Улыбка лорда Бистузье

УСПЕТЬ УСЛЫШАТЬ ЛИСТЬЯ

Между правилами хорошего тона и таблицей умножения есть общее: необходимость твердо помнить наизусть. Если, к примеру, рядом чихнет знакомый, вовсе не нужно суетливо заглядывать в шпаргалку, чтобы, следуя ей, бодро восклицать:

— Будьте здоровы!

Это — таблица умножения доброго настроения.

Дважды два — «Большое спасибо!»

Трижды пять — «Будьте так любезны!»

Семью девять — «Приятного аппетита!»

Девятью шесть — «Не смею вас более задерживать».

Но виданное ли дело — чтобы за знание этой таблицы назубок человек имел неприятности? Не знаете такого горемыку? А я знаю. Это Стасик Барханов из нашего класса. И угораздило же его попасть под горячую руку… а точнее нос Стеллы Хван — председателя совета отряда. Когда Стелла, судорожно глотнув воздуха, оглушительно чихнула, Стасик тотчас вежливо посочувствовал:

— Будь здорова!

Но устная мера, примененная командиром отряда юных друзей милиции Стасиком, не помогла, ибо Стелла еще трижды потрясла чиханием тишину комнаты в доме Стасика, куда она пришла в воскресенье, чтобы помочь своему подшефному подтянуться по математике. Стасику хватило терпения на все четыре раза. Но видя, что Стелла завелась не на шутку и что вежливыми формулами ей не помочь, он всерьез заволновался:

— Слушай, может, ты простудилась? Может, у тебя грипп? Давай таблетку принесу.

— Ап-ч-хи! — ответила Стелла.

— Подожди, я мигом. У нас аптечка на веранде.

— Ап-ч-хи! — согласилась Стелла.

Стасик вернулся, осторожно неся чашку с водой. В левой звучно хрумкал прозрачный патронташ с пульками этазола. Стасик нес этазол, чтобы расстрелять грипп и подавить кашель превосходящими силами, заключенными в целебных снарядах лекарства.

— Держи! — он протянул Стелле таблетку.

— Д-думаешь… ап-ч-хи!.. поможет?

— Глотай скорее.

Стелла послушно положила на язык таблетку и богатырским хлебком отправила ее со стартовой позиции прямиком во враждебный стан простуды. Оставалось ждать, когда таблетка там освоится и начнет метко поражать микробы на территории противника.

— Окно закрой! — сердито крикнула Стелла. — Гляди — и окно распахнуто, и дверь. Может, от сквозняка это? Когда к тебе собиралась, здоровая была. Забыла, когда чихала последний раз.

— Может, у тебя аллергия? — покосился на одноклассницу Стасик. — Сейчас это у многих. Мой дед, к примеру, от запаха силикатного клея чихает. Его личный рекорд — сорок два раза. Сам считал. Еще от тополиного пуха чихают…

— И от твоей математики! — перебила Стелла.

Стасик Барханов не успел и обидеться — в комнату вошел его дед — Абдурахман-бобо. На нем был теплый в зеленую полоску халат. Голову венчала тюбетейка. Белая бородка Абдурахмана-бобо казалась крошечной клумбочкой из пушистых одуванчиков. Ну просто дунь на бородку — и разлетится пушинками по всей комнате, а по весне, прорастет там, куда спланировали ее парашютики. Дед держал в руке рукоять посудины, из которой валил белый дым. Дым был похож на бороду самого Абдурахмана-бобо, но гуще, пышнее, окладистее. В комнате сразу же запахло приторно-сладковатым. Улыбаясь, дед обнес посудиной все углы, не обращая при этом ни малейшего внимания на Стеллу, с изумлением наблюдавшую за его диковинными действиями. Окурив комнату густыми клубами восходящей к потолку бороды дыма, Абдурахман-бобо приблизился к Стелле со своей дымовой шашкой. Пелена дыма прянула к лицу ошеломленной Стеллы, а дед, добродушно посмеиваясь, посоветовал:

— Дыши, доченька, хорошо дыши. Ртом дыши, ртом. И руки над дымом пополощи.

Стелла закашлялась, дернулась со стула, подбежала к окну, распахнула его, жадно приникла к живительной свежести, ворвавшейся из сада, и только тогда, опомнившись, подняла на Абдурахмана-бобо перепуганные глаза:

— Что это у вас, дедушка?! Этим же малярийных комаров усыпляют!

— Исирик это, дочка! — с радостью объяснил дед. — Трава волшебная, целебная, святая. Ее дым болезнь изгоняет, а грипп — и подавно. Видишь, — показал он узловатым пальцем на дотлевающий прутик. — Вот, шишечки эти, коробочки…

— Семена, что ли? — догадалась Стелла. Дед гнул свое, не слыша Стеллу:

— В них вся сила сидит. Поджалась и сидит, как добрый джинн в кувшине. Подожжешь веточку, подкрадется огонь к коробочкам, и вся сила из них на волю выбирается. Вся сила — в дыму этом! Приятно пахнет, да? — старик мечтательно закрыл глаза и покачал чадящей посудиной под собственным подбородком. Лицо его на миг скрыл клубящийся занавес.

Стелла вновь чихнула.

— Будь здорова! — сладковатый дым не выгнал из Стасика остатков вежливости.

— Я т-тебе покажу б-будь здорова!.. — гневно воскликнула Стелла, отмахиваясь от льнущего, обволакивающего запаха дыма. — Т-ты зач-чем заставил деда зажечь эт-тот… этот религиозный дурман?

Стасик отшатнулся,

— Что ты, Стелла! При чем тут я? Просто дед услышал, как ты чихаешь и решил травку свою зажечь. Он же добра тебе желал. Трава безвредная, ты не думай.

Абдурахман-бобо, прижав к груди свободную руку, преданно закивал:

— Хорошо будет, очень хорошо! Анальгин не надо, этазол не надо. Исирик сам грипп прогонять будет, дочка! Как шайтана прогонит.

Но Стеллу слова деда не убедили.

— Извините, дедушка, — строго сказала она, совладав с дыханием. — Но попрошу немедленно прекратить этот дым и очистить от него помещение! Требую как председатель совета отряда. Знаю я, слышала… Мы по истории проходили. Это в старину, когда медицины еще не было, Шаманы и муллы народ дурачили такими штучками — дымом и колокольчиками. И еще — молитвами. Мол, отдай, больной, мулле черного петуха или барана, а он в него болезнь перекачает, шайтана из тебя выгонит. Сказки это, дедушка. Неужели вы сами верите?

Абдурахман-бобо не ответил, виновато поморгал и тихо выскользнул из комнаты — словно дым, мираж, шепот, эхо…

Стелла покачала головой:

— Не ожидала я от тебя, Стасик. Не ожидала. Ты же пионер! Ты же командир отряда юных друзей милиции!

— Ну и что с того, — буркнул Стасик. — Арестовать что ли деда за его траву?

Стелла нервно заходила по комнате, тряся кулаками, будто приколачивала ими дым к паласу, и зло выговаривала:

— Ты не имел права бросать отсталого деда на произвол судьбы. Это не по-пионерски. И я обязательно расскажу о твоем поступке совету отряда.

— Да о каком поступке?! — взмолился перепуганный Стасик. — Он же тебе добра хотел и не виноват, что ты расчихалась. Сама подумай.

— Я-то подумала! — отрезала Стелла. — А вот тебя, Стасик, мы заставим задуматься. Шутка ли — родной дед верит в какие-то заклинания, а пионер Барханов закрывает на это глаза. Позор!

— Какие заклинания? Да ты знаешь, какой у меня дед? И про траву ты зря это. Погоди, я сейчас… — Стасик бросился в соседнюю комнату, включил свет и забегал глазами по корешкам книг, ища нужную. Достав наконец пухлый том энциклопедии, он с торжественным видом вернулся в комнату, где оставил Стеллу.

Комната была пуста. Стелла ушла, оставив дверь распахнутой. Стасик положил книгу на стол и вздохнул:

— Будьте здоровы!..

Стелла оказалась человеком слова. В понедельник она попросила членов совета отряда остаться. Стасик с унылой мольбой во взоре глянул и по полыхавшему в ее глазах огню понял, что просить пощады бесполезно. Стелла смогла бы сейчас взглядом поджечь степь, задуть домну или заставить чайник закипеть.

Рассказав о том, как Абдурахман-бобо окуривал ее подозрительным дымом, Стелла заключила:

— Стасик заслуживает наказания. Предлагаю поручить ему подготовить лекцию «Чудеса без чудес» и прочитать ее деду. И пусть про травку эту ему расскажет. Да-да, Стасик. И не выкручивайся. Подойдешь к ботанику нашему, Александру Григорьевичу — он тебе подскажет, что говорить… Покажи ему травку с джинном в кувшине… Ты же сказал, что у деда ее много.

На другой день Стасик принес в школу том энциклопедии, который не успел показать улизнувшей Стелле. В портфеле лежала и веточка исирика. Он положил книгу на парту перед Стеллой, раскрыл заранее заложенную страницу и с обидой ткнул в обведенную статью:

— Читай сама… Я же тебе еще тогда хотел показать, а ты удрала. Вот — гармала…

Стелла тряхнула косичками и принялась читать. Статья была небольшой, в шесть предложений, круто посоленных латынью. Но было ясно, что речь идет о траве, чей запах и дым, по исследованиям ученых, убивает болезнетворные микробы.

— Ясно теперь?! — торжествовал Стасик. Стелла поджала губы:

— Мне-то ясно. Но при чем тут трава твоего деда? С джинном которая…

— Так вот она же и есть! — воскликнул Стасик. — И дед то же говорит. А дед не обманывает.

Стелла ухмыльнулась:

— Что-то я не понимаю тебя, Стасик. Ты притворяешься или серьезно все это говоришь? Как та трава называется? Ну та, что дед твой запалил.

— Исирик.

— Вот! А ты мне совсем другое в глаза тычешь. Гармала какая-то. У тебя, наверное, курица и верблюд — одно и то же. Так что не отвертишься от поручения — готовь лекцию. Сама проверю…

Стасик до боли закусил губу и захлопнул книгу.

Урок Александра Григорьевича был предпоследним. Едва ботаник вошел в класс, Стасик бросился к нему с веточкой, которую заранее положил в парту. Протягивая Александру Григорьевичу подрагивающую в руках веточку, он взмолился:

— Скажите Стелле!.. Скажите!..

Учитель повертел веточку и спросил:

— Откуда у тебя исирик?

— У деда взял…

— Вот так-то! — злорадно заключила Стелла. — А он про какую-то гармалу нам в классе показывает. Я же говорила… А он выкручивается.

— Верно, — кивнул учитель. — Называют это удивительное растение по-разному. В Таджикистане, например, его имя — испанд. А по-научному — гармала. Это ты, Хван, верно сказала.

У Стеллы вытянулось лицо. Стасик торжествовал. Наконец Стелла уронила:

— Удивительное?.. А чем оно… удивительное?

Александр Григорьевич охотно объяснил:

— Свойствами своими оно удивительно. Еще в древности люди заметили, что гармала, или, если хотите, исирик, уже одним тем, что просто находится в комнате, дезинфицирует воздух, убивает растворенную в нем болезнь. Народ сметлив, наблюдателен, а народная медицина — и вовсе вещь до конца не изученная и по сей день. Сам Ибн Сина знал целебные свойства гармалы и советовал подвешивать ее пучки в комнате.

— А если… Если жгут ее?.. — Стелла пыталась ухватиться за последнюю ниточку.

— И так поступают, — подтвердил учитель. — Дым гармалы — настоящая аптека! Чудо природы. В старину, бывало, объявлялись шарлатаны, называвшие себя заклинателями злых духов. С помощью этой травы они дурачили легковерных, делая вид, что изгоняют из больных злых духов, демонов болезни. А ведь вполне приличное, дельное растение. Никакой мистики, сплошная наука. Эту траву можно в лабораториях изучать…

Стасик упивался словами Александра Григорьевича. Стелла сидела, не в силах оторвать взгляда от крышки парты. В середине урока к ней пришла записка от Стасика: «Ну, как лекция? Привет от джинна!» Стелла отослала записку ему же, упрямо написав на обороте: «Все равно! Сам слышал, что сказал А. Г. Ее колдуны использовали». Стасик не отступил и прислал новую записку: «А Ибн Сина? А лаборатория?» Стелла упорствовала. Она ответила с подковыркой, с подглядыванием в учебник химии, с оттяжкой, с кастетом в каждом слове: «А аппендицит этой твоей травой вылечить можно? И вообще, Барханов, пионер обязан верить не в чертовщину, а в биохимию растительных соединений и в журнал «Знание — сила». Понял? И деда к тому же приучать. Ясно?»

Поняв, что Стелла непобедима, Стасик сложил язык и прекратил борьбу.

Но на другой день он удивил нас, явившись в школу только к третьему уроку. Был Стасик бледен, рассеян, расстроен. Эммануил Львович трижды назвал его имя, прежде чем Стасик услышал и испуганно вскочил:

— Что?.. Меня?..

— Если ты — Барханов, то тебя, — улыбнулся Эммануил Львович. — Стихотворение выучил? Рассказывать иди.

Стасик опустил голову.

— Не выучил… В смысле — не успел.

— Траву жег? — хохотнула Стелла.

Стасик молчал.

— Что случилось, Барханов? — Эммануил Львович подошел к парте Стасика. — Заболел, что ли?

— Не я… — глухо сказал Стасик. — Дедушка… Сердце у него слабое… Осколок с войны в левом плече притаился. Как мина в теле сидит. Чуть погода переменится или, к примеру, расстроится дед, понервничает — сразу нехорошо ему.

— Фронтовик?

— Танкистом он был, — вздохнул Стасик, — До ухода на пенсию работал бульдозеристом. А теперь вот… болеть зачастил. В больницу его утром увезли. Я у него был, термос с бульоном отвез, потому и опоздал в школу.

— Поправится твой дедушка, не беспокойся, — вздохнул Эммануил Львович и добавил — И погода хорошая на дворе. Долго не переменится.

— Погода-то хорошая, — скучно кивнул Стасик. Он не видел, что при этих его словах Стелла метнула в залитое радостным солнцем окно взгляд, полный тревоги и отчаяния.

После урока она тронула Стасика за руку, проговорила виновато:

— Может, деду нужно что-нибудь? Ты скажи.

— Ничего не нужно, — ответил Стасик, не поднимая глаз.

— Может, за каким лекарством нужно в Ташкент съездить? Ты узнай, ладно? — вкрадчиво продолжала она. — Лично я с удовольствием.

И по тому, как отшатнулся от нее Стасик, как задрожали его губы, Стелла поняла, что сказала обидное.

— С удовольствием? — переспросил Стасик. — С удовольствием можешь лекции читать. А деда моего не трогай!..

— Так я же… — Стелла растерянно развела руками.

А солнце в окнах стояло и правда замечательное. Каждый день спрашивали мы Стасика — как дедушка.

— Уколы делают, — отвечал он.

Однажды Стасик появился совсем грустный. Мы всполошились: что с дедом? Стасик вздохнул:

День рождения у него завтра. А он в больнице.

Поправится — выйдет, — сказал я. — Все будет хорошо, ты не волнуйся. Он же танкист.

Танкист-бульдозерист, — поправил Стасик. — Он часто вспоминал, как после войны сменил танк на бульдозер. Любил он его. Говорит, пока работал бульдозеристом — продолжал считать себя танкистом…

— А давайте мы ему торт испечем! — загорелась Стелла. — И завтра поздравим с днем рождения. Я могу испечь.

Не надо торт. — мотнул головой Стасик. — Он сладкого не любит.

А что любит? — во взгляде Стеллы можно было прочитать готовность испечь, сварить, засолить, изжарить что угодно — лишь бы дедушка Абдурахман был доволен. И Стасик тоже.

Стасик подумал. И сказал неожиданное:

Он песню любит. И листья любит. На свой день рождения дед всегда ставит свою любимую пластинку и слушает раз десять — не меньше.

Что за пластинка?

Вальс. Про то, как на фронте один гармонист играет в лесу вальс, а бойцы слушают,

А что за листья? — не выдержал я. — Ты сказал, что он любит листья…

Стасик заулыбался.

Примета у него такая, Он ведь плохо видеть стал. Зрение сильно ослабло. Он мне сказал, что времена года теперь различает по звукам.

Как это — по звукам?

— А очень просто. Зиму — но скрипу снега, осень — по хрусту листьев под ногами. Примета у него есть, — Стасик снова вздохнул. — Он мне однажды вот что про нее сказал. Если, говорит, услышу скрип снега, считай дотянул танкист до зимы, а значит, переползу ее, вражину, и обязательно встречу весну… Он и осень так же ждет. Верит, что, если захрустят листья под ногами, значит, он и осень победил.

Я скосил глаза в окно. Солнечные блики плясали на листьях — еще по-летнему сочных, зеленых. Осень пока ни на граммулечку не напоминала о себе, хотя уже вовсю листала дни сентябрьского календаря. После урока можно было даже загорать — духовка лета не спешила остывать, будто природа замешкалась и забыла выключить ее,

Может, через месяц желтые листья появятся… — неуверенно протянул я. — Знаешь, как бывает? Жарко-жарко, а потом — Р-раз, и сразу золотая осень! Вот дедушка твой и пройдет по хрумким листьям. Если любит это…

Очень любит! — подхватил Стасик, — Когда начинается листопад, он или без конца по саду гуляет, или просто на тахте там сидит и листья ловит. Чудак…

После уроков я заглянул в актовый зал. Сквозь его приоткрытые двери лилась музыка. Новобранцы оркестра репетировали на новеньких духовых инструментах, которые подарили шефы.

Музыканты раздували щеки и пучили глаза, барабанщик, поставив ногу на «лапу», старательно доставал колотушкой тугой бок барабана, огрызавшегося сердитым гулом. Репетицию проводил учитель пения Михаил Харитонович Бялый. Сквозь хаос звуков в зале, где, казалось, никто не желает слышать собрата по оркестру, с трудом вызревал «Марш энтузиастов». Духовики готовились к концерту. И тут меня осенило: а что, если…

Оглушенный этой мыслью, я закричал;

— Михаил Харитонович, можно вас на минуточку!

Мой жалкий писк захлебнулся и утонул в Гольфстриме звуков, в их неодолимом водовороте. Казалось, это многоголосое и бессвязное пищание, уханье, рев никогда не остановятся. Наконец я не выдержал, выдрал листочек из тетрадки и написал: «Михаил Харитонович, есть очень срочное и важное дело. Надо помочь хорошему человеку. Прошу вас выйти в вестибюль, здесь — ужас, ничего не слышно», И передал листочек учителю.

Пробежав глазами записку, Михаил Харитонович вдруг воздел руки над головой, поставив их крест-накрест. И произошло чудо. Сходу натолкнувшись на незримую, но строгую преграду, тайфун звуков задрожал, притормозил, с визгом взвился напоследок. ввысь и, словно больно ударившись в потолок, бессильно рухнул и умолк, оглушенный, укрощенный. В тишине, непривычно кольнувшей уши, Михаил Харитонович сердито спросил меня:

— Что случилось? Почему мешаешь репетировать?

— Погодите! — взмолился я. — Я не мешаю… Но случилось вот что… — и я рассказал учителю обо всем, что произошло у нас из-за Стеллы.

— С сердцем фронтовик лежит? — сочувственно вздохнул учитель. — Это плохо. Особенно, если осколок рядышком… Танкист… И день рождения, говоришь, завтра?

— В том-то и дело, что завтра… — я заговорил торопливо, комкая слова, — Стасик переживает… Любимая, говорит, это у него пластинка. Как же он завтра без нее?

— А если проигрыватель в палату принести? — предложил Михаил Харитонович. — Или магнитофон?

— Не выйдет. Стасик и сам думал об этом. Но там почему-то розетки нет.

— М-да, — протянул учитель с ухмылкой, — Тогда нужен патефон с заводной ручкой. Ею эту штуковину можно как трактор заводить. Крутанул — и играет без всякого электричества.

Он вздохнул и, подойдя к табуретке, стал рыться в стопе нот.

— Вот. — показал наконец. — Ноты есть. Песня эта — знаменитая, ее все фронтовики любят. «В лесу прифронтовом…»

— А вы уже разучивали? — осторожно спросил я.

— Нет пока. Думал, на двадцать третье февраля сыграем. Но по нотам быстро разобрать можно, Если надо…

— Надо! Михаил Харитонович! — воскликнул я, боясь, что он может передумать.

Учитель вздохнул, стал набрасывать на чистые нотные линейки точки, палочки, закорючки и передавать ноты музыкантам.

Уже стемнело, когда в окно постучали. Я увидел Стеллу, Лицо ее, залитое сейчас светом из моей комнатки, было изумленно-растерянным. Она протянула мне странный в эту теплую пору светло-коричневый листок — съежившийся, застывший, заледеневший. Целлулоидный какой-то.

— Откуда он у тебя! — вскричал я. — Где достала? Сейчас же еще нет таких.

Стелла объяснила:

— Понимаешь, как все вышло… Мама велела мне сухарики к чаю изготовить. Чтоб румяные были, поджаристые. Любит она их… Печка у нас на открытой веранде стоит, ты знаешь, Я на противень хлеб уложила и, видать, не заметила, как с яблони листок слетел — и прямо… Понимаешь.

— Что же?

— А то! Я листок с сухарями и… А вынула противень — что такое?! Даже сама испугалась… Понимаешь?.. — лицо Стеллы излучало вдохновение, глаза сверкали, горели жаром. Наверное, сейчас она вновь могла бы одним только взглядом сушить сухари и перекаливать масло в котле.

Я сразу же понял, куда она клонит. Ну и Стеллка! Умница!

Шепнул ей.

— Подожди меня, я сейчас.

И выскочил в сад с двумя пустыми ведрами.

— У Стасика в саду какие деревья? — спросила Стелла.

— А какая разница? — удивился я. Стелла спокойно объяснила:

— Ты же сам слышал от Стасика — дедушка Абдурахман осень по хрусту листьев узнает. А хруст, наверное, разный бывает. Специфический. От разных листьев разный. От яблоневых один, от тополиных другой. А?

— Яблони у них, — уверенно сказал я. — И урючины. Давай сюда…

Мы быстро набили оба ведра сочными, зелеными, полными жизни листьями с яблонь и урючин. И поспешили домой. Мои папа с мамой и сестра Айгуль смотрели пятую серию детектива. Мы скользнули на кухню,

— Сейчас. Сейчас… — нетерпеливо повторяла Стелла.

Движения ее были суетны, беспокойны. Она достала из духовки оба противня, и мы устлали их густым слоем мягких листьев.

Я запалил огонь, загнал противни в пазы и захлопнул духовку. Мы уставили друг на друга безумно счастливые глаза. Вскоре по кухне поплыл горьковатый дымок.

— Давай поглядим, — шепнула Стелла. — Может, готовы?

Мы потрогали листья. Они бугрились, шуршали, хрустели и вкусно трещали, как сухари. Впрочем, сейчас мы со Стеллой не променяли бы эти скрюченные, опаленные жаром листья не то, что на сухарики — не уступили бы ни листочка, ни прожилки в обмен на торт весом в тонну!..

Высыпав испеченные листья обратно в ведро, мы вновь уложили па горячие противни зеленое сырье. Но тут вошла встревоженная Айгуль, с подозрением поводя носом.

Горит что-то, — обеспокоенно сказала она. — Что вы тут делаете?

Печем, — ответил я и на глазах у изумленной сестры вставил снаряженные листьями противни в пазы духовки.

— Что это?! — ахнула Айгуль. — Это же… листья!

Они самые, — подтвердил я.

Ничего не понимаю. Вы печете… листья?

Печем. — Я был невозмутим. — Понимаешь, очень надо. А эти, видишь, уже готовые, — я окунул руку в ведро, и оно тотчас отозвалось приятным хрустом.

Не поломай! — испуганно дернулась Стелла. — Осторожно.

Айгуль отступила, бормоча:

— Ясно, опыт по ботанике… Так бы и сказал. А то — печем…

В больницу мы смогли прийти только к пяти часам. Обидно, конечно, что не с утра. Но что поделаешь — с утра уроки, а потом у них тихий час.

Дедушка Абдурахман — ура! — еще спал, когда мы втроем — со Стеллой и Стасиком — вошли в его палату на третьем этаже и осторожно высыпали вдоль всего прохода у его кровати листья из обеих ведер. ни с готовностью отзывались треском и шуршанием на малейшее наше движение, и хотелось умолить их, стуча пальцем по губам:

— Тише, милые, тише. Еще не время вам шуршать. Спите пока… Лежите спокойно…

— Вчера интересная история была, — шепотом рассказал Стасик. — Во время обхода… Профессор приехал со своими студентами, ужасно строгий, и потребовал, чтобы они побеседовали с больными и определили, что у них, болезнь какая.

Диагноз называется! — с видом знатока вставила Стелла.

Вот-вот… Потом подошли к деду. Стала одна студентка деда пытать, вопрос за вопросом, а все никак не может профессору-своему угодить. А тот хмурится, недовольный, Двойкой пахнет, И точно: "Не видать вам зачета! — говорит он студентке, — Ходите вокруг да около, а ухватить не можете. Тут дед за нее и вступился.

— Не ставьте, говорит, девушке двойку, Это не она виновата, а война проклятая. Откуда же бедняжке знать, что у меня в плече железка еще с войны сидит, Не надо ей из-за того фашиста, что в меня этот осколок усадил, двойку ставить, очень вас прошу, уртак профессор.

И гак разволновался, что профессор сдался.

И что он ему сказал?

Пообещал пожалеть, если дед обещает не нервничать. Ему ведь нельзя.

Я подошел к окну и по заранее условленному знаку во дворе больницы ожил духовой оркестр. Михаил Харитонович дирижировал, стоя впереди оркестра — лицом к окну. Казалось, он дирижирует окнами: форточки и стекла, повинуясь магии его дирижерской палочки, казалось, должны послушно хлопать, скрипеть и дребезжать. В распахнутые окна палаты вплыла мелодия вальса и закачала все вокруг, У меня закружилась голова. Мне показалось, что я никогда на свете не слышал музыки — чарующее, прекраснее, волшебнее этой. Губы сами шепотом листали слова:

С берез неслышен, невесом

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист…

Дрогнули веки дедушки Абдурахмана. Он открыл глаза, но лицо оставалось неподвижным. Дедушка Абдурахман словно оставался в тысячный раз повторяющемся сне, где он, старший сержант запаса, только что вновь и вновь подавлял — упрямый и злой фашистский дзот, за который вспыхнул на его груди орден Красной Звезды. А может, снилось ему, что он сидит в кабине бульдозера и режет ухабы, тянет за собой дорогу. Но вот он разлепил губы и осторожно скосил глаза вправо, увидел внука Стасика и нас со Стеллой, молчаливо выпевающих одними губами вслед за мощно ворвавшейся в палату мелодией:

Вздыхают, жалуясь, басы,

И словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы,—

Товарищи мои…

Что это, ребята? — растерянно уронил дедушка Абдурахман. — Это же… Это же… — голос его задрожал.

Мы поздравляем вас с днем рождения, — сказала Стелла. — От имени всей школы. — Стелла показала в окно. — Они тоже пришли. Специально разучили для вас. Оркестр. Хотите посмотреть?

Дедушка Абдурахман приподнялся на локте, спустил с кровати ноги, и тотчас же листья отозвались веселым, сочным треском Дедушка Абдурахман испуганно дернулся.

— Листья?! — потрясение прошептал он. — Это же осенние листья!

— Листья, дедушка, — зашептал и Стасик. — Не бойся, это листья. Осень пришла, дедушка. Сам видишь — осень. Все теперь будет хорошо. Ты же сам говорил, главное — успеть услышать листья. Слышишь их, слышишь?..

Дедушка Абдурахман подрагивающей рукой взял с тумбочки очки с толстыми, круто выпуклыми фарами стекол, снял со спинки стула пиджак с орденскими колодками и, накинув его поверх больничного халата, застегнул на все пуговицы. Стасик подскочил к деду и, придерживая за локоть, помог ему подойти к окну. Листья шуршали и трещали, вплетаясь в музыку вальса. Неслышные, невесомые листья, словно слетев в том немыслимо давнем прифронтовом лесу с остывающих после жаркого лета берез, бесконечно долго вальсировали в осеннем воздухе часы, сутки, десятилетия — и только сейчас, всласть накружившись, плавно легли па зеленый дощатый пол этой больничной палаты, устлав его, как осеннюю поляну, чтобы старый солдат, старший сержант запаса танкист Абдурахман Барханов, услышал их и вспомнил их, и поверил в новую весну.

Дедушка Абдурахман стоял у распахнутого окна, откуда больно била в упор, как из дзота, до слез ласковая музыка, а учитель Михаил Харитонович поднимал песню в атаку и вел бой, чтобы вырвать из плена дедушку Абдурахмана.

Старший сержант запаса Абдурахман Барханов стоял у окна, высоко подняв голову и, сильно шурясь, вглядывался в незримую быль — поверх оркестра, поверх все еще зеленых, живых садов, поверх тяжелых, с танк величиной облаков, нахлобученных на острые верхушки тополей, что встали цепью у горизонта — словно готовились взмыть в безудержную штыковую и пронзить облака, бесцеремонно оккупировавшие голубую высь, и только ждали боевого приказа, чтобы немедленно проучить захватчика.

Старший сержант запаса Абдурахман Барханов, стоя у окна, принимал парад у музыки и у своей давней фронтовой юности.

А когда оркестр умолк и мелодия, призвавшая к окнам больницы десятки ходячих больных, вновь улеглась отдыхать в меди полыхающих на солнце инструментов, дедушка Абдурахман, так и не шелохнувшись, тихо сказал:

— Стасик… Стелла… я слышу… Слышу листья…