Улыбка лорда Бистузье

ТРЕЩИНА В ПЕРВОЙ КОЛОНКЕ

— А что если здесь, в пустующей первой колоночке стенгазеты, поместить воспоминания участника войны? — подумал я.

— Хорошая идея! — сразу же согласился Сервер Мамбетов и хлопнул крышкой парты. — Давай спустимся в библиотеку. Это же секундное дело! И никаких хлопот…

— Зачем в библиотеку? — удивил я Сервера.

— За воспоминаниями, конечно, — Сервер окинул меня взглядом, в котором читалось недоумение. Он как бы говорил сейчас сам себе: вот не думал, что редактор нашей стенгазеты такой бестолковый и непонятливый…

Но вслух он произнес совсем другое:

— Попросим у библиотекаря какую-нибудь книгу фронтовых воспоминаний и перепишем кусочек. Можно еще из газеты. В газетах часто такие материалы печатают. «Бойцы вспоминают минувшие дни…» — что-то в этом роде.

— Не пойдет! — возразил я. — Нужно другое… Нужно, чтобы это был наш ветеран, свой, поселковый. Как думаешь, Стасик?

Стасик Барханов был третьим, кому совет отряда поручил выпустить стенгазету, посвященную Дню Советской Армии. Для того мы и остались после уроков, чтобы наутро газета висела на стене — ведь праздник уже завтра.

— Прав Володя, — сказал Стасик. — Давайте с моим дедом посоветуемся. Он подскажет…

— Слушай! — обрадовался я. — Не надо никаких его подсказок. Ведь твой дед в войну был танкистом, так?

— Танкистом! — подтвердил Стасик и не без гордости добавил: — Старший сержант запаса!

— Вот и говорю!.. — продолжал я, словно спохватившись. — Давай запишем воспоминания не кого-нибудь, а твоего деда. Случай фронтовой запишем. Интересно ведь, а?

А газета была почти готова. Оставалось заполнить лишь первую колонку.

И мы отправились за этой колонкой к Стасику домой. Портфели и рулон оставили в классе, решив, что вернемся сюда через часик-другой, чтобы довершить дело и прикнопить газету к стенду. Захватили с собой лишь тетрадку с ручкой — воспоминания бойца записывать.

Но во дворе дедушки Абдурахмана не было. Обычно он возился в саду.

— Чай пьет, — со знанием дела сказал Стасик. — Зеленый. Девяносто пятый. Около телевизора. Наверное, что-нибудь про войну показывают.

Но не оказалось деда и на застекленной веранде, у ступенек которой стояло два ведра, прикрытых листом фанеры. Телевизор скучал в углу, невостребованный. Стасик толкнул дверь, ведущую с веранды в комнату, и окликнул тишину:

— Дедушка, ты где-е?..

До нас донесся приглушенный голос из спальни.

— Уснул, что ли? — удивился Стасик. — Странно. Он к тихому часу не привык.

Мы протиснулись в спальню. Дедушка Абдурахман полулежал на двух высоких подушках поверх цветного одеяла. Он был в полосатом халате, в руках держал толстый альбом, а по одеялу рассыпались десятки фотографий.

— Дедушка, ты чего? — насторожился Стасик. — Заболел, что ли?

Дедушка Абдурахман как-то виновато улыбнулся и постучал пальцем в плечо.

— Колет? — догадался Стасик, — Осколок фронтовой опять беспокоит?..

Он поправил сползающие подушки и наклонился к деду:

— Тебе удобно?

— Все хорошо… Пройдет… А я вот фотографии посмотреть решил, вспомнить. Как праздник военный подходит — тянет меня к этому альбому, тянет. Душа болит, сердце ноет… А посмотрю снимки, загляну в глаза фронтовых друзей — и полегчает, отпускает. Это как перекличка наша боевая. Я их окликаю и они меня тоже. И живые, и…

Абдурахман-бобо умолк.

Я подтолкнул Стасика локтем: говори, мол, самое время.

Стасик понял, сел на край кровати и сказал:

— Дедушка, ты помоги нам, ладно?

— А что случилось, сынок? — сынками он называл всех — и собственного сына, и внуков, и всех нас — друзей Стасика.

— У нас задание — газету надо повесить завтра ко Дню Советской Армии.

— Хорошее дело! — кивнул дедушка Абдурахман. — Доброе дело. А я вам зачем?

— Колонки у нас не хватает. Первой колонки. Понимаешь?

— Вот и допишите, если не хватает.

Тут я не выдержал, уж больно долго Стасик раскачивался.

— Помогите нам, дедушка Абдурахман! — взмолился я. — Без вас у нас ничего не получается.

— Это как же?

Я с готовностью объяснил:

— Мы не простую колонку задумали, а чтобы живой она была.

— Живой?

— Ну да. Бойцы вспоминают минувшие дни… Понимаете?.. Воспоминания чтобы ваши…

— Мои воспоминания?.. — вздохнул дедушка Абдурахман.

— Ваши — подтвердил я, торопясь убедить Абдурахмана-бобо согласиться и рассказать нам какой-нибудь потрясающий эпизод. Я уже представил, как завтра сгрудятся все наши у этой колонки.

— Газету эту завтра будут все читать, — весело добавил я. — Мы ее сегодня вечером допишем и повесим.

— Завтра, дедушка, у нас будет сочинение! — подхватил Стасик.

— А тема какая? — спросил дед.

— Праздничная. «Памяти павших будьте достойны».

Дед поднял на него глаза;

— Праздничная, говоришь, тема?

Стасик, поняв, что сказал не так, заметался:

— А как же, дед? Завтра праздник. Так ты помоги нам, ладно? Вспомни что-нибудь. Ведь войну не забывают, правда?

Абдурахман-бобо не ответил, собрал разбросанные по одеялу фотографии и стал их перебирать, вглядываясь в каждую и молча думая о чем-то. Молчали и мы. На моих коленях наизготовку лежала тетрадка, куда я собирался записать воспоминания танкиста.

Наконец Абдурахман-бобо протянул нам одну из фотографий.

Перед двумя грозными танками, увешанными для маскировки густыми ветками, стояли, обнявшись, два танкиста. Одного из них мы узнали сразу — это был сам дедушка Абдурахман. Но, конечно, еще не дедушка, а молодой улыбчивый парень. Второй был незнаком нам.

— Это Гияс, — тихо сказал дедушка Абдурахман. — Гияс Абдуганиев. Брат мой фронтовой. Тот самый…

— А где он сейчас? — выпалил Сервер и осекся, заметив, как побледнел дедушка Абдурахман, как дрогнули его брови.

— Под Прохоровкой он, сынок. Под Прохоровкой. Слыхал о такой?

Сервер напрягся и судорожно закивал:

— Да-да! Слыхал… Я в кино видел… Там танки воевали… Одни только танки… Самое большое танковое сражение. Верно?

— Верно, сынок. Так было. Вот там Гияс и остался… Его машина впереди моей шла. Прямое попадание… Загорелся как свечка… Может, враг в меня целился… Выходит, заслонил он меня, Гияс. Танком своим заслонил. Собой заслонил.

Абдурахман-бобо умолк, взял снимок, молча кивнул, будто спрашивал о чем-то Гияса, глядевшего на него со снимка, и сказал:

— Перед тем боем сфотографировались. Корреспондент из дивизионки снял.

— Для газеты? — спросил я.

— Нет, так просто. Гияс его уговорил. На память. Вот у меня и хранятся оба снимка.

— Почему оба? — встрепенулся Сервер.

— А тебе непонятно? Снимки корреспондент тот где-то через месяц привез, по случаю. Для нас обоих привез. Оба мне и остались, — и он показал второй снимок. — А что, сынки, не слыхали о таком? Об Абдуганиеве Гиясе, говорю, впервые что ли слышите?

Мы смущенно переглянулись. Нет, не слыхали мы о таком герое. Вот рассказал о нем дедушка Абдурахман — и узнал немного.

Абдурахман-бобо сунул снимки в альбом, положил его на тумбочку и спросил:

— Сочинение, значит, писать собираетесь завтра?

— Сочинение, дедушка! — подтвердил Стасик.

— Как, говоришь, название его?

— «Памяти павших будьте достойны».

— А готовились?

— Конечно, дедушка. Книжки про героев прочитали. Нам эту тему Эммануил Львович еще месяц назад сказал. И список книжек дал про погибших. Чтобы каждый про кого-нибудь прочитать успел.

Абдурахман-бобо, кряхтя, приподнялся с подушек п спустил ноги на палас.

— Молодцы, — сказал он. — Молодцы, что готовились. — В голосе его, впрочем, не было радости и тепла, а сквозила какая-то горечь и грусть.

— Не удивляйтесь, сынки. Я ведь тоже готовился к этому дню… и этому сочинению, — продолжал он,

изумляя нас тем, что говорил.

Он сунул ноги в шлепанцы, морщась, встал и пригласил следовать за ним.

— Да-да, я тоже готовился… Пошли, покажу.

Мы вышли на веранду. Абдурахман-бобо спустился по ступенькам и зачем-то поднял фанерку, прикрывавшую ведра.

— Вот моя подготовка, — сказал он.

Ведра были полны доверху. В одном ведре был песок, во втором — цемент. Дедушка Абдурахман вновь прикрыл их фанеркой.

— Что это? — не выдержал я, теряясь в догадках.

— Сказал же. К сочинению готовлюсь. Как и вы.

— К-какое… с-сочинение?

— Именно это. Памяти павших…

Удивительно ли, что все мы испуганно молчали, в недоумении переводя взгляды с ведер, укрытых фанеркой, на спокойное и грустное лицо дедушки Абдурахмана. Наконец он сказал:

— Непонятно, да?

— Честно говоря, не очень, — признался я.

— Значит, придется объяснить подробнее, — вздохнул дедушка Абдурахман и, стряхнув шлепанцы, сунул ноги в туфли и принялся зашнуровывать их. Управившись с этим, он молча двинулся к воротам. Мы послушно последовали за ним, гадая, куда он ведет.

Путь, впрочем, был недолог. Дедушка Абдурахман привел нас к центру поселка и остановился у серого обелиска с выбитыми в граните именами. Бронза имен порыжела, выцвела, но читать было можно.

Это был памятник землякам, не вернувшимся с войны.

— Вот здесь… — тяжело сказал Абдурахман-бобо. — Здесь буду Я завтра писать сочинение. Вот ваше, к примеру, кто будет проверять?

— Эммануил Львович, — ответил вконец обескураженный Сервер. — Учитель.

— А мое сочинение память проверит. И друг мой тоже… Читайте шестую строчку.

Мы глянули на рыжие ложбинки и разобрали: «Абдуганиев Гияс». Гияс?! Абдуганиев?! Неужели тот самый танкист с фотографии?

— А разве он из нашего поселка? — вскричал Сервер.

Надо же! Сотни раз проходили мимо памятника, да так и не удосужились толком прочитать на нем имена.

— Земляк… Мы до войны в одной бригаде работали. Оба трактористами были. А до Берлина я один допахал. А после войны уже пересел на бульдозер. Вот как вышло, сынки.

— А мы и не знали… — протянул я. — Может, и родственники его еще живут здесь. Не знаете?

— Сестра живет. Ханифа-апа. Двоюродная…

Ханифа-апа!.. Надо же. А ведь наша Замира Артыкова шефствует над ней. Ну и тимуровец! Даже не знает, что брат Ханифы-апы — герой. Нехорошо вышло…

— А ведра те зачем? — не выдержал Сервер, теряясь, как и мы, в догадках.

Дедушка Абдурахман показал на край плиты, на которой стоял обелиск:

— А вы сами гляньте — трещина тут. Вода просачивается. Скоро отвалится этот угол, если не привести в порядок. Давно вижу — растет трещина, растет… Вот и решил я — завтра, в самый праздник, и подлатаю плиту. А разве вы сюда не придете завтра?

— Как же! — воскликнул я. — Всей школой. Цветы принесем… Гирлянду славы возложим. Ритуал у нас!

— В пионеры малышей примут! — вставил Сервер. — Каждый год ведь здесь собираемся.

— Вот и я приду, — тихо сказал дедушка Абдурахман. — Для цветов, правда, рук не хватит — только ведра и принесу. Песок и цемент. А вода тут есть — вон, в арычке. Я заранее присмотрел, что да как можно сделать.

Вечерело. Стасик с дедушкой пошли домой, а мы с Сервером повернули в школу. Разговаривать не хотелось. На душе было неспокойно. Рулон стенгазеты лежал на столе — одним концом на наших с Сервером портфелях, составленных как сошки миномета. Этот рулон, нацеленный одним концом в потолок, был похож на ствол орудия — умолкший, безъязыкий ствол. Мы развернули его и глянули на все еще пустующую первую колонку.

— Что будем делать? — мрачно спросил Сервер. — Заполнять надо. Нельзя, чтобы осталось пустое

место.

— Чем заполнять? — отозвался я.

— Может, запишем рассказ дедушки Абдурахмана? Мы же так и хотели. А что? Боец вспоминает

минувшие дни… Напишем все про его боевого друга и нашего земляка Гияса Абдуганиева. Хорошо ведь?

— А про все напишем? — сощурился я.

— Конечно, про все! — воодушевился Сервер. — Он же герой. Танкист. Он, можно сказать, танк Абдурахмана-бобо собой заслонил. Ты же сам слышал.

— Слышал… — кивнул я. — А про плиту тоже напишем? И про трещину?

Сервер, лицо которого еще мгновение назад горело воодушевлением, вытянулось.

— Разве про это можно писать?.. — с упреком протянул он. — Это же первая колонка. Разве ж можно тут про трещину писать?

— Ну и что с того, что первая? — разозлился я. — По-твоему, про трещину можно писать только в разделе «Веселая смесь?»

Сервер покачал головой и процедил:

— Я… так… не считаю… Но… не знаю…

Мы просидели еще час, так ничего и не решив. Уходя, прикнопили газету к стенду.

Первая колонка по-прежнему оставалась пустой.

… Ночью мне приснилась трещина.

Я увидел ее на плите под обелиском. Она была едва заметной, крохотной. Казалось, ее можно залепить пластилином и легко сделать невидимой. Потом стало холодно. Полил дождь, посыпал снег, мороз застудил воду, затекшую в трещину, и ледовый клин стал кормить и разрывать ее.

Я увидел — трещина вдруг поддалась, спрыгнула с плиты, переползла на землю и, вгрызаясь в нее, стала пучиться, расти и красться к моим ногам. Я в страхе отступил — трещина не отставала. И вот я уже бежал… Летел, не разбирая дороги — к школе, скрыться в ее четырехэтажной крепости. Но трещина, будто живая, будто зрячая, гналась, змеилась за мной, и вот уже вползала в вестибюль… вот уже подкрадывалась к школьному звонку… повалила стену вместе со звонком…

… И он зазвенел, залился — тревожно, набатно.

Я в ужасе проснулся и утопил кнопку разбудившего меня будильника. Жаль, не было нигде под рукой еще и кнопки, нажав на которую можно было бы утихомирить жутко колотящееся сердце.

Выпив чаю, я вышел на улицу, и ноги сами повели меня не в школу, а к дедушке Абдурахману. Уже у его ворот я неожиданно столкнулся с Сервером.

— Ты чего? — удивился он.

— А ты чего? — мрачно спросил я. Мы мгновение помолчали.

— Успеем? — спросил он.

— Должны, — ответил я.

— Сочинение на втором?

— Йес! — кивнул я. — Первый — английский.

— Попадет нам от Тамары Петровны, — обреченно уронил Сервер. — Опоздаем мы на инглиш. А то и вовсе пропустим.

— Оф коз попадет! — подтвердил я. — Обязательно. Бат ви маст. Должны мы, говорю…

— Конечно, маст, — согласился Сервер, заулыбавшись, и мы ринулись к ведрам у лесенки.

Дедушка Абдурахман стоял на веранде, прилаживая к пиджаку ордена. Увидев нас, он хмуро спросил:

— Что, сынки? Опять пришли за первой колонкой? Так и не заполнили свою стенгазету?

— Что вы, дедушка! — хором воскликнули мы, и уже один Сервер продолжил:

— Мы за песком пришли. И за цементом. Можно?… Можно мы сами?

А я добавил:

— С праздником вас! Не болейте!

Абдурахман-бобо, растирая плечо, заулыбался:

— Помочь решили? Ну, молодцы. А я Стасика хотел с собой взять. Чтобы одно ведро помог донести. Что-то плечо никак не проходит. Тяжело…

— Вы не беспокойтесь! Мы сами.

И подхватив по ведру, мы заспешили к воротам.

— Я за вами! — крикнул нам вслед дедушка Абдурахман. — Сейчас приду. Вы не спешите, вместе сделаем… Замешивать знаете как? Один к двум. К дву-у-ум…

В эту рань у обелиска еще никого не было. Кроме Ханифы-апы. Она принесла с собой пустое ведро и, набрав в арыке воды, налила ее в металлическую вазу перед обелиском и поставила цветы.

— Дайте ваше ведро, Ханнфа-апа, — взмолился Сервер. — Не бойтесь, мы его потом вымоем. Нам

раствор разводить надо:

Замесив раствор, мы залили трещину, упрятав ее под надежной цементной шубой. Когда мы уже домывали ведро Ханифы-апы, подошел дедушка Абдурахман. Он нес портфель Стасика, а Стасик — банки, кисточки и еще что-то в сетке.

— Бронза! — объявил Стасик, а дедушка Абдурахман достал из кармана фото — то, вчерашнее,

с танкистом Гиясом — и протянул его мне.

Дедушка Абдурахман и Ханифа-апа стояли у обелиска и молча смотрели, как мы втроем, споро и красиво, покрывали свежей бронзовой краской имена, выбитые на обелиске. Стасик был просто молодчина — догадался захватить сразу три кисточки. Когда мы добрались до шестой строчки, дедушка Абдурахман дрогнул и попросил:

— Гияса не трогайте. Я сам… — он взял кисточку у Стасика и принялся старательно покрывать бронзой дно букв…

Мы подходили к двери класса, когда звонок оповещал о конце первого урока. Из дверей вылетела Катя Суровцева. Увидев нас, остолбенела, потом всплеснула руками:

— Ой, вы почему прогуляли?

— Надо было… — обронил я. — Трещину перешагивали.

— Какую еще трещину? — отступила на шаг Суровцева. — Овраг, что ли?

— Овраг, — согласился я.

— Не надо врать-то! — рассмеялась Суровцева. — У нас ни одного оврага нет. Сплошные асфальты.

И добавила:

— Ух, и попадет же вам сейчас!

— От Тамары Петровны, — я вздохнул. — Мы объясним ей… Постараемся объяснить…

Суровцева всплеснула руками:

— Да вы же ничего не знаете! Мы сейчас сочинение писали.

— Сочинение?! — дрогнул я.

— Ну да! Памяти павших… Я первая сдала,

— Но первый же — английский! — не выдержал Сервер.

— Они поменялись. Тамара Петровна почему-то попросила.

Все еще не веря услышанному, я осторожно заглянул в класс. Так и есть — сидя за столом, Эммануил Львович складывал в стопочку листочки, которые сдавали ему ребята. Увидя нас, он нахмурился и, строго оглядев наши растерянные физиономии, спросил:

— Почему прогуляли? Где ваши сочинения?

И тогда я открыл портфель, достал фотографию, которую подарил нам у обелиска дедушка Абдурахман, отвинтил тюбик с цепким клеем «Феникс», подошел к нашей стенгазете и молча приклеил снимок на пустующую первую колонку,

— Вот…

Еще вчера вечером первая колонка, пустынная как нейтральная полоса, казалась нам с Сервером странной и пугающей трещиной, разделившей стенгазету на две половины. Сейчас на ней жили друзья — фронтовые братья Абдурахман и Гияс. Они стояли, обнявшись, близ своих танков. Живые. Вечные.

Позади весело пели мирные предвоенные моторы их тракторов.

Рядом с ними — закипала и торопила в бой жатва — кровавое и великое поле Прохоровки. Поле Славы, поле Памяти.

Впереди, в победном далеке, танкисты видели колосящиеся колхозные нивы, небо, отвоеванное ими у пороха, копоти и огня, и нас, спешащих в прекрасные классы, где на чистой доске твердый мелок учителя выводит гордые и святые слова: «Памяти павших будьте достойны!»