Уроки любви

9

Я начала привыкать к этой странной новой жизни. Я приходила в школу, кое-как брела сквозь туман уроков, добиралась до рисования у мистера Рэксбери, где мне сияло солнце, а вечером отправлялась в инсультное отделение и выдерживала бури папиного настроения.

Какая несправедливость! Разговаривать с ним все время приходилось мне. Мама ограничивалась тем, что меняла ему белье и приносила мягкую пищу – йогурт, мороженое, рисовый пудинг, – хотя его вставная челюсть была уже на месте и в полной боевой готовности.

Грейс вообще жалась к стенке палаты, словно пытаясь продавить сквозь нее ход в туалет. Если ее не спрашивали, она не произносила ни звука и время от времени тихонько помахивала ладошками, явно думая об Ижке, Фижке и Свинюшке.

Зато мне приходилось час или больше изображать учительницу – после долгого школьного дня, где меня заставляли изображать ученицу. Заранее подготовиться к занятию с папой было невозможно, поскольку все зависело от его настроения. Я попробовала нарисовать карточки с хорошо знакомыми ему предметами: книжная полка, рубашка, брюки, чашка чая, тарелка с картошкой и рыбой – и под каждой картинкой подписать четкими печатными буквами соответствующее слово. Когда я первый раз принесла карточки, отец был утомлен борьбой с физиотерапевтом. Он даже глядеть не захотел на мои картинки и сонно покачивал головой на все попытки вытянуть из него хоть слово.

– Ему это слишком трудно, бедняжке, – пробормотала мама.

По-моему, я просто не сумела его расшевелить. Мне захотелось нарисовать черное белье с розовыми кружевами и посмотреть, не развяжется ли у него язык.

На следующий день я снова достала карточки, но на этот раз реакция была слишком сильной. Он выхватил их у меня здоровой рукой и разбросал по полу.

– Ду-ра, ду-ра, ду-ра! – хрипел он. – Не мла-денец те-бе!

Что ж, он по крайней мере говорил, правда, не то, чего от него хотели. После этого я отказалась от карточек, хотя милая сестра Луч подобрала их с полу и попросила разрешения воспользоваться ими для других пациентов.

Я была страшно польщена и нарисовала еще целый набор для пожилых женщин – помаду, расческу, ночную сорочку, фотографию внуков и телевизор. Сестра Луч поцеловала меня в щеку и сказала, что я необыкновенно умный ангелочек.

Я решила, что не буду больше возиться с папиным обучением, потому что это пустая трата времени.

Когда мы пришли в следующий раз, отец лежал на подушках неподвижно, с серым, изможденным лицом и лиловыми кругами под глазами. Я думала, что он будет еще раздражительнее обычного, но он взял меня за руку, а по щекам у него текли слезы, скатываясь вбок, к ушам. Я не могла понять, слезятся у него глаза от изнеможения или он действительно плачет. Мне было неуютно и неловко, и в то же время я чувствовала нежность. Я присела на краешек кровати и стала рассказывать, что он скоро поправится, что ему совсем уже недолго осталось лежать в больнице, что скоро он снова будет учить нас и возить на экскурсии. Я стала вспоминать все места, куда он нас возил, и папа пытался повторить за мной «Национальная галерея», «Хэмптон-Корт», «Виндзорский замок», «Гастингс» и «Боксхилл». Слова звучали почти неузнаваемо, и все же с моей помощью он мог сказать, в каком из этих мест собраны картины, какое принадлежало прежде королю из династии Тюдоров, какое знаменито битвой в стародавние времена и где нужно подыматься на высокий холм по узкой обрывистой тропке.

Нелегко было затрачивать столько усилий на отца, а потом, вернувшись домой, садиться за уроки. Я усвоила, кто из учителей только поворчит немного из-за несделанного задания, а кто будет тебя преследовать и мучить. Главной преследовательницей и мучительницей была миссис Годфри. Я нарисовала ее в виде амазонки с одной грудью, влекущей за своей колесницей повергнутых в прах окровавленных учеников.

У меня не было группы поддержки, как у Грейс с ее Ижкой и Фижкой. Мне приходилось бороться в одиночку. Задания по литературе были нередко до смешного легкими, французский, история, религиоведение и ОБЖ почти всегда были полной ерундой, зато с физикой, программированием и математикой я никак не могла справиться. Вот если бы у нас были домашние задания по рисованию! Но у нас был только сдвоенный урок раз в неделю – почти ничего!

Я очень старательно работала над своим натюрмортом. Я добавила еще несколько своих любимых книг: «Под стеклянным колпаком», «Над пропастью во ржи», «Тесс из рода д'Эрбервиллей», «Франкенштейн» и «Коконы», откровенно стараясь произвести впечатление на мистера Рэксбери.

Он кивал головой, читая названия, а потом улыбнулся мне:

– Миссис Годфри будет тобой гордиться.

– Миссис Годфри меня ненавидит.

– Ну что ты, нет, конечно.

– Она меня ненавидит, ее раздражает каждое мое слово. Она меня постоянно унижает и наказывает. Не знаю почему. Я по-настоящему стараюсь по литературе. То есть раньше старалась. Больше не буду.

– Продолжай стараться, Пру. Ты ее, видимо, сбиваешь с толку. Она не привыкла к таким девочкам, как ты.

– А я не привыкла к таким теткам, как она! – Помолчав, я добавила: – Вот если бы все учителя были такими как вы, мистер Рэксбери!

– Бесстыдная лесть в глаза – лучший способ завоевать учителей, – сказал он со смехом. Потом посмотрел на меня уже серьезнее и спросил: – Тебе тут нелегко приходится?

– Не очень, – осторожно сказала я.

Вот уж действительно – мало сказано!

– Я слышал краем уха в учительской, что у тебя болен папа?

– У него был инсульт. Сейчас ему немного лучше, но он все еще почти не может двигаться и говорит только отдельные слова. – Голос у меня дрогнул.

Мистер Рэксбери тепло и внимательно посмотрел на меня.

– Да, тебе сейчас тяжело. Если что, можешь использовать кабинет рисования как отдушину. Живопись помогает отвлечься. А это тебе, чтобы ты не заблудилась.

Он сунул мне в портфель скатанный в трубочку лист бумаги. Я не стала в него заглядывать в школе, при всех, подождала до дому, до того момента, когда мама с Грейс устроились на кухне пить чай. Свернутый листок был перевязан красной ленточкой. Я ее развязала, приложила к горящей щеке, а потом намотала на палец, как толстое шелковое кольцо. И стала медленно разворачивать листок.

Это была обещанная карта – трехмерный рисунок, изображавший школу в разрезе; в каждом кабинете по учителю – в виде злых карикатур. Странные существа сновали по гардеробу и вгрызались в пиццу в столовой. На школьном дворе бесилась огромная стая этих двухголовых, когтистых и хвостатых тварей. Меня он нарисовал в красно-белом клетчатом платье, съежившейся от ужаса. Я стояла в начале тоненькой красной тропинки. Ведя по ней пальцем, я попала через школьный двор прямо к корпусу рисования, где стоял перед мольбертом мистер Рэксбери.

Я поцеловала кончик своего пальца и осторожно прижала его к маленькой фигурке с кистью в руке.

Я не стала брать карту с собой в школу. Я так часто смотрела на нее, что могла бы нарисовать с закрытыми глазами. Осторожно скатав, я спрятала ее в свой ящик вместе с кружевным бельем, которое решила никогда больше не надевать.

Это белье, господи ты боже мой! Девочки, видимо, рассказали мальчикам, и они страшно этим заинтересовались.

– Эй, Пру, ну покажи нам свое развратное белье! – орали они мне вслед.

Они ползали за мной, пытаясь заглянуть под юбку, дергали сквозь платье за бретельки лифчика и пытались задрать подол. Меня трясло от прикосновения их горячих потных рук. Я знала, что нужно оставаться презрительно-невозмутимой, но вместо этого взвизгивала и била их по рукам, выставляя себя на посмешище. Тогда они начинали меня передразнивать и говорить гадости, пока не доводили до слез. Рита и ее шайка, Эми, Меган и Джесс, наблюдали за всем этим с довольной улыбкой.

Однажды во время такой сцены по коридору проходил мистер Рэксбери.

– Эй, ребята, пропустите педагога! – крикнул он собравшейся толпе.

Они вразвалочку отошли, не слишком беспокоясь о том, видел он что-нибудь или нет, потому что старину Рэкса никто не боялся.

Мистер Рэксбери остановился возле нас, делая вид, будто читает что-то на доске объявлений. Он стоял ко мне спиной, но, когда я собралась потихоньку смыться, обернулся и подошел ко мне.

– Они тебя обижают? – спросил он.

– Нет-нет! – Я покраснела до ушей.

Мысль, что я буду ему жаловаться, да еще, не дай бог, придется упомянуть о белье, была невыносима. Мистер Рэксбери, конечно, понял, что я вру, но молча кивнул и сменил тему. Он шел со мной по коридору и рассказывал о телепередаче по искусству, которую будут показывать сегодня вечером.

– Это по кабельному телевидению. У тебя оно есть? Если нет, могу записать на видео.

– Спасибо, мистер Рэксбери, это очень любезно с вашей стороны, но у нас вообще нет телевизора, и видеомагнитофона тоже нет.

Я ожидала, что он недоуменно покачает головой, как будто перед ним существо с другой планеты, но он снова понимающе кивнул:

– Так вот почему ты успеваешь так много читать! Мне бы тоже следовало избавиться от телевизора. Мой сынишка без конца смотрит эти ужасные мультики, я уверен, что это вредно. Может быть, поэтому он все норовит стукнуть свою младшую сестру.

– У вас есть дети! – Голос не слушался меня. Как будто кто-то сдавил мне горло.

Это был настоящий шок. Я понимала, что ему не меньше двадцати пяти и что в этом возрасте у людей уже бывают дети. Я догадывалась, что у него, наверное, есть какая-нибудь женщина… Впрочем, я особенно над этим не раздумывала. Для меня он был мистер Рэксбери – мой учитель рисования, а не мистер Рэксбери – отец семейства, с женой и двумя детьми.

– Моему сыну три года. Его зовут Гарри. А Лили всего шесть месяцев. Погоди. – Он стал рыться в карманах в поисках бумажника. – Вот они. – Он протянул мне фотографию.

Я смотрела на темненького мальчика, судорожно прижимающего к себе пухлого младенца. Дети казались на удивление неинтересными, обыкновенными – ничего общего с отцом.

– Какие милые! – Я постаралась изобразить восторг.

Интересно, как выглядит его жена? Можно об этом спросить?

– А нет у вас с собой фотографии жены?

Он на мгновение задумался:

– Да. Где-то тут была фотография, на которой мы все вместе.

Он долго перебирал пятифунтовые бумажки, пластиковые карточки и автобусные билеты и наконец выудил помятый любительский снимок.

Вся семья стояла на лужайке, щурясь от яркого солнца. Мистер Рэксбери был в шортах, черной футболке и парусиновых туфлях. Меньше всего он был похож на учителя. Он толкал перед собой коляску с маленькой Лили. Ее панамка съехала набок, почти закрыв лицо, но девочка весело дрыгала толстыми ножками. Гарри хмуро глядел из-под кепки, уцепившись за маму, и, похоже, канючил, чтобы его взяли на руки.

Я перевела взгляд на его мать. Она была не такая хорошенькая, как я ожидала. На ней были свободные шорты до колен и просторная футболка. Она, очевидно, не стеснялась своей фигуры. Конечно, она не была толстухой, как наша мама или даже как Грейс, но все же полновата – большая грудь, большой живот и внушительный зад. Возможно, она еще просто не похудела после родов.

Я вглядывалась в ее лицо. Она сощурилась на солнце, поэтому разобрать черты было почти невозможно. Кроме того, ее теребил малыш. Трудно ожидать, чтобы человек при таких условиях выглядел довольным и счастливым. Зато волосы у нее были чудесные – мягкие, блестящие и светлые, падающие на плечи. Значит, мистеру Рэксбери нравятся высокие полные блондинки. Я пожалела, что сама я маленькая, худая и темноволосая.

Я мучительно придумывала, что сказать. На самом деле мне хотелось задать уйму вопросов. Почему вы выбрали именно ее из сотен женщин вокруг? Что в ней такого особенного? У вас нет от нее тайн? Она обнимает и утешает вас, когда вы устали или озабочены? Она тоже рисует? Она любит читать? По воскресеньям вы вместе ходите на эскизы, а потом уютно устраиваетесь по краям дивана, касаясь друг друга пальцами ног, и читаете каждый свою книжку? Вы ходите вместе за покупками? В воскресенье утром вы берете детей к себе в кровать, чтобы немножко понежиться всей семьей? Вы были влюблены в нее с самого детства? Это ваша единственная настоящая любовь?

– Как ее зовут? – спросила я вслух.

– Марианна.

– Здорово, – сказала я, запинаясь. – Хотелось бы мне иметь такое красивое имя!

– А что плохого в Пруденс?

– А что в нем хорошего? Чудовищное викторианское имя, означающее добродетель мудрости. Мой отец был одно время очень религиозен. До безумия. Меня зовут Пруденс Чэрити – Мудрость и Любовь, а сестру – Грейс Пэйшенс: Милосердие и Терпение, можете себе представить?

– У меня тоже ужасное имя. Кит. Очень старомодное. Представляешь, каково мне было ребенком? «Меня зовут Кит» – ужас! Слава богу, почти все звали меня Рэкс. Но тебе, по-моему, повезло. Пруденс и Грейс – очень красивые имена. Так и представляешь викторианских девочек в передничках и ботинках на пуговках.

– Вот именно! – откликнулась я. – И платье у меня примерно такое же старомодное.

Я продолжала носить по очереди свои безобразные платья. Мама дала мне в школу десять фунтов. Она думала, что в этом специальном магазине мы сможем купить себе по форменному костюму за пятерку. Однако цены здесь были не как на благотворительном базаре. Вещи стоили целое состояние, даже совсем ветхие. Я купила на свою десятку поношенный пиджак, который мы с Грейс носили по очереди. Грейс он был тесноват, а я в нем тонула, но мне было уже наплевать.

Мама пришла в ужас, когда я сказала ей, сколько стоит форма. Она несколько раз допрашивала меня, сколько в точности стоят юбка, блузка и школьный галстук. Я слышала, как она спрашивала о том же Грейс, как будто не поверила мне. Видимо, она перестала мне доверять с тех пор, как я растратила деньги на уроки математики.

– Мне кажется, тебе идут такие платья, Пруденс, – сказал мистер Рэксбери.

– Я их ненавижу! – выдохнула я. – Не могу дождаться, когда у меня будет нормальная школьная форма, но мы, видимо, будем собирать на нее деньги еще целую вечность.

Мистер Рэксбери помолчал немного.

– А может быть… Может быть, тебе стоит подработать немного самой?

– А как? Я не могу работать по субботам, потому что в это время я помогаю в нашем книжном магазине, а за это мне не платят. Я бы могла разносить покупки, но магазин в нашем квартале как раз прекратил доставку на дом. А больше я ничего не могу придумать.

– Сидеть с детьми?

– Я не знаю никого с маленькими детьми

– Ты знаешь меня, – сказал мистер Рэксбери.

Я уставилась на него во все глаза.

– Вы это серьезно?

– А почему бы и нет? Нам с Марианной надо иногда ходить куда-нибудь вместе. По-моему, мы ни разу не выходили вечером с тех пор, как родилась Лили. Что ты об этом думаешь? Например, в пятницу? Часов так в полвосьмого? Мы вернемся к одиннадцати, и я отвезу тебя домой, разумеется. Твоя мама будет не против, как ты думаешь?

– Конечно, она будет не против, – сказала я.

Мама была против. Еще как!

– То есть как это учитель предложил тебе посидеть с его детьми, Пруденс? Он же тебя почти не знает. Ты в школе без году неделя.

Мне казалось, что я знаю мистера Рэксбери всю жизнь, но у меня все же хватило ума не говорить этого маме.

– Это мистер Рэксбери, мама, – пояснила я.

– А, Рэкс! – сказала Грейс.

Она называет его Рэкс, хотя он даже не ведет уроков в их классе! У меня бы ни за что не хватило духу назвать его так. Мне это казалось слишком личным, доверительным, хотя его звала так вся школа – учителя, ученики и даже поварихи в столовой.

– Кто бы он ни был, ты не пойдешь домой к незнакомому человеку, – сказала мама.

– Он знакомый, мама. Ты его тоже видела, помнишь? Учитель с бородкой и серьгой в ухе.

– Ах, этот! И у него уже есть ребенок? Он на вид совсем молодой.

– У него есть трехлетний сын, Гарри, и совсем маленькая дочка, Лили. И в пятницу вечером я пойду с ними сидеть.

– Везет тебе, Пру. А можно мне с тобой? – спросила Грейс.

– Нет, я пойду одна. А то получится, что мы хотим получить двойную плату, – сказала я поспешно. – Вообще-то он предложил мне это, потому что я жаловалась, что нам не на что купить школьную форму.

Мне совсем не хотелось тащить с собой Грейс. Мистера Рэксбери и его семью я хотела оставить себе.

– Как ты посмела сказать учителю, что нам не на что купить форму?! – возмутилась мама.

– Но нам ведь правда не на что.

– Это наше дело. Нечего болтать по всей округе про наше финансовое положение. – Мама покраснела от обиды.

– Я не болтаю по всей округе. Я сказала об этом своему учителю рисования в частном разговоре. А ты подумала о том, каково быть единственной девочкой в школе – не считая Грейс, – у которой нет нормальной формы? Я больше не могу носить это кошмарное платье…

Грейс ахнула. У мамы был совершенно убитый вид. Раньше, щадя мамины чувства, я всегда делала вид, что мне нравятся эти дурацкие платья. Но кто бы пощадил мои чувства…

– Прости, я не хочу тебя обидеть…

– Так и не обижай, – вмешалась Грейс.

– Но это ужасно – ходить в детских платьицах! Это было хорошо, пока мы были маленькие, мама, а сейчас мы выглядим просто дико и старомодно.

– Я не могу купить тебе полный комплект новой одежды только потому, что ты стала стесняться платьев, которые я шью, – сказала мама.

Она старалась говорить с холодным достоинством, но в глазах у нее стояли слезы.

– Я знаю. Поэтому и хочу подработать немного.

– Но у тебя же нет никакого опыта с младенцами!

– Это не новорожденный младенец. Она уже сидит, а может быть, даже ползает. А мальчику вообще четвертый год. И кроме того, они будут спать. Мне нужно просто быть рядом на случай, если они вдруг проснутся и захотят пить или еще что-нибудь.

– Может быть, тебе придется менять подгузник, – сказала Грейс. – Тебе не понравится. Я помню, как тебя тошнило, когда ты наступила в собачьи какашки.

– Заткнись! – сказала я, чувствуя, как желудок у меня переворачивается.

Но ради того, чтобы побывать у мистера Рэксбери, мне даже грязные подгузники нипочем.

– А как ты доберешься домой? – спросила мама. – Не может быть и речи, чтобы ты ходила ночью одна по улицам, а денег на такси у нас нет.

– Мистер Рэксбери отвезет меня домой на своей машине, – сказала я спокойным голосом, хотя кровь у меня так и вскипела при этой мысли. Мы с мистером Рэксбери вдвоем в машине, на темных улицах…

– Все равно мне не нравится эта затея. А уж что скажет твой отец… – вздохнула мама и вдруг торжествующе всплеснула руками. – О чем мы говорим? Ты так и так не можешь вечером в пятницу, ты будешь в это время у отца в больнице.

– Один-единственный вечер я могу и пропустить.

– Он будет спрашивать, где ты.

– Скажи, что меня попросили посидеть с детьми.

– Я не могу сказать, что тебя попросил учитель. Если отец узнает, что ты ходишь в школу, его хватит второй удар.

– Все равно он когда-нибудь узнает, мама.

– Я понимаю. Но не сейчас, когда он еще не оправился.

– Мама, я все равно пойду в пятницу сидеть с детьми, что бы ты ни говорила. Папу я навещу сегодня. И буду навещать его каждый вечер – кроме пятницы.

– Он будет беспокоиться.

– Ничего не поделаешь. Зато я с ним вожусь, учу его, терплю его капризы. Вам с Грейс хорошо, вы просто сидите и смотрите.

– Знаю, детка. Я бы рада тебя сменить, но, похоже, у меня просто нет к этому таланта.

– У меня уж точно нет, – подхватила Грейс.

– Я так устаю, а потом не успеваю сделать уроки, и меня за это ругают в школе, – ныла я.

– Ты бы объяснила учителям, что тебе приходится ездить к отцу в больницу, – сказала мама виновато.

– Не хочу я им рассказывать про отца. – Я почувствовала, что мама готова сдаться. – Я хочу помочь, мама. Помочь отцу. Помочь отложить немного денег. Я же знаю, что мы по уши в долгах, я видела счета. – Тут я помолчала минуту. – И потом, меня мучает совесть из-за шестидесяти фунтов. Я тогда не понимала. С радостью сдала бы это белье обратно в магазин, но я его уже надевала. Теперь мне остается только заработать эти деньги, чтобы не чувствовать себя такой свиньей.

– Ладно, ладно, моя хорошая, я понимаю. – Мама погладила меня по плечу.

Грейс поняла гораздо больше. Она подождала, пока мы ляжем в постель, и шепотом спросила:

– Что это за история со стариной Рэксом? Почему тебе так хочется сидеть с его детьми?

– Я же сказала: хочу заработать денег.

– Да, но уж больно тебе не терпится. – Она немного подумала. – Ты что, влюбилась в Рэкса, Пру?

– Нет, конечно, – буркнула я.

– То-то ты все крутишься вокруг рисовального корпуса. А когда он с тобой здоровается, ты краснеешь.

– Врешь!

– Краснеешь-краснеешь! Ты в него влюблена, признавайся.

– Да нет же! Ты что, он же учитель, они все старые зануды.

– Это правда, но он не такой, как другие. Совсем не важничает и не задается. Конечно, он некрасивый…

– Он очень красивый! – сказала я.

– Да ты что, с этой противной бородкой? Мы с Ижкой и Фижкой считаем, что бороды – это вульгарно. А Ижка говорит, раз он носит серьгу, значит, голубой. Но я думаю, этого не может быть, раз у него жена и двое детей.

– Мне плевать, даже если бы у него были сразу любовник, любовница и борода, как у Деда Мороза. Я просто хочу посидеть с детьми, чтобы заработать немного денег, вот и все, – заявила я. – И вообще, заткнись, пожалуйста, я спать хочу.

Грейс не заткнулась. Я думала, я ее убедила, но чуть позже, поворачиваясь на другой бок, она пробормотала:

– Ты в него влюблена по уши. Меня не проведешь, Пруденс Кинг.