Утраченная реликвия...

Глава 13

Серый ездил на потрепанном десятилетнем «черкане», выглядевшем старше, чем он был на самом деле.

Происходило это не из-за отсутствия денег на кузовной ремонт, а по той простой причине, что Серый считал автомобиль средством передвижения, а вовсе не приспособлением для пускания пыли в глаза. Ходовая часть его машины содержалась в идеальном состоянии, движок работал, как швейцарские часы, а сколы и царапины на темно-зеленых бортах и крыльях джипа оставляли Серого абсолютно равнодушным, равно как и пятна ржавчины, которыми основательно побило хромированную защитную дугу перед радиатором.

«Черкан» стоял, слегка накренившись, на обочине загородного шоссе. Рядом с ним неслышно клокотал двигателем на холостом ходу «Хаммер» Аверкина, казавшийся уродливым и страшным даже в сравнении с «черканом», тоже не отличавшимся особой изысканностью очертаний.

Из его выхлопной трубы толчками вытекал легкий белый дымок, сейчас казавшийся розоватым. Огромный ярко-малиновый шар заходящего солнца висел над черной щетиной леса; с того места, где стояли Серый и Аверкин, видны были языки подтаявшего снега, все еще лежавшие в тени старых елей.

Рыжий, обладавший, как все рыжие, неугомонным характером, что-то старательно рисовал пальцем на грязной корме «Чероки». Тюлень и Коробка стояли рядом, наблюдая за созданием шедевра, курили и краем уха прислушивались к тому, о чем говорили Серый и Аверкин. Саныч говорил вполголоса – не затем, чтобы скрыть что-то от Коробки, Рыжего и Тюленя, а просто по привычке жить с оглядкой на аппаратуру прослушивания.

– Не знаю, Саныч, – сказал Серый, ковыряя квадратным носком ботинка слежавшуюся каменистую землю обочины. – Ты не подумай, у меня и в мыслях нет с тобой спорить…

– Вот и не спорь, – сказал Аверкин, вынимая из кармана кожанки сигареты. – Кто-то – Сократ, по-моему, – еще до нашей эры сказал, что споры – дело пустое. Спорщику нет дела до истины, он хочет только настоять на своей правоте. А у нас – как в армии: тот прав, у кого больше прав. Потому-то в армии приказы и не обсуждаются.

– И все-таки, Саныч, подумай еще. Один ведь останешься! Да и нам с ребятами тебя бросать неловко. Получается, что мы бежим, а ты остаешься нас прикрывать. Один.

– Один, – согласился Аверкин. – Без ансамбля.

Сам, бля. Один, бля. Ну что, ты заладил: один, один! Если бы всегда и все решало количество, спецназ бы никогда не изобрели. А от вас в сложившейся ситуации больше вреда, чем пользы. Этот парень вас ищет явно не потому, что ему выпить не с кем. Он побывал в нашей базе данных и, возможно, уже знает ваши фамилии и адреса…

– Так его просто замочить надо, только и всего. Раз он сам нас ищет, надо его подождать, подставиться, а потом прихлопнуть, как муху.

– Оптимист, – сказал Аверкин, вынимая из пачки сигарету и рассеянно катая ее между пальцами. – Мы уже подставились один раз, сняли защиту с компьютерной базы данных. И что вышло? Он обвел нас вокруг пальца, раздобыл ваши адреса и был таков. И потом, откуда ты знаешь, оптимист, кого дождешься – его или ментов? И вообще, одному мне проще. Ни о ком не надо заботиться, ни за кого не надо думать, отвечать, волноваться… Сяду спокойненько в засаду у твоего, к примеру, подъезда и дождусь нашего приятеля. Ну, или ментов. Их я, конечно, трогать не стану – пускай себе стучатся в твою дверь…

– А если в твою? – спросил Серый.

– А если в мою, я уж как-нибудь отмотаюсь. На вечер смерти Бондарева у меня железное алиби, да и в то время, когда вы так неудачно пытались завалить этого Инкассатора, меня видели в большой компании вполне приличных людей. Так что перед законом я чист, а просто так, без помощи ментов, этому калеке меня не взять.

А вам сейчас лучше на время исчезнуть. На нет, как говорится, и суда нет.

Он откинул крышечку своей «зиппо» и крутанул колесико. Вокруг не было ни ветерка, и треугольный язык бензинового пламени стоял ровно и неподвижно. Аверкин прикурил и захлопнул крышку зажигалки. Мимо пронеслась случайная машина, обдав их тугим пыльным ветром.

– Хороший завтра будет денек, – сказал Серый. – Солнечный, ясный.

– Если солнце село в воду, жди хорошую погоду, – рассеянно процитировал Аверкин. – Если солнце село в тучу, ожидай большую бучу…

Серый хмыкнул, задумчиво покивал и сделал шаг в сторону машины: ему стало любопытно, чем занят Рыжий.

Рыжий уже закончил свой шедевр и теперь, отступив на шаг и откинувшись назад, как настоящий художник, обозревал плоды своих трудов, заодно ища, обо что вытереть испачканный палец. Корму «черкана» теперь украшало довольно уродливое изображение жирной голой бабы с растрепанными, торчащими во все стороны волосами и странно изогнутыми руками, похожими то ли на ручки вазы, то ли на полукружья стилизованной буквы "Ф". Столь необычное положение верхних конечностей этой дамы поясняла криво выведенная корявыми печатными буквами сопроводительная надпись: «ПОМОЙ МЕНЯ, Я ВСЯ ЧЕШУСЯ!»

– Урод, – сказал Серый. – Доволен? Теперь давай вытирай, пока я тобой твою наскальную живопись не вытер.

– С-час, – сказал Рыжий, – разбежался. Что тебе не нравится-то? Красиво! Во всяком случае, я старался.

– Вытри, Рыжий, – негромко сказал Аверкин, затягиваясь сигаретой. – Не нужны вам сейчас особые приметы. Кто-нибудь посмотрит на твое художество, улыбнется, и в памяти у него останется зарубочка: проезжал, дескать, мимо зеленый «черкан» – грязный, и ребятишки на корме голую бабу намалевали… Да еще, не дай бог, номер запомнит. Зачем это надо? Кстати, – спохватившись, повернулся он к Серому, – ты номера сменил?

– – А то! – гордо произнес Серый. – Как-никак, на дно ложимся.

Аверкин одобрительно кивнул, но все-таки посмотрел на задний номерной знак джипа. Номер был, если ему не изменяла память, иркутский; документы, лежавшие у Серого в бумажнике, надо полагать, соответствовали этому номеру. «Нормально, – подумал Саныч, усиленно дымя сигаретой. – Сибирь – это как раз то, что надо. Там сейчас идет активный передел собственности, и концы оттуда тянутся в Москву и еще дальше – такие концы, что потянуть за них ни одна сволочь не рискнет. Да и то сказать: дернешь за веревочку в Иркутске или Хабаровске, а повалится кто-то в Москве, в правительстве… Вот и получается, что приехали братки из далекой Сибири в столицу решать какие-то свои вопросы, да что-то у них не срослось – завернули их обратно, да не просто завернули, а…»

«…А надо ли? – усомнился Саныч, наблюдая за тем, как Рыжий, открыв заднюю дверь „черкана“, роется в багажнике в поисках тряпки. При этом он дважды переставил с места на место новенькую алюминиевую канистру с бензином, и оба раза Аверкин вздрагивал – разумеется, незаметно для постороннего глаза, внутри собственной кожи, но вздрагивал. – Надо ли брать так круто? Все-таки ребята свои, почти родные… Да нет, – решил он, – надо. Сантименты хороши в мирное время, а у нас теперь война. Черт, как же это вышло, что я помимо собственной воли оказался втянутым в войну на полное взаимное уничтожение? Чтоб он сдох, этот Ремизов!»

Рыжий поставил на место канистру, кое-как затер свое художество куском промасленной ветоши, бросил тряпку в багажник и с лязгом захлопнул дверь. Теперь вместо рисунка и надписи на корме джипа свежо зеленела неровная полоса блестящей краски, резко контрастировавшая с окружавшей ее грязью.

– Можем ехать, Саныч, – сообщил Серый.

Аверкин растер окурок ботинком, задрал ногу, осмотрел подошву – не прилип ли бычок, вздохнул и хлопнул Серого по плечу.

– Аккуратнее там, – сказал он. – Стволов при вас точно нет?

– Да нет, нет, – ответил Серый. – Что это ты сегодня прямо не в себе? Суетишься чего-то, квохчешь, как наседка…

– А что, заметно?

– А ты думал!

– Беспокойно мне как-то, – искренне признался Аверкин. – Как-то мне не по себе…

– Оно и видно, – сказал Серый. – Стареешь, командир? Шутка, шутка! Ты не беспокойся, мы, как прибудем на место, сразу тебе позвоним.

«Туда еще телефон не провели, откуда ты звонить собрался», – подумал Аверкин, но вслух, разумеется, сказал совсем другое.

– Звонить не надо, – сказал он. – Этот Инкассатор – темная лошадка. Я до сих пор не знаю, на кого он работает и какими техническими возможностями располагает. Поэтому звонить можете только в самом крайнем случае, но и тогда представляться не надо – береженого Бог бережет.

– Бога нет! – весело заявил неугомонный Рыжий, стоя одной ногой на подножке джипа. Закатное солнце превращало его медные кудри в огненный нимб, а лица против света не было видно – только по голосу чувствовалось, что Рыжий улыбается. Все ему было трын-трава, и в плохом настроении он мог оставаться не более пятнадцати минут подряд.

– Знаешь, я в последнее время начал в этом сомневаться, – сообщил ему Аверкин. Он снова вынул из кармана сине-белую пачку «Голуа», повертел ее в пальцах, но передумал курить и убрал сигареты обратно в карман. – Откуда нам знать, что там, за чертой? Оттуда ведь еще никто не возвращался.

– Саныч, если что, я тебе обязательно дам знать, – смеясь, пообещал Рыжий. – Отпрошусь у тамошнего начальства, смотаюсь к тебе на часок и все подробно доложу, как там и что.

– Трепло ты рыжее, – сказал Аверкин. – Ну, давайте, давайте. Долгие проводы – лишние слезы.

У него возникло желание пожать им на прощание руки и, может быть, даже обнять, но он поймал на себе испытующий взгляд Серого и не стал этого делать. Серый был чересчур умен для роли, отведенной ему в этом спектакле, он и без того уже насторожился, так что не стоило, пожалуй, нарушать при нем раз и навсегда установившийся порядок.

Солнце уже коснулось нижним краем черных макушек леса, и тень деревьев, накрыв поле, дотянулась наконец до дороги. Огненные блики на капоте «Хаммера» погасли, и «Чероки» Серого снова сделался не огненно-бронзовым, а просто грязным и потрепанным – таким, каким он был на самом деле. Кивнув Аверкину на прощание, Серый сел за руль, завел двигатель и включил габаритные огни. Саныч увидел, как внутри салона мягко и уютно засветилась приборная панель; потом Серый с лязгом захлопнул дверь, «черкан» коротко прошуршал покрышками по гравию обочины, выбрался на асфальт, рыкнул, и вскоре красные точки его задних фонарей затерялись вдалеке.

Аверкин подошел к своей машине и сел за руль. Двигатель все еще продолжал работать, потихонечку превращая дорогой бензин в вонючий дымок; в салоне «Хаммера» приятно пахло натуральной кожей, табаком и одеколоном.

Саныч посмотрел на светящийся дисплей вмонтированных в приборную панель часов, сверил их с наручным хронометром и перевел автомобильные часы на минуту вперед – в них был какой-то дефект, и они все время норовили отстать, а бывший майор спецназа во всем любил точность.

Точность, да… До назначенного времени оставалось чуть меньше часа, но это была такая встреча, на которую не следовало торопиться. На эту встречу можно и должно было немного опоздать, зато ни в коем случае нельзя было являться раньше времени – мало ли что…

Он захлопнул дверцу, вынул из кармана сигареты, одну сунул в зубы, а пачку с криво надорванным клапаном небрежно бросил на панель. Огонек зажигалки отразился в ветровом стекле вместе с его подсвеченным трепещущими оранжевыми бликами лицом, и Аверкин понял, что на улице совсем стемнело. Тогда он включил фары, дал газ, резко развернул машину посреди шоссе и погнал ее в город.

Проще и незаметнее, конечно, было бы оставить «Хаммер» на улице, но это был такой автомобиль, мимо которого не смог бы спокойно пройти ни один угонщик.

Отношение с братвой у Саныча до сих пор были довольно натянутые, так что о безопасности своего внедорожника ему приходилось заботиться самому. Поэтому он потерял почти полчаса, добираясь до «Кирасы». Впрочем, торопиться ему было некуда, зато здесь, за высоким бетонным забором и под вооруженной охраной, «Хаммер» был в полной безопасности.

Пару минут он потратил на болтовню с дежурным.

Парень был совсем молодой, пришедший в «Кирасу» буквально пару месяцев назад и до сих пор, кажется, находившийся на седьмом небе от счастья. Ну как же! Работа, в общем-то, не пыльная, и при этом живая, престижная и хорошо оплачиваемая; коллеги – не шпана с рынка, не шелупонь подзаборная, а свои ребята, спецназ, в крайнем случае – ВДВ или морская пехота, знают, почем фунт лиха, и в обиду не дадут. Да и начальник, он же отец-командир, – мужик правильный, никого не боится, ни перед кем спины не гнет…

Глядя на этого сопляка, Саныч немного загрустил.

Вспомнилось ему, как начинал с горсткой верных ребят, как бился с братвой и толстомордыми лихоимцами в погонах и без, отвоевывая себе место под солнцем. Тогда казалось, что вот еще немного, и можно будет зажить так, как всегда хотелось: независимо, крепко и, по большому счету, честно – по-военному, словом, как в родном спецназе. Чтобы все было понятно и просто: вот работа – вот отдых, вот заработок – вот расходы, вот друзья – вот враги… Наивно? Может быть. Но ведь и вера в царствие небесное, если разобраться, наивна.

Добро вообще наивно по определению, так уж устроен этот мир. Не быть наивным означает вертеться, крутиться, ловчить, обманывать, зубами прогрызать себе дорогу и ходить по черепам – словом, жить так, как бывший майор Аверкин жил сейчас. По дьявольскому закону он жил, а не по Божьим заповедям, и, наверное, поэтому мысли его в последнее время упорно вертелись вокруг Любомльской чудотворной – никак она не хотела отпускать бывшего майора, словно и впрямь в рассказах про творимые ею чудеса что-то было, помимо обыкновенных бабьих сказок…

Он покровительственно похлопал дежурного по плечу, пересек залитый светом мощных прожекторов двор и приблизился к стоявшей в его дальнем углу машине, на ходу шаря по карманам в поисках ключа. Машина, поджидавшая его в углу служебной стоянки, смотрелась здесь неуместно и странно, и очень немногие знали, что она принадлежит Аверкину. Это был ярко-желтый «жигуленок» первой модели – его первая машина, купленная на все сбережения от армейской службы. Помнится, когда он приехал на этом «лимузине» на первую в своей жизни разборку, солнцевская братва долго не могла перейти к делу – смешно им было, уродам…

Саныч отпер дверцу и плюхнулся на непривычное, со слишком низкой спинкой, дерматиновое сиденье.

В салоне воняло бензином, сиденье было отодвинуто назад до упора, но ноги все равно упирались в нижний край рулевого колеса. Двигатель неохотно завело; круглые фары по бокам тронутой ржавчиной хромированной решетки радиатора выплеснули на бетон стоянки неровную лужицу тусклого желтоватого света. Машина тарахтела, как колхозная сноповязалка, но бегала еще очень даже неплохо, особенно с учетом ее более чем преклонного возраста. Впрочем, ничего удивительного тут не было: на некоторых узлах этого автомобиля все еще стояло фирменное «made in Italy», да и Аверкин был машине неплохим хозяином, всегда о ней заботился, холил ее и лелеял, так что старушка платила ему взаимностью.

Он с трудом попал в открытые настежь ворота и лишь теперь вспомнил, что здесь, оказывается, нет гидроусилителя руля. Аверкин удивленно хмыкнул: воистину, к хорошему быстро привыкаешь! Вот уж, действительно, машина для настоящих мужчин! И как на ней женщины ездят? А ведь ездят же, и ничего, не жалуются. Если бы во времена Некрасова уже существовали «Жигули» и «Запорожцы», он бы, наверное, не преминул написать что-нибудь вроде: «Коня на скаку остановит, „жигуль“ на шоссе развернет»…

Он подумал, что зря, наверное, затеял эту вылазку.

Устройство было надежное, проверенное и перепроверенное, и в очередной проверке не было никакой нужды.

Однако в этом деле с иконой и Инкассатором было слишком много неопределенности, и Аверкину совсем не хотелось вводить в запутанное уравнение еще одну неизвестную величину. Да и делать-то, в сущности, было нечего: проехать по шоссе километров шестьдесят – восемьдесят, посмотреть, убедиться и убраться восвояси, только и всего.

Выбравшись за городскую черту, он снова посмотрел на часы и удовлетворенно кивнул: чувство времени его не подвело. Конечно, ни услышать, ни как-то иначе ощутить ЭТО на таком расстоянии было невозможно, но он почувствовал, что пора, и бросил взгляд на циферблат точно в назначенный заранее момент – ну, плюс-минус минута…

Он проехал по загородному шоссе не восемьдесят километров и даже не шестьдесят, а всего лишь полсотни, когда впереди сквозь сгустившийся ночной мрак блеснуло оранжевое пламя. Можно было подумать, что кто-то развел на обочине дороги костерок; Аверкин, однако, знал, что это не так – пламя казалось маленьким только из-за расстояния. По мере того как машина продолжала катиться вперед, чадный костер на обочине дороги увеличивался в размерах, рос ввысь и вширь, приобретая истинный размер, и вскоре Саныч разглядел почти незаметные на фоне огненного столба красно-синие вспышки милицейских мигалок.

Он подъехал как можно ближе и остановился за границей милицейского оцепления. Шоссе было не из оживленных, никакими пробками здесь сроду не пахло – машины просто объезжали дымный костер, некоторые притормаживали, чтобы немного поглазеть на аварию, и сразу же ехали дальше, провожаемые раздраженными взмахами полосатого жезла.

Аверкин включил аварийную сигнализацию, поглубже надвинул кожаное кепи, а когда один из гаишников, призрачно поблескивая световозвращающими нашивками на куртке, двинулся к его машине, быстро сунул под язык таблетку валидола и распахнул дверцу.

– В чем дело? – хмуро осведомился гаишник, наклоняясь и всматриваясь в его лицо при неверных отсветах пламени. – Проезжайте, здесь нельзя стоять.

– Извини, командир, – слабым голосом проговорил Аверкин, – сейчас уеду. Сердце что-то прихватило… Не могу я на такие вещи спокойно смотреть. Сын у меня в машине разбился, вот с тех пор нервишки и шалят…

– Врач нужен? – сразу смягчившись, спросил мент.

Он был совсем молодой, и лейтенантские звездочки на погонах отнюдь не придавали ему солидности.

– Спасибо, сынок, – сказал Саныч, – не надо. Сейчас отпустит. Уже отпускает. Люди-то хоть спаслись?

– Да ты что, отец, смеешься, что ли? Машину на куски разорвало и метров на двадцать вокруг расшвыряло, а ты говоришь – люди… Они даже почувствовать, наверное, ничего не успели.

– Ай-яй-яй, – сокрушенно сказал Аверкин, глядя на огненный смерч, в самом сердце которого угадывались темные очертания чего-то угловатого, бесформенного, косо осевшего на правый бок и очень мало напоминавшего один из самых популярных и престижных в свое время джипов. На обочине, метрах в трех от «копейки» Саныча, валялось отброшенное взрывом колесо на литом титановом диске – скорее всего, запасное. Оно лениво и дымно горело, оранжевые язычки пламени воровато перебегали по черной рубчатой резине с крупной белой надписью «GOOD YEAR» – «хороший год», значит. – Ай-яй-яй, – повторил Аверкин и расстегнул куртку, как будто ему не хватало воздуха.

– Вы точно в порядке? – спросил лейтенант, опять переходя на «вы». Аверкина всегда забавляла эта ментовская чехарда с личными местоимениями: некоторые, явно заученные на инструктажах в учебных классах, сугубо официальные фразы они украшали вежливым «вы», тогда как во всех остальных случаях жизни беззастенчиво тыкали любому, кто не являлся их непосредственным начальством.

– В порядке, – успокоил мента бывший майор. – Спасибо, лейтенант. Сейчас поеду. Так, говоришь, взорвалась машина?

– Экспертиза покажет, – сразу посуровев, ответил гаишник.

Аверкин не стал на него нажимать; даже этот последний вопрос, наверное, был лишним – уходя, лейтенант обернулся и бросил острый профессиональный взгляд на номер его машины. Майор закрыл дверь и опустил стекло.

Ночной воздух был сырым, прохладным и густо вонял соляркой, горелой резиной и раскаленным железом. В этом знакомом букете запахов Аверкину почудился не менее знакомый, памятный с войны запашок паленого мяса, но, вполне возможно, он был лишь плодом воображения. На приборной панели, на обивке салона и кожаной куртке Саныча дрожало текучее оранжевое зарево, черные тени кривлялись по углам тесной прокуренной кабины. Красная кнопка аварийной сигнализации размеренно вспыхивала и гасла, и каждая вспышка сопровождалась негромким щелчком: вспышка – щелчок, вспышка – щелчок…

Аверкин раздраженно хлопнул по кнопке ладонью, и эта выводящая из себя иллюминация погасла.

Он запустил не успевший остыть двигатель, включил указатель поворота и плавно тронул машину. Мимо медленно проплыла горящая запаска; чуть дальше прямо на асфальте валялась погнутая, с выбитым стеклом задняя дверь. В дымных отблесках пожара она казалась черной, но Аверкин знал, что на самом деле она темно-зеленая, потому что увидел знакомую неровную полосу протертой от грязи краски.

Он проехал мимо чадного погребального костра, обогнул пожарную машину, расчет которой без видимого энтузиазма поливал водой пылающий остов «черкана», переключил передачу и дал газ. За окном промелькнула последняя милицейская мигалка, дымно-оранжевый столб пламени переместился назад, заполнив собой зеркало заднего вида, постепенно уменьшился, превратившись в теплую искорку, и окончательно исчез, скрывшись за поворотом.

Аверкин свернул на первую попавшуюся проселочную дорогу, дал двадцать километров крюка по темным российским ухабам и вырулил на то же шоссе пятью километрами ближе к Москве. Пожара отсюда видно не было; впрочем, могло оказаться, что его уже потушили.

Майор опустил стекло, закурил сигарету и плавно утопил педаль акселератора: впереди, в Москве, его ждал Инкассатор. Ну, не то чтобы так уж и ждал, но Саныч предпочитал думать именно так. В конце концов, он впервые пожертвовал таким количеством своих людей ради обеспечения собственной безопасности; выражаясь военным языком, это было обыкновенное предательство, и кто-то должен был за него ответить.

– Ты мне за все заплатишь, приятель, – вслух произнес Аверкин, обращаясь к Инкассатору. – За все, понял? Пожалеешь, сволочь, что на свет родился…

Не прошло и часа, как впереди на темном бархате ночи зажглись электрические звезды Москвы. Искусственное зарево, разгораясь все ярче, заняло полнеба, погасив настоящие звезды, и Аверкин понял, что вернулся домой – в постылый, но все равно родной окоп на передовой линии невидимого фронта.

За сутки, которые прошли с момента визита в Интернет-кафе, Дмитрию Светлову удалось проделать огромную работу. Это был поистине титанический труд, и теперь, когда в деле наметился какой-то просвет, Дмитрий испытывал законную гордость: все-таки покойный Мирон, его предшественник на посту главного редактора, не зря потратил столько времени и сил, натаскивая зеленого выпускника журфака МГУ, делая из него настоящего журналиста. Видимо, еще при первой встрече этот прожженный газетчик почуял в новичке то, чего не заметили редакторы других, более солидных и известных изданий, то, что было дороже опыта, образования и рекомендаций, а именно незаурядную интуицию и отменный нюх.

– Да-с, государи мои, интуиция и нюх – вот главные достоинства настоящего журналиста! – громко объявил Дмитрий, откидываясь на спинку стула и энергично потирая ладони.

Спинка опасно подалась назад, норовя отвалиться, и он поспешно сел ровно. В глазах у него рябило от многочасового сидения за компьютером, по краям поля зрения мельтешили какие-то искорки и темные точки, голова кружилась от кофе и табака, но Дмитрий все равно чувствовал себя именинником. И плевать ему было на Филатова с его пудовыми кулаками и донкихотской психологией. Тоже мне, обломок крестового похода, последний из рыцарей Круглого Стола! Не хочет работать на пару – не надо, без него обойдемся. В одиночку даже легче – никто не путается под ногами, не лезет в драку А сам и не тянет за собой тебя… И, главное, никто не богохульствует и не действует на нервы, громогласно объявляя, что ему плевать на судьбу Любомльской чудотворной. Плевать ему! Ишь, какой верблюд выискался, марксист недобитый, атеист казарменный…

Идея обштопать неразворотливых ментов и самому , отыскать похищенную икону занимала воображение Дмитрия уже давно, буквально со дня налета на антикварную лавку Жуковицкого, но до вчерашнего дня она оставалась просто мечтой, такой же несбыточной, как мечта прогуляться по поверхности Марса или Венеры.

Настоящая идея – не расплывчатая полудетская мечта, а четкий, простой и вполне реальный план – родилась у него только вчера, когда он, сидя на заднем сиденье филатовского джипа, прогонял через свой ноутбук личные дела сотрудников «Кирасы». Это было настолько элементарно, что Дмитрий мысленно обругал себя дауном: как же он раньше-то до этого не додумался! Впрочем, другие тоже не додумались; существовало слишком много направлений поиска, и лишь теперь, добившись какого-то успеха, Дмитрий мог с уверенностью сказать, что интуиция не подвела его и на этот раз: из всех возможных дорог он выбрал одну, и она оказалась верной.

Подумав так, Дмитрий суеверно поплевал через плечо и трижды стукнул костяшками пальцев по деревянной крышке стола. Торопиться с выводами, пожалуй не стоило. Москва – город огромный, и простое совпадение имени и фамилии в таком мегаполисе еще ни о чем конкретном не говорит. Все это еще нуждалось в тщательнейшей проверке, но знакомая внутренняя дрожь подсказывала, что он на правильном пути.

Ничего говорить Филатову о своем плане он не стал – во-первых, к слову не пришлось, а во-вторых, этот контуженный просто не хотел ничего слушать. Заладил, как испорченная пластинка: «Спасибо за внимание, все свободны. Вон отсюда, и чтобы я вас в городе не видел!» Вершитель судеб, отец-командир… Детей себе заведи, ими и командуй!

В общем-то, с Филатовым дело обстояло далеко не так просто, и посвящать его в свои планы Дмитрий не стал отчасти потому, что у того было навалом собственных забот. Он объявил вендетту «Кирасе», директор которой, по твердому убеждению Дмитрия, имел какое-то отношение к нападению на лавку Жуковицкого. Филатова это нападение волновало лишь постольку, поскольку оно касалось смерти его приятеля Бондарева. Узнав о замысле Дмитрия, он был бы вынужден каким-то образом вмешаться – помочь или, наоборот, помешать, но вмешаться, бросив при этом свои собственные дела и повернувшись спиной к противнику, который пытался спровадить его на тот свет. Лезть в драку Дмитрий не собирался, он больше привык работать головой, так что нянька в лице бывшего десантника ему не требовалась – так, во всяком случае, он полагал.

Правда, было у него ощущение, что они с Филатовым едят одну и ту же сосиску, хоть и с разных концов, но такое смутное и ничем не подкрепленное, что Дмитрий не обратил на него внимания. Филатов хотел одного: загнать в гроб всех, кто приложил руку к гибели Бондарева;

Дмитрия Светлова в этом деле интересовала икона, потому что это была готовая сенсация, и не дешевка какая-нибудь, а настоящая бомба. Только, чтобы эта бомба взорвалась, ее следовало сначала найти..

Как опытный журналист, Дмитрий не стал ломиться напролом, а сначала навел справки, обратившись к своему человеку на Петровке, 38. Рассуждал он при этом просто, расследуя дело о налете на антикварную лавку и убийстве антиквара и охранника, сыскари из МУРа наверняка должны были отработать связи покойного Жуковицкого. Ясно, что налет состоялся по заказу кого-то, кто знал толк в антиквариате и имел устойчивые связи с черным рынком икон за границей. Это было элементарно, но Дмитрий что-то не слышал, чтобы в среде московских антикваров в последнее время произошли какие-то аресты. Значит, отыскать нужного человека оказалось сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Да оно и понятно: раз исполнитель гуляет где-то на свободе или лежит в земле, заказчику практически ничего не грозит. Он-то, заказчик, наверняка имеет железное и, главное, стопроцентно подлинное алиби, его голыми руками не возьмешь. Даже классический вопрос любого расследования: «Кому выгодно?» – в данном случае превращается в пустой звук, потому что завладеть иконой было бы выгодно любому, кто знает толк в таких вещах и умеет торговать предметами старины из-под полы, не привлекая к себе внимания властей А таких людей в Москве во все времена было сколько угодно…

«Это как пеленг, – думал Дмитрий. – Как в кино про шпионов; чтобы точно определить местонахождение вражеского передатчика, нужно засечь направление на него как минимум с двух точек, а потом прочертить эти направления на карте. Точка пересечения двух лучей и будет обозначать искомое шпионское гнездо… Антиквары и коллекционеры, они же – потенциальные заказчики, представляли собой один из этих лучей. Вторым направлением поиска, по мнению Дмитрия, могло стать происхождение иконы, до сих пор покрытое мраком неизвестности. Кто передал икону Жуковицкому, как она попала в его руки и, главное, почему он, прожженный московский антиквар, для которого все без исключения предметы старины были товаром, хотел отдать икону церкви безвозмездно?»

Именно эти вопросы он задал своему информатору с Петровки. Тот хмуро похвалил Дмитрия за сообразительность, немного помялся, пребывая в затруднении, а потом махнул рукой и выложил все как на духу.

– Только учти, – предупредил он, – я тебе этого не говорил. И вообще, повременил бы ты с публикацией. Дело-то государственное… Понимаешь, о чем я говорю?

Дмитрий совершенно искренне заверил его, что не проронит ни звука, пока икона не будет водворена на приличествующее ей место в православном храме местечка Любомль, откуда она была вывезена казаками в годы гражданской войны. Успокоенный этим обещанием, сыщик с Петровки поведал ему следующее.

Оказалось, что не один только Дмитрий Светлов имел внутри черепной коробки серое вещество. Ребята с Петровки тоже кое-что соображали, и мысль о том, чтобы выяснить происхождение иконы, пришла в их головы почти сразу. Дело это сильно осложнялось тем, что Жуковицкий умер, не успев никому сказать, каким образом считавшаяся безвозвратно утраченной икона попала в его руки. Даже его заместительница Марина Витальевна не знала об этом ровным счетом ничего, да и никто не знал.

Известно было только то, о чем объявил сам Жуковицкий, а именно: икона была у него, и он собирался вернуть ее церкви, для чего и были приглашены эксперты из Троице-Сергиевой лавры. Они должны были установить подлинность иконы и обговорить с антикваром детали предстоящей торжественной передачи утраченной реликвии официальным представителям Московской патриархии. Ничего этого, естественно, не произошло; более того, иконы никто не видел, и некоторые скептики даже утверждали, что никакой иконы у Жуковицкого на самом деле не было. Впрочем, это говорилось скорее от досады: все знакомые Жуковицкого в один голос утверждали, что Лев Григорьевич был честнейшим человеком и никогда не бросал слов на ветер. Такого мнения придерживались даже те, кто по тем или иным причинам не любил старого антиквара. Так что икона у него, скорее всего, все-таки была, и именно из-за нее его постигла столь плачевная участь, Как бы то ни было, дело зашло в тупик в самом начале, но тут вмешались представители церкви, и это дало расследованию новый толчок. В суматохе первого дня следствия никто, разумеется, не позаботился доставить в известность о печальном происшествии Троице-Сергиеву лавру, и присланные оттуда эксперты прибыли в Москву на следующий день после убийства, как и было условлено с Жуковицким. Известие о смерти антиквара и вторичном исчезновении иконы повергло их в шок. Правда, оставались они в этом состоянии недолго, а когда оклемались, то повели себя вполне достойно с точки зрения московских сыщиков – то есть не стали чинить препятствий проведению расследования и связно, подробно и с большой охотой выложили все, что знали.

Знали они, как оказалось, больше, чем кто бы то ни было, поскольку Жуковицкий, разговаривая по телефону с представителем патриархии, назвал имя человека, у которого до сих пор хранилась икона. Человека этого звали Петром Алексеевичем Байрачным; был он потомком казачьего есаула Байрачного, который, по всей видимости, и подобрал икону там, где красные пулеметчики от избытка пролетарской сознательности скосили крестный ход. Помимо своей сомнительной родословной, Байрачный имел степень доктора исторических наук и до недавнего времени заведовал кафедрой в МГУ.

Естественно, с Байрачным попытались связаться; немедленно выяснилось, что старик был болен раком, совсем слаб и буквально за пару дней до налета на лавку Жуковицкого отдал Богу душу. Умер он не от рака, как можно было ожидать, а просто задохнулся во сне, уткнувшись лицом в подушку. Старик не мог жить без морфия, и в его смерти никто не усмотрел ничего подозрительного или хотя бы необычного. Убивать его имело смысл, пока икона хранилась в его квартире; после того, как Жуковицкий вынес ее оттуда, брать у Байрачного стало нечего.

В группе, которая занималась расследованием этого дела, были люди, которые думали иначе; они полагали, что таких совпадений не бывает, и предлагали заняться смертью Байрачного вплотную. Но тут на дело, в котором едва-едва наметился какой-то просвет, наложила волосатую лапу Федеральная Служба Безопасности, и сыщикам было предложено забыть и о Жуковицком с его антикварной лавкой, и о Байрачном с его иконой..

Дослушав своего информатора до конца, Дмитрий поблагодарил его, напустив на себя самый рассеянный и разочарованный вид, и попрощался. Информатор предложил выпить; Дмитрий отказался, сославшись на какой-то вздор, и опрометью бросился в подвал, любезно предоставленный в его распоряжение небезызвестной Гангреной на время его добровольного изгнания.

Он хорошо помнил Байрачного: на первом курсе журфака Петр Алексеевич читал у них историю древнего мира. У Дмитрия было ощущение, что он взял второй пеленг, нащупал второе направление поиска. Оставалось лишь найти точку, в которой круг знакомств Байрачного пересекался с кругом знакомств Жуковицкого. Вряд ли таких точек было много: Байрачный вел замкнутый образ жизни, и они с Жуковицким вращались в совершенно различных слоях общества.

Не дойдя до своего подвального убежища, Дмитрий передумал и махнул прямиком в МГУ, а точнее – в архив университета. Дело ему предстояло сложное и весьма деликатное, и он очень обрадовался, сразу же встретив знакомое лицо. Танечка Вострикова, в которую он когда-то был безнадежно влюблен и которой посвятил немало стихов (столь же безнадежных, сколь и его полудетская влюбленность в замужнюю Танечку), оказывается, по-прежнему работала в архиве и, более того, отлично помнила своего воздыхателя, нежные чувства коего для нее, разумеется, никогда не были секретом.

Они очень мило поболтали, вспоминая былые времена, и Дмитрий даже прочел Танечке одно из посвященных ей стихотворений. Черт знает, каким образом эта беспомощная бредятина всплыла вдруг из глубин его памяти. Стихи были чудовищные, но Танечка выглядела тронутой. Дмитрию показалось даже, что теперь ситуация в корне изменилась и, захоти он, его ухаживания не пропали бы даром. Но все поменялось, в том числе и Танечка, и притом очень заметно, так что Дмитрию пришлось изрядно попотеть, обращая разговор о своей юношеской влюбленности в шутку.

Он преуспел в этом трудном деле, ибо больше не являлся зеленым первокурсником и давно научился ловко манипулировать не только своими, но и чужими чувствами. Манипулировать Танечкой, используя в качестве рычагов воспоминания о прошлом и ее смутные надежды на будущее, было как-то неловко, но в данном случае цель оправдывала средства, и Дмитрий недрогнувшей рукой довел дело до конца.

К его огромному облегчению, архив не только оборудовали компьютерами, но и создали солидную базу данных, так что копаться в грудах пыльных папок с личными делами ему не пришлось. Заготовленная заранее дискета со списком всех московских антикваров и наиболее известных коллекционеров икон была у него с собой; он просто ввел список в архивный компьютер и заставил машину работать за себя – искать среди выпускников и сотрудников университета, учившихся или работавших в МГУ одновременно с Байрачным, фигурантов этого списка.

Сделать это, кстати, оказалось далеко не просто, и ему пришлось прибегнуть к помощи университетских программистов, которые, как и все программисты на свете, любили заковыристые задачки и умели их решать.

Но даже им пришлось попотеть: история – не высшая математика, в той или иной степени ее изучают и физики, и лирики, так что круг бывших учеников Петра Алексеевича Байрачного оказался дьявольски широк, особенно если учесть то обстоятельство, что в университете он проработал без малого двадцать лет. А ведь были еще и те, кто учился вместе с ним!

Словом, задачка была не из простых, и слабенький архивный «пентюх», он же «пенек», он же «Пентиум», долго пыхтел, жужжал и жалобно попискивал, перелопачивая сотни файлов в поисках одного-единственного совпадения.

И совпадение нашлось. То есть совпадений набралось чуть ли не полтора десятка, но все они были частичными: где-то не совпадало имя, где-то отчество, а где-то и фамилия – в тех случаях, когда речь шла о женщинах, которые могли выйти замуж и взять фамилию мужа. Имя одного выпускника физмата полностью совпало с именем известного московского коллекционера, но упомянутый выпускник, как было доподлинно известно Дмитрию, давно защитил докторскую, уехал в Штаты и сделал успешную карьеру в Силиконовой Долине. На всякий случай Светлов переписал себе данные всех этих людей и еще раз проанализировал их в подвале у Гангрены.

Впрочем, сделано это было просто для очистки совести, потому что настоящее совпадение было только одно – одно, но зато полное.

Виктор Павлович Ремизов закончил истфак МГУ двенадцать лет назад. Байрачный был куратором его группы с первого курса по пятый, и он же являлся руководителем дипломной работы Ремизова – того самого Виктора Павловича Ремизова, который числился в списке московских антикваров под номером сорок три и чье имя было выделено красным маркером – знак того, что уважаемый Виктор Павлович в свое время имел мелкие неприятности с законом и жил по принципу «не пойман – не вор». Совпадало все, вплоть до даты рождения и домашнего адреса. Такое совпадение просто не могло быть случайным, и, несмотря на усталость, Дмитрий чувствовал, что не зря потратил время.

– Вот так-то, Юрий Алексеевич, – сказал он вслух, и кирпичные стены подвала сглотнули звук его голоса без остатка, – вот так-то, приятель! Голова годится не только на то, чтобы об нее кирпичи ломать. Человек с мозгами может достичь поставленной цели, не прибегая к мордобою!

Он поймал себя на том, что, кажется, произносит целую речь, и замолчал. Глаза у него решительно отказывались смотреть на белый свет, во рту пересохло от неисчислимого количества выкуренных сигарет, в горле першило – надо полагать, по той же причине, – но Дмитрий даже не думал об отдыхе.

Он выключил компьютер, встал из-за стола, оттолкнув норовящий рассыпаться стул, помнивший если не Иосифа Виссарионовича, то уж Никиту Сергеевича наверняка, и прошелся по тесной кирпичной клетушке, предусмотрительно отклонив голову во избежание столкновения с висевшей на заросшем грязью шнуре электрической лампочкой. Рук и ног он почти не чувствовал, сердце гулко бухало в груди – казалось, оно бьется в конвульсиях, захлебываясь в пучине кофейного озера, которое Дмитрий вливал в себя на протяжении последних суток. В ушах стоял тонкий комариный писк, голова была словно ватой набита – словом, налицо были все симптомы переутомления пополам с перевозбуждением.

Он плеснул в электрочайник воды из полупустой пятилитровой пластиковой бутыли и включил его в сеть.

Чайник немедленно забормотал, запыхтел, захрюкал; под эти звуки Дмитрий насыпал в чашку растворимого кофе, сунулся в сахарницу и обнаружил, что сахар закончился. Собственно, он знал это и раньше – последние четыре чашки ему пришлось пить без сахара, – но как-то позабыл, занятый совсем другими мыслями и переживаниями.

Есть тоже было нечего. Он посмотрел на часы. Было десять минут четвертого, но вот ночи или дня – этого Дмитрий не смог бы сказать даже под угрозой расстрела. Он выключил чайник, – залил кофейные гранулы кипятком, рассеянно поболтал в чашке пластмассовой ложечкой и, заранее кривясь от отвращения, сделал первый глоток. Прихлебывая горячую горькую дрянь из липкой пластмассовой чашки, он некоторое время пытался путем логических умозаключений выяснить, ночь сейчас все-таки или день, но не преуспел и снова включил компьютер.

Часы ноутбука показывали пятнадцать двенадцать – тут, по крайней мере, все было ясно, однозначно, без всякой возможности двоякого истолкования. Пятнадцать двенадцать – это день, вторая его половина.

Не самое удачное время для неожиданного визита к деловому человеку, но попытаться, наверное, стоило. И потом, если подозрения Дмитрия имели под собой хоть какую-то почву, то у Виктора Павловича Ремизова вряд ли хоть когда-нибудь найдется свободная минутка для встречи с журналистом. Он, Виктор Павлович, наверное, уже спит и видит себя за границей, с чемоданом долларов в руке, и общение с пронырливыми и беспардонными представителями отечественной прессы ему сейчас, мягко говоря, ни к чему. Коротко говоря, Ремизова нужно было брать за гланды – если, конечно, он еще не уехал из России вместе с иконой.

Придя к такому выводу, Дмитрий одним богатырским глотком, как лекарство, допил отвратительный, как болотная жижа, слишком крепкий растворимый кофе, выключил ноутбук, снял со спинки стула куртку и бегом ринулся из подвала.