Узники вдохновения

Творчество есть менее всего поглощенность собой, оно всегда есть выход из себя.

Николай Бердяев

Копируем то, что у нас внутри, а не то, что видим. Это и есть наша реальность.

Марк Шагал

Предисловие автора

Необузданный летний ливень разразился неожиданно. Он настиг меня у Никитских ворот, и я юркнула в первую же попавшуюся парадную дверь с огромными медными ручками. В самом центре Москвы случайных дверей практически не бывает, и эта была не простой, а храмовой, если признать за искусством возможность возносить душу человека к небесам. Дверь вела в музей, где, судя по афише, проходила выставка художницы новой волны Ирины Исагалиевой — к десятилетию со дня гибели. Фамилия ничего мне не говорила, хотя живописью я интересовалась, правда классической. Так и простояла бы в вестибюле, ожидая, пока кончится дождь, но меня поразила фотография во всю стену: загадочное лицо, как паранджой укутанное роскошными черными волосами.

Каждый человек несет в себе загадку Творца. Мы не замечаем ее, увлеченные суетностью текущих дней, да и трудно уловить вдохновение среди забот о ближайшей прозаической цели. Взоры обращены под ноги, вместо того чтобы устремиться к небу. Но фотография — как магический рентген — проявляет в отраженном образе вечное.

Я с грустью смотрю на снимки людей, навсегда покинувших нас, и ощущаю трепет тайны. Почему они были именно такими и в чем смысл их земного бытия? Как мне потом рассказали, в жизни Ирина была обаятельной, открытой для общения и любви, даже подруги обманывались ее озорной легкостью. Что же она, такая веселая, хотела сказать своим печальным жестом? Чувствовала, что скоро окажется за чертой времени, и отстранялась от нас, непосвященных? А может, боялась огорчить близких горькой улыбкой внезапного прозрения? Но куда спрятать траур глаз? Глаза притягивали, заставляли вновь и вновь возвращаться к этому лицу, пытаясь проникнуть в его секрет.

Секрет оказался зашифрован в творчестве, ибо картины полурусской-полуказашки Исагалиевой — часть ее самой. На стенах музея висело более полусотни полотен среднего размера (122 х 70 см и чуть меньше), который наиболее подходил для композиционных замыслов художницы и быстрого письма. Все они созданы за год до смерти в Соединенных Штатах Америки, куда Ирина бежала от неустроенности личной жизни и в надежде раскрыть свой талант. Ей было всего 33 года — возраст Христа.

Первое ощущение при взгляде на картины — эмоциональный шок. Живопись поражает экспрессией, яркой выразительностью, удивительным легато линий, она настолько своеобразна и самобытна, что не укладывается ни в какие художественные течения. В общем плане — это авангард, абстрактно фигуральные вещи, отражающие события и впечатления не с помощью подлинных объектов, а через настроение условных изображений. Удивительно, как она сумела показать жизнь отрешенностью от жизни!

Красота природных ландшафтов, разнообразие человеческих лиц, как и фактура объектов, ее явно не занимали. Классические законы пропорций тоже не сдерживали фантазии, она привычно нарушала их, подчеркивая замысел. Мотивом и содержанием творчества Исагалиевой были собственные переживания, краски лишь закрепляли поток чувств. Ирина все рисовала по внутренней эмоциональной памяти. Свои картины она с таким же успехом могла писать на Луне, потому что для этого ей была нужна только одна натура — ее собственная душа, из которой она вынимала художественные образы. Рожденные воображением, они мало напоминали действительность, но вызывали совершенно реальные ассоциации.

Ни на кого не похожая, вооруженная оригинальным живописным языком, она без сомнения впитала в себя весь предшествующий опыт так называемого нового искусства — от постимпрессионизма[1]до фовизма[2], от Сезанна[3]до Вламинка[4]. Приемы кубизма[5]откровенно использованы в рисунках настенного календаря для построения фона, а изгибы фигур, причудливо передающих черты православных ликов («Троица», «Лик скорби»), повторяют пластику «Девочки на шаре» Пикассо[6]. С сюрреалистами[7]ее роднит обостренная эротика и бесконтрольная фантазия. Однако Ирине Исагалиевой удалось создать нечто исключительно новое, очень индивидуальное. Серийные вариации удивляют разнообразием, многослойностью сюжетов и ощущений: здесь счастье и боль, ужас и восторг, зло и добро, причем нередко — одновременно. Накал страстей настолько велик, что непонятно, как нужно было жить, чтобы так чувствовать, и как можно было жить, если чувствовать так! Ирина многое в себе носила и щедро вычерпывала, не страшась добраться до дна.

Но изображение чувств — для нее не самоцель. Любое полотно несет глубокий и сложный философский замысел, который разными людьми прочитывается по-разному. Хочется внимательно, подолгу рассматривать запечатленные кистью художницы проявления человеческой натуры, со всеми ее озарениями, влечениями и пороками, вникать в детали, находить взаимопонимание и созвучие собственным мыслям и переживаниям.

Главная тема, которую Исагалиева исследует во всем многообразии и подробностях, — любовь между мужчиной и женщиной. Любовь как великий дар. Любовь, приравненная по значимости к вере. Огромная сексуальная энергия, отравленная горечью знания, ясно просматривается в напряженной ауре, окружающей фигуры на картинах. Они динамичны, словно застыли лишь на мгновение, причудливо переплетены, перекручены и выпуклы до скульптурности. Впечатление, что их выдавливает из пространства какая-то неведомая сила, стихия, заключенная внутри. При этом художница не лепит форму светом. Непонятно, откуда он падает и существует ли вообще его источник? Объем создается просто — сгущением цвета по бокам и просветлением в середине. Порой фигура закрашивается ровно по всему полю, но ощущение объема остается за счет темной или светлой обводки по контуру. Лица не прорисованы, но кажется, что у них есть выражение — настолько красноречивы позы и цвета.

В палитре преобладают оттенки красного. Это естественно: желто-оранжевый ближе всего природному «ориентализму» восточной женщины. Но отчетливо просматривается и другая, глубокая и тревожная гамма — странное сочетание цветов, считавшихся классиками несочетаемыми. На самом деле в колорите Ирина тоже как будто ничего не изобретала. Синий с зеленым первым, скорее всего, открыто поставил рядом Делакруа[8], красный по соседству с зеленым, фиолетовый с синим обожал Ван Гог[9], розовый с голубым и чистый красный — Матисс[10], красный с оранжевым и бирюзовым любил Петров-Водкин[11]. Исагалиева, сближая контрастные цвета, плавно выводя один из другого, добилась оригинального звучания, сумев сохранить интенсивность каждого. Эти краски она вобрала в подсознание еще ребенком, когда жила у дедушки с бабушкой в Казахстане. Строители среднеазиатских мечетей намного раньше европейцев освоили естественное соседство сине-зеленого, как мавры первыми использовали охряно-фиолетовые оттенки в керамике.

Составляющей очарования картин Ирины является сознательный наив руки и глаза художницы, загадочная недосказанность, многозначность. Пустые пятна лиц, незавершенные конечности, самостоятельная жизнь фона — огромных ярко-красных губ и жадных влажных языков — становятся стилем. Стилем ее собственным, переплавившим многое, но не похожим ни на один из предшествующих. По склонности к кроваво-красному и напряженности сюжета ее картины можно поставить в один ряд с творениями неповторимой мексиканки Фриды Кало[12], тоже игравшей в трагическую наивность.

Фейерверк мыслей и чувств, пронизанных глубоким душевным волнением, — таков обобщенный образ творчества Ирины Исагалиевой. В последних работах все более осязаемо проступает тревога, предчувствие невозможности завершить задуманное, взять планку, которую она сама так высоко подняла. Перед ее воспаленным взором маячит призрак смерти, и она пытается остановить время, неумолимо отмеренное собственной кистью на часах «Последнего танца». Милая московская хохотушка в действительности несла в себе долго сдерживаемый бурный темперамент и чувственность восточной женщины, томительную жажду самоутверждения, независимости и известности. При этом нравственный компонент оставался для нее определяющим. Считая себя казашкой, она страстно желала прославить свой народ, о котором так мало знают на других континентах, и надеялась, что сил на это хватит. Не хватило. Она умерла на пути к своей мечте.

Десять лет ее картины пылились в забвении на дачном чердаке у матери, Ларисы Марковны. Некоторые еще и сегодня лежат там нераспакованные. Под давлением и при поддержке родственников она организовала персональный показ работ, несколько небольших статей в газетах и журналах с выдержками из дневников и иллюстрациями. Посмертная выставка в какой-то мере устранила несправедливость и позволила звезде Ирины взойти на художественном небосклоне. Две девочки из Рязани — Айсу и Эльза — написали в книге отзывов: «Как хорошо, что была такая женщина, и мы надеемся, что ее картины будут жить вечно». Добрые наивные дети! Вечного нет ничего. Память крайне редко пересекает столетия. Уходят поколения, стираются имена, на слуху остается ничтожная часть сверхталантливых или сверхвезучих. Многие достойные незаслуженно забыты, другие так и не достигли популярности или остались непоняты. Внезапно вынырнувшие из безвестности картины Исагалиевой пленяли своеобразным обличьем, сильным эмоциональным зарядом и скрытым трагизмом. Это цепляло, подталкивало разузнать историю создателя столь необычных полотен, чтобы глубже проникнуть в их смысл. А когда ко мне попали заметки художницы, я испытала безудержную потребность о ней написать, чтобы как можно больше людей узнало об Ирине.

Существует мнение, что не слишком этично вторгаться в частную жизнь творческих личностей. Но творчество всегда предполагает публичность, и интерес к биографиям людей искусства — не праздное любопытство, а редкая возможность познать многообразие невыдуманных судеб, воздать любовью тому, кто, следуя Божественному дару, украшает нашу обыденность.

Однако написать биографию Ирины Исагалиевой мне не удалось. Фактического материала слишком мало, об окружении художницы я имела поверхностное представление. Оказалось невозможным переговорить со всеми, кто ее хорошо знал, и посетить места, где она жила и работала. Здравствуют близкие Ирине люди, которые находятся между собой в сложных отношениях, все что-то скрывают и никто не говорит правды до конца. Дневник отредактирован и перепечатан, отдельные записи изъяты, другие обобщены, назойливо подчеркнута мусульманская составляющая духовной жизни Ирины, хотя факты подтверждают ее христианское мироощущение. Американский период художницы резко отличен от всех предшествующих. Непреодолимые трудности, душевное одиночество, разочарования заставили ее пересмотреть и собственную шкалу ценностей, и отношение ко многим людям. Между тем в дневнике все гладко и бесконфликтно, что плохо соотносится с драмой его автора, но, видимо, отвечает задаче редактора — отца Ирины. Это он привез записки дочери из Штатов и отказался показать оригиналы даже бывшей жене. Что же в них такого ужасного? Да и обещанных мне матерью писем вдруг оказалось лишь несколько штук.

По-человечески все это понятно. Никто не виноват, ничего не изменишь — зачем ворошить прошлое? Каждый несет моральную ответственность и не хочет бередить рану, докапываясь до истины, которая может оказаться жестокой. Очевидно, что всей неустроенностью своей жизни, ее трагическому концу Ирина обязана собственному таланту, который долго лежал втуне, а вырвавшись наружу, уже не отпускал ее, мучил без жалости, пока не опустошил. Нежная, нервная, надломленная душа не выдержала безжалостного испытания творчеством. Дар сгибает человека, как ветку на ветру, треплет, отрывает от корня, пробует на зуб, понуждает переступать законы нравственности и человечности. Художница рассчитывала, что ей достанет сил противостоять и победить жесткие принципы чужого общества, не нарушив собственных этических норм.

Близкие старались помочь, но не осознавали истинного масштаба задачи, которую Ирина пыталась решить, глубинности ее порыва, способности идти до конца. Настоящей поддержки и мудрого совета, когда руководствуются не сиюминутной конъюнктурой, а жертвенной любовью, она не получила, оставаясь одинокой, оторванной от всего, что было ей дорого. По мере знакомства с материалами во мне укрепилась чудовищная мысль: все, кто искренне любил Ирину, подталкивали ее к смерти, действуя из самых лучших побуждений. Так проявляется рок, так выглядит оборотная сторона добрых намерений. Да, никто не хотел зла. Но мы живы, а она умерла.

Вот тут я почувствовала нерв истории, сопричастность к трагической судьбе молодой художницы, увидела в ней не только яркую личность, но и обусловленную закономерность, а потому, несмотря на неблагоприятную ситуацию, решила не отказываться от задуманного и написать свободную повесть. В основу сюжета легли некоторые события из жизни Ирины, формирование ее как живописца и описание картин. Все остальное — плод моей писательской фантазии. В этой книге лишь художественная правда. Настоящая личная жизнь и имя Ирины всегда будут принадлежать только ей.

Что касается творческого процесса и философских взглядов героини — они, насколько возможно, приближены к реальности. Чтобы понять направление ее мыслей, я перечитала любимые книги Исагалиевой, биографии и творческие концепции сходных по манере художников, поэтому, надеюсь, недалека от достоверности. Выслушав очень разные мнения специалистов об Ирине-живописце, составила собственное суждение.

Сила жертвенности и несомненная обреченность личности, а также эротичность изобразительного ряда как признанное философией свойство истинной гениальности позволяют думать, что ее дар был больше, чем просто талант. Вместе с тем слишком активное желание стать знаменитой способно насторожить. Для непосвященных оно выглядит беззастенчиво-самоуверенно или глупо-наивно. На самом деле за этим заявлением стояло не завышенное самомнение, а великое творческое дерзновение, на которое мало у кого хватит мужества. У Ирины, чтобы осуществить задуманное, не хватило жизни. А если бы хватило? Часто возникает иллюзия — проживи одаренный человек дольше, его творения признали бы мировым достижением. Но мы имеем дело с искусством, тут все непредсказуемо, все столь же ярко, как и зыбко, особенно если речь идет о живописи. Любой талант, чтобы состояться вполне, требует совпадения множества почти невыполнимых условий. Талант обладает силой, но он хрупок, как всякая неповторимая и неизвестно из чего возникшая субстанция. Социальные катастрофы и просто неблагоприятные обстоятельства легко способны его погубить.

Стала бы Ирина Исагалиева знаменитым художником, если бы поборола невзгоды, вернулась в Россию и написала еще несколько сотен картин или, например, занялась, как планировала, скульптурой и ювелирным делом?

На эти вопросы нет и не может быть ответа. Ответ могло дать только будущее, которого у Ирины не оказалось. Однако ее творческая судьба не менее интересна, чем ее картины, и шокирующе поучительна. Индивидуальная человеческая личность неповторима, но ее слагаемые мы находим в себе.

1

Ночью прошел легкий дождик, какой часто бывает в предгорьях. И без того свежий, воздух наполнился терпким ароматом растущих по склонам темно-зеленых сосен и елей, из долины поднимался запах цветущего разнотравья. Небо очистилось и приобрело такую яркую голубизну, что резало глаза, даже такие узкие, как у хозяйки большой дачи, обнесенной высоким забором. Дом утопал в нескончаемом фруктовом саду, и высоченные груши закрывали вид на льды и снега Заилийского Алатау, но потомственная астраханская казашка и жена одного из главных людей самой большой советской республики всегда носила этот образ в своем сердце. Когда ее одолевали сомнения или тревоги, от которых не защищены даже те, кто не знает материальных проблем и много лет живет во взаимной любви с единственным супругом, она спускалась в распадок.

Весной низину, словно кровью, заливали цветущие маки, летом покрывали седые метелки ковыля на желтой траве, играючи скакала по великим и малым камням, занесенным паводком, прозрачная речка Алма-Атинка, где водилась крупная форель. Закинув голову, Раушан долго смотрела на ослепительно сверкающие горные вершины. Равновесие в душе восстанавливалось, и женщина возвращалась к своему дому, слегка задыхаясь на крутом склоне от полноты большого крепкого тела.

Городской квартиры она не любила, ездила туда редко, если только вещь какая понадобится или меховые шубы придет пора перетрясти, а круглый год жила на правительственной даче. Как предписывали морально-этические нормы социализма, дача строилась без претензий — деревянная, одноэтажная, с несколькими спальнями, большой залой и вместительной кухней, с водопроводом и двумя цивилизованными туалетами. Во дворе был вырыт бассейн для летнего купания. Дом казался просторным до тех пор, пока летом не съезжались бесчисленные родственники.

Поздняя весна — самое лучшее время года: уже не холодно, но и не жарко, ранняя зелень и фрукты поспели, а гости еще не нагрянули. Сегодня из-за ненастья завтракали на огромной застекленной террасе. За столом сидели втроем: Ата Шакен, Апа Рая (мама Рая — так звали бабушку Раушан по-домашнему) и маленькая девочка — смуглая, темноглазая, смешливая, смышленая не по летам. Перед ними стояли два-три овощных и фруктовых салата, неизменные пирожки с капустой, теплые, не успели остыть и просто таяли во рту — повариха постаралась, и еще гречневая каша, но ее, по рекомендации врача, морщась, ела только хозяйка.

— Не кушай эту грязную кашу, — сказал ребенок, расправляясь с сочными грушами-скороспелками. — Разве такая некрасивая — поможет от болезни? Как она называется, я забыла?

— Диабет.

— Привет, диабет — коричневый цвет! — Иришке нравилось выдумывать и рифмовать разные слова, иногда она даже сочиняла песни на каком-то своем птичьем языке и хохотала оттого, что никто ее не понимает. — Видишь, какая я здоровая, потому что ем желтые груши, а Ата — зеленый салат! Ведь так, Аташка?

Шакен Ахметович Исагалиев поднялся из-за стола — высокий, хорошо сложенный, с интересным и значительным лицом, — вытер губы крахмальной салфеткой и поцеловал внучку в макушку:

— Так, так, моя умница.

Привычно твердое выражение его глаз осветилось нежностью и добротой. Эта девочка была его слабостью.

Он взял портфель и с крыльца спустился к машине. Задняя дверца уже была распахнута, и русский шофер с почтительной улыбкой ожидал важного государственного деятеля, которого возил не первый год с великой осторожностью, на скорости не больше шестидесяти километров в час, неукоснительно выполняя требования своего непосредственного начальника — сотрудника госбезопасности.

Большой и маленький человек поздоровались за руку, мотор мягко заурчал, черный «ЗИС», блестя никелем и лаком, вырулил на дорогу. Работник, присматривавший за постройками и садом, бросился закрывать ворота, а Иринка, в одних трусах и маечке, вприпрыжку убежала за дом. Раушан проводила ее любящим взглядом и не спеша двинулась к калитке — как только служебная машина переехала мост через реку и скрылась за поворотом, откуда-то повыползали десятка полтора мужчин и женщин и выстроились в аккуратную очередь снаружи. Они пришли к Апа с самыми разными бедами: у одного дом развалился, а денег на ремонт нет, у другого свояк болеет, но врачи отказываются класть в больницу, у хромого старика сына посадили за кражу лепешки и теперь инвалида некому кормить, молодая девушка просила защитить от мужа, который бьет ее смертным боем. Мало ли у людей проблем, которые мешают жить, но для власти слишком мелки? Простого человека никто не слушает, да он и не ведает, куда обратиться, зато про жену Исагалиева знают все, приезжают даже из далеких аулов. Она принимает просителей стоя, прямая и крепкая как скала, с высокой грудью и обманчиво надменным выражением блестящих глаз. Подробно и строго расспрашивает каждого, слушает внимательно и держит в памяти десятки судеб. Никогда не вмешивает в эти дела мужа — сама звонит куда надо. Шакен интеллигентный, лишний раз тревожить коллег незначительными вопросами не станет, у него больших задач хватает, а Раушан — напористой, пробивной — многое удается. Поэтому сегодня, как всегда, своей очереди терпеливо дожидаются те, кто пришел не только просить, но и поблагодарить за помощь: слава Аллаху! Люди довольны: если Апа и не пособит, так посоветует, а то и денег даст, бедным женщинам свои платья и платки дарит, даже и совсем новые.

Отпустив последнего просителя, Раушан села в плетеное кресло-качалку, вытащила из кармана широкого платья сигареты и закурила. Хотя муж табак не жаловал, сама она никак не могла избавиться от дурной привычки, приобретенной еще в молодости, а скорее всего, не хотела бросать — сигарета помогала расслабляться и спокойно выстраивать мысли. Мыслей всегда было много. Несмотря на невозмутимый вид, который Рая старалась сохранять, внутри нее бурлили страсти. Она их сдерживала, стараясь не выпускать наружу, — положение и возраст обязывали, но получалось далеко не всегда. Настроение менялось быстрее погоды: то всех обнимает, то глядит сумрачнее осенней тучи. А бывало, идет из гостей слегка навеселе, пританцовывая, сорвет на городской клумбе розу и воткнет себе в волосы. Шакен — в смущении, а она хохочет.

Утром глаза сурьмой подводит, муж смотрит с укоризной:

— Куда тебе! Ты давно бабушка!

Раушан всю себя отдала семье, но это не отменяет самостоятельности и гордости, мужа уважать надо, однако и собственных интересов не забывать. Характер у Раи независимый.

— Мои глаза! Что хочу, то и делаю! — отвечает строптиво. — Забыл, видно, что казашки никогда паранджу не носили?

Шакен не забыл и другого: как без памяти влюбился в шестнадцатилетнюю взбалмошную и своенравную детдомовку, а она так прибрала его к рукам, что он оставил ради нее жену с ребенком. Теперь у него еще трое сыновей и полно внуков.

Рая на своих взрослых детей и невесток смотрит вприщур, копит, копит возмущение, да и выдаст им по первое число, а то и матом обругает, исключительно на русском языке.

Старшая келин[13]как-то не выдержала:

— Ну, как вы можете, Раушан Касымовна!

У свекрови ум быстрый, острый, а недостаток знаний с успехом заменяет интуиция. Она знает, с кем и как можно разговаривать. Эту невестку — независимую, сдержанную, образованную, единственную, кто зовет ее на чужой манер — по имени-отчеству, — Рая уважала.

— Да так уж получается, извини.

«Сыновья — непутевые парни, дурные, какие они казахи — родного языка не знают, — размышляла Раушан, раскачиваясь в кресле и выпуская из ноздрей табачный дым. — Все на русских переженились, так еще по нескольку раз! Своих девок, что ли, мало? И ведь любила всех одинаково, и отказа ни в чем не имели, а выросли разные. Старший самый толковый, экономист, супруга, хоть и вторая, ему хорошая помощница, мать безупречная. Средний строительный вуз не закончил, хотя способный, но к водке неравнодушен, уже много жен сменил, правда, детей любит, да что толку, если сам содержать не может, на папу с мамой надеется. Внуков на лето все сюда свозят, словно в детский сад, да и взрослые не прочь отдохнуть бесплатно на готовеньком. А то еще лучше — малышей здесь бросят, а сами — хвост трубой, гуляют, словно мартовские коты. Родители называется! Безответственные. Младший сын в семнадцать лет так влюбился, что дома перестал ночевать. Я-то понимаю, страсть за дверь не выгонишь. Сказала: веди свою красавицу в дом, лучше тут вместе спите, чем неизвестно где. Несозревшие люди, а семью завели, ребенка родили. После окончания Института стали и сплавов направили младшего в Темиртау, и жена с ним поехала — это правильно, мужчин надолго бросать нельзя, все они верные, пока вожжи в руках держишь. Грудную девочку бабушке оставили: нет, мол, там условий для ребенка. Естественно, таких, как здесь, — нет и быть не может. Должность Шакен заслужил высокую — сначала в Москве работал, теперь на родине, и все с почетом. Сыновьям до отца далеко».

Рая так глубоко затянулась табачным дымом, даже голова кругом пошла. Вздохнула:

— Да! Что посеешь, то и пожнешь. Давным-давно сама за мужем в Алма-Ату уехала, а мальчиков в Москве на домработницу кинула, школу заканчивать, родственниц посылала присматривать, у казахов принято помогать, да и отчего бы лишний раз в столицу не прокатиться. Только никакие тетки родителей заменить не могут. Бесполезно теперь упрекать, искать в сыновьях то, чего они не получили. С нее же пример и берут. А ребенок должен расти возле отца с матерью, родным теплом согретый, особенно маленький. Иринке пяти лет нету, а соображать начинает, характер заимела! Правда, грех жаловаться, нам с дедом повезло — будто на старости лет вернулась наша умершая первенькая, Саида. Внучка ее место в сердце заняла. Вылитая казашка, не зря, по обычаю предков, я своей рукой девчушку наголо обрила, когда она еще в колыбельке лежала, чтобы волосы хорошие выросли. Шакен возмутился, а мне что — у восточной женщины должны быть длинные косы. Из полукровки настоящую казахскую дочь воспитаю! Она меня мамой называет. Столько в ней любви и доброты, все свои игрушки готова раздать! Только жутко ревнивая, привыкла, что целый год все только вокруг нее одной вертятся. Как заметит, что другим внукам внимание уделяю, аж задрожит вся, ко мне прилипнет, не оторвешь. Зря ревнует. Люблю ее больше всех и не скрываю, потому что на меня похожа. Я вообще люблю тех, кто на меня похож. А других пусть любит Шакен.

Раушан докурила сигарету, раздавила окурок в медной пепельнице и пошла в дом, проследить за тем, как готовится еда. Муж обедает и ужинает на службе, там прекрасная кухня и продукты, возвращается поздно, уже затемно, и тогда чай пьет, а Иришка кушает хорошо, только капризничает — не хочет без деда засыпать, потому что он ей сказки рассказывает. Шакен много читал, много знает, вчера, например, сказал, что нашим горам 12 миллионов лет и они каждый год подрастают на пять миллиметров. У девочки глаза загорелись:

— А я на сколько расту?

— Ты быстрее.

— Почему?

— Потому что мы не горы, мы люди, живем меньше, а нужно многое успеть сделать.

— Ты уже вырос?

— Да. И даже состарился.

— А потом умрешь, как сосед Биржан, которого хоронили зимой?

— Это не скоро. Ты об этом не думай.

— А я, что ли, когда вырасту, тоже умру?

— Сказал — не думай.

— Я не думаю, но мне страшно.

— Не бойся, ты никогда не умрешь, — убежденно сказал Шакен, и глаза его увлажнились.

— Точно?

Маленькая девочка, а не простая, на других детей не похожа, вопросы странные задает.

— Точно. Давай я лучше тебе сказку доскажу, что вчера начал. Про синюю птицу.

— Которая живет в горах Алатау?

— Да. И ее могут увидеть только те, кто хорошо себя ведет, слушается старших, не обижает животных и вовремя ложится спать.

Как ни образован был Шакен Ахметович, а Меттерлинка не читал и спектакль Московского художественного театра в детстве не видел, но в каждом народе есть своя легенда о синей птице счастья, которая где-то существует, наперекор всем тяготам жизни. Про нее он слышал еще от прабабки.

— Рассказывай!

Так занимательно, как Ата, Рая говорить не умеет: у нее всего два класса арабской школы и родителей рано потеряла, в нищем детстве не до сказок было. Но и она, как полагается казахам, знала жетi ата — историю своих предков до седьмого колена, и еще легенду про Ашина, внука волчицы и прародителя многих тюркских народов. Чаще всего Апа с внучкой в куклы играла, слушала, как девочка, не зная ни одной ноты, какие-то свои песенки и музыку на пианино сочиняет, да так забавно получается! И еще Иринка любит заглядывать на кухню и лепить из теста фигурки людей и животных, потом долго раскладывает их на противне, словно выпекает сценки из жизни: вот дитя, круглое, толстое, держит за руки двух взрослых, с одного боку — лошадь, похожая на собаку, а с другого — малюсенький человечек с двумя головами.

Рая с недоумением тычет в двухголового пальцем.

— Что за чудо? Таких людей не бывает.

— Бывает! Это мама с папой! — выкрикивает Иринка и со смехом убегает.

Вот так! А еще считают, что маленькие ничего не понимают. Смотря какие. Наша проказница любопытная, обо всем допытывается и, похоже, что-то там себе, в своей крошечной головке, раскладывает.

Из кухни Раушан прошлась по комнатам, обставленным скромной казенной мебелью, проверила, тщательно ли застелены постели, вытерта пыль, выбиты половики. Сама она давно хозяйством не занималась, а если честно, то и прежде не любила, однако следить за порядком — другое дело. Она поменяла местами вязаные салфетки на комоде — домработница столько лет не может запомнить, что желтая — справа, а зеленая слева. Раушан давно перестала ей выговаривать, просто исправляла ошибку — эту под коробку с серьгами, бусами и браслетами, а другую под щетку для волос. Рая взглянула на себя в зеркало — седины в черных косах немного, но на висках уже заметна. Надо басмой покрасить, ведь не старая же, Шакен еще в силе, по выходным, когда отдохнет от службы, радует ее любовью. Она счастливая женщина. А может, несчастливая? Ведь нету из-за детей в душе покоя. Хоть бы Ирочке повезло! Как-то жизнь у нее сложится, когда к родителям переедет? Ребенок привык к ладу в семье, вниманию и тишине, а жена у младшего сына яркая, взбалмошная, и он сызмальства очень уж самолюбивый, с чужими желаниями считаться не станет. Рано или поздно, скандалы обязательно начнутся.

Эти мысли так взволновали и расстроили пожилую женщину, что она забыла, как сама любит покрикивать на домашних. Собралась накапать в мензурку валериановых капель, но передумала, пошла в спальню, достала из платяного шкафа спрятанную от среднего сына за платьями и костюмами бутылку армянского коньяка, плеснула немного в стакан. Вдыхая сладкий аромат, выпила обжигающую жидкость маленькими глоточками — конечно, не шампанское, но сойдет, чтобы поднять настроение. Пошла на террасу, прилегла на широкий диван — тут ночевал Шакен, когда летом набегала орда родственников, — и задремала.

Между тем в дальнем конце сада Иринка нащупала знакомую доску, висевшую на одном гвозде, отодвинула ее и, сторожко оглядываясь, начала потихоньку спускаться в долину, откуда, сказал Аташка, можно увидеть высоко в небе синюю птицу. Ребенок мог бы воспользоваться калиткой, до замка которой уже дорос, но тогда пропала бы таинственность сказочного путешествия.

Трава и кусты стояли так густо, что приходилось раздвигать их руками, ноги скользили по крутому склону. После дождя влаги в тени осталось много, вскоре одежда и туфельки промокли насквозь, девочка дрожала от холода, но, будучи упорной от природы, не оставила своего замысла. Наконец она выкатилась на ровное место под лучи солнца, села на большой теплый валун, надеясь согреться, и стала разглядывать громаду горы в белой шапке, похожей на те, что носят мужики в аулах, потом запрокинула голову, чтобы поискать птицу, и в изумлении вскрикнула: прямо над нею сияла разноцветными красками крутая дуга. Вот это красотища! Конечно, в саду, на клумбах или на платьях у мамы Раи она видела разные цвета, но тут они были красивее, ярче и все вместе сразу. Один конец цветной дорожки таял в небе, а другой прятался неподалеку, в лесу, на той стороне реки. Ира забыла про птицу, побежала через мостик — разглядеть радугу поближе. Смотрела вверх, чтобы не потерять направления, часто спотыкалась и падала, но чем ближе подходила, тем дальше отодвигался пестрый шарф, дразнил, не давался.

Девочка устала, боялась идти дальше, но и расставаться с такой красотой не хотела. Она запрокинула голову, зажмурила глаза, как могла шире разинула рот и вообразила, что эта цветная полоса сейчас покинет небо и войдет в нее.

— Давай, давай! Сюда, сюда! — твердил про себя ребенок и даже призывно и нежно помахивал в воздухе маленькими пухлыми руками, подтверждая свое желание и сообщая радуге, что пугаться не надо, будет хорошо и тепло, как на груди у мамы Раи.

Зачем ей нужна необычная дуга, Иринка не знала, но знала, что нужна. Поэтому стояла долго, сколько хватило сил. Когда она закрыла рот и открыла глаза, то увидела небосвод ровного синего цвета, без единого пятнышка. Удовлетворенно сглотнула и почувствовала слабую боль — все-таки эта длинная штуковина поцарапала ей горло. Неважно, главное, она сделала, что хотела. Теперь можно идти домой.

В это время Раушан снился странный сон: как будто она в ванной трет мочалкой и никак не может отмыть Иришку от какой-то краски. Многоцветная вода, пузырясь и урча, поступает не из крана, а снизу, из сливного отверстия, и поднимается все выше и выше, пока не накрывает ребенка с головой. Рая вопит, шарит руками в густой маслянистой жидкости и — просыпается от собственного крика.

Она села на диване, безумно тараща глаза, во рту пересохло, а сердце бешено колотилось. Вокруг было тихо, спокойно. Как хорошо, что это только сон! Девочка, наверное, в саду — белых бабочек ловит или венки из полевых цветов плетет.

— Ирина!

Никто не откликнулся. Раушан проворно спустилась с деревянного крыльца и увидела работника. Зычно крикнула:

— Дочка в саду?

— Нет ее там, хозяйка.

— А где?

— Не видел.

— Ищи скорее!

Они вместе обшарили весь участок, пока не заметили в заборе сдвинутую доску. Дыра невелика, но для маленького тельца достаточная. Раушан успела погрозить пальцем работнику, вовремя не заделавшему прореху, пулей вылетела за ворота и побежала вниз по склону, угрожающе повторяя: «Кто ты там есть, на небе? Сохрани мне дитя!» По образу жизни своей и мужа она была атеисткой и в Аллаха не верила, но в опасные минуты жизни бог откуда-то появлялся в ее душе, и что он может спасти Ирочку — Рая не сомневалась.

Беглянку, уже возвращавшуюся домой, обнаружил садовник — смекнул, что надо идти по направлению дырки в заборе. Раушан отняла у него девочку, целуя и плача, на руках внесла в дом.

— Айналаин, айналаин[14]! Зачем ушла? Ты же никогда не выходила за ворота! Ноги совсем мокрые! Простудишься! Я чуть с ума не сошла! Надо слушаться! Ты же знаешь, как я тебя люблю!

Ира только молча улыбалась, но даже если бы она хотела что-то сказать, в поток вопросов и восклицаний мамы Раи невозможно было вставить ни единого слова. Девочку переодели, закутали в одеяло, напоили горячим чаем с жирным молоком и уложили в постель. Однако к вечеру поднялась температура. Срочно из Алма-Аты вызвали врача, который определил ангину и выписал кучу рецептов. Как только эскулап скрылся за воротами, Раушан выбросила бесполезные бумажки и начала лечить больную испытанными домашними средствами, от которых больше пользы, а главное — никакого вреда.

Раньше обычного приехал со службы Шакен. Он сел у постели внучки и, страдальчески вглядываясь в покрасневшее личико, положил на лоб сухую прохладную ладонь.

— Горло болит?

Она кивнула. Она никогда не жаловалась и была терпелива.

— Врач сказал — ангина?

Иринка опять кивнула: не могла же она сказать Аташке, что проглотила радугу, все равно не поверит.

— Ангина — плохая штука, опасная, сердце может ослабеть. Надо слушаться маму Раю и никуда не ходить одной.

— Не волнуйся, Аташка. — Большие черные глаза, лихорадочно блестевшие от высокой температуры, стали серьезными, даже суровыми. — Ты же сам сказал: я никогда не умру.

Когда внучка заснула, супруги Исагалиевы переместились в спальню. Шакен нежно обнял жену и поцеловал долгим волнующим поцелуем. Она ждала продолжения, но муж только тяжело вздохнул.

— Что случилось? — тихо спросила чуткая Раушан.

— Звонил Хрущев. Его не устраивают темпы и размеры освоения целины. С Кунаевым[15]он портить отношения не хочет, знает, что тот против дальнейшей запашки земель и искусственного орошения, иначе овец негде будет пасти и засоление почвы неминуемо, Аму-Дарья и Сыр-Дарья пересохнут, Арал погибнет. Степь складывалась тысячелетиями, переделывать природу опасно, больше потеряешь, чем найдешь. Вот Хрущев Кунаева и умаслил, из министерского кресла в партийное пересадил, а теперь хочет, чтобы я выступил на пленуме с критикой как бы от имени нашего Верховного Совета. Отказать — не могу, только если подать в отставку, но ее не примут, начнут доискиваться до причин. Выполнить просьбу — против моей натуры. Я Кунаева уважаю и считаю правым, врать и кривить душой не умею. Убедить в неправоте Никиту Сергеевича невозможно, человек он необразованный: раз власть у него, то и считает себя умнее всех. Не вижу выхода. Хоть в петлю лезь!

— Еще чего! — яростно вскрикнула Раушан. — Они в свои игры играют, а ты все через сердце пропускаешь. Делай, как велит этот шволочь.

— Не ругайся, — укоризненно покачал головой Шакен.

Жена оставила замечание мужа без внимания.

— Зачем волноваться, если вопрос с целиной давно решен?

— Но ведь это моя родина! Как же не болеть сердцу?

— Валидол положи под язык. Нет у тебя такой силы, чтобы Москве перечить. Может, скоро украинского борова скинут, не успеет он всю казахскую землю перепахать.

— Кунаев мне такого выступления не забудет, если Хрущев слетит, сразу и я вслед за ним в отставку отправлюсь.

— И прекрасно! Хоть на старости лет поживем, как люди. — Рая обняла мужа полными горячими руками и сказала глубоким воркующим голосом: — Иди сюда, любовь моя, я тебя пожалею.

2

Отец Иришки Санжар, младший сын Исагалиевых, отработал после вуза как молодой специалист три года по распределению на Карагандинском металлургическом комбинате в Темиртау и использовал старые институтские связи, чтобы окончить аспирантуру в Москве и получить там хорошее место. Отец впрямую не помогал, но известная фамилия уже сама по себе являлась рекомендацией. К тому же парень способностей выше средних, родился и учился в столице, так что культурные традиции усвоил русские, отчего бы не взять его в союзное министерство? Взяли и не пожалели — инженер оказался толковый.

Жена Лариса, коренная москвичка, вздохнула с облегчением: жизнь в небольшом промышленном городке, без привычных веселых компаний, больших магазинов и театров ее угнетала. Работы не было, как, впрочем, не было у нее и образования — до замужества успела полгода поучиться на чертежника, но Лариса и не стремилась встать за кульман: содержать семью должен мужчина, а в Москве она себе применение найдет. В Темиртау от безделья занималась фотографией — Ата подарил Санжару на день рождения прекрасную немецкую «лейку». Снимки получались неплохие, даже в местной газете несколько раз появлялись за подписью «специальный корреспондент Л.М. Исагалиева». Теперь можно попробовать пристроиться в какую-нибудь столичную редакцию: ни тебе трудового графика с девяти до шести, ни обязательств и профсоюза — свободный художник, но какой круг общения! Дочь надо отдать в детсадик — ребенок должен развиваться в коллективе и не мешать родителям вести полнокровную жизнь.

В Москву прилетели, во-первых, на самолете, во-вторых, зимой. Иринка изо всех сил таращила раскосые глаза: сначала на облака в иллюминаторе, а потом на белый снег, такой же сверкающий, как на Алатау, но там он лежал в недоступной вышине, а здесь повсюду — прямо под ногами, сваленный в сугробы возле домов, раздавленный грязными колесами автомобилей на дороге. Только странно, даже чистый — он не везде был белым. В тени его цвет в солнечный день менялся от голубого до лилового, в пасмурный выглядел серым, а ночью темно-синим и даже вообще черным. Когда весной снег начал таять, девочка расстроилась — такая красота утекла с мутной водой.

Поселилась семья пока у родителей Ларисы на Соколе. Одну комнату из двух — отдали молодым, отгородив кровать ребенка от взрослой платяным шкафом. Сзади на шкаф прибили ковер — иллюзия автономности и звуконепроницаемости. Молодым приходилось себя сдерживать, подвергая пылкую любовь опасным испытаниям. В другой комнате стояла старинная, с никелированными шариками, кровать родителей и общий обеденный стол, так как кухня не вмещала больше двух едоков. Между окном и дверью приютилась самодельная тумбочка под ламповым радиоприемником «Телефункен», который отец Ларисы Марк Степанович привез с Отечественной войны в качестве трофея. Глава семейства уже двадцать лет работал в строительном тресте счетоводом, получал 82 рубля 30 копеек в месяц и ожидал за долготерпение законной десятипроцентной прибавки к пенсии — до нее, правда, нужно еще дожить. Вставал в семь утра, пил на кухне чай с калорийной булочкой и отправлялся на службу до семнадцати ноль-ноль. В руках он нес чемоданчик, где лежал обед — два бутерброда с «отдельной» колбасой, завернутых во вчерашнюю, им же прочитанную газету «Правда», одно яйцо вкрутую и термос с жидким, но сладким чаем. Иришкино внимание привлекал в чемодане другой, совершенно непонятного назначения предмет — черные сатиновые нарукавники. Она долго разглядывала, вертела туда-сюда странные тряпочки с резинками.

— Это чтобы рукава пиджака не лоснились и не протерлись раньше времени, — удовлетворил дед Маркуша любопытство внучки. — Я ведь целый день сижу за столом, щелкаю на счетах и пишу.

— А что ты пишешь?

— Цифры.

— Одним цветом?

— Нет, двумя. Синим и красным. Но синим больше.

— А для чего цифры?

— Все должно быть посчитано.

— Зачем?

— Чтобы был порядок и ничего не потерялось.

— Твое?

— Наше общее — государственное.

Порядка Иришка блюсти не любила, вещи, игрушки разбрасывала, но работа деда вызывала у ребенка уважение.

— Ты, наверное, очень умный, — сказала она почтительно.

— Нет, — честно ответил Марк Степанович, не получивший настоящего образования, а только окончивший после войны трехмесячные курсы, — я не очень умный, но очень аккуратный.

Марк Степанович внешность имел самую неприметную, серенькую. Иришка исподтишка разглядывала его лицо: большие темные глаза, круглые брови, даже нос — совершенно мамины! Но мама красивая, а дед Маркуша — нет. Как будто мама смотрится в старое, поцарапанное и пыльное зеркало. Еще у мамы углы губ, когда она смеется, весело загибаются кренделечками вверх. Возможно, губы — от бабушки, но этого уже совершенно нельзя разобрать.

Жена Марка Степановича Любовь Викентьевна, обычная домашняя хозяйка, погруженная в хлопоты и экономию, рано состарилась. Была она покладистой и незлобивой, а может, просто устала сопротивляться давлению жизни. Сколько себя помнила, все что-то мыла, терла, варила, гладила, штопала. Лежащей или хотя бы сидящей без дела ее никто не видел. По выходным, когда муж законно отдыхал, ездила на электричке в подмосковные деревеньки за дешевыми и тяжелыми северными овощами — свеклой, картошкой, морковкой — запасалась на зиму. Пришила к мешку лямки и таскала доверху набитую ухабистую торбу на костистой спине, а в каждой руке — по авоське: мало везти — билета не оправдаешь. Дома она круглый год носила ситцевый халат, передник немаркой расцветки и войлочные тапки. Сквозь реденькие волосы с проседью просвечивала розовая кожа сухонькой головы, на которой короткий, но мясистый нос казался посторонним. Зубов у бабы Любы спереди не хватало, она этого стеснялась и смеялась с закрытым ртом, а губы втягивала внутрь. Разговаривала мало, на вопросы отвечала тихо и как-то виновато. После громкоголосой, решительной и темпераментной мамы Раи московская бабушка Иринку не заинтересовала, но часто удивляла. Когда зимой, во дворе, катаясь на спине с ледяной горки, девочка стерла до пролысин новое кроличье пальтишко, баба Люба заплакала:

— Такая славная шубейка была!

— Зачем плакать, бабуля, надо пойти в магазин и купить новую, — утешила ее Иринка.

А летом прибежала домой в одних носочках — подарила новые туфельки подружке, они той понравились. Баба Люба не выдержала:

— Нельзя все отдавать другим, себе не останется.

— И пусть. У меня старые в шкафу стоят.

В другой раз привела с улицы мальчика:

— Витя будет у нас обедать, у него дома нечего кушать, а ты готовишь вкусные котлеты. И не смотри так, бабуля! Если у тебя нет лишней, отдай ему мою, а я съем кашу.

В детском саду Иришку поначалу принялись дразнить китайкой. Она обиделась.

— А кто же ты? — спросил мальчик-заводила. — У тебя глаза косые.

— Я дочь казахского народа!

Ира оказалась доверчивой и внушаемой. Нашлась девочка постарше, которая убедила новенькую, что может превратить ее в лягушку. Единственное спасение — выкуп. На другой день Ира притащила в детсад всю мамину бижутерию. Положение спасла воспитательница, но Лариса дочь очень ругала, а бабуля Люба согласно кивала головой — испортили внучку богатые сваты. Как станет дальше жить? Тяжело обернется баловство — ведь не все коту масленица. Жена Марка Степановича прожила долгую жизнь и знала это наверняка.

Черноглазая шустрая Иришка ей нравилась, усталая женщина прижимала ко впалой груди маленькое тельце, и сердце накрывала горячая волна такой щемящей сладости, которой она прежде не знала, а может, просто позабыла за разъедающими время заботами. Бабушка и внучка хорошо относились друг к другу, но взаимопонимания так и не нашли.

Пока Санжар приобретал чиновничий опыт и зарабатывал авторитет, Лариса с головой окунулась в бурную и яркую культурную жизнь столицы 60-х годов ХХ века. Выступления поэтов в Политехническом музее, первые выставки авангардного искусства, подпольные барды, зарубежные оперные звезды на сцене Большого театра. Восстановив старые знакомства и завязав новые, Лариса с легкостью доставала любые билеты. Среди ее друзей числились артисты, художники, литераторы, никто не оставался равнодушным к красивой женщине, веселой и без комплексов. Когда она была еще совсем маленькой и похожей на жучка-паучка, одна девочка во дворе, презрительно скривив губы, безжалостно сказала ей:

— Ты такая некрасивая!

— Дура! Я очень красивая! — уверенно ответила кроха.

Впрочем, красивых женщин много, важно уметь себя подать. Лариса — умела. Кто-то из знакомых привел ее в редакцию единственного в отечестве глянцевого журнала, служившего рекламой советского образа жизни. Печатался журнал на импортной бумаге большими тиражами и распространялся в республиках СССР и странах Восточной Европы с лояльными режимами. Фотографы здесь работали самого высокого класса, и Лариса конкурировать с ними не могла, однако главный редактор посчитал, что глупо упускать красотку, тем более с известной фамилией, и ей нашли место ретушера, определили на заочные курсы. Но важнейшая обязанность новенькой — вовремя согреть электрический самовар к утреннему, дневному и вечернему перерыву или к перманентным редакционным совещаниям, сидеть во главе длинного служебного стола и раздавать красивые чашки красивыми руками, вдохновляя журналистов, художников и просто чиновников, поставленных присматривать за вольнолюбивой творческой братией, чтобы литературный процесс двигался в правильную сторону.

У Ларисы появились небольшие, но свои, к тому же неучтенные деньги, она ходила с подругами в кафе, завела связи в валютных магазинах, где доставала модные вещи, и стала выглядеть еще прекрасней, чем прежде. За ней ухаживали многие, но она никому не отдавала предпочтения: ее вполне устраивало общее поклонение, оно повышало тонус. Правда, подающий надежды журналист Ленечка Ривкин все же нравился ей более других, может, потому, что был отчаянно влюблен в новую сотрудницу.

Увлеченная успехами у людей богемы, Лариса не замечала, что мужу не очень нравится ее новое окружение, вечерние культурные мероприятия, хождения по ресторанам. К запахам дорогих духов примешивались легкие пары алкоголя и заграничных сигарет. Несколько раз видел из окна, как поздно вечером ее подвозил к дому на своей машине невысокий мужчина в модной дубленке. Зная неукротимый темперамент жены, Санжар не слишком верил ее показной добродетели. Он давно смирился с тем, что Лариса плохая хозяйка, но она оказалась еще и безответственной матерью. Слишком молодая и отвыкшая от ребенка, который долго жил у его родителей, она больше занималась собой, чем дочерью.

Иришка, непоседливая и озорная, с первого класса вызывала нарекания педагогов. На уроках слушала плохо, отметки по всем предметам и поведению имела посредственные, писала с чудовищными ошибками, притом что читала бегло и с удовольствием, но только не учебники. Даже по рисованию, предмету легкому и обычно детьми любимому, вытягивала только на тройку. Как-то сидела за обеденным столом, выполняя домашнее задание — изобразить свой двор. Вся клеенка пестрела лужицами акварели, в альбоме красовались оранжевые круги, а посередине — синий крест на зеленом квадрате. Пробегавшая мимо в темпе Лариса заглянула через детское плечо:

— Это что такое?!

— Окно, в которое я смотрю на солнце.

Мать недоверчиво покосилась на раму, выкрашенную голубой краской, но сказала:

— Я ничего подобного не вижу.

— А я вижу!

— Где?

Ириша ткнула себя пальцем в висок:

— Здесь!

— Но во дворе — дерево, качели, скамейка. Посмотри!

— Сама смотри, если тебе не надоело каждый день видеть одно и то же.

В школе за рисунок Ира получила двойку.

— Ну, кто прав? — ехидно спросила мама, не блиставшая педагогическими талантами.

Дочь обиделась:

— Наш учитель, как и ты, ничего не понимает! И вообще, мне не нравится рисовать.

— А что тебе нравится?

— Дружить.

Действительно, друзей у Иры появилась масса, и всем она старалась помочь. Ее любили не только за доброту, но за верность и легкость характера. А разбираться со школьными заданиями приходилось отцу. Девочку такой вариант устраивал вполне: вместо крикливой безалаберной мамы, которой всегда некогда, на помощь приходил добрый внимательный отец, он не ругал, а только журил. Впрочем, любила Ира обоих родителей одинаково, они представлялись ей единым целым — надежным, теплым и родным.

Между тем страстная взаимная любовь супругов незримо шла на убыль. Из-за шкафа все реже раздавались звуки бурных эмоций и горячий шепот. Санжар стал поздно приходить домой, ссылаясь на срочные дела, которые якобы не вмещались в рабочий день, часто ездил в командировки. Лариса почувствовала неладное, но прямых доказательств измены мужа не находила. Жизнь продолжалась без потрясений, а перемены случались только приятные.

Через два года молодой, подающий надежды специалист Министерства черной металлургии Санжар Исагалиев переехал в прекрасную трехкомнатную квартиру в правительственном доме на Фрунзенской набережной. Получил он ее, конечно, не за служебное рвение, а потому, что на той же лестничной площадке поселился прибывший из Казахстана Шакен Ахметович. В 1964 году партийная верхушка отстранила-таки Хрущева от власти, и Исагалиева, как и следовало ожидать, отправили на пенсию: власти критику не прощают, хотя своих не сдают — изгнанника проводили с почетом, в соответствии с заявленным желанием определили на жительство в Москву и снабдили всеми льготами, положенными действующим чинам такого ранга.

Больше всех возвращению драгоценной мамы Раи и обожаемого Аташки радовалась Иринка. Все трое бросились друг к другу, целовались бессчетно и долго стояли обнявшись, пока тепло тел не согрело сердца, которые забились в унисон, словно обрели наконец свой природный ритм.

Вместе с отцом и матерью поселился непутевый средний сын Ермухан, страдавший запоями, и четверо его детей от разных жен. Здесь проводил время после детского сада одногодок Ирины — сын старшего дяди Джанибека, пока его жена, окончив работу, не забирала мальчика домой. Ревнивая внучка уводила деда на длительные прогулки по городу. Они ходили в зоопарк, в цирк, в музеи, любопытные ко всему новому, необычному. Другие внуки часто увязывались за ними, но быстро уставали, и тогда Ира наслаждалась обществом Аташки единолично.

Просторная московская квартира старших Исагалиевых сделалась проходным двором для неисчислимых близких и дальних родственников, знакомых, а также знакомых этих знакомых из Казахстана. Иных Раушан видела впервые, но отказать соплеменникам в приюте и еде считалось дурным тоном, а Апа отличалась справедливостью и добротой. На кухне всегда кипели объемные кастрюли с бешбармаком, в узорчатых пиалах дымилась наваристая сорпа, посыпанная душистой зеленью, вздуваясь, шкворчали в обильном жиру квадраты баурсака, кабырга распространяла запах чеснока и тушеной редьки, а в холодильнике мариновалась порубленная на куски утка, ожидавшая, пока ее сварят в пиве.

Дома Ира постоянно крутилась на кухне возле мамы Раи и заодно постигала секреты национальной кулинарии. Это ей было интереснее арифметических задачек и упражнений по русскому языку. Другие дети предпочитали играть в комнатах, оставляя бабушку в безраздельном владении любимой внучки, чему обе только радовались.

— Ты мое солнышко, айналаин! — повторяла Раушан, сжимая в объятиях сильно подросшую девочку. — Высокая будешь и какая красивая! Волосы наши, густые, как покрывало!

— Мама, я так тебя люблю! — говорила Иришка, повисая на крепкой шее бабушки. — И буду любить до самой смерти!

— Ладно, ладно. Что такое болтаешь? Мы еще поживем!

Это были последние безоблачные дни детства, которое кончилось для Ирины слишком рано. Когда ей было десять, родители разошлись.

3

Санжар — человек интеллекта выше среднего, характера твердого, потому решения, тем более важные, продумывал тщательно. Пылкая юношеская любовь к красивой девушке, старше его на несколько лет, так и не перешла в ровное супружеское чувство. Он понимал, почему, и своей вины в том не усматривал. Справедливости ради, засчитал в пользу Ларисы одно очко: в роду Исагалиевых все мужчины женились не менее двух раз, единственной женщины им было мало. Многовековые обычаи крепко впитались в кровь, вросли в память и уходят не так быстро, как меняется общественный строй.

Нынешняя избранница Ольга, которая ему, тридцатилетнему, пришлась по нраву, работала в том же министерстве экономистом, жила в коммуналке с пятилетней дочерью и никогда не была замужем. Однако Санжар знал четко, что именно эта женщина ему нужна, и собирался создать с ней новую семью. Одно тревожило — он любил Иришку, а девочке положено оставаться с матерью. Оля мягкая, разумная, во всем с ним согласная, не станет препятствовать общению с родной дочерью, только поймет ли и простит ли отца десятилетний ребенок? Но и дальше изображать видимость ушедшего согласия и благополучия ему претило. Надо кончать эту канитель. На днях он объявит о своем решении. Лариса развод даст беспрепятственно — гордость в ней сильнее рассудка. Взбалмошная, но ранимая, и никогда не покажет, что больно.

Санжару стало ее жаль — ведь когда-то они были очень счастливы, и Лариса все еще любит его, это он знал. Не знал другого: жена уже проведала о новой пассии мужа, даже ходила на нее посмотреть да не смогла взять в толк, чем же эта лучше? По всем статьям не выдерживает сравнения! В обманутой душе любовь переплавлялась в злую обиду — зачем ей случилось полюбить коварного восточного мужчину? Но он ошибается, если думает, что победа на его стороне. Брошенной женщиной она не будет никогда!

Лариса перебрала в уме всех своих поклонников, взвешивая их достоинства и недостатки на весах женского опыта, и однозначно остановилась на Ленечке, тем более он ей нравился, они даже целовались несколько раз. Талантливый, непьющий, трудолюбивый, неплохо зарабатывающий. Со всеми-то он знаком, и с ним все в хороших отношениях. Умелец доставать и комбинировать, везде находить выгоду. Спокойный, ничем не примечательный внешне, живет с мамой, женат не был, готов целовать подошвы ее туфель и беспрекословно подчиняться прихотям. К сожалению, еврей. В нашем отечестве любая другая национальность предпочтительнее, но личное и общественное не всегда совпадают. Так. Значит, это будет он, Леонид Григорьевич Ривкин. Лариса позвонила и велела ему прийти.

— Ларочка, а не поздно? Уже десятый час. Что скажет твой муж?

— А вот мы и послушаем. И захвати, пожалуйста, пижаму.

— У меня нет. Только халат.

— Ну, тогда халат. Пижаму купим потом. Я жду.

Журналист понял, что назревает скандал, в эпицентре которого ему суждено оказаться, но увильнуть не посмел.

Санжар вернулся домой поздно. Открыв дверь своим ключом, он прежде всего увидел в коридоре огромный чемодан, привезенный еще из Темиртау. В кухне мирно, как два голубка, пили чай с пирожными Лариса и незнакомый мелкий брюнет в банном халате. Иришка не спала, сидела рядом с матерью, крепко обхватив ее руками за талию.

— Ах, наконец, — сказала Лариса мужу почти нежно. — Мы не ложимся, ждем тебя. Дело в том, что я подаю на развод. Считаю непорядочным обманывать тебя дальше: познакомься — Леня, мой любовник.

Халат дернулся, чернявый приоткрыл было рот, но Лариса посмотрела на него укоризненно, и он замер. Санжар вынужден был признаться, что недооценил сметку супруги. Осталось возмутиться:

— Без стыда, при ребенке!

— Чья бы корова мычала, — спокойно откликнулась Лариса. — А ребенок все равно ничего не понимает.

Ира действительно не понимала. Она всегда видела, как родители любят друг друга, и вдруг ее теплый мир рушился по неизвестной причине.

— Папа, — голосок у дочери дрожал, — это правда, что у тебя есть другая дочь и ты меня больше не любишь?

Брошенный муж скрипнул зубами: и тут успела! Ответил, пристально глядя в лихорадочно блестевшие глаза ребенка:

— Я тебя люблю и буду любить всегда. Запомни. Вот мой телефон. — Он вырвал листок из записной книжки. — Я всегда готов прийти тебе на помощь.

Девочка бросилась к отцу. Она долго сдерживалась и теперь плакала навзрыд.

— Папа, не уходи! Мне не нравится этот чужой дядька! Останься!

Он поднял дочь на руки — легкая, как перышко синей птицы. Беззащитная. Детские слезы капали ему на лицо.

— Тихо, тихо, — властно произнес Санжар. — Сейчас я не могу, но мы скоро увидимся.

Он с трудом оторвал от себя детские руки и, подхватив чемодан с вещами, шагнул за дверь к новым семейным радостям.

В ту ночь Ира долго не спала. Она тяжело переживала свою первую катастрофу, которая, возможно, дала толчок всем последующим. Мир ее семьи, дом ее родителей рухнули в одночасье, и девочка больше не чувствовала себя защищенной и счастливой. Она любила маму и любила папу, но мама и папа больше не любили друг друга, и теперь ей придется жить с этим противным отчимом. Равновесие нарушилось. Почему никто не спросил, сможет ли она это вынести? Бессильная что-либо изменить, Ира только плакала. Картины, одна печальнее другой, теснились в пылающем воображении. К тому времени она уже прочла «Гамлета», и ей мерещилось, как в ухо спящего маминого мужа скатываются шарики ртути, давно собранной из разбитых градусников, а затем она сама выпивает остальное и умирает. В гробу тесно, и цветы белые, а не красные, как ей хотелось бы, к тому же они сильно пахнут, и она начинает задыхаться. Мама с папой плачут, обнимаются и целуются, а это самое главное. Однако ощущение несчастья почему-то не проходило.

В школе Ира ничего не сказала даже лучшей подруге, смеялась и озорничала по-прежнему, только с тех пор ее начали мучить приступы астмы. Мама водила девочку по врачам, которые, так и не найдя причины, сказали стандартную фразу, скрывающую бессилие медицины: на нервной почве. «Однако! — удивилась Лариса. — Какие нервы у десятилетнего ребенка?» Она всегда подозревала, что советские эскулапы — беспомощны, поэтому уже несколько раз ездила лечить воспаление желчного пузыря на воды в Чехословакию — сын Исагалиева легко доставал путевки. Но в данной ситуации она могла лишь купить дочери специальный аэрозоль, чтобы купировать приступы удушья.

Все это было ужасно некстати, поскольку Лариса занялась разменом жилплощади, а дело это требует времени и нервов. Санжар соглашался на любой вариант, и ей удалось за огромную престижную квартиру получить для себя небольшую трехкомнатную, на любимом Арбате. Дом дореволюционный, переживший перепланировку. В туалет можно было попасть только через треугольную ванную, имелись спальня с половиной окна, гостиная — с другой половинкой, где спала дочь, и кабинет, в котором неутомимый Леня день и ночь выстукивал на машинке свои статьи. Ларису квартира устраивала, Иришку нет — до мамы Раи и Аташки далеко, — но ее никто не спрашивал. Санжару в результате обмена досталась комната в коммуналке. Он присоединил к комнате жены и получил малогабаритную однокомнатную квартиру в спальном районе. Как только новая семья отца обустроилась, Ира решила перебраться к ним жить. Мама ее предала и больше не любит, чужой дядька ходит за мамой по пятам, обнимает и целует. Смотреть на них тошно.

Девочка тайком положила в портфель ночную рубашку и после школы поехала на метро в Черемушки. Ее встретили хорошо, но без восторгов: в комнате негде повернуться, а у беременной папиной жены своих дел хватало по горло. На ночь Ире поставили раскладушку в кухне, возле холодильника, в котором все время урчало, как в голодном животе, а выключаясь, он подпрыгивал, словно в лихорадке, и будил Иру. Впрочем, она и так почти не спала, все думала. Утром, поев на завтрак манной каши, категорически отвергаемой дома, сказала «большое спасибо» и отправилась в школу, а оттуда обратно к маме. Санжар предупредил Ларису по телефону, и та сделала вид, что ничего особенного не случилось, хотя тоже не спала ночь, замучив Леню вопросами, на которые он не знал ответа.

С тех пор Ирина появлялась в Черемушках изредка и ночевать не оставалась. Поговорит на кухне с папой, поиграет с новорожденным сводным братцем — и домой. Мама не запрещала, но и не одобряла этих посещений, ворчала:

— Почему ты тянешься к мужчине, поверяешь ему свои тайны? Для этого есть мать.

Впрочем, Лариса старалась подавить обиду. Она осталась без любимого мужа, а Ира без отца, и боль потери их сблизила. Лариса почувствовала если не ответственность, то несколько запоздалую, но уже вполне созревшую любовь к дочери.

А вот Леня заявлял жене открыто:

— Девочка отбирает у меня твое внимание и любовь.

— Подумай, что ты несешь? Сразу видно, что у тебя никогда не было детей!

— Роди, я не возражаю.

— Еще чего! С одной бы разобраться. Учится плохо, шалит, допоздна гоняет с друзьями по дворам. Хотя, возможно, потому и уход отца пережила легко — я опасалась, она станет закрытой, подавленной. Обошлось.

Лариса глубоко заблуждалась. После развода родителей Ирина так и не обрела душевного равновесия и существовала как бы в двух ипостасях. Одна — внешняя, которую видели все, и другая, сокровенная, скрытая глубоко в сердце. Эта двойственность сохранится на всю жизнь и станет причиной неустойчивости настроения, неожиданных переходов от радости к тоске, от восторга к сомнениям. Общительная и жизнерадостная днем, Ира тайком плакала по ночам, по-прежнему носила в портфеле пузырек с ртутью и хотела умереть. Учиться стала еще хуже. В дневнике теперь стояли одни двойки. Папа помочь не мог, Лене — так фамильярно Ира обращалась к отчиму, отказавшись называть его «дядей», — совать нос в свои дела она не позволяла. Не желая огорчать маму, девочка завела второй, ложный, дневник для дома, а в настоящем виртуозно подделывала мамину подпись. Учительница неоднократно вызывала родителей в школу, но Ира говорила, что мама болеет, а папа уехал за границу. Многочисленные открытки, которые приходили от директора, она выбрасывала, научившись открывать замок почтового ящика булавкой. В конце концов классный руководитель понял, что если Исагалиева не исправится, то останется на второй год, и сам отправился домой к нерадивой ученице. Обман раскрылся.

Лариса была настолько поражена и убита, что даже не ругалась, журналист пытался возмущаться и что-то произнес насчет «ремня», но она велела ему заткнуться, а Ира, не зная, куда деться от стыда, пошла в ванную резать себе вены. Увидев окровавленную дочь, Лариса взвыла и хотела вызвать «скорую», но Леня закричал страшным голосом, что «эта зловредная девчонка хочет его посадить за решетку» и влепил падчерице увесистую пощечину. Взбешенная супруга отхлестала нового мужа по мордасам, обозвала ничтожеством и отправила спать в кабинет. Он понял, что теперь ему предстоит долго и усердно замаливать свою вину.

Лариса перебинтовала дочери тонкие запястья, обе долго покаянно плакали, чувствуя невыразимую нежность и обещая больше никогда не огорчать друг друга.

— Когда я вырасту, а Леня сделается старым и больным, я стану за ним ухаживать, чтобы он понял, как был не прав, — сказала Иришка.

Они уснули под утро, обнявшись, в одной постели — девочка с забинтованными руками и ее потрясенная мать.

На следующее утро Лариса отвезла дочь к старшим Исагалиевым — пусть поживет некоторое время, успокоится. Между тем мама Рая и Аташка, узнав, что произошло, искренне смеялись.

— Выбрось, айналаин, все глупости из головы — и свои, и чужие, — сказала мудрая Раушан Иришке, сидевшей на коленях у деда. — Это еще не горе. Это совсем даже не горе, а забавный случай. Из-за такой ерунды жизнь не кончается. Родители разошлись — это печально, но тоже не конец света, ведь они — живы, и ты не одинока.

Старики просили отдать им внучку насовсем, но Лариса воспротивилась, да и сама Ира, соскучившись по маме, как прежде скучала по бабушке, через неделю пожелала вернуться домой. Теперь она убедилась, что мама ее любит. С тех пор жизнь арбатской семьи как будто вошла в нормальную колею и стала похожа на тысячи других жизней, где на поверхности не происходит никаких бурь, а о подводных течениях стараются друг с другом не говорить. Мать и дочь вместе ходили по магазинам и в гости, обсуждали текущие события, Ира подтянулась по всем предметам до крепкой тройки и даже великодушно простила отчима. В школе она по-прежнему оставалась заводилой, и полкласса после уроков толкалось у нее дома, а детский смех разносился по всей квартире. Леня, которому Лариса строго-настрого запретила корректировать поведение своей дочери, работал у себя в кабинете, затыкая уши ватой. Но то была его личная проблема.

Неожиданно, а возможно, вполне закономерно, отец Иришки получил направление на работу в советское торгпредство в Австрии: Саржан отлично владел немецким и был прекрасным экспертом по сталелитейной продукции. Перед ним открывались заманчивые перспективы, но особенно радовалась Ольга. Ей, замученной бытовыми неудобствами, предстояло несколько лет жить по европейским стандартам, а после заграничной командировки они смогут купить просторную кооперативную квартиру. Уезжали всей семьей в спальном вагоне скорого поезда Москва — Вена. Лариса, естественно, на вокзал не пошла, родители простились с сыном дома, а Иришка до последней минуты держала отца за руку, которую время от времени целовала. Саржан был растроган:

— Я буду писать.

— Я тоже! — крикнула девочка. — И пришли мне красивое платье! И лаковые туфли!

— Обязательно! Помни, что я люблю тебя.

Он крепко поцеловал дочь и шагнул с платформы на подножку, не предполагая, что в этой жизни они встретятся еще только раз, накоротке, когда он приедет на похороны отца.

Случилось это, когда Ирине было семнадцать лет.

Шакен Ахметович пролежал с инфарктом в отдельной палате Кремлевской больницы целый месяц и чувствовал себя уже вполне прилично: ходил по коридору, даже спускался на лифте в сад, где под присмотром медсестры гулял между клумбами по асфальтированным дорожкам. Июнь радовал теплом и сухой погодой, воробьи громко ссорились, тюльпаны цвели, а сирень наливалась томительным запахом.

Настроение у пациента было хорошим. Сегодня после обеда приедет Рая с Иришкой, чтобы на служебной машине отвезти его домой. У жены болят ноги, а внучка появлялась почти каждый день. Рассказывала о школьных экзаменах, о подружках, читала письма отца из Вены, на вопросы о семье отвечала весело: «Все просто замечательно!» Недавно Ира получила паспорт. Когда ее спросили про национальность, созорничала: «Мама у меня русская, отец еврей, а я казашка». Так казашкой себя и записала. Шакен не мог налюбоваться внучкой: вымахала под метр восемьдесят и уже оформилась — высокая грудь, крутые бедра и осиная талия. Шикарные волосы, густые и тяжелые, какие бывают только у восточных женщин, ложились красивой волной, глаза темные — зрачков не видно, брови круглые, словно нарисованные, а обольстительная улыбка не сходит с лица. Проказница, как в детстве, но прохожие уже оборачиваются вслед, и близок день, когда не одно мужское сердце будет разбито. Саржан хороший отец — не забывает свой долг, шлет посылки, одевает дочь красиво. Она того стоит.

Не далее, как вчера, Шакен спросил:

— За тобой мальчики ухаживают?

Она засмеялась открыто, заливисто:

— Не волнуйся, Аташка, из всех мужчин я люблю только папу и тебя. Если бы можно было отдать тебе свое сердце, я бы с радостью отдала. Да оно и так твое!

Он сжал ее маленькие крепкие пальцы:

— Оставь себе — скоро самой понадобится.

Ну вот, наконец появились его дорогие женщины с огромным букетом красных роз — Иришка постаралась, это ее любимые цветы. «А я всегда дарил жене незабудки. Ах, как хочется домой!» — с непонятной печалью подумал выздоравливающий Исагалиев.

Объятия, поцелуи. Рая что-то рассказывала про Ермухана, который повел своих детей в театр, Ира складывала в «дипломат» бритвенные принадлежности деда. Шакен снял ненавистную больничную пижаму и сидел за столом в брюках, голубой батистовой сорочке и при галстуке. Пиджак висел на стуле и ботинки стояли рядом — еще обед принесут. Только есть почему-то не хотелось.

— Я пока прилягу, — сказал он.

Лег на кровать поверх одеяла, закрыл глаза и умер.

На Кунцевском кладбище собралась, наверное, вся казахская диаспора Москвы — Исагалиева не только знали, что понятно, но искренне любили, а такое с большими начальниками случается не часто. Произносили речи — официальные и дружеские, длинные и короткие, на русском и казахском языках. Раушан грузно сидела на стуле в головах открытого гроба, стараясь навсегда запечатлеть в своем сердце последний скорбный портрет любимого мужа. Слез уже не было, была невыносимая тоска.

Рядом стояли сыновья, как полагается по старшинству: ближе к матери Джанибек с женой Галиной, потом Ермухан со старшей дочерью и Саржан с Ларисой — Ольга осталась в Вене. Внуки заняли место позади родителей, напротив — официальная делегация и люди с красными атласными подушечками, на которых лежали многочисленные награды Шакена. А там, дальше, — калейдоскоп лиц, грустных и любопытных. И венки, венки. Цветы, цветы. «Зачем ему теперь цветы? — подумала Раушан. — Суета. Скорее бы все закончилось. Сердце болит и ног не чувствую».

— Дать валидол, Раушан Касымовна? — наклонившись к свекрови, спросила внимательная Галина.

Рая тяжело качнула головой, не имея сил говорить. В это время Иринка обняла родителей сзади за шею и, когда три черные головы сблизились, прошептала:

— Я так вас люблю! Что же вы наделали?!

Раушан внезапно сказала как бы про себя, но внятно, и старшая невестка услышала знакомые властные интонации:

— Дура келин! Скоро перебесился бы. Нетерпеливая, сиротой дочку сделала.

Ирина несколько лет не видела отца и теперь заметила, как он располнел и поседел. Его письма она хранила, словно пылкая любовница, перечитывала, изучала каждую фразу, пугаясь стандартных слов — ей стало казаться, что отец отдаляется. Но что можно сделать на расстоянии? Он присылал ей посылки, выполнял просьбы, но однажды упрекнул в меркантильности. Ира переживала — разве не ясно, что она любит его не за тряпки? Просто здесь ничего нельзя достать. Хотелось поговорить, но не получилось: на поминках Ирина была на кухне, готовила вместе с другими женщинами бесконечные казахские кушанья. Во всех комнатах стояли длинные столы, одни люди уходили, другие приходили, где-то в глубине дедушкиного кабинета отдельно, за маленьким столиком, тихо потчевали муллу. Саржан на всякий случай держался подальше от Ларисы, сидел рядом с матерью и уехал на аэродром раньше, чем разошлись гости. Забежал поцеловать дочь. Ира ответно чмокнула его в щеку и весело помахала перепачканными тестом руками:

— Пиши!

— Хорошо, — кивнул он и ушел.

Теперь уже навсегда. Больше они не увидятся.

«Он забыл сказать, что любит меня», — подумала Ира и начала задыхаться.

Ингалятор остался в кармане куртки. Она прошла в коридор, натужно свистя бронхами, раскопала среди чужой одежды свою и вдохнула спасительное лекарство. Потом долго сидела под вешалкой и плакала, в суматохе забытая всеми. Плакала о том, что больше нет Аташки.

4

Сорок лет — коварный возраст для женщины. До зуда хочется изведать все, что не успелось, потому что еще совсем немного — и станет поздно, а жизнь-то одна, повтора не будет! Пограничные годы давят на подсознание, и даже самые уравновешенные дамы поступают непредсказуемо.

В Ларису словно бес вселился. Многие известные, а то и знаменитые поэты, писатели, художники ходили у нее в поклонниках, друзьях и приятелях, нашлись и враги — их жены. Она резвилась в кафе и ресторанах, пила, курила, ругалась матом, ездила на лучшие курорты, заводила интрижки, являлась домой за полночь и спала до полудня, потом шла на работу, как ходят в гости. Но Лариса правильно выбрала мужа. Леня был ей надеждой и опорой, а главное, защитой от себя самой, когда эмоции выплескивались бесконтрольно. Он терпеливо ждал, пока жена, пережив очередное разочарование, будет искать утешения у него на груди. Еще лет десять, и она утихомирится. Он ревновал безумно, но любил сильнее.

Дочь снова оказалась вне круга интересов матери, однако, когда Ирина перешла в десятый класс, Лариса спохватилась — пора выбирать вуз. В среде интеллигенции, к которой она себя относила, дети обязательно получали высшее образование. Так, неожиданно ее энергия переключилась на бедную девушку, которая не чувствовала призвания ни к одной профессии. Правда, нынешним летом в Тарусе, на даче, которую Леонид Григорьевич удачно приобрел у родственников великой поэтессы Цветаевой, Ирина вдруг пристрастилась к рисованию. Вначале просто искала предлог, чтобы надолго уйти с папкой ватмана из дома, подальше от нелюбимого, хоть и прощенного отчима, потом увлеклась — ее завораживали краски. Пробовала то акварель, то гуашь. Писала натюрморты, пейзажи, но все какие-то незаконченные, недодуманные, больше похожие на смазанные беглые наброски. Пыталась что-то понять в себе. Сидела на песчаном берегу Оки и наблюдала за изменчивой водой, лежала в высокой траве, разглядывая тающие в небе облака, а потом, не сверяясь с природой, переносила на бумагу то, что запечатлелось в душе, искала цветовое выражение своих ощущений. Так увлекалась, что забывала возвращаться к обеду, и сердилась, когда к ней приставали.

— Отвяжись от меня со своей курицей, — говорила она матери. — Пусть Леня ест, он любит.

Вечером делала себе бутерброд и аппетитно уплетала его, лежа с книгой в летней тишине своей светелки. Застав дочь за чтением «Бесов», Лариса спросила с сомнением:

— Не рано ли?

Дочь ответила:

— Мне интересно, значит, не рано. А ты сама читала?

Лариса мудро решила, что быть уличенной во лжи хуже, чем в незнании литературы, а потому честно призналась:

— Нет. Но я слышала — «Бесы» сложный и неоднозначный роман, по его поводу до сих пор идут споры.

— Вот и прекрасно, теперь я буду иметь собственное мнение.

— Ладно, — сказала побежденная воспитательница, — только не читай по ночам.

— Хорошо, мамулечка, — успокоила дочь и не выключала свет до утра.

Достоевский с восьмого класса был любимым писателем Ирины. Ее увлекали переживания, похожие на собственные, сложные характеры, бешеные страсти, поиск истины. Из его романов она впервые узнала о Боге и вере, о существовании Библии. Это оказалось намного интереснее, чем умереть, наглотавшись ртути. Бог дал каждому жизнь и место в этом прекрасном мире. Один раз! Этот дар надо ценить и спрашивать себя: для чего ты рожден и что хорошего сделал? Надо верить в себя и в Бога, любить людей и делать добро, особенно когда трудно. Разделить с каждым, что отпущено свыше. Тогда проживешь жизнь не зря.

Осенью состоялся семейный совет: куда будем поступать после школы? Уже теперь надо определиться, найти репетиторов и начать готовиться. Лариса носила акварели дочери к себе в редакцию, и один молодой художник сказал, что в Училище 1905 года, тем более в Суриковском институте Ире ничего не светит, но можно позаниматься пару-тройку лет по специальности и попробовать попасть в Полиграфический на факультет оформления печатных изданий.

С менталитетом удачницы и природной напористостью Ларису ни «несколько лет», ни «пробы» не устраивали. Она привыкла все делать наверняка — поехала в институт и показала там акварели Ирины, как оказалось, типичному представителю школы социалистического реализма. Он посмеялся: «Детский лепет на лужайке».

Не на ту напал: Лариса не поверила и рук не опустила. Перетряхнув знакомых, она достала адрес известного педагога и признанного мастера Леонова. Не откладывая решение проблемы в долгий ящик, поехала к нему домой с букетом цветов и огромной коробкой шоколадных конфет. Была неотразимо очаровательна и просила только об одном — за вознаграждение позаниматься с дочерью, чтобы та могла в следующем году поступить к нему на курс в Полиграф.

— Уважаемая Лариса Марковна, — вежливо сказал Леонов, принимая подарки как нечто само собой разумеющееся. — От меня многое зависит, но не все. Главное — есть ли у вашей дочери талант. Если есть, тогда будем разговаривать, и то, я ничего не обещаю скоро. Мои ученики, в зависимости от способностей, готовятся кто три года, кто пять, прежде чем поступить. При этом они все вышли из художественных школ или училищ, а у вашей девочки вообще нет навыка. Ее акварели достаточно беспомощны, по ним нельзя сделать ответственное заключение. У меня сегодня ученики будут живописать обнаженную натуру. Пусть ваша дочь придет, поработает с нами, тогда я смогу сказать что-то определенное.

Леонов — светило. Лариса расстроилась. Надо бы поискать для Иры другую профессию, но какую, когда у нее ни к чему нет способностей? Ладно, пускай сходит, нарисует голую бабу — все равно терять нечего.

Девушку снабдили холстом, палитрой, масляными красками, кистями и отправили на экзамен. Все это она держала в руках впервые, однако чувствовала себя уверенно. Это была авантюра — вроде взрослой шалости, но так даже интереснее. Она загорелась.

Во время экзамена Леонов ходил по большой зале с огромными окнами и наблюдал за работой абитуриентов. На одни полотна глядел мельком, другие рассматривал более внимательно, за спиной Ирины задержался дольше других, но ничего не сказал, да она и не знала, кто это такой. Когда дома мама, две мамины приятельницы и отчим увидели результат ее четырехчасового труда, то чуть не упали в обморок. На полотне была изображена не конкретная женщина-натурщица, а какой-то обобщенный образ без лица, с большими сиськами и толстыми ляжками, невообразимые сочетания красок резали глаза. Как ни странно, Ирина осталась своей работой довольна:

— Мам, я впервые писала маслом, и мне так понравилось!

Лариса не знала — плакать или смеяться, ясно одно — полный провал. Раздался телефонный звонок — это Леонов. Конфеты дорогие, потому счел нужным уведомить ее непосредственно. Воспитанный человек. Ужасно неловко.

— Извините за беспокойство, — произнесла Лариса убитым голосом. — Я уже все поняла. Мы не подходим.

— Нет, — сказал Леонов. — Вы ничего не поняли. У вашей дочери талант, и я ее беру, буду заниматься отдельно. Таким даром надо правильно распорядиться. Времени мало, и работать придется много: наймите педагогов по другим дисциплинам, по композиции, по шрифтам, они, знаете, не каждому даются. И еще учтите — аттестат должен быть очень хороший, при поступлении засчитывается средний школьный балл, а конкурс двадцать пять человек на место.

Лариса поблагодарила, повесила трубку и задумалась: главное сделано, неужели она не осилит остального? Первое — заявить в школе, что Ирина больше не будет ходить на занятия. Второе — заполучить в институте самых лучших педагогов по всем специальным предметам, причем желательно тех, кто принимает экзамены, пусть Ира обучается до следующей осени. Третье, и последнее: подключив Раушан, через год отправить дочь к родственникам в Алма-Ату — там можно устроить, чтобы девочка закончила десятилетку с отличными оценками.

Теперь многое зависело от самой Ирины, ей это нравилось, и она старалась, как могла, забыв о друзьях и отдыхе. Даже преподаватель-шрифтовик, въедливая и требовательная старая дева, удивилась: сделать такие успехи за короткий срок — большая редкость. После года напряженных занятий по специальности в Алма-Ате внучка Исагалиева не очень себя утруждала, однако связи на высшем уровне сделали свое дело: она привезла не только прекрасный аттестат, но даже направление от Казахстана, и в Полиграфический институт поступила. Лариса Марковна вздохнула с облегчением — путь дочери в большую жизнь она подготовила собственноручно. Вряд ли ее родной отец, с его международными контактами, мог бы сделать больше!

Ирина до последнего момента не верила, что пройдет отбор, и бурно переживала свой первый успех, не слишком вдаваясь в его технологию. На следующий день она восторженно написала отцу в Вену:

Любимый мой папка!

Представляешь — твоя дочь студентка! Мне самой не верится. Поступление стоило маме много денег и здоровья, теперь трудиться предстоит мне — дополнительно брать уроки у двух художников, чтобы догнать свой курс. Надеюсь, удастся — все говорят, что я очень способная. В нашей группе сорок человек, и все рисуют здорово, так как уже учились в среднем лет шесть, а я — нисколько, вот так! Девочки Леонова, с которыми я знакома, тоже поступили, и мы будем продолжать у него заниматься. Для работы мне срочно нужна голландская гуашь — полный набор в шестьдесят цветов, кисти колонковые круглые с № 1 по № 6, кисти китайские и голландские плоские №№ 11 и 12, немецкая и японская тушь, два французских угольника со скосом. У всех студентов это есть, но не представляю, где они достают.

Папка, я по тебе очень соскучилась. Отношения у нас какие-то скомканные, на поминках так и не удалось поговорить. Мы столько лет не виделись, разлука углубляет пропасть между нами, а мне хочется всегда чувствовать тебя рядом и чтобы мне уделялось больше внимания. Меня сильно задело, что ты не позвонил мне, не узнал, как я сдала экзамены, а только прислал фломастеры. В последнем письме ты обвиняешь меня в меркантильности, но я не виновата, что здесь ничего нельзя купить, поэтому в том, что ты мне присылаешь, как раз и проявляется твое отношение ко мне.

Вижу, что меняюсь не только я, но и ты, и хочу понять моего нового папку. Знай, я очень тебя люблю и жду от тебя того же. Я давно не писала — шли экзамены, было некогда. Теперь, если тебе интересно, буду писать обо всем подробно. Пап, пришли мне фен для волос. Передай привет жене и поцелуй за меня детишек.

Целую тебя много, много раз. Ирина.

На факультете оформления печатных изданий спектр учебных дисциплин был действительно велик. Преподавались основы изобразительной грамоты, всего понемногу — рисунок, письмо акварелью, гуашью, темперой, маслом, написание шрифтов. Книжные графические работы, предназначенные для оформления или иллюстрирования печатной продукции, вообще очень разнообразны. Искусство графики включает: рисунок, гравюру, в том числе литографию и ксилографию, причем гравюра требует очень жесткого рисунка и твердой руки, ведь исправить ничего нельзя. Еще фотография, которую нужно перевести в графику, фотоиллюстрации, коллажи. У Ирины, не имевшей за плечами опыта других студентов, голова шла кругом, но разбираться в теории и истории искусства помогала редкая начитанность, а на практических занятиях она старалась, как никогда, впервые в жизни почувствовав свободу и личную ответственность. Это вдохновляло, хотя оценки оставались посредственными, и в этом нет ничего удивительного, ей еще многое предстояло усвоить из того, что проходят в художественных школах.

Работали в реалистической манере. Ходили на этюды в сады и парки, писали в мастерской натюрморты, фигуры, отдельные части тела, учились передавать объем цветом, обходясь без черной краски, компоновать группы. Ирина обладала врожденным чувством композиции, что так важно для оформительских работ, и тут у нее проблем не было, она получила «пять» за иллюстрации к своим любимым «Бесам». А вот рисунок, к сожалению, хромал, возможно потому, что в основе не было крепкого начального классического образования. Зато цвет она чувствовала очень сильно и применяла смело. Многим преподавателям такая инициатива не нравилась. В традиционном советском искусстве яркие, тем более кричащие, цвета не приветствовались, считались «не нашими», как и вообще любой авангард. Из-за этого по живописи Ирина нередко получала «тройки». Как-то на занятиях ей сделал замечание педагог, которого она не слишком ценила:

— Ты невнимательна. Так ничему не научишься.

— Разве можно научить искусству?

— Тогда что ты тут делаешь?

— Набиваю руку, чтобы получить диплом о высшем образовании.

— Мне не нравится твой цинизм.

— Это не цинизм, а прагматизм. Если следовать словам Голубкиной[16], то изучение предназначено для того, чтобы овладеть своими силами, и из этого многое придется выбросить, так же, как выбрасываются учебники. Вот и я беру то, что берется. Остальное — не мое и мне никогда не пригодится.

Педагог вспыхнул:

— Голубкина не авторитет, она отклонялась от соцреализма. Этот безыдейный козырек над парадным крыльцом МХАТа вообще ни на что не похож!

— В этом-то и есть самое главное. Коро[17]считал, что лучше быть нищим, чем эхом живописи других. Может, он для вас авторитет, хотя бы потому, что иностранец?

Ирина не любила, когда ей что-то навязывали, но требования педагогов обычно выполняла. Зато, если давалось свободное задание, никогда не копировала натуру. Ее эскизы отличались от работ других студентов своеобразием композиции и цвета. А вообще она всегда была человеком настроения или, как сама говорила, вдохновения: то запоем рисовала, то неделями не притрагивалась к кистям. Правда, так случалось уже позже, на старших курсах, где студент может позволить себе нечто подобное. В первые два семестра Ирина оказалась загружена настолько, что времени оставалось только на короткий сон. Но все же и на этом этапе для нее важнейшей потребностью было общение со сверстниками.

Ей нравилось, что так много народу примерно одного возраста объединены одной целью в одном месте. Жизнерадостная, оптимистичная, добрая, она излучала приветливость и обаяние, и к ней тянулись. Она была ровна со всеми, но двух настоящих подруг приобрела — Наташу черненькую и Наташу беленькую. Обе скромные, трудолюбивые и веселые, а главное — верные. Они рядом сидели на занятиях в аудитории, по очереди записывали лекции в одну тетрадь, вместе ходили на этюды, в перерывах совали друг другу домашние бутерброды. Вокруг них лепились еще пара девочек и два-три мальчика. Всей компанией по выходным ездили в Серебряный Бор купаться, проказничали и хохмили, причем первенство принадлежало Ирине. Как-то на спор она взялась без единой копейки в кармане добраться до дачи одной из подружек в Валентиновке. Каково же было изумление, когда Ира оказалась на месте раньше тех, кто уехал на автобусе! Что ж тут удивительного? Стройная высокая девушка, очень броской внешности, с необычайно нежной, бархатистой, как персик, кожей, под весенним солнцем мгновенно покрывавшейся легким загаром, с естественным румянцем и открытой улыбкой на сочных губах. Редкий мужчина мог устоять перед таким очарованием.

Студенчество как образ жизни выглядел в глазах Ирины привлекательно еще и потому, что дома обстановка оставалась напряженной. Удачно пристроив дочь, мать вернулась к заботам о собственной персоне и веселой жизни в кругу друзей, а Леня, безуспешно дожидавшийся, когда же супруга утихомирится, сделался желчным и неуживчивым. Он постоянно ворчал, что Ирина, которая с детства была неряхой и разбрасывала предметы своего туалета по всей квартире, теперь еще заполонила весь дом рулонами ватмана, раскрашенными холстами, выжатыми тюбиками краски. В кабинете отчима теперь стоял мольберт, валялась несчищенная палитра и воняло разбавителем. Леня сердился еще сильнее оттого, что жену беспорядок мало волновал. «Слава богу, — рассуждала Лариса, — будущее дочери определено. Ириша получит красивую интеллигентную специальность, а уж в издательство после института я ее устрою. О приличном муже при такой красоте тоже нет причин беспокоиться».

На факультете, как во всех гуманитарных вузах, училось намного больше девочек, чем мальчиков, большинство из которых были совсем юными. На их фоне выделялся Сергей Филиппов, сын признанного мастера книжной иллюстрации. Парень уже отслужил в армии и, несмотря на отцовские связи, три года подряд безуспешно пытался поступить в Полиграфический институт. Филиппов-старший сам вышел из школы знаменитого Фаворского[18]и сыну дал начальное классическое среднее образование, но, зная его ограниченные возможности, обучил торцовой гравюре на дереве, как наименее сложной. Однако без вузовского диплома в кармане сделать карьеру невозможно. И вот наконец, в 23 года, Сергей стал студентом. Интересный, модно одетый блондин, крупный и от этого даже чуть косолапый, но не увалень: в ухаживании за девицами проявлял неукротимую энергию в силу не только возраста, но и темперамента. Вокруг него всегда вертелись шустрые претендентки на мужское внимание, и он постоянно влюблялся то в одну, то в другую. Никто не успел ничего особенного заметить, как вдруг стало известно о его помолвке с Ириной. Теперь этих двоих видели только вместе, счастливых и веселых. Пара выглядела удивительно гармонично — очень русский по складу, слегка полноватый светловолосый жених и тонюсенькая, с раскосыми глазами брюнетка.

Мама Рая проникновенно взглянула на избранника внучки и выбор одобрила.

— Он любит тебя, айналаин. Держись за него и никогда не оставляй.

Наташа беленькая обиделась, что подруга скрытничала и такую сенсационную новость пришлось узнавать вместе со всеми. Наташа черненькая, более вдумчивая и наблюдательная, спросила:

— Не рано ли идти замуж в девятнадцать лет за первого мальчика, в которого влюбилась? Конечно, по виду — не без опыта, из состоятельной семьи, но тоже всего лишь первокурсник.

Ира ответила коротко:

— Так будет лучше для всех.

Она никому не призналась, что испытывает к Сергею не любовь, а лишь симпатию, но это единственный способ уйти из дома и стать самостоятельной.

Наташа поняла, что тема закрыта. Подруги откровенно, в деталях, обсуждали любые вопросы, в том числе интимные, но, если дело касалась семейных неприятностей, Ира замыкалась и лишь улыбалась — все хорошо! Она всегда выносила на люди свой светлый образ, тем сильнее в тени ее разъедала ржавчина печали.

Через месяц Сергей и Ирина поженились. Свадьба была пышной — родственники с обеих сторон считали ниже своего достоинства уступить друг другу в щедрости, хотя Лариса считала, что дочь поспешила — могла найти кого и получше. Правда, за спиной у жениха богатый папаша и жить Ирина уйдет к мужу, что немаловажно.

Валентин Васильевич Филиппов, ксилограф, давно работал в штате крупнейшего столичного издательства. Известный график имел широкие связи, получал большие гонорары и жил на широкую ногу. Издатели, актеры, художники, писатели, среди которых многие с громкими именами, приходили к нему домой без приглашения и оставались на обед, который мог длиться до бесконечности, потому что прибывали все новые и новые люди. За столом говорили о делах, о выставках и свежих именах в искусстве, спорили о направлениях и мастерстве. Напившиеся сверх меры ночевали в кабинете графика на тахте или просто на ковре, подложив под голову диванную подушку. Среди гостей всегда было много молодежи, уже вкусившей сладкого яда богемной жизни: сын популярного фантаста Женя Аронов, подвизавшийся в журналистике, сын известного кинооператора Петрицкий, увлекавшийся фотографией. Естественно, и Сергей готовился пойти по стопам своего папаши.

Отцу жениха Ирина понравилась сразу. Как натуре художественной ему прежде всего импонировала красота девушки, в которой, несомненно, присутствовало нравственное начало, усиливающее притягательность внешности. Привлекал веселый, легкий нрав. Филиппов устал от выходок неуравновешенной супруги и рассчитывал, что с приходом невестки атмосфера в доме разрядится. Но как раз жена бурно протестовала против женитьбы сына. Двадцать пять лет она успешно командовала двумя мужчинами и менять в этой расстановке сил ничего не собиралась. Нельзя допустить, чтобы ее собственностью, ее мальчиком распоряжалась какая-то соплячка!

О жене Филиппова — разговор особый. Евгения Леонтьевна, женщина интересная, пышногрудая, отличалась неудержимой тягой к красивой жизни и железной хваткой. Судьба долго ее не баловала. Родилась от неизвестного отца, мать-алкоголичка умерла, когда Женьке было четырнадцать. Школу девочка тут же бросила и устроилась уборщицей в овощной магазин, где подворовывала помаленьку себе на пропитание. Поймали, побили и выгнали. Взялась на почте разносить телеграммы и однажды постучалась в квартиру, где гуляла мужская компания. Ватага проходимцев ее изнасиловала. Поуродованная Женя долго лежала в больнице, пыталась отравиться и даже состояла на учете в психдиспансере, но потом успокоилась, затвердела и начала в этой неприветливой жизни обустраиваться с умом. Понимала, что неграмотная сирота может пробиться к хорошей жизни только через свое красивое тело, поэтому мужчин у нее случалось много, ласки она терпела и сама виртуозно имитировала страсть, но оргазма никогда не испытывала. Одно время успешно подвизалась натурщицей у живописцев, но те видели в ней только модель, а не потенциальную жену. Потом Евгения по протекции получила место буфетчицы в Доме художника, где между делом лихо обсчитывала захмелевших членов союза. Она научилась пить, курить и с первого взгляда оценивать личные качества и финансовые возможности клиентов. Народу тут толкалось видимо-невидимо, оставалось присмотреть себе денежного и покладистого супруга. Присмотрела подающего надежды графика Филиппова и увела от жены и ребенка, не испытывая ни вины, ни жалости.

Потратив много усилий на построение семьи и достижение материального достатка, Евгения Леонтьевна считала естественным пользоваться плодами своей стратегии всю оставшуюся жизнь. Мечта жить со вкусом и по хотению, получать любые доступные удовольствия, презирать мнения и нужды окружающих, которые когда-то презирали ее, наконец воплотилась в действительность. По внутренней своей сути буфетчица была патологически ленива. Прежде вертеться ее заставляли обстоятельства, теперь она даже голову ходила мыть в парикмахерскую. Приходящая женщина выполняла домашнюю работу и что-то готовила для мужчин. Хозяйка особых претензий к ней не предъявляла, сама, по буфетной привычке, обходилась сосисками, пирожными и портвейном «777», отчего заметно прибавила дородности, хотя обаяния не растеряла.

В образе ее жизни не было ничего особенного, особенное заключалось в некотором психическом расстройстве Евгении Леонтьевны, достаточно специфическом. Изнасилованная в юности, она навсегда потеряла вкус к сексуальной стороне отношений с мужчинами, но не интерес. Прибрав к рукам Филиппова и став его законной половиной, буфетчица постепенно снизила накал разыгрываемой чувственности до минимального уровня и даже иногда отказывала мужу в близости, ссылаясь на женские недомогания, чем обеспечивала себе не только покой, но и сочувствие. Беременность она приняла как необходимость, которая к тому же ограждала ее от супружеского домогательства. Роды прошли тяжело: ребенок весил пять килограммов, разорвал матери что только можно, даже повредил лобковую кость. После этого Евгения целый год лечилась и потом допускала мужа к пострадавшему лону по большим праздникам или за дорогие подарки. Ребенок, причинивший столько боли, особой нежности у нее не вызывал. Она чаще ругала сына, чем ласкала, называла увальнем, недалеким, неприспособленным и требовала жесткого подчинения своим желаниям. Сергей рос в жесткой моральной зависимости от матери, как позже от отца — в финансовой.

Продолжая любить жену, Филиппов был вынужден снижать гормональный тонус на стороне. Узнавая о мужниных шалостях, Евгения не только не ревновала, но не раз подсовывала ему своих приятельниц, устраивая дело так, чтобы иметь возможность наблюдать за любовниками или хотя бы слышать издаваемые ими звуки. Это ее возбуждало, и тогда она ночью подкатывалась к мужу в надежде испытать нечто похожее. Не получалось. Характер несчастной женщины раз от разу портился все больше. Она устраивала скандалы по самым ничтожным поводам, безжалостно била посуду и ругалась, как боцман. Терпеливый Филиппов в летнее время сбегал от такой жизни в гараж, где, в дополнение к просторной мастерской, которую он содержал вместе с другом, оборудовал себе небольшую домашнюю и поставил там обшарпанный диван. Потрудившись в охотку, он сладко засыпал под музыку старых пружин, чувствуя себя вполне счастливым.

Молодые поселились в большой квартире Филипповых, в комнате Сергея, куда он, изрядно выпив, под гиканье загулявших гостей на руках внес юную неопытную жену. У него была кое-какая практика, и первая брачная ночь прошла бурно. Ирина смущалась до слез, что вызывало еще больший восторг у счастливого обладателя прекрасной женщины, ныне ставшей его законной половиной, причем несомненно лучшей. Когда жене понадобилось пройти в ванную комнату, он взялся ее проводить, но прежде тихо выскользнул в коридор и закрыл все другие двери. Ира слышала какой-то свистящий шепот и пререкания, но была слишком отвлечена важностью свершившегося, чтобы удивиться или задуматься о чем-то постороннем. Впрочем, если бы ей заранее сказали, что ее свекровь, мягко говоря, психически неустойчива, что у Сергея тяжелый характер и дурная наследственность, вряд ли это что-либо изменило.

Еще вчера видный парень Ирине просто нравился, но ныне она испытывала к нему чувство, которого в себе не подозревала, — томительную страсть рано созревшей девушки. Это была редкая, сильная и болезненная любовь, возникшая, казалось, из ничего. Любовь незнакомая — властная, упорно зовущая, переворачивающая все внутри. С каждым днем страсть все сильнее ее захватывала, пока не подчинила волю и разум. Ирина познала вкус — быть рабой любимого. И ничто не могло ее смутить, переубедить. Так мучительно сладко выполнять его прихоти. Хотелось приносить радость, добро, отдать всю себя до донышка. Она страдала от счастья, чувствуя прикосновение его тела, млела, когда он обцеловывал ей каждый палец на ногах, каждую сокровенную точку тела. Эмоции переполняли Ирину, захлестывая стыдливость.

Новая любовь привязала ее к мужу тем сильнее, что заместила другую — любовь к папе и маме, которая крошилась и давала трещины, а вскоре и ту, незамутненную взаимную любовь к маме Рае — всего через год после Ириной свадьбы бабушка скончалась. Это был тяжелый удар, и Ира все теснее жалась к Сергею, теперь самому дорогому человеку. Они пришли на поминки в дом Раушан, полный казахской родни, но, увидев там Ларису Марковну, Сергей повернул назад — он не ладил с тещей, и Ира ушла вместе с ним. Муж стал ей ближе.

Она долго горевала. Бабушка часто приходила к ней во сне, обнимала полными горячими руками и говорила: «Айналаин, девочка моя». Ира плакала. Больше этих слов ей никто и никогда не скажет. Сергей жену утешал, как мог. А мог он многое, и она перестала плакать и опять начала смеяться и излучать радость, хотя образ мамы Раи всегда витал рядом.

Свекровь, которая поначалу встретила невестку в штыки, познакомившись поближе, попала под ее обаяние. А Ирина, после натянутых отношений в арбатской квартире, с упоением погрузилась в богемную жизнь семьи Филипповых. В доме был культ еды, в который она удачно вписалась со своим умением готовить, унаследованным от бабушки. Ире нравились гости и богатый стол, у нее на все была легкая рука — на пироги, на печенье, на знаменитый бешбармак. Врожденное чувство цвета невольно заставляло продумывать, какие для данного блюда нужны ложки и вилки, как и в какие плошки, тарелки уложить еду, чтобы получилось красиво и радовало глаз, она словно компоновала натюрморты, каждый раз новые. Стол ломился от разнообразных вкусностей, но и пили много, и курили непрерывно. Отец и сын — здоровяки, свекровь тоже. Ирина старалась не отставать, особенно полюбила шампанское и сигареты «Аполлон». После неумеренных возлияний они проводили с мужем дивные ночи, наполненные сексуальными фантазиями, на которые в трезвом виде трудно решиться.

Наблюдая, как красиво, обильно и вкусно готовит Ирина, свекровь говорила с восхищением, перекрывавшим зависть:

— Ну, ты Сереженьку и ублажаешь! Правильно. Мужчина должен быть полон сил для выполнения супружеского долга и не бегать на сторону. Мне нравится, как он тебя ласкает, это у него от Владимира Васильевича. Я смотрю, по части обедов ты и свекра взяла под опеку. Вот уж напрасно! Не в коня корм. Скажу тебе по секрету: когда-то он отличался недюжинным темпераментом, а теперь скис. Может, от своих деревяшек? Ты видела, сколько у него досок в гараже? Летом работает допоздна и даже спит там, я не возражаю. Зачем мне дома стружки? В паркет забьются — не выковыряешь. А женщины к нему туда ходят? Ты как думаешь?

Ирина смущалась. Подобные разговоры казались ей странными — о таком можно шептаться с близкими подругами, но не со свекровью же! Она еще не знала о болезненном интересе Евгении Леонтьевны к проблемам пола.

На втором курсе Сергей перешел на заочное отделение и стал работать с отцом, чтобы иметь собственные деньги. Прежде зависимость от родителей не казалось ему обременительной, но теперь появилась Ира, которая чувствовала себя неуютно под назойливым оком свекрови и, хотя никогда не жаловалась, стала более скованной ночью, пыталась сдержать и его любовный пыл. Поэтому, когда в кооперативе художников освободилась однокомнатная квартира, сын попросил отца дать взаймы всю сумму, а была она немалой. Союз Сергея и Ирины был основан не только на любви, но и на совместной жизни в искусстве, на общей системе восприятия мира, что сообщало браку глубину и прочность, поэтому Валентин Васильевич денег не пожалел. Счастливые молодые переселились на первый этаж в том же подъезде, но долг нужно было отдавать, и Сергей упорно трудился с утра над заказами, а вечерами продолжал учиться. К окончанию института Филиппов-младший уже зарекомендовал себя как толковый график, хотя и не хватающий с неба звезд, но надежный, а стоимость квартиры была отцу возмещена.

Ирина тоже расквиталась с вузом, представив в качестве дипломной работы удачные иллюстрации к стихам чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды. Книгу, не без протекции Филиппова, выпустило издательство, в котором он работал. Уже тогда отчетливо проявилась сложность, многослойность композиции и философского мышления будущей художницы. Однако по большинству предметов оценки на вкладыше к диплому стояли посредственные.

Сергей категорически воспротивился, чтобы жена после окончания института занималась творчеством.

— Зачем тебе работать? Материальных проблем у нас нет, везде знакомства, связи. Хватит того, что ты готовишь мне краски.

Он не упомянул, что Ирина также исправляла его эскизы, подбрасывала ему идеи и давала советы по композиции, безошибочно чувствуя, как лучше расставить фигуры. Валентин Васильевич не сразу понял, почему у сына вдруг так выросло мастерство, а разобравшись, с искренним восхищением сказал:

— Твоя жена талантливее тебя!

И потом не раз повторял эту фразу, не по умыслу травмируя эмоционально неустойчивую натуру сына, которого плохо знал. Сам известный график обладал крепкими нервами. Постоянно заваленный работой, он давно отстранился от родительских обязанностей, без боя уступив жене формирование характера мальчика. Считал, что достаточно научить его профессии и обеспечивать материально, а в задушевных беседах Сергей не нуждается: парень — не девка.

Чем чаще старший Филиппов превозносил творческие способности невестки, тем настойчивее младший требовал, чтобы Ирина, которая уже успела поучаствовать в двух выставках, занималась исключительно домашним хозяйством, раз у нее это получается столь блестяще, ведь принимать приходилось не только друзей и людей приятных, но просто нужных, от которых зависели заказы, а значит, и благосостояние семьи. Радушная хозяйка никого из гостей не оставляла безразличным. По русскому обычаю спиртное лилось рекой. Ирина и сама с удовольствием пила уже не только шампанское, но и водочку, чувствуя приятное освобождение от въевшейся в кровь материнской опеки. Всецело захваченная любовью, она легко согласилась с решением мужа не заниматься графикой и не делала попыток соревноваться с ним, а хотела только помогать.

Общительная хорошенькая женщина быстро находила заказы, а он подписывал и выполнял договоры. Через пару лет заработанных денег Сергею хватило не только на безбедное житье, но и на машину, и на норковую шубу жене. Она купалась если не в роскоши (роскошь при социализме понятие условное), то в большом достатке. Неограниченные возможности удачно наложились на абсолютный вкус Ирины, которым ее наградила природа, как награждает иных абсолютным слухом. Она очень красиво одевалась и никогда не носила дешевых вещей, и чем вещь была дороже, тем больше ей шла, словно она родилась королевой. В ней видна была порода — полукровки берут от родителей самое лучшее.

Подруги с осторожностью хвалили ее вещи, потому что Ира тут же с радостью их отдавала, и отказываться было бесполезно — ей доставляло большее удовольствие дарить, чем дары получать. Друзья приходили в гости с бутылкой вина, а уходили с полными руками — насует кульков с едой, с презентами. Первый вопрос, который Ирина задавала при встрече с друзьями, — как дела, нужна ли помощь?

Обе Наташи тоже вышли замуж, причем черненькая — за Сережиного приятеля. Теперь они ходили друг к другу в гости по-семейному, а когда Наташа родила, Ира засыпала мать и дитя подарками и просто расцветала, общаясь с маленьким человечком. Она словно говорила с ним на одном языке, хотя он издавал лишь примитивные звуки. Однажды восьмимесячный ребенок сидел в своем высоком стульчике вместе со взрослыми за обеденным столом. Четверо друзей ели и беседовали, не обращая на него внимания, Ирина, как всегда, заливалась своим открытым серебряным смехом. Младенец долго смотрел ей прямо в рот и вдруг, стараясь подражать, впервые засмеялся сам. Потом еще и еще — он раскрывал крошечные губки и закидывал назад головку, как это делала Ирина.

— Ирка, потрясающе! — восторженно воскликнула Наташа. — Этот карапуз в тебя влюблен. Пора заводить собственных детей.

Ирина ничего не ответила. Чувство материнства в ней было сильно развито, однако она уже успела сделать аборт — ребенка не хотел Сергей, причем причины не объяснил. На второй аборт она пошла по собственному побуждению, считая, что ребенок зачат после неумеренного возлияния спиртного, третий ей предстоял на следующей неделе — из-за страха, что ребенок унаследует психическую болезнь. Она не решалась поведать подруге о своем ужасном открытии — мать Сергея ненормальна!

С абортами помогала мама. Пришлось ей рассказать. Лариса ужаснулась:

— Ты должна срочно развестись. У тебя все впереди, встретится настоящий человек, и еще успеешь заиметь здорового младенца.

— Мама! Что ты говоришь! Я люблю Сережу, я уже больше десяти лет его жена!

— Ах, господи, я тоже была женой твоего папы, и, поверь, мы очень пылко любили друг друга. Но жизнь не стоит на месте, приоритеты меняются, и никто не знает, что произойдет завтра.

К такому шагу дочь была не готова, и подобные разговоры представлялись ей кощунством. Они с Сережей вместе навсегда — в счастье и в горе.

Отдельная квартира не спасла Ирину от назойливого внимания свекрови. Пока мужчины трудились над гравюрами, Евгения Леонтьевна целыми днями сидела у невестки, наблюдая, как та готовит, стирает, гладит. Этот тяжелый взгляд вызывал почти осязаемое напряжение в воздухе, но нельзя же ее выгнать! У Иры начинались приступы астмы, все валилось из рук, она боялась пойти в туалет, помыться в ванной, чувствуя, что свекровь стоит под дверью и прислушивается к каждому шороху, подглядывает в замочную скважину. Ночью дородная дама выходила на улицу с табуреткой, пробиралась в палисадник и подсматривала в щель между занавесками, как молодые занимаются любовью, а потом бесстыдно выпытывала у невестки подробности. Пришлось повесить на окна толстые непроницаемые шторы, которые не раздвигались даже днем.

Иногда в гости к дочке заходила мать, часто они вместе отправлялись на Ленинградский рынок, где с Ирой здоровались все торговки. Одна грузинка постоянно отказывалась брать деньги за зелень.

— Почему? — удивилась Лариса Марковна.

— А, — отмахнулась дочь. — У нее был острый приступ холецистита, я сбегала домой и принесла ей импортное лекарство, у нас в аптечке стояло. К счастью, помогло. Такую ерунду до сих пор забыть не может.

Мать Ирины и свекровь не симпатизировали друг другу, хотя внешне держались в рамках, даже отпускали стандартные комплименты, но если заходила Наташа, бывшая буфетчица кривила губы:

— Зачем ты, знакомая с самыми знаменитыми людьми из высшего общества, водишься с нищей дрянью? Она же у тебя вещи ворует! На ней твои бусы!

— Не смейте так говорить о моей подруге! — не выдерживала Ирина. — Эти бусы я ей подарила! А общество, о котором вы говорите, высшим уже не может быть только потому, что туда вхожи вы сами!

Но чаще Ирина молчала, не вступая в бессмысленные пререкания. Не рассказывала она близкой подруге и другого, что тревожило ее гораздо больше, чем выходки ненормальной свекрови: Ирина поняла, что Сергей тоже болен, возможно, не так тяжело, как мать, но болен несомненно, и болезнь развивается во времени. Физически сильный, он много пил, становился неуправляемым, грубым, склонным к насилию и патологически ревнивым, хотя повода Ирина не давала. Ну, пококетничает, как все женщины. А однажды, на летнем отдыхе в Крыму, Сергей, уходя из гостиничного номера играть в бильярд, привязал Ирину за ногу к кровати. Вернувшись, не мог вспомнить, зачем это сделал, хотя перед тем выпил всего пару бутылок пива. Он просил у жены прощения, клялся, что любит ее больше жизни и пить прекратит. Она простила — как она могла не простить своего дорогого мужа и единственную опору? После этого случая их объятия сделались еще жарче, еще безумнее, словно они хотели налюбиться впрок.

Однако надолго Сергея не хватило: пить он не бросил и еще шире распахнул объятия друзьям и приятелям. Праздничные застолья превратились в ежедневный ритуал. Сын брал пример с отца, не имея его стойкости и чувства меры. Разгульная жизнь сделала из квартиры проходной двор, прокуренный, пропахший спиртным, часто облеванный. Выставив за дверь последнего забулдыгу, порой очень именитого, Ирина становилась перед мужем на колени:

— Я люблю тебя! Я все для тебя сделаю, только давай прекратим эти сборища!

— Но они мне приятны, — возражал Сергей слегка заплетающимся языком. — А если ты против, значит, не любишь меня.

— Люблю. Обожаю.

— Ну, тогда не сопротивляйся, иди ко мне.

И она шла. И он любил ее, а она любила его, надеясь, что силой своей любви сможет отвратить мужа от пьянства.

— Прости меня, я опять проявил слабину, — каялся утром Сергей. — Ведь мне никто не нужен, кроме тебя. Тебя одну люблю до гроба!

Это была слишком страстная любовь, чтобы длиться вечно. Но, видимо, она была больше плотской, чем духовной, потому долго не хотела умирать и крах наступил не сразу. Постепенно Ирина начала сознавать, что делает что-то не так. Каждую ночь Сергей дебоширил, а она стояла на коленях и твердила ему, что любит. Они ругались, не менее бурно мирились, а потом, напившись с горя, оба целый день спали. Ирина жила, как в дурном сне, который хочется, но страшно прервать, не представляя, какова будет действительность. Отношения со свекровью и мужем портились день ото дня. Появилось жуткое ощущение, что она катится в бездну со страшным ускорением, а зацепиться не за что. Разорвать порочный круг оказалось нелегко — ведь она любила Сергея и была им любима. Это она знала точно.

Молодая творческая энергия, не получая применения, бурлила, побуждала к деятельности, которая могла бы восстановить утраченное душевное равновесие. В Ирине подспудно бродили художнические идеи, остававшиеся нереализованными. Как-то Ирина достала походный этюдник, поставила на него специально обработанный картон, разогрела спичкой крышки старых тюбиков масляных красок. Чувствуя нетерпение в руках, нервно мяла пальцами кисточку и обдумывала композицию, которую уже видела в общих чертах внутренним зрением. Вернулся с работы Сергей, и разразился скандал.

— Я же просил тебя никогда этим не заниматься! Ты достаточно мотаешься по издательствам, ищешь заказы, утверждаешь макеты. Я зарабатываю на сладкую жизнь и могу выполнить любое твое желание! Разве этого мало? И вообще, живопись — не твое дело! Вспомни свои институтские этюды — у тебя все равно ничего не получится!

Они крупно поссорились, потом опять помирились, казалось надолго. Он перестал покупать водку, и оба перешли на давно забытое шампанское. Любовь опять расцвела, и Ирине подумалось, что забрезжил рассвет. Сергей бросал ей в бокалы какие-то таблетки, сначала тайно, потом явно.

— Зачем? — блаженно улыбалась Ирина.

— Для остроты ощущений.

— Но я и так сгораю дотла!

— А я чувствую разницу.

Она не в силах была противиться. Без мужа она погибала, как погибала с ним. Изматывающие ночи, утомительные дни. Сергей — крепкий физически и Ира — хрупкая, с расстроенными нервами и мучительной астмой.

— Я больше не хочу пить, — заявила она однажды со слезами и вдруг добавила более твердо: — Мне нельзя! Понимаешь?

Сергей схватил ее за тяжелые волосы, намотал на руку и потащил в постель. Она была унижена: насилие — физическое, тем более моральное — вызывало бурный протест. С тех пор как Ирина ушла из дома, она считала себя свободной, но свобода оказалась эфемерной. Веревки, которыми муж привязывал ее в Мисхоре, он отмолил, веревки забылись, а теперь вспомнились. Отчаяние охватило Ирину, которая опять была беременна и на этот раз твердо решила сохранить ребенка.

Когда Сергей, утомившись, заснул, она наскоро оделась и сбежала к Наташе беленькой — у нее муж в командировке, а у черненькой ребенок, его можно напугать. Так рано метро еще не работало, пришлось брать такси. Подруга, даром что заспанная и в бигуди, все поняла без слов, налила гостье горячего чаю с мятой, ромашкой и медом, уложила в свою постель — пусть спит хоть весь день.

Ирина прожила у Наташи неделю, успокоилась и немного выговорилась — впервые за столько лет. Но нельзя же вечно прятаться от мужа, а главное, от себя.

— Куда пойдешь? — спросила беленькая, видя, что Ира собирается.

— Если б я знала!

Ей не с кем было посоветоваться. Представила лицо мамы Раи — она бы сказала: «Будь счастлива». Но как? При воспоминании об арбатской квартире, где так основательно обустроился отчим, охватывала тоска. Хотя, если честно, Леня положительно влияет на маму, и мама за нее волнуется, а выбора все равно нет. И Ира отправилась на Арбат.

Лариса приняла ее с распростертыми объятиями:

— Ну, наконец-то ты рассталась с этим ничтожеством!

Момент возвращения был отравлен. Сережа не мог быть ничтожеством уже только потому, что его любила Раушан.

— Мам, успокойся, мы просто поссорились.

— Ты больше к нему не вернешься.

— Не надо решать за меня. У тебя есть что-нибудь выпить? Внутри горит. Неделю у Наташи блюла сухой закон.

Мать молча принесла зеленый «Шартрез» и достала две рюмки. Услыхав голоса, из своего кабинета на кухню вышел Леня. Сказал с иронией:

— Празднуется возвращение блудной дочери?

Лариса вспыхнула, но сдержалась, достала третью рюмку и стукнула ею об стол — присоединяйся.

— От ликера у мужчин развивается импотенция, — возразил Леня и ушел к себе.

Ирина выпалила:

— Мам, я алкоголичка!

Час от часу не легче! Лариса Марковна, не дожидаясь дочери, залпом выпила свою порцию. Столько усилий, денег потрачено на институт! Окончила, вышла замуж в состоятельную семью с известной фамилией! И на тебе! Алкоголичка! Если б знать, никогда не отдала ее в этот дом, пропитанный вином и развратом!

— Выброси глупости из головы! Ты много лет жила среди пьющих людей — и только. Ты сломлена психически. Здесь неподалеку есть платный клуб «12 шагов», походишь, восстановишься. И подаем на развод — надо сжечь все мосты!

Ирина выглядела подавленной, думать не хотелось — думать было больно. Две недели она посещала клуб анонимных алкоголиков и поняла, что никакой зависимости от спиртного у нее нет, а есть жесточайшая тоска, от которой может избавить лишь долгожданный ребенок. Как хорошо, что она собралась родить, это изменит всю ее жизнь!

Сергей обрывал телефон, но Лариса стояла насмерть:

— Оставь мою дочь в покое.

— По случаю, она еще и моя жена.

— В прошлом. Готовься к разводу.

— Не смейте распоряжаться нашими судьбами!

— Ты уже сам распорядился. Четырнадцати лет твоего правления достаточно.

— Хочешь, я поеду, набью ему морду, — петушился маленький Леня, готовый ради жены на неравный бой.

— Спасибо, не надо, — успокоила Лариса Марковна супруга.

Журналист и к падчерице вдруг проникся сочувствием: стоил того объект или нет, но девочка любит нешуточно, и в этом они похожи. Между тем Ирину ломало в переносном и буквальном смысле слова, ее трясла лихорадка, поднялась температура. Несколько раз она порывалась вернуться к мужу, но нашла силы обуздать себя и приняла самостоятельное решение — развод! Она сказала матери то, что осознала только теперь:

— Я превратилась в домашнее животное, которое держат в золотой клетке, кормят и выгуливают. Этот ужас я принимала за счастье и потихонечку сходила с ума. Меня лишили творчества, самоуважения, детей. Но главное в человеке — его «я», и самая красивая ложь не заменит истины. Я больше не хочу жить чужой жизнью и врать себе. Я рожу ребенка и все начну заново.

Лариса Марковна заплакала от переполнявших ее чувств — бедная девочка! А Ирина успокоилась. Она уже разговаривала с будущим сыном, сочиняла ему сказки, мечтала, как нарисует ему прекрасные картины, полные золотого света.

Но случилось непоправимое. «Скорая» умчала ее в больницу с сильными болями внизу живота — беременность оказалась внематочной, операция тяжелой, а депрессия нешуточной. Ирина кожей чувствовала руку провидения, но не могла понять логики происходящего. Если Бог дал жизнь, значит, дал и цель, а что у нее? Сначала был талант, который она похоронила, не сопротивляясь, потом любовь, утопленная в вине, и вот последняя надежда, смысл существования — ребенок, но и здесь вместо радости ее ждало разочарование. Не осталось ничего, полное банкротство! Хотела выброситься из окна, но близкое дыхание пропасти заставило в ужасе отпрянуть. К тому же любимая мамуля, которая дежурила у больничной койки сутками и заснула на стуле от усталости, не перенесла бы ее смерти.

Процедура развода оказалась нудной и отвратительной. Оскорбленный поведением жены, решившей уйти без объяснений, Сергей отказывался отдавать ее личные вещи, а Евгения Леонтьевна подала встречный иск, рассчитывая лишить невестку прав на часть квартиры, поскольку деньги вносил не сын, а Филиппов-старший. То, что долг отцу Сергей вернул, документами не подтверждалось. Ирина в суд идти отказалась, назначив доверенным лицом свою мать, на квартиру не претендовала и только просила вернуть ей хотя бы одежду и шубу — новых вещей купить было не на что. На дворе стоял 1992 год — тяжелое время шоковой терапии, от которой русский народ не оправился до сих пор, а старшее поколение не оправится никогда. Двое упитанных мужчин, младший Гайдар и младший Филиппов, лишили Ирину последнего — нательного белья. Лариса Марковна возмущенно рассказывала дочери, сколько пар колготок и трусиков обсуждалось на очередном заседании суда. Ира плакала. Вещи Сергей так и не отдал, но развод подписал.

На следующий день, когда арбатские жильцы еще лежали в прострации после завершения юридического марафона, судьба Ирины постучалась в дверь. С улыбкой или ухмылкой — кто ж знал заранее?

5

Неожиданного гостя звали Семен Яковлевич Левин. Молодой, подающий надежды филолог преподавал в МГУ и защитился по американскому писателю Джерому Сэлинджеру. Лет пятнадцать назад его направили в Йельский университет для обмена педагогическим опытом, где в него влюбилась гражданка США и одновременно поступило предложение поработать на кафедре славянской филологии. Тогда эмигрантов из России было мало, и они не вызывали подозрений, тем более евреи, поскольку никто не сомневался, что в СССР свирепствует скрытый антисемитизм.

Семен Левин женился и остался в Штатах насовсем, назвавшись на американский манер Сэмом Левайном и презрев то обстоятельство, что на социалистической родине его объявили предателем интересов народа. С начала 90-х, когда отечество освободилось от коммунистических фетишей, он из заклятого врага превратился в обычного профессора-слависта и поспешил посетить родителей, живших в Воронежской области. До обратного рейса из столицы в Нью-Йорк оставались сутки, их нужно было как-то скоротать, и Сэм вспомнил Леонида Григорьевича Ривкина, который в свое время помогал ему публиковать статьи, необходимые для защиты кандидатской диссертации. С тех пор на почве взаимных интересов они изредка общались, а потом переписывались, испытывая друг к другу приязнь, и теперь американский ученый решил осчастливить старого приятеля дружескими объятиями и бутылкой виски, купленной в московской гостинице «Интурист» на валюту.

— Америка — страна невероятных возможностей, — говорил Сэм, помешивая в стакане с чаем вишневое варенье домашнего приготовления.

Лариса Марковна с завистью разглядывала холеное носатое лицо поджарого мужчины лет сорока, его красиво подстриженную шевелюру, модную батистовую рубашку в тонкую полоску, но с белым воротничком и манжетами, а главное — костюм из тонкой шерстяной ткани, которая блестела, как шелковая! В таком костюме и ее Ленечка смотрелся бы полубогом.

Она тоже надела лучшее платье и намалевала ресницы остатками французской туши, купленной в «Березке» еще при советской власти. Неважно, что ей пятьдесят с небольшим хвостиком. Для современной женщины, которая следит за собой, возраст, можно сказать, несущественный, к тому же она не намерена соблазнять эту оглоблю, но выглядеть достойно и привлекательно обязана — никогда не угадаешь заранее, какие люди обернутся нужными. Тем более, человек приехал из самих Штатов! У нее там много знакомых москвичей, которые зацепились разными способами и очень по-разному теперь существуют, иные совсем даже неплохо, поэтому знакомство с приятелем Лени может оказаться не лишним.

Однако, как ни старалась Лариса, ей никак не удавалось привлечь внимание гостя к своей персоне и своим прожектам. Сэм был увлечен собственным рассказом о замечательной стране, где ему привалило счастье жить и работать, одновременно он пытался поймать реакцию очаровательной дочери хозяйки. Между тем Ирина безучастно, словно против воли, сидела за столом, почти ничего не ела и молчала, погруженная в себя, хотя мать постоянно к ней обращалась, надеясь вовлечь в разговор. Лишь однажды молодая женщина с раскосыми глазами неожиданно звонко рассмеялась какой-то незатейливой шутке, обворожительным движением отвела со лба роскошные темные волосы и откинула голову назад. Теперь залетный гость уже не мог оторвать от нее глаз.

Лариса Марковна жалела дочь, которая целыми днями, спасаясь от безделья, торчит у плиты, а по вечерам вместе с матерью и отчимом смотрит телевизор. Разве так должна проводить время тридцатилетняя женщина, здоровая и привлекательная? Ей нужен секс, компания сверстников, занятие наконец! Но в России все перевернулось: старая жизнь кончилась, а новая никак не наступит, вся страна чем-то торгует, и тюремный жаргон вместе с англицизмами вытеснил язык великих предков. Прежние газеты и журналы позакрывались, издательства развалились, Леонид лишился постоянной работы, а тут еще надо содержать взрослую падчерицу. Между ними опять начались размолвки. Родной папаша, конечно, и не подумает пригласить девочку к себе в Австрию хотя бы на время. Наслаждается со своей кралей вальсами Штрауса и не понимает, что в Москве достать пакет сухого молока или банку тушенки — сложнее, чем слетать в Космос.

Чувства самой Ирины после развода и гибели плода, в который Бог уже вдохнул душу, притупились. Она проживала день за днем по инерции, почти не вникая в события вокруг. Все в этом доме ее угнетало — разговоры о продуктах, о жлобстве высоких родственников, раздражал даже диван в гостиной, на котором она теперь сидела, потому что ночью он служил постелью матери и отчиму: Лариса настояла уступить крохотную супружескую спаленку дочери. Леню это злило, а для Иры комнатушка стала домашней тюрьмой — раз выделено отдельное помещение, приходится проводить в нем время, свободное от кухонных дел. Невысокое окно выходит на стену соседнего дома и пропускает мало света, а когда идет дождь или город накрывает смог, в комнате царит тоскливый полумрак. Даже если найти место для этюдника, то композиции при таком освещении выйдут унылыми, а краски тусклыми. Да и не хотелось ей рисовать, не находила она для этого в себе ни энергии, ни интереса.

— Доченька, очнись! — услыхала Ирина голос матери, прервавший ее тягучую однообразную думу. — Сэм любезно предлагает тебе некоторое время пожить у него в Америке.

— В Америке? — Ира выпрямила спину и глубоко вздохнула, потом повторила медленно, как бы обдумывая: — В Америке.

— Ну да! У Сэма и его жены Сарры большая квартира недалеко от Нью-Йорка, прямо на территории знаменитого университета. Развеешься, пообщаешься с нашими друзьями, за это время в России жизнь утрясется, тогда и вернешься!

Ирина застыдилась своих порозовевших щек.

— Я, конечно, с удовольствием, но это, наверное, хлопотно? И как-то неловко, мы незнакомы. Да и согласится ли ваша жена?

Сэм Левайн проследил, чтобы его радость осталась незамеченной. Неужели эта роскошная женщина появится в Нью-Хейвене? Сказал небрежно:

— В Штатах принято помогать соотечественникам, и моя Сарра — добрейший человек. Завтра же, до отлета, занесу в американское посольство вызов, а вы безотлагательно начинайте оформлять визу — это длинная канитель.

— Господи, Сэм, как я вам благодарна! — лепетала Лариса, видя, что дочь заинтересовалась и не возражает.

— Семен, ты настоящий друг, — поддержал жену Ривкин, которого перспектива расставания с падчерицей привлекла сильнее всех. Скорее всего, Ира найдет себе за океаном мужа и уже никогда не вернется.

Многоопытная Лариса сказала гостю:

— Мне доставит большое удовольствие сделать вашей супруге подарок. Не подскажете, чего бы ей больше всего хотелось?

Профессор Йельского университета ответил с ходу:

— Она мечтает иметь старинный самовар. Мне как иностранцу вывезти такой предмет не позволят.

Лариса знала, что закон в отношении антиквариата для всех един, но возможности разные. Ей такая задача по плечу. Она хлопнула в ладоши.

— Считайте, что самовар у вас на камине!

Когда заокеанский искуситель ушел, дочь позвонила отцу в Вену:

— Пап, как ты смотришь, если я поеду на полгодика в Штаты к друзьям? Жить в университетском городе, в профессорской семье, на всем готовом. Приветствуешь? Но у меня совсем нет денег. Оплатишь дорогу? Сразу туда и обратно с открытой датой? Ты самый замечательный в мире папка! Я тебя очень люблю!

Саржан тоже искренне обрадовался американской перспективе. Он знал о разводе Ирины, о тяжелой депрессии, как и Ривкин, рассчитывал, что там она выйдет замуж. Даже жуткие уродины, которые в России мыкались бы до конца дней в старых девах, в Америке создают прекрасные семьи, а его дочь — женщина знойная, экзотическая, такой товар не залежится. Там ей будет лучше, чем с себялюбивой мамашей и отчимом. Поэтому Саржан решил идею поддержать, правда, обойдется это недешево, но он любил Ирину, а скупым никогда не был.

Лариса Марковна уцепилась за предложение Левайна мертвой хваткой. Она все время жила в страхе, что дочь не выдержит одиночества и опять начнет пить или вернется к мужу. Уж за океаном-то Сергей девочку не достанет! Там она, без сомнений, найдет свою судьбу. Заграница! Америка! Именно то, что нужно ее Ирочке!

И она развила бурную деятельность. Получив дюжину справок, подготовив и сдав необходимые бумаги, Лариса в сопровождении мужа и дочери отбыла в Тарусу — визу можно ждать и на природе, а лето в городе проводят только бедные люди, которым совсем уж некуда деваться. Из-за политической нестабильности Чехословакия в этом году ей не светит, а Таруса достойное и замечательное место, где среди соседей много знаменитостей, и хотя большинство сейчас тоже в незавидном положении, но все же, но все же…

На даче Ирина, чтобы отвлечься от неприятных мыслей о прошлом и отвязаться от Лени, который неожиданно начал ее опекать, весь день бродила с этюдником по берегу Оки или по лесу. Этюдник был прикрытием. Прежде она делала для себя очень милые акварели — образы героев прочитанных книг, нынче изящные разводы прозрачных красок не сочетались с внутренним напряжением и ощущением личной катастрофы. В поездку за океан она поначалу не очень верила — так это казалось далеко и несбыточно. Потом выстроила цепочку: развод — больница — отчим — смута в России. Кто-то зачем-то выталкивал ее отсюда, и тут неожиданно явился Сэм. Сэм — это ключ. Если она уедет, наступит перелом в судьбе и начнется совсем другая, новая жизнь, очищенная от несчастий и неудач. Господи, а почему нет? Ей дан шанс, хотя еще не совсем ясно, какой. Впрочем, разве она не имеет права снова быть просто счастливой? Она страстно, до пупырышек на коже, хотела счастья, хотела иметь рядом мужчину, который понимал бы ее, а она уважала его и любила.

Ирина завела дневник и стала записывать туда свои мысли, но возбуждение не проходило, а напротив, все сильнее охватывало ее, будоражило и искало разрешения, сон бежал прочь, она места себе не находила. Наконец попросила отчима привезти из Москвы набор масляных красок, хранившихся в антресолях, и начала писать на готовых, небольшого размера загрунтованных холстах щетинными кистями, позволяющими наносить крупные мазки. Она стояла в мезонине у окна, но пейзаж за окном ее не интересовал — просто оттуда падал свет. Она клала мазок за мазком, то густой, приближающий изображение, то отдаляющий тонкий, пробовала разные сочетания цветов и находила те, что более всего отвечали внутреннему состоянию, — синий кобальт, который лучше соединять с цинковыми белилами, чем со свинцовыми, ультрамарин, изумрудная зелень, кадмий и краплак красный, темно-фиолетовая смесь и, конечно, желтая — ближе к оранжевой. Ах, как хорошо!

Душевный разлад, трагический слом семейной жизни, плотское томление — все это долго копилось, давило изнутри, не получая входа. Природный талант, несозвучный графике, дремал, и вдруг из пучины несчастий произошел выброс энергии, такой сильный, что изменил жизнь, направив силы самовыражения в новое русло — в живопись. Краски получили над Ириной странную силу, такую необоримую, что она сама вначале пугалась, но сделать ничего не могла и перестала бояться этой страсти, перестала сопротивляться и отдалась ей, как прежде отдавалась любви. Она впустила все цвета радуги внутрь, переболела ими, притерпевшись к ожогам, растворила в мистической глубине и теперь доставала из себя, когда было нужно. Она работала с утра до заката.

Мать заволновалась: к худшему или к лучшему новое увлечение дочери? Лариса приучена к классической живописи со светотенью, движением воздуха. Тут — ничего похожего: какие-то странные наброски мужских и женских фигур в сомнительных позах. Мужу она запретила тревожить девочку, но сама не удержалась, спросила осторожно:

— Это кто?

— Пока не знаю, — ответила Ира с готовностью, хотя обычно сердилась, когда ее отрывали от работы. — Меня влечет что-то, чему я не могу дать определение. Это что-то — во мне, даже глубже меня. Какая-то тайна, которую я не пытаюсь раскрыть, чтобы она не перестала быть моей. Образы живут во мне, они давят на мозг, на грудь, на глаза. Я пишу и не могу остановиться. Кистью водит не рука, а душа. Никогда не занималась масляными красками всерьез, да и прежняя техника забыта — так давно не брала в руки палитру. Но уже начинает получаться. Я так рада! Нет, ты пойми, мамуля, я просто счастлива!

Лариса Марковна поняла: дочь тяжело переживает развод и пытается рисованием укротить естественные призывы женского организма. Пусть отвлечется. Еще бы — столько пережить, страшно подумать! Бедная девочка!

Расстроенная мать прошла в столовую, открыла резную дверцу старинного цветаевского буфета с вставками из тяжелого зеленоватого стекла, вынула пузатую бутылку французского коньяка, подаренного кем-то из друзей еще в добрые, уже старые времена, и посмотрела на свет — жидкости осталось на два пальца. Обреченно вздохнув, Лариса вылила все до капли в большой фужер и выпила. Коньяк приятно обжег сначала пищевод, потом желудок. Голове тоже стало легче. «Все-таки жизнь имеет свои прелести. Ничего. С Иришей как-нибудь образуется. Если с визой не выйдет, вернемся в Москву, подыщу ей нового мужа. Теперь уже не из писателей или художников, а из бизнесменов».

Однако с тех пор, как живопись захватила Ирину целиком, она грезила только об Америке. Лишь бы не сорвалось! Там у нее будут все возможности, там она реализует свой потенциал. Она покорит Америку и станет известной на родине!

Весь июнь и июль Ира работала, читала биографии живописцев, записывала в дневник мысли о творчестве и снова работала. Иногда появлялось чувство полета, а порой — боязнь утратить вдохновение. Эти качели настроения преследовали ее всю жизнь, и бороться с ними было бесполезно. Если вещь шла хорошо, Ирина не прерывалась, поэтому мало плавала в реке, продолжала курить с мамой на пару, много и беспорядочно ела — в результате слегка поправилась.

В середине августа зарядили холодные дожди, и семья вернулась в маленькую московскую квартирку, но тут, как по заказу, подоспела долгожданная виза, осталось получить справку для таможни на вывоз красок. Ира сразу забыла, как нервничала и сомневалась в успехе. Иначе и быть не могло, цепочка и ключ — все решено и выверено свыше. Недаром, когда уезжали с дачи, ее слегка знобило и было странное чувство последнего прощания с Тарусой, подмосковной природой, Окой. Даже Сергей, узнав об отъезде Ирины в Америку, позвонил и вернул ее личные вещи.

Начались странные сборы: совершенно непонятно, что брать с собой. На восточном побережье, в Нью-Йорке, от которого до Нью-Хейвена всего сто двадцать километров, намного теплее, чем в Москве, поэтому зимнее пальто с чернобуркой решили продать ради денег, а норковое манто и дубленку пока сохранить. В чемодан попали пара лучших туфель и платьев, купальник, немного белья, плащ. Ирина целый ящик загрузила красками и еще упаковала тяжелый походный этюдник со складными ножками на винтах. Лариса Марковна спорить не стала, хотя сомневалась, что живопись станет для дочери призванием и произведет на американцев неотразимое впечатление. Впрочем, она не специалист и уже один раз ошиблась, когда Леонов сказал, что Ира — редкий талант. В любом случае дочь там устроится, там все как-то устраиваются. Однако ее единственная девочка, ее кровинка, уезжала в неизвестность, где может случиться непредвиденное. Лариса отобрала из своих ювелирных украшений самые ценные, но не самые любимые, присовокупила удивительной красоты браслет с изумрудами, который Раушан незадолго до смерти сама надела на руку внучке, и велела дочери спрятать подальше — на крайний случай. Выскребла из потайного места последние пятьсот «зеленых» (Ире на первое время) и заняла у подруг побольше «деревянных» — в аэропорту наверняка придется за что-нибудь доплачивать.

Между тем Ирина настроилась на быструю победу: полгода, от силы год — и о ней заговорят. Теперь или никогда. Но вот вещи упакованы, появилось время для размышлений, и вера в удачу опять сменялась приступами тревоги, беспокойным ощущением, что она совершает ошибку — такая неопытная, за границей никогда не была, языка не знает — куда и зачем она стремится? Не напоминает ли это погоню за синей птицей, живущей за морем? Правильно ли искать счастья на стороне? Хотя Гоген[19]поступил именно так и стал знаменитым.

Ирина опять потеряла сон, нервничала, и приступы астмы не заставили себя долго ждать. Она часто ходила на кладбище к маме Рае и Аташке, убиралась там, разговаривала с ними, и эти беседы действовали на нее благотворно, но что они, безгласные души, могли ей посоветовать? Пригласила друзей и приятелей из бывшей богемной тусовки в недорогое арбатское кафе на прощальный торт с бутылкой сухого вина. Все искренне завидовали ее предстоящему путешествию, говорили, что с таким умом, обаянием, азартом, с ясной целью — всего можно достичь. Но моральной поддержки она не нашла, компанию больше занимали пересуды бывших знакомых, уехавших в США, публикации в бульварной прессе. Ирина почувствовала себя неуютно, поблагодарила за внимание, за теплое напутствие и с тяжелым сердцем пошла домой. Наташа беленькая оказалась в отпуске, а черненькая — в командировке, им она написала по прощальной записке.

Позвонить Сереже долго не решалась, наконец предложила встретиться, но не дома, а в Александровском саду — на глазах у толпы вряд ли он затеет скандал. Опасения оказались напрасны: бывший муж явился абсолютно трезвым и настроенным доброжелательно. Он старался держать себя в руках, хотя развода простить так и не смог: она еще вспомнит, что потеряла. Раушан не позволила бы вытолкать внучку в чужую страну, без денег, без опоры. Кому она там нужна? Вряд ли Ира сможет вписаться в жесткую конкурентную среду США и обосноваться в статусе художника.

Но своих мыслей Сергей не озвучил, видел — Ирина и без того нервничает. Несмотря на обиду, он жалел ее, готовую сгореть на костре творчества. Как профессионал он это хорошо понимал. Ира ведь тоже жалела его, алкоголика с больной печенью, обреченного заниматься ремеслом. Сказал:

— Не волнуйся. В конце концов, прогуляешься и приедешь обратно.

Она покачала головой, и волосы всколыхнулись тяжелой волной.

— Я должна покорить Америку и покорю. Лишь бы не потерять вдохновение. У меня это бывает — не идет картина, хоть убейся. Перестаю ее видеть. Но нельзя расслабляться, мне уже за тридцать — время не ждет, оно так быстро движется и так незаметно исчезает! Мы прожили с тобой целых четырнадцать лет! Где они теперь?

— Да, — сказал Сергей и сделал паузу, чтобы Ира поняла — личной темы он касаться не намерен. — Если вещь не получается, не бейся над ней, приступай к следующей. Нужно иметь сразу несколько начатых полотен: когда переключаешься с одного на другое, восприятие освежается. Так делают многие мастера.

— Спасибо за совет. Надо попробовать, чтобы не было простоя. Да, я обязательно так и сделаю. Ты молодец.

Она почувствовала к нему острую нежность.

— Сережа, я не могу так уехать. Кто знает, когда мы увидимся? Я тогда ушла и ничего не сказала…

— …И подала на развод. Я не поверил! Поэтому не хотел отдавать твои вещи, — вдруг выпалил он и опять замкнулся.

Ирина погладила его по плечу.

— Пойми: я никогда не любила себя, только тебя. Я помогала тебе работать, вдыхала в тебя уверенность, но мой собственный талант, загнанный внутрь, взял верх. Я не от тебя ушла, я ушла от всего, что мешает работать. Вдруг стало страшно — умру и ничего не оставлю после себя. Я рождена для творчества, я не создана для семьи, прости.

— А я не хотел делить тебя с творчеством, мне страшно было думать, что ему ты будешь отдаваться так же, как и мне, целиком, и тогда для меня уже ничего не останется. Поэтому сопротивлялся, не давал тебе рисовать, — угрюмо признался он.

— И этим убивал мою любовь к тебе. А она была такая большая. Мы хорошо понимали друг друга и жили как сиамские близнецы. Помнишь?

— Мне жаль.

У него было такое страдание в глазах, что Ирина не могла этого вынести.

— Ладно, пора. Ты звони. Там мне не с кем будет посоветоваться.

— Обязательно. Ты тоже звони и ничего не бойся.

— Я готова к испытаниям. Но это перелом всей жизни, а новое всегда трудно.

— Понимаю. Желаю тебе мужества и успехов.

Они поцеловались и испуганно отпрянули друг от друга, словно страшась убедиться, что все еще неравнодушны.

Провожать Иру в Шереметьево поехали Лариса с Леней. Багаж сдали заранее, осталась ручная кладь, которая по правилам не должна превышать пяти килограммов. Какой-то знаток научил Ларису, что на личные вещи никто не обращает внимания, поэтому все берут в самолет, сколько могут поднять. Большую дорожную сумку Иры набили битком, однако дорогой антикварный самовар с липовой справкой «ширпотреб» никуда не лез.

— Возьмешь под мышку, — сказала мать дочери, — и понесешь вот так, непринужденно.

Лариса пыталась показать, как надо независимо улыбаться, но не смогла. Все трое находились в смятении, натужно шутили, обсуждали, как скоро будут здесь же встречать Иру из Нью-Йорка с цветами и шампанским. Однако в глубине души готовились к бессрочной разлуке, оттого нервничали, хотя друг с другом об этом не говорили.

Ожидание в зале аэропорта тянулось бесконечно. Наконец объявили посадку. Когда подошли к стойке, досужие контролеры, изучившие все уловки русских путешественников, потребовали взвесить ручную кладь. Резюме было кратким:

— Выгружайте до нормы или доплачивайте за лишний вес.

— Сколько? — дрожащим голосом спросила Лариса, соображая — хватит ли денег?

Денег хватило впритык.

— А у нас еще самовар в руках. Легкий. Пропустите, пожалуйста, — попросила она жалобно.

— Это отдельная вещь, а ручная кладь должна быть единственной.

Препирались долго, но ничего не вышло. Расстроенная Лариса чуть не плакала, прижимая к груди категорически отвергнутый подарок Сарре.

У Ирины лицо кривилось, словно зубы болели. Она сказала, сделав над собой усилие:

— По-моему, все это напрасная затея.

— Как тебе не стыдно! — воскликнула покрасневшая от огорчения мать. — Столько сил затрачено, столько денег! Я последнего здоровья лишилась, а ты не рада!

— Рада, рада, — отмахнулась дочь, но выражения лица не изменила.

— Документы, — коротко бросил контролер.

Ирина протянула билет. Паспорта не оказалось. Удивленно оглянулась на мать. Та испугалась:

— Что ты на меня смотришь? У тебя был.

— А я привыкла, что все всегда у тебя.

— Документы! Посадка заканчивается!

Паспорта нигде не было.

— Это знак. Значит, мне не надо ехать в Америку, — сказала Ирина, и лицо у нее разгладилось.

Мать похолодела: все рушилось! Заметалась у стойки — они же никуда не отходили, куда он мог запропаститься?! Лариса Марковна почти рыдала, но не сдавалась, продолжала искать. Сама не понимая зачем, бросилась к конвейеру, по которому уже плыла дорожная сумка, и там, на черной резиновой ленте, увидела синюю книжечку, которую обронила в суматохе. Схватила в последний момент, замахала дрожащей рукой:

— Доченька, ты летишь!

Судьба.

Ирина судорожно сжала в кармане куртки носовой платок с горсткой земли, которую перед самым отъездом взяла с могилы мамы Раи и Аташки. Опять озноб и это странное чувство, будто она уезжает навсегда.

Над табло посадок и взлетов светилась надпись: 14 сентября 1992 года. До необъявленной катастрофы оставался год, два месяца и четыре дня.

6

Аэропорт Кеннеди поразил Ирину стеклянной холодностью огромного, растянувшегося в длину пространства. Людей мало, все улыбаются, но как-то механически. Никакой суеты, никто не протискивается через одну открытую створку единственной двери, чтобы упасть прямо в руки ликующих родственников и знакомых.

Смешно и грустно. Уже в самолете она чувствовала себя неуютно от звуков чужой речи, которой не понимала. Как найти Сэма на этом инопланетном корабле из фантастического фильма? Вокруг непонятные надписи, табло, указатели… Ира шла, сгибаясь под тяжестью дорожной сумки, стараясь не терять из поля зрения спину человека, летевшего вместе с нею, — наверняка он знает, где выход. Если ее не встретят, она пропала.

Волнения оказались напрасными: эскалатор вынес пассажиров прямо на площадку, предназначенную только для прибывших данным рейсом. Носатый Сэм и не менее носатая сероглазая женщина, очень ухоженная и модно одетая, ожидали внизу, демонстрируя в улыбке ненатурально белые зубы.

Сэм на правах старого знакомого заключил гостью в объятия, и большие глаза женщины — а это, конечно же, была Сарра — мгновенно сделались стеклянными. Ирина почувствовала неловкость, которую поспешила загладить, сказав с обезоруживающей откровенностью:

— Спасибо вам огромное, что согласились меня принять и встретили, — я уже начала паниковать. К сожалению, старинный самовар, который мама купила для вас, задержали в России. Нет, таможенники не поняли, что это антиквариат, просто оказался лишний вес — у меня в багаже краски, они тяжелые. Я ведь намерена заняться здесь живописью. Но мама обязательно с кем-нибудь передаст.

Ответная улыбка Сарры выглядела кислой:

— Ерунда. Главное, ты благополучно добралась. Думала, в Америке нет красок? Это в России ничего нет, а в Америке есть все. Извини, сразу называю тебя на «ты» — нам будет проще общаться, тем более мы ровесницы.

Сэм отвел глаза — жене было за сорок, она даже старше его на несколько лет. Ира удивилась другому: «Образованная женщина, а не понимает — откуда у меня здесь деньги на краски?»

Сарра по-русски говорила с акцентом, скорее всего намеренно. Русских она сторонилась — дикари, грубияны и беспредельщики. Попав в Новый Свет с родителями в пятилетнем возрасте, с гордостью считала себя американкой, ну, может, еще немножко еврейкой. Сарра отличалась умом и практичностью, но никак не красотой, поэтому союз с Сэмом, молодым, обаятельным и коммуникабельным, быстро вошедшим в университетскую среду, находила удачным. Непонятно, зачем он пригласил эту русскую, которую описывал несчастной скуластой казашкой?

На фото, которое привез муж, девушка из Союза не выглядела даже смазливой, а сейчас перед нею стояла интересная женщина, высокая и стройная, с благородной осанкой. К тому же, оказывается, художница! Но дошлая американка увидела кое-что еще — гостья наивна и простодушна, поэтому обманывать и хитрить не станет. Ладно, пусть пока поживет, по крайней мере, будет кому убираться в комнатах. Накануне Сарра приняла выгодное приглашение нью-йоркской юридической фирмы и не только уже уволилась из Йеля, но и сняла в Нью-Йорке на 58-й улице небольшую и не слишком дорогую квартирку, благодаря местоположению считавшуюся престижной — почти в центре, который негласно очерчен с 34-й по 59-ю авеню. В выходные она собиралась приезжать к Сэму: лето в огромном городе — не большой подарок, а езды по автостраде до утопающего в зелени провинциального Нью-Хейвена всего час с небольшим.

Пока шли к подземной автомобильной стоянке, Ирина сняла замшевую куртку: сентябрь, а солнце греет по-летнему, и лучи его казались ярче, чем в России, отчего окружающие предметы приобретали теплые золотистые оттенки. В машине работал кондиционер, за руль села жена, а муж принялся просвещать гостью:

— Эта часть атлантического побережья называется Новой Англией. Мы уже пересекли границу штата Нью-Йорк и едем по Коннектикуту, знаменитому образовательными учреждениями. Когда-то это место являлось убежищем пуритан, поэтому тут сохранились остатки нравственности и везде много церквей, особенно в нашем городке. Скоро убедишься, какой он милый.

Дорога шла вдоль залива Лонг-Айленд. Далеко, в дымке, на острове с тем же названием, угадывались серые зубцы небоскребов Бруклина и Куинса, по мере продвижения на восток они сменялись виллами и песчаными пляжами. Гладкое широченное шоссе, по которому бесшумно, на огромной скорости неслись автомобили, бесконечные чужестранные надписи и рекламные щиты на обочинах, отсутствие колдобин и железных люков с гремящими крышками, бензоколонки через каждый десяток километров с услужливыми заправщиками, таксофонами, закусочными, чистыми туалетами, где висели рулоны нежнейшей бумаги, — все было непривычно.

На середине пути миновали Стемфорд.

— Промышленная дыра с дешевыми застройками, — прокомментировал Сэм. — Порт, машиностроительные и химические заводы, а главное, много негров. Тоже основан в семнадцатом веке, но наш город студенческий — целых три вуза, несколько культурных и религиозных центров, десяток музеев, пять театров, симфонический оркестр, своя хоккейная команда. Кроме того, Нью-Хейвен потрясающе красивый и знаменитый — в нем родились Ноа Вебстер и Эли Уитни, а актерский факультет Йеля окончила Мэрил Стрип.

Ирина не стала уточнять, кто эти люди. Потом узнает, если это вообще для нее важно.

— А художественный факультет есть? — спросила она почти машинально.

— Разумеется. И архитектурный, и музыкальный, всего десять — по всем областям науки и искусства, как есть собственная Художественная галерея и Центр британского искусства.

Ирина ликовала — это то, что нужно! Здесь можно многое увидеть и узнать, общаться и жить рядом с художниками! Она уже не слушала, о чем говорит Сэм, а он не замолкал:

— Тебе, наверное, будет интересно, что наш элитный университет — он входит в Лигу плюща — основали в тысяча семьсот первом году десять священников, выпускников Гарварда, разочарованных в полученном образовании. Поэтому Йель построен по принципу колледжей-общежитий, как английские Оксфорд и Кембридж, а название получил в честь уэльского купца Элиаху Йеля, который пожертвовал тогдашней Коллегиальной школе доходы от продажи девяти тюков товаров и четырехсот семнадцати книг. У нас одиннадцать тысяч студентов и две с половиной тысячи преподавателей. Самых лучших, — добавил Сэм не без хвастливой нотки в голосе и свернул с автострады в город.

Нью-Хейвен поразил Иру архитектурой — постройки от колониального стиля до суперсовременного, как, например, библиотека, напоминающая подшипники, уложенные друг на друга. Башни, внутренние дворики, арки, ворота из нетесаных вековых камней создавали ощущение близости к истории. Перед каждым факультетом, или колледжем, состоящим из группы разномастных зданий, обязательная тенистая лужайка, на которой — не на скамейках, а прямо на траве — сидят и лежат в непринужденных позах юноши и девушки, в джинсах, в мини-юбках, кто с книгой, а кто просто так, дремлет, сбросив обувь. «Настоящие сады Эпикура»[20], — подумала гостья.

Во время длительного полета над Атлантикой Ирина размышляла, как круто переломилась ее жизнь, но только теперь ощутила это всеми пятью органами чувств. Здесь другая атмосфера, другой дух, дух свободы. То, чего ей не хватало в Москве. Она была счастлива, она была влюблена в эту милую добрую Сарру и замечательного Сэма! Их просторная квартира на третьем этаже дома, примыкавшего к учебному корпусу, имела огромную открытую лоджию — воплощенная мечта! Тут она поставит этюдник и станет писать на свежем воздухе, никому не мешая и не задыхаясь от астмы. Охваченная восторгом, она краем уха слушала хозяйку, объяснявшую, как пользоваться посудомоечной машиной. Завтра же надо приступать к работе! Ах, какие же чудесные ребята эти Левайны!

— Да, да, — ответила Ира на какой-то вопрос хозяйки. — Я очень хорошо готовлю. Жаль, здесь наверняка нет курдючного сала, а то приготовила бы вам куйрык из печени, а еще лучше куырдак. Вот уж точно — пальчики облизали бы!

— В готовке как раз нет необходимости, — заметила Сарра. — Сэм ест в кампусе, вместе со своими студентами, у них такой уклад — совместная жизнь на всех этапах, а мастер даже спит в студенческом общежитии. Я же вообще мало ем — у меня особая диета, чтобы не поправляться. К тому же месяц, как я работаю в Нью-Йорке, там и живу, а сюда буду наведываться только по выходным и уж, конечно, не для того, чтобы набить желудок, а чтобы любить мужа.

Последняя фраза прозвучала резко и несколько грубовато, но Сарра не сожалела о том, что так вышло. На этот счет у нее была четкая философская позиция.

Внешность, несомненно, играет определенную роль в жизни человека. Есть люди яркие, есть заурядные, притягательные и малосимпатичные, порой отталкивающие, хотя любые черты, даже маска смерти, обладают собственным магнетизмом. Но уж точно нельзя сказать, что красивые более счастливы, чем остальные. Как правило, наоборот. Ирина была красива. Сарра изо всех сил старалась красивой выглядеть. Благодаря уму, уверенным манерам и удачному макияжу ей удавалось производить хорошее впечатление, даже несмотря на горбатый нос. К собеседнику она становилась анфас и выбирала некрасивых подруг. От гостьи из России надо избавиться, как только подвернется случай, а пока казашка должна понять, что жена — на страже. Сэм не бабник, но перед такой бурлящей энергией и сексуальностью трудно устоять.

Ирину слова хозяйки смутили ужасно: значит, ей придется жить вдвоем с Сэмом? Двусмысленность ставила ее в неловкое положение, но отказаться от гостеприимства Левайнов, когда у нее в кармане 500 долларов, просто невозможно. Сначала следует оглядеться, освоиться, начать писать и продавать картины, тогда можно снять себе жилье. А пока придется быть очень осмотрительной в отношениях с чужим мужем.

Обедали в ресторане, и еда Ире активно не понравилась — жирная и сильно пережаренная, не в меру сдобренная специями и майонезом. Потом немного гуляли по парку, зашли в церковь Христа на местном Бродвее, где Левайны — то ли иудаисты, то ли протестанты, а скорее, вообще атеисты — молча стояли в сторонке, пока Ирина размашисто крестилась на католическое распятие православным перстом. Ей удалось на несколько минут забежать в одно из двух зданий Художественной галереи, поражавшей воображение размахом и богатством коллекции: древность, средние века, Ренессанс, американская и современная живопись и еще разное индейское, африканское, восточное искусство. Да, не один день предстоит ей провести здесь для расширения своего, как выясняется, куцего кругозора! Профессиональный интерес притягивал Ирину к расположенному через дорогу Музею британского искусства, где хранится самая значительная вне Англии коллекция иллюстрированных книг, но затащить туда своих благодетелей она уже не сумела.

— У Йеля двести двадцать пять зданий и двести сорок гектаров земли, — устало сказал Сэм, — я постепенно все тебе покажу, а сейчас — пора на боковую. Сколько часов ты не спала?

— Я дремала в самолете, но, вообще, когда работаю, могу не отдыхать сутками.

— А я не могу, — твердо сказала Сарра. — Но, главное, в этом нет смысла, а только вред здоровью.

Возле дома друзья увидели сборище газетчиков и праздных любопытных. Безостановочно щелкали фотоаппараты, жужжали кинокамеры. Сарра переговорила с одним из студентов и сообщила своим спутникам:

— Именно сегодня кто-то заметил, что дерево под нашими окнами похоже на распятие. Или оно вдруг стало таким? Странно. Старое дерево, я вижу его, сколько здесь живу, и ничего подобного прежде не наблюдала. Но ведь правда похоже!

Ирина протиснулась ближе к предмету всеобщего внимания, и холодок пробежал по спине: ветви переплелись таким образом, что действительно отчетливо напоминали распятие. Вот упавшая на грудь голова в терновом венце, раскинутые в стороны худые руки с натянутыми жилами, яма живота, перекрещенные ноги. Но дело не в том! Два года назад точно такое изображение она сделала в своем альбоме! Один к одному! И в Америку тоже приехала в возрасте Христа. Не иначе как эти совпадения — добрый знак свыше. Дома художница показала старый эскиз Левайнам — те оторопели. Даже Сарра не нашла возражений.

Спать разошлись в задумчивости. Что делали в своей комнате супруги, можно догадаться, а Ира, душа и тело которой были охвачены возбуждением, встала на колени перед раскрытым окном — откуда тянуло ночной свежестью — и стала молиться Творцу Вселенной, чтобы удача и дальше сопутствовала ей, а вдохновение никогда не покидало.

К утру толпа корреспондентов и зевак под окнами рассеялась, пустившись по следам новых сенсаций, но все местные газеты пестрели заголовками «Йель посетил Христос!» В подтверждение этого события под деревом остались потухшие свечи и валялись деньги. Сарра уехала в Нью-Йорк, Сэм отправился в колледж, а Ирина, наскоро выпив уже остывший кофе с каким-то засохшим кренделем, бросила в мойке грязную посуду и установила на лоджии этюдник, чтобы поскорее приступить к своей первой американской картине, которая обозначит мистическую дверь в новую жизнь.

Энергия распирала художницу, но она решила начать с простого, хотя в любой рисунок всегда вкладывала глубокий философский смысл. Пробой пера стал нехитрый натюрморт — одинокий условный цветок в условной вазе. Из сине-лиловых листьев и стеблей насыщенного густого тона, словно радость из заключения, вырывался яркий, оранжево-желтый распустившийся цветок. В его сердцевине и в центре трех бутонов — золотая звездочка пестика как символ надежды. И только маленький, слетевший на стол лепесток содержал крупицу сомнения. В дневнике Ирина записала: «Изобразительное искусство ближе всего к человеку и имеет физиологический приоритет перед словом. Оно очень эмоционально и быстро доходит до сознания, требуется всего лишь несколько секунд, чтобы человек получил импульс. Но самое главное в искусстве — недоговоренность».

Вернувшийся после занятий Сэм повез гостью в Художественный салон, который поразил ее обилием товаров и дороговизной. Она не знала не только названий, но и назначения половины вещей, а тюбик красок стоил от пяти до шестидесяти долларов. Хорошо, что на первое время хватит привезенных из Москвы. Зато обязательные срочные покупки — подрамники, гвозди, холсты, разбавитель и лак — оказались доступны по цене и прекрасного качества. Ира прикинула, что затраты на одну картину составят в среднем 15 долларов, и сразу израсходовала пятьдесят, а куда деваться? Хорошо, что Сэм не позволил ей платить за продукты, нагрузил полную тележку и рассчитался сам.

С первого дня в Нью-Хейвене Ира спала крепким здоровым сном, о котором давно забыла. Настроение тоже было отличным. Она вставала в 7 часов, надевала купальник и наушники от плеера, в которых звучали ее любимые Моцарт и Бетховен, — у Левайнов оказалась отличная классическая фонотека, — и всю неделю дописывала натюрморт, а также, следуя совету Сергея, начала еще две картины, с лошадьми. Одна получилась неплохо, хотя кое-что надо переписать или хотя бы подправить, а другая сразу не пошла. Ира отступила на некоторое расстояние от еще не полностью прописанного скакуна, потом посмотрела на картину в зеркало. Лошадь получилась похожей на лисицу. Ни упругости мышц, ни ритма движения. «Да, Ириша, до Делакруа тебе далеко!» Она без колебаний разорвала испорченное полотно, хотя жаль было красок, но не расстроилась и, не теряя темпа, устремилась дальше, к новым идеям[21].

Солнце светило вовсю, и кожа женщины быстро покрылась красивым океанским загаром, отличным от того, что образуется под Москвой и даже в Крыму. Делая лишь небольшие перерывы, чтобы поесть фруктов и выкурить сигарету, Ира работала до девятнадцати часов, когда начинало темнеть и краски меняли цвета. Вечером ходила в местные художественные музеи, пыталась вникнуть в технику разных художественных школ, основное время уделяя постимпрессионистам, посещала библиотеку кафедры филологии с роскошным фондом изданий на русском языке, библиотеку Художественного музея. Плакала, когда смотрела репродукции работ Татлина[22]: такому потрясающему таланту советская власть не дала раскрыться — в России страшное по своей бездуховности общество! Дома Ирина читала до полуночи, писала дневник, письма или звонила родителям. К телевизору не подходила — все равно ни слова не понятно. Она уже в полной мере ощутила свою языковую ущербность, хотя на занятия жаль времени и нет денег.

За ужином Сэм переводил что-нибудь из новостной программы. В свободное время он часто сидел в лоджии с газетой, а иногда просто так, наблюдая, как Ира работает. Ее раздражали глаза за спиной, они мешали сосредоточиться, тепло мужского тела возбуждало посторонние эмоции, но она терпела — нельзя же прогнать хозяина!

По укоренившейся привычке все разбрасывать Ира превратила квартиру в филиал мастерской. Сэм то садился на тряпку со следами краски, то наступал на старый тюбик, задевал непросохший эскиз или опрокидывал пузырек с лаком. Домашняя одежда хозяина была перепачкана, что его нисколько не смущало. Недавно он сделал комплимент ее загару и принес откуда-то складывающийся наподобие стремянки мольберт, уже бывший в употреблении, но намного удобнее этюдника, поскольку не ограничивает размер полотна. Кроме того, по ходатайству профессора Левайна Ирина могла теперь посещать бесплатные курсы английского в еврейской общине.

— О, Сэм, — Ирина бросилась ему на шею, — я так благодарна тебе и Сарре за все!

— По-моему, Сарра тут ни при чем.

Он с удовольствием задержал в руках легкое тело и погладил застежку бюстгальтера. Ирина ловко увернулась от дальнейших прикосновений, и тогда хозяин добавил:

— Ее гостеприимство имеет узкие рамки. К тому же прежде она считалась с моими желаниями, но большие заработки быстро подпортили ей характер. Вечно выговаривает из-за любой ерунды и сравнивает наши доходы. Это неприятно.

Ира пропустила слова мимо ушей — личные отношения супругов ее не касаются. Обычно ко времени прихода Сэма из колледжа она надевала поверх купальника рабочий халат, а вчера не успела и получилось неловко: он неслышно подошел сзади и обнял за талию, она дернулась и невольно мазнула его кистью.

— Ты меня испугал! Ой, пиджак испортила! Просила же тебя появляться на лоджии в старье! Это не синтетика? Тогда попробуем растворителем. И что мы теперь скажем Сарре?

Неосторожное «мы» Сэма обнадежило, и он поцеловал женщину в высокую шею. Она превратила его порыв в шутку, погрозила пальцем и сказала коротко:

— Забыли.

Сэм улыбнулся. Потом они спокойно поужинали и разошлись по своим спальням. В пятницу он уехал в Нью-Йорк, а Ира легла в восемь, чтобы как следует выспаться. Раскинувшись на красивом постельном белье, в просторной комнате, она думала о том, как сказочно ей повезло: условия для работы просто фантастические, а отношение Левайнов, которых про себя и в письмах к родным она по-свойски называла ребятами, удивительно сердечное, почти родственное. Климат в Нью-Хейвене ровный, теплый, астмы как не бывало.

Со следующего дня художница начала вставать на полчаса раньше и бегать по парку. Сгодились старые кроссовки Сарры и все тот же купальник — он темный, в нем не так заметна худоба. К счастью, нравы тут, несмотря на пуританскую историю и высокий статус Йеля, далеки от снобизма. Клеились какие-то парни и мужики, она молча махала им ручкой, поскольку все равно не понимала, о чем они говорят. Убедила себя, что незнание языка ей только на пользу — ничто не отвлекает от дела. Если звонил местный телефон, коротко отвечала «no» и клала трубку. Уже написаны четыре картины, когда накопится штук двадцать, можно будет показывать. В середине октября должен приехать искусствовед, который специализируется по русскому искусству, Сэм обещал их свести. Надо спешить. Кто-то мудрый сказал: удержишь в руках сегодняшний день, меньше будешь зависеть от завтрашнего.

В один из выходных поехали к Сарре в Нью-Йорк. Квартира Ире понравилась, но нет балкона, а значит, негде работать, правда, ее никто и не приглашает, просто она привыкла все оценивать с точки зрения собственных задач. Посетили выставку Матисса — это оказалось впечатляюще! Так много его картин сразу Ирина никогда не видела, и тут же в голове закрутились мысли, связанные с собственным творчеством. «Матисс тоже работал периодами и профессионально нашел себя в 36 лет; значит, у меня еще все впереди, но надо активно использовать черную краску, от которой так усердно отучали в институте. Это не «грязь», а тоже цвет. И отношение американцев к живописи оказалось неожиданным: очередь, как в Москве на Глазунова[23], спрашивали лишний билетик. Вопреки российской пропаганде, культура в Штатах не умерла в объятиях коммерции, и художники едут сюда не зря». Потом зашли в Музей Гугенхейма на выставку русского авангарда, которая после пиршества красок Матисса показалась Ире скучной и безликой. «Все-таки стадность — дикая вещь, и в нашем искусстве это стало традицией», — отметила она с печалью.

Несколько больших салонов одежды тоже оставили художницу равнодушной — понравились дорогие вещи, на них все равно нет денег. Сарра хотела показать маленькие магазинчики и места распродаж, но Ирина отказалась: дешевого она никогда не носила и решила ничего себе не покупать, пока не заработает приличных денег живописью. Живопись — это единственное, что ее сейчас интересует, даже красотами огромного и необычного города не прельстилась, зная, что теряет время, которое могла бы стоять за мольбертом. К тому же пошел дождь, все-таки близится осень. Хорошо, что лоджия глубокая, можно продолжать работу в любую погоду, только придется раскошелиться на теплые тапки и брюки. Вообще жаль, что взяла мало обуви. Надо написать маме, пусть пришлет сапоги и продаст норку — деньги тают быстро, а скоро нужно покупать краски. Правда, звонил папа и обещал помочь с финансами, но пока ничего нет, и это очень тревожно. Спасибо ребятам, что так добры, практически содержат постороннего человека и еще платят за междугородние разговоры по телефону.

Вторую половину сентября и почти весь октябрь Ирина жила отшельницей. Общалась только с Сэмом и Саррой, с посетителями курсов по языку, где успехами не блистала — она всегда плохо усваивала грамматику и по-русски писала с ошибками. Но зато работала, работала в бешеном темпе, закончив за 32 дня 17 картин, которые подписала «Рая». Это пришло неожиданно, само собой, возможно, потому, что бабушка, заменившая ей в детстве мать, навсегда осталась самым близким по духу человеком. Во сне она часто разговаривала с любимой тенью и просыпалась в слезах. Двенадцать лет прошло, а боль утраты не утихала. Так хотелось, чтобы имя мамы Раи произносили тысячи людей на разных языках! Ира верила, что само по себе имя очень много значит, и слово «Рая» придавало ей сил, когда от работы уже тошнило. Художница устала физически и выдохлась нравственно, но продолжала свое дело, сжав зубы. А что она еще могла, раз уж приехала? Зато теперь есть что показывать!

Между тем Сарра, увидев пятна краски на дорогом костюме мужа, подняла скандал.

— Ты настоящий дурак, что пригласил эту нахальную девку, которая не только не убирается в доме, но еще развела грязищу и вонь со своими дурацкими картинами. Какая наивность, рассчитывать, что эту мазню кто-то купит. Мы, американцы, слишком практичны, чтобы выбрасывать деньги на неизвестное имя!

— Один наш знаток сказал — у нее неплохая живопись.

— Если она живописец, то я Резерфорд[24]. Авангард — прибежище шарлатанов, мошенников и бездарей.

— Авангард завоевал весь мир.

— Это свидетельствует только о том, что современное общество страдает душевной болезнью.

Сэм попробовал зайти с другой стороны:

— Ее отчим в свое время очень помог мне с публикациями.

— Я-то тут при чем? И самовара до сих пор никто не привез.

— Ирина звонила матери, та сказала — отправят.

— Это все слова, а вот телефонные счета — реальность, и не маленькая. Мне это надоело. Ты впутался, ты и выпутывайся. Отныне я оплачиваю квартиру в Нью-Йорке, а ты — все расходы по этой. Так будет справедливо.

За этим ультиматумом Сэм почувствовал опасность. Чтобы не обострять ситуацию, согласился:

— Ты права, надо что-то делать. Ирина витает в облаках, к языку совершенно неспособна, даже в магазине объясниться не может, вечно пристает с переводами и вообще проявляет ко мне повышенный интерес.

Сарра внимательно посмотрела на мужа.

— Ты это говоришь, чтобы я ревновала?

— Упаси бог! Я говорю затем, чтобы ты не удивлялась, если увидишь следы красок на моих рубашках.

— Лишь бы не на пижаме.

— Сарра! Я тебя умоляю! Ты же знаешь, что, кроме тебя, мне никто не нужен!

— Надеюсь, ты не врешь.

Ира слышала, как они ругались, к счастью по-английски, но догадывалась, что речь идет о ней, и просто заболевала после каждой супружеской ссоры. В такие дни вдохновение пропадало, она нервничала, раздражалась любой мелочью и однажды проплакала целое утро: ее положение в этой семье становилось шатким, а картины пока никто так и не оценил, не сказал — на верном ли она пути? Неизвестность пугала более всего. Боялась краха и боялась упустить свой шанс. С нетерпением ждала звонка от эксперта, обещанного Сэмом, от художника Роберта, с которым разговорилась в местном музее, — он с грехом пополам объяснялся по-русски, но у него есть связи среди живописцев, и он знает, где сделать слайды с картин. С критиками и галеристами ее обещал познакомить Олег Голованов из московской компании Сергея Филиппова, он уже несколько лет живет в Нью-Йорке и имеет рабочую визу. Правда, при встрече Олег выглядел неважно, видно, жизнь его сильно потрепала, это Ирину встревожило: в России Голованов числился способным, удачливым и зарабатывал неплохо. Зачем его-то понесло в Америку? Если здоровому, сильному мужику трудно, то каково будет ей? Впрочем, у каждого свое бремя и свой предел.

Возможно, она переоценила свои силы, и лучше вернуться. Переворот в жизни состоялся, но она оказалась к нему не подготовлена — всегда жила рядом с родителями или с мужем, не зная материальных трудностей, не испытывая творческих мук. Сейчас все зависит исключительно от нее самой. Написала 20 картин, но начала повторяться, и это никуда не годится. Перестала видеть и чувствовать цвет, а цвет — самое главное. Живопись — цветовая гамма, которая рождается непроизвольно, глубоко в голове художника. И это великое, необъяснимое таинство.

Сомнения опять одолели Ирину. Никогда еще она так не раскисала от неизвестности. Искусствовед Сэма не едет, работа не двигается, писем нет, виза кончается. Кругом застой. Она уже не понимала, для чего живет. А так хотелось счастья! Волновалась из-за Сережи — по телефону у него был совсем больной голос. Просила папу быть к нему снисходительным, ведь папа сильнее. К тому же Левайны поссорились, и это ужасно. Родные в Москве заняты собственными проблемами. С какой готовностью они избавились от нее, отправив в Америку! Конечно, она не маленькая девочка, но все же дочь им. Обрадовались: ах, заграница! Семь раз надо было примерить, прежде чем резать по живому. Ей больше не от кого ждать поддержки. «Мама Рая, Аташка, я ведь так вас люблю! Я в отчаянии — помогите!»

Почувствовав настроение дочери, родные всполошились. Быстро пришло бодрое письмо от матери, отдельно — еще бодрее — от Лени и извещение на посылку с вещами и красками. Позвонил растревоженный Ларисой Саржан и тоже постарался развеять неуверенность дочери. Сказал, что без большой цели нельзя жить, но путь к ней усеян испытаниями, которые надо преодолеть. Обещал быстро продлить визу и ежемесячно высылать 600 долларов, чтобы она могла снять отдельную квартиру и съехать от Левайнов.

Ира была счастлива заботой близких, но поняла, что остается в Америке. Решение приняли за нее, и восторга это не вызывало. Она так соскучилась по Сереже, так хотела его видеть. Это мама оторвала ее от мужа. Она ничего не поняла. У нас с ним большая тайна — тайна нашей любви, а только ради любви стоит жить. Когда нет любви — жизнь кончается и даже творчество становится ненужным.

Теперь любовь в прошлом, а в настоящем — работа, еще раз работа и надежда на чудо, которое — Ира верила — должно когда-нибудь свершиться. Она уже заметила, что, если чего-нибудь сильно желала, рано или поздно это происходило.

Работа снова пошла и придала уверенности. Только посылка из дома расстроила и даже вызвала раздражение. Зачем эта самодеятельность, ведь она заказывала конкретные вещи! Неужели трудно догадаться, что на такси она не ездит, а ходит пешком, значит, сапоги на шпильках в 12 сантиметров ей не подходят. Краски тоже не те, годятся лишь краплак и цинковые белила, остальное — на выброс, в том числе берлинская лазурь, которая в смеси с белилами со временем меняет цвет. Тут тюбик стоит 15 долларов, но зато качество лучше. Американские краски — необычайно яркие, правда, говорят — вредные, но краски — ее хлеб. Быть художником тоже вредно. Она же не живет нормальной жизнью, как все. Чтобы иметь возможность писать, ушла от любимого, покинула родину и близких. Разве обычный человек способен на такие поступки?

Готовые полотна накапливались, но реализация не продвигалась. Не в силах больше ждать, пока о ней кто-то вспомнит, Ира проявила инициативу и сама поехала на электропоезде в Бруклин к Голованову, тем более кое-какие слайды с картин уже сделаны, хотя и обошлись дорого, а качество посредственное, но иначе надо платить вдвойне. По телефону договорились, что он встретит ее, поскольку она впервые в большом городе и не знает языка. Прождала на вокзале в центре Нью-Йорка до семи вечера и поняла, что Олег не придет. Но Ира уже потеряла страх, нашла нужную станцию метро и ветку, каким-то образом выяснила, куда идет поезд, как называется ее остановка, хотя водитель не объявлял, а в вагоне были одни негры. «Ничего, доехала! — подумала она. — Мир детских фантазий, когда я внушала себе, что могу петь, танцевать и играть на рояле, закончился, нужно осваивать реальность. Если я себе так же внушила, что могу замечательно писать картины, то это полное банкротство. Вот пусть другие и посмотрят мои работы».

На друзей Олега слайды произвели впечатление, она видела это по выражению лиц. Некоторые завистливо молчали, другие восхищались открыто, но никто не обещал помочь со сбытом или показом. Особенно всех изумляло, даже раздражало, как быстро она работает, свойство, которым Ира гордилась, но совсем не считала редкостью. Из великих — Айвазовский за несколько часов, по памяти, создавал огромные полотна, начав с верхнего правого угла. Тинторетто[25], по прозвищу Маленький красильщик, писал даже ночью при свечах, чтобы не тратить драгоценное время на сон. А тут коллеги отказывались верить, что она сделала пару десятков картин за короткий срок! И ведь никто не знал, что до этого был перерыв в четырнадцать лет. О том, что она прежде вообще живописью не занималась, лучше даже не заикаться.

— Ты здорово преуспела, — похвалил знакомую Голованов.

— Я могу свернуть горы, — неосторожно воскликнула Ирина, — только дайте мне душевное спокойствие, независимость и уверенность.

— Для этого нужно совсем немного — деньги, — с сарказмом заметил кто-то из присутствующих.

— Ах, деньги! Какой ужас эти деньги, — хихикнул Голованов. — Чтобы их заработать, надо сначала их иметь.

Разговор ушел в сторону: слово «деньги» взбудоражило всех. Обсуждали наиболее легкие способы их приобрести, но ни одной фамилии не называли. Когда Ира распрощалась, Синельников, получивший классическое образование в России и не блиставший оригинальностью художественного стиля, сказал:

— Интересная баба! Предложил выгодно пристроить пару ее картин после веселой недельки вдвоем. Ты думаешь, что она сказала? «Пошлость?» или «За кого вы меня принимаете?» Ничего подобного. Говорит: «Извините, мне надо работать». Одержимая.

Голованов возразил:

— Одержимым не нужно признание, а эта мечтает стать великой и прославить свой народ.

— Его уже прославили Репин и Суриков. А выставляться хотят все. В салоны Парижа начала века пробивались даже те, кто презирал славу, вроде Сезанна.

— А я думаю, она права, — возразил юноша, недавно приехавший в Штаты из Петербурга. — В России свой собственный Парнас: то, что сделаешь там, там и останется, а здесь есть шанс выйти в мир. Минимальный, но все же шанс.

Синельников не успокоился:

— Мы живем тут который год и пока ничего не добились, а эта хочет получить все сразу!

Битый жизнью Голованов скривил рот в усмешке:

— Не волнуйся, не получит.

— Как знать, — возразил Синельников, — фанатики способны на многое.

Поездкой Ира осталась довольна. Даже очень. Если вычесть стоимость железнодорожного билета — бесплатные уроки жизни. Первый: ее талант — не пустые грезы. Второй — она способна проявить смелость и самостоятельно ориентироваться в незнакомой среде, а третий урок — русские не делятся своими связями и не помогают друг другу. На них, в том числе и на Голованова, полагаться опасно, могут в ответственный момент подвести и даже навредить. Надо твердо усвоить, что у нее нет никого, у нее есть только она сама, и будущее полностью зависит лишь от нее.

Осознание этого Ира посчитала чрезвычайно важным. Вспомнился Сэм с его мифическим искусствоведом, который так и не приехал. Не стоят ли эти события в одном ряду? Мама думала: раз Сэм в Йеле свой человек, то познакомит ее дорогую доченьку с кем надо, похлопочет — и она войдет в среду американских художников! Но, судя по всему, он и не собирался этого делать. В последнее время Сэм ведет себя странно. Открыл ей счет в банке, за который ежемесячно нужно платить семь долларов, да еще пятнадцать — за чековую книжку, дорогую, с разводами, хотя знает, что у нее мало денег. Сарра на нее косо посматривает и своего недовольства больше не скрывает. Услышав, что она просит маму приехать, испуганно замахала руками. Похоже, Левайны от нее устали. Но что же делать? Придется им еще немного потерпеть. Только бы не ссорились и не кричали друг на друга!

После самостоятельного вояжа в Бруклин Ира смело ездила в Нью-Йорк. Ее завораживала энергетика постимпрессионистов. В музее «Метрополитен» долго стояла перед «Долиной реки Арк с акведуком» Сезанна, поражаясь властной силе письма, мощной энергетике деревьев, растрепанных тревожным ветром, огромной пространственной вместимости мира, которой достиг художник. Его «Натюрморт с черными часами» из частного собрания, выставленный в Беверли-Хиллс, и «Танец» Матисса нашли отзвук в одной из поздних картин Ирины «Последний танец с часами». Посетив Музей модерн и галереи Сохо, осталась довольна — ничего похожего на ее работы.

Настроение снова улучшилось, вернулось вдохновение, а значит, опять за работу. На этот раз это была группа полотен, связанная со сновидениями. Вот она сама — тоненькая, легкая, с длинными нежными руками и ногами, в любимом желтом платье, с венком из желтых одуванчиков на черных волосах — летит через холст мимо масок, воплощающих гримасы жизни; летит радостно и беззаботно, как мотылек. Но опять этот одинокий цветок под ногами, он не дает забыть, что все в мире так непрочно.

Сны Ира видела почти каждую ночь и хорошо помнила. Часто ее посещали мама Рая с Аташкой и Сережа. Сны были цветными, то легкими и приятными, то мучительными, после которых страх и неуверенность заползали в сердце и работа не шла. Мешали мысли о будущем, которое она пыталась предвидеть. Страх всегда появлялся вслед за надеждой, слишком хрупкой, опирающейся только на веру. Боязнь, что мечты не сбудутся, отравляли настоящее. «Видно, я никогда не перестану бояться, потому что не перестану надеяться», — думала художница.

На книжной полке в доме наткнулась на книгу Бердяева[26], изданную в России совсем недавно огромным тиражом. Ирина всегда тяготела к философскому осмыслению жизни, читала древних мыслителей, статьи Владимира Соловьева о Достоевском, о красоте в природе и смысле искусства. Но Бердяев с его персонализмом и идеей свободного творчества оказался ей ближе. Как во многом они созвучны! «И у него, и у меня в жизни и творчестве чередуются подъемы и упадки. Вместе со своим несчастным народом он пережил три войны, две революции, четыре тюремных заключения и изгнание. Крах моей семейной жизни тоже пришелся на годы социальной катастрофы в стране, и это только усугубило личное страдание. Хотя мой отъезд и полудобровольный, но от корней я оторвалась, поэтому нервы обнажены. Претерпев удары судьбы, Бердяев стал великим философом, я же надеюсь стать хотя бы известным художником. Как и Бердяева, меня хранит Высшая Сила. Однажды Она уберегла меня от падения в бездну, надеюсь, и дальше не даст погибнуть, иначе какой смысл был Ей меня спасать?»

И действительно, когда у Ирины уже опускались руки, один за одним посыпались долгожданные чудеса.

На воскресной мессе в храме Христа она познакомились с молодым соотечественником, физиком Николаем, который уже закончил здешнюю аспирантуру и свободно владел английским. Он совершенно бескорыстно взялся ей помогать, сразу устроил бесплатно изучать язык в Международном центре, это трудно, но лучше, чем в еврейской общине. В Центре она познакомилась с японцами, они совсем не лживые, искренние и веселые, как дети. Случайно увидели ее картины и были в восторге, особенно понравилась серия «Японские мотивы» — красивые стилизации, где фон выложен рисовыми зернами. Собирались рассказать о своем открытии знакомым японцам-бизнесменам, которые, несомненно, захотят это приобрести.

Вскоре тут же, в школе, Ире предложили сделать в декабре выставку, но позже перенесли ее на январь. Это местные художники-студенты, с которыми она подружилась, составили протекцию. Объяснялись больше жестами, однако неплохо понимали друг друга. Ира ко всем шла с открытым сердцем, ее переполняла любовь, и это обезоруживало людей.

Затем внезапно объявился Роберт, друг знакомого писателя из Москвы, и увез несколько картин, чтобы показать в галереях. Уже звонил: четыре картины возьмут, правда, там очередь, надо ждать. Но приятно уже то, что признали!

Неожиданно в Центральном парке Нью-Йорка встретила старого московского приятеля Андрея, который закончил химический колледж в Иллинойсе, блестяще сдал экзамены, получил начальную ученую степень бакалавра и сейчас ожидал распределения, чтобы учиться дальше в аспирантуре. Ему уже предложили на выбор ряд университетов. Андрей сказал, что очень устал, в последнее время спал по пять часов в сутки. Правда, он имеет визу, стипендию и медицинскую страховку. Вот пример, чего можно добиться упорным трудом. Что ж, она тоже способна работать на износ для достижения своей цели.

И наконец главное — встреча с профессором Ридом. Он жил этажом выше в подъезде того же дома в Нью-Хейвене и однажды придержал дверь девушке, нагруженной подрамниками и холстами. Она машинально сказала по-русски «спасибо», а он по-русски ответил «пожалуйста». Они улыбнулись друг другу, а потом рассмеялись, и между ними возникла симпатия. Ира часто видела издалека этого высокого, еще не старого, но совершенно седого мужчину, вблизи у него оказались пронзительно синие глаза и проникающий в душу взгляд. Сэм почему-то скрыл, что Рид говорит на многих языках и преподает историю живописи на художественном отделении Йеля, а также в университетах Вирджинии и Калифорнии. Выходит, не надо ждать никакого искусствоведа со стороны — большего специалиста, чем этот, трудно представить.

Узнав, чем Ирина занимается, профессор сказал:

— Я сочувствую женщинам в искусстве, особенно живописцам, им всегда трудно. Кого из русских можно вспомнить навскидку? Гончарову[27]? Остроумову[28]? Живопись — дело мужчин, потому что требует человека целиком, даже больше, чем театр или литература. Женщина редко способна отказаться от всего, кроме красок, это противно ее природе.

— Я уже отказалась.

— Ну, тогда дерзайте. Но старайтесь смотреть на вещи трезво: можно отдать все, а взамен не получить ничего. И дело даже не в живописи — так устроена жизнь вообще.

— Я понимаю. Поэтому мужество порой меня оставляет.

— Мужество — привилегия мужчины. Сегодня это свойство сильно деформировалось и выражается в том, что мужчина никогда не променяет карьеру, деньги, успех или славу — на женщину. Гибельный выбор стоит только перед нею. Я вам не завидую.

— Но тогда, может, хотя бы взглянете на мои работы?

— С удовольствием. Приносите.

Разговор в квартире профессора Рида был долгим. И не только о технике живописи, но о жизни и судьбе. Ему была симпатична эта молодая неопытная художница из России, которую вряд ли ждал успех, независимо от степени таланта. Он говорил откровенно, словно давний друг.

— Поймите, качество времени сильно изменилось, люди больше не живут интересами живописи, как в девятнадцатом веке, когда вокруг художественных выставок и салонов бурлила жизнь, формировались творческие направления и соперничали школы. Теперь каждый малюет в своем углу, стараясь как можно меньше походить на других, даже если его картины безобразны и абсурдны. Европейские и американские академии живописи захлестнул авангард, но, чтобы стать настоящим художником, нужно пройти трудный путь ученичества и блестяще овладеть мастерством, а потом рисуй себе хоть черный квадрат[29]. Сегодня истинное искусство привлекает лишь тонкий слой любителей. Оперная галерка не может похвастаться дешевой публикой и студентами. Так же, как слово, которое больше не имеет той силы, что прежде, не воспитывает умы и не формирует вкусы. Теперь иные кумиры, чаще всего ничтожные, играющие на низменных чувствах, они отражают духовную деградацию общества. К сожалению, таков путь цивилизации. История бежит впереди нас. Наступила новая эпоха, которую культура застолбила прежде, чем окончательно осознал человек. Мы живем на переломе.

— «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»[30]?

— Поэты любят красивые парадоксы. Уверяю, нас ожидает мало радости. Любая культура в принципе рано или поздно обречена на умирание. Это не значит, что надо посыпать голову пеплом. Надо следовать своему призванию — сила внутри нас все равно больше той, которая давит на нас снаружи. В конце концов все вернется на круги своя. Или погибнет в огне апокалипсиса. Третьего не дано.

Вечером того же дня Ирина написала письмо в Москву.

Дорогая мамуленька!

Я так соскучилась, мне очень тяжело, а будет еще хуже, ведь это только начало очень трудного пути, но я сама его выбрала и буду идти, ползти к цели изо всех сил, буду голодать, камни грызть, но прорвусь.

Да, мы не ошиблись, у меня большой талант, но он не развит. Я вышла из очень закрытого общества и не знала, чем дышат и живут художники разных стран. Но нельзя создавать нового, не зная ушедшего, ведь искусство стремительно меняется. Страшно сознавать, что сейчас искусство в России не нужно.

Окунувшись в художественный мир Йеля, поговорив со специалистами, посетив местные музеи и замечательную библиотеку по искусству, музеи и галереи Нью-Йорка — а их тут только возле Центрального парка с десяток, — я сказала себе жестко: ты ничего не умеешь! Поверь, мамуля, признаться в этом было нелегко. Можно обманывать других, но не себя. Живописной школой я не владею, я даже не знаю, как применять многие материалы, инструменты, кисти, краски, которые вижу в здешних художественных салонах. Конечно, до всего можно дойти своим умом, но на это потребуется уйма времени, которого у меня нет.

В Америке я поняла, что надо учиться. Долго, возможно, под вашим влиянием, я была против учебы, но поняла, что без этого пробиться практически невозможно. Сама я, в лучшем случае, достигну уровня среднемосковского, но прозябать можно было и дома, а тут мне представляется уникальный случай научиться не только рисовать, но и мыслить, чему не обучают в наших институтах. Правда, есть другой путь, достаточно популярный у здешних русских: перебраться в Нью-Йорк, обойти всех знакомых, которых немало, найти друга, жить у него, время от времени перехватывая заказы, и вести богемный образ жизни. Многие наши считают за честь, когда их зовут на эти сборища, и так делают карьеру. Кстати, Неизвестный[31]здесь в люди так и не выбился, а Шемякин[32]уже приехал известным из Франции.

Если случится чудо — выйду удачно замуж и стану домашней хозяйкой в трехкомнатной квартирке. Но я от этого сбежала в Штаты, для меня самое страшное — быть как все. Я хочу осуществить свою мечту — стать художником с мировым именем и прославить наш род и страну. Однако, чтобы делать большое искусство, надо быть очень образованной, хорошо разбираться во всех школах и течениях, брать от них все лучшее, перерабатывать в свое и потом выдавать осознанно, а не на одном эмоциональном уровне, как сейчас. Все большие мастера искали себя всю жизнь, пробовали разные жанры и манеры. Идти лишь путем самобытности — значит бесконечно бегать по кругу. Притом университет дает не только знания, но и среду, что даже важнее. Формируется круг знакомых. Ни одно место так не способствует установлению связей, как место учебы, тут все равны — и нищий, и богач, а учатся только избранные. Постоянно общаешься с людьми, которые на порядок выше тебя, а преподаватели — светила со всего мира. Сам университет заинтересован продвигать своих выпускников. В местном музее висят их картины, на мой взгляд, слабые, но у авторов почему-то все в порядке, и галереи их берут с удовольствием и вне очереди, а меня не замечают.

Все, кто видел мои работы, говорят, что это интересно и ново, но известный профессор Рид, посмотрев мои картины, сразу попросил рисунки и все понял. Сказал, что только тот, кто пройдет трудную школу высокого реализма, станет великим художником. Он не будет помогать с выставками, так как выставляться мне рано, а надо учиться (кстати, московские профессора тоже говорили, что к выставкам нужно относиться осторожно — успех может вскружить голову, а неудача убить). Рид человек опытный, и его слова дорогого стоят. Значит, у меня есть шанс, и я все делаю правильно: сначала написала серию картин — без них никакого разговора бы не было, следующая задача — выучить английский, еще нужно собрать уйму документов, на это уйдет время. Ничего страшного: средний возраст студентов на художественном факультете — тридцать лет. В основном это уже сложившиеся и даже признанные художники, которые решили углубить или пересмотреть свою творческую концепцию. Ежегодно документы подают пятьсот человек из Европы и Америки, а мест всего пятнадцать. Зато перед выпускниками открываются двери нью-йоркских галерей, и многие продают свои работы по двадцать тысяч долларов. Так что игра стоит свеч. Только нужно продержаться четыре года, и я смогу вернуть вам все затраты и даже помогать — это самое большое мое желание, но прежде надо выучиться и крепко встать на ноги.

Правда, своей живописью в мире живут единицы, большинство подрабатывает. Мне тоже нужна работа, хотя бы на начальном этапе. Скоро в Нью-Йорке при ООН откроется Казахское представительство, подумайте с Леней, как меня туда пристроить, но для этого нужна виза с разрешением работать. Постарайтесь ее мне сделать, это очень важно. Я уже обращалась к нашей общей знакомой в Нью-Йорке, но она отказала. Между тем с финансами дела у меня обстоят ужасно. Нужны материалы, хоть немного еды и одежда, причем не просто хорошая, а дорогая, тут на это очень смотрят, и надо держать марку. К тому же у меня сразу выпали все пломбы, это просто катастрофа, так как вставить одну стоит семьдесят долларов. Экономлю на всем, но без вашей помощи пока не обойтись, поэтому прошу разменять нашу с Сергеем жилплощадь, выделить мне однокомнатную квартиру, причем обязательно в центре, чтобы сдавать хотя бы за четыреста долларов в месяц и посылать их мне. Сэм обещал помочь с клиентами, если в Москве за такую сумму никого найти не удастся.

Посылаю несколько слайдов, вдруг вы с Леней что-то придумаете в смысле реализации картин, или передай их папе, может, кто-то в странах, где у него бизнес, заинтересуется.

Документы для поступления нужно готовить заранее. Только рассмотрение обойдется в триста пятьдесят долларов, но с этим я справлюсь сама. В церкви случайно познакомилась с молодым физиком из Львова, он кончил Физтех, а здесь — аспирантуру и теперь восходящая звезда в науке. Коля прекрасно говорит по-английски и будет мне помогать в подготовке документов. Он сам через это прошел и объяснил, как делают все. Я хотела провернуть своими силами в Нью-Йорке, но Коля сказал, что это будет липа, так как нужна печать института. Выписка из диплома, которую ты прислала, — ужасна, оценки — хуже не бывает. При таких результатах со мной даже разговаривать не станут. Поэтому сделай так. Ты идешь в институт, покупаешь у секретарши чистый бланк ведомости и вписываешь туда на английском мои оценки, разумеется, все только пятерки. Надо пять-шесть копий. Диплом тоже нужно перевести на английский, здесь я его заверю. Причем и в дипломе, и в ведомости вместо Полиграфического института лучше написать Moscow Institute of Art. Ошибок быть не должно. Самое главное — сделай все тихо, ты меня понимаешь, это секрет. И поспеши — прием документов до 1 февраля.

Все мое время занято работой. У меня тут уже много друзей, чему страшно завидует Сэм. Но мне некогда отвлекаться даже на дружбу. Усиленно учу язык для ответов перед экзаменационной комиссией. На курсах удивляются, почему я на каждом уроке говорю только на одну тему — поступление в институт, не понимают, как можно жить, ничего не имея и от всего отказавшись ради живописи. Бедняги не знают, что счастье — это тот момент творчества, когда получается задуманное. Творчество — великое блаженство, которое дано познать не каждому, и я — среди избранных!

Отдыхаю за книгами, ты знаешь, я всегда любила читать. Здесь в библиотеке прекрасное собрание литературы на русском языке, многое издано в Париже. Увлеклась Бердяевым: в 30—40-е гг. он был в Европе властителем дум, но у нас его до недавнего времени не печатали. Он тоже любил Достоевского и остро ощущал царящее в мире зло. Удивляет схожесть наших мироощущений, мыслей, например, о трагическом конфликте любви и творчества — именно то, что произошло у меня с Сережей. Но есть и различия. Бердяев не верит в естественную доброту человеческой природы, хотя и ставит природу выше кошмарных законов цивилизации и общества. Но во мне никто специально не воспитывал добра (если не считать Достоевского, который научил меня сострадать), а я ощущаю себя переполненной добром к людям, я готова всех любить и даже не желаю знать, любят ли они меня. Думаю, доброта и есть моя личная форма борьбы со вселенским злом.

Мам, пришли мне сумку, моя истрепалась, а еще лекарство от астмы и вату. Я купила тебе платье, кофту, колготки и парик, но не знаю, с кем передать, у всех много своих вещей. За меня не волнуйтесь, берегите свое здоровье. Будь терпимее к Лене, он тебя очень любит, а ты этим эгоистично пользуешься. Бабуле скажи, что у нее теперь есть цель — жить долго, чтобы дождаться меня и увидеть своих правнуков. Мамуль, помни, что для меня самое главное, чтобы у вас все было хорошо.

Целую. Очень, очень люблю.

Ирина.

Ночью она увидела сон, который позже описала в письме к отцу: «Летит Что-то большое, и все люди бросают в Это камни, палки, гнилье, но боятся и разбегаются в стороны, когда Оно пролетает мимо. А один странник не испугался, бросил лассо и поймал Птицу. Принес в свою хижину, посадил на стол и накрыл куском старой ткани, а это оказалась я. Спросила: «Зачем ты меня поймал, я ведь так хорошо летаю?» А он отвечает: «Когда научишься летать лучше всех в мире, я тебе скажу — лети!»

Сон оставил ощущение уверенности в правильности всего, что она делает, и прибавил нравственных сил. Ирина за неделю написала «Арлекина» и «Гейшу» по заказу японцев, которые выразили желание купить две картины по тысяче долларов.

Уличные температуры приблизились к нулевым, и пришлось перебраться со своим беспокойным хозяйством в комнату. Сэм, если выпадали днем свободные часы, заходил к ней на правах хозяина и сидел в кресле. Ира притерпелась, тем более что обычно он молчал, а тут вдруг разговорился:

— Между прочим, Сарре твоя живопись не нравится — считает мазней. Она любит классику в музыке, классику в живописи.

Ира была неприятно удивлена. Не тем, что думала Сарра, а тем, что Сэм нашел нужным ей об этом сообщить. Постаралась ответить без обиды:

— Я тоже люблю классическое искусство. Но смотреть и создавать — разные вещи. Сегодня писать в классической манере — значит быть эпигоном. Каждый ищет свое — новый стиль, новый угол зрения, новую философию.

— Для этого тебе понадобились безногие, безрукие мужчины и женщины с белыми пятнами вместо лиц?

Художница спокойно пояснила:

— Ты испытываешь то, что Волошин[33]называл «протестом глаза». Не видел такого в реальности и потому противишься принять. Руки и ноги есть — нет ступней и кистей рук, потому что пальцы придали бы конкретность условным фигурам. Это же авангард. Я не подражаю натуре, а только выражаю свои чувства и ощущения.

— Твои полотна больше напоминают игры нездорового воображения. У тебя давно не было сексуальных радостей?

Ирина покраснела и отвернулась:

— Это тебя не касается.

— Ну почему же? У меня есть все, чтобы разрядить напряжение твоего прекрасного тела.

Она вспыхнула. Он попал в точку. Бывали моменты, когда она просыпалась ночью и хотела, чтобы Сэм оказался рядом. Отвратительно. В полном молчании Ирина положила кисти, завесила рисунок мокрой тряпкой, тщательно вытерла пальцы растворителем. Только тогда сухо произнесла:

— Ты не должен был мне этого говорить.

— Но зачем молчать, если ты мне нравишься? С Саррой я все равно рано или поздно разведусь. Она заносчивая, беспринципная, неискренняя, не хочет детей. Теперь еще и живет в Нью-Йорке. По-моему, у нее там кто-то есть: стала холодна в постели, хотя, опомнившись, разыгрывает негритянские страсти.

— Какой в этом смысл? — искренне удивилась Ира, жалея Сэма.

— Не знаю. Ждет чего-то более выгодного. Я только тогда отчетливо понял свое несчастье, когда увидел тебя.

— Между нами могут быть лишь дружеские отношения.

— А что мешает другим?

— Элементарная порядочность. Я не умею быть неблагодарной. Ты муж хозяйки этого дома. И по возможности, не приходи больше в мою комнату.

Сэм такого категоричного отпора не ожидал.

— Зрелая женщина, а рассуждаешь наивно. В наши дни этика уже не котируется. Важнее эротика.

— Если подлость — девиз современности, то ты обратился не по адресу.

Мужчина разозлился, и здравый смысл ему изменил.

— Все равно будешь моей, тебе некуда деваться. Могу сказать Сарре, что ты пыталась меня соблазнить, она тебя выгонит, а в банке-то всего двадцать один доллар. И папаша обещанных денег не шлет!

Ира поняла, что Сэм не только имеет доступ к ее счету, так как знает пин-код, он читает чужую корреспонденцию! Это омерзительнее всего остального.

Крикнула:

— В конце концов, у меня есть обратный билет в Россию!

Сэма занесло:

— А я заберу твои картины — ты же не сможешь оплатить багаж!

Ира впервые оказалась в ситуации, когда христианское смирение не могло защитить праведного. И рядом — ни мамы, ни папы. Не было даже денег, одни слова.

Без паники! Она не позволит раздавить себя на пути к главной цели, для которой уже так много сделала! И Ирина сказала свистящим от астмы шепотом:

— Послушай, ты, Сема Левин, гнусный советский еврей, в постели меня от тебя стошнит! Теперь ты доволен?

Он опомнился. Он был унижен, но понял, что эта женщина просто так не сдастся, а если разговор станет известен Сарре, ему несдобровать. Сэм бросился просить прощения, маскировался страстью, помутившей рассудок. Конечно же, Ирина его простила, более того — расстроилась: очень неприятно, что обстоятельства заставили ее защищаться таким ужасным способом. В Библии сказано — не суди ближнего. Надо быть мягкой и снисходительной, тем более Левайны для нее много сделали — вытащили из Союза, у них она плодотворно поработала и встретила Рида, который направил ее энергию в нужную сторону. Однако, когда на следующий день Сэм разбил машину, Ира восприняла это как справедливое возмездие за нанесенную ей обиду.

Приближалось Рождество. Протестанты всех мастей — а их в Штатах большинство — вместе с католиками празднуют его за неделю перед Новым годом. Рождественский православный пост, хотя и не такой длинный и строгий, как Великий перед Пасхой, Ирина пыталась соблюдать, но не имела в том ни укорененной привычки, ни глубокой внутренней потребности. С восьмого класса читая Достоевского, она восприняла через него идеи христианства, что было следствием работы ее души, Аллах появился много позже — от ума. В чужой стране, мучаясь неизвестностью и одиночеством, Ира стала часто обращаться к Богу, который представлялся ей неконкретной Высшей Силой. Она не знала канонических молитв, а просто просила послать ей удачу, благодарила за поддержку и уповала на милость. У нее не было конфессионального хаоса в голове и сомнений в душе, потому что в ней жили не религии с их постулатами, а только вера, глубокая и безграничная вера в добро и справедливость, в то, что талант дан ей свыше и сам Даритель водит ее рукой. Универсальная религия — не ее изобретение. Она пришла к этой фигуре поведения интуитивно, отталкиваясь не от избытка знаний, а от их недостатка. Она обращалась к Аллаху и рисовала Христа. При этом чистота ее духовных помыслов несомненна. В декабре она писала в дневнике, что недовольна собой, позволяя излишества во время Рождественского поста — ест курицу и курит. И еще, что быстро теряет вновь приобретенных друзей, потому что привыкла честно говорить, что думает.

Появились желающие купить картины, живопись Исагалиевой им нравится — и она счастлива до слез! Группа серьезных японцев, которые, как и обещали, взяли два намеченных полотна по тысяче долларов каждый. Только подумать, такая сумма перед праздником! Сразу купила приличные сапоги на низком каблуке, чудесное светлое пальто из верблюжьей шерсти, легкое и теплое. В принципе, она пока не собиралась ничего здесь приобретать, но стояла зима, и без пальто в это время года просто нельзя появиться в приличном месте. Потом Ира направилась в банк, чтобы положить на свой счет остаток средств, они понадобятся для поступления в Йель, а заодно заменить чековую книжку, к которой имеет доступ Сэм. Она не привыкла считать деньги, она никогда в них не нуждалась, но теперь эти неприятные операции оказались необходимы, приходилось привыкать, что от денег зависит слишком многое, а очень хотелось, чтобы поменьше. В банке Ира узнала, что от отца поступили обещанные 600 долларов. Она тут же позвонила Сарре и объявила, что с Нового года готова съехать. Та радости не скрывала и сказала, что уже присмотрела квартиру в Стемфорде всего за 400 долларов в месяц.

— В этой дыре, с химическим производством? — воскликнула Ирина в смятении, вспомнив характеристику Сэма.

— По Сеньке и шапка, — сдерживая мстительные интонации, ответила преуспевающая американка.

«Действительно, чем так уж плох Стемфорд? Если бы не Сарра, я бы не сумела найти себе недорогое жилье», — подумала художница.

Рождество она провела в Нью-Йорке со старыми московскими друзьями Люсей и Юрой Алехиными. Дети известного детского писателя из России уже второй год учились в США и жили у дальних родственников в Бронксе. Праздничная компания была большой и смешанной: американские и русские приятели брата и сестры, физик Коля, художник Роберт, несколько студентов и студенток из Йеля — новых знакомых Ирины и еще какие-то молодые люди, которые приходили, уходили и возвращались в еще большем количестве. Кочевали из квартиры в квартиру, ходили по улицам разукрашенного, освещенного, как днем, города вместе с толпами гуляющих, сидели в китайском ресторане. Каждый, как здесь принято, платил за себя, и всех страшно удивило, что Ирину китайцы кормили бесплатно.

— Who are you? Chinese? Or the cook’s lover?[34]— хитровато улыбаясь, спросил похожий на культуриста крупный парень с небольшой бритой головой на могучей шее.

Люся перевела. Ира захохотала, вспомнив детский сад:

— Скажи ему — я казашка!

— From South America?[35]

— Нет. Из Азии.

— How do you call your people?[36]

— Чингизиды. Потомки Чингисхана.

— Yeah, I heard about him. He was a very brave warrior. So, you’re his relative. It’s amusing![37]

Ира смеялась от души — ну, хоть что-то этим американцам известно, кроме них самих! Когда о ней заговорят в художественных салонах, о казахах узнают многие.

Она была пьяна и счастлива, как никогда. Еще бы — заработала в чужой стране первые деньги своим трудом, собирается учиться в одном из лучших университетов Америки, который откроет ей все дороги, через неделю станет жить отдельно, без соглядатая за спиной, и никому, кроме самой себя, не будет обязана!

Ночь после первой звезды Ирина провела с культуристом более чем весело, скорее даже бурно, дав выход долго копившимся эмоциям. Она не стала сопротивляться властному чувству и целиком погрузилась в столь редкое блаженство. Целую неделю молодые люди много смеялись: что они еще могли — он ни слова не знал по-русски, а она — с десяток по-английски, да язык слов был им и не нужен. Они любили друг друга ночи и дни напролет в чьей-то спальне на широченной кровати, появляясь на улице, только чтобы подышать воздухом, покататься на коньках в Рокфеллер-центре и перекусить.

— I love you[38], — говорил культурист.

— Я тоже «лав», — весело отвечала Ирина.

Свободная от обязательств, она чувствовала себя птицей, умеющей хорошо летать, и не сдерживала темперамента, приводя партнера в восторг. Как прекрасно жить без обетов, вне групповой морали, вбитой в голову людей обществом для собственных целей. Сладок вкус свободы, возвышающей над бытием.

Рано утром первого января нового 1993 года, пока утомленный мужчина крепко спал, Ирина ушла, не оставив адреса, не спросив телефона, даже толком не разобрав его имени — Фил или Билл. Зачем? Немного смущало, что впервые она брала больше, чем давала, — наверное, к этому тоже можно привыкнуть. Такая любовь эгоистична, зато никаких мук расставания. Впереди ее ждала совсем другая жизнь, вдохновение уже мощно напоминало о себе призывами к мольберту. Окрыленная женской властью всего лишь над одним человеком, она как никогда верила в свою мечту — мечту большого художника, и в тот же день вернулась в Нью-Хейвен.

К счастью, Левайнов дома не было. Не растеряв праздничного настроения, Ирина тут же начала писать «Материнство» — на фоне восходящего солнца, когда Земля голубая, а небо розовое, счастливая женщина держит высоко над собой голенького ребятенка. Через два дня вдохновенного труда картина была готова. Художница плакала слезами радости и освобождения, словно совершила выход в иной мир. Это замечательное полотно под названием «Цветок любви» впоследствии вошло в серию «Двенадцать месяцев» и стало «декабрем» в Календаре 1994 года — года, в котором декабрь жизни самой Ирины Исагалиевой уже не значится.

7

Квартира в Стемфорде оказалась даже хуже, чем окрестности. Типовой красно-кирпичный дом, сдавленный другими такими же безликими домами, стоял далеко от океана, в центре негритянского квартала. Воздуха и света тут не хватало, по улицам ветер гонял мусор, ремонт строений никогда не проводился, а эксплуатация велась безжалостно. Негры — не большие любители порядка. Свобода досталась бывшим рабам слишком дорого и имеет для них глубинный, сущностный смысл, выразившийся в неприятии любых ограничений. При отсутствии хорошего образования и воспитания это привело к разболтанности и хулиганству, соседствующему с открытостью и добротой к «своим», необязательно черным.

Полторы неопрятные комнаты на первом этаже, газовая плита в нише, запах подгорелого сала и гнилых овощей, закуток душа с цементным полом и треснувший унитаз без крышки. Самое досадное — контракт с домовладельцем надо заключать на год. Для Ирины год — понятие космическое, за год многое должно измениться, уже осенью она переедет в благоустроенное университетское общежитие. А тут: живешь — не живешь, но денежки выкладывай. Такой оказалась цена ее личной свободы, воплотившейся в реальность. Вот она, долгожданная самостоятельность!

Каждого, и даже одного и того же человека в разной ситуации, счастливым и несчастливым делают совершенно разные вещи. Разве Ирина, всегда жившая в беззаботном изобилии, еще год назад могла представить, что будет радоваться этой вонючей конуре с непредсказуемыми соседями? Однако у этой радости был металлический привкус. Время, когда она зависела от других — Сережа, арбатские тоскливые вечера, Левайны, — теперь казалось хотя и неприятным, но самым легким отрезком жизни. Свобода намного тяжелее несвободы, о которой у Достоевского Великий Инквизитор спорит с Христом. Но как же свобода, с ее грузом ответственности, с невозможностью без нее дышать, по ощущению близка к творчеству! Плохо другое — став самостоятельной, она лишилась профессионального общения, друзей, даже в магазин надо ехать на машине, которой нет, а рядом с домом продукты на треть дороже, чем за городом в стоп-шопе. От одиночества Ире постоянно снятся мама Рая и Аташка. И все же она испытывает непомерное облегчение и радостное возбуждение. Пришла убежденность, что мир спасется не красотой, не любовью, а творчеством. Только творчество, с такой болью прорывающее ткань бытия, имеет неотвратимую и не ограниченную во времени власть над человеком.

Счастье ли было следствием успехов или успехи пришли потому, что настроение было приподнятым, но, как только она оторвалась от Левайнов, началась полоса удач. Почти сразу предложили сделать выставку в Интернешнл Холл-Хауз, причем обещали дать рекламу. Теперь важно, чтобы картины купили. Необходимо быстро подготовить концептуальное описание работ, что всегда требуется для персональных выставок. Профессор из Японии помог сделать качественные слайды — это существенно для дальнейших переговоров с владельцами галерей. Завязалось новое знакомство с замечательной женщиной Майей, стюардессой на авиалинии Москва — Нью-Йорк, ее родители живут в Москве в соседнем доме с Филипповыми и знакомы с ними, а значит, Майя сможет рассказывать о Сереже, брать письма и маленькие передачи для мамы.

Но сейчас главное — готовить документы в Йель и не снижать темпов работы. На новом месте Ира начала несколько картин сразу, что стало для нее обычной практикой. Еще не потерявшие свежесть ощущения рождественской ночи подсказали сложную эротическую композицию из причудливо переплетенных мужских и женских тел. Должно получиться неплохо, но это она доделает потом, а сейчас созрело и уже томило желание отразить противостояние Светлых и Темных Сил — собственный нравственный опыт, нажитый неправдоподобно быстро, контраст, который просто резал глаза.

В одной из картин Ирина изобразила себя — в прозрачной рубашке, с открытой грудью и высокой прической из тяжелых черных волос, стоит, зажатая между огромными жутковатыми масками Добра и Зла. Тоненькая, но совсем не беспомощная. Уверенным жестом высоко поднятых рук она завязывает в узел концы масок. Ощущение, что Добро торжествует. Другие полотна этой серии — а они создавались на протяжении длительного времени — имеют ясно обозначенную трагическую интонацию, которая вошла в художественный мир Ирины только в Америке. Высшей точкой этой темы можно считать очень сильную в изобразительном плане картину «Инквизиция», где распятое на кресте Добро сгорает в пламени Зла, принявшего форму человеческой толпы. Творческие идеи художницы всегда связаны с внутренним состоянием и часто замешены на интуиции. В этом смысле она предвосхитила и изобразила свой личный крест, свою судьбу, распятую жестоким и враждебным ее духу обществом. Причем нарисовала тогда, когда сама еще была полна ликующего энтузиазма.

Ирина работала лихорадочно, наслаждаясь независимостью от внешних влияний. Негры-соседи называли ее «наш Гоген» — кто-то из них слышал о художнике, который жил среди аборигенов Таити и рисовал их, как они есть, без всяких выкрутасов, коричневых и невозмутимых. Неграм была понятна чувственность, открыто и сильно выраженная в живописи этой странной женщины, судя по картинам, понимавшей толк в любви. Естественно, ведь она была молода и красива, но дни напролет рисовала и почти не выходила из дому. Пробовала рисовать на улице, где больше света и воздуха, но раздражали любопытные, они слетались, словно мухи на мясной фарш, дышали за спиной. Кто? Мужчины, женщины, дети? Чего от них ждать? Некоторые задавали вопросы, а может, давали советы? Так невозможно сосредоточиться! Ира складывала ножки этюдника и под общий неодобрительный гул пряталась в своей конуре.

Живопись была для нее пищей духовной, поэтому она, как всегда, часто забывала о материальной. В магазин ездить было сложно, да и не всегда на еду оставались деньги после звонков по телефону и поездок в Художественный салон. Иногда ее подкармливали соседи. Кое-кто неназойливо и бескорыстно пытался предложить художнице себя в качестве сексуального партнера, показывая жестами, как им будет хорошо, но она только смущенно смеялась и не выпускала из рук палитры. Ирина работала совсем не как сангвиник Гоген, а как холерик Ван Гог, в экстазе, иногда плача, не отрываясь от полотна до полной потери сил. Скорее, скорее! Написать как можно больше картин! Время от времени яростная решимость покорить мир сменялась детским отчаянием, полным неверием в свои силы: я ничего не умею, я блуждаю в потемках, мне так нужна учеба! Но на следующий день вдохновение возвращалось, Ирина переполнялась ощущением божественной силы и без страха устремлялась в головокружительную высь, готовая к достижению мечты. Картина получалась, и она снова ощущала себя полной сил и замыслов.

Несколько раз заезжал Сэм, интересовался планами, обижался, что Ира ему отвечала: «Все в руках Всевышнего». Она не осуждала его, но и не доверяла, считая способным на подлость. Неожиданно явился Голованов — узнал адрес у Алехиных. Он хорошо подзаработал на подмалевках у одного монументалиста, расписывавшего наружную стену общественного центра в Квинсе, приоделся и чувствовал себя уверенно до тех пор, пока не посмотрел, что Ирина подготовила за прошедшие три месяца. И опять удивлялся и восторгался ее картинами, похоже, даже искренне, и опять очень неопределенно что-то обещал или не обещал. На душе снова заскребли кошки. Неуверенность в завтрашнем дне просто убивала. Но пришло письмо из дома и на время вернуло равновесие. Ответ написала незамедлительно.

Дорогая мамуля!

Спасибо тебе за теплое письмо. Мне безумно тяжело, и только любовь близких поддерживает меня на моем трудном пути. Спасибо папе, который звонит постоянно. Время против меня, и надо стремительно набирать обороты. Рисую без передышки, картины уже не вмещаются в мою жалкую комнатенку, и все они настолько оригинальны, что известный тебе Голованов, который недавно посетил меня в моем бедном жилище, не понимает, как мне удается создавать такие композиции. А я просто интуитивно следую за своими великими предшественниками, которые говорили: «В мире линий есть три чудовища — прямая, симметрично волнистая и ужаснее всего — две параллельных» (Делакруа), «Все в природе лепится в виде шара, конуса, цилиндра. Надо учиться писать в этих фигурах, и вы сделаете все, что захотите» (Сезанн). Как видишь, читаю не зря, часто нахожу в книгах поддержку своим идеям и задумала писать собственную концепцию, без которой не может обойтись ни один большой художник. Концепция должна быть достаточно гибкой, чтобы не мешать и не загонять в жесткие рамки, иначе можно стать рабом своих мыслей. Движение в искусстве очень стремительно, оно идет параллельно прогрессу, приходится часто оглядываться назад и переосмысливать опыт, потому что со временем одно и то же явление воспринимается по-разному.

Мне повезло, что не надо подстраиваться под американцев: я работаю в технике, которую они любят, в сочных, привычных для них красках. В России яркие цвета неорганичны — и жизнь, и климат тусклые. А здесь и природа, и одежда, и архитектура, и вообще вся жизнь — яркая. Конечно, в Америке все рационально, а я по природе иррациональна, в этом сложность, но в этом есть моя загадка. И еще я способна много работать. Вера — это хорошо, но без труда ничего не бывает. Придется попотеть. Нужны сильные руки, чтобы распихивать на пути все, что может помешать осуществить мою мечту. В этой стране побеждают люди с крепкими нервами и железным сердцем. Понимаю, это звучит цинично, но это так, и, чтобы достичь цели, надо это принять, а расслабиться и жить, как просит душа, можно будет только лет в семьдесят, когда путь будет пройден.

Несмотря на трудности, я чувствую себя хорошо. Лишений не боюсь, лишения закаляют и даже очищают. Меня потрясает, что я свободна и завишу только от себя, что у меня есть мое творчество, которому ничто не мешает, а это главное. Даже деликатесов не хочется. Я ем, чтобы поддержать организм, а не получить удовольствие. Мясо за три последних месяца ела раз пять. Утром овсянка с соком и сухофруктами, в обед — рис или макароны и курица (куры недорогие — шестьдесят центов) и, конечно, опять фрукты, самые дешевые — яблоки, апельсины, бананы. От кофе, чаю, сахара, соли, картошки — отказалась совсем, вот курить никак не брошу, а это дорого, но постоянно какие-то волнения, новости, без сигарет невозможно. На такой диете я сильно похудела, а так как вообще никогда не отличалась большим весом, то стала почти бесплотной.

От чего отчаянно устала, так это от безденежья. Ты до сих пор не разменяла квартиру, а папиных денег не хватает: основное — квартплата, телефон. Еще надо есть и пить и покупать материалы. В доме у меня тоже ничего нет — ни кастрюлек, ни занавесок, постельного белья — одна смена. Одежды практически нет, кроме той, что купила на деньги японцев, — пальто и сапоги, я тебе писала. Иначе я бы вообще нигде не могла показаться. Если вы не сумеете меня финансировать — придется возвращаться. Как видишь — моя судьба в ваших руках. Драгоценности я официально продать не могу, поскольку в аэропорту мы их не внесли в таможенную декларацию, а отдавать за бесценок каким-то темным личностям жаль, да и опасно. Я и так боюсь, что их украдут, и прячу на кухне в банке с рисом.

Но я знаю, что мои трудности временные, Бог меня не оставит, а человек может все, если Бог захочет. Вера меня поддерживает, и я часто молюсь. Я всегда старалась делать людям только добро. Филипповы меня упрекали, что я все раздаю, раздариваю, помогаю случайным людям, а я рада, что так делала, когда что-то имела. Может быть, поэтому теперь счастлива и добро воздается мне добром. Верю, где-то уже спешит навстречу мой спаситель, хотя даже не могу себе представить, кто он, — в этой стране любят только сильных, живут по волчьим законам, очень жесткая конкуренция и никому нет дела до других.

Я здесь совсем одна, наедине с собой и своими картинами. Чтобы высказаться, веду дневник, пишу коротко, но каждый день. Почему ты все тянешь с приездом? Обратный билет у меня есть, значит, тебе нужен только сюда. На еду в месяц нам ста пятидесяти долларов хватит. Займи немного, отсюда увезешь вещи, в Москве реализуешь и окупишь поездку. А если мне удастся продать картину, тогда вообще не будет проблем. Так хочется обнять тебя, почувствовать твое плечо. Порой одиночество становится непереносимым.

Никому из знакомых не говори, как мне тут тяжело, не хочу злорадства. Ведь многие не верили, что у меня талант и что я смогу жить в США. Конечно, оказаться в тридцать три года одной, в чужой стране, без визы, без денег, не зная языка, безумно трудно. Но я намерена не просто прорваться, а покорить Америку. В России сейчас жить невозможно, поэтому я тут прокладываю дорогу для всех, я — десант.

Крепко тебя целую и люблю, люблю. Ирина.

Наконец мама прислала необходимые документы, физик Коля сделал переводы и разучил с Ирой по-английски примерные тексты вопросов, которые могут задать члены приемной комиссии, и ее ответы. Бумаги вовремя были сданы на рассмотрение, деньги заплачены, оставалось — ждать. Каждую ночь ей снится, что она поступила в Йель, об этом сообщают то Рид, то Голованов. В дневнике она запишет, что работает как каторжная, живет как заключенная, но совсем не уверена, что это кому-то нужно. «Если примут в Йель — будет чудо. Волнуюсь ужасно. Моя единственная надежда — моя вера. Без веры — я просто пылинка в пространстве. Я мала и хрупка. И очень одинока».

Очередь подошла в конце марта. Ночь накануне Ирина не спала и ехала в Нью-Хейвен в страшном волнении. Вызвали ее точно по списку, в назначенное время, но родная фамилия прозвучала на чужом языке так непривычно, что Ира сначала не разобрала, откликнулась только со второго раза и сразу испугалась дурного предзнаменования. Поэтому нервничала и большую часть из того, что спрашивали, не поняла. Готовая расплакаться, держалась надменно, отвечала, как попугай, заученными фразами. Ее картины стояли на стенде, и члены приемной комиссии с любопытством их разглядывали, это вселило надежду. В конце дня вывесили списки зачисленных — фамилия Исагалиевой отсутствовала.

Ирина, как сомнамбула, добралась до Стемфорда и пошла в банк. На счету оставались деньги для оплаты квартиры, она сняла их все и забрела в первый попавшийся бар, битком набитый почти одними неграми. Громко играла музыка. Заказала чистое виски, сразу несколько порций. Прошел, наверное, час, она уже разменяла третью двадцатку, выкурила пачку «Salem» с ментолом, неоднократно повторяла заказ и выпила прилично, но все никак не пьянела — так велико было напряжение. Хорошо еще, что отчаяние в глазах отпугивало мужчин и к ней никто не вязался. По соседству за стойкой тянули коктейль две женщины — совсем молоденькая и другая, лет сорока, обе черноволосые и черноглазые, но белокожие, одетые с каким-то цыганским пошибом. Старшая долго приглядывалась к Ирине, потом спросила:

— Something’s wrong? You look in shambles[39].

Та ответила, чтобы отвязались, — все равно не поймут:

— Меня не приняли в Йель.

— И на какой факультет? — озабоченно спросила немолодая, мешая русские слова со старославянскими, пропуская гласные буквы.

Ирина слегка удивилась, хотя ее уже ничто не трогало:

— Откуда вы?

— Из Югославии. Точнее, из Сербии. А это — моя дочь. Я тоже когда-то хотела получить степень бакалавра, но денег не хватило. Устроилась работать в университетскую столовую. Не только образование дает радость.

От женщины исходили сердечность и материнская доброта. Ирина, давно ни с кем не делившаяся своими проблемами и подогретая спиртным, проявила неожиданную словоохотливость:

— А я собиралась учиться живописи. Все восхищались моими картинами, а на собеседовании завалили.

Она вдруг заплакала и от стыда закрыла лицо волосами. Старшая заговорила доверительно:

— Не переживайте. Вам повезло: у меня там есть хороший знакомый в руководстве. Между нами, — она отвернулась от девушки и сказала Ире прямо в ухо, — любовник. Датчанин. Анемичные северяне неравнодушны к темпераментным женщинам. Я простая, а он большой человек. Комиссия дает только рекомендации. Так что, не все потеряно. Вы напишите свои данные, регистрационные номера документов, я завтра же начну действовать.

Ирина сразу протрезвела.

— Господи, я же чувствовала — все складывается так, что я должна поступить! Конечно, конечно, пойдемте ко мне, тут рядом, я все напишу! Вы мне посланы свыше! Я знала! За добро — добром.

Гостья купила бутылку спиртного и спрятала в сумку:

— Пригодится.

Квартира Ирины привела женщин в замешательство.

— Холодно как! — осторожно сказала молодая, оглядываясь.

— Сейчас включу калорифер, быстро нагреется, но вы пока не снимайте пальто. Это моя старая мастерская, поближе к Йелю, я тут храню картины и давно не была. А квартира у меня в Нью-Йорке, на 58-й улице, с большой лоджией, где я работаю.

Нищета выглядела унизительно, и ложь не вызывала привычного отвращения. Женщины многозначительно переглянулись. Пока Ира писала, судорожно стараясь не переврать английские слова, воздух согрелся. Сбросив со стола на пол старые газеты и мятые тюбики с красками, возбужденная хозяйка достала стаканчики, гостья разлила принесенное виски, они выпили за успех и закусили бананами — больше ничего съедобного в доме не нашлось. Наполнили по новой. Старшая попросила:

— Покажите нам несколько картин, все-таки интересно, за кого мне нужно хлопотать.

— Да, да, конечно, — засуетилась художница и, повернувшись к гостям спиной, начала расставлять полотна на стульях. В это время младшая с ловкостью фокусника бросила в бокал Ирины таблетку и размешала пальцем, а палец вытерла о джинсы. Проследив за операцией, старшая женщина почти закричала:

— Потрясающе! Я ничего подобного не видела! Ну, выпьем за ваш талант — и мы пойдем, у нас тут еще дела. А вы через пару дней позвоните, вот мой телефон.

И старшая написала номер на бумажке. Потом выпили. Больше Ира ничего не помнила. Как оказалась, она пролежала двое суток на голом холодном полу раздетая — пальто и даже сапоги женщины с нее сняли и унесли, также как и другие добротные вещи и наличные деньги. Не торопясь, они тщательно и вполне профессионально обшарили комнату. Интуиция их не подвела: в банке с рисом обнаружился целлофановый пакетик с драгоценностями.

Когда Ирина очнулась, то увидела над собой низкий сводчатый потолок, видимо, полуподвального помещения, впереди — тоннель узкого белого коридора с закрытыми стеклянными дверями. Ни души, и тишина, как в склепе. Ее кровать стояла в конце, головой к окну, из окна дуло. Она лежала под тонким одеялом, в короткой больничной рубашке с завязками на спине, но ей было жарко. Во рту пересохло.

— Пить! — сказала она, не услышала своего голоса и в испуге закричала: — Water![40]

Звук полетел вверх, отразился от потолка и больно ударил в голову. Она снова потеряла сознание. Над нею склонились чьи-то лица, прохладные пальцы оттянули веко.

— Who’s that?[41]— спросил дежурный врач у медсестры.

Та заглянула в один из листов, которые держала перед собой на пластмассовом планшете.

— Exiled from Russia, was brought in yesterday. His bag with IDs is at the check-room. Temporary visa, no insurance. Temperature 103,1. F. Overdose with swallowed drugs and alcoholic intoxication. Still in coma. They say she’s always been nuts[42].

— Water![43]

— Aha, here we come. Give her water and call the police. Let them take her to a shelter for homeless or a lunatic asylum[44], — на ходу бросил врач и исчез в одной из дверей.

Воды Ире никто не дал, но, где туалет, показали, и там она напилась из-под крана. В голове мутилось, ноги в коленках крупно дрожали. Из разговора она поняла два слова — полиция и сумасшедший дом, поэтому, держась за стену, прошла до конца коридора, свернула за угол, потом за другой и оказалась на улице. Глаза ослепило весеннее солнце, свежий воздух резал горячее тело в тонкой рубашке. Она шла быстро, чтобы не упасть, не отдавая себе отчета — куда и зачем. Мимо ехали машины, сновали люди, никто не обращал на нее внимания — мало ли кому как нравится ходить по городу.

Она не знала, сколько прошла, но внезапно поняла, что находится на пороге храма. Ну, наконец-то Бог вспомнил о ней! Ирина без сил опустилась на мраморные плиты, заляпанные известкой, и только тогда увидела, что церковь в строительных лесах и не действует, но встать уже не смогла. Откуда-то появился пастор в длинной черной одежде — она уже ничему не удивлялась, поцеловала ему руку, назвала батюшкой и легла на грязный пол.

— What’s happened to you, my child? — спросил он, приподнимая голову женщины, но, увидев, что она вся горит, крикнул в раскрытые двери: — Michael, come over here, give me a hand![45]

— Я русская, я больна, мне надо домой, — бормотала Ирина.

— Can’t make out what she’s talking about[46], — сказал священник высокому плотному строителю в перемазанной блузе, который спустился по приставной лестнице.

Вдвоем они положили несчастную на деревянную скамью.

Действительность все время ускользала, заплывала туманом, но когда Ира увидела над собою озабоченное лицо молодого человека, то всхлипнула от счастья:

— Сережа! Ты пришел! Я так тебя ждала!

— Russian! — удивился Майкл. — She’s delirious. I’ll take her to my apartment and call the doctor[47].

— God bless you, my son. You’ve got a big heart. I guess this woman is unhappy, beautiful at that. What a sad combination[48].

8

Ицхак Козловски, мужчина крепкого телосложения и приятной наружности, жил в социалистической Польше, имел миловидную, хотя и болезненную жену, смышленого сынишку и маленькую мастерскую, где единолично чинил, а заодно — подпольно — шил на заказ обувь. Зарабатывал неплохо, но была у него страсть, тоже подпольная и, как всякая страсть, опасная для жизни: свободные деньги он ссужал нуждающимся в долг под проценты. Когда набожная и пугливая жена спрашивала:

— Изя, зачем ты это делаешь? Ведь нам хватает на питание.

Муж отвечал всегда одинаково:

— Мне просто нравится.

Когда сыну Мише еще не исполнилось и семи лет, отца убили. То ли кто-то не хотел отдавать долг, то ли позавидовал ростовщику, то ли просто не любил людей иудейского вероисповедания. Скорее всего, сошлись сразу все три причины, хотя для совершения зла достаточно и одной, потому что страшнее зависти и национальной нетерпимости нет, кажется, ничего, что способно в такой же степени изуродовать человеческую природу.

Убийцу не нашли, хотя трагедия произошла на глазах молодой жены. Ее слабое сердце не выдержало, она слегла да так и не оправилась. Перед смертью написала в Чикаго двоюродной сестре, бывшей замужем за американцем, чтобы приютила сироту. Но Мишу отправили в детдом, откуда он через четыре года благополучно сбежал, устроился юнгой на сухогруз и добрался до Соединенных Штатов. Тетя мальчика приняла хорошо, оформила ему гражданство, определила в школу. Однако теткин муж нахлебника невзлюбил, и в четырнадцать лет Майкла отдали в семинарию, по окончании которой он поступил в университет в городе Сиракьюз, но образования не завершил — ушел в армию, воевал во Вьетнаме и даже был легко ранен. Благодаря этому у него образовалась небольшая пенсия и полная свобода выбора жизненного пути. Он продолжил учиться и окончил колледж по специальности, казалось бы, востребованной — бизнес, но хорошей работы найти не смог. Перепробовал множество профессий и в конце концов, используя врожденные способности к дизайну, освоил ремонт церквей, сколотил группу рукастых одиноких мужиков. Так, кочуя с места на место, добывал средства на жизнь. Для мужчины под сорок зарабатывал средне, может, потому и семьей до сих пор не обзавелся. На задворках Стемфорда по дешевке купил дом, больше похожий на сарай, где держал инструмент и две подержанные машины, там же жили его рабочие. Для себя он снимал маленькую квартирку с гаражом еще на два автомобиля в приличном доходном доме на берегу залива. Сюда он и привез больную женщину.

Врач определил у нее двустороннее воспаление легких, назначил инъекции антибиотиков. Майкл накупил лекарств, три раза в день ездил из церкви делать ей уколы, поил соками и куриным бульоном, ставил круговые горчичники. Он был сноровист и все умел, а у нее не хватало сил стыдиться своего голого тела с кисловатым запахом нездоровья. Они почти не разговаривали: он ни о чем не спрашивал, а она ничего не рассказывала, только благодарила глазами. Черные, бездонные, они блестели то ли от сдерживаемых слез, то ли от высокой температуры. Наконец больная начала выздоравливать.

Лежа целыми днями одна, в чистой постели, Ирина думала о том, как тяжелы удары судьбы, которая вдруг стала к ней жестока. Оказалось, что страдания совсем не очищают, не облагораживают, а только унижают человеческое достоинство. Этот добрый малый вылечит ее и назовет затраченную сумму, потом выгонит. Документов у нее нет, квартира, без сомнения, обворована, хозяин потребует денег через суд. Помощи ждать неоткуда, к Левайнам на поклон она не пойдет, лучше удавиться. Самое главное, неизвестно, сохранились ли картины. Об этом лучше не думать, так страшно было потерять все, ради чего она претерпела столько мытарств и чуть не погибла. Но чем расплачиваться за спасение? Молчать дальше просто непорядочно. Однажды она собралась с духом и коротко сообщила Майклу, где жила, чем занималась, как оказалась без денег, полуголой, в бреду на пороге храма.

— У меня нет ничего. Могу отплатить лишь своим телом, если за время лечения оно тебе не опротивело.

Мужчина встал и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты. Она слышала, как он завел автомобиль и уехал. Куда? За полицией? Надо бежать, спрятаться, но у нее нет ни одежды, ни сил. Покончить с собой? Наверное, это не будет грехом — загнанных лошадей пристреливают.

Пока Ирина размышляла, сомневалась, искала выход из патовой ситуации, вернулся Майкл и начал вносить в комнату картины. Она вскочила с постели и бросилась ему на шею, не в силах унять рыданий. Худенькое тело так судорожно сотрясалось, что у мужчины от жалости чуть не разорвалось сердце. Он гладил и целовал ее плечи.

— Не плачь. Я люблю тебя. Неужели ты не поняла, что я давно люблю тебя и готов сделать все, чтобы ты была счастлива?

— Я боялась поверить в чудо, — сквозь рыдания говорила Ирина. — Меня столько раз обманывали.

— Я не обману, — сказал Майкл. — Ты единственная, кого я люблю так же сильно, как любил свою мать.

— Прошу тебя — люби меня преданно! Ты так мне нужен! Бог послал тебя как спасителя в самый трудный для меня момент.

Майкл смутился.

— Ладно, ладно. Я привез твои документы из больницы, где тебя бросили умирать, и вещи, которые остались в квартире. Хозяину я уплатил, но договорился, что в последний раз. В комнате все перевернуто вверх дном, и в банке с рисом драгоценностей нет.

Ирина махнула рукой: нет, значит нет. Главное, мошенницы ничего не понимают в живописи и оставили картины.

Целый месяц влюбленные провели в угаре неослабевающего взаимного влечения. К Ирине быстро возвращались силы, и Майкл взял отпуск. Они не размыкали нежных объятий с утра до вечера, а ночью шли к океану и продолжали ласкать друг друга под звездами на не остывшем еще песке и в теплых соленых волнах. Ирина просила:

— Кричи, шепчи, говори мне, что любишь, что не можешь жить без меня! Посмотри, наши руки и ноги переплелись в узор, который зовется любовью! Я не устаю благодарить Бога, что он дал мне великое счастье снова любить и быть любимой! Ты подарил мне радость — познать большую любовь. В этом слове такая красота! Я мечтаю выразить ее в живописи, хочу, чтобы мои картины отогревали сердца в наше трудное время, когда многим не до любви. У того, кто любит, сердце становится мягче, а глаза добрее.

Майкл не привык к подобному речевому стилю, даже иногда ощущал неловкость, но понимал, что перед ним необычная женщина, и любил ее с полной отдачей, на пределе чувств. Иру восторг взаимного притяжения захватил целиком, вобрал мысли и ощущения, она стала видеть светлые и радостные сны и даже перестала писать в дневник, словно боялась доверить бумаге свои мечты и спугнуть удачу. Время словно остановилось, а зло затаилось.

Утолив первый голод страсти, они поведали о себе все и испытали еще большую нежность — у каждого несчастий оказалось с избытком. «Почему в мире торжествует зло и людям посылаются непомерные испытания?» — думала Ира. Философы в своих книгах по-разному отвечали на этот вопрос, но ни один ее не убедил. «Наверное, нужно просто отдаться на волю Бога — Он знает какой-то более глубокий, сокровенный смысл жизни, которого нам не постичь».

В мае Ирине исполнилось тридцать четыре года. Сакраментальная цифра «33» отрезана от ее жизни целительным скальпелем. Катастрофы остались (должны остаться!) в прошлом. Впереди другая дорога, рана затянулась. Но почему душа не ликует празднично?

Дату отметили вдвоем. Майкл повел ее в ресторан, подарил модные часики на позолоченном браслете и букет темно-красных роз. Как он угадал? Такие цветы дарил ей только Сережа. Ира не могла сдержать слез.

Майкл вытер ей глаза своим платком:

— Хочу, чтобы ты никогда не плакала. Только радовалась.

Она улыбнулась печально:

— Так не бывает. Это не в человеческой власти.

И добавила непонятное ему:

— Мы истерзаны жизнью. Чем дальше, тем потери больнее.

Время шло, налаживались почти семейные отношения, и Ирина начала испытывать чувство запоздалой вины. Майкл удивительно похож на Сережу, поэтому ей с ним так легко. А как же сам Сережа? Неужели она перестала его любить? Но где она, а где он? На разных планетах. И жизнь, и цели у них разные. В Москве была одна Ира, а здесь другая, которая, чтобы не умереть, должна жить по другим законам — Сережа ведь не знает, как близко была смерть. Она испытывает благодарность и любовь к своему спасителю, он ее бой-френд, как говорят американцы, и надо лишь страстно желать, чтобы его любовь продлилась — здесь у нее больше никого нет.

Усилием воли, пробежками вдоль океана и плаванием до физической усталости Ира заглушала неприятные мысли. Так больной уговаривает себя, что именно его опухоль — незлокачественная.

Однажды Майкл проснулся и не обнаружил женщины рядом. Он встал и выглянул на террасу, что шла вдоль всего этажа. В старом линялом купальнике, на который не польстились воровки, художница стояла перед мольбертом, широко расставив босые ноги, и писала масляными красками. Майкл обнял ее за плечи, поцеловал тяжелые волосы, спускавшиеся ниже лопаток.

— Тебя надо постричь. Я умею, в армии научился. Завтракать будешь?

Ирина отвела его руки. Бросила коротко, не отрывая взгляда от рисунка:

— Нет. И обедать тоже.

— Может, мне съездить в магазин за продуктами?

Она обернулась и посмотрела на своего друга, как смотрят слепые:

— Делай, что угодно, но когда я работаю, не становись за спиной. И вообще, не мешай.

Майкл понял, что пора возвращаться на стройку. Поздно вечером он застал любимую в нервном возбуждении, на незаконченное полотно была наброшена мокрая тряпка.

— Я так мало сделала за день! — сокрушалась она. — Совсем потеряла сноровку за время болезни! С завтрашнего дня встаю в шесть, нужно наверстывать упущенное.

— Успеешь. Кто тебя гонит?

— Послушай, — сказала Ира и вдруг побледнела. — А вдруг я утратила свой дар?

В объятиях Майкла она немного успокоилась, но поднялась с рассветом, когда он еще спал, и принялась за дело — осознание того, что она способна быть выше и лучше, подхлестывало. Мужчина решил ее не тревожить и уехал в храм, где его ждали рабочие. Ирина задумчиво помахала отъезжающему автомобилю кистью — она была целиком захвачена новой картиной. На глубоком сине-зеленом фоне две цветовые плоскости: ярко-желтая — фигура крупного, физически развитого мужчины с рыжими волосами на небольшой голове; спиной к нему прислонилась ярко-красная женщина с тонкой талией, но сильными бедрами; их ноги переплетены, мягкие изгибы высоко поднятых округлых плеч и локтей образуют форму сердца, а все четыре руки сходятся в интимном месте.

Видя, как воплощается замысел, Ирина ликовала — удачная мысль пришла ей в голову после бурной ночи с Майклом! В искусстве, как и в жизни, нет случайностей, а есть закономерность, мы просто иногда ленимся ее проследить и найти ответ. Она давно заметила, что сильные чувства, особенно боль или воспоминание о ней, порождают яркие краски. Давление гормонов вбросило на полотно вихрь цвета. Красное и желтое подчеркивало эротизм композиции, и, чтобы не замутить чистоту цветового звучания, она не стала придавать телам объем, только обвела с обеих сторон по контуру широкой полосой глубокой тени, как часто делал Матисс. Жаль, что рисунок несовершенен. Рид был прав, но об этом поздно жалеть. Рисунком она уже не овладеет никогда. Впрочем, известно, что одаренные колористы менее способны к рисованию, зато у них сильно развито чувство формы и способность выразить ее цветом. В живописи именно цвет является началом всех начал. Заключенный в форму, цвет дает образ. Надо положиться на свои сильные стороны и не думать о слабых. В Йеле она многому могла научиться, это расширило бы ее возможности, но наверняка погубило свежесть восприятия, разрушило своеобразие и сделало похожей на других. То, что ее не приняли в университет, — перст судьбы. Она как глина, в тридцать с лишком лет снова браться за азы — опасно. А сейчас у нее уже есть свой почерк. Как всегда, Бог все сделал ей на пользу: провел через искушение и показал, что учеба — неверный путь. Теперь между нею и живописью больше нет препятствий.

Новой картиной, названной «Экстаз», Ирина осталась довольна, и, более того, у нее возникла идея написать целый ряд полотен на тему любви мужчины и женщины. Люди не созданы для одиночества, несомненно, они оба когда-то были единым целым. Особенно противоестественно без мужчины выглядит женщина. Ира набросала карандашом на бумаге несколько вариантов компоновки фигур, что вообще-то делала редко — поиск композиционных решений обычно шел у нее в голове, и, приступая к работе красками, она уже видела внутренним взором всю картину целиком. Сейчас ни один вариант ее не устроил, значит, тема еще не созрела. Когда это произойдет, она сразу начнет работать а-ля прима. А пока нарисовала икону в подарок Майклу, ведь их соединил Бог — иначе кто же привел ее в храм? «Получается, если бы я не погибала, то не встретила бы Майкла и не было бы новых картин, — размышляла Ирина. — Что ни делается, все к лучшему. Самые тяжелые и запутанные события в конце концов вели к творчеству. Творчество — это мой путь к Богу и к спасению».

Отношения между молодыми людьми складывались замечательно. Возможно, он любил сильнее, чем она, но, наверное, так и должно быть, чтобы женщина ощущала себя желанной и от этого становилась еще прекраснее. Здоровье Ирины пришло в норму: ее умиротворяли тишина и свежий морской бриз, купание в океане после тяжелого трудового дня восстанавливало силы, перестала мучить бессонница. Она непривычно много ела и даже поправилась, груди и бедра отяжелели, что смущало ее и страшно нравилось любовнику. Порой возникало желание прервать затворничество городским шумом, чтобы почувствовать ритм жизни, контрастом подстегнуть восприятие, и Майкл два-три раза в месяц по вечерам водил возлюбленную в ресторан или в кино. Несколько раз они пытались достучаться в двери галерей, но безрезультатно.

Изредка приезжали приятели Майкла, и тогда на берегу океана устраивались пикники. Все знали историю романтического знакомства и с любопытством рассматривали и картины, и их автора. Среди гостей оказался Питер, советолог из Вашингтонского университета, который предлагал Ирине телефоны профессоров русской литературы из Гарварда и университета в Сиракьюз, возможно, они помогут поступить там на художественное отделение. Ира мотала головой: с нее достаточно.

Фредди, старый знакомый Майкла, художественный критик, сотрудничающий с журналами по искусству, дольше других стоял возле картин. Все уже разбежались, Ирина суетилась по хозяйству, а журналист все щурился, задумчиво потягивая виски.

— Из нее выйдет большой художник, правда? — ревниво, но осторожно спросил Майкл.

Он любил женщину, которая, похоже, более него любила живопись, это создавало проблемы и стоило немалых денег. Ему картины очень нравились, но, в конце концов, он дилетант и слабо разбирается в авангарде. Неплохо бы знать просвещенное мнение.

— Ну, так как?

Журналист с ответом не спешил.

— Трудно сказать. Звания раздает только время. Оригинальна — несомненно, порой это важнее.

— Мне кажется, она гениальна! — воскликнул обиженный хозяин.

— Не нам судить, — возразил Фредди. — Мы с тобой обыкновенные люди. Гения при жизни, да еще в начале пути, способен распознать в толпе талантов только гений. Когда двадцатилетний Шуман впервые услышал вариации двадцатилетнего Шопена, он имел право написать: «Шляпы долой, господа, гений идет!»[49]И учти, прекрасных живописцев гораздо больше, чем композиторов, поэтому определить место художника еще сложнее. Посмотрим, что выдаст твоя любовница лет через пять. Протолкнуть ее сейчас на серьезную выставку невозможно.

— Но она не хочет ждать! Она работает по четырнадцать часов в сутки!

— Тогда я ей не завидую. Всякое серьезное дело требует терпения и здоровья. К тому же у нее нет фундаментального образования: советский институт — не в счет.

— А Ван Гог, Гоген и еще десятки других?

— Чтобы стать великими, они терпеливо дожидались своей смерти. Такова цена славы. Вспомни Модильяни с его безглазыми оранжевыми уродками. Кому бы пришло в голову назвать его знаменитым при жизни?

— В общем, ты отказываешься помочь, пока она жива?

— Перекрестись! Пусть здравствует и малюет свои картинки, если ты ее любишь. Отдельные вещи можно попробовать продать. Любители найдутся. Авангард в моде, известные живописцы получают по двадцать тысяч за полотно, но сегодня в искусстве все решает реклама и биржа. Просите полторы-две тысячи, больше не дадут.

Ирина косила глазами и видела, что друзья говорят о картинах, но ничего не слышала. Когда гости разъехались, первым делом спросила Майкла:

— Что он сказал?

— Что у тебя есть будущее, твои картины уже можно продавать и получать за них хорошие деньги. Я всегда говорил — ты замечательный художник!

— Я лишь проводник. Это Бог через меня говорит с миром. Он выбрал меня, дал свои мысли, которые приходят непроизвольно, часто неожиданно, иногда во сне. Мы говорим: «меня осенило», не подозревая, что это Он посылает озарение. Нужно стараться изо всех сил, чтобы оправдать Его доверие. И не льсти мне. Я и так мучаюсь: то мне кажется, я гениальна, то бездарна.

— Ты прекрасна, и я тебя люблю.

— Но тогда почему мы не можем пробиться на рынок?

— Потому что к рынку Бог уж точно не имеет отношения. На рынок попадают волею случая или нужна реклама. Пока толпе не скажут, что вещь стоящая, на нее никто внимания не обратит. Люди верят рекламе, даже если на самом деле им подсовывают дрянь. А в живописи большинство просто ничего не понимает. А кто понимает — у того свой гешефт. Я вот немножко разгружусь и займусь твоими делами вплотную. Ты пока работай. Чем больше нарисуешь, тем сильнее будет впечатление и тем свободнее выбор у покупателей.

И Ира работала. Она написала несколько удачных полотен: «Цветы», «Адам и Ева», «Иисус», «Троица», «Любовь», «Мужской танец», «Группа людей». Под влиянием еще ничем не омраченной любви к Майклу и веры в то, что наконец найдена опора в жизни, что встретился человек, позволивший ей соединить любовь и творчество, она задумала цикл из двенадцати картин для двенадцати месяцев года. Тема «Любовь мужчины и женщины» отлежалась и поднялась на нужную высоту. Сюжет развивался в оптимистическом направлении: от томительного ожидания женщиной возлюбленного, через одиночество и страдания — к блаженству взаимной любви, восторгу любовного соития и счастью материнства. Картины должны составить настенный календарь, который издаст отец. Это будет ступенькой к известности.

Живопись цикла светла и в то же время предельно экспрессивна. В художественную форму облачен любовный опыт и философские устремления художницы. Она выстрадала каждую нарисованную фигуру, каждую позу, она грезила наяву, ощущая руки мужчины на своем теле. Подчеркнутая эротичность отражает не только психическую травму Ирины, но и гипертрофированную чувственность, глубинное понимание человеческой природы. Это гимн многообразию любви, сладкой и жестокой, грустной и нежной. Любви всеохватывающей.

На двенадцати полотнах одни и те же мужчина и женщина. Он намного крупнее, плечист, хорошо развит физически, у нее тяжелые груди с огромными пятнами ярко-красных сосков, полные бедра и тонкая талия. Торжество мужской силы оттеняет слабость женщины, что подчеркнуто и колоритом: розовый цвет (у нее) подчинен голубому (у него). Теплый, «выступающий» розовый — впереди, на фоне «отступающего» холодного, поэтому мужчина всегда сзади, и женщина заключена в его объятия.

Общая композиция картин достаточно сложна: фигуры написаны поверх огромной сферы Лица Зла, со смещенными, на манер кубистов, чертами, крупными, яркими и неприятными. Мужчина и женщина топчут лицо ногами и в то же время связаны с ним мистической силой. Настоящее — дитя прошлого, и светлое произрастает из враждебных сил, как воспоминание о пережитой драме замужества. Зло кривит губы, показывает влажный, кроваво-красный язык, но добро побеждает, и в «Декабре» губы уже улыбаются, покорившись стихии любви.

Но есть еще третий план: и фигуры, и само Лицо помещены в некое космическое пространство, которое широким цветовым диапазоном компенсирует однообразие цветового решения главных героев, причем фон, как и Лицо, выполнен плоской щетинной кистью, фактурным письмом, со светом, пробивающимся откуда-то изнутри и создающим иллюзию вселенской перспективы. Этот прием словно комментирует любимого Ириной философа Николая Бердяева, повторявшего вслед за Вл. Соловьевым[50]: женская стихия есть стихия космическая, основа творения, лишь через женственность человек приобщается к Космосу.

Упорную работу над картинами для календаря Ира продолжала все лето, снимая напряжение плаванием в океанских волнах. Когда в конце июня картины отсняли на слайды, она расстроилась: сносны только семь, остальные — халтура. Так быстро писать нельзя, надо более основательно все продумывать, ведь рисунок должен потрясать. Пришлось счищать мастихином некоторые готовые полотна и прописывать их снова — так было с «Маем», «Июнем» и «Ноябрем». Но вся натура художницы настроена на ускорение: всего через день после них уже закончен «Сентябрь».

Моментами вдохновение уносило ее за пределы реальности, она забывала есть и пить, ловя лучи уходящего солнца, чтобы в меняющемся освещении наложить последние мазки. Если вещь удавалась, испытывала восторг, выбегала на берег океана и заходила по щиколотку в пенную кромку воды. Ветер рвал ее длинные волосы, а она протягивала навстречу ему руки и кричала:

— Архар![51]Я это сделала!

Это были минуты подлинного счастья и духовного просветления.

«Декабрь», или «Цветок любви», вошел в Календарь уже готовым (бывшее «Материнство»), а в конце июля наконец была завершена вся серия. Как всегда, Ира работала на пределе сил. Нервное истощение порой доходило до обморока, но она преодолевала слабость и долго тасовала картины, подбирая их так, чтобы идея находилась в развитии. Осталось придумать названия и описание замысла, который хорошо бы переложить на стихи. Сама не сумеет, но, может, папа кого-то найдет? Например, текст для «Февраля»: «Закрыла глаза — и ты пришел ко мне. Я прошептала: ты мой! Но услышала, как слова упали в пустоту, и испугалась одиночества».

Ирина повезла слайды в Нью-Йорк, показать знакомым художникам. Да, не все из них достойны уважения, но других у нее нет, и они профессионалы. Серия получила одобрение. Воодушевленная похвалами, дочь составляет подробное письмо отцу, прилагает слайды и тексты, советует, как лучше издать календарь:

Бумага должна быть матовая, фон темный, чем выше качество печати, тем скорее календарь окупится. На обложке можно дать графический фрагмент картины и написать, что цель любви — доставлять радость и счастье возлюбленному, а эгоизм и любовь — несовместимы. Конечно, лучше взять точную цитату этой мысли у Вл. Соловьева из статьи «Смысл любви», у меня сейчас под рукой нет книги. У мамы сохранились телефоны моих московских друзей по институту — среди них много хороших дизайнеров. Жена Кузовкова имеет большие связи в издательствах, но надо учесть, что она любит подарки. Папа! Календарь — мой шанс! Майкл это понял и выкладывается полностью. Поддержи меня материально, подумай об оплате мне и Майклу. За четыре месяца я стоила ему не менее пяти тысяч долларов — две тысячи за квартиру, пятьсот-семьсот за еду, тысячу двести за краски, холсты, рамки — это у меня все самое лучшее, пятьсот за слайды и отправку их тебе, еще телефонные переговоры, ресторан, кино, кое-что необходимое из одежды. Сколько стоили врачи и лекарства, когда я умирала, а он меня выхаживал, даже боюсь представить. Получается, Майкл тратит больше, чем зарабатывает, а ведь он обыкновенный средний американец, который трудится, не зная выходных. Он очень деликатно оставляет мне деньги, понимает — с голоду буду умирать, но не попрошу. Я ему благодарна, но тяжело осознавать, что полностью от него завишу. Как содержанка. А вдруг он скажет: «Я устал работать один, сколько можно вкладывать деньги в твои картины?» Может, ты, папа, найдешь ему какую-нибудь работу? Он хотел бы заняться экспортом-импортом, а я, дополнительно к живописи, скульптурой и ювелиркой, но мне нужен спонсор — издательство или ювелирная фирма. Подумай! У тебя же есть возможности!

Через месяц кончается моя очередная виза, пробовала продлить — ничего не получается, куда ни обращалась, везде глухо. Мамина знакомая делать визу отказалась. Жить нелегально — это не выход, Майкл нервничает, он ведь сам эмигрант, и проблемы с законом ему ни к чему. Пожалуйста, помоги!

Кроме календаря посылаю тебе слайд Рождественской открытки, на ней лицо Бога. Работа сложная по мысли. Слезы на щеках — две Богоматери. Руки и голова — это борода и рот Бога, они означают, что человеческий разум должен победить. Волосы Бога — занавес, который опустится, если разум не одолеет человеческую глупость. Кресты на одежде — в память о погибших за веру во время репрессий. Текст такой: «Сердца окаменели и слезы застыли на наших щеках. Молю тебя, Господи, услышь наши страдания, и пусть счастье снова постучится в дом и радость придет в наши сердца».

Папа, надеюсь, ты понял, как мне тяжело, но я все выдержу ради дела. Живу на берегу океана, отрезанная от мира. До города без машины не добраться, напротив остров Лонг-Айленд, но широкий пролив разделяет меня и цивилизацию. Воспитываю в себе твердость, вспоминая отшельников. Если человек готов отдать за идею жизнь, он обязательно победит. Я не имею права падать духом, когда все благоприятствует мне и самые тяжелые испытания — полным одиночеством, голодом, болезнями — позади. Еще чуть-чуть, и я добьюсь успеха, вы в меня верите, а я живу только ради вас. Люблю. Люблю. Ирина.

Замысел и слайды Календаря отцу понравились, он отложил деловую поездку и ответил дочери, что намерен срочно заняться изданием. В проекте примут участие его жена, старшая дочь и сын. Возможно, получится продукт, заинтересующий рынок. Правда, тексты к месяцам года, тем более в стихах, Саржан посчитал лишними. И идею открытки опытный коммерсант тоже не поддержал, не без основания решив, что верующие воспримут как кощунство нетрадиционную интерпретацию образа Бога. Говорить об этом впрямую не стал, чтобы не обидеть дочь, написал: слишком печальный образ для светлого праздника Рождества[52]. Но Ира и без того была в восторге: папа тонкий человек, он любит ее и никогда не оставит; виза, деньги — все он, теперь еще — общее дело. Как это прекрасно!

Христианская идея единения близких всегда подсознательно жила в ней, но, лишь оторвавшись от родины, она ощутила ее реально. Сейчас казалось странным, как могли ей быть несимпатичны отчим, новая папина жена с дочерью от первого брака. Господи, да они для нее, вместе с мамулей, отцом и бабулей, с Сережей и живой памятью о маме Рае и об Аташке — самые что ни на есть дорогие существа! Без них невозможно дышать! Разбогатев, она их всех озолотит.

Целыми днями, рисуя, Ира мысленно разговаривает с близкими: «Рая и Аташка! Вы переполняете мое сердце, я готова умереть за вас. Но это — самое легкое, труднее прославить вас своим искусством. В Америке для меня все чужое, я устала морально, но боюсь, что дома не смогу работать, поэтому гоню от себя мысли о России. Для меня родина — это вы, а вы всегда со мной. Вы для меня все — вера, надежда, любовь. Услышьте меня!»

После трех месяцев напряжения и переживаний в августе Ирина и Майкл позволили себе несколько дней отдыха и поездку в Нью-Йорк. По дороге к Алехиным остановились у парикмахерской. Накануне Майкл пытался подстричь свою возлюбленную, но переоценил свои способности или недооценил качества роскошных волос — обыкновенные ножницы их не брали. Мастер тоже долго щелкал языком и в конце концов принес специальную бритву. Ирина явилась в Бруклин необычайно красивая, с новой прической и новыми картинами. И то и другое вызвало у Алехиных восхищение, а их гость, спортивный фотограф Брюс, вызвался купить одну работу за тысячу долларов и обещал познакомить с владельцем арт-галереи в Вашингтоне. Ира в сопровождении Люси сразу же отправилась в поход по магазинам и почти полностью потратила заработанное. Затем всей компанией поехали играть в теннис, и Майкл был поражен, с какой грацией его возлюбленная, никогда прежде не державшая в руках ракетки, брала мячи. Он даже приревновал ее к партнеру, который явно подыгрывал, посылая простые подачи. И еще к тому, как легко она умеет тратить деньги — потащила всех в ресторан, причем дорогой, и запретила кому-либо платить — угощает она, она сегодня богачка!

За соседним столиком Брюс узнал двух пожилых представительниц известной художественной галереи Кастелли и попросил у них разрешения представить художницу из России. Те скривились: русскими все сыты по горло, там опять смута и эмигрантов оттуда не пересчитать. Тогда фотограф предложил хотя бы посмотреть слайды, которые всегда были у Ирины с собой. Старушенции долго рассматривали пленки, щурились, перебрасывались короткими профессиональными репликами, но ничего не обещали, хотя визитку Майкла взяли. Недели через три в его квартире раздался телефонный звонок, и специалист из галереи сообщил, что готов приехать и посмотреть работы. Когда увидел оригиналы, то сразу отобрал для показа несколько штук, оценил каждую в две тысячи и предложил контракт на год, а пока выдал аванс. Наконец! Это победа!

Ира позвонила домой и восторженно кричала в трубку, что теперь она будет сама всех содержать и у них еще будет свой вертолет — здесь сейчас очень модно иметь вертолеты и летать на них по городу! Потом набрала номер Сергея и обрадовалась трезвому голосу, хотя в Москве давно минула полночь. Рассказала об успехе и повинилась:

— Прости, не все в жизни свершается по нашей воле и даже не по страстному желанию. Конечно, Бог с тобой поступил жестоко, но он хотел, чтобы мы расстались и я занялась собой и своим творчеством. Теперь ты видишь, я приняла правильное решение. Я ушла не от тебя, я ушла вообще, понимаешь? Бросила всех, кого любила. Живопись стала выше всего! Мне дан шанс, и я стараюсь изо всех сил, боюсь не оправдать надежды.

— Оправдаешь. У тебя талант и работоспособность бешеная. Значит, есть возможность войти в мировое искусство.

— Спасибо. Меня всегда мучают сомнения, поэтому твоя поддержка так важна.

— Если честно, я хочу и не хочу этого: добившись известности, ты не вернешься. Будет новая женщина, а у нее новая жизнь и новые привязанности.

— Неправда! Я очень хочу, чтобы ты был счастлив. Предлагаю тебе руку, но сначала нужно добиться признания в Америке. Дождись меня и береги себя!

Лишь повесив трубку, Ирина сообразила, что говорила так, будто Майкла не существует. Вспомнила, как он сказал недавно: «Мы спим вместе, но иногда у меня такое чувство, что ты мне не принадлежишь», а она ответила: «Я и себе не принадлежу. Только творчеством может быть оправдана сознательная жизнь и смысл, который вложил в нее Бог».

Майкл ее любит. А она? Лучше не углубляться. Со стороны кажется, что они понимают друг друга, но это иллюзия, одни и те же слова имеют для них разный смысл. Каждый представляет для другого тайну, в которую могла бы проникнуть любовь, и то до определенных пределов, поэтому даже люди любящие и подолгу живущие вместе на самом деле остаются одинокими. Загадка личности непостижима до конца.

В эту ночь Ирина не могла заснуть от возбуждения и попыталась осмыслить итоги своего пребывания в Штатах. Похоже, наметился выход из кошмара и неразберихи, которые продолжались первые полгода. Но по-другому и быть не могло! Теперь все потихоньку нормализуется, во многом благодаря Майклу. Океан тоже действует положительно, поддерживает здоровье и работоспособность. Одно плохо — нехватка общения и книг, хотя Майкл старается, приглашает в гости журналистов и других людей, с которыми можно говорить о живописи. Жарким августовским днем вместе с друзьями ездили в Норволк на фестиваль искусств, который произвел на Ирину огромное впечатление, она даже решила остаться и еще раз посмотреть все снова, так было потрясающе интересно и весело. «Да, — подумала она, — прав был Сэм: Америка — страна огромных возможностей, но, чтобы ее покорить, надо выкладываться полностью, а я все-таки ленюсь».

В этот период осознание своего предназначения, вера в призвание были в ней как никогда сильны. Ирина понимала: нельзя останавливаться на достигнутом и впадать в эйфорию от первого успеха. Осуществление мечты требует работы, работы до упаду, она не имеет права ждать прилива сил или вдохновения. Времени нет.

Еще и Майкл подстегнул:

— Я договорился о встрече с одним знакомым журналистом, он пишет о художниках, видел твои картины и хочет знать, что появилось нового.

Ирина еще больше вдохновилась. В августе закончила натюрморт, который восхитил Майкла, и подправила уже проданную работу — недавно галерея Кристи купила четыре картины по две тысячи долларов. За вычетом пятидесяти процентов получилось не так много, но это только начало. Большую часть денег Ира положила на специальный счет: когда накопится много — купит большой дом с прекрасно оборудованной мастерской и огромным залом для демонстраций картин, вызовет к себе всех родных. Небольшую сумму все же пришлось потратить на жилетку и красивую рубашку: у нее же совсем нет летних вещей, ведь она ехала в осень. После нью-йоркских магазинов, как всегда, прошлись по музеям, а заодно — по соседству — заглянули в зоопарк и наконец отправились обедать в китайский ресторан, где китайцы опять кормили ее бесплатно. Она мысленно поблагодарила Аллаха за то, что совершенно незнакомые люди так тепло к ней относятся.

Но состояние самодостаточности посещало художницу ненадолго. За гармонией всегда стоит сила, стремящаяся ее разрушить. В соответствии с законами природы, чем совершеннее гармония, тем сильнее сопротивление этих сил. Ирина даже не поняла, с чего началась депрессия, а за ней потянулись неудачи, стала распадаться нежная ткань мечты. Ее мучило невнятное беспокойство, неудовлетворение. Чем? Она толком не знала, но ощущала безымянную опасность. Работа не шла, пришлось даже уничтожить несколько картин. Опять появился противный, отравляющий существование страх — пойдет ли работа завтра, сможет ли она выполнить контракт, не иссякло ли пугливое вдохновение навсегда? Два дня Ира провела в преступном безделье, метании по квартире и наконец решила съездить в Сохо, показать свои самые сильные, по ее мнению, работы. Там их похвалили, но предложений не поступило — авангарда везде достаточно. Чтобы исправить настроение, решила заехать к Кастелли, поглядеть на собственные полотна, однако на прежнем месте их не нашла. Обегала все залы — проданы? Но почему ее не известили и где деньги? Ирина разыскала менеджера, который кое-как мог объясняться по-русски. Он наморщил лоб:

— Картины Исагалиевой? Сняты с экспозиции. На них пока нет покупателей. Художников много, всем нужно выставляться, у нас очередь.

Это был удар ниже пояса.

— Я могу их забрать? — спросила Ирина упавшим голосом.

— Не думаю. Они останутся в залог. Ведь вы получили свои деньги, а мы свои нет. Верните аванс, тогда заберете работы.

Она приехала домой и бросилась к океану. Долго стояла по щиколотку в прибрежной пене, но не почувствовала облегчения. Океан, всегда приносивший свежесть и радость, выглядел огромным бездушным пространством, в котором она так безжалостно одинока и неудачлива. «Я молода, красива, я даже талантлива! Господи, за что мне такая судьба?»

Майкл, вернувшись домой, застал любимую женщину в слезах.

— Что случилось?!

Всхлипывая, она рассказала ему о поездке в Нью-Йорк.

— Мне нужно так мало для счастья: чтобы мои картины висели в галереях, в домах людей и радовали глаз!

— Мало? — с грустью спросил он. — Ты хочешь всего. И слишком быстро.

— Я не могу ждать. Что-то внутри меня раскручивается со страшной скоростью, и я не управляю этим процессом. Мне страшно. Мне очень страшно!

— Успокойся, все придет в свое время. Меньше философствуй и больше работай, тогда в голову не будут лезть глупые мысли. А Кастелли снова вывесят твои полотна, куда им деваться? Иначе не продать. И у тебя есть заказы от Кристи, чего же еще?

— Всего на шесть картин, и то, если понравятся.

— До сих пор же нравились! Шесть — это очень много. Говорю тебе, работай, и все будет о'кей. У нас сейчас другие проблемы.

Ирина взглянула удивленно — обычно проблемы возникали только у нее и служили причиной спада в настроении.

— Да, да, — печально подтвердил Майкл. — Представь, хозяин дома просит меня съехать, его не устраивает беспорядок и краски в квартире, а другие жильцы недовольны, что ты рисуешь на общей террасе, их раздражают запахи.

— Где же мы будем жить?

Майкл некоторое время собирался с духом, потом, словно извиняясь, произнес:

— У меня временные трудности с работой, я задолжал своим рабочим и не могу сейчас снять другую квартиру. Но у меня есть дом в чудесном месте, на берегу Онтарио, рядом национальный парк и Ниагара. Чистый воздух, лес, тишина, неземная красота — тебя ничего не будет отвлекать, а я поищу занятие в Чикаго, у меня там старые связи.

— Так далеко?

— От Сиракьюз, где я учился в университете, близко, и вообще, это штат Нью-Йорк, только на севере, ближе к канадской границе.

Ирина плохо представляла себе географию и территориальное деление страны, но собственное жилье — лучше, чем квартира в дешевом доходном доме, она еще не забыла стемфордские страдания. И потом, разве у нее есть выбор? Оставался главный вопрос.

— А мы сможем оттуда ездить в галереи?

Майкл обрадовался, что Ира не возражает против переезда. Все-таки замечательная женщина — без претензий, любит и понимает его. Воскликнул с энтузиазмом:

— Как только понадобится! И друзей буду привозить — на машине до Нью-Йорка всего четыре-пять часов.

Они скоро собрали свой нехитрый скарб, который весь поместился в просторном автомобиле, и рано поутру двинулись в путь. Ирина радовалась переменам, обещанной благодати нового места. Ее внутренние часы спешили, создавая напряжение, а быстрая езда притупляла ощущение катившегося к закату времени.

9

Ночь перед отъездом художница провела в хлопотах и в машине крепко уснула. На заправке Майкл не стал ее будить, купил сандвичей, минеральной воды, продуктов на первое время и продолжал гнать, чтобы засветло обустроиться в доме — он не был там очень давно и плохо представлял, в каком состоянии находится хозяйство. Стоял конец октября, и если в Стемфорде еще купались, то здесь, на севере и в лесу, холод уже давал о себе знать. Надо заготовить дров, истопить печь, чтобы просушить помещение, включить электричество и наладить подачу воды по самодельному водопроводу из озера. Он загнал машину под деревянный, позеленевший от мха навес и выключил мотор.

Наступившая тишина разбудила Ирину, она открыла глаза и невольно воскликнула:

— Какая красота!

На фоне сочной зелени елей и сосен празднично смотрелось золото кленов, берез, осинника — совсем как на родине, в Тарусе. Но этим сходство заканчивалось. Дом был лишен всякого архитектурного облика. Простой параллелепипед без пристроек, сложенный из половинок бревен, даже не проконопаченных. Внутри — несколько небольших комнат, в одной — электрический камин и телевизор, в другой — кухня с железной печью и микроволновкой, пружинные матрацы прямо на полу в спальне и мутное от пыли зеркало, а над всем этим — запах сырости. Ирина сразу начала свистеть бронхами и поспешила распахнуть двери и окна, вынести мусор, который, казалось, копился годами. Майклу удалось наладить помпу, и из крана пошла вода — уже облегчение. Заиграл огонь в печке, мужчина снял с гвоздя огромную чугунную сковороду и зажарил яичницу с беконом, открыл бутылку сухого вина, но женщина чувствовала себя обманутой.

— И почем тебе обошлась эта недвижимость? — без всякой иронии спросила она.

— За бесценок. Тут жил лесник, он уехал. Студентом я приезжал сюда с ребятами удить рыбу.

Майкл благоразумно промолчал о том, что жена лесника повесилась на перекладине в сарае.

— Не представляю, как я буду здесь жить одна, без книг.

Ночью Ирина видела во сне Сережу. Она ему рассказывает, куда попала, пытается строить планы на будущее. И так они спокойно и легко беседуют, как всегда понимая друг друга с полуслова, обсуждают пейзаж вокруг дома, Сережа говорит, что завтра ей тут понравится. Потом рассматривает ее картины, делает интересные замечания и хвалит. Она счастлива.

Проснулась в хорошем настроении. Шторы отсутствовали, и внутренность дома была залита солнцем, блестели покрытые лаком дощатые полы, которые вчера тщательно вымыл Майкл, за окном под яркими лучами искрилась уходящая в бесконечность озерная гладь. Мужчина и женщина, оставляя следы на сером крупном песке, подошли к самой кромке прозрачной воды. Обнявшись, они радовались свету и теплу, наблюдали за далеким парусником, над которым кружились чайки. Там и тут, оживляя стекло озера, плескала рыба, и только эти звуки да щебетание птиц нарушали живую тишину. Прекрасен мир! Бесконечна жизнь! Художница даже всхлипнула: Майкл сказал правду — красота необыкновенная, умиротворяющая, словно отсюда ближе к Богу.

После завтрака ездили на Ниагару, где Ира зачарованно смотрела на радугу в брызгах воды, напомнившую ей алма-атинское детство, потом Майкл уехал в Чикаго, а она расстелила на полу газеты и принялась разбирать полотна. Отложила те, которые надо исправить, с удивлением обнаружив, что именно на эти недостатки во сне указал Сережа. Попутно пришла к интересному выводу: рисуя, она не только передает свои впечатления, но и постигает саму жизнь через творческие эмоции. Ее собственные картины открывали перед нею вселенную еще непознанных чувств, неоформленных идей.

Весь день, такой ясный и добрый, она подправляла старые работы, вечером плотно поела и заснула с одним желанием — снова приняться за дело. В голове теснились совершенно новые замыслы и непривычные образы, которые во сне приобретали форму. Как долго она ждала этого непонятно откуда берущегося толчка, озарения, открывающего неизведанное! Вот она, новая серия! Скорее бы утро, скорее свет, чтобы перенести на полотно то, что вызревает глубоко внутри, но уже готово вырваться наружу.

По заведенному правилу художница начала сразу несколько полотен. Когда на первом проявился колорит, сама удивилась — так он отличался от прежнего, но, пожалуй, именно его она видела во сне. Еще более необычными оказались стилистика и сюжеты. Герои те же — мужчина и женщина, однако не голые, а одетые, то ли старомодно, то ли театрально. Он в черно-синем фраке с красным бантом, в цилиндре и — о, чудо! — в остроносых белых полуботинках на пуговицах. Она — в красном макси и без ступней (хотя бы это привычно), но в шляпке-бабочке. Все болезненно изломано, изобилует углами — стены комнаты, поднятые плечи, согнутые локти. Если в картинах для Календаря нет ни одной прямой линии, то здесь они просто режут глаз — жирные, черные, к месту и не к месту. Между женщиной и мужчиной нет контакта, она тяготится этой связью и следует за ним по необходимости, вид у нее гордый и одновременно обреченный. Мужчина пытается удержать женщину, падает перед ней на острое колено, но она отворачивается, и три абстрактных глаза бесстрастно наблюдают за несчастливой парой сверху. Серо-синие краски звучат тоскливо, а красный ассоциируется с болью.

Три другие полотна из этой серии можно назвать финальными. Везде та же женщина, но в красном платье и с непокрытой головой, черты лица лишь слегка прорисованы. В «Последнем танце» она без сил повисла на знакомом партнере в цилиндре, а он продолжает яростно вертеть ее в танце, не обращая внимания на часы, уже отмерившие время жизни. На двух других полотнах женщина одна, от мужчины остался лишь портрет, неконкретное лицо — знак мужского начала. В «Корриде» она явно устала с ним бороться и стоит у шеста с опущенной мулетой. А в картине «Прочь!» на портрете даже не мужчина, а монстр, протягивающий к женщине жадные руки с растопыренными пальцами, а на полу и стене его грубые башмаки оставили фасолины черных следов[53].

Этот печальный ряд полотен спонтанен и одновременно давно и глубоко прочувствован, он отражает ее собственный горький путь познания. Художница выразила эмоциональное постижение дегуманизации, которая поразила цивилизованное человечество и в США была выражена ярче, чем в России 90-х годов XX века. Ирина изобразила изломанных, не совпадающих друг с другом людей, живущих вместе поневоле, без любви и остающихся одинокими.

Работа над серией продвигалась быстро. Погода благоприятствовала, и большую часть времени Ирина устраивалась на берегу озера, вонзая ножки этюдника прямо в песок. В доме темнело рано, а так она продлевала время творчества на два-три часа. В кухню забегала только погреть руки и выпить горячего кофе, но не расслабиться. Она спешила. Скоро дни станут короче, начнутся настоящие холода, ветра и придется возвращаться под крышу.

Майкл приезжал редко — подвернулся выгодный заказ, не было даже выходных, чтобы сводить Ирину в кино и рестораны. Как всегда, она тяжело переживала одиночество, тем более здесь, в лесу, спасалась телефонными переговорами с родными. Майкл только похож на Сережу, но не он. Рядом был тот, кто любил ее, но не было тех, кого любила она. Мама Рая, Аташка, мамулечка… Почему все оставили ее? Ведь без любви невозможно никакое творчество!

Когда становилось невмоготу, как по заказу — с подарками, с материалами для живописи и нежными объятиями, — являлся Майкл. Серия ему нравилась своей неожиданностью и непохожестью на предыдущие, возможно, за эти картины дадут хорошие деньги. А букет, который Ира написала в промежутках, когда сбивалась работа над основной темой, просто привел мужчину в восторг. Дело, конечно, вкуса, потому что цветы в вазе производят жутковатое впечатление. То, что они мертвые, — полбеды, лепестки и особенно листья смахивают на шерстистых насекомых, а произрастают из толстого кривого корня, откровенно напоминающего потемневший от прилива крови мужской член. Ощущение, несомненно, сильное, только странное. Но, скорее всего, Майкл не лукавил: рисовала бы Ирина лучше или много хуже — эта живопись казалась бы ему прекрасной, потому что он любил ее автора.

Чем реже наведывался хозяин в дом на озере, тем более бурными были ночи любви. Для художницы это сделалось мучительно! Топорщилось все нутро, которым она хотела бы, но не могла управлять. Но нельзя, чтобы Майкл почувствовал. Она несправедлива к человеку, который делает для нее больше, чем может. Только благодаря ему она еще живет на свете! Он чудесный, он замечательный, он единственный, кто остался верен! Но чем отчаяннее она отдавалась ему, тем больше он напоминал ей мужа и тем сильнее она по мужу тосковала. Ее отношения к Майклу изначально держались на благодарности, потом на страсти. Охлаждение страсти превратило их в обыденность. Еще не осознанная, заурядность угнетала, доводила до беспричинных слез.

Майкл успокаивал любимую, такую хрупкую, нежную, уставшую от многочасового сидения за мольбертом. Бедняжка! Скоро он получит хорошие деньги и займется продажей ее картин, тогда она сможет отдохнуть и жить достойно, а не страдать в этой жалкой лачуге. Он обнимал дрожащее от напряжения тело, и Ира затихала, а мысль ее переносилась за много тысяч километров отсюда, на Аэропортовскую улицу. И вдруг ее словно молнией пронзило: «Я не люблю Майкла. Я люблю Сережу. Люблю до боли в сердце и не могу без него жить».

Осознание истины повергло Ирину в шок. Когда Майкл уехал, она позвонила мужу в Москву. Начала с нейтрального вопроса:

— Как себя чувствуешь?

— Средне. А ты?

— У меня все хорошо, не беспокойся.

— Как идет работа?

— Удачно. Работала на заказ, но тут по телевидению показали расстрел Белого Дома в Москве, я все бросила и неделю писала «Революцию»: из синего черепа поднимается вверх клубок красных змей, вокруг орнамент из белых цветов, забрызганных кровью. Но мне показалось, что недостаточно страшно, и тогда я обвила раму настоящей колючей проволокой.

— Напрасно ты переживаешь. Нет никакой революции, это политика, а она того не стоит. Просто очередное оболванивание населения.

— В России жить нельзя. Наша страна не для радости, а для страданий. Впрочем, я уехала, а страдания почему-то со мной. Но я добьюсь успеха и всех заберу сюда — и маму, и тебя.

— Лариса Марковна и я? Неплохое сочетание — она меня терпеть не может. Как Майкл?

— Почти не бывает дома, очень занят. Зарабатывает нам на жизнь и мне на краски, поэтому ему некогда сейчас заняться вплотную реализацией картин.

— Береги его. Это твоя опора и надежда. Ну, прощай, ты ведь, наверное, много платишь за телефон.

— Да, очень.

— Вот видишь.

— Но я так скучаю!

— У тебя есть цель. Ты станешь первой казахской художницей, которая войдет в историю.

Ира проплакала весь день: хотела признаться Сергею, что любит по-прежнему, а он возвращал ее к Майклу. И поделом: никто ее не неволил выбрать именно этот путь. Значит, выход один — забыть все личное и продолжать работать. Но она уже столько написала, что может заполнить своими работами целый музей! Аллах! Как продать картины? Хорошо, что Майкл нашел время, отвез в галерею хотя бы сделанное по контракту, ответа пока нет. Экспертам спешить некуда, а у нее только гонки. Но нужно ли это кому-нибудь? Сначала ради живописи она ушла от Сережи, потом уехала из России, теперь живопись стала выше всего, выше нее самой. «Кто же я? — думала она, осознавая, что ее суть — это ее картины, но боль и счастье, отраженное в них, — только иллюзия, как лицо в зеркале. — Тогда где же я сама, где моя бедная жизнь?!»

Как тяжело быть одной со своими страшными мыслями. Зачем стремиться стать великим, или умным, или богатым, если смерть одинаково уничтожает всех, в любое мгновение может отнять счастье, выстраданное и заслуженное. Значит, истина в чем-то другом. Есть ли способ преодолеть забвение?

Последняя серия картин отняла много сил, и теперь Ирина ждала, пока вновь накопится энергия и вдохновение подскажет очередную задачу. Слонялась по берегу озера, по лесу, засыпанному осенними листьями, созерцала природу. Все-таки очень похоже на Тарусу! Только там было лето, рядом мамулечка и надоедливый, но такой милый, заботливый Леня, а здесь предзимье — и пустота. Пустота вокруг, пустота в голове.

Она никак не могла заставить себя приступить к новой картине, поэтому приезду Майкла обрадовалась, как давно уже ничему не радовалась.

— Я с ума схожу одна! Когда же закончится этот выгодный заказ? Ты же говорил — к ноябрю.

Он смутился:

— Вчера я заключил еще один контракт — жаль упустить легкие деньги. Всего на месяц-полтора. Клянусь, в последний раз! Все равно впереди зима, здесь красиво. В январе озеро замерзнет — мы еще с тобой покатаемся на коньках! Зато потом сможем снять квартиру в Сиракьюз или в Чикаго, и я займусь твоими делами. Мы даже сможем пожениться, — сказал он робко.

Ира почувствовала невыразимую тоску — словно злой рок забросил ее в эту глушь и не хочет отпускать. Тяжесть жизни, непонимания и одиночества навалились на нее с новой силой.

— Господи, Майкл! Ну какая из меня жена?

Но, увидев, как погасли глаза мужчины, бросила ему надежду, как хозяин бросает любимой собаке кость из своей тарелки.

— Впрочем, всему свое время. Еще немножко, и я, наверное, созрею. А пока ты не мог бы приезжать на ночь? Последний месяц — совсем не могу спать.

— Отчего? Здесь так тихо.

— Вот именно! В этой тишине я просто осязаю, как время бежит мимо меня, насмешливо задрав хвост. У меня столько замыслов, что хватит на несколько жизней, и я ничего не успеваю.

— Вот и воспользуйся случаем, пока меня нет. Пиши больше!

— В моей комнате уже негде повернуться!

— Тоже мне проблема — займи спальню! Ведь в конце концов это все превратится в деньги! Я тебя раскручу, ты обязательно достигнешь успеха! Не сомневайся!

Ему во что бы то ни стало нужно удержать эту женщину, пока поправятся финансовые дела. Но она останется только в том случае, если будет занята живописью. И он для убедительности соврал:

— У меня уже состоялись кое-какие предварительные разговоры.

— С кем? — оживилась Ирина.

— Пока не буду говорить, чтобы не сглазить. Работай, не останавливайся. Хорошо, когда есть из чего выбирать, ведь у галеристов вкусы тоже разные.

— Ладно, — уныло кивнула Ира. — Иногда я чувствую странную слабость, словно жизненные силы покидают меня. Но я не могу умереть, не выполнив своего предназначения. Аллах мне поможет.

— Почему ты так часто стала говорить «Аллах»?

— Сама не знаю. Я воспитана в русской культуре, на Достоевском, с его глубинным пониманием христианства, но во мне сильное казахское начало. Творец, конечно, един, и главное — не образ Его, а вера. Разве имеет значение, как я называю Бога, если поступаю по совести? Мой Бог — это мой Бог, а не Бог толпы, и это наша с ним отдельная, тайная любовь, моя главная опора в этой гонке. Ах, Майкл, я так устала! Не имею передышки, одна работа и одиночество!

— Скоро мы не будем расставаться ни днем, ни ночью. А хочешь пригласить на следующие выходные знакомых?

Ирина обрадовалась:

— Действительно! Ты тоже кого-нибудь из своих нужных людей захвати. И привези баранины и побольше помидоров — сделаем шашлыки на воздухе. Как на даче в России!

Она позвонила Алехиным, те обещали позвать фотографа Брюса, а Голованов и Синельников сами напросились. «Пусть тоже приедут, — думала Ирина. — В конце концов, не такие уж они плохие. У всех есть слабости, и не мне судить».

Всю неделю в ожидании гостей художница работала, как одержимая. Таруса! Именно Таруса, светлая, далекая, занимала сейчас ее воображение. Ирина сидела за мольбертом, видела перед собой бескрайнюю стихию Онтарио, высоко парящих в небе крикливых чаек, а писала такую родную синюю речушку, в которую смотрятся березовые рощи с соловьями, и плакала. Пейзаж — трава и полевые цветы, кусты и лес на противоположном берегу — в отдельной рамке внутри картины, а на его фоне — рыжая женщина в рыжем полупрозрачном платье, все с той же осиной талией, тяжелой грудью и высокими плечами. Она стоит на первом плане, а рукой опирается на дерево в пейзаже или сидит в пейзаже на подоконнике, а ноги спустила в картину. И откуда-то взялись и перспектива, и светотени, и новый изобразительный ряд. Ирина делает робкие попытки преодолеть узость своего метода и выйти на «воздух», которого еще не знает и использует интуитивно. Но о выражении лиц по-прежнему можно лишь догадываться.

Тарусские мотивы — «наивный» реализм, условность которого подчеркнута рамой в раме. Эта двойственность, вообще свойственная художнице (у нее даже есть работа под названием «Раздвоение»), не сразу бросается в глаза, но состояние души отражено очень образно: она видит родную природу лишь в фантазиях и не верит, что вернется в родные края. На всех картинах — солнечный день, и фигура светлая, солнечная, казалось бы, на душе Ирины тоже светло. Но оптимизм перечеркнут такими знакомыми неживыми цветами, примятыми ногой женщины, словно это метка преступника, который хочет быть понятым и узнанным. Художник словно напоминает: за радугой красок нельзя забывать о драме жизни, пора задуматься о ее смысле. Тарусская серия — высшая точка тоски Ирины по родине и по утраченной радости.

В воскресенье она принимала друзей и немного отвлеклась. Шашлыки удались на славу, гости привезли много вина, и день прошел шумно, она много смеялась. Майкл, глядя на счастливое лицо возлюбленной, чувствовал облегчение. Но он никогда не умел читать в ее душе. На самом деле Ира особого веселья не испытывала. Она давно не встречалась с успешными детьми писателя Алехина, живущими только своими интересами, с художниками, которые в восторге щелкали языками перед ее картинами, а в глазах прятали холодок зависти, он растаял, когда она сказала, что никуда не может пробиться. Как все тоскливо! Синельников сообщил, что собирается с некоторыми из коллег в Москву, там вроде жизнь налаживается.

Ирина почувствовала легкий укол в сердце — едут домой, к своим! И правильно. Русскому художнику надо жить в России. Наша среда — пространство, идеализм и наивность. Живопись должна служить спасению внутреннего мира, но в Америке внутренний мир проглочен внешним. Это сухая и духовно бедная страна, неискренние люди. Как она устала и от Америки, и от живописи! Так и хочется все бросить и вернуться к Сереже.

Друзья разъехались, а Майкл остался до утра, и Ира спала крепко. Во сне видела дачу под Алма-Атой, себя — маленькую и непоседливую, маму Раю и Аташку. Решение о том, какой жизни быть, еще не принято, еще можно оказаться счастливой. Все вместе, крепко держась за руки, они спустились в долину реки и долго стояли, закинув головы. Снег на вершине горы сверкал нездешним светом, таким ярким, что больно смотреть. Вот он — великий и прекрасный Алатау, знак ее смерти. «Мне страшно, мама», — сказала она, прижимаясь к бабушке. «Ничего не бойся, айналаин, я с тобой, и Аташка рядом».

Ирина проснулась в слезах. Рассказала сон Майклу, он рассмеялся:

— Какая ерунда! Чистая мистика!

Возможно, сны и ерунда, но темные силы нашептывали ей — это смерть. У каждого свои «Снега Килиманджаро»[54], только разве он поймет, как понимал ее Сережа? Сейчас исчезнет на неделю, не чувствуя, как ей плохо и страшно одной в этом мрачном доме у озера.

Она проводила друга до поворота дороги и опять осталась наедине с суровой природой. «Странно, — думала Ирина, — мне суждено именно то, чего я всю жизнь панически боялась. Творец всегда одинок, потому что его работа носит очень личный характер. Это правда, но от этого не легче. Одиночество нестерпимо, к нему нельзя привыкнуть, даже если признать, что Бог может быть так же одинок, как человек, раз человек подобен Богу».

Пошли проливные дожди, начались холода. Женщина без счету бросала в печь дрова и следила за помпой — если остановится, замерзнут и лопнут трубы. О работе на воздухе не могло быть и речи, а в доме естественного освещения не хватало. Читать нечего, и, чтобы не сойти с ума, Ирина начала писать книгу «Как я стала взрослой», обращаясь к будущему сыну. Оглядывалась назад — и как будто смотрела кино: прочтут — не поверят. Но литературный труд не отвлекал до конца от главной темы, она продолжала размышлять о живописи.

Перебрала свои работы и разочаровалась: готовые, они уже не были так прекрасны, как идея, вызвавшая их к жизни. В картинах отсутствовало совершенство, тогда как замысел казался безупречным. В проекции мысли на плоскость терялось что-то важное. Естественно: сознание первично, а материя вторична, и между ними невозможно равенство. К тому же прошло время, исполненные полотна и ее теперешнее состояние разделяет духовный опыт и меняющееся понимание бытия. Вот почему сам процесс иногда приносит больше радости, чем завершенная вещь, в которой что-то хочется подправить, написать по-другому. Каждый раз, начиная новый цикл, она думала, что наконец именно в нем мечта воплотится в чистом виде, покорит всех безусловно и поднимет ее славу художника на небывалую высоту. Но нет. Следующая картина, случалось, выходила хуже предыдущей. Она запуталась. В чем тут загадка и что делать? Ирина чувствовала, что бежит по кругу, повторяя одни и те же ошибки, но остановиться уже не может. И этот бег разрушал ее личность и даже тело.

Пристроив этюдник поближе к окну, с упорством маньяка художница снова взялась за кисти, но через некоторое время бессильно опустила руки — ничего не получалось. Тишина заполняла все ее существо, звенела пустотой. Самый громкий звук издавали сухие листья, слетавшие с деревьев на землю. Тоска. В таком настроении творить нельзя: если не получать удовольствие от работы, рисунок примет неинтересную форму, а цвет будет серым. Ирина просидела в раздумьях несколько часов и побрела в спальню. Расчесывая волосы перед зеркалом, заметила седину и замерла от ужаса. Впервые испугалась физически, а не философски — Бог хочет ее смерти? Уже? Ведь еще не достигнута цель! Смилуйтесь, Аллах!

Она всегда знала, что Бог жизни и Бог смерти — одно и то же лицо. И покровительство Бога не является индульгенцией бессмертия. Но жажда творчества была так сильна, что молитвой и смирением перед Всевышним она хотела отодвинуть смерть хотя бы на время, иначе все муки напрасны, жизнь пройдет впустую и никто о ней даже не вспомнит! Нет, глупо умирать сейчас, когда уже столько сделано! Надо продолжать!

Однако и на следующий день работа не пошла. Ирина выбивалась из сил, слабела физически, от постоянного страха и неизвестности в комок сжималась душа. Что может сделать с картинами Майкл, если даже такой прожженный делец, как Синельников, отступился? Но она не привыкла сдаваться. Нужно успокоиться, молиться и признать, что все во власти Бога. И тут же память подсунула парадокс: «Бог имеет меньше власти, чем полицейский»[55]. В последнее время у нее появилось ужасное ощущение, что Бог ее оставил. Она не могла понять причину, если для Бога причины вообще имеют значение.

Бог требовал от нее — твори! И она творила, готовая на любые лишения, чтобы оправдать Его доверие. Почему же теперь Он ее бросил? В любви всегда задействованы двое — разве Бог не нуждается в каждом из нас, как любящий в любимом? «Господи, почему Ты отвернулся от меня? Почему? Я сделала что-то не так? Но скажи, что?!» — вопрошала она в отчаянии. Чувство «богооставленности» угнетало и отзывалось болью в сердце. Вдруг ее озарило: Бог-отец оставил Сына своего на кресте в преддверии жизни вечной. Возможно, в богооставленности заложен глубокий смысл. Бог отвернулся от нее, доводя перед смертью страх и страдания до крайней точки, чтобы через свои картины она прикоснулась к непреходящему.

А если нет? Изнемогал ум, изнемогало тело.

Неожиданно позвонил Сережа, и было столько тепла в его голосе, что боль сразу прошла. Ирина даже не помнила толком, о чем они говорили, только осталось ощущение, что, может быть, у них все еще будет хорошо. Как ростки, политые живительной влагой, пробудились остатки энергии и вдохновение. Она принялась писать в изнурительном темпе, безжалостно выдавливая на полотна вместо красок свою жизнь. Иногда на мгновение замирала с кистью в руке и прислушивалась: издалека словно доносится гул Ниагары. Но это кровь шумела в ушах от напряжения.

Ирина не знала, сколько дней прошло, хотя каждый вечер механически отрывала листок календаря — меньше недели, потому что Майкл еще не вернулся. Перед сном сил доставало только на то, чтобы не дать погаснуть печи, согреть чайник и нацарапать несколько строк в дневнике. Последняя запись — горькое в своей безнадежности обращение к Аллаху и Мухаммеду: «Когда мне хорошо, я говорю Вам спасибо, а когда мне плохо, Вы не слышите меня. Почему? Я так Вам верила, так любила! Все — напрасно. Я устала. Я просто разваливаюсь. Сколько я могу? Я умираю, и это правда».

Одна из фраз почти в точности повторяет предсмертные слова Фриды Кало: «Я распадаюсь!» Прикованная к постели в своем роскошном доме, мексиканка жаловалась многочисленным друзьям, родственникам и мужу на нестерпимую боль в изуродованном теле. Ирину никто не слышал. Она умирала в полном одиночестве, и вместе с ее прекрасной телесной оболочкой на нечистом полу в жалкой тесной комнатенке умирали ее мечты и ее будущее.

Рассвет пришел тусклым. Холодный ноябрьский дождь с упорством маньяка барабанил по железной крыше, озеро заволокло призрачным туманом. Жуткими голосами кричали чайки, казалось, их убивают.

Вчера Ирина заснула прямо в мастерской на неудобной походной кровати Майкла, привезенной из Вьетнама в память о войне. Художница держала здесь раскладушку для того, чтобы время от времени прилечь на полчасика и дать отдых немеющей спине. Широкий пружинистый матрац в спальне слишком расслаблял, можно заснуть и потерять контроль над временем. Но сейчас она просто не хотела уходить от своих картин, она остро чувствовала их как часть себя, как рожденных в муках своих детей, с которыми хочется быть рядом до последней минуты.

В комнате стояла серая полумгла. Ирина лежала, дожидаясь, пока предметы станут хорошо различимыми и можно будет писать. Но света не хватало, а значит, и вставать не имело смысла. Болела голова. Мысли приходили тяжелые, хотя вполне внятные.

«Мне трудно досталась свобода: четырнадцать лет без творчества и много страданий. Это прежде я думала, что Бог каждому дает по его силам. Нет, Бог всем дает одинаково, и каждый сам должен выбрать ношу, решить, хватит ли духу дотянуться до мечты. Изначально в общем виде судьба определена свыше, а дальше мы собственноручно творим и изменяем ее. Неужели я ошиблась и жизнь моя прошла впустую? Но разве не Бог избрал меня и вложил в голову свои мысли, водил моей кистью? Наверное, Он слишком хорошо обо мне думал, а я слаба и не оправдала надежд. Поздно раскрылся глубинный смысл фразы: «Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал, что умирает с каждым часом?»[56]. Почему мы не следуем мудрым советам тогда, когда из них еще можно извлечь пользу? Вечный вопрос без ответа».

1 Сенека (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) — римский философ, поэт и прозаик. Цит. по кн.: Нравственные письма к Луцилию. М., Изд-во «Художественная литература», 1986, с. 33.

Она лежала долго, возможно, до полудня или даже дольше, пока солнечный свет не пробился сквозь низкие серые облака. На картинах, во множестве стоящих у стены, проступили контуры фигур, заиграла радуга красок и смягчила печаль. Художница заставила себя хлебнуть несколько глотков горького кофе и сесть за мольберт. Зачем — она плохо понимала, но писала упорно, упрямо накладывая мазок за мазком, сдерживая подступавшую от слабости тошноту. Голова гудела, руки тряслись. Хотелось спать, но она работала, пока опять не пошел дождь. В комнате стало темно. Ирина с трудом сделала несколько шагов и почти упала на складную кровать. Молиться не было ни сил, ни желания. Спать. Все остальное — завтра.

Но завтра она не проснулась.

Майкл Козловски отсутствовал неделю, соскучился и мечтал обнять любимую. В динамике его «Ленд-Ровера» звучала джазовая музыка, багажник был полон еды, вина, материалов для живописи. Дорога заняла несколько томительных часов, наконец сквозь стволы сосен показался знакомый бревенчатый домишко.

Ноябрьское утро было холодным, трава поседела от инея, но дым из трубы не шел. Майкл остановился возле крыльца, медленно протянул руку, выключил мотор, радио и остался сидеть в машине, чувствуя, как сердце комом подкатывает к горлу и мешает дышать. Он не обладал даром предвидения, его не посещали предчувствия. За всю жизнь это случилось лишь дважды, и оба раза с Ириной. Полгода назад, взглянув на лежавшую в беспамятстве на полу храма женщину, он уже знал, что их судьбы пересекутся. И вот теперь, еще не переступив порога, понял, что эта женщина мертва.

Ирина лежала одетая, на узкой койке, подтянув колени к животу, словно уснула рядом со своими картинами. Маленькая, худая, с очень белым лицом и острым носом, не похожая на себя.

Листки календаря последний раз отрывались три дня назад.

Полиция штата Нью-Йорк не обнаружила следов насильственной смерти и долго не могла назвать причину. Через полгода родителям выдали наконец официальное заключение, что Ирина Санжаровна Исагалиева, 34 лет, русская, проживавшая в США по временной визе, скончалась от отравления парами метанола, которые содержатся в американских масляных красках. Художница страдала астмой, интенсивно работала, причем в закрытом помещении, и яд, постепенно накапливаясь в организме, привел к летальному исходу.

Можно ли верить этому документу, похожему на стандартную отписку? Отравление красками совсем не очевидно, ими пользуются сотни тысяч художников без всякого вреда для здоровья. И в доме Ирина работала далеко не всегда, а приступов астмы давно не было. Химический анализ крови и легочных тканей к справке не приложен. Следователь, имея дело с ненасильственной смертью, провел поверхностный осмотр места происшествия и формальный допрос мистера Козловски, как единственного человека, владевшего хоть какими-то сведениями. Тут не было страхового случая, значит, деньги не замешаны — зачем копать глубже? Перечислены самые общие внешние факторы, но не учтены обстоятельства жизни и особенности личности погибшей. Удар ножа — это было бы серьезно, а удары судьбы — ну кто ж их не испытывал? Они не подпадают под уголовный кодекс.

Тибетская медицина — одна из самых точных — причиной наших болезней считает разум, отражающий собственное «я» человека. Ирина работала до экстаза, до предела психических и физических возможностей. Фанатичностью отличались многие известные художники, например Ван Гог, Сезанн, а несколькими веками ранее — Учелло[57], и все они умерли от творческого переутомления, так и не воплотив до конца собственных замыслов — их идеалы превышали человеческий потенциал и разрушали личность.

Ирина также оказалась неспособной сохранить себя в этом мире. Ключ к пониманию трагедии — ее любимый писатель Достоевский, с его проповедью красоты, добра и божественной истины, с его идеей нравственного подвига. Душа художницы была слишком хрупкой и светлой, чтобы безболезненно втиснуться в рамки сухого прагматизма и личного эгоизма. Она искренне старалась приспособиться к непривычной для нее обстановке чужой страны, найти в ней положительное, проникнуться новыми ценностями. Это была пытка на бессознательном уровне. Вынужденный конформизм незримо угнетал, причиняя душевную и физическую боль. Естественная связь между духовным и материальным все больше искажалась в пользу последнего, отзываясь неосознанной тревогой, частой потерей вдохновения, сомнениями в правильности выбранного пути. Положение художницы осложнялось тем, что она так и не освоила английский язык. Отсутствие живописной школы тоже в определенной степени мешало воплотить мечту, и все-таки не планка оказалась слишком высока, а средства достижения цели не соответствовали нравственной основе характера Ирины. Цель же была навязана обстоятельствами всей жизни.

Талант, не получив естественного развития, давил на сознание, угнетал дух. Свободы творчества, которой жаждало все ее существо, она так и не узнала, опрометчиво принимая за нее то весьма ограниченную самостоятельность, то вынужденное одиночество. Навязчивые разговоры об одиночестве вроде бы странны — вокруг Ирины почти всегда находилось много людей. Похоже, она не отдавала себе отчета в том, что со своими идеалами добра и справедливости, неприятием лжи и зла она не вписалась в современное американское общество, и одиночество ее было не физическим, а духовным, потерей среды понимания и связей с близкими сердцами. Как ни парадоксально, но гибель Ирины явилась не поражением, а фактом восстания против чуждого мира, против всего, что деформировало ее личность.

А личность была сложной, с двойным дном. В дневнике художница пишет, что она совсем не такая, какой ее видят со стороны — обаятельной, азартной, всем интересующейся, рвущейся вперед, но не поясняет, а какая же на самом деле? Ясно одно — другая. И в этом другом главной оказалась нравственная сила, которая позволила Ирине противостоять времени и остаться человечной в одну из самых бесчеловечных эпох в мировой истории.

В причине смерти художницы душевная травма, без сомнения, преобладает над телесной, если последняя вообще имела место. Впрочем, врачебные и юридические ошибки уже ничего не меняют.

Эпилог

Земля с могилы Раушан дважды пересекла Атлантику и вернулась на московское кладбище. Прах Ирины упокоился здесь же, подле мамы Раи и Аташки. Закончив земной путь, трое любимых объединились навечно. Их мистическая связь никогда не прерывалась — переступив через границу жизни, через родство по крови и восходя к Духу, она сделалась бессмертной.

Вид могил, которым несть числа, невольно возвращает к вечным вопросам. Какую тайну унесли исчезнувшие личности? Они вмещали в себя целый микрокосм, неделимый и неповторимый, а оставили лишь бесконечные ряды ничего не значащих фамилий на холодных камнях. Только творцы при определенных обстоятельствах и на ничтожное историческое время способны избежать общей участи. Однако откроется ли обитателям «мира иного», для чего они жили и оправданы ли их жертвы?

Когда не станет последнего из рода Исагалиевых, небезразличного к судьбе художницы, будут ли краски ее картин отогревать чьи-то сердца или снова покроются пылью забвения? Родовое поле уже начало понемногу редеть: через полгода после смерти Ирины трагически оборвалась жизнь ее сводного брата, умерли от старости родители Ларисы — бабуля и Марк Степанович. Остальные близкие и друзья Ирины здравствуют — ведь она ушла такой молодой.

Обе Наташи благополучны: имеют семьи, работают по специальности и отзываются о подруге с искренним восхищением как о человеке уникальной доброты, сердечности и сильнейшей энергетики.

Сергей Филиппов, бывший муж Ирины, так и не женился второй раз. Он болен и жалок, заказов ему не дают, но он не сетует, довольствуется малым и живет отшельником. Отца и мать похоронил, друзья испарились сами. В пьяном угаре он разговаривает с Ириной и плачет. Пьяницы часто плачут, мы только не всегда знаем — о чем?

Отец, Саржан Шакенович, который называет себя не иначе как президентом российских и зарубежных компаний, привез из Соединенных Штатов урну с прахом дочери, документы и четыре картины. Бумаги оставил у себя, а полотна передал Ларисе, бывшей жене. На открытие выставки Ирины в Москве любимый папка не пришел — опять какие-то семейные разборки. В журнальной статье, приуроченной к этому событию, промелькнуло сообщение, что он создал в Казахстане фонд имени Ирины Исагалиевой. Как говорят родственники, идея действительно была, но фонда нет.

Майкл Козловски тяжело пережил неожиданную смерть женщины, которую любил и на которой собирался жениться. Он — один из немногих, кто верил в ее талант безоговорочно. Черноглазая казашка оставила болезненный рубец в его сердце и большую прореху в скромном кошельке. Удивленный тем, что отец Ирины не выразил желания узнать подробности о ее пребывании в Америке, а еще больше тем, что он бросил картины, за которые дочь поплатилась жизнью, Майкл заботливо упаковал все полотна, все личные вещи погибшей, вплоть до изношенных домашних тапочек и початого флакончика духов, и на свои средства отправил в Москву, матери, сопроводив трогательным письмом:

Дорогая миссис Исагалин!

В такой трагический момент мало что может утешить, но я хочу заверить Вас в теплых чувствах, которые к Вам питаю. Я тоже испытываю огромнейшую боль, отправляя Вам эту открытку, мне бы хотелось, чтобы она была совсем по иному поводу.

Ирина всегда говорила о Вас с большой любовью и надеждой, мечтала вернуться к Вам и остаться с Вами до конца Ваших дней. Ваше фото, где Вы смотрите кино на кухне, стояло у нее на бюро. Ирина была прекрасным, необыкновенным человеком, открытым, полным доброты, и сама в каждом видела только добро. Она была счастлива в своем творчестве, совершенствовала мастерство и за короткий срок сумела сделать очень многое. У нее была высокая цель, которой она хотела достигнуть.

Еще раз примите самое глубочайшее сочувствие. Об Ирине горюют все, кто имел счастье повстречать ее и узнать.

Майкл.

Сиракьюз, 1994 г.

Леонид Ривкин тепло вспоминает о падчерице, искренне и небезуспешно утешает любимую супругу. Став известным журналистом и писателем, усердно работает, чтобы обеспечить ей комфорт и лечение за границей. Лариса Марковна очень тяжело пережила смерть Ирины, и здоровье ее заметно ухудшилось, тем более ей уже за семьдесят. Над верхней губой появились продольные морщинки, неуправляемыми стали волоски в бровях, но назвать ее старухой не поворачивается язык. Лариса сохранила следы былой красоты и обиду на первого мужа, который, как ей кажется, мог бы сделать для Ирины гораздо больше.

Говорить о дочери без слез она не может, хотя вины не чувствует: девочка погибла бы, даже если бы осталась дома. Почему? Мать не может (или не хочет) объяснить. Возможно, она права: сегодня здесь Ирине было бы не легче — дефицит совести в России уже перещеголял США.

Заветное желание Ларисы — поставить на могиле любимой дочери памятник, что непросто, хлопотно, да и времени прошло с избытком. Еще одна труднейшая задача — разместить картины, чтобы хоть часть их попала в экспозиции, в коллекции, украсила присутственные места, дома достойных людей. Какое-то время полотна экспонировались в главном музее Казахстана. Теперь их там нет. Дань памяти отдана. Что дальше?

В России привыкли, что человеческая жизнь ничего не стоит. Неблагодарность в порядке вещей у нынешнего поколения индивидуалистов. Прагматичный американец Майкл выглядит благороднее соотечественников Ирины. Личность и страдания художницы несоизмеримы с той малостью, что сделали для нее люди, которым она несла радость и добро и оставила яркие подарки ценою в собственную жизнь. Весь вопрос в том, готово ли общество платить своим героям сполна?