Ушаков

Неаполь

«Исполняя волю и пожелание его неаполитанского величества», русская эскадра в начале сентября стала полукружием в заливе у столицы Неаполитанского королевства. Ушаков вскинул свою спутницу — подзорную трубу и долго всматривался в мягкие и красивые очертания города. На итальянской земле он уже бывал, довелось ему видеть здесь и мишуру богатства, и дикость нищеты. Нет, не увидел он здесь, в этих краях, ни разумных порядков, ни разумной отеческой власти. Многое казалось ему в зарубежье странным и миражным, каким-то игрушечным, неживым, кукольным.

Вот и сюда прибыли они для важного дела — спасения неаполитанского короля, но возвышенности и святости монаршего сана не почувствовал. К русскому графу, полномочному министру, да — почтение, а к этому монарху, сбежавшему из своей столицы средь шумного бала, он отнесся, как к карнавальной маске. Говори ей пустые слова и знай, что под ней другая личина. Какая?

Русские офицеры, посланник рассказывали о пустоте, трусливости, напыщенности короля, о злопамятности, беспощадности королевы.

Ушаков про себя сокрушался: сколь же ничтожных особ ему приходится защищать. Напоминали они ему ионических нобилей. Напыщенны, как индюки, родство помнят, а забот о подданных, о людях подчиненных как не бывало. Да разве бы смог он победы свои одержать в Черном море, здесь, у Венецианских островов, Корфу взять, если бы о матросах не заботился, экипажи не снабжал всем необходимым. Как же они хотят в своем королевстве жить и править оным, ежели подданные у них хуже скота? Почтительно и твердо отписал Фердинанду и Актону, что необходимо для мира и спокойствия «общее прощение».

Граф Мусин-Пушкин-Брюс, что прибыл тоже сюда на корабль, снисходительно рассмеялся при встрече.

— Кому вы пишете? Я уже имел честь вызвать неудовольствие таковой же просьбой. Думаю, и вам несдобровать после сих уязвительных для королевской пары просьб. Я-то чую, что мне придется уехать, и рад сему. Надоело, признаться, видеть сии позорища палаческие на всех площадях.

Граф приехал, чтобы пригласить адмирала в свой неапольский дворец, и быстро уговорил Ушакова посмотреть «уголок российской земли». Дом был расположен недалеко от гавани. Решили пройти пешком в сопровождении матросской охраны. С первых шагов по твердой земле красота города растворилась. У берега жирные собаки подскакивали и обрывали куски мяса с ног повешенных, у стенки, обрызганной кровью, молча сидели исхудалые дети. Их, казалось, уже ничто не могло оторвать от земли, так бессильны и немощны они были. Ушаков передернулся, крикнул мичмана и отдал приказание привести с корабля команду и котел каши. «Повешенных похоронить, детей накормить». Всю дорогу до дворца посла его трясло. Нет, покойников он не боялся. На то и бой, чтобы были живые и мертвые. Но вот так измываться над противником, так зверски стращать — этого он не признавал, даже ненавидел.

— Не думает он, что ли, о том, что жить здесь придется, что казненные-то — подданные королевские? — напрямую спросил у посла Ушаков.

— Об этом ли заботится адмирал? — сразу понял посол. — У него главное — любовная утеха под носом у старика Гамильтона с его супружницей Эммой. Далее он только о славе своего королевства английского помышляет, а Неаполитанское для него — временное пристанище да место для игрища. Так что рвением своим он вроде бы волю монаршью исполняет, а сам его слабеть заставляет до такого состояния, чтобы неаполитанский король у него все время в ногах валялся, помощи просил.

Ушаков все это и сам чувствовал, но некоторых тонкостей, интриг местных не знал. Да, если сказать честно, и знать бы не хотел, но когда армиями и флотами движет монаршье своеволие, надо пытаться уловить возможное будущее движение и не быть застигнутым врасплох, не оказываться в дураках, высказывая свое мнение, которым, правда, мало интересуются. Тогда лучше промолчать. Федор Федорович и молчал нередко, науку сию тоже уразумел, ибо имел свое мнение, отличное от других, высказывал его, правда, не торопясь, но и не боясь, в необходимых ситуациях. Союзные командиры, послы, сановники это чувствовали, понимали, что Ушаков видит многое насквозь, интригу плетущуюся разгадывает, обманывать себя не даст. А поэтому противники его, злопыхатели злились на него, обзывали медведем, дубом, русской дубиной, но поделать ничего с его несокрушимым спокойствием не могли. Обзывали, злились, ненавидели. Вот и английский адмирал его разгадал и рассердился. Окажись он, Ушаков, глупее, проще, растяпистей — тогда Нельсон с радушием его проводил бы, с радостью: глупого соперника не надо бояться и злиться не надо, пусть таким и будет. Пусть везде своим недотепством подчеркивает значительность англичанина, его военную удачу, тонкий английский юмор. От раздумий Федора Федоровича оторвал граф, пригласив в интимный кабинет, где у горящего камина стоял низкий столик с напитками и закусками.

В доме у посла был еще беспорядок, до конца все не убрано и не поставлено на место. Его хоть и не разграбили подчистую, ибо даже лаццарони побаивались дерзостно обходиться с имуществом посла могущественной державы, но в кабинете, в бумагах в его отсутствие в Палермо рылись. Да и камердинера, что Мусин-Пушкин отправил с Сицилии для присмотра за особняком, генерал Шампионне приказал арестовать и заключить в крепость. В руках у республиканцев оказалась тогда вся секретная переписка русского дипломата. А в ней находились серьезные документы. Тогда, наверное, перехватили они и договор, присланный из Петербурга, о совместных действиях России и королевства против Франции, ибо ни в Палермо, ни на русской эскадре об этом не узнали — Шампионне держал камердинера и русские документы за крепкими замками. Лишь позднее эта весть пришла на Сицилию.

— У королевской четы тогда от сердца отлегло, они в газетах все пропечатали, — рассказывал посол, пока Ушаков усаживался в низкое неудобное кресло. — Да ну их, — граф жестом пригласил адмирала взять бокал, взял и сам и, не произнося больше никаких слов, залпом выпил его до дна. Ушаков заметил, что и на его корабле, и в своем доме в Палермо с этого начинал он серьезную беседу.

Ушаков удивился золоту и лазури, что окружали графа. Звезды всех видов, прямоугольники, циркули сияли на стенах.

— Не удивляйтесь, все сие символы истины и света. Эти два треугольника, что друг на друга положены, означают борение света духа с тьмой материи, борение духо-человека со ското-человеком. А эти пять концов говорят, что тяготение долу уже нет, тьма побеждена, осталось устремление вверх, ввысь, к свету, вершина.

— Мудрено, — вздохнул Ушаков с безразличием, скользнул по всем этим молоточкам, отвесам, кои он видел еще в Кронштадте, и тихо спросил: — А для долга есть у вас знак?

Мусин-Пушкин-Брюс смешался, он понял, что Ушаков все знает, и не таясь сказал:

— Так вот, любезный Федор Федорович, мы с вами, как мне кажется, люди сродственные по духу. И вам и мне одно свойство принадлежит: мы умеем пробиваться вперед.

Ничего такого Ушаков не предполагал в себе, он не вперед пробивался в жизни, а долг свой с открытым и честным сердцем выполнял, а это и его вперед продвигало. Но промолчал, слушая.

— Смею вам сказать, что я в сих широтах историю латинскую изучил досконально и особо интересовался, отчего Латинская империя пала. От того, что не было у них в период раздоров и распрей тайного и невидимого для постороннего глаза скрепления лучших людей, тех, кто мог судьбы державы изменить.

Граф пошевелил щипцами, угли в камине, откинулся и продолжал:

— Я к вам присмотрелся, Федор Федорович, и думаю, что для вас и для нас полезно будет ваше вступление в союз масонский. Сие единение людей для вас наверняка известно. Вы человек благородный, в ложах масонских люди тоже отмеченные печатью высших добродетелей. Мы все печемся о любви к брату человеку, и вы, как я пронаблюдал, высокое человеколюбие проявляете. Многие известные вам люди в наших ложах пребывают. Может быть, вам известно, что во флоте еще со времен Петра и Лефорта масонское влияние имелось немалое. Но потом, в период упадка мощи морской, ложи сии действовали скромно и потаенно, заинтересовывая и подготавливая умы. Самуил Карлович Грейг — вот истинный восстановитель русского масонства. Самуил Карлович собирал вокруг себя лучших офицеров и через морское Кронштадтское собрание, где собирались многие офицеры для смягчения и улучшения нравов, идею эту провел широко. Эти офицеры со многими другими иностранными друзьями знакомились через масонов, заимели товарищей зарубежных. Их же слава выросла благодаря участию в этих собраниях нравственного воздействия. Ваша тоже от сего возвысится, не сомневайтесь!

Ушаков сразу собрался, не дал себе попасть ни под власть вина, ни под доброжелательный тон посла, ни под магию обещаний. Все это он уже слышал не раз. Знал и то, что и в ссору с могущественной силой входить не следует; подчиняться им тоже не следует. Отечество — вот высшая сила, ему он служит без остатка, а масоны это служение хотят переключить куда-то в другое место, заставить служить каким-то другим силам и странам. Ответил спокойно, но твердо:

— Нет, сему вашему приглашению не последую.

— Ну отчего же? Вы не хотите или не можете быть с нами? Известно, что на свете есть три сорта людей: Хочу, Не хочу и Не могу. Первые всего достигают — это мы; вторые всему мешают, а третьи терпят во всем неудачу. Вы из каких?

— Любезный граф, благодарю за доверие, что вы мне оказали здесь, вдали от милого моего Отечества, пригласив в ложу людей почтенных и достаточных. Но я для себя избрал другой удел. Служить без корыстного расчета своему Отечеству, трудиться на благо флоту Российскому. Вы мне говорили, что ложа ваша поможет мне славу создать. Могу сказать, что в Палермо и здесь, в Неаполе, тоже римской историей интересовался и вот что в память взял. Римляне в храмах своих ставили алтари Доблести и Славе, так что никто не мог достигнуть второго, не пройдя перед первым. Порядок движения таков: Труд, Доблесть, Слава. Кого может удовлетворить успех, ежели б для достижения оного было бы довольно одного желания? И кто-то бы мне даровал славу без моих усилий. Благодарю, граф. И довольно об этом.