Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей

7. Гостиница «Москва» и трактиры Охотного ряда

«В Москве хорошо едят...» - Отобедать у Печкина - После премьеры - в трактир! -Докучаевская история - Литераторам здесь будто медом намазано - В «Московском» у Гурина - Как дурили клиентов - Коктейль «Лампопо» - Водка «Листовка» под утку с груздями -Музыкальное меню - Ярославцы идут в официанты - «Большой Патрикеевский трактир» Тестова - Поросячья слава и расстегаи - Чехов за столом - «Горячий жар котлет» - В «Русском» у Егорова - Как в старину чай попивали - «Темные аллеи» Бунина - Как один купец блинами подавился - Король расстегаев - Конец трактирной Москвы - «Большая Московская гостиница» Корзинкина - «Гранд-отель» и «Канитель» - Первая советская гостиница «Москва» - Падение архитектора Щусева - Так кто же автор проекта? - А фасад-то разный! - Знаменитые постояльцы «Москвы» - Странная смерть Янки Купалы - Тысяча и одна ночь

Когда-то еще при Иване Грозном на месте нынешней гостиницы «Москва» стояли торговые ряды - Мучной, Житный да Солодовенный. После пожара 1737 года, спалившего добрую половину Москвы, здесь выстроили каменный новый Монетный двор. Почему новый? Дело в том, что старый Монетный двор в Первопрестольной был еще до Петра I, а царь-реформатор взял да и отобрал у ненавистной ему Москвы важнейшую государственную функцию - чеканку денег. В 1719 году Монетный двор определили в Петропавловскую крепость. Наследники Петра возжелали было вернуть Москве столичный статус, первым делом возвратив ей Монетный двор, однако уже в 1742 году чеканку монет в Москве прекратили и опять вернули все в Петербург. А в освободившемся здании водворилась Берг-коллегия, занимавшаяся горными делами Российской империи.

Когда по плану 1775 года началось благоустройство площади Охотного ряда, мешавшие ее расширению частные дворы снесли, взамен утраченной владельцам дали новую собственность. Одним из пострадавших оказался обер-полицмейстер Москвы генерал-майор П.Н. Каверин, которому передали опустевшее здание Берг-коллегии, но не за так: взамен от него потребовали устроить в ее помещениях лавки Охотного ряда. Каверин слово сдержал и уже к 1805 году существенно увеличил площадь своего владения: мало того что надстроил двумя этажами уже имеющееся здание бывшего «присутствия» Монетного двора, он возвел еще несколько каменных корпусов - по западной, южной и восточной сторонам двора. А там, где нынче проходит улица Охотный Ряд, выросла новая застройка из шести корпусов, в два этажа, в два ряда. Шведский дипломат Кильбургер, попади он в это время в Москву, наверное, и не узнал бы Охотного ряда -небольшой Торжок превратился в огромный, как бы сейчас сказали, торговый комплекс.

Г енерал-майор Каверин старался не за так, поскольку был кровно заинтересован в получении прибыли от сдаваемых в аренду лавок. Стоимость аренды небольшой лавки в Охотном ряду составляла 2-3 тысячи рублей в год. Цена высокая, больше, чем в Китай-городе да в верхних торговых рядах. Но и место здесь было центровое, главный рынок города. В Охотном ряду, наверное, можно было купить даже слона, если бы поступил такой заказ.

Но нами владеет иной интерес. Покупатели Охотного ряда, пройдя по лавкам, приценясь, попробовав, понюхав, узнав новости, людей посмотрев и себя показав, задумывались: а не пора ли подкрепиться? Питейных и съестных заведений издавна было как в Охотном ряду, так и в самой Москве, на любой вкус и кошелек, за что Первопрестольная удостоилась звания трактирной столицы России.

Чаепитие в трактире. Худ. В. Васнецов, 1874

Больше всего, конечно, имелось трактиров, рассчитанных на богатую и солидную публику. На всю Первопрестольную приобрели известность «Московский» Печкина-Гурина, «Большой Патрикеевский» Тестова и «Русский» Егорова. Эти три трактира на протяжении всего своего существования являлись еще и достопримечательностями Москвы, посетить которые приезжему человеку было делом таким же обязательным, как посмотреть Царь-колокол или сходить в Большой театр. Москвич Павел Иванович Богатырев утверждал: «Для иногороднего коммерсанта побывать в Москве, да не зайти к Гурину, было все равно что побывать в Риме и не видеть папы». Располагались трактиры аккурат на месте нынешней гостиницы «Москва», как правило, на вторых этажах торговых рядов.

Питаться в трактирах Охотного ряда было весьма престижно - а разве кто-нибудь измерил цену престижа? В 1854 году в третьем номере журнала «Отечественные записки» увидела свет и имела большой успех пьеса забытого ныне драматурга Александра Красовского «Жених из Ножевой линии». Главный герой этой комедии по фамилии Перетычкин растолковывает своему приятелю Мордоплюеву, что значит жить с шиком в Москве: «Поутру, бывало, встанешь, халат персидский, напьешься чаю, выкуришь сигарку, сядешь в пролетку, проедешься по Москве, а там обедать к Печкину». Но кроме желания хорошо и с удовольствием покушать для сидения в трактире требовалось немало времени. И дело здесь не в отсутствии внимания официантов -половых, знавших своих постоянных клиентов по имени-отчеству (как и их пристрастия) и способных исполнить любую гастрономическую прихоть нового гостя. В Москве посещение трактира превращалось в самобытный ритуал. Здесь спешить не следовало, иначе можно было превратить священнодействие трапезы в скучное поедание продуктов. А разве для этого направляются люди в трактир? Поесть можно и дома, в случае чего. Трактиры Охотного ряда нередко служили своим гостям своеобразными клубами, где встречались, общались, обсуждали, вели переговоры, обменивались новостями. Естественно, что двойной, а то и тройной смысл визита в трактир отражался на стоимости. У приезжавших из Петербурга (тогдашней столицы) гостей глаза на лоб лезли: ну и цены! Далеко не каждый мог себе позволить ежедневный обед или краткий ужин в больших трактирах Охотного ряда. «В Москве хорошо едят, но только в трактирах и у богатых людей, - писал Петр Боборыкин в 1881 году, - среднее же кулинарное искусство должно стоять ниже уже потому одному, что повара теперь дороги, а кухарки слишком первобытны. Если вы будете ставить ваше небольшое хозяйство на порядочную ногу, вы истратите здесь, конечно, гораздо больше петербургского. Да и вообще, ежедневные расходы человека, выходящего часто из дому, значительные. Чтобы сделать правильное сравнение, следовало бы двум приезжим записывать в продолжении недели свой ежедневный расход одновременно в Петербурге и Москве. Приезжий в Москве непременно истратит больше: и на отель, и на разъезды по городу, и на еду, и на исполнение поручений, и на вечерние удовольствия. Хлебосольство Москвы и постоянная еда в трактирах вовсе не повели к дешевизне. Здесь надо идти основательно завтракать или обедать. Не все хорошие трактиры имеют обеды в определенную цену. Русские трактиры, получившие известность, как, например, трактир Ловашова на Варварке, Московский, Троицкий, Патрикеевский, все это заведения, в которых вы должны составлять себе обед по карте (т. е. меню. - А.В.). Придете вы один и составите себе обед по-европейски, в пять, шесть блюд, он вам обойдется от семи до десяти рублей. Правда, можно в два, три трактира зайти утром завтракать за определенную цену холодным и горячим кушаньем, но забежать закусить на ходу, как это можно в очень многих местах Петербурга, здесь почти что некуда. Типичные трактиры, вроде Московского или Патрикеевского, не держат даже буфета. Вы приходите и должны непременно садиться за стол. Спросить себе рюмку водки и закусить - это уже целая процедура. Вам подадут графинчик и тарелочку с куском ветчины и разрезанным огурцом чуть не четверо половых. Здесь все пригнано к потребностям или обжор и ничего не делающих людей, или торгового человека, любящего приходить в трактир, не спеша, что бы он ни собирался делать, пить ли чай или закусывать».

О том, что Москва - скопище праздных людей, шатающихся из трактира в клуб и обратно, писал еще Лев Толстой в романе «Анна Каренина». Его герой, Стива Облонский - образец бездельника - предлагает Левину: «Вот что: поедем к Гурину завтракать и там поговорим. До трех я свободен». Последняя фраза особенно примечательна - завтрак Облонского мог длиться и до трех часов дня, а затем уже и обед, в другом трактире. Но ведь процесс принятия пищи это тоже в какой-то мере работа, требующая и определенных знаний, навыков, опыта и вкуса, наконец. Мало опустошить кошелек, это дело нехитрое, тут еще и ум требуется. Неудивительно, что в одни и те же трактиры москвичи ходили десятилетиями, храня им преданность, и целыми семьями, передавая эту традицию по наследству. И хозяин трактира становился если уж не родным человеком, то по крайней мере не чужим. Вот почему так повелось в Москве, что многие торговые, питейные и прочие заведения горожане нередко именовали не по названию, а по фамилии владельца, что означало некоторую свойскость. Например, «пойду к Елисееву» или «был у Филиппова». Так же было и с трактирами. Часто говорили: обедал у Печкина или у Гурина - значит, в «Московском», или ужинал у Тестова - а это уже в «Большом Патрикеевском», или пойду разговляться к Егорову, то бишь в «Русский». Уже по разговору можно было догадаться, кто говорит, москвич или приезжий.

Вот и Чехов в «Трех сестрах» устами Андрея Прозорова хвалит один из лучших московских трактиров: «Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим». Очень хорошо сказано, особенно интересна последняя фраза. Антон Павлович, сам просидевший немало штанов в трактирах Охотного ряда, знал толк в этом виде времяпрепровождения. И талант свой не пропил ни за чаем, ни за шампанским. И многое написал, сидя за трактирным столом.

В «Трех сестрах» упоминаются сразу два интересующих нас трактира. «Московский» - один из самых старых, его первым владельцем начиная с 1830-х годов был купец Печкин. В те давние времена собственного названия он еще не имел, на вывеске так и значилось - «трактир». А москвичи говорили меж собой: посидим у Печкина или в «Железном». Причем здесь железо? Дело в том, что на первом этаже дома, где обосновался трактир, торговали железом (попробуй-ка нынче купи в центре Москвы железо, а ведь тоже нужный товар). Фамилия Печкина встречается в мемуарах москвичей-гурманов весьма часто, но бросается в глаза, что всегда без имени и отчества, нет подробностей и в примечаниях и комментариях. Даже Владимир Гиляровский, «оберзнайка», как назвал его Чехов, не пишет полного имени купца, что уж говорить о других. Для того чтобы установить личность купца Печкина, автору этих строк пришлось немало часов провести в Российской государственной библиотеке. В фондах ее хранилища обнаружился любопытный «Московский адрес-календарь для жителей Москвы» 1842 года, составленный по официальным документам и сведениям Н. Нистремом и отпечатанный в типографии Селивановского. Этой книге почти сто восемьдесят лет, но она хорошо сохранилась. В третьем томе адреса-календаря приводятся алфавитные списки не служащих чиновников и купцов всех гильдий, среди которых на странице 225 находим: «Печкин Иван Семенович,3-й гильдии (содержатель трактира), Тверской части 4-й квартал, приход Параскевы в Охотном ряду дом Курманалеевой, 342».

Сомнений быть не может - это тот самый Печкин, ибо других в адресе просто нет (оказывается, редкая для Москвы фамилия!). Дом вдовы и действительной статской советницы Надежды Ивановны Курманалеевой он нанимал. Стоял дом в приходе храма Параскевы Пятницы, что очень почиталась всем охотнорядским населением как охранительница их торгового дела. Храм стоял на месте современной Государственной думы. Получается, что, имея в центре Москвы трактир, Иван Семенович Печкин не имел средств купить неподалеку собственный дом. Значит, трактирный бизнес не приносил таких уж огромных барышей, по крайней мере в его руках.

Близость к Театральной площади с ее Большим и Малым театрами обеспечивала трактиру Ивана Печкина и соответствующую публику, занимавшую все столики после окончания представлений. «Когда играют в Большом театре, то во время антрактов в коридорах верхних лож происходят шумные и хохотливые прогулки посетителей и посетительниц, занимающих те ложи. Часто дамы, если не сопровождаются кавалерами, встречая знакомых мужчин (приходящих из кресел нарочно потолкаться в этих коридорах), пристают к ним и просят попотчевать яблоками или виноградом. Тут бывают иногда маленькие объяснения в любви, вознаграждаемые изъявлением согласия, чтоб проводили из театра домой или угостили ужином у Печкина», - свидетельствовал Павел Вистенгоф.

Нередко компанию зрителям составляли и актеры. У Печкина любили отмечать премьеры. Шумный и шикарный банкет был дан 25 мая 1836 года по случаю первой постановки на московской сцене гоголевского «Ревизора». Городничего играл Михаил Щепкин, Хлестакова -Дмитрий Ленский. Последний был еще и недюжинным литератором, автором более ста драматических сочинений и либретто. Наибольшую известность принес ему водевиль «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка», сочинявшийся им в том числе и у Печкина.

Охотный ряд, конец XIX века

Ленский по-своему отблагодарил трактир и его гостеприимного хозяина, придумав ироничное посвящение:

Как-то актеры Малого театра собрались в трактире у Печкина, чтобы отметить совсем не творческую победу своего коллеги Михаила Докучаева. Дело в том, что Докучаев побил известного карточного шулера Красинского, и ему ничего за это не сделалось.

Вот как он сам об этом рассказывал: «Это было под Курском, на Коренной ярмарке... Тогда съезжались помещики из разных губерний, из Москвы коннозаводчики бывали, ремонтеры. Ну, конечно, и шулерам добыча, игры тысячные были. А мы в то лето с Гришей (коллега Красинского, Григорий Кулебякин. - А.В.) в Курске служили - поехали прокатиться на ярмарку. Я еще совсем молодым был. Деньги у меня были, только что бенефис взял. Приехали, знакомых тьма. Закрутили. Захотелось в картишки. Оказалось, что с неделю здесь ответный банк мечет какой-то польский граф Красинский. Встретились со знакомым ремонтером, тоже поиграть к графу идет; взялся нас провести - пускают только знакомых. Большая мазанка в вишневом саду. Человек десять штатских и офицеров понтируют, кто сидит, кто стоит. Пол усыпан картами. На столе груды денег. Мечет банк франт с шелковистыми баками и усиками стрелкой. На руках кольца так и сверкают. Вправо толстяк с усами, помещичьего вида, следит за ставками, рассчитывается, а слева от банкомета боров этакий, еще толще, вроде Собакевича, в мундире. Оказалось после - исправник, тоже помогал рассчитываться. Кулебякин сел за стол и закурил сигару; он не любил карт. Я сразу зарвался, ставлю крупно, а карта за картой все подряд биты. “Пойдем, шулера”, - шепчет мне Гриша. Я от него отмахиваюсь и ставлю. Разгорячился. Опять все карты - крупная была ставка - биты. Подается новая колода карт. Вдруг вскакивает Гриша, схватывает через стол одной рукой банкомета, а другой руку его помощника и поднимает кверху: у каждого по колоде карт в руке, не успели перемениться: “Шулера, колоды меняют!” На момент все замерло, а он схватил одной рукой за горло толстяка и кулачищем начал его тыкать в морду и лупить по чем попало... Граф заорал: “Цо?.. Цо?.. Разбой здесь”, - и ловит за руку Гришу. Тогда ужя его по морде. С ног долой. Кругом гвалт, стол опрокинулся, а Гриша прижал своего толстяка к стене, потянулся через стол и лупит по морде кулаком. Исправник бросился на меня. Я исправника в морду. Стол вверх ногами. Исправник прыгнул к окну и вылезает. Свалка...

Графа бьют... Кто деньги с полу собирает... Исправник лезет в окно - высунул голову и плечи и застрял, лезет обратно, а я его за ноги и давай вперед пихать. Так забил, что ни взад, ни вперед... голова на улице, ноги здесь, а пузо застряло. Потом пришлось стену рубить, чтобы его достать. Когда я приехал зимой в Москву, все уже знали. Весь Малый театр говорил об этом. У Печкина в трактире меня актеры чествовали. Сам Михаил Семенович Щепкин просил рассказать, как все это было. А узнали потому, что на ярмарке были москвичи - коннозаводчики и спортсмены и рассказали раньше всю историю. Оказалось, что граф Красинский вовсе не граф был, а шулер».

Было за что чествовать Докучаева в трактире Печкина! История эта получила такую известность, что имя героя стало нарицательным. Драматург А.В. Сухово-Кобылин даже упомянул ее в «Свадьбе Кречинского» устами Расплюева: «Вот как скажу: от вчерашней трепки, полагаю, не жить; от докучаевской истории нежить!»

Кроме театралов и актеров, хаживали к Печкину и чиновники судебного ведомства, и стряпчие (адвокаты), обделывавшие свои делишки непосредственно за обедом. Дело в том, что неподалеку от трактира стояло здание присутственных мест, на задворках которого помещалась печально знаменитая тюрьма Яма - подвал, куда засаживали московских должников и банкротов, в основном мещан, цеховиков и прочую несолидную мелкоту. Уже само название наводило оторопь, в Яме, как в могиле, было холодно и уныло. Водевилист Ленский не удержался и написал:

Эти стихи исполнялись на мелодию из популярнейшей тогда оперы «Аскольдова могила» композитора Верстовского. Не кривя душой, скажем, что и в те времена даже в тюрьме можно было жить по-человечески, главное - были бы деньги. Для состоятельных должников (парадокс!) отводили особую камеру - так называемые купеческие палаты. Туда доставляли обеды и ужины от Печкина, присылали музыкантов, а на ночь даже могли отпустить домой. Такое вот исправительное учреждение.

Заходил в трактир и мелкий служащий московского суда Александр Островский, еще не помышлявший о карьере великого русского драматурга, а пока лишь присматривавшийся к обстановке. Очень интересовала его трактирная жизнь, которая впоследствии найдет свое отражение в ряде пьес. Например, в «Доходном месте», где как раз речь идет о том, как делаются дела с нужными людьми. Можно взятку дать, а можно и в трактир пригласить, обедом за свой счет угостить. Но взятка лучше, потому Кукушкина сетует: «Проситель за какое-нибудь дело позовет в трактир, угостит обедом, да и все тут. Денег истратят много, а пользы ни на грош». Видимо, немало прототипов нашел здесь Островский для героев своих произведений.

Желанными гостями были для Ивана Печкина студенты Московского университета, он часто кормил их в долг, выделил молодежи особую комнату, что-то вроде библиотеки для чтения свежих газет и журналов. Некоторые специально прибегали к Печкину с Моховой улицы, почитать прессу. У Печкина перебывали многие студенты, ставшие впоследствии большими учеными, быть может, трактир повлиял на развитие их карьеры?

Так или иначе, один из них, академик, филолог и педагог Федор Иванович Буслаев, на всю оставшуюся жизнь запомнил благие дела Печкина: «Описывая топографию нашего общежития, я должен присовокупить, что целую половину дня, свободную от лекций, мы проводили не в номерах, а в трактире. Он назывался “Железным”, потому что помещался над лавками, в которых и теперь торгуют железом - насупротив Александровского сада, где он оканчивается углом к Иверской. Содержал его купец Печкин. Для нас, студентов, была особая комната, непроходная, с выходом в большую залу с органом, или музыкальной машиной. Не знаю, когда и как студенты завладели этой комнатой, но в нее никто из посторонних к нам не заходил; а если случайно кто и попадал из чужих, когда комната была пуста, немедленно удалялся в залу. Вероятно, мы обязаны были снисходительному распоряжению самого Печкина, который таким образом был по времени первым из купечества покровителем студентов и, так сказать, учредителем студенческого общежития. В той комнате мы читали книги и журналы, готовились к экзамену, даже писали сочинения, болтали и веселились, и особенно наслаждались музыкою “машины”, а собственно из трактирного продовольствия пользовались только чаем, не имея средств позволить себе какую-нибудь другую роскошь. Впрочем, когда мы были при деньгах, устраивали себе пиршество: спрашивали порции две или три, разделяя их между собою по частям. Особенную привлекательность имел для нас трактир потому, что там мы чувствовали себя совсем дома, независимыми от казеннокоштной дисциплины, а главное, могли курить вдоволь; в здании же университета это удовольствие нам строго воспрещалось. Чтобы соблюдать экономию, мы приносили в трактир свой табак, покупая его в лавочке, и то не всегда целой четверткой, а только ее половиною, отрезанною от пакета. И чай пили экономно: на троих, даже на четверых и пятерых спрашивали только три пары чаю, то есть шесть кусков сахару, и всегда пили вприкуску несчетное количество чашек, и потому с искусным расчетом умели подбавлять кипяток из большого чайника в маленький с щепоткою чая. С того далекого времени и до сих пор я не иначе пью чай, как вприкуску, только не такой жиденький. Разумеется, многие из нас были без копейки в кармане, а все же каждый день ходили в трактир и пользовались питьем чая и куреньем. Всегда у кого-нибудь из нас оказывался пятиалтынный на три пары. Сверх того, нам поверяли и в долг. Чувство благодарности заявляет меня сказать, что кредитором нашим в этом случае был не сам Печкин и не его приказчик Гурин, заведовавший этим трактиром, а просто-напросто половой нашей трактирной комнаты, по имени Арсений (он называл себя Арсентием, и мы его звали так же), ярославский крестьянин лет тридцати пяти, среднего роста, коренастый, с русыми волосами, подстриженными в скобку, и с окладистой бородой того же цвета, с выражением лица добрым и приветливым. Он был грамотный, интересовался журналами, какие выписывались в трактире, и читал в них не только повести и романы, но даже и критики - и особенно пресловутого барона Брамбеуса. И жена Арсентия, в деревне, тоже была грамотна и учила своих малых детей читать и писать. Арсентий был нам и покорный слуга, и усердный дядька, вроде тех, какие еще водились тогда в помещичьих семьях. Только что мы появимся, тотчас же бежит он за непременными тремя парами и вслед за тем непременно преподнесет нумер журнала, в котором вчера еще не была дочитана нами какая-нибудь статья; а если вышел новый нумер, тащит его нам прежде всех других посетителей трактира и преподносит, весело осклабляясь».

Обычно, получив от родителей деньги на московском почтамте, что был на Мясницкой, студенты дружной компанией отправлялись к Печкину, чтобы устроить веселую пирушку: «Пиршества, происходившие обыкновенно по ночам, разумеется, в известной уже вам комнате “Железного” трактира, состояли в умеренном количестве блюд, которые мы запивали пивом и мадерою или лиссабонским. Пили немного, но с непривычки чувствовали себя совершенно пьяными, может быть, по юношеской живости сочувствия к тем из нас, которые действительно хмелели от водки. Нас опьяняло веселье, болтовня, шум и хохот, опьянял нас разгул, и мы выносили его вместе с собой на улицу, не хотелось с ним расставаться и идти домой, чтобы заспать его на казенной подушке; надобно дать ему хоть немножко простору на свежем воздухе, вдоль “по улице мостовой”. Разгоряченным головам нужно было чего-нибудь особенного, небывалого, надо, например, прокатиться на дрожках, но не так, как катаются люди, а на свой особенный манер. И все мы, человек пять или шесть, должны разместиться порознь, и каждый садится верхом на лошадь, ноги ставит вместо стремян на оглобли, а чтобы не свалиться, руками ухватится за дугу, а сам извозчик сидит на месте седока и правит лошадью. И вот, при свете луны вдоль Александровского сада плетется гуськом небывалая процессия, оглашаемая хохотом и криками. Это, по-нашему, была пародия на “Лесного Царя” Гете и на “Светлану” Жуковского.

Другой раз мы охмелели в воинственном расположении духа; мы были в мундирах со шпагою и с треуголкой на голове. Нам пришла счастливая мысль обревизовать будочников, исправно ли они сторожат при своих будках, и кто из них не сделает нам чести под козырек, подобающую нашему офицерскому чину, того колотить. Не знаю, сколько мы совершили опытов такого дозора, хорошо помню только вот что: каждый раз, как только кто из нас обидит будочника, тотчас же сунет ему в руку гривенник или пятиалтынный сердобольный Каэтан Андреевич Коссович[41]».

А вот что было делать бедному студенту без карманных денег? Хорошо, конечно, если знакомые позовут отобедать, а иначе можно было и весь день проходить голодным. Поэт Яков Полонский в таких случаях шел к Печкину и проедал двадцать копеек, заказывая себе подовой пирожок, политый чем-то вроде бульона. А если карман был совсем пуст, то случалось иногда и совсем не обедать, довольствуясь чаем и пятикопеечным калачом.

Студент математического отделения Алексей Писемский, не испытывая денежных затруднений, мог позволить себе и нечто большее, чем калач за пять копеек. Во почему главный персонаж его автобиографического романа «Люди сороковых годов» Вихров не скупясь нанимает у Тверских ворот (где была извозчичья биржа) на целый месяц извозчика на чистокровных рысаках, «чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы». Другой герой посылает своего мужика с двадцатипятирублевой ассигнацией в «Московский» трактир к Печкину за «порцией стерляжьей ухи, самолучшим поросенком под хреном» и бутылкой «шипучего-донского», то есть шампанского. Надо ли говорить, что «уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными».

А вот бывший студент университета, закончивший юридический факультет в 1842 году, и замечательный поэт Аполлон Александрович Григорьев, любил выпить у Печкина коньяку. Это было в тот период, когда Григорьев увлекся славянофильством и, находясь под большим влиянием Алексея Хомякова, строго соблюдал пост. Как-то в одно из воскресений Великого поста он пришел в трактир и увидел за одним из столов приятеля и коллегу, критика Алексея Галахова. Узнав, что Галахов заказал кофе со сливками, Григорьев последовал его примеру. Но когда половой принес кофе, Григорьев, вспомнив про постный день, отказался употребить его, прежде всего из-за наличия сливок, пить которые было грех. И тогда поэт заказал себе... большой графин коньяка. На изумленный взгляд Галахова Григорьев невозмутимо ответил: «Зане в святцах на этот день вино разрешается». Зане - устаревшее уже к тому времени старославянское слово, означавшее «ибо». Григорьев повторял его без всякого повода.

Один из современников назвал Григорьева в эпиграмме «бесталанным горемыкой». Это было и правдой, и нет. С одной стороны, он был оченьталантлив как критик и поэт и, по свидетельству Галахова, недаром носил имя Аполлона, знал несколько иностранных языков, искусно владел игрою на фортепьяно и очень походил лицом на Шиллера. С другой стороны, Григорьеву всю его короткую жизнь (42 года) как бы не сиделось на одном месте. Уроженец Москвы, после университета он ни с того ни с сего сорвался в Петербург, затем вернулся в Первопрестольную. В конце жизни вдруг уезжает в Оренбург, а умирает в Петербурге от запоя. Он и книгу-то свою назвал «Мои литературные и нравственные скитальчества».

Всякого рода литераторам в трактире Печкина было будто медом намазано. Таланту они могли быть разного, но обеденный стол уравнивал всех. Забытый ныне поэт Александр Аммосов, подозреваемый в причастности к писаниям Козьмы Пруткова, сочинил за трактирным столом шутливое стихотворение «Мысль московского публициста»:

Судя по упомянутым в стишке событиям, сочинен он не ранее 1859 года.

Богатым ли человеком был Печкин, заведению которого отдавали предпочтение даже перед театральными представлениями? Судя по найденным данным, денежки у него водились. Как рассказывает «Московская памятная книжка, или Адрес-календарь жителей Москвы на 1869 год», являющаяся ныне библиографической редкостью и представляющая собой солидный фолиант в 1160 страниц, Иван Печкин хоть и с помощью супруги, но скопил деньжат на собственный дом. Во второй части упомянутой книги, на странице 422, узнаем, что Иван Семенович уже перешел из 3-й во 2-ю гильдию купцов, живет не на Тверской, а на Таганке, на Больших Каменщиках, в доме жены Афимьи Ивановны Печкиной, также купчихи 2-й гильдии. Видимо, эту женщину имел в виду В.А. Никольский в книге «Старая Москва» 1924 года, когда писал, что у Печкина «московская аристократия былых времен устраивала иногда обеды, чтобы позабавиться трактирною обстановкой. В дни таких обедов за буфетною стойкой стояла сама хозяйка - купчиха с накрашенным лицом и в громадных бриллиантовых серьгах». А вот дети Печкиных за стойкой не стояли. Сергей и Николай Печкины жили тоже на Таганке, но не пошли по купеческой линии, числились помощниками секретарей в Московском окружном суде.

К 1869 году Печкин уже как лет десять на заслуженном отдыхе, а у трактира появился новый хозяин - знакомый нам его бывший приказчик Иван Дмитриевич Гурин. Он уже купец 2-й гильдии и живет в доме Карновича на Воскресенской площади. Бывший приказчик-то, видно, оказался не в пример деловитее Печкина, а иначе откуда у него столько недвижимости: собственный дом в Мясницкой части - в Сандуновском переулке, и в Сущевской части - в Александровском и

Тихвинском переулках. Все три дома сдает Гурин внаем, а сам живет рядом со своим заведением, чтобы на работу ходить было близко.

Иван Гурин начал с того, что повесил над трактиром новую вывеску, извещавшую всех, то отныне здесь никакой не «Железный» трактир, а «Московский», да и площадь его серьезно расширилась. Трактир по-прежнему находился на втором этаже, куда вела лестница, устланная ворсистым ковром и обрамленная перилами, обтянутыми красным сукном. Гостей встречал гардероб - как тогда говорили «раздевальня», дальше стоял прилавок с водкой и закуской.

Гурин, в отличие от Печкина, студентов уже не приваживал. Какой с них толк? Маета одна, закажут на пятиалтынный, а сидят полдня, лишь место занимают да дым от них коромыслом -курят много. Желанными гостями стали в трактире «Московский» солидные люди - купцы всех гильдий, это к их услугам было более десяти залов, да еще столько же отдельных кабинетов.

Обслуживать клиентов в кабинетах было очень выгодно. Бывало, придет такой прожигатель жизни - «Ипполит Матвеевич» - в трактир, только кошелек свой вынет, а половой, оценив его толщину, и давай клиента со всех сторон обхаживать: и то изволите, и это, а еще и пятое-десятое. И водочку носит графин за графином. Тут уж не зевай: сажай рядом за столик симпатичную девушку несложного поведения, чтобы она купца этого в кабинет увела. А там - фортепьяно. И пошло веселье и развод на деньги. А барышня, знай себе, фрукты заказывает, говорит, что это ей доктор прописал. И все подороже - и ананасы, и виноград, и персики. Откусит раз-другой и обратно в вазу кладет, мол, не нравится. Другие несите, посвежее. А гостю-то уж неловко отказаться, получается, сам девушку пригласил. И шампанское рекой льется. А денежки-то идут! И вот уже хор в кабинете зазывными песнями гостей развлекает. Тем временем клиент уже дошел до кондиции. До какой? До нужной, про которую половые так говорили: «Они уже лицом в салате изволят лежать, пора выносить их». Пора и честь знать.

Тут уж все рады - и барышня, разводившая клиента на деньги и получающая до десяти процентов от счета, и половые, что не стесняются пустые бутылки в кабинет занести и выдать их за выпитые клиентом же, и распорядитель - он тоже в доле и в случае жалобы на обсчет и глазом не моргнет. Не зря бытовала среди московских половых поговорка: «Нас учить не надо, мы и сами жульничать умеем!» Благодаря приват-доценту Московского университета Николаю Васильевичу Давыдову (1848-1920), автору воспоминаний о Москве XIX века, мы имеем редкую возможность почувствовать себя посетителями «Московского»: «Зала была сплошь уставлена в несколько линий диванчиками и столиками, за которыми можно было устроиться вчетвером; в глубине залы... имелась дверь в коридор с отдельными кабинетами, то есть просто большими комнатами со столом посредине и фортепьяно. Все это было отделано очень просто, без ковров, занавесей и т. п., но содержалось достаточно чисто.

Про тогдашние трактиры можно было сказать, что они “красны не углами, а пирогами”. У Гурина были интересные серебряные, иные позолоченные, жбаны и чаны, в которых подавался квас и бывшее когда-то в ходу “лампопо” (коктейль из клюквенного морса. - А.В.). Трактиры славились, и не без основания, чисто русскими блюдами: таких поросят, отбивных телячьих котлет, суточных щей с кашей, рассольника, ухи, селянки, осетрины, расстегаев, подовых пирогов, пожарских котлет, блинов и гурьевской каши нельзя было нигде получить, кроме Москвы. Любители-гастрономы выписывали в Петербург московских поросят и замороженные расстегаи. Трактирные порции отличались еще размерами; они были рассчитаны на людей с двойным или даже тройным желудком, и с полпорцией нелегко было справиться.

...Дам никогда не бывало в общей зале, и рядом с элегантной молодежью сидели совсем просто одетые и скромные люди, а очень много лиц торгового сословия в кафтанах пребывали в трактирах, предаваясь исключительно чаепитию; кое-когда, но все реже и реже, появлялись люди старинного фасона, требовавшие и торжественно курившие трубки с длинными чубуками, причем в отверстие чубука вставлялся свежий мундштук из гусиного пера, а трубка приносилась половым уже раскуренная.

В общей зале было довольно чинно, чему содействовал служительский персонал - половые. Это были старые и молодые люди, но решительно все степенного вида, покойные, учтивые и в своем роде очень элегантные; чистота их одеяний - белых рубашек, была образцовая. И вот они умели предупреждать и быстро прекращать скандалы, к которым тогдашняя публика была достаточно расположена, нередко безобразничая в трактирах второго сорта, а особенно в загородных ресторанах. Трактиры, кроме случайной, имели, конечно, и свою постоянную публику, и частые посетители величались половыми по имени и отчеству и состояли с ними в дружбе».

Но не всегда половые были почтительны по отношению к посетителям. Был у Гурина половой Иван по фамилии Селедкин, умело пользовавшийся этим. Когда какой-нибудь новый гость заказывал селедку, он разыгрывал сцену: «Я тебе дам селедку! А по морде хочешь?» Бывалые люди знали, что таким образом Селедкин пытается заработать на чай, ломая из себя обиженного. Как правило, этим дело и заканчивалось.

«Раза четыре на дню, - продолжает Давыдов, - вдоль всех рядов столиков общей залы проходил собственник трактира Гурин, любезно кланяясь своим “гостям"; это был очень благообразный, совершенно седой, строгого облика старик с небольшой бородой, с пробором посредине головы, остриженной в скобку; одет он был в старинного фасона русский кафтан. Каких-либо распорядителей не полагалось, и возникавшие иногда по поводу подаваемого счета недоразумения разрешались находившимся за буфетным прилавком, где за конторкой писались и счета, приказчиком.

Подходить к буфету не было принято, и посетителям водка с закуской - “казенной”, как ее звали, а именно кусок вареной ветчины и соленый огурец, подавалась к занятому столику. Вина были хорошие, лучших московских погребов, а шампанское тогда шло главным образом “Редерер Силлери”. Сухих сортов еще не водилось. “Лампопо” пили только особые любители, или когда компания до того разойдется, что, перепробовав все вина, решительно уж не знает, что бы еще спросить. Питье это было довольно отвратительно на вкус.

Любители выпивки выдумывали и другие напитки, брошенные теперь, и не без основания, так как все они были, в сущности, невкусны. Пили, например, “медведя” - смесь водки с портером, “турку”, приготовлявшуюся таким образом, что в высокий бокал наливался до половины ликер мараскино, потом аккуратно выпускался сырой желток яйца, а остальное доливалось коньяком, и смесь эту нужно было выпить залпом. Были и иные напитки, но все они, в сущности, употреблялись не ради вкусового эффекта, а из чудачества или когда компания доходила до восторженного состояния; они весьма содействовали тому, что московским любителям выпивки приходилось видать на улице или в театре и “белого слона”, и “индийского принца”, и их родоначальника - “чертика"».

«Редерер Силлери» - сорт белого шампанского, производимого во Франции в окрестностях Реймса, оно пользовалось в России большой популярностью, поставлялось в хрустальных бутылках с золотым гербом. Герои комедии Красовского «Жених из Ножевой линии» 1854 года говорят между собой: «А теперь, для начала дела, не худо бы я бутылочку шампанского. Да знаешь ли что, Ваня?.. Поедем-ка к Печкину; там и хватим редерцу».

Добавим к заметкам Давыдова, что трактир Гурина славился свой водкой, настаивавшейся на листьях черной смородины, и называвшейся «листовка». Иван Дмитриевич сам приготавливал крепкий напиток, никому не доверяя. У Островского в «Трудовом хлебе» (сцены из жизни захолустья 1874 года) описывается мечта героя: «Блестящий чертог Гурина, музыки гром, бежит половой, несет графинчик листовочки, пар от селянки».

Помимо селянки фирменным блюдом Гурина была утка, фаршированная солеными груздями. Предлагали блюдо обычно по осени. Но отобедавший здесь как-то Николай Лесков почему-то остался крайне недоволен и в 1871 году в повести с характерным названием «Смех и горе» упомянул туринское заведение в негативном свете: «Поел у Гурина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню».

А вот члены Общества московских рыболовов предпочитали «листовочку», главным образом, под рыбные блюда. Собирались они у Гурина даже более часто, чем на берегу Москвы-реки, напротив храма Христа Спасителя, где в обычной избе была их штаб-квартира. Но если там они в основном пили, а не ловили, то в трактире только пили и ели. Происходили собрания в большом белом зале, председательствовал первый рыболов Москвы Николай Пастухов, главный редактор «Московского листка». За столом сидели люди степенные - чиновники, купцы, отставные офицеры и просто подозрительные личности. Проблемы обсуждались наиважнейшие - об изобретении нового поплавка (дело рук купца Носикова), о чудо-приманке, от которой рыба теряла рассудок и сама бросалась на крючок. Чем больше был перерыв между первым и вторым графином водки, тем серьезнее ставились вопросы. Ну а после третьего графина начинались рассказы о рыбацких подвигах, и здесь фантазиям рыболовов и краю не было.

Угощали в «Московском» и французского поэта и путешественника Теофиля Готье (1811-1872). Он побывал в России впервые в 1859 году. Готье, как любым путешественником, владело естественное желание попробовать что-то из национальной кухни. Обедать в гостиницу он не пошел, а отправился в «Московский», в меню которого в тот зимний день были щи, икра осетровая и белужья, молочный поросенок, волжские стерлядки с солеными огурцами и хреном, а на третье - квас и шампанское. Он писал: «Мы поднялись по натопленной лестнице и очутились в вестибюле, походившем на магазин нужных товаров. Нас мгновенно освободили от шуб, которые повесили рядом с другими на вешалку.

Что касается шуб, русские слуги не ошибаются и сразу надевают вам на плечи именно вашу без номерка и не ожидая никакого знака благодарности. В первой комнате находилось нечто вроде бара, переполненного бутылками кюммеля, водки, коньяка и ликеров, икрой, селедками, анчоусами, копченой говядиной, оленьими и лосиными языками, сырами, маринадами, деликатесами, предназначенными разжечь аппетит перед обедом. У стены стоял инструмент вроде шарманки с системой труб и барабанов. В Италии их возят по улицам, установив на запряженную лошадью повозку. Ручку ее крутил мужик, проигрывая какую-то мелодию из новой оперы. Многочисленные залы, где под потолком плавал дым от сигар и трубок, шли анфиладой, один за другим, так далеко, что вторая шарманка, установленная на другом конце, могла, не создавая какофонии, играть другую мелодию. Мы обедали между Доницетти и Верди.

Особенностью этого ресторана было то, что вместо повсеместных татар, обслуживание было доверено попросту мужикам. Чувствовалось, по крайней мере, что мы находимся в России. Мужики, молодые и ладные, причесанные на прямой пробор, с тщательно расчесанной бородой и открытой шеей, одеты были в подвязанные на талии розовые или белые летние рубахи и синие, заправленные в сапоги широкие штаны. При всей свободе национального костюма они обладали хорошей осанкой и большим природным изяществом. По большей части они были блондинами, того орехово-светлого тона, который легенда приписывает волосам Иисуса Христа, а черты некоторых отличались правильностью, которую чаще можно видеть в России у мужчин, нежели у женщин. Одетые подобным образом, в позах почтительного ожидания, они имели вид античных рабов на пороге триклиниума[42].

После обеда я выкурил несколько трубок русского чрезвычайно крепкого табака, выпил два-три стакана прекрасного чая (в России чай не пьют из чашек), сквозь общий шум разговоров рассеянно слушая исполнявшиеся на шарманках мелодии и крайне удовлетворенный тем, что отведал национальной кухни».

Как все-таки занятно читать мнение иностранцев, невзначай попавших в страну, где по улицам якобы ходят медведи! Приглянувшаяся французу шарманка - механический «оркестрион» - выполняла роль музыкального автомата. Музыкой трактир славился еще при Печкине, у которого стояли так называемые машины. С июня 1846 года по январь 1848 года в журнале «Библиотека для чтения» печатался роман Александра Вельтмана «Приключения, почерпнутые из моря житейского» (занятно, что этот журнал читали и посетители трактира). Приехавшему в Москву приезжему человеку с ходу рекомендуют ехать к Печкину: «Какие там машины! Как играют, чудо! Против Кремлевского сада».

Снаружи машина напоминала обычный шкаф, скрывавший внутри небольшой орган. «Оркестрионы» получили распространение в Москве в 1830-х годах, когда они еще приводились в движение специальным человеком, крутящим ручку для извлечения звуков. Сегодня их можно увидеть разве что в музеях - музыка была записана на больших медных дисках, испещренных дырочками, в которые при вращении дисков попадал стержень.

Гурин купил новые машины, полностью механические, одна такая стояла в главном двусветном зале трактира[43], и по уверению самого Ивана Дмитриевича, обошлась ему в 40 тысяч целковых. Мелодии исполнялись оркестрионом на заказ из своеобразного музыкального меню, которое половые раздавали посетителям. Помимо Верди можно было послушать и русские народные песни, а также и отрывки из отечественных опер, например «Жизнь за царя».

Как писал Никольский, «эта машина любопытно воспевалась в своеобразной чисто московской отрасли русской поэзии - поздравительных стихах, которые трактирные служащие подносили посетителям обыкновенно на Масленице:

А на одном из московских трактиров красовалась такая вывеска: «Трактир с арганом и отдельными кабинетами». Вообще же в московских трактирах следили за музыкальными новинками, чтобы потрафить, таким образом, иностранцам: «Надо гостю потрафлять, а не в рот ему смотреть и ворон считать!» Когда в 1876 году в Байройте состоялась премьера вагнеровского «Кольца нибелунгов», московские трактирщики захотели и у себя иметь такую музыку. А в дни Великого поста музыкальные машины играли только государственный гимн «Боже, царя храни».

Поразившие Готье официанты-блондины были даже более значимой достопримечательностью трактиров Охотного ряда, чем музыкальный автомат. Откуда они, собственно, взялись? Это были типичные представители ярославского землячества, заграбаставшего весь трактирный бизнес Первопрестольной. Уроженцы других русских городов и сел сюда даже не совались, правда, у них было где приложить свои силы. В частности, приезжие из Твери занимались сапожным ремеслом, туляки - банным промыслом, можайцы с рязанцами шили москвичам одежду и головные уборы, ну а владимирцы утвердились в плотницком деле. А москвичи? Москвичи все это ели, пили, носили...

Про этих юрких ярославцев говорили: «одна нога здесь, другая - на кухне», «его мать бегом родила». А прозвища им давали какие: ярославский фартух, ярославский земляк, гаврилочник, толокно из реки хлебал, и, конечно, шестерка. Последнее прозвище благополучно дожило до наших дней и значительно расширило свое значение. А тогда шестеркой называли полового, работавшего за ежемесячный оклад в шесть рублей. За эти деньги «человек» должен был чуть ли не расстилаться перед клиентом, ибо в других трактирах, менее престижных, денег хозяин половым вовсе не платил. Выживай как знаешь - за счет чаевых или путем обсчета. В трактирах Охотного ряда все теплые шестерочные места были заняты ярославцами.

Иван Тимофеевич Кокорев[44] еще в 1849 году констатировал не без удивления: «Ни в Москве, ни в Петербурге нет гостей многочисленней ярославцев, и никто так сразу не бросается в глаза, как они. Не подумайте, однако, чтобы их выказывало высокое “о”, на которое усердно напирает ярославец у себя дома; нет, благодаря своей переимчивости, он, живя в Питере, сумеет объясняться и с чухною и с немцем; а свести понемногу, как пообживется, свое родное “о” на московское “а” ему уж не трудно. Отличие его совсем не то.

Взгляните на этого парня: кудрерусый, кровь с молоком, смотрит таким молодцом, что хоть бы сейчас поздравить его гвардейцем; повернется, пройдет - все суставы говорят; скажет слово - рублем подарит; а одет - точно как будто про него сложена песня: “По мосту, мосту, по калиновому” - и кафтан синего сукна, и кушак алый, и красная александрийская рубашка, и шелковый платок на шее, а другой в кармане, и шляпа поярковая набекрень, и сапоги козловые со скрипом. Так бы и обнял подобного представителя славянской красоты! Это и есть ярославец белотельный, потомок тех самых людей, которые три пуда мыла извели, заботясь смыть родимое пятнышко.

В трактире. Фрагмент картины худ. В. Маковецкого, 1887

Да вот вопрос: откуда же взялась у него, конечно, не молодцеватая выправка, с которою он, знать, родился, а та щеголеватая одежда, что далеко не по карману и обычаю крестьянскому? А вот откуда. Между всеми столичными пришельцами и с огнем не найдешь никого смышленее ярославца. Примется он, положим, за розничную торговлю с единственным рублем в кармане, поторгует месяц, много два, серым товаром, а потом у него заведутся и деньжонки и кредит, и пойдет он разнашивать “пельсины, лимоны хороши, коврижки сахарны, игрушки детски, семгу малосольну, икру паюсну, арбузы моздокские, виноград астраханский” - товар все благородный, от которого и барыш не копеечный. Наймется ли ярославец в сидельцы, и тут он умеет зашибить копейку, не пренебрегая, впрочем, выгодами своего хозяина. А что за ловкость у него в обращении с покупателями, что за уменье всучить вещь, которая или не показалась вам, или нужна не к спеху, но к которой вы попробовали прицениться! Что за вид простосердечия в божбах и истины в уверениях насчет доброты товара! Какое мастерство в знании, с кого можно взять лишнее, кому следует уступить, с кем необходимо поторговаться до упаду! Как раз применяется к нему поговорка: “Ласковое телятко две матки сосет”. Прошу не считать этих похвал преувеличенными: ярославец мне не сродни, взяток я с него не брал и говорю чистую правду. Не угодно ли сравнить его с любым разносчиком, вот хоть с этим яблочником, которого по ухватке сейчас видно, что не ярославской породы.

Здесь прежде всего поражает следующий замечательный факт: между разносчиками встретите многих и не с ярославской стороны, но трактирщики все оттуда. Трактирщик не ярославец - явление странное, существо подозрительное. И не в одной Москве, а в целой России, с незапамятных времен, белотельцы присвоили себе эту монополию. Где есть заведение для распивания чаю, там непременно найдутся и ярославцы, и, наоборот, куда бы ни занесло их желанье заработать деньгу, везде норовят они завести хоть растеряцыю, коли не трактир. Не диво, что при таком сочувствии к чаю в Ярославской губернии найдется множество семейств, в которых от подростка до старика с бородою все трактирщики; не диво, что иной ярославец три четверти жизни своей проведет в трактире: мальчугой он поступит в заведение, сперва на кухню, для присмотра за кубом, за чисткою посуды, и в это время ходит чрезвычайным замарашкой, в ущерб своему лицу белому; потом, за выслугу лет, за расторопность, переводится в залу, где приучается к исполнению многосложных обязанностей полового, бегает на посылках, и, наконец, после пятилетнего или более искуса делается полным молодцом; возмужалый, он нередко повышается в звание буфетчика, а на закате дней отправляет важную службу приказчика - и часто все в одном трактире. Зато уж каким мастером своего дела становится он, и как кипит это дело у него в руках! Разносчик часто из корыстных видов умасливает покупателя, озабочиваясь сбытом своего товара; напротив, побуждения трактирщика к услуге гостю гораздо благороднее. В заведении на все существует определенная цена, запросов нет, всякий приходит с непременным желанием подкрепить чем-нибудь свои силы; следовательно, половому остается лишь оправдать доверие, оказанное его заведению гостем, послужить вам - если не всегда верою и правдою, то, по крайней мере, усердно и ловко. Если гость почетный, ярославец ведет его чуть-чуть не под руки на избранное место; “что прикажете, чего изволите, слушаю-с, сударь” -не сходят у него с языка при выслушании распоряжений посетителя. Воля ваша исполняется в мгновение ока, и ярославец отходит на почтительное расстояние или спешит встречать новых гостей, готовый, однако, живо явиться на первый ваш призыв. И надобно иметь такие же зоркие глаза и слухменные уши, как у него, чтобы среди говора посетителей, звона чашек и нередко звуков музыкальной машины отличить призывный стук или повелительное - “челаээк”, произносимое известного рода гостями; надо обладать его ловкостью, достойной учителя гимнастики, чтобы сновать со скоростью семи верст в час и взад и вперед, то по зале, то к буфету, то на кухню, сновать среди беспрестанно входящих и выходящих гостей и не задеть ни за кого. Ярославец, когда он несет на отлете грузный поднос в одной руке и пару чайников в другой, несет, едва касаясь ногами до пола, так что не шелохнется ни одна чашка, - потом, когда бросает (ставит - тяжелое для него слово) этот поднос на стол и заставляет вас бояться за целость чашек, - он в эти минуты достоин кисти Теньера (имеется в виду Давид Тенирс Младший, известный художник и гравер фламандской школы. - А.В.).

Число ярославцев, временно живущих в Москве, можно определить приблизительно: трактирных заведений в ней считается более трехсот; следовательно, полагая кругом по десяти человек служителей на каждое, выйдет с лишком три тысячи одних трактирщиков; да наверно столько же наберется разносчиков и лавочников. Эти шесть тысяч человек составляют здесь промышленную колонию, и как ни привольна жизнь в столице, а все дома кажется лучше. И ярославец как можно чаще навещает свою родину - разносчик каждогодно, а трактирщик, смотря по обстоятельствам, через два-три года. Приезжают они домой в рабочую пору и сгоряча, в охотку, работают на славу; привозят с собой и гостинцев, и денег, и разные прихоти цивилизованного быта, к которым приучились в Москве; поживут себе как гости, да и возвращаются опять наживать копейку. И наживают они ее до седых волос, а все кажется мало, и все не знают они, когда пойдут на окончательный отдых в дедовскую избу, да станут, полеживая на теплых полатях, вспоминать старину и учить внуков, как следует вести себя в матушке-Москве».

Вот из таких деловых ярославцев и набирали персонал сначала Печкин, а затем и Гурин. Году в 1840-м из угличской деревни привезли в Москву десятилетнего мальчика Ваню Тестова. Поначалу почти год мыл он посуду в трактире, да, видимо, хорошо, потому как затем пошел на повышение - на кухню, мальчиком на побегушках - подай да принеси. Пока бегал, учил названия блюд да кушаний. Затем перевели Ваню в подручные на пять лет: то с кухни принести, то посуду со стола убрать, а порою доверяли иной раз заказ принять у клиента. Это была школа половых, аттестатом которой служил бумажник для чеков и денег - «лопаточник для марок». А кроме лопаточника успешному выпускнику вручали шелковый пояс, за который этот самый лопаточник затыкался. Ваня был смышленым, деловым юношей и к восемнадцати годам стал полноправным половым в трактире, и уже сам учил уму-разуму своих земляков-ярославцев, приезжавших в Москву работать. Вершиной карьеры Тестова стала должность главного приказчика. Хорошо уяснив всю подноготную трактирного дела, решил Иван Тестов открыть свое заведение. И действительно - сколько же можно спину гнуть на Гурина да чужие барыши пересчитывать, в пору уж самому владеть трактиром. И вот в 1868 году уговорил он миллионера Патрикеева сдать ему под трактир дом в Охотном ряду, а прежнего трактирщика - Егорова -выгнать. Так и порешили, и появился здесь новый «Большой Патрикеевский трактир». Под этой огромной вывеской висела другая, чуть поменьше: «И.Я. Тестов».

Хорошего конкурента воспитал Гурин, трактир которого в 1876 году был выкуплен, а затем снесен купцом-миллионе-ром Карзинкиным, выстроившим «Большую Московскую гостиницу», но это уже другая история. А Тестов... «Заторговал Тестов, щеголяя русским столом, - пишет Гиляровский. - И купечество и барство валом валило в новый трактир. Особенно бойко торговля шла с августа, когда помещики со всей России везли детей учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция - пообедать с детьми у Тестова. После спектакля стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Гурина».

А в 1878 году Тестов стал еще и поставщиком императорского двора, честь высочайшая, все равно что знак качества. В подтверждение чего к трактирной вывеске и в меню добавился государственный герб. У Тестова работать было почетно, полового из его трактира так и называли - тестовец, что было лучшей профессиональной характеристикой, большего и не требовалось, чтобы продемонстрировать свою высокую квалификацию.

«Петербургская знать во главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу, которая, кстати сказать, ничего общего с Гурьинским трактиром не имела, а была придумана каким-то мифическим Гурьевым. Кроме ряда кабинетов в трактире были две огромные залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые до известного часа никем не могли быть заняты. Так, в левой зале крайний столик у окна с четырех часов стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным стариком огромного роста. Он в свой час аккуратно садился за стол, всегда почти один, ел часа два и между блюдами дремал.

Меню его было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом - огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле. При этом пил красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал домой спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского. Заказывал в клубе он всегда сам, и никто из компанейцев ему не противоречил.

- У меня этих разных фоли-жоли да фрикасе-курасе не полагается. По-русски едим - зато брюхо не болит, по докторам не мечемся, полоскаться по заграницам не шатаемся.

И до преклонных лет в добром здравье дожил этот гурман. Много их бывало у Тестова», - писал Гиляровский. Тестовские расстегаи любил Федор Иванович Шаляпин и пристрастил к этому делу своего молодого друга Сергея Рахманинова: «Пришел в театр еще совсем молодой человек. Меня познакомили с ним. Сказали, что это музыкант, только что окончивший консерваторию. За конкурсное сочинение - оперу “Алеко” по Пушкину - получил золотую медаль. Будет дирижировать у Мамонтова оперой “Самсон и Далила”. Все это очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили к Тестову расстегаи кушать, говорить о театре, музыке и всякой всячине».

А как было не обедать у Тестова, ибо даже поросят откармливал он особым методом, держа их в специальных люльках, перегораживая свинячьи ноги специальной решеткой, чтобы «поросеночек с жирку не сбрыкнул». Тестов так и говорил, со слезами на глазах: «поросеночек» - и сообщал подробности: «А последние деньки его поить сливками, чтобы жирком налился. Когда уж он сядет на задние окорочка, - тут его приколоть и нужно: чтоб ударчик не хватил маленького!» Далеко пошла поросячья слава! В романе Мельникова-Печерского «На горах» герои за обеденным столом уплетают «окорочок белоснежного московского поросенка» и при этом говорят: «Важный у тебя поросенок, Зиновий Алексеич!.. Неужто здесь поён?

- Московский, - сказал Зиновий Алексеич. - Где, опричь Москвы, таких поросят найти?.. И в Москве-то не везде такого найдешь - в Новотроицком да в Патрикеевском, а по другим местам лучше и не спрашивай».

Любили к Тестову зайти московские журналисты и писатели. Более десяти лет столовался в «Большом Патрикеевском» главный редактор «Московского листка» Николай Пастухов. В мае 1883 года Пастухов привел сюда молодого Чехова - уговаривать на сотрудничество. Переговоры прошли с трудом: «Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь... на реках Вавилонских седохом и плакахом. Пастухов водил меня ужинать к Тестову, пообещал б к. за строчку. Я заработал бы у него не сто, а 200 в месяц, но, сам видишь, лучше без штанов с голой жопой на визит пойти, чем у него работать», - сообщал писатель своему брату в письме от 13 мая 1883 года. В сентябре 1884 года Чехов обедал здесь с Лейкиным, обещавшим издать его рассказы. Но не издал, а Чехову нужны были деньги. И вот 1 апреля 1885 года писатель напоминает: «Когда-то я издам свои рассказики? Проклятое безденежье всю механику портит. В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы (первая книга Чехова была запрещена к изданию. -А.В.)... Когда-то, сидя у Тестова, Вы обещали мне издать мою прозу. Если Вы не раздумали, то Исайя ликуй, если же Вам некогда со мной возиться и планы Ваши изменились, то возьму весь свой литературный хлам и продам оптом на Никольскую. Чего ему валяться под тюфяком? На случай, ежели бы Вы когда-либо, хотя бы даже в отдаленном будущем, пожелали препроводить меня на эмпиреи, то ведайте, что я соглашусь на любые условия, хотя бы даже на ежедневный прием унца касторового масла или на переход в магометанскую веру». Первый большой сборник Чехова «Пестрые рассказы» вышел в 1886 году в журнале «Осколки».

Завсегдатай трактира Охотного ряда Антон Чехов

Татьянин день бывшие выпускники Московского университета также отмечали у Тестова, удостоившись внимания Чехова: «Сто тридцатая Татьяна отпразднована en grand и с трезвоном во вся тяжкая. Татьянин день - это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла. В Патрикеевском <...> и прочих злачных местах выпито было столько, что дрожали стекла», - читаем в «Осколках московской жизни» 19 января 1885 года.

А вот на следующий год, видимо по причине его неюбилейности, все прошло более гладко: «Отдельными кружками профессора университета и бывшие его студенты обедали в трактире Тестова, Большой московской гостинице и “Эрмитаже”. Товарищеские обеды эти прошли в высшей степени задушевно и весело, при воспоминании о прошлых студенческих временах и дорогой alma mater», - писал «Московский листок» 13 января 1886 года.

У Тестова в половых служил все тот же Селедкин, что работал ранее у Гурина. Репертуар его был что и прежде. Говоря современным языком, он разводил приезжих на селедку, изображая оскорбление. Как услышит это слово, так вне себя от гнева. И вот как-то раз заходит он в зал и слышит, как один из посетителей заказывает: «Селедку не забудь, селедку!» Не видя того, кто эти слова произнес, Селедкин закричал: «Я тебе, мерзавец, дам селедку! А по морде хочешь?». «Мерзавцем» оказался вновь назначенный в Москву начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант Иван Слезкин, человек суровый и важный, главный следователь по делу о революционной пропаганде, возникшей в 1874 году в половине губерний Российской империи. Всех пропагандистов и агитаторов он тогда переловил, за что был представлен к ордену.

Это был тот самый Слезкин, что сказал Льву Толстому: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить». Так что невоздержанного и алчного Селедкина Слезкин мог отправить вслед за агитаторами, ведь слава тестовского полового была хоть и почтенна, но не настолько, как у великого русского писателя. Тем более что угроза дать в морду селедкой могла быть интерпретирована как покушение на жизнь государственного деятеля. Но то ли уговоры самого Тестова подействовали (официант - профессия тяжелая, с людьми приходится работать), то ли потому, что адъютантом генерала служил ротмистр по фамилии Дудкин (музыкальная фамилия!), Слезкин сжалился. Ничего Селедкину не сделалось, только после этого случая свою привычку ему пришлось забыть.

У Тестова нравы были еще те. Иностранцы и москвичи кушали у него отдельно, в разных залах. Как-то изголодавшийся после своих среднеазиатских турне в трактир в Охотном ряду заглянул знаменитый художник-баталист Василий Верещагин: «Последний раз я возвратился из Туркестана через Сибирь; по курьерской подорожной скакал 4 недели сряду, то делая по 250 верст в сутки, то кружась целую ночь в снежной вьюге за 2,3 версты от станции. Еда была, конечно, не знаменитая, и, признаюсь, мысль о хорошем обеде в Москве часто занимала голову. Приехавши в “матерь городов русских”, я отправился в Патрикеевский трактир и только было расположился под звуки органа выбрать блюда, как подскочили половые с просьбою “пожаловать на черную половину”. Я был в новом романовском полушубке. - Почему же это? Ведь от меня не воняет! - Никак нет-с, только вы в русском платье. - Ну так что же? - В русском платье не полагается - пожалуйте на русскую половину. - Не бушевать же в трактире, -похлебал ухи на черной половине».

Кроме ухи, готовили у Тестова и фирменные суточные щи, к чему относились так же священно, как к выкармливанию поросят. В горшок с уже сваренными щами клали мозги, после чего его замазывали тестом и на сутки выставляли на воздух. Вокруг щей ходить полагалось только на цыпочках: «Тихо, щи доходят! Таинство!» Не дай бог мальчонке на побегушках просвистеть мимо, сам Тестов за ухо поймает и давай учить уму-разуму: «Тут щи доходят, а ты. бегом, нехристь какой!»

Но бывали и проколы. Для работников кухонь и столовых есть одна извечная проблема -куда девать пахучие излишки, кроме тех, что удается унести домой. Закупают, например, свинину или говядину, а пустить ее в производство не удается - с душком продукт, и все тут. Здесь главное оперативно ее в дело пустить и подсунуть какому-нибудь неискушенному едоку. Купец Иван Слонов рассказывал, как еще мальчиком работал он в башмачной лавке Ножевой линии. И вот как-то хозяин, лавочник Заборов, вреднющий старик-скряга, кормивший трудившихся на него детей чем бог на душу положит, расщедрился, дав мальчишкам двадцать пять рублей. Он сказал, чтобы духу их не было дома (купец жил в Замоскворечье), пока не закончится свадьба его сына. Ну, ребята и обрадовались возможности поесть по-человечески в первый раз. Всем гуртом заявились они к Тестову, заказав два десятка порций рубленых говяжьих котлет с горошком. Половой лишь руками развел - ну и публика! Но заказ исполнил, таковы были правила, равные для всех, кто бы ни пришел в трактир.

Полчаса пролетели незаметно, и вот идет половой с огромной тарелкой, на которой возвышается гора пышущих жаром котлет, как у Пушкина в «Евгении Онегине» - «горячий жар котлет». Полуголодные ребята с ходу набросились на еду, однако, смолотив половину, учуяли странный запашок: мясо-то несвежее! Опыт-то у них имелся какой-никакой, ибо росли они на рынке. Рубленые котлеты потому так и называются, что сделаны из рубленого мяса, в которое можно добавить кусок и второй свежести, и третьей.

Поднялся шум и гвалт, половой пытался было отвертеться: что с них взять, с детей-то! Но подошедший к столу распорядитель взял их сторону, приказав немедля убрать не съеденные котлеты и принести свежие. Вдоволь наевшись, мальчики отправились догуливать выпавший им счастливый выходной в райскую ложу Большого театра, которую они выкупили за четыре с полтиной.

Патрикеевский трактир избрало местом своих регулярных собраний Общество русских драматических писателей и оперных композиторов - первый профсоюз деятелей искусства, основанный в 1874 году в Москве. Главной целью объединившихся творцов была задача актуальная и по сей день - защита авторских прав. Поначалу в общество входили лишь драматурги, они договорились бороться с нарушением своих прав на созданные произведения сообща - не разрешать постановки своих пьес на театральной сцене без их согласия (а это было весьма распространено в России). Во многих городах агенты общества от его имени заключали договора, дававшие право ставить тот или иной спектакль на условиях выплаты авторского гонорара. В случае невыплаты гонорара агент запрещал постановку пьесы через нотариуса. Первым председателем общества был Александр Островский, членами профсоюза были Алексей К. Толстой, Г.П. Данилевский, П.Д. Боборыкин, Н.А. Некрасов, А.Ф. Писемский, Н.С. Лесков, М.Е. Салтыков-Щедрин, И.С. Тургенев, А.П. Чехов, Д.Н. Мамин-Сибиряк и другие сочинители, сумевшие наскрести в своих карманах 15 рублей (вступительный взнос). В 1875 году к драматургам присоединились композиторы, предводительствуемые Н.А. Римским-Корсаковым. После смерти Островского председателями общества были С.А. Юрьев, А.А. Майков, И.В. Шпажинский. Юридическую службу Общества возглавлял сам Ф.Н. Плевако. Общество проводило творческие вечера, создало свою премию - Грибоедовскую, вручавшуюся победителям конкурса на лучшую пьесу. Премию обмывали у Тестова.

Секретарь Островского Н.Л. Кропачев рассказывал, что в 1879 году после осеннего собрания общества его члены собрались поужинать в Патрикеевском трактире, «где за закуской Александр Николаевич предложил мне выпить “брудершафт”. Я, разумеется, принял его предложение с восторгом, но тут же отказался говорить ему “ты”, предоставив ему сохранить это право за собой по отношению ко мне, и я был счастлив его дружественным расположением ко мне. После этого он называл меня amicus, или друг, и почасту говорил мне “ты"». Кстати, биографы драматурга до сих пор спорят - какой именно трактир Охотного ряда послужил местом третьего действия «Доходного места», где говорится так: «Трактир. Задняя занавесь на втором плане, посреди машина, направо отворенная дверь, в которую видна комната, налево вешалка для платья, на авансцене по обе стороны столы с диванами». Скорее всего, это трактир Печкина, ибо пьеса написана в 1857 году.

Когда в 1904 году грянула неудачная для России война с японцами, трактир превратился в ресторан, что отразилось не только на вывеске, но и интерьере, заполнившимся современными столами и стульями, а также всякого рода декадентской живописью. Существенно обновилось и меню, в основном иностранными названиями. Мода не обошла своим влиянием и Охотный ряд и призвана была привлечь к Тестову новых посетителей.

Что же до старых бородатых клиентов, не могущих и глаза поднять на какую-нибудь откровенную картину («Срамота одна!») и с третьего раза учившихся произносить новые слова («метр... метр... метрдотель - прости, господи!»), то специально для них, не принявших модерна, оставили небольшой зал - «низенький, с широкими дубовыми креслами и на разлатых диванах». Сядет на такой диван седобородый купчишка и крякнет от удовольствия: «Вот это другое дело, здесь по-старому, по-тестовски, как прежде!»

Незадолго до Октябрьского переворота, в 1913 году, ресторан принадлежал торговому дому «Тестова И.Я. сыновья». Среди московских купцов, как известно, было немало старообрядцев. И в Охотном ряду был трактир «Русский», принадлежавший представителю этого религиозного течения. В «благочестивом» трактире ярославца Егора Константиновича Егорова запрещалось курить (но на улицу не выгоняли - для курения отводился специальный кабинет). Не дай бог было нарушить и пост, а потому пищу в такие дни подавали постную. Неудивительно, что частыми гостями трактира стали все те же седобородые старообрядцы. Да и половых Егоров тоже брал своих, перевезя в Москву чуть ли не всю родную деревню Потыпкино Рыбинского уезда. А по субботам он самолично раздавал милостыню, причем всем подряд. Интерьеры егоровского трактира и вовсе представляли собой нечто ветхозаветное: «Окрашенные в серый цвет стены, деревянные лавки и столы, потемневшие от времени, бросающиеся в глаза пестрые цветные скатерти ярославского изделия; простота сервировки; деревянная расписная чашка сложкою троицкого образца, наполненная клюквенным морсом, отпускаемым здесь бесплатно; по углам тяжелые киоты с образами в ценных серебряных ризах, с неугасимыми лампадами, а вверху - клетки с разными птицами. Все это вместе сообщало окружающей обстановке что-то мрачное, таинственное, производящее на свежего человека гнетущее впечатление. Такое впечатление еще более усиливалось при виде почтенных старцев, мирно восседающих возле столов за парочкою-другою чайку с угрызеньицем или медком, ведущих шепотом, боязливо, едва внятно душеспасительные беседы с воздыханием на тему о суете сует и всяческой суете. А над всей этой картиной царила глубокая тишина, изредка прерываемая то хриплым боем часов, то отчаянной трелью птиц, заключенных в неволе», - свидетельствовал И.А. Свиньин.

Кухня у Егорова была превосходная, а какой чай подавали в особой «китайской» комнате. Пальчики оближешь! И это притом, что старообрядческая церковь употребление чая, мягко говоря, не приветствовала (а некоторые ее последователи и сейчас от него отказываются). За чай могли даже отлучить от церкви, расценивая его питье как грех сластолюбия. Считалось, что чай, происходящий из «ханской земли», то есть Китая, несет в себе сущее зло. А источником зла считался самовар - «шипящее чудище», как обозвал его один из случайных гостей Егорова, впервые приехавший в Первопрестольную помор-крестьянин с Русского Севера. «Чур, чур меня, зелье басурманское», - только и смог он вымолвить, крестясь не переставая. Пришлось готовить ему узвар[45].

Но все-таки чаепитие было злом меньшим, чем курение табака или пьянство. Наименее консервативные старообрядцы, к коим относился и Егоров, позволяли себе грешить - пить чай, после чего немедля замаливали этот грех, благо икон в трактире имелось в достатке. От егоровского трактира и пошла поговорка: «Чайку покушать да органчика послушать» - и это в то время, когда про другие аналогичные заведения говорили: «Такой чай, что Москву насквозь видно». За чаем не только велись благопристойные беседы, но и, например, деловые переговоры. Пригласить на чай у Егорова купец-должник мог и своих кредиторов, дабы продлить срок выплаты займа. Чай пили с сахаром (в пост подавали сахар из картофельной патоки или засахаренный «кувшинный» изюм), медом, вареньем, калачами и кренделями, баранками (огромной величины - с голову человека) и бубликами, гренками и конфетами, пастилой и мармеладом, и, конечно, пряниками всевозможных видов и вкусов. А вот лимоны были роскошью, в народе их называли «алимоны». Бытовала даже такая поговорка: «Купец Артамон ест лимон, а мы, молодцы, - одни огурцы». Кстати, об огурцах: завсегдатаем егоровского трактира был один купец-старообрядец, что не садился пить чай без соленых огурцов. Такая вот «закуска» к чаю. Соленые огурцы он любил макать в мед, чем удивлял видавших виды чаевников. У Егорова пекли и вкуснейший чайный хлеб из заварной муки на дрожжах. Его всегда подавали к чаю, причем рецептура чайного хлеба насчитывала более двух десятков вариантов.

«С чая лиха не бывает», - повторял Егоров, поглаживая свою окладистую бороду. Правда, ближе к концу XIX века в ходу появилась иная поговорка: «Чай, кофей - не по нутру, была бы водка поутру». Почему-то посетители норовили все пить водочку вместо чая. Так, в Центральном историческом архиве Москвы хранится дневник купца Петра Васильевича Медведева, регулярно напивавшегося в егоровском трактире. 28 января 1859 года он записал: «Вот сегодня в городе виделся со знакомыми - пьешь чай, беседуешь, все хорошо. Сходил к вечерне в Заиконоспасский монастырь. Вечерня идет здесь исполнительно. Поют стихиры празднуемому святому. Слушаешь и не наслушаешься, таково в душе хорошо, кажется, всем доволен. Но, наконец, при этом довольстве нужно бы идти, заперши лавку, домой. Нет, привычка бывать по вечерам в трактире так и тянет; стараешься отыскать приятеля и, конечно, найдешь (а эта привычка вошла по милости Сидорова Тимофея - чтоб ему бес приснился). Так и сегодня: Иван А. Свешников пригласил, и я обрадовался, будто какому кладу. Пошли в Егоров. Слово за слово, судили-рядили про дела, про себя, да касалось и до людей. Рюмка за рюмкой, в голове зашумело, ну и ври что попало, а там шампанского. Напился я до положения риз, а он, кажется, ровно пил, но все-таки довольно тверд. Кое-как я доехал до дома и лег на кровать, как говорится, лыка не вяжет, мертвецки пьян. Вот и поди смотри на себя. Стараюсь исправиться и сколько даю себе обещание не быть пьяным, а ежели пить, то пить разумно, но никак не могу удержать себя; к тому же и страсти не имею к вину, а с людьми за компанию налижусь - вот слабость характера. И не хочется, и не по комплекции, и нездоровится, и трата денег, а все пью». Да, веселие Руси есть пити, и только не чая.

Любил к Егорову зайти Иван Бунин. В «Темных аллеях» он описывал свои впечатления от съеденного и увиденного: «В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским...Подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил: - Извините, господин, курить у нас нельзя. И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой: - К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке.»

Верхний этаж егоровского трактира скрывал чудо-чудное, диво-дивное - стеклянный бассейн, но не для того, чтобы расшалившиеся купцы купали там молоденьких актрис в шампанском (типичное развлечение мироедов!). В бассейне плавала стерлядь. А в клетках, подвешенных под потолком, разливались трелями соловьи - курские да валдайские, которых приходили послушать специально.

На втором этаже больше понравилось и Бунину, он глазами своего героя Арсеньева запомнил его таким: «.Я завтракал в знаменитом трактире Егорова в Охотном ряду. Там было чудесно: внизу довольно серо и шумно от торгового простонародья, зато наверху, в двух невысоких зальцах, чисто, тихо, пристойно, - даже курить не дозволялось, - и очень уютно от солнца, глядевшего в теплые маленькие окна откуда-то с надворья, от заливавшейся в клетке канарейки; в углу мерцала белым огоньком лампада, на одной стене, занимая всю ее верхнюю половину, блестела смуглым лаком темная картина: чешуйчатая, кверху загнутая крыша, длинная терраса и на ней несоответственно большие фигуры пьющих чай китайцев, желтолицых, в золотых халатах, в зеленых колпаках, как на дешевых лампах.»

Стопки блинов не случайно угодили на страницы бунинских произведений. Это были вкуснейшие так называемые воронинские блины, ибо блинная на первом этаже трактира когда-то принадлежала купцу Воронину, а от него перешла к Егорову. Но ворона с блином в клюве -символ прежнего владельца - на вывеске осталась. Секрет приготовления блинов Егоров никому не сообщал. Они были так вкусны, что однажды некий купец, объевшийся блинами, прямо за столом и помер, утроив славу заведения («Вкусно, аж жуть берет!»). Постепенно воронинские блины переименовали в егоровские, Влас Дорошевич даже написал: «Москва Егоровских блинов», причем Егоровских - с большой буквы! Да, это вам не видавший виды фастфуд из просроченной муки и прогорклого масла, используемого по пятому разу. Блины пеклись тут же в большой печи, так что ели их с пылу с жару, добавляя не какой-то кетчуп, а самые что ни на есть русские добавки - осетрину, белужину, сметанку, хренок, вареньице. Егоровское заведение было просто-таки находкой для Чехова. Антон Павлович упоминал его по каждому случаю как некое московское недоразумение: «Я, пожалуй, могу написать про думу, мостовые, про трактир Егорова. да что тут осколочного и интересного?» - спрашивал он Николая Лейкина 22 марта 1885 года.

А вот еще из «Осколков московской жизни»: «Гешефтма-херствующие москвичи, когда им не хочется расставаться с деньгами, поступают таким образом. Берут лист обыкновенной газетной бумаги, режут его на маленькие кусочки и каждому кусочку дают особое наименование. Один называют трехрублевкой, другой 2 р. 16 коп., третий четвертной и т. д. И таким образом получаются купоны, за которые можно закусить и выпить и в Salon сходить. Операция не сложная, но для коммерческого человека она находка. “Купонный вопрос”, занимающий теперь московские умы, присущ только одной Москве в такой же мере, как аблакаты[46] из-под Иверской, разбойник Чуркин и трактир для некурящих Егорова». Или: «По Москве ходит и упорно держится в народе один зловредный слух. Говорят, что известный (Москве, но не России) г. Шестеркин хочет сотворить “газету”. Не хочется верить этому слуху. Считался доселе г. Шестеркин гражданином полезным и благонамеренным. Уважали его и протоиереи, и диаконы, и сахаровские певчие, и даже содержатель “некурящего” трактира Егоров. Правда, он несколько горяч, молод душой, всюду сует свой шестеркинский нос не в свое дело, мнит себя между купечеством Плевакой, но ведь все это пустяки, мало умаляющие его гражданские добродетели. Считался благонамеренным, и вдруг - слухи!.. Расти, портерная пресса! Твое время!»

Если у Тестова достопримечательностью был половой Селедкин, то у Егорова - Петр Кириллов, ярославский уроженец, мальчиком привезенный в Охотный ряд из Углича, к концу своей карьеры умевший так обвести вокруг пальца клиента, что тот еще и благодарен оставался. Это будто про него сложил народ поговорку «Семь по семь - рубль сорок семь» или еще: «Две рюмочки по двадцать - рубль двадцать». Однажды Петр Кириллов чуть было не обсчитал самого Гиляровского: «Наглядевшись на охотнорядских торговцев, практиковавших обмер, обвес и обман, он ловко применил их методы торгового дела к своей профессии. Кушанья тогда заказывали на слово, деньги, полученные от гостя, половые несли прямо в буфет, никуда не заходя, платили, получали сдачу и на тарелке несли ее, тоже не останавливаясь, к гостю. Если последний давал на чай, то чайные деньги сдавали в буфет на учет и делили после. Кажется, ничего украсть нельзя, а Петр Кирилыч ухитрялся. Он как-то прятал деньги в рукава, засовывал их в диван, куда садился знакомый подрядчик, который брал и уносил эти деньги, вел им счет и после, на дому, рассчитывался с Петром Кирилычем. И многие знали, а поймать не могли. Уж очень ловок был. Даст, бывало, гость ему сто рублей разменять. Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя, тот положит в карман, и делу конец. А другой гость начнет пересчитывать:

- Чего ты принес? Тут пятишки нет, всего девяносто пять. Удивится Петр Кириллов. Сам перечтет, положит деньги на стол, поставит сверху на них солонку или тарелку.

- Верно, не хватает пятишки! Сейчас сбегаю, не обронил ли на буфете.

Через минуту возвращается сияющий и бросает пятерку.

- Ваша правда. На буфете забыл. Гость доволен, а Петр Кирилыч вдвое.

В то время, когда пересчитывал деньги, он успел стащить красненькую, а добавил только пятерку».

А про то, как Петр Кириллов вынимал последнее у пьяных, и говорить не приходится. Что уж тут поделаешь - не обманешь, не продашь - эту охотнорядскую истину половые усвоили как нельзя лучше. Многое прощалось Петру Кириллову за его искусное умение разрезать рыбные расстегаи. Приготовить такой пирог с дыркой посередине, заполненной осетриной и налимьей печенкой, это полдела. А вот как разделать его - вот вопрос. «Ловкий Петр Кирилыч первый придумал “художественно” разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так “художественно” резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова - Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!»

Петр Кириллов мог бы еще долго трудиться у Егорова, если бы не марки - суррогатные деньги (о них - «купонах» - и писал Чехов), на которые половые должны были обменивать полученный от клиентов расчет. Воровать стало сложнее, и опытный резчик расстегаев укатил к себе на родину в Углич, где имел богатый дом.

Извозчики за чаем. Фрагмент картины худ. Б. Кустодиева, 1920

У Егорова было удобно заказывать с собою и своеобразный сухой паек. Любили москвичи в воскресный день съездить погулять в Царицыно, да в Сокольники и на Воробьевы горы - Москву обозреть с птичьего полета. А как же без провизии? Вот и посылали к Егорову в Охотный за снедью всякой. Будущему писателю Ивану Шмелеву, автору «Лета Господня», родные доверяли съездить к Егорову «взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку, колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу, лимончиков».

Пантелеймон Романов в своем романе-эпопее «Русь», писавшемся лет через десять после Октябрьского переворота, вспоминал: «Хорошо бы сейчас в трактире Егорова в Охотном ряду заказать осетрину под крепким хреном, съесть раковый суп в “Праге” и выпить бутылку старого доброго шабли с дюжиной остендских устриц!» В 1902 году трактир Егорова перешел к его зятю С.С. Утину, устроившему здесь роскошный ресторан.

Ну а где столовался простой народ - будущий пролетариат и гегемон? Для него были в Охотном ряду и трактиры попроще, например «Лондон», куда хаживали извозчики. При этих трактирах имелась обычно парковка - для гужевого транспорта (то бишь лошадей).

Говоря об извозчьих трактирах, не грех вспомнить известную картину Бориса Кустодиева «Московский трактир». Художник ярко и самобытно изобразил обычную вроде бы сцену из жизни простого люда: в центре за одним столом сидят и дуют чай из блюдец словно подобранные один к одному извозчики. В середине, под самой иконой и горящей лампадкой, сидит старейшина компании, седобородый старец. На первом плане один из извозчиков (самый молодой) читает газету, под потолком - клетки с птицами, в соседней зале пальма. Половые с чайниками спешат угодить клиентам. Патриархальная Москва, да и только.

Имелись в Охотном ряду и трактиры для лакеев, ожидающих своих хозяев-театралов, и для прислуги, закупавшей провизию для господ (со стороны охотнорядских купцов это было наподобие взятки - угостить знакомого повара обедом). А был еще трактир, в который приходили совсем не затем, чтобы подкрепиться, называли его «Шумла».

Московский трактир.

Фрагмент картины худ. Б. Кустодиева, 1916

Порядочные люди порог трактира даже и не переступали. Публика в нем сидела специфическая - жулики да аферисты. За столами «Шумлы» проворачивали свои темные делишки те, кого сегодня принято называть «решальщики вопросов», кто мог за взятку дать ложные показания или, напротив, оговорить неповинную голову. И все, само собой, за соответствующее вознаграждение.

Как вспоминал старый актер Иван Горбунов, здесь ошивались дельцы, изгнанные из московских палат, судов и приказов - «всякие секретари - и губернские, и коллежские, и проворовавшиеся повытчики, бывшие комиссары, и архивариус, потерявший в пьяном виде вверенное ему на хранение какое-то важное дело, и заведомые лжесвидетели, и честные люди, но от пьянства лишившиеся образа и подобия божия. В этом трактире и ведалось ими, и оберегалось всякое московских людей воровство, и поклепы, и волокита. Здесь они писали “со слов просителя” просьбы, отзывы, делали консультации, бегали расписываться “за безграмотностью просителя”. И текла их жизнь, полная лишений, полная непробудного пьянства и угрызений совести, у кого она оставалась».

Начало новых времен задавило трактирную Москву. Все больше стало ресторанов, потчевавших своих гостей всякими там «оливье» и «консоме». Постепенно с самими трактирами исчезли и их завсегдатаи - седобородые купцы, часами гонявшие чаи с сахарком вприкуску да вприглядку. «Пришли новые люди на Москву, чужие люди, - писал Влас Дорошевич. - Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху. Участком запахло. Участком там, где пахло романтизмом...»

Трактирный бизнес Охотного ряда, как правило, дополнялся гостиничным. Но если обычно трактир содержится при гостинице, то здесь было наоборот. Все встало на свои места с появлением «Большой Московской гостиницы», выстроенной в 1878 году купцом 2-й гильдии Сергеем Сергеевичем Карзинкиным (1869-1918) на месте Московского трактира, напротив Воскресенских ворот. Владельцу ветхого здания Карновичу (из-за чего дом давно уже прозвали Карновичевской руиной) Карзинкин отвалил 600 тысяч рублей. Один из богатейших людей Москвы, Карзинкин слыл еще и большим гурманом, питая слабость к дорогим обедам и банкетам. Один из сидевших за столом поведал миру, что средний такой обед «обходился во много тысяч рублей, и вина подавались такие, что даже знатоки только щелкали языками да пальчики облизывали. Да и немудрено: сам он [Карзинкин] был в этом деле лучший знаток и даже имел особого экспедитора во Франции, который и выписывал по его заказу из Шампани и прочих винных французских центров этого товара свыше чем на 30 000 рублей в год».

Открытие новой гостиницы превратилось в общегородское празднество, целью которого было поразить всех и роскошью, и щедростью, и богатством новой московской достопримечательности. Под стать гостинице и ресторан, призванный затмить славу прежнего старого трактира с его молочными поросятами.

На торжество позвали и Петра Боборыкина, записавшего свои впечатления в 1882 году: «Эта глыба кирпича, еще не получившая штукатурки, высилась пестрой стеной, тяжелая, лишенная стиля, построенная для еды и попоек, бесконечного питья чаю, трескотни органа и для “нумерных” помещений с кроватями, занимающих верхний этаж. Над третьим этажом левой половины дома блестела синяя вывеска с аршинными буквами: “Ресторан”. Вот его-то и открывали. Залы - в два света, под белый мрамор, с темно-красными диванами. Уже отслужили молебен. Половые и мальчишки в туго выглаженных рубашках с малиновыми кушаками празднично суетились и справляли торжество открытия. На столах лежали только что отпечатанные карточки “горячих” и разных “новостей" - с огромными ценами. Из залы ряд комнат ведет от большой машины к другой - поменьше. Длинный коридор с кабинетами заканчивался отделением под свадьбы и вечеринки, с нишей для музыкантов. Чугунная лестница, устланная коврами, поднимается наверх в “нумера”, ожидавшие уже своей особой публики. Вешалки обширной швейцарской - со служителями в сибирках[47] и высоких сапогах -покрывались верхним платьем. Стоящий при входе малый то и дело дергал за ручки. Шел все больше купец. А потом стали подъезжать и господа... У всех лица сияли... Справлялось чисто московское торжество.

Площадь перед Воскресенскими воротами полна была дребезжания дрожек. Извозчики-лихачи выстроились в ряд, поближе к рельсам железно-конной дороги. Вагоны ползли вверх и вниз, грузно останавливаясь перед станцией, издали похожей на большой птичник. Из-за нее выставляется желтое здание старых присутственных мест, скучное и плотно сколоченное, навевающее память о “яме” и первобытных приказных. Лавчонки около Иверской идут в гору. Сноп зажженных свечей выделяется на солнечном свете в глубине часовни. На паперти в два ряда выстроились монахини с книжками. Поднимаются и опускаются головы отвешивающих земные поклоны. Томительно тащатся пролетки вверх под ворота. Две остроконечные башни с гербами пускают яркую ноту в этот хор впечатлений глаза, уха и обоняния. Минареты и крыши Исторического музея дают ощущение настоящего Востока. Справа решетка Александровского сада и стена Кремля с целой вереницей желтых, светло-бирюзовых, персиковых стен. А там, правее, огромный золотой шишак храма Спасителя. И пыль, пыль гуляет во всех направлениях, играя в солнечных лучах.

Гости все прибывают в новооткрытую залу. Селянки, расстегаи, ботвиньи чередуются на столах. Все блестит и ликует. Желудок растягивается. Все вместит в себя этот луженый котел: и русскую и французскую еду, и ерофеич и шатоикем. Машина загрохотала с каким-то остервенением. Захлебывается трактирный люд. Колокола зазвенели поверх разговоров, ходьбы, смеха, возгласов, сквернословия, поверх дыма папирос и чада котлет с горошком. Оглушительно трещит машина победный хор: “Славься, славься, святая Русь!”».

А вот архитектору Ивану Бондаренко этот «огромный дом безвкусной архитектуры» пришелся не по нутру. Он назвал «Большую московскую гостиницу» «центральным биржевым трактирным местом, с обширной клиентурой, преимущественно из крупных фабрикантов». Вероятно, что зодчий не был приверженцем популярного тогда русского стиля, в коем «Большую Московскую гостиницу» и отделал один из его главных апологетов - Иван Ропет. Тут было все, как проповедовал идеолог «русского стиля» Владимир Стасов: узоры с расшитых вручную полотенец, народные орнаменты и тому подобное. И хотя вместо трактира при гостинице открыли ресторан из десяти огромных отменно оформленных залов и множества отдельных кабинетов, здесь по-прежнему играла музыкальная машина, исполнявшая песню «Снеги белые» и гимн «Коль славен наш Господь в Сионе». Говорили, правда, что машина слишком была велика и звуки ее оглушали сидевших в главном двусветном зале клиентов (зал был к тому же в два этажа, да еще и с хорами).

«Большая Московская гостиница» на месте «Московского трактира», конец XIX века

Для себя лично Карзинкин, не стеснявшийся тут же и обедать, дабы доказать высокое качество обслуживания, обустроил в «Большой Московской» еще и многокомнатную квартиру. Но воспользоваться ею не успел, скончавшись в 1881 году и оставив после себя трем сыновьям двадцать миллионов рублей и гостиницу в Охотном ряду в придачу.

В великолепных номерах «Большой Московской» останавливался весь цвет русской культуры конца XIX - начала XX века. Здесь жили П.И. Чайковский, Н.Г. Рубинштейн, Н.А. Римский-Корсаков, А.П. Чехов, И.А. Бунин, Ф.И. Шаляпин, С.В. Рахманинов, М.А. Балакирев, А.А. Фет и многие другие. Один из служащих «Большой Московской» вспоминал: «Чайковский гостиницу нашу любил. Приедет, бывало, днем, так часа в три-четыре, - народу в это время нет, завтраки кончились, обеды не начинались, - сядет в уголок, велит подать бутылочку лафиту и сидит один, подопрет руку и все думает о чем-то. Добрый был человек, большой доброты». Писатель Иван Щеглов как-то засиделся с Чеховым в «Большой Московской» до рассвета, настолько захватывающим вышел разговор: «Вспоминается мне, между прочим, одно полночное пиршество в “Большой Московской” гостинице в обществе А.П. Чехова и А.С. Суворина. Тема, тронутая Чеховым (о рутине и тенденциозности, заедающих современную русскую литературу и искусство) <...> оказалась, однако, чересчур обширной, и было неудивительно, что, когда мы покинули “Большую Московскую” гостиницу, на улице светало и в московских церквах звонили к ранней обедне».

Как-то Шаляпин в порыве вдохновения на исходе ресторанного пиршества вознамерился посадить Бунина на собственные плечи и отнести его в гостиничный номер, что был на пятом этаже. Писатель попытался было отказаться от такой чести, но разве совладаешь с великим русским певцом, когда он в образе? И ничего, донес.

Вслед за самим Буниным и многие его герои становились постояльцами «Большой Московской», в которой кроме отличной гастрономии «разливается струнная музыка <...>, и все покрывающие то распутно-томные, то залихватски-бурные струнные волны». Здесь же, в одном из кабинетов, окруженный коллегами по цеху, Иван Алексеевич читал отрывки из повести «Деревня». «Читал он хорошо, изображая людей в лицах. Впечатление было большое, сильное», - утверждала супруга писателя.

Вслед за Иваном Буниным многие его герои становились постояльцами «Московской гостиницы»

Ну и конечно, знаменитое московское изобилие. Чтобы описать его, нужен талант Бунина: «Розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским», - все это вкушали герои его рассказа «Ида». Уже само перечисление деликатесов отдает патриархальностью. Где теперь эти балыки да хрустальные вазы с икрой? Хотя и гостиница была новая, и стиль ее «псевдорусский», а душа старинной Москвы из нее никуда не делась, теплилась. Писатель Борис Садовской, поступивший в университет в 1902 году, уловил эту атмосферу: «Я застал еще старую историческую Москву, близкую к эпохе “Анны Карениной”, полную преданий сороковых годов. Ее увековечил Андрей Белый во “Второй симфонии”. Трамваев не было. Конки, звеня, пробирались по-черепашьи от Разгуляя к Новодевичьему монастырю. Москва походила на огромный губернский город. Автомобили встречались как исключение, по улицам и бульварам можно было гулять, мечтая и глядя в небо. Арбат весь розовый, точно весенняя сказка. Развесистая дряхлая Воздвиженка, веселая Тверская, чинный Кузнецкий. У Ильинских ворот книжные лавочки, лотки, крики разносчиков. Слышно, как воркуют голуби, заливаются петухи. Домики, сады, калитки. Колокольный звон, извозчики, переулки, белые половые, знаменитый блинами трактир Егорова, стоявший в Охотном ряду с 1790 года. Еще живы были престарелый Забелин, хромой Бартенев, суровый Толстой. В Сандуновских банях любил париться Боборыкин. В “Большой Московской” легко было встретить Чехова, одиноко сидящего за стаканом чаю».

Вся эта музыка умолкла в 1917 году, а гостиница Карзинкина чудом переживет смутные времена, став «Гранд-отелем».

Сносят Охотный ряд, начало 1930-х годов

В 1930-х годах ее надстроят, увеличив число номеров до ста. Снесут отель лишь в середине 1970-х годов. Тогда же исчезнет с Охотного ряда бывший отель «Континеталь», перестроенный из сенатской типографии архитектором А.П. Белоярцевым по заказу почетного гражданина Н.А. Журавлева в 1887 году. Любопытно, что московские извозчики так и не научились правильно выговаривать название отеля, переделав его из «Континенталя» в «Канитель». Ресторан и номера в «Канители» были неплохие, иначе бы после 1917 года большевики не национализировали бы его под свой очередной Дом советов, двадцатый по счету.

А еще вожди пролетариата любили кино, которое крутили в «Континентале», назначив его важнейшим из искусств. В 1928 году здесь открылось «Восток-кино», вывеску которого запечатлели многие фотографы той эпохи. Это была специализированная киностудия, призванная просвещать население бывших национальных окраин Российской империи. Назывались киноленты соответственно: «Турксиб», «Зелимхан», «Игденбу» и тому подобное.

Когда красный Восток сочли окончательно просвещенным, кинотеатр приспособили для показа стереофильмов. Он так и назывался - «Стереокино», в нем создавалась иллюзия объемного изображения. Это был один из первых широкоэкранных кинотеатров Москвы. Киносеансы шли с утра до вечера и начинались каждый час.

Дом СТО и гостиница «Москва» уже построены, конец 1930-х годов

Еще в 1932 году в Охотном ряду сидела редакция юмористического журнала «Крокодил», куда носили свои рассказы Илья Ильф и Евгений Петров. И вот в один прекрасный день, когда авторы явились в редакцию «Крокодила» с новой рукописью, перед ними предстала следующая картина: «Сотрудники стояли в шляпах, а курьеры, кряхтя, уносили столы на тумбах, пишущие машинки и прочую утварь.

- Идем отсюда скорее, - сказал редактор, - наш дом сносят. Здесь будет гостиница Моссовета на тысячу номеров. И действительно, дом уже обносили забором». Необходимость благоустройства Охотного ряда назрела еще в начале XX века. А уж после 1917 года в большевистской Москве все эти лавки да рыбные и мясные ряды, купеческие трактиры, воспетые Гиляровским, выглядели сущим анахронизмом. По замыслу вождей победившего пролетариата на том самом месте, где нынче взгромоздилась гостиница «Москва», должен был вознестись Дворец труда. В Петербурге тоже был свой дворец - под него приспособили резиденцию великого князя Николая Николаевича. А в Москве для этих целей решили строить новое здание, конкурс на проект которого провели в 1922 году.

Но Дворец труда, однако, так и не был выстроен здесь. Зато обострилась иная проблема -недостаток гостиниц в советской столице, куда с каждым годом приезжало все больше и больше самых разных людей, особенно из-за границы. «Националь» и «Метрополь» уже очевидно не справлялись со своей задачей. И потому в 1931 году объявили новый конкурс уже на другое здание - гостиницу Моссовета «Москва». Как и было принято, из представленных на конкурс восьми проектов ни один не был принят к осуществлению.

В 1932 году второй конкурс, закрытый, выбрал из трех проектов работу молодых зодчих-конструктивистов Леонида Савельева и Освальда Стапрана. Проект они представили соответствующий. И в Охотном ряду закипела стройка. Но рано радовались молодые лауреаты. Отрезвление пришло довольно скоро. То, что им не повезло, - это мягко сказано, поскольку на этот год и пришелся коренной поворот в развитии всех видов социалистического искусства. На смену всевозможным течениям пришел новый стиль - социалистический реализм, суть которого можно определить следующим образом: изображение действительности глазами руководства.

Строительство гостиницы «Москва»

А «ударное» строительство гостиницы уже идет полным ходом, и принципиально в конструктивистском проекте изменить что-либо не представляется возможным. Стапран и Савельев пытаются максимально стереть все признаки вредного архитектурного стиля на уже частично построенных корпусах - навешивают на фасады балконы и колоннады. Однако перелицованная даже путем своеобразного «переодевания» гостиница все равно навевает конструктивистские мотивы. Видимо, молодым зодчим не хватало широты творческих возможностей, что позволило бы им должным образом ответить на изменение архитектурной политики. «Молодые и малоопытные архитекторы Л.И. Савельев и С.А. Стапран приступили к проектированию в конструктивистских формах крупнейшей в Москве гостиницы в Охотном ряду, но новые, повышенные требования к архитектурно-художественным качествам сооружения, его ответственное положение в центре города явились причиной серьезной переделки проекта как совершенно неудовлетворительного. Уже произведенные работы не дали возможности вовсе отказаться от проекта и серьезно затруднили его переработку. Попытки отдельных архитекторов исправить проект “на ходу” не привели к желательным результатам», -совершенно справедливо отмечал в этой связи архитектор К.И. Афанасьев.

И вот, после уже начавшегося строительства на его «укрепление» бросают в качестве главного архитектора маститого советского зодчего, автора мавзолея и Казанского вокзала, Алексея Викторовича Щусева (1873-1949). Происходит это в октябре 1933 года. Для молодых Савельева и Стапрана, годившихся Щусеву в сыновья, он не был посторонним человеком. Ведь они работали в Архитектурно-проектной мастерской № 2 Моссовета под его руководством. К тому же Щусев числился консультантом проекта. Так что распоряжение президиума Моссовета - «полностью подчиняться указаниям т. Щусева» - для них не являлось чем-то новым.

В помощь Щусеву также образовывается специальная архитектурная комиссия по проектированию гостиницы в составе чиновников и архитекторов, среди которых был Иван Жолтовский, еще один корифей. Щусев, как старший товарищ и коллега, формулирует основные задачи, стоящие перед возглавляемым им коллективом. Первое: избегнуть роскоши дурного тона, но сделать одновременно гостиницу красивой и комфортабельной. Второе: обеспечить действительно современное и высококачественное оборудование гостиницы сигнализацией, отоплением, вентиляцией, санитарно-техническим оборудованием и т. д. Третье: спроектировать и построить все номера, а особенно номера люкс, по последнему слову техники, причем вся работа должна быть произведена своими силами и из советских материалов.

Вот этими-то отечественными материалами Щусев щедро украсил фасады гостиницы, одевшейся в красный гранит. А еще он накинул сверху лепной карниз. Сооружение под пером зодчего приобрело мощный и монументальный вид, как он сам и сформулировал. Щусев писал так: «Люди попадают в столицу в несколько приподнятом настроении, и поместить их в мрачную обстановку было бы неправильным: нужно было создать радостное здание. Кроме того, следует указать, что самой эффектной частью гостиницы будут ресторан и банкетный зал. Они будут значительно сильнее по архитектуре и по отделке и составят лучшую часть здания».

Факт малоизвестный: Алексей Викторович обратился к Вере Мухиной с предложением создать скульптурное оформление для фасада. Предполагалось занять скульптурами Мухиной четыре полукруглые ниши, спроектированные рядом с главным входом. Мухина писала: «Когда мне было поручено для строительства гостиницы Моссовета дать скульптуру, которая будет украшать четыре ниши, я предложила следующую тематику: вылепить завоевателей стихий. Мне хотелось сделать стратонавта - завоевателя стратосферы, альпиниста - завоевателя гор, шахтера - завоевателя недр земли и эпроновца[48] - завоевателя глубин моря. Я сделала небольшой эскиз, он одобрен. У меня особо глубоко запала мысль сделать эпроновца».

Тем не менее дальше эскизов дело не двинулось. Образы шахтеров и альпинистов так и остались на бумаге, встав в ряд многих неосуществленных проектов Веры Игнатьевны, что в какой-то мере роднило ее с Щусевым.

В общем-то и Щусев (числящийся главным архитектором гостиницы), и Стапран, и Савельев (его официальные заместители) занимались тем, за что уже после смерти Сталина будут сурово критиковать зодчих, - украшательством. Причем эскизы всякого рода декоративных деталей создавались во время строительства, а не до него, как обычно бывает при нормальной организации работ.

Кроме этой очевидной трудности были и другие: необходимость сдать объект как можно быстрее, к ноябрю 1934 года - семнадцатой годовщине революции; низкий уровень квалификации работников, часть которых даже не умела читать чертежи; постоянное вмешательство вышестоящих органов власти, навязывающих зодчим свое дилетантское мнение. Одного из таких «соавторов» называет сам Щусев: «Исключительная роль в проектировании здания принадлежит тов. Л.М. Кагановичу, который неоднократно давал проектировщикам и строителям ценнейшие указания». Да, глава партийной организации столицы Лазарь Моисеевич Каганович совал свой нос в каждую дырку, отсутствие среднего образования ему нисколько не мешало. Он приезжал к архитекторам, на стройку, изрекал свои глубокомысленные установки, мол, «тщательнее надо, товарищи!». Это считалось нормальным, когда ничего не смыслящий в архитектуре человек определяет, как и что строить. Получается какая-то княгиня Дашкова с партийным значком.

На своих подчиненных Щусев жаловался: «Бригада моя была очень слаба. Мне приходилось учить ее на ходу и прорабатывать все детали с очень слабыми силами, применяя чрезвычайно быстрые темпы. Строить гостиницу в 11-16 этажей из кирпича мы не можем; поэтому был задуман железобетон. Исходя из него, нужно было создать новую архитектуру. Железобетонные работы велись на стройке круглый год; в зависимости от марки бетона, в строительстве применялись разные инертные: так, например, для марки “110” и “90” был использован кирпичный щебень, полученный от разборки старых охотнорядских купеческих лавок, что в значительной мере сократило стоимость бетонных работ».

Власть строго контролировала строительство первой советской гостиницы, не жалея ни людских, ни материальных ресурсов: «При строительстве гостиницы “Москва” вынуто земли -65 621 м³. Уложено бетона 23 000 м³. Израсходовано металла 4000 тонн. Произведено малярных работ 150 тыс. м². Израсходовано строительных материалов 11 тыс. вагонов, стекла - 5890 м². Облицовано плитками 10 700 м². Смонтировано металлических труб 62 км. Оштукатурено 165 тыс. м². Уложено: паркета 20 тыс. м², электропровода и кабеля 450 км, гранита и мрамора 7700 м²», - информировал своих читателей журнал «Строительство Москвы» в 1935 году.

В ресторане гостиницы «Москва», 1930-е годы

После неоднократных переносов срока сдачи 20 декабря 1935 года гостиница «Москва» наконец открывает свои двери, правда, пока для экскурсантов, среди которых был и Илья Ильф, не пожалевший авторов. «Архитектурная прогулка: вестибюль гостиницы “Москва”... Поэма экстаза. Рухнули строительные леса, и ввысь стремительно взмыли строительные линии нового замечательного здания. Двенадцать четырехугольных колонн встречают нас в вестибюле. Мебели так много, что можно растеряться. Коридор убегает вдаль. Муза водила на этот раз рукой круглого идиота», - писал он.

Чего здесь только не было: море электрического света, мраморные полы, лифты (чудо техники!), а в номерах— горячая и холодная вода, отопление, туалеты и ванные комнаты, телефон. А еще - авторские картины и скульптура. На верхней террасе вольготно расположился ресторан.

Но и после официальной сдачи в эксплуатацию гостиница продолжала достраиваться, обещая занять всей своей громадой целый квартал на Охотнорядской площади. «Москва» должна была включить в себя даже огромный Большой академический кинотеатр СССР на четыре тысячи мест.

Как известно, фасад гостиницы «Москва» вышел асимметричным - левая и правая стороны фасада, выходящего на Манежную площадь, отличаются друг от друга. Происхождение этой асимметрии до сих пор вызывает самые разные толки. Говорят, что когда Щусев делал отмывку фасада, он разделил его тонкой линией посередине, дабы предложить на выбор два варианта, и в таком виде представил Сталину. Вождь, не разобравшись (а может, и специально), поставил свою подпись, а возразить ему никто не решился. Уж и неизвестно, кто впервые выдумал эту легенду, во всяком случае, в истории Москвы она не единственная, взять хотя бы городское предание о необычной форме Театра Красной армии, повторяющей силуэт пятиконечной звезды. Якобы во время проектирования кто-то из советских вождей (маршал Ворошилов) взял пепельницу и, обведя ее карандашом, сказал архитекторам, каким должен быть театр.

На самом деле причины этого удивительного архитектурного парадокса лежат более глубоко. Пока строилась гостиница, в Москве в июне 1937 года собирается Первый съезд советских архитекторов, основным докладчиком на котором выступает Щусев. Здесь он произносит свои знаменитые слова: «В архитектуре непосредственными преемниками Рима являемся только мы, только в социалистическом обществе и при социалистической технике возможно строительство в еще больших масштабах и еще большего художественного совершенства». На съезде был окончательно заклеймен конструктивизм как исключительно вредное, формалистическое направление в архитектуре.

И вот, в последний день съезда случилось непредвиденное. Щусев позволил себе публично возразить председателю Совнаркома и ближайшему сталинскому подручному Вячеславу Молотову. Как вспоминал архитектор Николай Львович Шевяков, соавтор Щусева по одной из дореволюционных московских построек, Алексей Викторович припоздал к началу заседания и места ему не нашлось. Тогда Молотов, сидевший в президиуме, предложил ему место рядом с собой.

Выйдя на трибуну, Молотов стал учить зодчих уму-разуму: дескать, самые лучшие заказы -дворцы - ведущие архитекторы забрали себе, а все, что помельче и подешевле - школы, бани да магазины, - взяли и отдали неопытной молодежи. Вероятно, это был камешек в огород Щусева. Ему бы промолчать, а он возьми и произнеси: «Так что же, следовало молодежи поручить дворцы?» В ответ Молотов, второй человек в государстве, раздраженно заметил: «Если вам не нравятся наши установки, мы можем вам дать визу за границу!» На этом дискуссия и закончилась, а для Щусева начались тяжелые испытания. Прилюдная пикировка с Молотовым очень дорого ему обошлась. Странно, что Щусев, человек опытный и внимательный к заказчикам, позволил себе нечто подобное. Он мог и не знать о том, как во время встречи Молотова с делегатами съезда кто-то пожаловался ему на видного немецкого зодчего Эрнста Мая, который с начала 1930-х годов активно работал в Советском Союзе, создав проекты реконструкции порядка двадцати городов, в том числе и Москвы. Как рассказывал участник той встречи С.Е. Чернышев, Председатель Совнаркома огорчился, узнав, что Май уже выехал из СССР: «Жаль, что выпустили, - заметил Молотов. - Надо было посадить лет на десять».

Вид с Моховой на недостроенную гостиницу «Москва», 1930-е годы

Так что с архитекторами в те годы поступали так же, как и со многими советскими людьми. Взять хотя бы репрессированного в 1938 году бывшего ректора Всесоюзной академии архитектуры Михаила Васильевича Крюкова, скончавшегося в Воркуте в 1944 году. Главным архитектором Воркуты в 1939-1942 годах был бывший помощник Щусева Вячеслав Константинович Олтаржевский, крупный специалист в области высотного строительства, поплатившийся ссылкой на Север за свои зарубежные поездки. В 1931 году оказался за решеткой архитектор Николай Евгеньевич Лансере, брат Евгения Евгеньевича Лансере, оформлявшего Казанский вокзал. В 1943 году арестовали архитектора Мирона Ивановича Мержанова, которого не спасло даже то, что он выстроил для Сталина несколько государственных дач. И это лишь несколько примеров из весьма длинного списка пострадавших. Так что снаряды ложились почти рядом со Щусевым. Но в Воркуту его не отправили, сразу после съезда он выехал в двухмесячный отпуск в Ессентуки.

Гром грянул 30 августа 1937 года, когда в газете «Правда» вышла статья под броским и претендующим на истину в последней инстанции названием «Жизнь и деятельность архитектора Щусева». «Уважаемый товарищ редактор! Внимание, которым у нас постоянно окружены выдающиеся люди искусства и науки, отдающие все свои творческие силы на пользу социалистического строительства, огромно. Наша страна знает такие светлые имена, как академик О.Ю. Шмидт, проф. Столярский, народный артист СССР Станиславский и многие другие, являющиеся гордостью нашей родины. Тем более обидно, когда за личиной крупного советского деятеля скрывается политическая нечистоплотность, гнусное честолюбие и антиморальное поведение. Мы имеем в виду деятельность академика архитектуры А. Щусева.

К своей творческой работе Щусев относится нечестно. Он берет на себя одновременно множество всякого рода работ и, так как сам их выполнить не может, фактически прибегает к антрепризе в архитектуре, чего, конечно, не сделает ни один уважающий себя мастер. В целях стяжания большей славы и удовлетворения своих личных интересов Щусев докатился до прямого присвоения чужих проектов, до подлогов.

В 1932 году на закрытом конкурсе был принят к постройке и премирован Моссоветом наш проект гостиницы “Москва”, в Охотном Ряду. Это была наша двенадцатая премия на всесоюзных архитектурных конкурсах. По нашим проектам выстроен ряд новых жилищно-муниципальных и общественных сооружений. Нашей декоративно-композиционной работой также является известное москвичам кафе Наркомпищепрома на углу Красной площади.

Для консультации проекта гостиницы “Москва” был приглашен А. Щусев, который настолько поверхностно просмотрел проект, что даже не дал нам на нем своей подписи консультанта. При обсуждении проекта мы были назначены главными архитекторами строительства гостиницы, а А. Щусев - ответственным консультантом. Но консультант сразу же стал проявлять тенденцию к присвоению авторства.

К осени здание выросло на 7 этажей. Щусев за это время пришел на стройку всего два раза. Своим условием для участия в работе он поставил назначение его соавтором проекта и руководителем проектирования. Требования А. Щусева были почему-то удовлетворены. В течение зимы А. Щусев сделал шесть своих вариантов фасада гостиницы, которые Московским советом были все отклонены как непригодные. Нам же к началу второго строительного сезона было поручено срочно разработать наш прежний проект, по которому и продолжалось строительство. Щусев “обиделся” и ушел. Вскоре Моспроект освободил его от работы.

Приближался конец второго строительного сезона. Гостиница за это время была вчерне выстроена. Преклоняясь перед авторитетом Щусева и желая привлечь его опыт к такому большому строительству, отдел проектирования Моссовета снова пригласил его. Однако теперь Щусев для своего возвращения поставил вымогательские условия, требуя неограниченных полномочий и права первой подписи. Незаконное требование и на этот раз было удовлетворено. Мы сделали ошибку, что тогда не возражали против такого положения. Мы искренне считали, что участие видного специалиста будет служить интересам дела. Но, конечно, имели в виду честное, подлинное содружество.

Но и после этого Щусев ничего для строительства не сделал. Он просто поручил своим помощникам прибавить к нашему проекту фасада один верхний этаж, ненужные лепные украшения и т. п. и представил это на рассмотрение Моссовета без наших подписей. Новый, “улучшенный” проект фасада опять не был принят, и Щусеву было указано на недопустимое затирание подлинных авторов проекта.

Щусев вышел и из этого положения. Он велел скопировать наш фасад, добавил к нему витиеватые детали, вазочки на колоннаде крыши, лепные украшения у входа (теперь снятые) и запроектировал надстройку одного этажа над угловыми башнями, использовав один из наших вариантов проекта. Крайне важно отметить, что первоначальный план здания, являющийся основой всей архитектурной композиции, Щусев не был в состоянии подвергнуть никаким изменениям. Однако, добиваясь права считаться автором и пользуясь своим служебным положением, Щусев все же производил ломку деталей здания, несмотря на очевидную нецелесообразность этого. Так, например, были срублены плиты балконов, которые стали из-за этого малопригодными для пользования. Готовый венчающий карниз здания из железобетона он заставил срубить и перенес его на несколько десятков сантиметров выше.

Параллельно с выпуском рабочих чертежей мы выполнили эскизы отделки внутренних помещений гостиницы “Москва”. Во время нашего пребывания в заграничной командировке Щусев поместил в журналах “Строительство Москва” и “Архитектура СССР” всю внутреннюю отделку, сделанную исключительно по нашему проекту, поставив на первом месте свою фамилию. Может быть, Щусев, считая себя соавтором, решил не разграничивать авторства? Но нет. Тут же, помещая собственное оформление ресторана, он подписывает его один, хотя в основу этого оформления положен эскиз художника Матрунина. Запроектированное тем же художником в отсутствие Щусева оформление магазина “Гастроном" также было опубликовано как работа Щусева.

Всякими правдами и неправдами добившись соавторства, Щусев решил избавиться от основных авторов. Для этого ему нужно быть стать “полным” хозяином проектирования.

Щусев добился ликвидации бюро проектирования гостиницы “Москва”, сосредоточив всю работу в своей мастерской. Основные опытные, квалифицированные кадры бюро проектирования, создававшиеся в течение пяти лет, оказались разогнанными. Бывший начальник отдела проектирования Моссовета В. Дедюхин покрывал эти безобразия, придерживаясь “мудрой” политики - сохранять хорошие отношения с академиком Щусевым.

Специальным приказом, содержавшим возмутительные угрозы по нашему адресу, Щусев запрещал нам давать какие-либо сведения о гостинице в печать. Все беседы и статьи в большинстве случаев он давал от своего имени и добился, наконец, того, что создалось мнение, будто гостиница “Москва” строится им одним. Чувствуя свою безнаказанность, Щусев наглел все больше и больше. На проектах второй и третьей очередей ставленник Щусева - техник В. Аболь, по его прямому распоряжению счистил наши подписи. После этого подхалим Аболь получил повышение.

Впрочем, этот возмутительный факт характерен для Щусева и является обычным методом его работы. Зимой этого года, по прямому указанию Щусева, была счищена подпись его соавтора -архитектора С. Сардарьяна на проекте Москворецкого моста. В 1933 году было начато строительство театра имени Мейерхольда по проекту народного артиста Вс. Мейерхольда и архитекторов М. Бархина и С. Вахтангова, к которым позже в качестве соавтора также был привлечен Щусев. Через некоторое время, как и всегда в таких случаях, Щусев оказался единственным “автором” проекта этого здания.

Мы, беспартийные советские архитекторы, не можем без чувства глубокого возмущения говорить о Щусеве, известном среди архитекторов своими антисоветскими, контрреволюционными настроениями. Характерно, что ближайшими к нему людьми были темные личности, вроде Лузана, Александрова и Шухаева, ныне арестованных органами НКВД.

Перед советской архитектурой стоят задачи громаднейшей важности. Прошедший недавно Всесоюзный съезд архитекторов показал, как высоко ценит нашу работу советская страна. Съезд показал, по выражению “Правды”, что “архитектура в Советском Союзе - не частное дело архитекторов и предпринимателей; в ней кровно заинтересованы трудящиеся массы города и колхозной деревни”. В свете этих больших проблем, которые стоят перед всей советской архитектурой, призванной стать на уровень требований эпохи, особенно неприглядно выглядят факты из деятельности Щусева. Человек морально нечистоплотный, живущий чуждыми социализму интересами, не может участвовать в созидании величайших памятников истории, которые должны показать будущим поколениям все величие нашей эпохи, величие борьбы за укрепление диктатуры пролетариата, борьбы за укрепление социализма.

То, о чем мы здесь рассказали, - не частный случай из нашей жизни. Ибо подобные болезненные явления создают нездоровую атмосферу в среде архитекторов, уводят нас от наших творческих вопросов, отбрасывая к самым гнусным порядкам, возможным только в условиях капиталистической действительности. Мы не сомневаемся в том, что советская общественность по достоинству оценит деятельность Щусева». Авторами этой своеобразной биографии своего начальника выступили Савельев и Стапран. Они давно уже затаили обиду на Щусева, считая, что он примазался к их проекту, пытается присвоить авторство. Действительно, и сейчас трудно определить - в какой части каждый из трех зодчих внес свой вклад в проект гостиницы. Это, скорее, вопрос профессиональной чести каждого из них. Но после того знаменательного диалога с Молотовым на съезде этическая проблема переросла в политическую. По сути, увидев, что Щусеву указали на место, его недоброжелатели, «друзья» и «приятели», поняли, что настало время поплатиться с ним и за его успех, и за славу, и за привилегии, короче говоря, за все то, что называют «положение в обществе».

Удивляет резкий тон статьи, кажется, что написана она не обидевшимися зодчими, а каким-то более значимым лицом, взявшим на себя полномочия решать, кто может, а кто не может участвовать «в созидании величайших памятников истории».

Величайший памятник - это, конечно, не гостиница, а мавзолей. Так что автором этого сооружения мог быть объявлен и другой человек.

Если рассматривать эту статью не только как сведение личных счетов со Щусевым, а в более широком контексте, то она вполне вписывается в стиль управления советским искусством в 1930—1950-е годы. Подобные публикации ставили своей целью оказать давление не только на архитекторов, но и на писателей, композиторов. Возьмем хотя бы статью 1936 года в «Правде» -«Сумбур вместо музыки», направленную против Дмитрия Шостаковича, обвиненного во всевозможных тяжких грехах, и в том числе в формализме. Статья больно ударила по композитору, отбив желание и у многих его коллег высовываться, особенно зловеще звучали следующие слова: «Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо».

И статья в «Правде», и последовавшие за ней «письма в редакцию» от неожиданно прозревших коллег Щусева, и публикации в других изданиях били по вчерашнему корифею прямой наводкой. В ответ ошеломленный Щусев послал было телеграмму в Союз архитекторов с просьбой защитить его честную репутацию от «грязной клеветы Савельева и Стапрана». Однако в родном союзе его не поддержали. Более того, уже через день после выхода газеты, 2 сентября 1937 года, была собрана партгруппа Всесоюзного и Московского союза архитекторов под председательством Каро Алабяна, на которой вчерашние коллеги будто соревновались в том, как больнее ударить по Щусеву. Оказывается, что у Щусева «антисоветская физиономия», что он как царский академик не имеет права называться академиком советским, и самое главное, что он есть самый настоящий классовый враг, в отношении которого должно принять самые срочные радикальные меры.

Собралось и правление московского отделения Союза советских архитекторов. Вчерашние ученики и соратники принялись выливать на него потоки грязи. Вот лишь некоторые выступления. Архитектор Гольц: «У Щусева нет творческих принципов, идейно-творческой линии. Он ничего не ищет, а только штампует и фабрикует. Ведь он часто говорил: “Берите все стили и комбинируйте”. Комбинируйте! Вот какой “символ веры” был у архитектора Щусева. И по какому праву он считался “ведущим” советским зодчим? Когда смотришь произведения и проекты, подписанные Щусевым, то видишь множество рук. Разнобой, разностилье, какофония, как будто это делала не одна уверенная рука мастера, а несколько рук мастеров и подмастерьев. Это и неудивительно, ибо на Щусева действительно работает множество рук». Архитектор Вайнштейн: «Союз и отдел проектирования либеральничали со Щусевым, боялись его “обидеть” и тем самым способствовали его антигосударственной деятельности». Обращает на себя внимание, как быстро разнообразные претензии к зодчему (и обоснованные, и не совсем) оформились в такие понятия, как «дело Щусева» и «антигосударственная деятельность». А это уже термины из уголовной практики.

После таких обвинений должны были последовать собрания трудовых коллективов, на которых обвиняемого в политическом двурушничестве следовало заклеймить позором и подвергнуть общественному осуждению. Так и случилось. Во всех проектных мастерских провели соответствующие мероприятия. Но главным должно было быть собрание в его мастерской № 2. Сам Щусев на собрание не явился, зато присутствовал его сын Михаил. Щусеву припомнили все. Одного он назвал как-то Спинозой, про другого сказал, что у него гарем. А третьего, комсомольца, обозвал «подкидышем». Про одного из коллег-сверстников выразился: «Он делает вид, что головой витает в облаках, а на самом деле двумя руками шарит по земле». Что и говорить, такое не забывается. А как раздражало многих знаменитое бриллиантовое кольцо на пальце у Щусева, превратившееся в бельмо на глазу и доказывающее буржуйское прошлое архитектора!

Масло в огонь подлил рассказ архитектора Виктора Биркенберга, работавшего над проектом комплекса зданий Академии наук, заказ на который был получен Щусевым: «Он (Щусев. - А.В.) пригласил меня в свой кабинет и предложил работать вместе с ним. Я полностью отдался работе над проектом, просиживал за доской ежедневно в течение ряда месяцев по многу часов. Щусев же ограничивался тем, что давал общие указания, мои и других молодых архитекторов решения и наброски одобрял или не одобрял, предлагал отказаться от одного, изменить другие и т. д. Наконец, проекты были закончены. Щусев поставил на них свою подпись, как автор проекта. Я же был допущен к подписи без надлежащей конкретизации моего отношения к проекту. Трудно было понять, что это означает, но одно было ясно. Автором является лишь Щусев, я даже не соавтор. Но случилось так, что в приложении к “Архитектурной газете”, посвященном проекту Академии наук, авторами проекта были названы и Щусев и Биркенберг. Этим была только отдана дань справедливости: по меньшей мере, я имел право претендовать на соавторство. Однако надо было видеть, какую обиду выразил Щусев, когда увидел на страницах приложения рядом со своим и мое имя! Чтобы успокоить Щусева, я написал в газету письмо, в котором просил считать автором проекта одного лишь Щусева. Но работать дальше со Щусевым над этим проектом я, разумеется, уже не мог. Меня отталкивало это непомерное тщеславие, ищущее удовлетворения во что бы то ни стало, хотя бы и ценою нарушения прав других.

Я был вынужден отказаться от работы над проектом Академии наук еще и потому, что Щусев с тех пор стал распространять самые некрасивые измышления обо мне, рассказывал окружающим, что я хотел ограбить его на старости лет. Говорил он также, что проект вышел хуже, чем должен был быть, так как в этой работе слишком сильно проявлялась моя (Биркенберга) индивидуальность. Правда, эти измышления меня не особенно удивили. Они были в стиле Щусева. Если работа была удачна, он говорил: ну, конечно, ведь я все же Щусев. Если проект встречал не совсем положительную оценку, Щусев начинал доказывать, что проект ему испортили его помощники.

Как проходит “рабочий день” Щусева? Щусев в среднем бывает в мастерской не более двух-трех часов в день. Первый час из этих трех он проводит у себя в кабинете, подписывает различные бумажки, приказы, т. е. выполняет функции администратора. Затем направляется в свою группу, где проводит час-полтора за просмотром работ, выполненных за день его “учениками”. Этим и исчерпывается его “творческая” работа. Когда же он успел выполнить то бесконечное число работ, на которых поставлено его имя? Ведь известно, что и дома, как и в мастерской, Щусев не работает с карандашом в руке, во всяком случае, он из дому никогда не приносит каких-либо графически выраженных решений той или иной художественной задачи, каких-либо набросков, фрагментов, планов.

Щусев, к сожалению, не единичное явление. Мы знаем и другие случаи, когда мастера и опытные архитекторы, руководя той или иной проектной организацией, той или иной архитектурно-проектной мастерской и бригадой, думают больше о своих личных целях, чем о воспитании молодых архитектурных кадров».

Последний абзац этого выступления раскрывает саму суть существовавшей в то время порочной системы организации работ архитектурных мастерских. И своим выпадом против Щусева архитектор Биркенберг выразил общее мнение многих молодых (и не очень) зодчих, работавших в подчинении у крупных мастеров. Молодых не устраивало положение подмастерьев, но и мэтры не спешили уступать насиженные десятилетиями места - уж слишком трудно они им доставались. Что же касается Виктора Биркенберга, то вскоре он на себе испытал последствия обвинений в «антигосударственной деятельности». Судьба его сложилась трагически - через полгода он был арестован как немецкий шпион и расстрелян. Посеявший ветер пожнет бурю.

Всеобщим голосованием архитекторов мастерской № 2 двурушника Щусева единогласно осудили, при одном воздержавшемся. Этим порядочным человеком оказался Евгений Лансере, сын того академика Лансере, что начинал работать с зодчим над росписью Казанского вокзала. Ответ самого Щусева на призыв покаяться в грехах, признаться в плагиате был таков: «Да, у меня много грехов. Но новый грех брать на душу не хочу. Я с голого пиджак не снимал!»

Сразу после собрания все проекты у Щусева отобрали, раздав его помощникам, которым приказали стать «авторами». Почти все согласились, кроме одного-двух преданных зодчему людей. В частности, архитектор Антонина Заболотская, которой отдали проект Казанского вокзала, продолжала тайно консультироваться с Щусевым. По ночам к нему домой в Гагаринский переулок как шпионы пробирались не предавшие его помощники, дабы посоветоваться с ним. Это было опасно. Естественно, что из Союза советских архитекторов Щусева исключили немедленно. В Академии архитектуры единственным, кто заступился за Щусева, стал Виктор Веснин. Прокомментировав обвинение Щусева в плагиате, он молвил: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в него камень!» Однако желающих побросаться камнями оказалось предостаточно, и среди них тот, кого Щусев упорно продвигал наверх - Дмитрий Чечулин. Чечулин и возглавил вместо своего учителя мастерскую, предложив поддержавшим Щусева сотрудникам подыскать другое место работы.

В это время опальный Щусев сидел дома. Никто из коллег не решался не то что навестить, а даже позвонить ему. Такое было жуткое время - если над человеком нависал дамоклов меч, его сразу же переставали замечать. Не здоровались, а чтобы не встречаться, переходили на другую сторону улицы. Предательство друзей и родственников было формой спасения от подобной же участи. Страх в людях сидел большой. К Щусеву приходили лишь брат Павел и старый его учитель академик архитектуры Г.И. Котов.

Лишенный работы, Алексей Викторович не был подавлен. Он много рисовал (в Императорскую академию художеств он поначалу хотел поступать как художник), разбирал архив. Он искал доказательства своей правоты. Перерыв кучу пожелтевших бумаг, Щусев сначала нашел документ, подтверждавший приобретение им до революции дачи, которую у него успели отобрать. Какое везение! Теперь он мог доказать, что купил ее лично на заработанные деньги.

Но главная удача была впереди, она скрывалась на самом дне старого сундука. Щусев нашел бумаги, опровергающие обвинения в плагиате и присвоении чужого проекта. Его сотрудница Ирина Синева, с которой он многим делился в эти дни и месяцы, рассказывала: «Моссовет предложил Алексею Викторовичу возглавить проектирование и выправить проект. На это предложение Алексей Викторович ответил категорическим отказом, мотивировав его тем, что он не привык работать с соавторами ("соавтор - это архитектурная жена - его нужно любить и с ним советоваться”). Тогда последовало постановление Моссовета, отстранявшее от проектирования Савельева и Стапрана и поручавшее Алексею Викторовичу создание нового проекта гостиницы. Постановлению Алексей Викторович подчинился, и проектирование началось. Савельев и Стапран остались в составе бригады и получили работу по проектированию отдельных интерьеров. Когда новый эскизный проект был готов, доски фасадов покрашены и подписаны, Савельев и Стапран проникли в закрытый кабинет Алексея Викторовича и поставили на них свои подписи. Утром, обнаружив эти подписи, Алексей Викторович приказал их счистить...»

Вот, оказывается, в чем истинная подоплека событий - такой ее, по крайней мере, видел Щусев: Савельев и Стапран сами поставили свои подписи под проектом гостиницы «Москва»!

Шла неделя за неделей, месяц за месяцем, а Щусев все сидел в своей мастерской. События против обыкновения - ареста или ссылки в Воркуту - далее не развивались. Запущенная в отношении академика кампания забуксовала. Это почувствовали многие. И вот по вечерам к Щусеву стали потихоньку приходить его бывшие помощники и ученики с извинениями. Как только стемнеет - идут к нему архитекторы просить прощения. Известный архитектор Георгий Гольц тоже пришел каяться, на что услышал от Щусева: «Вам-то должно быть стыдно, вы ведь человек интеллигентный.» Как же кончилась опала для Щусева? Просидев год без работы, он вновь был возвращен к работе над гостиницей «Москва».

Каким образом это произошло? На этот вопрос есть по крайней мере два ответа. Первый дает Синева: «В опале Алексей Викторович провел около года. За этот год президент Академии наук академик Комаров запросил правительство, как быть с проектированием здания президиума АН СССР - ведь Алексей Викторович на международном конкурсе был удостоен первой премии за проект этого здания. Ответ на запрос президента Академии наук был в положительном для Алексея Викторовича смысле, хотя и в несколько странной редакции. Смысл был таков, что Щусев был наказан как человек, но его высокого мастерства никто не отрицал, поэтому ему следует заказать проект здания президиума АН СССР и создать условия для скорейшего начала проектирования». Еще одна возможная причина возвращения Щусева к работе изложена в воспоминаниях другого щусевского сотрудника, выступившего его соавтором по дому Наркомзема, - Дмитрия Дмитриевича Булгакова. Последний утверждал, что Щусев, узнав об аресте Михаила Нестерова, добился приема у самого замнаркома госбезопасности Лаврентия Берии. Тут и выяснилось, что Берия хорошо знаком с творчеством Щусева. Мало того что Щусеву удалось отбить своего друга Михаила Нестерова от НКВД, он еще и получил от Берии предложение строить в Тбилиси Институт Маркса - Энгельса - Ленина. Скорее всего, Булгаков перепутал - за арестованного Нестерова Щусев заступался в 1924 году, а в 1938 году он ходил просить за зятя художника - Виктора Николаевича Шретера. Нестеров тогда не был арестован.

Эта интереснейшая версия подтверждается рассказом сына Берии, Серго: «Он (Берия. - А.В.) был очень разносторонним и талантливым человеком, творческой личностью. В юности учился играть на скрипке, и у него неплохо получалось, но из-за объективных препятствий он не смог продолжить обучение. Семья отца жила очень бедно - чтобы дать сыну образование, мой дед продал дом. Отец хотел стать архитектором, закончил три курса архитектурного факультета. И хотя ему не суждено было доучиться, он до конца жизни любил эту профессию. Помню, как у нас в доме часто собирались известные архитекторы того времени - Щусев и Абросимов, отец с интересом обсуждал с ними различные проекты. Никогда не забуду, как они насмехались над утопическим проектом постройки гигантского, высотой почти в 300 метров, Дворца Советов в Москве на месте разрушенного собора. Бредовость этой затеи их забавляла. Кстати, и Сталин, вопреки расхожему мнению, весьма холодно относился к этому строительству. Тем не менее дворец все же начали возводить».

Действительно, Берия три года отучился в Бакинском техническом училище, где впервые и узнал о Казанском вокзале и его архитекторе Щусеве, по произведениям которого будущий всесильный нарком постигал архитектуру. Так что версия о Берии, вступившемся за Щусева, вполне правдоподобна. Алексей Викторович рассказывал, как проходила его официальная реабилитация: «Однажды вечером в здании Академии архитектуры собрались несколько человек: президент В.А. Веснин, вице-президент К.С. Алабян, архитекторы Савельев и Стапран. Председательствовавший В.А. Веснин произнес краткую вступительную речь и предоставил слово одному из двух обвинителей. Не знаю, кто из них говорил, но выступление было довольно длинным и по своему содержанию мало отличалось от писем, помещенных за год до этого в “Правде”. Тон был запальчивый, но, когда произносилось “Щусев”, В.А. Веснин звонил в колокольчик и поправлял: “Прошу Вас говорить “академик Щусев или Алексей Викторович”. После окончания этой запальчивой речи В.А. Веснин достал из ящика стола фотографию и, не выпуская ее из рук, показал сидевшим в некотором отдалении Савельеву и Стапрану и тут же спросил: “Скажите, пожалуйста, что это за здание?” Оба ответили, что это их первоначальный проект гостиницы “Москва”. “Стыдно вам, молодые люди!” - воскликнул Веснин и перебросил им фотографию. Это оказался фасад гостиницы для какого-то южного города (кажется, Ялты), выполненный Алексеем Викторовичем задолго до начала работ по проектированию гостиницы “Москва”.

В “Архитектурной газете” на третьей странице была помещена маленькая заметка о том, что такого-то числа такого-то года специально выделенная комиссия рассмотрела претензии Савельева и Стапрана к академику Щусеву и нашла их несостоятельными».

Та самая фотография, что была показана Весниным незадачливым авторам «Москвы», изображала не гостиницу в Ялте, а санаторий в Мацесте, спроектированный Щусевым по конкурсу еще в 1927 году. Вот и получается, что еще неизвестно, кто у кого что украл. А размеры газетной заметки были слишком малы, чтобы компенсировать Щусеву понесенный моральный ущерб и потраченные нервы.

Охотный ряд и не узнать... Начало 1940-х годов

Очень любопытна история о несостоявшемся восстановлении Щусева в Союзе архитекторов. Зодчий не простил гонений и возвращаться туда не собирался, а вместо этого вступил в Союз художников-оформителей. Он поставил условие, что вернется в ряды союза лишь при условии изгнания оттуда Савельева и Стапрана. В итоге восстановили его посмертно. Вернувшись в работу, Щусев принялся достраивать здание гостиницы «Москва», одна башня которой уже была возведена Савельевым и Стапраном. Тогда Щусев, выстроив вторую башню по своему проекту, остроумно решил закрепить свое авторство, вот и вышло как в песне «Уральская рябинушка»: «Справа кудри токаря, слева кузнеца».

Итак, столь «разный» фасад гостиницы стал следствием политической конъюнктуры, господствовавшей в 1930-е годы, насилием над творчеством, попытки со стороны власти навязать архитекторам свое некомпетентное мнение. Что в результате и вышло - здание гостиницы, которое трудно назвать шедевром. Зато можно сказать, что гостиница «Москва» в полной мере отразила то жестокое время, в которое она строилась. Жертвами стали и сами зодчие.

Отдельная тема - знаменитые постояльцы «Москвы». Не было в Советском Союзе более-менее известного человека, который хотя бы раз не побывал в роли ее гостя. Артисты, писатели, художники, ученые и простые граждане, делегаты всяких съездов и собраний -широкая палитра мемуаров, воспоминаний, впечатлений.

Одним из старожилов гостиницы был Аркадий Исаакович Райкин (1911-1987). Известность пришла к нему еще до войны (артист тогда жил в Ленинграде), афиши, объявляющие о его гастролях в Москве, печатались огромными буквами. Впервые он поселился в гостинице в 1940 году, останавливался исключительно в одном и том же номере 1211 и мог жить здесь до полугода. Так продолжалось более четверти века, до тех пор, пока Райкин не получил в столице квартиру в Благовещенском переулке. Он стал одним из самых популярных людей в Советском Союзе, актер шутил на даче у Сталина, дружил с Брежневым, его монологи и скетчи расходились на цитаты. Но одному Богу известно, чего это стоило Райкину. Он поседел, когда ему еще не было тридцати, а потому большую часть жизни вынужден был красить волосы в черный цвет. Как-то после очередного концерта в Москве поздним вечером Райкин приехал в гостиницу. Выйдя из лифта на своем этаже, он решил развлечься - медленно шагая к номеру, артист стал снимать с себя одежду, до тех пор, пока не остался совсем голым. Жене, идущей позади, оставалось лишь подбирать брошенные супругом вещи.

Часто жил в гостинице «Москва» лауреат Нобелевской премии Михаил Александрович Шолохов (1905-1984). В 1957 году он послал свой рассказ «Судьба человека» Никите Хрущеву, надеясь, что тот разрешит его печатать. Дело в том, что ни один журнал или газета не решались опубликовать это произведение о тяжелой судьбе советского солдата, оказавшегося в плену. Слишком свежи еще были воспоминания о сталинском времени когда всех попавших в плен, объявили предателями. Хрущев прочитал «Судьбу человека» в один присест и захотел немедленно связаться с писателем. Позвонили в Вешенскую, но там ответили, что Михаил Александрович подойти к телефону не может. Хрущев догадался, что Шолохов находится в состоянии запоя, в которое он периодически погружался. Лишь когда запой кончился, Шолохов объявился. Выяснилось, что он не был ни в какой Вешенской, а сидел в гостинице «Москва». Хрущев принял его и разрешил напечатать «Судьбу человека».

Шолохова не раз обвиняли в плагиате «Тихого Дона», даже сегодня, когда найдена рукопись романа-эпопеи, от начала до конца написанная им, все равно остаются сомневающиеся в его авторстве, дескать, написано все набело, где же черновик? Тут следует отметить, что у Шолохова была блестящая память. В 1959 году, находясь в гостинице «Москва», он диктовал главы из своего нового романа «Поднятая целина». Приехав в столицу, писатель обнаружил, что рукопись романа забыл в Вешенской, тогда он вызвал стенографистку и целых две недели по памяти диктовал ей свое произведение. И это не единственный пример. Он мог остановиться и с ходу в голове сочинить новый кусок романа (ему на это требовалось от силы полчаса), а затем диктовал его.

Что же касается «Тихого Дона», то однажды Шолохов, находясь опять же в нередком для него состоянии опьянения, признался Элине Быстрицкой (исполнительнице роли Аксиньи): «Ты думаешь, я не знаю, что я выше “Тихого Дона” ничего не написал?»

Во время Великой Отечественной войны в «Москве» поселили эвакуированных из Ленинграда писателей и композиторов. Здесь жили Ольга Берггольц, Михаил Зощенко, Борис Асафьев, Дмитрий Шостакович.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович (1906-1975) в октябре 1941 года привез с собою партитуру знаменитой Седьмой симфонии, известной как Ленинградская. Ее премьера состоялась весной 1942 года в Доме союзов. Уехав из родного города на Неве, где он тушил на крыше своего дома зажигалки, композитор попал из огня да в полымя. В Москве тоже были бомбежки, во время которых семья Шостаковичей - супруга Нина Васильевна, дочь Галя и сын Максим - спускалась в бомбоубежище. Пока не прекращался налет вражеской авиации, Дмитрий Дмитриевич беспокойно ходил взад-вперед по бомбоубежищу, как бы обращаясь к изобретателям первого летательного аппарата: «Братья Райт, братья Райт, что вы наделали, что вы наделали!»

Шостаковичу долго не могли подобрать квартиру в столице, 15 марта 1943 года он писал одному из адресатов: «По возвращении в Москву я приступаю к занятиям в Московской консерватории, куда зачислен профессором. Будет у меня 1 (один) аспирант. Закончил здесь трехчастную сонату для рояля. Квартиры в Москве пока нет, но обещают. Живу в гостинице “Москва”, № 30. Если решится квартирный вопрос, то перевезу из Куйбышева детей. Нина сейчас в Москве хлопочет по разным бытовым и квартирным делам, и пока довольно безрезультатно». В итоге композитор переехал-таки в новую квартиру на Мясницкой улице, став москвичом на всю оставшуюся жизнь.

Поэтесса Ольга Федоровна Берггольц (1910-1975) поселилась в гостинице, уже успев хлебнуть блокадного горя. Ее вывезли из Ленинграда в начале марта 1942 года, когда люди тысячами умирали там от голода. Берггольц никак не могла понять, почему в столице ничего не говорят об ужасах блокады. Она негодовала, что москвичи не знают о том, как «люди умирают от голода, что нет транспорта, нет огня и воды», возмущалась, что ее стихи цензурируют, подозревая их в пессимизме: «Это слишком уж мрачно, можно обо всем, но никаких упоминаний о голоде. Ни слова о голоде и вообще как можно добрее и даже веселее. Мне ведь так и не дали прочитать по радио ни одного из лучших моих ленинградских стихов. Что касается “Февральского дневника”, то по радио его передавать, видимо, не будут: ленинградцы мужаются - ну и Бог с ними».

В июле 1943 года в «Москве» жил Сергей Владимирович Михалков (1913-2009). Как-то вернувшись с фронта, где он находился в качестве военного корреспондента, и зайдя в ресторан «Арагви» на Тверской, поэт узнал, что объявлен конкурс на новый государственный гимн. Но его не пригласили, тогда он решил проявить инициативу и вместе со своим другом Эль-Регистаном (псевдоним Габриэля Урекляна) принялся сочинять гимн. Начали прямо утром следующего дня, в номере гостиницы. Михалков писал, а Эль-Регистан редактировал. Закончив, послали текст Шостаковичу, а потом вновь уехали на фронт. Прошло несколько месяцев, когда маршал Ворошилов вызвал их и обрадовал: «Вот что, товарищи, вы очень не зазнавайтесь, но товарищ Сталин обратил внимание на ваши слова, и с вами будем работать, а с остальными - нет».

Писатель Всеволод Вячеславович Иванов (1895-1963) в своем дневнике приводит любопытные подробности военной жизни в «Москве» в 1942 году: «6 ноября. Пятница. Самое удивительное, пожалуй, быстрота, с которой течет время в Москве. Я включил радио, и вдруг заговорил Сталин. Он говорил с сильным кавказским акцентом, выговаривал вместо “б” - “п”, булькала вода, в конце фраз у него не хватало голоса, и он говорил совсем тихо. Вся гостиница замерла. Нет ни шагов, ни голосов. Я сидел на розовато-коричневом узком диване, против меня стол под красное дерево, голубая, покрашенная масляной краской стена, на ней гравюра в сосновой рамке - Баку, старый город - вдали нефтяные вышки. На тоненьком ночном столике микрофон - и оттуда несется голос, определяющий судьбы страны, войны. Голос иногда неправильно произносит слова, не договаривает их, - к концу речи он, видимо, слегка устал, - но как волнительно... 7 ноября. Суббота. Праздничный завтрак в гостинице: манная каша без молока, но с маслом, - ложек пять и около двух третей (остальное подавальщицы отливают себе - я видел) стакана какао, на воде, но с сахаром».

Писателей, имеющих московскую прописку, через определенное время выселяли из гостиницы, чему они активно сопротивлялись, поскольку в их квартирах отопления не было вовсе. В писательском доме в Лаврушинском переулке холод стоял жуткий. В декабре 1942 года выселили и Всеволода Иванова с Борисом Пастернаком.

В «Москве» случались и печальные события. 28 июня 1942 года, сорвавшись в лестничный пролет между 9-м и 10-м этажами гостиницы, погиб белорусский поэт и лауреат Сталинской премии 1-й степени Янка Купала (р. 1882). Свидетелей трагического происшествия не было, а потому по городу сразу поползли слухи, что самобытному белорусскому поэту помогли уйти из жизни. Обстоятельства того дня до сих пор неясны.

Охотный Ряд, 1950-е годы

Купала сидел с друзьями в номере, когда вдруг его кто-то вызвал на разговор. Он сказал, что ему надо кое с кем переговорить и что он через минуту вернется. Его хватились, когда с лестницы послышался странный шум. Тело поэта лежало внизу. Свидетели видели убегавшую вверх по лестнице неизвестную женщину. А на площадке между этажами нашли ботинок писателя. Как он туда попал, объяснить трудно. Знакомые Купалы утверждали, что он почти не пил по причине слабого здоровья, а значит, версия о его нетрезвом состоянии как причине гибели несостоятельна. Самоубийство тоже сомнительно, ибо за несколько мгновений до смерти его видели в хорошем настроении, он даже приглашал друзей на свой шестидесятилетний юбилей, который должен был наступить через десять дней. Кроме того, на следующий день ему предстояло выступить по радио на территорию оккупированной Беларуси и получить гонорар за свою книгу. До сих пор белорусские историки надеются отыскать в архивах органов госбезопасности факты, подтверждающие неслучайность смерти поэта, считающегося в современной Белоруссии классиком № 1. Можно ли было упасть с такой высоты, перегнувшись через перила? У тех, кто сомневается, есть возможность это проверить - в Минском музее Купалы выставлены те самые перила, вывезенные из России после разрушения гостиницы «Москва», а также ступеньки злосчастной лестницы.

Да, знаменитостей в «Москве» проживало так много, что на каждом номере впору было вешать памятную доску с текстом: «Здесь жил такой-то...» Встречались, правда, и жильцы с подмоченной репутацией. Ближайший сподвижник Трофима Лысенко, академик-марксист Исай Презент из Ленинграда, в начале 1950-х годов преподавал на биологическом факультете МГУ. Чему он был способен научить - еще вопрос. Его научные заслуги весьма сомнительны, зато, отличаясь непомерной похотливостью, он принимал экзамены у отстающих студенток в своем номере № 1001. Его за глаза так и прозвали - «Тысяча и одна ночь».

В 1968 году стартовало строительство второй очереди гостиницы по проекту архитекторов Александра Борецкого, Игоря Рожина и Дмитрия Солопова. Для нового корпуса снесли в 1976 году старую «Большую Московскую гостиницу» купца Карзинкина. Теперь помимо десятиэтажного основного корпуса к гостинице примыкала и часть здания в шесть этажей. Но уровень большинства номеров и сервиса едва дотягивал до трех звезд. А в 2004 году снесли уже саму «Москву», чем навсегда положили конец спорам о ее авторстве, потому как нынешнее здание, появившееся здесь в 2013 году, связано с прежним лишь названием, да и относительной «похожестью» фасада. Та, истинная «Москва», осталась лишь на этикетке водки «Столичная».