Ушаков

Песня дальних дорог

Федор Федорович с утра приказал себе: «Не расстраиваться. Не предаваться чрезмерно чувствованиям». Знал, сделать это будет нелегко: сегодня корабли покидали Корфу. Понимал, заканчивается важная, а может быть, и главная часть его жизни. Здесь одержал одну из самых славных своих побед — взял Корфу. Здесь он скинул путы постоянного надзора и контроля. Руководил сам: согласно пониманию и опыту, обстановке и обстоятельствам. Нет, он слал рапорты в Петербург, но знал и то — пока они дойдут, он уже завершит то, на что испрашивал разрешения. Здесь он был военным моряком и державным деятелем, слугой царю и отцом своим матросам, европейским политиком и полномочным представителем России. Думал о том, сколько же там, в Ахтияре, на Черноморском флоте, в любезном ему Отечестве приходится тратить сил на уговаривание вельмож, увещевание чиновников, на преодоление разгильдяйства, напыщенного чванства, многозначительного неумения, сколько сословных, финансовых, естественных рогаток приходилось ему преодолевать. Было, конечно, все это и тут, вдали от Родины, но здесь он — хозяин ситуации, боя и мира. Редко, редко русскому талантливому человеку приходится, быть в таком положении. Но уж если улыбалась ему судьба, то достигал он таких вершин, как Суворов, как Ломоносов, близких духу и душе Ушакова людей. Но главное, он верил и знал, что должен взять Корфу, сохранить корабли, должен победить. Он знал, что Мордвинов, блестящий и способный адмирал, не одерживал побед потому, что лишен был веры и решимости. Сам же он, изучив все высокие приказы и уяснив задачу, заставил себя не колебаться, не отступать. А ведь можно было дрогнуть, растеряться, оправдать себя, свое отступление. И, может быть, поняли бы, простили бы, но он не простил бы себя. И поэтому был столь тверд и непреклонен, казался, наверное, твердолобым. Но постепенно видел, как вокруг расчищалось место, предоставляющее ему простор и свободу действий. Федор Федорович был твердо убежден, что неудача наступает тогда, когда человек не приложил вовремя воли и своих способностей, чтобы добиться успеха. Редко мог он упрекнуть себя за отступление от этого правила.

…На площади перед ратушей собралось великое множество люду. Пожалуй, весь Корфу. Все морские служители уже были на кораблях, а здесь, у высокого крыльца, выстроился почетный караул из солдат подполковника Гастфера, что оставались еще на острове для охранной службы. Флейтисты должны были сыграть бодрую торжественную мелодию, но музыкальный строй как-то сломался, инструменты зазвучали вразнобой, и оттого каждая флейта стала издавать какие-то печальные и грустные звуки. Зарыдали женщины, заплакали дети. Мужчины-греки негромко приказывали им замолчать, но сами украдкой смахивали влагу с ресниц. Ушаков прокашлялся, потер щеку и, успокоившись, медленно, отчеканивая каждое слово, обратился к собравшимся:

— Братья и сестры! Островные жители всех сословий! Исполнив свой долг, наказав дерзкого врага, защитив интересы Отечества нашего, передав острова в ваши руки, русская эскадра отплывает сегодня в Севастополь. Земля ваша стала Республикой Семи островов, поставленной на хорошем основании и выгодах. Блюдите нынешнюю державность греческую, защищайтесь от посягательств, не раздражайте волнением Блестящую Порту Оттоманскую, под властью которой, как и Рагуза, вы будете. Не устраивайте резни, не разжигайте пламя недовольства.

На кораблях в бухте трепетали белые с синими крестами флаги, косицы вымпелов вытягивались по ветру в сторону далекого Крыма, куда тянулись и душой и телом русские моряки. Ушаков горестно вздохнул:

— Здесь остались могилы воинов наших. Не дайте разорить их, сохраните память о героях, что не пожалели живота своего за вызволение островов. Тут последнее их пристанище на земле.

Адмирал положил руку на плечо подполковника Гастфера и, помолчав, обратился к караулу:

— Русские солдаты, вы остаетесь здесь. Будьте зорки, прилежны, честны и неусыпны, не дайте разбойникам и пиратам с побережья грабить острова. Не позвольте себе обидеть невинного, взять чужое, забыть свою веру и Отечество. Будьте надежными караульными работниками России здесь до нового ордера.

Ушаков положил вторую свою руку на плечо графа Булгариса, притянул его к себе и громко, чтобы слышали все, закончил:

— Желаю всем островитянам иметь послушание к высшему начальству. Все неприличные споры и распри прекратить. Правителям же, Сенату вашему, свои требования делать сходно с законом, не нанося оскорблений и соблюдая правосудие. Хочу всем обывателям благосклонности Божьей, тишины и спокойствия на островах. Я же всегда буду вашим покорным слугой и доброжелателем!

Метакса перевел последние слова, и Ушаков, сделав шаг со ступенек, низко поклонился всем, кто окружал его. Раздался шум, к крыльцу, раздвигая толпу, вышел Дармарос, его голова была обнажена, седые волосы развевались во все стороны. Священник спешил, он только что приехал с Закинфа и боялся опоздать к отходу русской эскадры. Остановившись внизу перед Ушаковым, Дармарос обернулся вполоборота к толпе и, поведя рукой от людей, как бы извлек из них голос, которым заполнил всю площадь.

— Великий адмирал! Ты спас нас! Ты покорил нас силой своей доброты. Ты един с нами в вере. И ты всегда будешь в душах страждущих, усталых и надеющихся на лучшее греков. Ты выправил души наши, и мы уже не трепещем перед врагами с Запада и с Востока, потому что мы знаем: с нами непобедимая Россия, за нас великий адмирал! — Он протянул Ушакову большую, выкованную местными умельцами медаль, на которой было написано: «Мужественному и храброму спасителю и победителю», и, отдав ее, осенил адмирала крестным знамением.

Ушаков смахнул слезу. Священник не соблюдал традицию, не упомянул императора, не вспомнил об угрозах турок и опасности Бонапарта. Он говорил от сердец тысяч, и эти торговцы, врачи, художники, рыбаки, крестьяне, моряки, повинуясь единому чувству, запели… Они пели какую-то старую греческую песню, сохранившуюся в веках. Может быть, ее пели в Древней Элладе, провожая аргонавтов, или уходили с ней «из греков в варяги» бесстрашные купцы Византии, или напевали ее, вглядываясь в горизонт, жены пропавших в дальних плаваниях рыбаков. Это была песня прощания и грусти. Это была песня дальних дорог. Ушаков понял это и шагнул к шлюпкам.