочья проклятое «письмо без подписи».

Школа была пуста. Проходя гулким вестибюлем, я машинально скосил глаза на ящичек, куда вешали ключи от кабинетов, глянул на третий слева гвоздь, где всегда висел мамин ключ и…

И вздрогнул. Ключа почему-то не было. Что за чертовщина! Этот ключ был знаком всем — с разлапистыми металлическими выступами с обеих сторон, разметавшимися словно космическая антенна. И тут я увидел — ключ висит на третьем слева гвозде, но… шеренгой ниже. Я успокоился. Но только на мгновение. В другой раз и не обратил бы внимания на закавыку с чужим гвоздем, но сегодня поневоле всему придавал значение. Ноги сами повлекли к ящичку. Он был доступен любому, открытый всем сквознякам и прохожим. Я снял ключ с приютившего его гвоздя и поспешил к кабинету математики, пока еще не понимая, зачем мне это. Открыв его, я скользнул взглядом по полкам и шкафам. Сотни пособий, плакатов, приборов, аккуратно расставленные, дремали в ожидании уроков. Оставив портфель, я подошел к шкафу, который был ближе других к двери. Потянул на себя. Заперт. Все верно. Мама любила запирать шкафы с ценными и хрупкими пособиями, чтобы никто зря не баловался и не портил их. Ключики от шкафов она всегда носила с собой. Вот и хорошо. Я переходил от шкафа к шкафу. Заперт. Заперт. Заперт… Какое счастье! Я радовался так, словно сомневался в чем-то. Но все равно радовался.

Я подходил уже к предпоследнему шкафу, когда вспомнил, что у него и замочка-то нет и что мама, сетуя на это, давно собиралась попросить школьного столяра врезать замочек. Потянул на себя дверцу, она с укоризненным скрипом отворилась. Поддаваясь какой-то безотчетной тревоге, я принялся тщательно осматривать содержимое шкафа. Наконец, приставив стул, добрался до верхней полки.

Спереди лежали рулоны с портретами выдающихся математиков. Когда приподнял третий рулон, он показался подозрительно тяжелым. Не мог Лобачевский на портрете весить пару килограммов. Для этого надо было бы выложить портрет гения математики из крупнокалиберной фасоли.

Я заглянул внутрь рулона и не поверил собственным глазам. Оттуда таращилась на меня двухстволка сервелата. Я наклонил на себя рулон и оба рыжих ствола скользнули ко мне.

Вот проклятые! Откуда они здесь взялись? Что за кошмар… Положив ненавистную колбасу на ближайшую парту, я развернул портрет Лобачевского. Сам не знаю — зачем. Математик, мне показалось, смотрел на меня с презрительной гримасой. Великий творец идеи в пересечении параллельных прямых в безбрежном космическом пространстве, видимо, негодовал по поводу упрятанных с его помощью двух палок сервелата, лежавших в рулоне двумя параллельными прямыми. Думал ли сейчас великий ум о том, что если бы обе палки сервелата проросли с обеих сторон в бесконечность, то в космосе, где-то в звездной махалле близ Туманности Андромеды, они также пересеклись бы — строго согласно теории, не знающей исключений ни для космоса, ни для сервелата? Но сервелату нечего было делать в космосе… Просмотрев и прощупав содержимое шкафа, я обнаружил в огромном картонном цилиндре с открывающейся верхней крышкой четыре банки кальмаров. Океанские чудища свирепо таращили на меня с зеленой этикетки фары глаз, их щупальца цепко обвивали талию банки. Сложив неожиданную добычу в портфель, я притворил шкаф, закрыл дверь кабинета, повесил на место ключ и вышел на улицу.

Куда нести добычу? Домой? Глупо. Что сказать маме? Что скажет она?

Отнести на работу к папе? Но его трудно застать, он редко бывает в своем кабинете, больше пропадает на руднике.

Я решил: пойду к лейтенанту Барханову. Выложу ему все, что знаю. Пусть наш поселковый милиционер разберется в этой загадочной истории.

И тут я почувствовал, как горячая дрожь пробежала от чуба до мизинца на ноге. Ну и растяпа же я! Что натворил! Нельзя было брать рукой ключ. Нельзя было без платочка в руке открывать шкафчик, брать сервелат и банки. Ведь лейтенант Барханов смог бы тогда вызвать из Ташкента ученую собаку, и она, обнюхав все эти вещи, точно навела бы на след. А что сейчас? Да любая служебно-розыскная собака, будь она хоть сто раз ученая, будь она даже ведущий в стране четвероногий специалист по обнюхиванию сервелата, — и тогда, познакомившись с вещественными доказательствами в лице параллельных колбасных прямых, она все равно привела бы милицию не в космос, а прямиком ко мне и облаяла бы как первейшего растяпу.

И поделом.

Выслушав меня, лейтенант Барханов со странной подозрительностью дотошно заставил повторить, как все было. Будто у меня три разные истории. Я даже обиделся — словно он и меня в чем-то подозревает. Уж больно настороженно воспринял лейтенант мой рассказ.

Наконец лейтенант Барханов сказал:

— Ты не переживай. Тот, кто сделал это, не такой уж простак. В отличие от тебя, он все учел и, скорее всего, следов не оставил. Можешь мне поверить. Не удивлюсь, если он работал в перчатках. А башмаки надел старые, чтобы на улице их выбросить, незаметно сменив на другие.

— А где у него были другие? — простодушно воскликнул я.

— В портфеле, конечно.

Я не выдержал:

— Откуда вам известно — был ли у него портфель?

— А по-твоему он вошел в школу, открыто неся колбасу и банки?

Все просто и верно, а мне и в голову не пришло. Лейтенант Барханов глянул на часы. Половина пятого.

— Директор в школе? — отрывисто спросил он.

— К пяти должен быть. Так тетя Зина сказала. К пяти просил отпечатать про это самое письмо без подписи. Это провокация, правда?.. — я искательно заглядывал в глаза лейтенанта.

— Возможно, — кивнул лейтенант. — Уж больно все складно. И твоя мама, конечно, знает или догадывается, чья это работа — и письмо, и все остальное. В этом я уверен. Но нужны улики.

— А вы… Вы думаете, все поверят, что это… специально… — я с трудом находил слова. Сердце колотилось ужасно.

Лейтенант вздохнул, помедлил. Сказал тягуче, осторожно:

— Не сомневаюсь. Уж больно простенький сценарий. Подбросили наживку, компромат, так сказать — и тут же письмецо, сигнальчик. Проверяйте, дескать. И получается, все сходится, все сходится. И сигнал, и доказательство… Человек под подозрением, все вокруг понимают, что происходит чушь собачья, а… А поди докажи, что чушь. На то и ставка сделана. Тень чтобы бросить, подозрение. Хитрец это сработал.

— А вы докажите, докажите! — закричал я. — Спасите маму! Она не виновата.

Лейтенант Барханов строго глянул на меня и спокойно сказал:

— Оставить вопли! Отвечать на мои вопросы… Где сейчас это самое письмо без подписи?

— Где же ему быть, если не у директора? Оно же к нему пришло. Он об этом и в приказе пишет.

— Все ясно! — лейтенант Барханов стремительно поднялся. — Пошли в школу. А этот вещдок, — он кивнул на колбасу и банки, — пускай пока полежат у меня.

Он отпер сейф и спрятал улики.

Мы подошли к школе одновременно с директором. Мумин Ахмедович протянул милиционеру руку.

— Неужели к нам? Чем обязан, товарищ начальник?

— А вы в кабинет свой пригласите, там и скажу.

— Прошу! — широким жестом директор позвал лейтенанта Барханова к двери, ведущей в вестибюль. Милиционер обернулся ко мне:

— А ты, Володя, здесь подожди. Сам понимаешь…

Они скрылись в школе, а я зашел в беседку и достал увесистый бутерброд, который соорудил мне на дорожку лейтенант Барханов, узнав, что я не обедал. Когда он разрезал колбасу, там, в отделении, чтобы прослоить ею два куска хлеба, как будто копировалкой, я испуганно дернулся:

— Не сервелат?

— Докторская, — ответил милиционер. — А что, сильно не любишь сервелат?

— Сто лет бы его не видел теперь! — выпалил я.

Я не лукавил. Твердо знал, что отныне, увидя сервелат, буду обязательно вспоминать полные обиды, боли и укоризны глаза математика Лобачевского. Но хуже, если портреты Лобачевского станут с той же неумолимой логикой высекать в моей памяти две багровые палки сервелата. Это было бы ужасно. Неужели отныне я буду бояться смотреть в кабинетах на портреты гениев отечества, опасаясь, что встречусь взглядом с Лобачевским?..

Я не успел доесть бутерброд и до половины, как во двор торопливо вышел лейтенант Барханов.

— Где твоя машинка? — нетерпеливо спросил он, и я обрадованно вскочил, решив вдруг, что ему уже все ясно и что машинка понадобилась затем, чтобы печатать протокол допроса разоблаченного преступника.

Ни слова не говоря, лейтенант Барханов показал мне какую-то бумажку, а потом заслонил ею солнце — да так, что спагетти солнечных лучиков просеялись сквозь дырочки в тексте. Лейтенант Барханов цедил солнце, проливая на меня догадку. Уж кому-кому, а мне этот почерк, эти сквозные колодцы из буквы «о» были отлично известны.

— Письмо без подписи? — догадался я, с ужасом чувствуя, что неудержимо краснею.

Лейтенант кивнул. Во взгляде его вновь появилось что-то чужое, жесткое.

— Неужели отпечатали на нашей машинке? — уронил я.

Такого поворота событий я не ожидал. Что же это выходит? Поклеп на маму отпечатан на нашей с Андреем машинке?

Ловко сработано, ничего не скажешь!..

— Так где же она? — повторил вопрос милиционер. — Где «Москва»?

— Где же ей быть?! — воскликнул и — Там. В классе. — Я на миг осекся и добавил: — Если… конечно…

Мы поспешили в класс, я дернулся было к шкафу, но лейтенант Барханов остановил меня:

— Не спеши. Не надо повторять ошибок. Дай-ка лучше мне…

Он извлек из кармана чистый платок и, укутав им ладонь, потянул за ручку шкафа.

Футляр стоял там, где и был оставлена. Машинка на месте.

— Возьмем ее с собой, — сказал лейтенант Барханов. — Справку о временном задержании машинки в качестве вещественного доказательства я тебе выдам.

— Берите! — воскликнул я. — И не надо мне никаких справок. И машинки не надо. Мне мама нужна, а не справка.

Удивительно вышло! Если бы лейтенант Барханов неделей раньше не перепечатывал на нашей машинке свои стихи, быть может, осталось бы тайной, что зловещее письмо без подписи тоже печатали на ней. Уж лейтенант-то знал, что машинка имеет особую примету — свирепо выдавливает букву «о». Враг был хитер, неуловим и осведомлен обо всем. Он знал, где лежит наша машинка и когда ею можно незаметно воспользоваться. Он знал, что один шкафчик в кабинете математики не имеет замочка. Он все знал и все рассчитал…

Все, кроме того, что лейтенант Барханов пишет стихи.

— Она всегда здесь стояла? — спросил милиционер.

— Мы так решили, — кивнул я. — Чтобы была общей.

Увы, она оказалась слишком общей, если ею так легко воспользовался тот, с кем мы и не собирались делиться нашим призом.

— Пошли! — скомандовал лейтенант Барханов. — Здесь больше делать нечего.

— А мы найдем, кто это сделал? — с тревогой и сомнением спросил я.

Лейтенант Барханов со значением кивнул на машинку,

— Ребята, не «Москва» ль за нами?..

У него еще хватало сил, чтобы шутить.

Сейчас мы шли ко мне домой. Я на ходу догрызал вкусный милицейский бутерброд.

Мама увидела нас из окна. В глазах ее была тревога. Она переводила взгляд с меня на лейтенанта Барханова. Потом смотрела на черный футляр в руке милиционера. Ее взгляд метался по этому треугольнику. А футляр был как черный ящик в бедствующих самолетах — он, казалось маме, и таит загадку нежданного визита лейтенанта Барханова.

— Нам надо поговорить, Алла Сергеевна, — мягко сказал лейтенант Барханов.

Мама засуетилась:

— Входите… Конечно… Рада…

— Но так, — он скосил взгляд на меня, — чтобы не мешать Володе. Ему, наверное, уроки надо делать.

Ясно, хотел говорить с мамой без меня. А мама… Она была уже совершенно убеждена, что сейчас ей предстоит узнать от милиционера обо мне нечто совершенно ужасное.

Они скрылись в другой комнате, и мама плотно прикрыла дверь. Какие уроки! Я уныло слонялся по комнате, не находя себе ни места, ни дела.

Они вышли через полчаса. У мамы были глаза, полные слез.

— Не переживайте, Алла Сергеевна, — говорил лейтенант Барханов. — Все будет хорошо. А это на него очень похоже. Я ведь до сих пор голову ломаю — как же загорелся вдруг складик при его магазине. Вроде бы там и проводки нет, и отопительных приборов. А ведь загорелся. Сам он объяснил тогда, что рядом постоянно пацанва вертится — вот, мол, кто-то озорства ради и швырнул окурок в незастекленный проем окна. Чушь, конечно. Но и других доказательств мы не нашли. Скользкий тип этот Суровцев…

Суровцев?! Он сказал Суровцев? Динэр Петрович? Да ведь это же отец нашей франтихи и задаваки Кати Суровцевой! Чаще мы называли ее — Кэт… Дочь директора магазина, она любила пофасонить в чем-нибудь неожиданном — будто она не рядовая пионерка, а звезда экрана. И про сгоревший складик я знал отлично. Однажды ночью он вспыхнул и угас навеки, и тушить можно было только память о нем. Лейтенант Барханов был прав — следствие так и не смогло в тот раз установить причину пожара. Сам же Суровцев упрямо настаивал, что в пожаре виноваты шалопаи-курильщики, которых Минздрав предупреждает, но не обо всем. О том, к примеру, что непогашенный окурок может быть причиной пожара, на сигаретных пачках нет ни слова. Впрочем, об этом должен был бы предупреждать курильщиков не Минздрав, а Минпожар. А версия с окурком — чистая легенда, это же любому ясно. Лучше бы Динэр Петрович в тот раз сочинил, что на соломенную крышу складика упал раскаленный в ледяных пучинах космоса метеорит, или что злодейка Луна сработала как лазер — собрала увядающие закатные солнечные лучи в жгучий пучок и стрельнула им в сторону Земли. И угодила шальным пучком прямиком на бедную крышу склада. И выходит, что факт пожара следует отнести не к истории уголовного дела, а к истории астрономии, к загадкам Вселенной…

Неужели — Катя?.. У меня заломило виски, А что, вполне возможно. Последние три контрольные она мастерски сработала на двоечки. Двоечка просилась и в четвертные, прямо-таки плыла в табель, и отказать ей, пузатой ладье, было, пожалуй, невозможно. Неужели они так подло решили отомстить маме за ее несговорчивость, твердость? Впрочем, уже не время задаваться вопросами, нужно искать ответы. Громкий разговор родителей и в эту ночь долго не давал мне уснуть.

— Видишь, я был прав, — это папа. В голосе нет жесткости, только жалость, мягкая укоризна. — Наглецы сильны лишь тем, что их прощают, не желают связываться и пачкаться. Разве я не прав?

— Прав… — виновато уронила мама и всхлипнула. Мне было ужасно жаль ее и хотелось закричать на весь дом, на весь поселок: «Не плачь, мама, мы знаем, что все это неправда».

Мама, конечно, расстроилась. Это сейчас она была такой. Наши слабаки по математике ни за что бы не поверили, что Алла Сергеевна умеет плакать и что с последним экзаменом в институте не сдала на вечное хранение и слезы. Ведь не было еще такого, чтобы кто-нибудь смог вымолить у нее три с минусом там, где ответ или контрольную можно было увенчать двойкой и только двойкой… Пусть даже с плюсом… Проклятый шкаф!.. Если бы был заперт и он, может, ничего и не случилось бы. Не стали бы провокаторы вываливать своих кальмаров на стол…

И тут я придумал отличную вещь. Что если утречком, еще до уроков, сбегать к Николаю Степановичу? Отец Васьки Кулакова — столяр милостью божьей. У него и замочек сыщется, и вставит он его в дверцу шкафчика в секунду. Думаю, не откажет.

Николай Степанович вопросов не задавал.

— Сработаем, коли надо! — с ходу пообещал он. — Вот подберу замочек махонький и приду. Сегодня же. Слово мое верное. Для дорогой Аллы Сергеевны мне ничего не жалко. Что надо в кабинет — пускай смело просит. Мой рубанок всегда в ее распоряжении.

До уроков поспел я и к лейтенанту Барханову.

— Виделся с завмагом, — сообщил он.

— И что же?

— Сама невинность. Говорит, кальмаров только в кино лицезрел, а на прилавке его, говорит, морские зверюги сроду не водились. И что все остальное — поклеп на честного человека, передовика отрасли.

— И письмо отрицает?

— Смеется. Говорит, у него своя пишущая машинка есть, чужая ни к чему.

— Станет он на своей печатать. Себя же и выдать!

— Ясно, придуривается. Ну ничего. Мыслишка у меня одна появилась. Я сейчас на мотоцикле кое-куда слетаю…

Николай Степанович был так же точен, как плотницкий уровень, которым он проверял и углы, и поверхности. В кабинет математики он вошел после второго урока с ящиком инструментов. Поздоровавшись, деловито осведомился:

— Который тут шкаф барахлит, показывайте, Алла Сергеевна.

Мама удивилась:

— А что, собственно, случилось?

Николай Степанович достал из-за уха остро отточенный карандаш и принялся размашисто чертить им в воздухе:

— Так ведь сынок ваш, Володя… Замок, говорит, надобно врезать. Чтобы неповадно было лазать кому ни попадя. Есть у меня замочек такой, — он кивнул на свой ящик. — Щас врежу, вы только покажите — куда.

Мама поджала губы, сердито стрельнула в мою сторону и громко сказала:

— Вот какое дело, Николай Степанович… Володя не смог вам правильно объяснить. А просьба у меня, и правда, имеется. Видите эти шкафы? — Она обвела рукой вдоль стен.

— Как не видать? — согласился Николай Степанович.

— Ну так вот. Нужно из каждого вывернуть замок. Понимаете — вывернуть…

Николай Степанович заморгал. Было от чего прийти в изумление.

— Это как же? В смысле?

— В самом прямом смысле! — подтвердила мама. — Они нам мешают работать. Постоянно открывать, закрывать — целая история. Одним словом, помогите, коли есть желание. А вот и ключи. Тут все…

Столяр виновато развел руками:

— Желание-то наше, знаете как? Что хозяин желает, то и сработаем.

Он выворачивал замки и складывал их аккуратной стопкой. Завершив дело, показал маме:

— Вот замочки ваши. Все до единого.

— А вы их с собой заберите, — сказала мама. — Они нам больше не понадобятся.

Николай Степанович никак не решался, и тогда мама вдруг обратилась к Суровцевой:

— Катя, прошу тебя — помоги. Николаю Степановичу.

Суровцева поднялась из-за парты, заливаясь краской.

— Я?.. Что?

— Сложи замки в ящик Николая Степановича — он их унесет с собой.

Негнущаяся, как швабра, подошла Катя к столяру, неловкой рукой потянулась к груде замков. Или мне это только показалось?

Во всяком случае, с самого утра я ничем не выдал себя Кате.

Уже уходя, Николай Степанович на миг задержался у двери и недоверчиво спросил у мамы:

— Выходит, за этим звали? Чудеса… Я их в сторонке держать буду, вы не думайте плохого. Вы только кликните — живо на место верну замочки ваши.

Мама устало улыбнулась ему:

— Спасибо. Николай Степанович. А замочки пускайте в дело. Больше они не понадобятся.

Начинался последний урок, когда за окном зарычал мотоцикл. Я приподнялся, приник к окну. В клубах пыли летел лейтенант Барханов. Обогнув школу, он завернул на школьный двор. Я едва дождался конца уроков. Но Барханова уже не было, не стоял во дворе и его мотоцикл.

Я проходил мимо приемной директора, когда Мумин Ахмедович скользнул в коридор. Увидя меня, он заулыбался, взял за руку, завел в свой кабинет и, подняв вдруг стоявшую в углу корзину для бумаг, поставил ее на свой стол и достал из нее какие-то клочки. Они лежали в корзине горсткой, как конфетти.

— Узнаешь? — он протянул мне несколько клочков.

Обрывки слов, одни только бессвязные слоги. Постарался Мумин Ахмедович на славу — конфетти да и только!

— Это же приказ! — рассмеялся директор. — Сам печатал и не узнаешь? Эх ты! А вот и письмо

без подписи…

Я вгляделся. Ну конечно! Вот дырявая «о», вот еще одна…

— Порвал, — тихо сказал директор. — Никто не видел. Кроме тебя и лейтенанта Барханова, Поторопился я, видать.

— Лейтенант Барханов к вам заходил?

— Только недавно ушел.

— И что же? — я затаил дыхание.

— А вот — сам видишь… — Мумин Ахмедович простер руку с конфетти над корзиной, и труха приказа послушно посыпалась в нее. — Он меня отругал, между прочим, по первое число. Говорит, закон я нарушаю. Нельзя было, говорит, это подлое письмо во внимание принимать. Без подписи оно. Как выстрел из-за угла. Да только… Эх ты, ей-богу — умолк, смешался. — К этому, брат, еще привыкнуть надо… — Корзину поставил в угол, отряхнул ладони: — Не смею более задерживать, молодой человек Вопрос положительно исчерпан.

— А кто же? — Я умолк.

Директор развел руками.

Я поспешил к лейтенанту Барханову. Он сидел за моей машинкой, арестованной им вчера, и что-то медленно выстукивал.

— Можно?

— Привет. Володя! Ждал тебя, ждал. Есть добрая новость. — Он усмехнулся: — Правда, смотря для кого… — Нашел я сейчас в райпищеторге копию одной забавной накладной. Были у него кальмары, были! Был завоз! Двадцать семь банок Суровцев получил. Три месяца тому назад. Вечером будет ордер на обыск. Чувствую я — выплывут кальмары, выплывут… А выплывут — баночки сличим. Они ведь с биографией — с серией, с номером.

Он сощурился:

— Ты, надеюсь, понимаешь, что все это пока глубоко между нами?

— Не маленький! — просиял я. — Кальмаров не жалко, пусть выплывают. Лишь бы Суровцев снова не выплыл. Если он это.

Я уже не сомневался, что и письмо, и сервелат, и кальмары — это ядовитые шуточки Суровцева, отомстившего за то, что мама его Катьке даровую пятерку не подарила.

Лейтенант Барханов поманил меня пальцем, приглашая зайти к нему, за барьерчик:

— Погляди, что я делаю.

— А можно?

— От тебя секретов не держу. Правда, озадачил ты меня малость, когда я понял, что анонимка на твоей машинке сработана. Ладно, дело прошлое…

Я нырнул в его владения и увидел, что в каретку вставлен листочек со стихами. Близ машинки веером лежали еще два десятка таких же. Лейтенант Барханов тщательно забивал под каждым стихотворением свой псевдоним и девиз «Щит и Меч», нажимая для этого на сквозную букву «о». Она дырявила подпись, выдувая из нее буквы, превращая текст в сито.

Вместо псевдонима лейтенант Барханов повсюду, прямо под дырявой строкой, открыто впечатывал: «Сочинил лейтенант Барханов».

— Вот, — смущенно сказал он. — Решил подписаться по-настоящему. Впервые. Хорошо, что не успел отправить стихи в журнал. Отправлю сегодня. Была ни была… Рискнем, что ли?!

И это был первый случай, когда лейтенант Барханов отважился чистосердечно сознаться перед журналом, а может, и перед всем читающим миром, что пишет стихи. Не стихи без подписи, а стихи лейтенанта Барханова.

Стихи с подписью. Своей. Честной. Единственной.

Как солнце.

Как правда.

Как мама…