Упячка-25

10

Однажды Галина Борисовна позвонила.

«Я в Толмачеве. Жди. Через час у тебя буду».

Все, что я успел — попрятать в стол, в шкаф, за книги какие-то чужие чулки, что-то еще такое неопределенное, воздушное. Галина Борисовна ворвалась в мою квартиру как мечта. Поцеловала в щеку: «Подожди, я переоденусь», и с большим пакетом в руке укрылась в ванной.

Дело простое. Пусть с дороги поплещется.

У меня был молдавский зеленый горошек, я порезал докторскую колбасу — тонкими ломтиками, аккуратно. Болгарские спелые томаты выложил на тарелку. Из напитков был спирт, зато целая бутылка. Мне тогда нравился цвет спирта. У него, правда, есть свой цвет. Именно свой, непередаваемый, как у ключевой воды, кстати. Существуй в мире натуральная спиртовая краска, я бы только в этой гамме работал — писал бы Галину Борисовну, пусть освежает мужские взгляды.

Галина Борисовна, кстати, сильно помолодела.

По новому паспорту ей опять было двадцать пять. Мои годы шли, как им положено, а она остановилась на любимой цифре. Видимо, для опытных советских искусствоведов это не проблема. Сейчас выйдет из ванной в халатике, с долгим холодком вдоль спины подумал я, сверкнет коленками и начнет рассказывать о новых веяниях, о том, как она нынче летала с группой своих коллег в Париж, чтобы на выставке в Лувре отстаивать новое советское искусство. «Много клеветы, — жаловалась она. — Хорошо, что ты не читаешь иностранную прессу».

«Ты готов?» — послышалось из ванной.

Я долго ей аплодировал. Вот оно — искусство!

Галина Борисовна вышла из ванной считай ни в чем.

Только на голые плечи был наброшен новенький полувоенный китель со многими лауреатскими знаками. Двадцать пять лет по новому паспорту вполне позволяли Галине Борисовне выходить из ванной только в таком полувоенном кителе, ничего больше не надев. Глядя на меня, тревожно переступила голыми ногами. Пришлось сказать:

«Теперь к тебе совсем не подступишься».

Она покраснела. «Ты же знаешь, что это все здесь твое».

И засмеялась, и голой попой села мне на колени. Обняла, как раньше никогда не обнимала. Оказывается, все лауреатские знаки были мои, она их получала за меня в Москве, в Ленинграде, в Париже, в Берлине — по доверенности, когда-то мною заверенной. За «Солнце земное» Госпремию Галина Борисовна получила буквально за месяц до отстранения Первого, где-то в сентябре 1964 года.

Вспомнила, вздохнув: «Он за искусство болел, твои работы ценил».

Голая попа Галины Борисовны жгла мне колени. Я чувствовал ее остро. Боялся, что сейчас очнется, скажет, как раньше: «Пора спать». Но она шептала, шептала, прижимаясь: «Волюнтарист…». Что-то с нею произошло в последнее время. Жалела бывшего Первого, а руки жадно и незнакомо исследовали меня. «Он сейчас не при делах… А ведь как стихи своего друга-шахтера декламировал…». Я чувствовал, как пораженно застывают руки Галины Борисовны, наткнувшись на нечто необыкновенное… «Он тебя планировал распространить широко, на всю Европу и дальше… Ты бы при нем Мону Лизу превзошел…» Руки ее уже ничего не искали, им нечего было искать. Они везде натыкались на то, чего прежде старательно избегали. «Ты как еж…» Она никогда раньше не бывала такой, да и я наконец стащил с нее полувоенный китель и кусал груди, чтобы не подумала, что я награды свои кусаю… Но, может, она считала наградой себя, со стоном вся выгиналась навстречу… «О тебе во Франции пишут…» Царапала, влажно дышала… Потом оседлала — как судьбу… ммммммм… как последнюю надежду… Не знаю, можно ли так пришпоривать судьбу, тем более надежду, но мы скакали долго-долго, даже не погасив свет… «Люблю за книгою правдивой огни эмоций зажигать…» мммммммм… Первый, конечно, был человеком неуправляемым, но ведь таким и хотел быть… крепче, ну, пожалуйста… Я отвечал на каждое движение… «Только не зазнавайся, не зазнавайся, пожалуйста, не за…» — задыхалась она… Я умирал… Я сходил с ума… Я проваливался в небытие… Я ждал, когда нахлынет эта ужасная горячая волна и мы окончательно в ней утонем… После октября 1964 года члены Союза художников СССР прямо как с цепи сорвались, смертно кусала она меня в губы… Ну, давай же… Она плыла… Все только и ждали, в кровь царапала она мою спину, чтобы Пленум ЦК КПСС удовлетворил искреннюю просьбу Первого об освобождении его от партийных и государственных обязанностей… По состоянию здоровья… Не останавливайся, не останавливайся, пожалуйста, не остана… У Леонида Ильича Брежнева здоровье на тот момент оказалось крепче, его и избрали новым Первым… Ну, Пантелей, мммммммммм… не останавливайся…