Узники вдохновения

Стремление писать книги — это болезнь, близкая к безумию.

Овидий

Рецепт: детективный роман — 1 шт., мужские часы — 1 шт., балетные туфли — 1 пара, плоды вишни войлочной — 1 стакан, дождь — 3 капли, надежда — 1 зернышко. Все тщательно смешать в миксере, полученную смесь прикладывать к слабому месту.

1

Таблетки были розовые, цвета невинности. То, что надо. Всего две, хотя первоначально их было больше, но это старая, уже забытая история. Осталась сладкая парочка. Рина долго прятала ее по грязным карманам, потом по дальним закоулкам письменного стола, каждый раз боясь потерять, и вот уже двадцать лет таблетки лежали в личном сейфе швейцарского производства с кодовым замком. И все эти годы она время от времени возвращалась к вопросу: обманул ее интерн или нет?

Наличие таблеток делало ее защищенной и свободной — категории, которые могут явиться только в мечтах. Мучительная острота проблемы заключалась в том, что, если ей подсунули аспирин или соду, плюс менялся на минус, судьба должна была бы перевернуться вверх ногами, между тем жизнь по большей части уже прожита, и вполне нормально. По-обывательски — даже отлично, а вот с точки зрения уголовного кодекса, мещанской морали и религиозной философии — ужасно, поэтому возможность обмана с повестки дня никогда не снималась.

Но кошка-то все-таки сдохла? С тех пор Рина чувствовала перед кошачьим племенем мистическую вину.

2

Бомжиха делала себе маникюр, выскребая большим кухонным ножом вековую грязь из-под ногтей. Июль в Москве выдался теплым, и она сидела прямо на асфальте, обходясь без привычной картонки, а только подоткнув под себя замызганные края необъятной юбки. Показная увлеченность собственным туалетом и нарочитое пьяное бормотание маскировали заинтересованность в мужчине, который валялся по соседству. В дорогом костюме и модных штиблетах, он устроился на освещенном месте недалеко от входа в Дом литераторов. Хлебнул, видать, в ресторане без меры и не дотянул до такси. Но странно — где собутыльники? Придется обождать часок-другой, пока улица опустеет, чтобы спокойно почистить бедолаге карманы, снять часы и нательный крест. Креста под рубахой не видать, но наверняка есть. У новых русских денег много, а смерти боятся, смерть все равно придет, сколько ни накопи, вот и взяли моду отмаливать грехи в церкви и носить золотые кресты на золотых цепях. Эх, болезные: что золотой, что железный — помогает одинаково, если помогает вообще. Ей при крещении поп надел деревянный, родовой, на суровой нитке — живи, божья тварь, радуйся! И где она теперь? Под забором в центре столицы, а вчера лежала в канаве на станции «Сходня». Ишь, не забыла, потому как опохмелиться было нечем — в электричке подавали плохо: бедным самим не хватает, а богатые ездят на собственных тачках, жульничают да жадничают, а иначе откуда деньгам взяться? Деньги заводятся от жадности, как вши от войны. Вот она ни одного денька в своей жизни достатка не видела: в нищете явилась на свет, в нищете и помрет. Полжизни в колхозе проработала — нет уж той деревни, вымерла, и нужных бумажек некому выписать, чтобы хоть копеечную пенсию дали. Хорошо, что уродка — пальцев на одной руке нету — сенокосилкой отхватило, потому на пропитание кое-как собирает, а вот на водку хватает не всегда. А как без этой заразы — только она одна от петли отводит, задумываться не дает. Если инвалидка и необразованная, это еще не значит, что нет души. С годами сердце болит все чаще. Заступничества просить? У чинуш мордатых права качать без пользы — разве ж они, кроме себя, кого понимают? Одно время в храм зачастила, поданные копейки несла, молилась истово, чтобы Бог либо прибрал, либо определил место в жизни. Без пользы. Как была перекати-поле, так и скитается поныне. Уж если сам Бог оставил, ни на кого надежды нет. Дал испить из чаши зла, а чашу добра мимо рта пронес. Ему, конечно, виднее — значит, недостойна. Хотя и не хуже вон этого, что лежит рядом, назюзюкавшись от глупости или со скуки. Богатые тоже пропащие люди, потому что желать им больше нечего.

Между тем Климов, до вчерашнего дня удачливый бизнесмен средней руки, напился вусмерть по другой причине. Совладелец посреднического предприятия по поставке бытовой техники и друг еще с институтских времен, которому он верил, как себе, не только обманул его, подставил, обобрал до нитки, но и лишил красивой женщины, на которой Климов собирался жениться. Собственно, последняя подлость и была конечной целью всей сложной интриги. На невесту уже была оформлена московская квартира, вилла в Испании и принадлежащая Климову часть акций общего дела. С банкротом обеспеченной красотке оказалось не по пути. И хотя женщина, которую можно увести таким старым, как мир, способом, Климова больше не привлекала, эта потеря была самой обидной. Остатки наличности он за пару ночей проиграл в рулетку, а мелочь просадил в ресторане ЦДЛ, где кормили хорошо, а главное, дорого. Ощущение было катастрофическим: в сорок лет начинать жизнь сначала — желания нет. Все будет повторяться, ничего нового. Ну, лет через десять, работая сутками, ценою здоровья достигнет он опять материального благополучия, ну, не обведут его теперь вокруг пальца, скорее он сам кого хочешь безжалостно обманет, поскольку растерял наконец все иллюзии до последней. Но пора веселой энергии, бьющей через край инициативы, восхищения красивыми женщинами и острого любопытства к тому, что впереди, невозвратима. Каждый прежний прожитый день он ожидал спрятанного за ближайшим углом чего-то прекрасного, а обрел Пустоту и отвратительное послевкусие предательства, словно жабу проглотил. Ни заесть, ни запить жабий вкус не удавалось. Осталось умереть. Ему и правда было плохо. Он закрыл глаза.

Бомжиха напряглась и стала внутри длинных рукавов разминать пальцы, готовясь к работе. В это время тяжелая, дубовая, с медными инкрустациями, дверь старинного особняка не без помощи швейцара распахнулась и из нее вышла женщина выше среднего роста, некрасивая, но фигуристая, хорошо одетая, с кожаной сумкой, крепко зажатой под мышкой, и цветным покрывалом на плечах. То, что покрывало называлось пончо, сделано из тончайшей шелковистой шерсти ламы и привезено женщиной самолично из самого сердца Боливии, бомжихе было без разницы. А вот появление посторонней на рабочем участке оказалось некстати — смотрит слишком пристально, а главное, не уходит. Чего забыла-то? На всякий случай нищенка затрясла головой и вытянула сложенную ладьей ладошку, чтобы оправдать свое пребывание в таком видном месте.

Между тем женщина в пончо глубоко вздохнула и задумалась. Только что она разругалась с Глебом, талантливым журналистом и прожигателем жизни, ибо вдруг отчетливо поняла, что новый претендент на руку и сердце в гораздо большей степени имеет виды на доходы от ее публикаций. Вообще, писательница Василькова легко расставалась с мужчинами, но это не сильно отражалось на нравственности, поскольку сходилась она с ними трудно.

Подружка Надя, балерина, молодая и легкая во всех смыслах, не раз говорила:

— Ну что ты тянешь, словно корову покупаешь! Не понравится — бросишь, поменяешь, да все что угодно!

При скрытом желании подражать лучшей подруге Василькова перебороть собственную натуру не могла, из-за чего в ее довольно длинной жизни, несмотря на склонность к аферам, мужчин можно было пересчитать на пальцах одной руки. Через пять минут ее уже тошнило от очередного соития. Мозг стандартно требовал гормонального разрешения, а тело вполне могло обойтись без этой гадости. Бессмысленные телодвижения, которые даже продолжения рода не предусматривают, а напротив, всячески избегают, казались ей профанацией.

Одно, почти мимолетное, исключение позволяло думать, что она не так холодна, как памятник мужу Валерию, прописанный на Ваганьковском кладбище, Северо-западная улица, 22, квартира 137. Произошло исключение давно и таковым пребывало до сих пор, в остальном можно смело утверждать, что Василькова никогда не любила так, как умела о любви писать, никогда не теряла от любви голову и даже не изменяла из-за нее своим планам. Вместо таланта любить многократно ей был отпущен талант воображения. Не самый гиблый вариант. А слиться с партнером воедино всеми клеточками своего существа и стать общей душой второй раз — она не сумеет. Исчерпано. По этому поводу Надя обзывала старшую подругу максималисткой, изувеченной классической литературой.

— Если бы, ложась в постель с мужиком, ты могла отключать свои мозги, набитые избыточной информацией, жизнь показалась бы тебе намного привлекательнее.

Но мозги или есть, или нет, поэтому и мужей у Рины за плечами тоже не густо — один гражданский и один официальный, третьего, к счастью, она сегодня вовремя притормозила. И даже матерно обругала. Теперь не попросишь подбросить на дачу. Сидеть же в ресторане до утра — не лучший вариант, обязательно кто-нибудь привяжется. Ехать на такси одной за город — опасно, своего шофера она вчера, как нарочно, отпустила на неделю в Саратов на свадьбу сына. Завалиться среди ночи к приятелям — неловко, у всех дети, всем рано вставать на работу, да и нет у нее таких, с которыми можно не церемониться. Родилась, училась отсюда далеко, эти связи потеряны, а знакомства людей зрелых всегда предполагают дистанцию. У второго мужа были друзья со школы, которым он уступал свою спальню, а сам ложился на полу в кухне. У нее таких нет. Кроме Нади, но у Нади завтра спектакль, ее будить нельзя, да и живет она в Митино, оттуда до Петербурга ближе, чем до Большой Никитской. Придется пешком топать на Маяковку, там недалеко до Белорусского вокзала, где можно посидеть в зале ожидания, пока откроется метро.

Василькова медлила. Уходить с ярко освещенного пятачка у подъезда в полутемные улицы не хотелось. А еще центр! В два часа ночи ни одного милиционера или патрульной машины. Зато неподалеку — припозднившаяся нищенка, от которой исходил тошнотворный, почти трупный запах немытого стариковского тела — за время скитаний Рина нанюхалась его вдосталь. А еще ближе — какой-то симпатичный хлыщ неподвижно лежал под стенкой в шикарном костюме и элегантном фирменном галстуке. Дорогущие часы от «Картье» нищенка снять не успела, но уже нацелилась.

Писательница профессионально оценила обстановку и опустилась перед мужчиной на корточки. Обморок? Сердечный приступ? Вряд ли. Слишком молод, но не юноша, конечно. Спиртным тянет жутко, а на алкоголика не похож.

Она вынула из сумки мобильник, и тут он открыл глаза. Спросил не очень пьяно и как-то по-дружески.

— Вы куда звоните?

— В «скорую».

— Не надо, я здоров, как бык.

— Уже отрадно. Тогда 02?

— Не-не. Оставьте меня. Я умер. Во всяком случае, собираюсь.

— Неужели? И каким же образом?

— Не знаю. Но надеюсь, Бог найдет способ меня прибрать.

— Вы полагаете, он так милосерден?

— А разве нет?

— Вы с ним знакомы?

— Очень слабо.

— Это чувствуется.

Мужчина застонал и схватился за голову, видно было, что говорить с перепою ему тяжело.

— Оставьте меня, я хочу умереть.

— Увлекательно, но не верю. Молодой, здоровый, в хорошем прикиде. С какой стати? Не любовь, это ясно.

— Откуда вы знаете? — насторожился Климов.

— Знать все про любовь — моя профессия. Сегодня от любви умирают только очень молоденькие, благополучные, не жившие, ничего не видевшие, чистые, как ангелы. А вы уже к изъянам мира притерлись и умереть хотите не от любви, а от обиды, от злости, от обманутых ожиданий. Так?

Мужчина пошлепал губастым ртом, сглотнул, дернув крутым кадыком, и кивнул согласно:

— Я не все продумал. Тогда возьмите меня к себе — ужасно пить хочется. И выспаться. Может, я вам чем-нибудь пригожусь. Могу утюг починить, все-таки МЭИ закончил.

— Какой самонадеянный молодой человек. Нет у меня утюгов, да я и сама с техникой на «ты». Вставайте и отправляйтесь домой!

Молодой человек сел и привалился спиной к стене.

— У меня уже три дня как дома нет! — сообщил он весело, выпятил нижнюю губу и развел руками. — А вы фея! Именно такой женщины, решительной и без утюга, мне всегда не хватало для душевного равновесия. Скажу по секрету — мною нужно командовать. Возьмите, я хороший, просто не в форме.

— Выглядите недурно, хотя валялись на тротуаре.

Мужчина попытался выпятить грудь.

— Наследственность. Отец дожил до девяноста и менял жен каждые четверть века. Возьмите, точно не пожалеете. Говорят, я хороший любовник.

— Много чего говорят, а потом оказывается блеф. К тому же несовершеннолетних не соблазняю — мне полтинник с довеском.

— Никогда б не подумал! Отлично выглядите.

— Не пытайтесь льстить. Стоит мне снять эти шмотки и отказаться от визажиста, вы меня от мебели не отличите. Но много чего другого — есть. Жених, например.

— Значит, место занято? — разочарованно протянул Климов и снова закрыл глаза.

— Вакантно. Как раз сегодня я с ним разругалась окончательно. Вот теперь пытаюсь попасть в свой коттедж за городом. Ехать одна на такси боюсь, но если вдвоем, то можно рискнуть, авось не прирежут. Ну что?

Опираясь руками на стену, мужчина кое-как поднялся. Говорил он лучше, чем стоял на ногах.

— Ладно, так уж и быть, поехали. Ловите машину. А меня не боитесь?

— Нет. У вас пиджак от Гуччи и часы за двадцать тысяч долларов. Вы явно попали в экстремальную ситуацию, но не агрессивны, что большая редкость для нынешнего класса индивидуалистов, которых бесит все, что мешает их личным планам. К тому же, даже пьяный, не ругаетесь матом — это говорит о хорошем воспитании.

Мужчина помял не слишком чистой ладонью небритое лицо.

— Да. В женской логике определенно что-то есть. Надеюсь, я с вами не соскучусь.

— Ничего не обещаю. Горячую ванну — это точно.

— Сойдет для начала.

Бомжиха было закручинилась, что потеряла выгодного лоха, как внезапно дама сунула в протянутую руку пачку крупных купюр и сказала:

— Тихо! Не болтай и не отдавай сутенерам. Припрячь. Есть где?

Нищенка закивала.

— Ага, ага. Спасибочки!

И шустро отползла в сторону, сообразив, что большие деньги просто так не дают. Если в голове у странной благодетельницы заскок, может и обратно забрать. Но парочка уже села в попутку. Василькова назвала адрес и объяснила, как ехать, шофер назвал астрономическую сумму, и она согласилась, не торгуясь.

Убедившись, что сосед смотрит по сторонам вполне осмысленно, спросила:

— Вас как величать? Меня зовут Рина, сокращенное от Арина.

— Эдуардом. Сокращенно Эдик.

Василькова уже расслабилась: ситуация разрешилась самым удачным образом, настроение пришло в норму и ответ не остался без комментариев:

— Все-таки русские странные — в стране, где большинство занимает до зарплаты, дать сыну имя английских королей!

— Я в истории разбираюсь плохо.

— А мне волей-неволей приходится. В Британии их было восемь.

— Друзья зовут меня Эд.

— Еще хуже. С претензией.

Мужчина зевнул с хрустом:

— Да кличьте хоть Порфирием.

— А если Дик?

— Как собаку? Не согласен.

— Морока с вами. Сами-то кем себя ощущаете?

— Королем Эдуардом IX, раз восьмой уже преставился. С вашей стороны нет серьезных возражений?

Василькова заинтригованно посмотрела на свою случайную находку:

— Для самоубийцы — неплохо! Юмор, по крайней мере, в вас еще не умер.

По ночному шоссе доехали быстро. В престижном дачном поселке коттеджей было, что домов на Манхэттене.

— Здесь, — указала Василькова и расплатилась с шофером при свете прожектора, светившего с крыши проходной. Охранник, не выходя из-за пуленепробиваемого стекла, открыл электронный замок на калитке.

— Прошу, — пригласила хозяйка гостя, который что-то мучительно прикидывал, задрав голову, и наконец подвел итог:

— Забор из специального, так называемого каминного кирпича, высота три метра. Как у олигархов или крупных чиновников.

— Я не ворую и взяток не беру, зарабатываю литературным трудом, потому беднее, но лучше.

— Посмотрим.

Стоило автомобильным шинам зашуршать у ворот, как на посыпанную гравием дорожку, несмотря на поздний час, задрав хвосты антеннами, выбежали кошки. В глубине участка, за бассейном, для них был выстроен специальный домик, очень миленький — случались времена, когда Рина сама жила бы в таком с превеликим удовольствием. Ухаживал за кошками садовник, старикан — просто душка, молчаливый и незаметный, садовник и животные испытывали друг к другу доверие. Домработница, строгая величественная женщина, кошками брезговала. Она приходила три раза в неделю, пылесосила, стирала, гладила, если надо, приглашала слесаря, плотника и по списку хозяйки привозила на машине из супермаркета продукты. Кухарку Василькова не держала: редкие гастрономические позывы удовлетворяла в хороших ресторанах, а для ежедневной еды, которая поглощалась наспех, существуют микроволновки. Шофер жил поблизости и принимал вызовы по телефону, два охранника, бывшие спортсмены, держались почтительно, видимо, от большой зарплаты, и скучали посменно: без личного приказа хозяйки не только никого не впустят, но и не выпустят, отчего случалось немало курьезов. Кошки за ворота ходить привычки не имели, но Рину встречали обязательно.

Откуда эти бестии знали, что она — хозяйка? Василькова относилась к кошкам, как к искуплению греха, совершенного во имя собственной свободы. Дрянные создания и, совершенно очевидно, ненавидят род людской, снисходительно разрешая себя кормить и иногда гладить. Если бы не ничтожные размеры, они с наслаждением растерзали бы руку дающего, как это делают тигры, хотя бы однажды имевшие дело с человечиной.

Гость с любопытством разглядывал все новые и новые группы хвостатых.

— Сколько же их?

— Не знаю.

Он сделал кислую мину:

— Кошатница. Вы, случаем, не старая дева?

— Если очень постараетесь, сможете проверить, — отрезала Рина.

Некоторые кошки пытались тереться головой об ее ноги. Она аккуратно, носком модной замшевой туфли, терпеливо отодвигала особо любвеобильных.

Василькова вообще относилась к касте терпеливых — и генетически, и по приобретенному опыту, и по мировоззрению — не церковному, но и не вполне атеистическому: она верила в высшую справедливость, которая свершится неизвестно когда, но свершится обязательно. Возможно, благодаря этой вере, умела переступать через обиды и неудачи, через физическую и душевную боль, полностью излечилась от последствий злокачественной опухоли, от мужской зависимости и добилась поставленной цели — сделалась писательницей.

— Между прочим, забор у меня три тридцать, — на всякий случай сообщила Василькова, входя в дом, слишком просторный и, как велит современный дизайн, почти без мебели: забывают апологеты американского образа жизни, что русский человек нуждается в уюте.

— Наверху, разумеется, башня, — добавила она, — хотя и кирпичная — слоновая кость несовременна.

Климов шел за хозяйкой, которая, казалось, не обращала на него внимания, только командовала, куда сворачивать. Шаги и слова гулко раздавались в пустых хоромах. «Интересно, она одна живет в этом холодном пространстве? С женихом поссорилась, значит, мужа нет. Родители, если и живы, слишком древние, чтобы приспособиться к таким условиям, старикам нужно привычное. Но могут быть дети».

— А детей мы не разбудим? — спросил Климов, прощупывая почву.

— Это мой личный корабль. И детей я не люблю, а родственников тем более, — бросила хозяйка таким тоном, что у гостя пропало любопытство. На самом деле: какое ему дело?

На пороге своей спальни Василькова резко обернулась, но поздно, мужчина уже с восхищением заглядывал через ее плечо. Впрочем, возможно, именно этого она и добивалась, иначе зачем притащила на последний этаж?

— Вот это ложе! — Климов прищелкнул языком. — Ничего подобного не видел! Три на четыре, не меньше.

— На заказ сделала, когда выгнала последнего супруга, чтобы можно было спать по диагонали, поперек и даже с двумя мужиками сразу.

Климову показалось, что от него ждут вопроса, и он его задал:

— Ну, и спали?

— Поперек — да, с двумя — нет.

— Значит, напрасно старались?

— Не знаю. Авось, еще пригодится.

— Наверное, дело не в кровати, а в мужиках?

— Дело во мне. Всегда и до скончания века — только во мне! — жестко ответила Василькова. — Этажом ниже находится комната с туалетной для гостей. Отправляйтесь. Там вы можете расположиться, принять ванну и привести себя в порядок. Если не трудно, побрейтесь. У меня с мужской щетиной связаны неприятные воспоминания. И вообще, эта мода отвратительна: знаменитый дирижер Маринки похож на каторжника.

— Он современный человек.

— Ах, оставьте! Все мы люди из прошлого, только некоторые от него избавляются, меняя прическу, а я свое переехала трамваем. Конкретно «Аннушкой», она ходила мимо дома, из которого я бежала в нормальную жизнь. Ладно. Не буду пугать дальше. Жду вас на кухне, смокинг необязателен! — крикнула писательница вдогонку.

Спать она явно не собиралась. На больших напольных часах, старинных, из мореного дуба, пробило три часа ночи.

Мужчина уныло побрел вниз, оглядываясь по сторонам больше из опасения не найти дороги, чем из любопытства. Тут и там, по открытым подвесным полкам, были разбросаны серийные издания брошюр карманного формата на разных языках. С разноцветного глянца улыбалась щербатым ртом тщательно причесанная и подмалеванная известная писательница иронических детективов. Только теперь Климов сообразил, кого же напоминала благодетельница, подобравшая его у ресторана на Большой Никитской. Арина Василькова собственной персоной! Можно попросить автограф. Впрочем, он подобной литературой не интересовался, но слышать — слышал, видел обрывок какой-то серии по телевизору и сразу переключился на другой канал, поскольку терпеть не мог этих пустых однодневок, удерживающих внимание лихо закрученным сюжетом, а захлопнешь книгу — и словно ничего не читал. В какой-то газетенке сообщали о баснословных доходах детективщицы, на которую работает куча борзописцев. Судя по всему, доходы мифом не были, но в коттедже она явно жила одна. Хотя вполне возможно, что для писателей, корпящих над рукописями под чужим именем, где-то неподалеку выстроен отдельный дом, как для кошек.

Но опять-таки лично Климова это никак не касалось. Насколько он помнил, его последним осмысленным желанием было — умереть. Впрочем, он слишком устал, чтобы думать сейчас о таких серьезных вещах.

3

Препарат изобрел чудаковатый молодой фармацевт, прельщенный возможностями современной химии. Юмор у него тоже был своеобразный. Он сам изготовил таблетки и подарил пять штук приятелю-медику на день рождения. Говорил, что одной хватит, чтобы напугать себя и окружающих, а двух, чтобы уже никогда ничего не бояться.

— Очень выгодная сделка, — сказал интерн Рине, поднося бумажку с таблетками ближе к свету настольной лампы. — Вызывают остановку сердца во сне. Девственность рано или поздно ты все равно потеряешь. На рынке девственность в избытке, и твоя пропадет за так, а я даю хорошую цену — вечность, которой можно манипулировать.

Рина вяло поискала доводы против.

— Мне знакомая говорила, что первый мужчина обязательно должен быть любимым.

— Твоей знакомой, наверное, лет шестьдесят, и диагноз — интеллигентский склероз. Уверяю, что удовольствия в первый раз все равно не получишь, только осознание, что стала женщиной. Но ты и так была ею от рождения, просто лишишься ненужного элемента. Любовь — функция воображения. Одна закончится, начнется другая, третья. Девственная плева к любви отношения не имеет. Рудимент. От нее проку не более, чем от аппендикса. В некоторых африканских племенах с началом менструации у девушки жрец или колдун совершает дефлорацию двумя пальцами на главной площади при всем честном народе.

Рина раздумывала. Девственность ее не волновала. Независимо от домашнего воспитания, кино и книги напрочь отучили современных женщин видеть в ней фетиш или хотя бы достоинство. Скорее недостаток. Интерн противный, но это тоже не важно. Важно, врет он насчет таблеток или нет? Способов, конечно, много: вскрыть вены, выпрыгнуть из окна, повеситься, выпить уксусную кислоту. Но для подобных действий требуется мужество или сдвиг по фазе. Чтобы самому себе вспороть живот, нужно родиться японцем. Таблетки — это класс!

— А если тут какая-нибудь ерунда? — ткнула она пальцем по направлению розовых кругляшков.

Интерн, человек деловой, нисколько не обиделся. Сказав «обожди», спустился в полутемный пищеблок и схватил за шиворот мирно спавшего на обитом жестью столе откормленного кота. Притащив его в кабинет, на глазах у девицы засунул глубоко в зубастую пасть одну таблетку и зажал кошачьи челюсти рукой. Животное сначала бурно сопротивлялось, яростно скребло когтями по столу, потом затихло, а минут через десять уже лежало без движения с немым укором в остекленевших глазах. Палач открыл окно и выбросил покойника с третьего этажа.

— Ну? — Интерн покосился на античные девичьи ноги в кирзовых больничных тапочках сорок третьего размера.

Рина молчала. Казнь произвела на нее неприятное впечатление. Но, может, это просто сильное снотворное? Только зачем молодому врачу-практиканту ее обманывать? Не красива (тот случай, когда «не» пишется отдельно, и если очень постараться, приукрасить и приодеть, то сойдет), не умна, но и не глупа, поскольку способна обучаться (хотя у интерна интерес к ней лежал со стороны, противоположной голове), не богата (вернее — просто бедна, но с таким медицинским диагнозом это уже несущественно). Ее единственной силой была молодость, а слабостью — приговор, практически смертельный.

Мужчина нетерпеливо ерзал на стуле широким задом, поколачивая по медицинскому журналу подушечками пальцев с коротко остриженными ногтями. На фалангах росли густые волосы, и щеки, выбритые с утра, к полуночи покрылись грубой синеватой щетиной. Конечно, не Мефистофель, но какая-то нечистая сила в нем присутствовала, хотя бы временно. Рине это понравилось, поскольку оправдывало дальнейшие действия.

— А вы не боитесь продешевить? — вдруг спросила она, чуть не сбив с толку соблазнителя в докторском халате.

— Я сегодня добрый, — сознался интерн.

«Хорошо, не наврал, будто я ему нравлюсь», — подумала Рина и пошла за ширму, где, обтянутый холодной клеенкой, сиротливо стоял топчан для осмотра больных.

4

Красивым женщинам в возрасте строить любовные отношения с мужчинами все труднее. Они невольно продолжают ощущать себя привлекательными и как бы вне прожитых лет, что чревато массой разочарований. У некрасивых расхождение между мечтой и реальностью стерто, и они точно знают, на что могут рассчитывать. Василькова в дополнение к здравому смыслу имела поистине великолепное тело, которое увядать пока не собиралось.

Она с юности его нежно любила, гладила, нюхала, целовала и страдала, что, кроме нее, об этой прелести никто не догадывается. Мужчины всегда смотрели на лицо, а там ничего хорошего: мелкие черты, глазки почти бесцветные и посажены близко к носу, зубы редкие, а между передними верхними вообще щель, волосы тонкие, неопределенного окраса и жидкие, как вылезший лисий мех. Стандартная ширпотребовская одежонка затушевать такие серьезные недостатки облика не могла. На другую у родителей денег не было.

— Мам, я тоже хочу туфли, как у Лены.

— Они дорогие. Ленин папа много зарабатывает.

— Он лучше, чем наш?

— Не знаю, — честно отвечала мама.

— А Вика опять пришла на уроки в новой мохеровой кофточке, а у меня ни одной. Почему?

— Потому, — начинала сердиться жена советского бухгалтера. — Вырастешь, узнаешь.

— Тебе хорошо говорить, ты уже замужем и к тому же красивая. А Ленка говорит, что меня с такой рожей никто не возьмет.

Мама обнимала единственное дитя и шептала, сдерживая печаль:

— Глупая! Ты прекрасная, ты самая красивая — ты добрая!

Имя тоже долго отравляло девочке жизнь. Назвали ее Ариной, против чего первой возразила регистраторша в загсе. Иное дело Анжела, Альбина, на худой конец Марианна — в середине прошлого века мода на исконно отеческие имена в Россию еще не пришла. Но мама проявила упорство, она любила Пушкина, и вообще читать, если находила для этого время среди бесконечных хозяйственных забот, которых тем больше, чем беднее семья. Мамино желание взяло верх. Когда в школе девочку начали дразнить Ариной Родионовной и спрашивать: «А где же кружка?», она самостоятельно переименовалась в Рину, и тут же получила новое прозвище — Рина Зеленая. Так и была Зеленой до десятого класса. В институте прозвищ не давали, и она училась спокойно, только сожалела, что не пошла внешностью в маму — от кавалеров не было бы отбоя.

Нельзя сказать, что молодые люди вообще не обращали на нее внимания. Некоторым, не предъявлявшим особых претензий к девушкам ввиду собственной неказистости, она нравилась отличной фигурой. Но у нее вызывали трепет совсем другие мальчики, которые ее не замечали. Рина сопротивлялась судьбе, сколько могла, однако после двадцати лет коварное тело налилось непонятной истомой и словно собиралось выпрыгнуть из своей замечательной оболочки наружу. Рина обреченно поняла, что созрела для компромиссов. Вот мама — вышла же замуж за папу, невзрачного лысоватого бухгалтера, ниже ее ростом, семья ютилась в одной комнате, в старом деревянном доме, но мама никогда не роптала и печальной ее не видели, всегда с улыбкой. Была она женщиной мягкой и деликатной, а вот какой характер у папы, Рина теперь вспомнить не могла. Изо дня в день, из года в год он уходил на работу, приходил с работы, мыл руки на общей кухне, садился в комнате за покрытый клеенкой стол, без энтузиазма выпивал обязательные сто граммов водки, ел, размеренно двигая челюстями, потом лежал на диване с газетой, слушал последние известия и перебирался на кровать, а храпел так, что соседи стучали в стенку. Единственное его увлечение — рыбалка. По выходным, всегда в одиночестве, он ездил с удочкой на водохранилище и почти всегда возвращался пустой, ссылаясь на плохие снасти или отсутствие клева.

Рина готовилась стать учительницей математики, хотя больше любила литературу, но от филологического факультета ее отпугивал громадный конкурс, а тут даже вакансии образовались. К третьему семестру дочь бухгалтера осознала предел своих мыслительных возможностей по манипулированию числами, как пианист начинает понимать, что быстрее и точнее его пальцы двигаться уже не могут. Один только вид цифр вызывал у нее изжогу.

Она сильно озадачила отца, спросив:

— Ты знаешь, что такое уравнение Ван-дер-Ваальса?

— Нет.

— Тебе повезло. Мне тоже математика неинтересна, — заявила Рина и перевелась в Политехнический.

Это уже что-то осязаемое, кое-как сообразить можно. На трояках дотянула до диплома инженера-технолога, поступила на завод и с любопытством изучала производство, причем не только на своем участке, но и на всех остальных. И вдруг подала заявление об уходе.

— Скучно, — сказала кадровику. — Ухожу по собственному желанию.

— Не отпущу! У меня работать некому!

— Все равно уйду.

— Думайте, что говорите! Мне придется вас по статье уволить, потом на инженерную должность никто не возьмет.

— Замечательно.

Кадровик сам испугался:

— Что же будете делать?

— Не знаю. Замуж выйду.

Замуж никто не звал, и Рина поступила в отделение милиции на должность дежурного оператора: принимать звонки и заявления о происшествиях — это показалось ей любопытным. Когда оформляла медицинскую карту, врач обнаружил лимфатическое затвердение под мышкой, что указывало на злокачественную опухоль грудной железы. Операция лишила Рину симметричности прекрасного бюста, но благодаря таблеткам, полученным от похотливого интерна, психику не травмировала, а только укрепила характер. Она осталась в милиции, где ей нравилось — нестандартно, жестко и можно хоть кому-то помочь. Надела погоны, даже продвинулась по службе — заведовала так называемой детской комнатой, воспитывала малолетних пьянчужек, нюхателей клея и мелких воришек, потом к ним присовокупили наркоманов. Работала в полную силу, в неурочное время, а по выходным не знала, куда себя девать, закисая в своем мнимом девичестве. Как всякой советской девушке, воспитанной в бедной провинциальной семье неиспорченной советской мамой, Рине по-прежнему обязательно хотелось замуж, побольше детей, жизни в собственном доме со вздорной свекровью и корытом грязного белья, с воскресным борщом, забеленным чайной ложкой сметаны, и как редкой награды — воскресных прогулок с детьми и непьющим мужем в городском парке, где все друг друга знают и здороваются еще издалека.

Непьющим мужем, покладистым и даже душевным, оказался участковый милиционер, младший лейтенант, проживавший в коммуналке. На голову ниже Рины и еще более некрасивый. «Это какие же у нас будут дети?» — размышляла старший сержант Василькова, впервые оторвавшись от родительского влияния и ощутив себя продуктом нового времени: в каждую эпоху потомки уже не живут по законам предков, даже если их уважают. Участковый тоже заводить детей не стремился, пока в паспорте нет печати о браке, но, в отличие от Рины, это не было его личное желание, а только подчинение общественной необходимости — на службе наличие сожительниц осуждалось. Между тем избранница менять статус на официальный не спешила. Жилплощадь служебная, чуть что — сразу на улице окажешься, и некрасивых детей не хотелось, и вообще не верилось, что жизнь кончается на участковом с фамилией Дундурей.

У милиционера в отношениях с Риной наметились свои проблемы. Большим эстетом или баловнем судьбы он не был и физический изъян жены в виде единственной груди воспринял по-деловому — чего только не случается с людьми, охранники правопорядка сталкиваются с этим чаще других. А вот отсутствие клейма целомудрия его почему-то сильно задело, о чем он тут же заявил со всей природной прямотой.

Рина потерю девственности рассматривала как хирургическую операцию, проведенную без наркоза, не очень чистым и неудачно подобранным инструментом. Но жалеть — не жалела, и уж тем более никакой вины, даже простой неловкости перед участковым не испытывала.

— А тебе какая разница? — спокойно возразила она на претензии гражданского мужа. — Вытащи хвост из прошлого века. К тому же я к тебе в жены не набивалась. Если волнуют подробности, пожалуйста: акт у меня был один раз, не по любви, а по обстоятельствам, и втулка оказалась еще никудышнее твоей.

Заводской опыт и работа в милиции с разной шпаной заметно попортили словарный запас Рины, заложенный в детстве мамой. Но милиционер ее понял. Получив уверенный отпор, он больше не возникал, довольствуясь тем, что имеет, а Рина по неопытности забеременела. И совсем некстати, потому что маму насмерть сбила машина, чего не должно было случиться никаким образом, потому что мама еще была молодая и аккуратно шла по тротуару, а не по проезжей части. Она лежала в гробу с застывшим удивлением на лице. Зато папа странно оживился и сразу женился наново, между ним и дочерью произошел серьезный конфликт.

Рина недоумевала. Родители всегда жили дружно, без ссор и, казалось, любили друг друга, а тут отец сорока дней не вытерпел, словно только и ждал случая. Неужели влюбился? Какая нелепость. Новая жена была намного моложе мамы, но в остальном даже сравнивать их смешно. Придавленная неожиданным горем, Рина не стала копать ситуацию глубже и к мачехе отнеслась терпимо, тем более знала ее с детства — в одном доме росли. И вдруг выяснилось то, чего никто и предполагать не мог: мама тайно оформила завещание! Она оставляла своей единственной дочери жалкую фанерную лачугу и шесть соток в садоводческом кооперативе за городом, которые унаследовала еще от бабушки. Рина любила возиться в земле, по осени вместе с матерью таскала на электричках выращенные своим трудом овощи — большое подспорье на зиму. Огород копали, крышу и забор поправляли тоже женщины, отец в этом участия не принимал, предпочитая прихватывать в конторе дополнительную бумажную работу, чтобы без особых усилий иметь несколько лишних рублей за совместительство. Его эти сельские заботы раздражали, и он давно порывался землю продать и купить себе импортный спиннинг.

На завещание папа обиделся смертельно. Предложил дачку ликвидировать, а деньги поделить пополам, но дочь отказалась — уж очень все здесь было ей памятно. Тогда отец вместе с новой женой дачу разорил: в отсутствие Рины разбил любимые вещи погибшей жены — настольное зеркальце, чашку, из которой она пила чай, старинный фаянсовый молочник, еще бабушкин, разорвал в клочья ручные вышивки и вязаные скатерти. Заодно вспорол ножом видавший виды диванчик, а стены садового домика, аккуратно оклеенные мамиными руками, изнутри и снаружи расписал матерными словами и для наглядности присовокупил их графическое изображение — способный оказался художник. Керосином, на погибель, полил кусты смородины и крыжовника, срубил садовые деревья, а главное — войлочную вишенку, такую милую, всю в белых звездах по весне, мама так любовно ее выхаживала. Рина застала отца с топором в руке — остатки седых волос растрепались, глаза смотрели бессмысленно. По обыкновению, он молчал, ждал, когда заговорит дочь, но она ничего не сказала, повернулась и быстро пошла прочь, а потом побежала, словно за нею гнались демоны.

Рина долго плакала, не в состоянии вместить в себя понимание безусловного зла. Конечно, отец не мог такого придумать, это новая жена, но ведь он согласился и исполнил! Самое ужасное то, что хорошие люди плохими не становятся, значит, он был таким, а они не замечали. Если бы на минутку мама вернулась с того света, отец сгорел бы со стыда вместе с молодой хулиганкой. Но мама лежала на кладбище и заступиться за нее было некому.

В душе у Рины творилось что-то страшное. Именно тогда она впервые уверилась, что Бог — не более чем выдумка сильных для мнимого утешения слабых. Человек открыт злу, и его некому защитить, кроме него самого. Дочь должна постоять за маму. Долго Рина придумывала способы, как отца убить, потому что никакое другое действие не выглядело адекватным надругательству, совершенному над маминой памятью. Подмешать ему в еду таблетки, столкнуть с лестницы или с балкона? Ей не с кем было посоветоваться, поделиться своими ужасными мыслями, и она не спала ночами, продумывая детали убийства, словно сочиняла свои будущие детективные романы.

Виртуальные построения давали очень слабое утешение, но воплотить их в действительность Рина не могла, потому что не общалась с отцом и даже не находила сил притвориться, что прощает, и получить возможность совершить возмездие. Только физическое препятствие не допустило смертного греха, к которому она внутренне была готова. Но это неисполненное отмщение всегда сидело в ней занозой, напоминая о ничтожности собственной личности, не способной на жертву во имя любимого человека.

Рина вывезла осколки и обрывки маминых вещей, а оскверненный участок уступила соседу за бесценок. Отца больше не видела, его судьбой не интересовалась. Для нее он умер, умер нехорошей, позорной смертью, которая, однако, так или иначе была встроена в ее собственную жизненную орбиту, и волей-неволей она вспоминала о нем к месту и не к месту, хотя стремилась забыть.

А жизнь продолжалась. Милиционер настаивал на аборте, чему Рина неожиданно воспротивилась. С потерей родителей за спиной у нее образовался провал, и не осталось ничего теплого, родного, к чему можно прислониться душой, чтобы не упасть в черную дыру, перед которой останавливается время. Похоже, ребенок ей послан в утешение — не может же человек жить в одиночестве. Чем больше она лелеяла свой растущий живот, тем мрачнее становился участковый. Роды оказались трудными, ребеночек явился на свет крупный, здоровенький, а Рину еле спасли и сказали, что детей больше не будет. Она не переживала — хватит и этой радости. Не отрываясь смотрела на неожиданно хорошенькое личико, мокрые губки бантиком, сосредоточенно сосущие ее единственную грудь, и чувствовала себя ближе к небу, чем к земле.

Две розовые таблетки она выпила там же, в роддоме, когда погиб ее мальчик. Медсестра несла малышей — по одному кулечку на каждой руке — из детской комнаты в палату матерей на очередное кормление, как всегда спешила и в узких дверях, открытых по необъяснимой российской привычке лишь наполовину, задела одного грудничка головкой о косяк. Жестокий Бог решил, чтобы это был сын Рины. Она проглотила таблетки сразу, не задумываясь, как только увидела бездыханное тельце, но от волнения ее вырвало, поэтому осталось неизвестным, действительно ли они смертельны. Повторять опыт не имело смысла — она все равно уже умерла, а в ее прежней оболочке поселилась другая женщина. Хотя лучше бы наоборот: внешность поменять, а внутренности сохранить. Но так в этом мире не принято. Что-то общее между двумя Ринами, конечно, осталось — решительность, воображение, любопытство к новизне и недостигнутому, а возможно, недостижимому. А вот доверчивость, всепрощенчество, альтруизм, сопли всякие и остатки робкой веры в Бога и справедливость — это ушло безвозвратно.

Милиционер жену без ребенка принял с распростертыми объятиями, считая, что конфликт исчерпан самой судьбой. Между тем Рина собрала невесомый узелок и, не попрощавшись с гражданским мужем, смело отбыла в неизвестность. Страшнее того, что случилось, уже не будет, к тому же она носила в кармане розовую защиту от будущих жестокостей судьбы, как другие носят валидол. Сначала пошла на вокзал, где познакомилась с такими же вышибленными из нормальной жизни бедолагами, оттуда перебралась в подвал, а дальше — пошло-поехало. И пила, и попрошайничала, и сквернословила, даже человека убила: ночью на чердаке заброшенного дома ее пытался изнасиловать наркоман, но Рина оказалась сильнее — ударила его коленкой между ног, а потом куском кирпича по голове. Может, он и выжил, но вряд ли. За воровство в продуктовом магазине получила два года колонии общего режима. В тюрьме ей чуть не каждый день приходилось биться до крови, чтобы не стать наложницей у паханши. Ее перевели в другой барак, но за драки срок добавили. С тех пор Рина увлеклась и боксом, и каратэ, и всем, что имело отношение к крепкому телу. Как крутилась, где и чем жила, выйдя на волю, не столь важно, а вынырнула в столице мало похожей фотографией на обложке первого романа.

Забавные детективные истории она начала писать в тюрьме с вполне прагматической целью — спасти собственную личность от разложения и одновременно укоротить срок лишения свободы хоть и временным, но полным отключением сознания от окружающей действительности. Присутствовали также кураж и любопытство — получится или нет? Унижения настоящего и страдания прошлого переплавились в поистине варварскую энергию, свирепую волю и бешеное стремление к цели. Плюс немного удачи и знание ментальности современного русского обывателя, который хочет поднять адреналин видом чужой смерти и чужой крови, но чтобы одновременно было весело. То есть никакого намека на моральную ответственность его, гражданина своей страны, так или иначе участвующего во всем этом безобразии и беспределе. Если смешно, то все написанное, пусть и похожее на правду, лишь выдумка автора, потому что в жизни смешно не бывает, а если иногда случится, то ненадолго, и все равно кончается плохо.

Рина отчетливо прозрела причину детективного бума: у каждого есть что-то, что надо забыть. Пока читатель следит за развитием интриги, он не помнит, что болен, одинок, что нет денег, что муж пьяница или жена-вертихвостка, а завтра рано вставать на работу. Вся подобная литература — целенаправленное отвлечение людей от смысла жизни, которого они не понимают и боятся. Беда в том, что они хотят этого отвлечения. И пока будут хотеть, найдутся такие, которые будут писать. Наивных сочинителей нет, большинство приспособилось к «миру сему», скорее вожделенному (что тщательно скрывается), чем ненавистному (это громко афишируется), они — дань пенке эпохи, пенке противной, сморщенной, как на снятом кипяченом молоке. Особенно плодородна поп-писательская почва в государстве, где сиюминутно хорошо живется лишь малой части людей, ворующих всенародное достояние, как бы не нарушая законов, поскольку законы они сочинили сами. Большинство же населения — бедные и нищие, которым каждый день по четырем программам телевидения известные киноартисты демонстрируют, под каким соусом готовить лобстера. Естественно, так не может продолжаться вечно, неравновесная система обязана рухнуть, и пыль поднимется столбом до небес, но об этом никому думать не хочется, это люди уже проходили неоднократно. Пока старые часы еще тикают, можно напиться до бесчувствия, можно полежать на продавленном диване с кроссвордом или — что одно и то же — с нехитрым детективом в руках.

Сочинять Рине понравилось с самого начала. Она предвкушала выход за грань обыденности в мир беспредельной фантазии, где можно встретить все, что сам придумаешь. В тюрьме — замызганную тетрадку, на воле — стопку белой бумаги А-4, а позже, с обретением благосостояния, компьютер, она воспринимала как любовника и, работая, мысленно совокуплялась с ним. Ожидание ежедневного творческого оргазма делало ее счастливой на весь день, независимо от того, чем она занималась.

Собственно, произведения Арины Васильковой являлись скромной калькой с романов Агаты Кристи о мисс Марпл, только вывернутой наизнанку и живущей в российской действительности. Она не пыталась этого скрыть или хотя бы завуалировать. Сюжеты, как на шампур, нанизаны на одну героиню, молодую антропологическую дуру и растеряху. Главное, найти образ высокой прилипчивости и придумать характер. Натуся Васильковой — некрасивая, непрактичная, но пронырливая и удачливая — все время допускает оплошности, что и двигает события. Читатель привык к ее похожести на женщин, которые ходят по улице и гремят кастрюлями у плиты. Теперь героиню можно тиражировать в любых количествах, потому что все мировые сюжеты исчерпаны и представляются только в новых характерах.

Издателю не пришлось сильно «раскручивать» новое имя, вкладывая в него большие деньги. В его портфеле уже лежали пять романов неулыбчивой женщины с веселой фамилией Василькова, а шестой и седьмой были на подходе — работоспособности она была неистощимой. Кроме того, в ее опусах проскальзывали какие-то словечки, жесты, ситуации, которые нельзя придумать, а можно узнать только изнутри. Что-то нестандартное, не до конца понятное, привкус как бы намеренно завуалированной суровой правды завораживали и проникали в сердце, хотя обычно детективы не трогают. Битый, мятый, с хорошим нюхом, издатель действовал наверняка, на девяносто процентов полагая, что серия пойдет. Выпустил пробный тираж в две тысячи экземпляров, заключив с неопытной писательницей кабальное соглашение: в течение пяти лет она обязана предоставлять за скромное вознаграждение по роману каждый месяц. Право на бесконечные допечатки и переиздания, от которых автору перепадали в лучшем случае крохи, в худшем — фиги, были хитро спрятаны издательским юристом в длинном договоре с огромным числом пунктов и подпунктов, набранных петитом. Только к сорока пяти годам Арина Василькова получила свой первый честно заработанный миллион в иностранной валюте.

Дальнейшая материальная составляющая для нее интереса уже не представляла. Она завоевала право строить жизнь и отношения с людьми по собственному сценарию. К тому времени любовь к маме и другие сердечные привязанности остались в прошлом, теперь ее больше ничто не может унизить. А если присовокупить сюда таблетки — то полная свобода, казалось, обеспечена.

5

Климов пришел на кухню первым. Впрочем, назвать кухней огромное помещение с застекленной стеной можно было только потому, что тут находилась плита с керамической поверхностью и всевозможные электрические приборы для приготовления пищи. Здесь же стоял и большой круглый обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Позади длинной и широкой стойки в зеркальных полках бара отражался бесконечный ряд бутылок с винами и горячительными напитками. Гость, кое-как разобравшись в сложном варочном механизме из стекла и никеля, приготовил и с жадностью выпил крепкий кофе, по-видимому настоящий, с кофеином, поскольку после двух чашек ему полегчало, глаза перестали слипаться, а ситуация начала представляться забавной.

Явилась хозяйка в махровом балахоне канареечного цвета, который ей настолько не шел, что даже кожа отливала желтизной. Парикмахерскую прическу она после душа расчесала, и стало заметно, какие у нее редкие волосики, светлые, как у цыпленка. Привычно поплескав на глазок жидкость из разномастных бутылок в два огромных шейкера, Василькова энергично потрясла смесь и налила производное в высоченные хрустальные стаканы. Вытащила из холодильника деликатесы в вакуумной упаковке, достала полупрозрачные тарелки цвета звездной туманности, ножи и вилки с ручками из уральского камня, льняные салфетки в серебряных кольцах.

— Красиво! — сказал гость, умалчивая, что на таком фоне сама писательница сильно проигрывает.

— Я родилась в обеспеченной семье и с детства привыкла к комфорту. Ешьте. Все свежее, домоправительница проверяет числа и время от времени выбрасывает просроченное, хотя, подозреваю, — уносит домой. И пейте. Это почти компот.

Климов отхлебнул легкий приятный напиток и согласно кивнул. Но вообще, он был сильно разочарован. Какая-то кикимора. Все-таки последняя в жизни ночь, тем более вдвоем с дамой, должна быть романтической. И он допустил бестактность:

— Вам бы больше пошел синий цвет. Или темно-красный. Вы не любите себя.

Сказал и пожалел — получилось не по-джентльменски. Хозяйка могла обидеться, выгнать грубияна вон, но она лишь улыбнулась тонко и печально.

— Я не люблю хорошие книги. Читаю запоем, пока не закончу, потом долго не могу работать. А себя я люблю, но очень умеренно.

Мужчина судорожно пытался найти достойный ответ:

— А как же — возлюби ближнего, как себя самого? Если себя любить не слишком, то ближний пострадает невинно.

— Это вы правильно подметили. На самом деле меня до сих пор мучит наивная жажда счастья не личного, а для всех. Каждый стремится спастись, но если спасусь я одна, какой в этом смысл? Все, все должны стать добрыми, чистыми, бесконечно открытыми. Чтобы любовь была без обмана и не требовалось покупать свободу смертью. А халат, — Василькова вернулась к теме, которую гость пытался замять, — я покупала в Австрии. Милая страна без комплексов, давшая миру Моцарта и Гитлера и не утратившая легкомыслия.

— Они правы. Нельзя жить с постоянным чувством вины. Разлагает личность.

Писательница пристально на него посмотрела.

— Умница! Спасибо.

— Не стоит. Вряд ли это для вас новость.

— Человек многое забывает. Напомнить вовремя иногда важнее, чем открыть истину. Вы попали в точку.

Климов ушам не верил: с ним говорила совсем другая женщина — мягкая, уставшая от обыденности, распахнутая для откровений, у нее не было возраста, но был океан обаяния, она вызывала жалость, подозрительно похожую на более высокое чувство. К тому же писательница проникала в его мысли. Это завораживало неожиданностью и верностью попадания. Хотелось соответствовать.

— Русские, — сказал он, — не способны чувствовать себя беззаботно, когда вокруг нуждаются.

Василькова уточнила:

— Вымирающие русские.

А подумав, еще и удивилась:

— Неужели мы с вами совпадаем?

Климов испугался замаячившей вдруг неясной, но опасной перспективы и попытался смазать впечатление:

— Мне еще надо работать над собой.

Писательница медленно покачала головой:

— Не надо. Вступая на путь собственного совершенствования, человек перестает творить. Это силы разнонаправленных векторов.

Он поспешил по возможности увеличить дистанцию.

— Ну, я-то ничего особенного пока не натворил. Так, парочку сложных схем ухода от налогов. А вы — известная писательница, к сожалению, женщина.

Некомплиментарное у него сегодня было настроение.

— Это что — врожденный недостаток? — поинтересовалась Василькова.

На всякий случай Климов неопределенно пожал плечами.

— Глупости, — жестко сказала хозяйка дома. — Женщины пишут, как мужчины, только лучше. Да, у них нет широких исторических полотен, потому что они откровенно плюют на эпохальность, не имеющую никакого касательства к конкретной человеческой жизни, даже к болезненному прыщику на носу, который именно и беспокоит. Женщины терпеть не могут политики, потому что им и так постоянно приходится возиться с дерьмом.

Климов слушал, в восхищении открыв рот.

— Мне бы ваш талант, я бы не дергался.

— Весьма распространенное заблуждение, что талант — подарок судьбы. Один человек живет легко, как птичка, другой трудится в поте лица, но может на все плюнуть и сменить работу или завалиться на сеновал, и только талантливый — хочет или нет — тащит свой крест. А смерть всех уравняет. И какая радость покойнику, что его имя кто-то упомянет всуе? Все зарастет травой забвенья. Создатель провидел, что без дамоклова меча смерти мы превратимся в сволочей.

— Мы и есть сволочи.

— Частично. Некоторые все-таки прониклись конечностью бытия. Да согласна я, согласна с болезнями, старостью, с неизбежностью страдания! С одним не могу смириться — с унижением. А каждый из нас в свое время бывает унижен так, что жить не хочется. Зачем?! Это неправильно!

— А я о чем вам два часа толкую? — обрадовался Климов.

Женщина вздохнула:

— Что-то мне в вас определенно импонирует.

— Если это то место, о котором думаю я… — оживился гость, позабыв об опасности сближения.

Василькова поняла и рассмеялась.

— Совсем из другой области — не телесной. Я узнаю в вас свою тоску.

— Тоску? — Климов скис, безрадостно следуя за поворотом чужой мысли. — Тоску к чему?

— К неотвратимости судьбы. Люди мыслящие разочарованы в своей единственной и неповторимой жизни.

— А немыслящие, вроде меня, — подхватил Климов, чтобы вернуть разговор в предсказуемое русло, — разочарованы вдвойне: они просто не понимают, почему им так плохо. Все считают, что вопрос в деньгах. Сомневаюсь. Но, как ни странно, с деньгами я чувствовал себя увереннее.

— К сожалению, деньги давно перестали быть средством платежа и стали орудием обмана, деньги заменили собою все, даже любовь и веру. От денег просто тошнит.

Климов не удержался от иронии:

— Когда они есть. Особенно в избытке.

— Если вы на мои намекаете, поскольку свои профукали, то они трудовые. Я их не краду и от налогов не увожу.

— Ну, это как посмотреть. Побасенки про жуликов и убийц продаются дороже, чем Толстой.

— Это вопрос рынка.

— Рынок, позволю вам заметить, безнравствен. Я в нем неплохо ориентируюсь.

Теперь подколола Василькова:

— Поэтому разорились?

— Нет. Я жертва других обстоятельств.

— Расскажите, если не жалко.

Гость безразлично пожал плечами.

— Пожалуйста. Обыденный сюжет. Сначала женился на хорошенькой студентке. Богатый папочка эксплуатировал на своей фирме мои мозги, капризная дочка — все остальное. Десять лет работал на износ. Первоначальный капитал сколотил, акций прикупил и решил слинять. По юношеской наивности думал, что отпустят. Нет, развели с адвокатами — раздели догола, умненько, по полной программе. А ведь я не неудачник и не дурак. Но опыта не было. Во второй раз вышло хуже: партнер, институтский друг, продал, тут никакой опыт не поможет. И любимая женщина ушла к нему — зачем ей банкрот? Но в чем вы правы абсолютно — деньгам нельзя молиться, и они не все решают.

Василькова испытующе глянула на собеседника и сказала раздумчиво:

— Деньги и счастье. Деньги и смерть. Что между ними общего? Деньги нужны как инструмент милосердия — вылечить, накормить, спасти, пока еще возможно. Дальше — они бессильны. Они — приправа к счастью, но не вместо него. Если счастье есть, оно всегда счастье, и всегда очень личное. Нет счастливых народов, но бывают счастливые люди, и то ненадолго. Деньги не прибавляют счастья, скорее наоборот, делают его уязвимее. Мы ищем причины войн, повальной коррупции, терроризма там, где их нет. Деньги или цена на нефть имеют к ним лишь косвенное отношение. Глобальные явления определяют не частности. Нашу цивилизацию накрыл системный кризис. Рухнули идеалы капитализма, социализма, формальной идеи народовластия. Прежние методы не действуют, старым истинам не верят, а новых нет. Устарели мораль, семья, разложение человеческой личности стало заметно невооруженным глазом. Знамя науки уходящей эпохи — анализ, а не синтез: расщепили все, что можно, до несуществующих размеров, но не могут создать простейшей живой молекулы. Следовательно, дух — не мистика, а реальность, между тем центр тяжести бытия переместился из духовной сферы в материальную. Бравируя реализмом, мы лишили мир таинственной прелести, вечной тайны. Но она никуда не делась, спряталась, ушла в немыслимую глубину. К тому же в России любые процессы всегда протекают острее. Мы — полигон для эксперимента Творца, поэтому первыми чувствуем погибель. Разве только согласиться с утверждением, что высшее призвание человека и человечества — сверхисторично. Иначе — хоть в петлю.

— Какие страшные слова.

— А жить не страшно?

— Нет. Противно, но не страшно.

— Потому что вы еще молоды и здоровы. Впрочем, у некоторых дар — видеть издалека. Пушкин с юности знал, что мир устроен отвратительно и не по нашему разуму. Философия, религия, творчество возникли ради одной-единственной цели — разгадать загадку, которой нет. К счастью, есть конец мира.

— Утешили.

Василькова не поняла, иронизирует гость или нет, и решила снизить накал страстей, чтобы не потерять собеседника.

— Не принимайте близко к сердцу. На нас с вами всего хватит. Жизнь коротка, а апокалипсис развивается медленно, я бы сказала — со вкусом.

Между тем Климов ни о каком сарказме не помышлял, ошеломленный содержанием разговора. В своей практической жизни, тесно связанной с величиной прибыли, он давно отвык от «проклятых вопросов» русской интеллигенции. Кому сегодня нужны ее проблемы, да и есть ли она сама — тончайший слой маслица в бутерброде? Вместо хлеба — обнищавший народ, а колбаска поверху — богатенькие буратины, которые и придают вкус ржаной основе. Колбаска жирная, масло уже, в общем, и не нужно, интеллигенция стала фикцией. А вот православие опять входит в моду. Именно в моду — он не верил этой массе внезапно прозревших.

Спросил осторожно:

— Апокалипсис упомянули. Может, и в Бога верите?

Не предполагал, что затрагивает звучащую струну, впрочем, у писательницы таких струн хватало. Она вдохновилась в очередной раз:

— Слишком плоский вопрос для такой сложной темы. Как бы ни показалось странным на первый взгляд, но новый уровень науки обусловливает новый взгляд на Творца. Сегодня астрономы доказали, что материя, из которой состоим мы и все нас окружающее, составляет лишь четыре процента от других видов материи. Существуют еще темная материя, темная энергия, черные дыры, кротовые норы, антивещество и так далее. Если мы — образ и подобие Бога, то Он состоит из той же материи, что и мы с вами. Но, возможно, это лишь одна Его ипостась, Он обнимает целую Вселенную и все виды материи, хотя теоретически разным материям должно соответствовать разное духовное содержание. Во всяком случае пришла пора писать Новейший Завет, менять философию, теософию и теологию, хотя преодолеть двухтысячелетнюю церковную традицию почти нереально. В общем, если Бог есть, то я его пока не нашла. Он не идет на контакт — я для него слишком мизерный объект, а он занят глобальными проектами. Думаю, контакта никогда и не будет, поскольку, скорее всего, Бог — наше внутреннее ощущение. Оно или есть, или его нет. Одни упорны в своем отрицании Бога, другие уверены в Его существовании. Наличие разных конфессий лишь отражает ограниченность человеческого мышления. Но все по-своему убедительны. Присоединяйтесь к любому.

— Я бы хотел к вам. И чем ближе, тем лучше, — сказал Климов, который устал слушать. Будто эта женщина десять лет сидела в одиночке и наконец получила аудиторию.

Он положил ладонь на круглое колено Васильковой, та подняла бровь, подумала и двумя пальцами вернула руку мужчины на прежнее место.

— Отчего вы сопротивляетесь? — спросил он подозрительно вяло.

— Пока еще не решила, какой в этом смысл.

— Нельзя ли на время стать просто телом, а не машинкой по производству мыслей, облеченных в слова?

Василькова где-то уже слышала подобное.

— Мое тело вряд ли будет вам интереснее, чем мои соображения. А по поводу веры поговорите с моей подружкой, она читает жития святых и подобную макулатуру — кстати, типичная масс-культура. Но Надя настоящая христианка, воцерковленная. Мы ведь страна крайностей: или все агрессивные атеисты, или толпой стоим со свечками. Это тоже хорошим не кончится. Лет через двадцать — тридцать Россию будут раздирать религиозные войны. Возьмите преступления на национальной почве — системный сигнал. Это не ошибка воспитания или политики: славянская раса вымирает, и сопротивление процессу идет на бессознательном уровне.

Василькова помолчала, покрутила стакан с розовой пенной смесью. Спросила с любопытством:

— Почему вы меня не опровергаете?

— А надо? Я не умею. Могу наблюдение.

— Гоните.

— Я всегда летаю, а тут так получилось — ехал в поезде, в литерном вагоне, разумеется: шелковые занавески, искусственные цветы на столиках, кофе в фарфоровых чашках. Ехал по самому центру России, по плодородному Черноземью, заметьте, про которое сказано: воткни оглоблю — вырастет дерево. Пейзаж однообразный, унылый, словно из черно-белых фильмов о войне с немцами, я даже своим глазам не поверил. На станциях бабы — в телогрейках, в домотканых платках, торгуют вареной картошкой с солеными огурцами, яблоками в ведрах, пепси-колой. И никакой тоски — в глазах тупая веселость, привычная забота о прокорме. Едем дальше — опять бабы, теперь в оранжевых жилетках, шпалы таскают. Словно советская власть и не кончалась. Когда им рожать?

— Да, Зиновьев прав, — вздохнула Василькова. — У нашей страны никогда не будет светлого будущего. И не только у нашей. Человечество перестало понимать, для чего существует, и погибнет от собственной глупости.

— А Зиновьев, он кто? — спросил бизнесмен, демонстрируя серость.

Рина улыбнулась: гость не знал модного философа, по происхождению русского, по национальности еврея, обосновавшегося в Германии, и нисколько не смущался своей неосведомленности. Непривычно для мужчин ее круга и так мило. Пожалуй, он вообще ни на кого из прежних не похож, и пока не ясно — хорошо оно или плохо. Василькова засмеялась, а Климов, получив характеристику Зиновьева, скривился:

— Эти всё знают. Свою богоизбранность разменяли на западный образ жизни. Что смешного, если теперь не евреи, а русские — первые в очереди на заклание?

Василькова вдруг опять стала серьезна.

— Ничего. Вопрос в том — спасется ли нами мир?

— Если всякая конкретная эпоха конечна, то, значит, имеет свой частный апокалипсис, но физическое время беспредельно. Это обнадеживает. — Он поднял стакан. — Ваш компот чертовски хорошо пьется.

— Ура! Выпьем и не будем плакаться друг другу в жилетку, потому что мы не жертвы, жертва — бомжиха с Большой Никитской. Это такие, как она, создавали богатства страны, которыми теперь пользуется новый класс имущих, а старых цинично вытолкнули на обочину подыхать. Мы же с вами кое-как приспособились и теперь должны собрать в кучку все силы и выпрыгнуть из нынешней жизни, из ничтожества литературы, из вашего грязного рынка, потому что это путь, который надо пройти, чтобы снова научиться доставать другую луну с другого неба.

Климов притих — то ли честно пытался проникнуть в смысл сказанного, то ли был сражен крепостью «компота». Глаза его осоловели. Однако писательница привыкла работать ночами, для нее время сна еще не наступило, и она решила взбодрить квелого мужчину.

— А знаете, вы чудесный собеседник! Как неожиданно обретаются единомышленники! Я давно такого не имела. Не припомню, когда меня понимали! — воскликнула Василькова с чувством и вдруг расстроилась: — Со стороны сложно увидеть, как мне плохо. Я одинока. Не потому, что это удел любого творца, а как-то глубже, трагичнее. В моем окружении свежие, искренние люди — редки. Вы показались интересным. Учтите, я говорю правду только по большим праздникам, это — правда, специальный концертный номер для вас. А вообще, писатель, по атрибуту, профессиональный лжец, потому что есть такой феномен — можете назвать его парадоксом: ложь всегда выглядит убедительнее правды. А поскольку человеческая природа вообще склонна к вранью, писателем быть несложно — на это способен каждый второй. Трудно быть хорошим писателем. Хороший я или плохой — не суть, главное, я выскочила из небытия и достигла всего, к чему стремилась, и даже большего. А хочется плакать. Обыкновенная несчастливая баба. Когда была бедной — не любили, потому что бедная, стала богатой — потому что богатая. Некрасивая! Так некрасивых большинство, если это жизнь, а не кино. Неужели во мне нельзя найти ничего, за что можно полюбить меня саму, а не эти треклятые деньги?

Климову сделалось жаль белобрысую даму. Лечь, что ли, с нею в постель, где обычно философские рассуждения благополучно заканчиваются? Но оставалось легкое ощущение, что его ведут. Страдала она всерьез или фантазировала?

— А я думал, вы счастливы.

Он пробовал почву, но не рассчитал, что чутье у Васильковой, как у спаниеля. К тому же она никогда не забывала, что быть до конца откровенной — непродуктивно.

— Счастье — понятие, а творчество — процесс: пока творите, вам хорошо, процесс закончился, и вы снова впадаете в отчаяние.

Хозяйка подняла на гостя затуманенные глаза и добавила проникновенно:

— Извините. Не хочу вас разжалобить или соблазнить. Просто иногда необходимо откровенно выговориться. Как выплакаться. Освободиться от темных назойливых образов из сна, от душевной боли.

— С вами многие хотели бы общаться.

— Но я не хочу. Интересные люди заняты собой и собственными проектами, а неинтересные только отнимают время. Подруги мои высказывания принимают с женским поправочным коэффициентом, что меня раздражает. Мы же ничем не связаны, с вами мне проще, не боюсь даже уточнить — хорошо.

— По вашему поведению не скажешь. Морочить голову вы мастер.

— Неблагодарный. В моих словах и поступках нет второго плана, а если и проскользнет — это только профессиональная привычка, от которой я сама устала. Здесь вы можете быть самим собой и чувствовать полную свободу. Внутри этого кирпичного забора все возможно и ничто не осуждается.

Лицо мужчины отразило скепсис.

— Не верите? — спросила писательница, мгновенно развязала пояс и сбросила канареечный халат.

6

— Ну вот, а ты боялась, — сказал интерн, задергивая молнию на брюках.

— Я не боялась.

— Да? Молодец. Понравилось?

— Не очень. Любопытно немного.

Интерн удивился:

— Какая-то ты чудная. Мне такие не попадались.

— А таких больше нет, — сказала Рина и громко засмеялась, некрасиво обнажая бледные десны.

Интерн вдруг занервничал.

— Ты, это, не особенно болтай. Поняла?

— Не-а, не поняла. Сейчас подол задеру и пойду по всем палатам показывать, как глобально я изменилась.

Она зажала бумажку с таблетками в кулаке и опустила в карман халата.

— Ну, мне пора.

— Двигай. Насчет беременности не беспокойся. Тебе на днях такую порцию «химии» впарят, что никакой зародыш не удержится, самой бы ноги не протянуть. А про болезнь — не переживай. После операции проживешь лет пять. Зачем тебе на такой срок две сиськи, одной обойдешься. Ваты в лифчик положишь. Резаных, без груди, много.

В порыве жалости он даже приобнял девушку за плечи. Она брезгливым движением сбросила с себя его руки.

— Я же сказала — таких нет.

Рина шла по больничному коридору уверенной походкой. Всего час назад она пугливо заглянула в кабинет ночного дежурного, чтобы попросить вторую таблетку транквилизатора. Скорее всего откажут. Но молодой врач-интерн проявил участие — он томился от скуки и боролся со сном, поэтому подробно расспросил пациентку, которой нужно было выговориться. Дурнушка расплакалась и все подробно рассказала.

После того, как ей объявили, что пункция из грудной железы положительная, стадия болезни вторая и операция будет радикальной, Рина не могла спать. Перед хирургией полагалось облучение, от него вылезут волосы, а после операции — курс химиотерапии, которая сделает из нее инвалида. Как только в палате выключали свет, Рину начинало трясти, руки леденели, воздух со свистом пробивался через бронхи.

О, наша жизнь! Непонятная, малосмысленная. Зачем ты дана? Много боли и пота, мало удовольствия. Почему человек создан так, что определяющим является физическая или душевная боль? Боль может унизить, превратить в животное, уничтожить как личность. И человек сопротивляется, строя жизнь таким образом, чтобы защититься от страданий. Рина вспомнила совсем маленькую девочку, которая сидела в очереди к врачу на коленях у матери и беспрерывно с надеждой повторяла: «Мне ведь не будет больно, правда?» Если первородный грех лежит в основе истории человечества, объясните в конце концов, что нужно сделать единожды, собрав мужество и сцепив зубы, чтобы его искупить. Но жестоко длить испытание страхом из поколения в поколение.

За время пребывания в онкологическом центре Рина насмотрелась, как рано или поздно все кончалось жуткими метастазами, невыносимыми страданиями, когда смерть становится желанным избавлением. Беспомощные люди рыдают, умоляют прекратить мучения! Но эвтаназия запрещена, обезболивающие уколы делают строго по расписанию. Наркотиков не хватает, человек кричит, проклиная род людской и этот недобрый мир, где его принудили появиться на свет. Он уже не молит, а ругает Бога, допускающего муки, ужаснее крестных.

Таблетки меняли ситуацию кардинально — Рина становилась хозяйкой собственной судьбы и арбитром своего предела. Теперь она не боялась ни боли, ни ошибок, ни тоски. Если сделается невмоготу, билет до нирваны уже оплачен. Но это на крайний, на последний случай. Имея такую защиту, можно и пожить, удовлетворить свою любознательность.

Она шла по длинному больничному коридору, выкрашенному масляной краской в цвет младенческого поноса, и нежно поглаживала в кармане бумажный пакетик. Будущее очистилось и более не страшило.

7

Климов обалдело уставился на обнаженное тело, достойное резца Праксителя. Более всего оно напоминало ему музейные статуи. Только от этой веяло живым теплом и тончайшим ароматом дорогой косметики, да лобок был подбрит по последней моде, заявленной «Плейбоем». Черт! Нельзя глаз оторвать! Он почувствовал настойчивое шевеление в чужих пижамных штанах, отчего покраснел, как мальчишка.

Между тем статуя подошла совсем близко и сказала без стеснения:

— Потрогайте грудь — одну, потом другую. Угадайте, какая искусственная? Да не бойтесь же!

— По мне, так обе хороши, — заявил ошеломленный Климов, на всякий случай слегка отклонился назад и только тогда коснулся бюста кончиками пальцев.

— Нет, вы пощупайте как следует, — настаивала хозяйка.

Ей подвернулся удобный случай проверить, на что ушли баснословные деньги. Как-то подруга Надя сказала укоризненно:

— Будешь последней дурой, если не вернешь себе нормальную внешность. Не представляю, как твои любовники терпят лифчики, заполненные пластиком?

— Героически. В зависимости от того, на какую сумму рассчитывают меня выставить.

— Зачем кому-то знать, что у тебя была операция? Пусть выражают свои чувства честно.

— Видишь ли, после того, как обнародованы мои миллионные доходы, я больше не верю в искренность окружающих мужчин с меньшим, чем у меня, капиталом. Это мерзко, но так. А толстосумам нужны молоденькие и хорошенькие. Увы, это не я.

Надя все-таки потащила подругу на консультацию и уговорила поехать в Штаты к знаменитому и очень дорогому хирургу, который, судя по официальным отзывам, творил чудеса. В чудеса за деньги Рина верила.

Пластическая операция по восстановлению давно утерянной молочной железы и удалению келоидных швов оказалась сложной, болезненной и проходила в несколько этапов. Рина была уже не рада, что согласилась. В конце концов, ее и за одну-то сиську хватали нечасто, зачем ей две? Но результат превзошел ожидания. Надя была в восторге, правда, Надя лицо заинтересованное. Почему бы не устроить настоящий экзамен?

— Давайте, давайте, — подбадривала хозяйка Климова.

Он все мялся:

— Мне ей-богу неловко. А вам? — спросил он наконец напрямик.

— Дорогой мой, это такая малость! Творчеством могут заниматься только люди нестыдливые. Искусство требует откровения гораздо большего, чем голое тело, искусство требует стриптиза души. По сравнению с тем, что можно прочесть в моих романах, это всего лишь эротическая шутка.

Климову надоело явное издевательство.

— Вы меня убедили. Что предпочитаете — нежность или грубую силу?

— Давайте, что есть. Мне нравится все настоящее.

Он резко наклонился, обеими руками крепко прихватил Василькову за талию и припал губами к соску. Она вскрикнула:

— Эй! Мы так не договаривались! Знаете, сколько это стоит?

— Я отработаю. И при чем тут договор? Может, я влюбился.

— Любовь?! Вот страшнейшее из слов. Его пора изъять из словарей, где оно неправильно толкуется, и оставить только в Евангелии.

— По-вашему, любви больше нет?

— По-моему, ее никогда не было, во всяком случае в общепринятом смысле. Или она случалась так редко, что превратилась в миф. Любовь — состояние духа, а не тела, к сексу и воспроизведению потомства имеет косвенное отношение: может совпадать, но, как правило, не совпадает. Если тянет с кем-то потрахаться и процесс приятен, это еще не любовь. Есть теория: единый перво-человек, андрогин, дева-юноша, целостный и бисексуальный, согрешил и оттого распался надвое, исказив образ Создателя, с которого был скопирован. Для любви нужно, чтобы обе половинки, затерянные в мироздании, нашли друг друга. Математическая вероятность встречи — со многими нулями после запятой.

Василькова облачилась в халат и рассмеялась:

— А все-таки я вас классно разыграла. Простите, это моя слабость.

Климов постарался не обидеться. В конце концов, зрелище того стоило. Сказал, чтобы сохранить достоинство:

— Вы меня заморочили своими речами. Я отношусь к тому редкому типу мужчин, которые клюют на интеллект.

— Даже не знала, что такие существуют! Интересно поковыряться в ваших мозгах, чтобы понять, как они устроены.

— Кто сказал, что мозги у мужчины в голове? Они между ног. На этом и поймал меня мой бывший партнер по бизнесу, подсунув красотку-секретаршу, которая работала на него.

— Вы молоды. Попробуйте начать все сначала.

Климов вздрогнул.

— Лучше умереть.

— Это серьезно?

— Более чем.

— Тогда у меня деловое предложение. Имеется яд. Я тоже давно хотела отринуть этот подлый мир, но в одиночку, представьте, трудно, а любителей не находилось. Вдвоем намного легче. Читали, как умер Ромен Роллан с супругой? Нет? Ну, о Ромео и Джульетте не знают только на острове Тамбукту! Я вас поэтому и подобрала, что надеялась на партнерство.

Климов невольно насторожился:

— Вы, помнится, что-то про отсутствие машины толковали.

— Поверили? Наивный. Да я в любую минуту могла высвистать своего шофера по мобильнику!

Она вздохнула и многозначительно замолчала. Кажется, убедила.

Климов нерешительно произнес:

— Ну, я — понятно: все потерял и разуверился в людях. А вас какая муха укусила? Модная писательница, даете интервью, по телевидению показывают…

Она усмехнулась:

— А как же. Тиражи миллионные — продать надо.

— Прошу извинить — я к поклонникам детективов не отношусь. Наверняка кого-то страшно интересует, какие типы клопов живут в пассажирских поездах. Меня эта тема не волнует. Детективы — жанр для тех, кому некуда девать время.

Писательница готова была оскорбиться:

— Вы вообще на книгочея не очень-то похожи.

— Зря обижаете. Вот недавно прочитал… Ну, такой кавказец, с бородкой. — Климов назвал сборник рассказов писателя, ставшего популярным после отъезда за рубеж. — Мне понравилось.

Василькова подсказала фамилию и скривилась, словно раскусила лимон.

— У меня от него голова болит. Мыслей много, а чувство отсутствует. Не резонирует. К тому же я завидую его махровому юмору. У меня такого нет. Точнее, у меня нет никакого. И не хватает нахальства вставлять анекдоты в текст.

— Поэтому пишете простенькие детективчики.

Она слегка разозлилась:

— А вы занимаетесь разбойным бизнесом.

— А вы чем?

— Я полномочный представитель кризиса в литературе, я та самая попса, которая захватила почти все сферы нынешней культуры. Цивилизация наступает, а культура не сопротивляется. Не чувствует опасности или не умеет.

— Вы против прогресса?

— Он в моем признании не нуждается, но что не всегда прогрессивен, это точно. Гильотина совершеннее топора палача, только ею тоже отрубают головы.

— Нельзя обвинять технику в безнравственности — она совершенно нейтральна, поверьте мне как технарю.

Болван. Василькова возмутилась не на шутку:

— Эта нейтральность существует только у вас в голове! На самом деле все, что придумано человеком, вовлечено в мир страстей еще на стадии производства. Нужно хотя бы пытаться мыслить общими категориями.

— Сдаюсь. Я перед вами первоклашка. Но, догадываюсь, собственные персонажи глубокой симпатии у вас тоже не вызывают.

— А кто вызывает? Может, ваша бывшая жена со своим папашкой или секретарша, которую вы укладывали на диван в обеденный перерыв? Есть еще институтский друг, обобравший вас до нитки, и меркантильная невеста. Или я? Да и вы. Мы что — лучше? Почему вам хочется чего-то идеального, чего нет в жизни? Меня только потому и читают, что герои — свои ребята и не надо напрягаться. Но в один прекрасный день — читать перестанут. Это произойдет, как лавина в горах, по тем же законам, по которым меняется мода. Степень развития человека делит время на эпохи. А время не ждет. Когда оно кого-нибудь ждало? Нужны новые лекала, а я уже начала повторяться. Пора заканчивать пляски жизни. К тому же я ужасно боюсь старости. Отвратительно! Мой папа умер, когда ему было за восемьдесят, не мог наклониться, чтобы почесать ногу. Представляете, какой удар по самолюбию?

— Но вы ведь ему чесали?

— Не очень охотно.

— Какая откровенность. Я польщен.

— И напрасно. Просто тянет обнажить потаенное, иначе скука заест.

— Самоубийство — грех, — привел Климов довод, как ему казалось, неопровержимый.

Василькова махнула рукой:

— Убийство тоже. Однако согласитесь, что далеко не всегда. Можно не только сочувствовать, даже оправдывать убийцу. Есть вещи более важные, чем личные грешки. Когда я прочитала Бердяева, мне многое стало понятней, хотя не легче, а даже страшнее. И только яд, который я ношу в кармане, создает иллюзию свободы от мерзостей жизни — всегда можно сбежать в никуда. Однако не буду обманывать — таблеткам тридцать лет. Химия. Черт ее знает, какие там реакции произошли. Никакой гарантии, что вы умрете, а я останусь. Или наоборот. Ну, как?

Климов устал, как собака, и странная болтовня ему надоела.

— Очень зыбко. Думаешь — свел счеты с жизнью, а очнешься в больнице с ведерным клистиром.

Ночь близилась к концу. Хотелось спать. Он сжал челюсти, удерживая зевок:

— Как вы можете так поздно ложиться?

— У меня страх перед стремительно бегущим временем: завтра наступит новый день, тот, который ближе к смерти. Не хочу. Мне утра не нужны. Пусть длится этот бесконечный день, пока меня не свалит с ног усталость или смерть. Но вы не ответили.

— Понимаете, — Климов наморщил лоб, — если уходить навсегда, то надо попрощаться с одним человеком. До женитьбы я встречался с женщиной, так, по глупости, и расстались давно, но у нас есть сын.

— Сын? Тогда вам ни в коем случае нельзя умирать! Сколько ему?

— Двенадцать. Почему вы так всполошились? Помнится, говорили, что не любите детей.

— Я многое говорю из того, чего говорить не следует. Посиделки закончены. Пора баиньки.

Мужчина попытался подняться и неожиданно обнаружил, что ноги его не держат. Это еще что за оказия? Так унизительно он себя не чувствовал, даже валяясь на тротуаре.

Писательница подставила гостю крепкое плечо, обняла за талию и повела наверх, в свою спальню, чертыхаясь на поворотах крутой лестницы. Зачем он ей нужен? Дважды банкрот, бездомный, с замашками приличного человека, не умеющего держать удар. Исчезающий вид. К счастью, она может позволить себе делать все, что хочет.

8

Василькова проснулась как всегда мгновенно и почувствовала приступ тошноты от быстроты перемещения из одного измерения в другое. В узком пространстве между явью и сном возникло навязчивое откровение — необязательность ее присутствия в этом мире. Ощущение было отчаянно острым. Его сменили плохие воспоминания, накопившиеся за всю жизнь, которые облюбовали именно эти первые минуты утра. Они собирались в одной точке, прокалывали грудь и разливались внутри горячей волной. Было очень больно. Зачем наше тело помнит то, что уже отринул разум?

Вчерашняя депрессия, из-за которой она разругалась с Глебом и собиралась покончить с собой, тоже благополучно пребывала на месте. Хотя Глеб — на самом деле ничтожество, жадное до денег. Творчески себя исчерпал, разменял талант на примитивные удовольствия и собирался поживиться за чужой счет. Ей он не подходит. Ей никто не подходит, и она никому не нужна, и коттедж с бассейном, музеем мамы и приютом для бездомных кошек, в который она вбухала все свое состояние, — на хер не нужен, а уж романы — тем более. Все тлен. Напиться бы! Счастливчики вокруг надираются, как свиньи, а ей нельзя: однажды удалось вылечиться от алкоголизма — это было чудовищно, и рисковать не хотелось.

Сон развеялся окончательно, и тут в сознании замелькало — текила, нищенка, ночной разговор на кухне. Василькова пошарила взглядом по необъятному ложу и обнаружила в нескольких метрах справа от себя мирно почивающего мужчину приятной наружности. Ах да! Очередное приключение. Ну что ж, для борьбы с плохим настроением все средства хороши. Недаром она вчера заснула без снотворного и спала, не просыпаясь, как обычно, по нескольку раз в холодном поту. Спасибо удаче, подсунувшей ей симпатягу, который еще и кумекает кое-что.

В соответствии с расписанием, работать она начнет сегодня в десять. Вечера, разумеется, не утра. За день надо прийти в форму и определиться с гостем. Собиралась подъехать Надя, но такой сценарий даже интереснее. Вдвоем им будет веселее. Погода отличная, бассейн, бадминтон, домашний кинотеатр, полный холодильник. Девочка сумеет попридержать мужика, чтобы не сбежал, пока она будет строчить очередной роман, сдача которого угрожающе приближалась. За неделю управится, остальное доделают без нее, тогда можно избавиться от Нади и поиграть в кошки-мышки с незадачливым бизнесменом — в принципе он не безнадежен. Или втроем устроить какое-нибудь нестандартное действо. Там видно будет.

Пока она принимала душ, Климов открыл сначала один глаз, потом другой, пытаясь сообразить, где находится. Но и сообразив, не понял, как угодил в чужую постель. На бодрое приветствие хозяйки улыбнулся настороженно.

— Не могу вспомнить, что было ночью. Чем вы меня напоили?

— Фирменным коктейлем на основе текилы. Пьется как водичка, действует как наркотик и располагает к откровениям. Рецепт одного бразильского криминалиста. Познакомились, когда меня переводили на португальский.

— Вам по вкусу?

— Красив по-южному, но не люблю усы, они колются.

— Я про коктейль. Редкостная дрянь.

— Не обратили внимания, что я пила из другого шейкера? Фруктовые соки.

— Считаете, так поступать порядочно?

— Давно себя не оцениваю — это делают критики.

— Вашу гремучую смесь дознаватели могут использовать как «эликсир правды». Наверняка вчера наболтал лишнего.

— Жалеете об откровенности?

— А она была?! О боже! Но хоть вел себя прилично?

— О да! Ругались, как попугай боцмана.

Климов рассыпался в извинениях, отметив про себя, что дамочка привирает, поскольку ни наяву, ни во сне не имел привычки употреблять ненормативную лексику. Это был тот редчайший случай, когда матерный язык вызывал у представителя мужского пола отвращение.

Василькова отмахнулась.

— Да ладно. Сколько не прислушивалась, ни одного нового слова не записала, хотя была внимательна.

В противоположность своему гостю, она пользовалась матом частенько — и по лагерной привычке, и просто находя его выразительным, а иногда незаменимым никакими литературными фигурами.

— Постараюсь вспомнить что-нибудь интересное в следующий раз, если дадите болтушку послабее, — сказал Климов.

— В этом доме вы слабостей не найдете. Зря потеряете время.

— Так, может, я тогда пойду? — вдруг спросил он в трусливом порыве, поскольку начинал смутно соображать, куда попал. Зачем связываться с непонятным? А непонятным для него здесь было все, и главное — эта женщина, которая привлекала и отталкивала с равной силой.

Василькова чуть не прикусила губу, но сдержалась.

— Да кто вас держит? Бедняжка. Не стоило вчера столько пить. Но нельзя же как свинья: поел, поспал в чужой кровати — и за дверь. Кто вас воспитывал?

— Бабушка, — непонятно с какой целью соврал Климов.

— Наверное, вы ее плохо слушали.

— Она умерла, когда мне было четыре года.

— Нормальному человеку этого времени хватило бы. В тюрьме за четыре года люди очень сильно меняются, — сказала Василькова и пояснила на всякий случай: — Я столько отчетов перечитала. Один знакомый мужик запустил в архив Мосгорсуда по уголовным делам. Жадный, блин, только за мзду.

Климов вздохнул и откинулся на подушки.

— Когда женщины ругаются, у меня сразу охота пропадает.

— Пропасть может лишь то, что было в наличии, а я ничего не почувствовала.

— А значит, все-таки хотели почувствовать?

— Какой смысл обсуждать упущенную возможность?

— А если она не совсем уж упущена?

— Не вижу вариантов.

— Странно для женщины с воображением.

— Не надо путать литературу с е…лей.

— Все! Я пошел.

Василькова разозлилась:

— Ну-ну! Только подальше. За ворота.

— За ворота не могу, я еще слишком слаб, — жалобно отозвался гость, вовремя спохватившись и вспомнив, что идти ему некуда.

— Тогда ступайте на кухню пить кофе. Я скоро присоединюсь.

Зазвонил телефон. Писательница лениво протянула руку и нажала на кнопку громкой связи.

— Алло! Не разбудил? — послышалось в микрофоне.

— Будем считать, что нет.

— Добрый день! Это Игорь Куделин. Для меня готова «рыба»?

— Пока нет.

— Побойтесь Бога — я не успею к сроку!

— Я боюсь только немощи. А не успеешь — не получишь денег. Все, Игорек.

И Василькова отключила телефон. Климов оживился:

— А, так значит, подмастерья все-таки в наличии имеются! Недаром я краем уха слышал — на вас работает свора борзописцев.

— Они у вас слишком большие. Уши. Древние говорили, что люди с большими ушами счастливчики и долгожители.

— Древние тоже могли ошибаться. А у вас какие?

Василькова подергала себя за бриллиантовую сережку:

— У меня маленькие. Что касается помощников… Вы верите, будто Роден собственными руками слепил все свои статуи? Боюсь польстить сравнением неутомимому московскому грузину, но он тоже неестественно плодовит. А творческие вещи вынашиваются, как дети. Прежде чем родить, их надо зачать и выносить, иначе получатся уродцы, раздражающие глаз. То, что модного скульптора показывают по телевидению в грязном переднике и с куском глины в руках, еще ни о чем не говорит или, напротив, говорит очень о многом. Желающих и даже умеющих творить — более чем достаточно, но рынок не способен переварить много имен. Просто моя работоспособность выходит за пределы журналистского воображения. Конечно, мне готовят кое-какие предварительные материалы, роются в архивах, сверяют, проверяют, копаются в справочниках и словарях, ищут синонимы, прописывают детали, несущественные эпизоды. Они талантливые ребята, часто намного талантливее меня, и я их люблю, поэтому даю заработать. Вот есть замечательный писатель-деревенщик Вася Репкин. Ну и кто его читает? Свои, вологодские, и критики — такие же никому неизвестные репкины. Его книги в столице и не издаются, и не продаются, живет случайными приработками, в безвестности. Типичная писательская судьба. Чтобы выбиться на мировой уровень, нужно быть упертым, как Джек Лондон или Хемингуэй. Но и среди гигантов мысли — больше никому неведомых, чем знаменитых. Случай поднял меня на высоту, которой я не заслуживаю, но молчу почтительно — нельзя выпендриваться перед судьбой. Вам, человеку постороннему, с литературной тусовкой не связанному, могу признаться — мне надоело писать! Выковыривать из себя ощущения, подыскивать нестандартные словечки и сравнения.

Василькова говорила доверительно, и Климов проникся сочувствием.

— Завяжите! Что вам, денег не хватит дожить в тепле?

— Я так устроена, что впечатления разорвут меня на части, если от них не избавиться. Моей жизнью давно управляет воображение. Оно не только не оставляет мне выбора, но внушает, что, работая над рукописью, я — нигде, я — никто, я — делаю, что хочу. Когда мыслишь напряженно, жизнь представляет интерес. К тому же есть обязательства! Чтобы их нарушить, нужно умереть, но вы же отказались, а без компании скучно. У меня пятилетний кабальный контракт с издательством — роман в месяц! Эти договоры вроде фаустовской сделки: пока не исполнишь, будешь жива. Хороший крючок для неустойчивой психики, не правда ли? Поэтому и деньги беру вперед. Если дают. И долги тоже есть. Уверяю, что трачу больше, чем зарабатываю. Конечно, не раздаю направо и налево. В основном брошенным детям и больным, тем, кто страдает больше меня. Но ведь раздаю. Чтобы не подкладывать свинью мифическим дальним родственникам, я все свое хозяйство завещала государству. Пусть поворачивается, а то отсидело задницу на теплой нефти.

— Предусмотрительно. А кошки?

Рина долго смеялась.

— Кошки — это сильный аргумент! Для них отдельные средства лежат в надежном банке на чужое имя. Но не возражаю, если животных усыпят и кремируют вместе с хозяйкой. В конце концов, они славно пожили. Знаете, у них маникюр!

— У котов?! Я себе никогда не делал.

— Потому что плебей.

— Потому что мужчина, — сказал Климов, одним махом пересек кроватное пространство и обнял Рину так крепко, что ей стало больно.

— Не распускайте руки!

— А ноги можно?

— Вы мне слишком нравитесь, чтобы начинать так быстро и скомкать всю красоту одним грубым движением.

— Ну, раз пока нельзя ничего, дайте хоть совет — как жить.

— Совет. Хитрец! Проще пустить вас под одеяло. У меня нет мудрости, только ощущения. Поезжайте в деревню, где остались одни старики и непаханые поля до горизонта, — у них и спросите. А я кто? Я — клоун, развлекающий городского жителя, уставшего от неразрешимых социальных проблем. Неужели вы думаете, мои басни будут читать бесхитростные люди, которые трудятся с утра до вечера?

— Ну, бесхитростных не осталось даже в тундре. Но слышал новую версию — слово спасет мир, как прежде, с тяжелой руки Достоевского, упрямо твердили, что мир спасет красота.

— К словам я отношусь скептически. Слова — по разным причинам — обман. Этот мир уже ничто не спасет.

— О чем бы мы ни говорили, вы возвращаетесь к апокалипсису. Так жить нельзя.

— А мне и не хочется.

— У вас депрессия.

— Точнее не скажешь.

— Есть верное лекарство. На себе испытал.

Писательница проявила готовность слушать.

— Нужно очень сильно вообразить одну из двух вещей, — убежденно продолжил Климов, — так сильно, чтобы аж затрясло. Ненависть или любовь.

Василькова разочарованно усмехнулась. Ни хрена себе! Но, когда выбора нет, попробовать можно. Для начала представила человека, которого ненавидела. Нет. Ненавидеть тяжело. Особенно, если это твой отец. Любить легче, по крайней мере естественнее. Лучше покопаться в смутных воспоминаниях радости. Но тоже не густо. Сказала по-детски жалобно:

— Меня и любили-то всего один раз.

— Один раз — это много, — серьезно отозвался Климов. — Воображайте.

И деликатно отвернулся, чтобы она могла сосредоточиться.

И Рина вспомнила. Зима, мороз, машина не заводилась, а такси поймать не удалось. Она едет с мужем в троллейбусе к его друзьям то ли на день рождения, то ли на вечеринку. Из кармана пальто у Валерия торчит серебряное горлышко бутылки шампанского, а у нее на коленях перевязанная бумажной бечевкой серая картонная коробка с тортом. Она сидит на переднем сиденье, а он стоит спиной к водительской кабине и смотрит на нее. Они только что вылезли из теплой постели, где занимались любовью, и им еще жарко, и еще не ушло ощущение совместного полета. Валера смотрит сияющими глазами, она видит, что нравится ему, и он нравится ей. Он засмеялся, и она тоже засмеялась. У него лицо некрасивое, со сломанным носом, и очень смешное, только глянуть — и сразу хочется улыбаться. Она его очень любит. Она счастлива, и он тоже, иначе не смотрел бы так, у всех на виду. Окна покрывал толстый слой инея, и они проехали свою остановку, а потом бежали, скользя по заснеженному тротуару в обратную сторону, и хохотали, а она все время видела перед собой этот взгляд, описать который не взялась бы и теперь, поднаторев в сравнениях. Просто сердце уходило в пятки и во рту пересыхало.

Познакомились они в магазине: Рина выбирала себе перчатки, а здоровый амбал с бритой головой на толстенной шее попросил совета — почему-то не у продавщицы, а у нее, — что подарить невесте. Тогда он впервые посмотрел на нее таким взглядом. Больше они не расставались, через три дня уже спали в одной постели, а через месяц поженились. Непонятно зачем. Возможно, он боялся ее потерять, возможно, и она боялась того же. Потом узнала, что ее муж — известный боксер в тяжелом весе, — ну, что ж, в конце концов, кто-то кому-то должен бить морду, если за это хорошо платят. А он с изумлением обнаружил, что жена — писательница, и пожал плечами: писательница, так писательница, тоже профессия, не хуже других, хотя платят мало. Собственно, обоим было все равно, поскольку их души признавали себя родственными независимо от внешних условий.

За то недолгое время, что они жили вместе, наверняка еще случались прекрасные мгновения, но ее память избирательно запечатлела как высший миг счастья именно этот зимний троллейбус. Воспоминаниями о нем она поддерживала себя, когда Валера после тяжелого нокаута попал в отделение неврологии городской больницы. Рина бросилась к заведующему: может, нужны редкие лекарства, особый уход? Милейший врач ее успокоил — абсолютно все необходимое есть и делается в соответствии с лечебным планом. В реанимацию никого не пускали, но нянечка, которой Рина совала в карман деньги, чтобы была повнимательнее к больному, уверяла, что мужчина уже встает с койки в туалет. И только когда дежурный врач по секрету посоветовала принести дорогие препараты, поскольку в наличии только традиционные, от которых проку мало, но сообщать об этом родственникам не полагается по инструкции минздрава, Рина прорвалась в палату интенсивной терапии. Валера лежал в блевотине, на мокрых простынях, почти без сознания. Фрукты, которые она ежедневно передавала, хранились в тумбочке, по ним деловито ползали тараканы. В тот же день она под письменную ответственность перевезла мужа домой, заложила в ломбарде шубу и пригласила частного врача, который начал интенсивное лечение. Вскоре Валера уже мог сидеть, однако лучше ему не стало, мозг стремительно превращался в желе.

Радостные картинки зимнего троллейбуса стали мутнеть, таять, как мираж, сквозь них все отчетливее и безжалостней проступала реальность. У мужа так сильно тряслась голова, что ложка стучала о зубы и еда текла по подбородку, по груди, на стол и колени. Потом, один за другим, начали отказывать все органы. Он мучился от боли, кричал по ночам и перестал вставать. Рине приходилось ворочать 130-килограммовое беспомощное тело по нескольку раз на день, менять памперсы, не спать ночами. Она отупела от усталости и забросила сочинительство. Иногда, в забытьи, ей мерещилось, как муж тянется к ней для поцелуя, глаза у него начинали блестеть, а губы вспухать. Очнувшись, Рина рычала, как зверь: человек, который лежал с нею рядом, ничем не напоминал прежнего Валерия. Будь он в светлой памяти, Рина предложила бы ему таблетку.

В то время у нее были две близкие подруги. Каждая замечательная на свой лад. Алина — бойкая радиожурналистка, для которой в принципе не существовало патовых ситуаций. Она с редким энтузиазмом бралась за любые, в том числе и моральные проблемы из чистого альтруизма.

— Ты знаешь — у меня всегда все схвачено. Есть уникальная возможность устроить твоего мужа в больницу для тяжелых на сколько хочешь, хоть навсегда. Двоюродный брат жены моего первого мужа служит охранником в хосписе, — сказала подруга, прикрывая рот рукой и закатывая выразительные глаза.

— Не шепчи, он все равно не слышит.

— Кто его разберет, — опасливо покосилась журналистка на огромное неподвижное тело. — Поправится — накостыляет.

— Не поправится.

— Тем более, пора наконец заняться собой и творчеством. Одному знакомому парню, режиссеру на телевидении, срочно нужен сценарист. Он о тебе уже знает. Если бы я умела писать, как ты, сама бы пошла. Очень перспективно.

— Пока Валера болен, я не могу его бросить, — возражала Рина.

— Ах, оставь эти мелодраматические сюжеты! Что значит бросить? Ему же ничего не нужно, только подтирать задницу. За деньги — желающих достаточно. Люди-то у нас сплошь бедные. Поверь, ты заработаешь в разы больше, чем заплатишь.

Рина поверила и прекратила знакомство с радикальной девицей.

Другая подруга — очень умная, хорошая и довольно известная поэтесса Катя Егорова. Настолько идеальная по своим человеческим качествам и взглядам, что Рина относилась к ней с некоторой опаской — вдруг рассеется словно туман? Вживую таких идеальных женщин просто не может быть. Но Катя была. В свое время она хлопотала за начинающую детективщицу и помогла найти первого издателя. Когда Валерий заболел, часто звонила, искренне сочувствовала, изредка забегала, доставала редкие лекарства. Спортсмен всегда лежал в свежей рубашке, умытый, надушенный. Голову с кружком лысины он привык брить, поэтому Рина и к этому приловчилась.

Как-то поэтесса в приливе восхищения сказала:

— Бедная моя, бедная, как же надо любить, чтобы нести такое бремя!

Катя была единомышленница и сверх того — радетельница, поэтому Рина призналась честно:

— Я его теперь не люблю. Считайте, что его как личности больше нет — что же здесь любить? Он больше не приносит мне радости. Да и супружеский долг — чушь собачья. Я делаю, потому что у него, кроме меня, никого нет. Обидно только, если это будет тянуться долго, а мне смертельно хочется писать.

С тех пор поэтесса не приходила и не звонила, из чего Рина сделала ряд выводов. Первый. Если правду мало кто смеет говорить, то еще меньше готовых ее слушать. Люди так устроены, что думают о себе лучше, чем есть на самом деле. Это такой массовый гипноз. Второй. Человек, который со стороны кажется идеальным, умеет хорошо и глубоко прятать свои недостатки не только от посторонних, но и от себя самого. Он привыкает к своему замечательному образу и довольству собой как к естественному состоянию и уже не только не хочет знать правды о себе, но и боится узнать что-нибудь недостойное о тех, с кем общается, словно недостатки других могут опорочить его самого.

Жертвоприношение продолжалось. Однажды, когда она обтирала мужа горячими махровыми салфетками, взгляд его на мгновение сделался осмысленным. «Я не хочу жить», — сказал бывший боксер и на следующий день, напрягая последние силы, умер. Пожалел ту, которую любил более себя.

Теоретические выводы мало смягчали потерю возлюбленного и обеих подруг. Хоронила Рина мужа почти в одиночестве, совсем не удивляясь, что друзья и коллеги по спортивному клубу успели его забыть, — ведь он болел больше года. Освободившись от забот сиделки, она снова начала бешено работать и на первый большой гонорар поставила Валере памятник — дорогой и красивый, из черного мрамора, с бронзовой боксерской перчаткой наверху вместо бюста. Но кладбище посещала редко, даже не каждый год. Вид этой ничтожной дани живого мертвому пробуждал в ней глубинную боль, она страдала от сознания, что муж придавлен нечеловеческой тяжестью дарственного камня. Не осталось ничего, что бы влекло ее к этому месту, но зимой, попадая в Москву из своей загородной резиденции, Рина часто просила шофера остановиться у троллейбусной остановки, вскакивала в промороженный салон, садилась у слепого белого окна. Она не ворошила прошлого, просто ехала, кутая лицо в теплый мех, и чувствовала себя вне времени и суеты текущей жизни, бездумно счастливой и трагически несчастной одновременно. Потом снова пересаживалась в теплый автомобиль и оборачивалась деловой женщиной, рассудочной и невозмутимой, которой некогда заниматься пустяками. Мало ли у кого что было, да сплыло.

Неужели все-таки было? Василькова заплакала, сначала тихо, потом неудержимо. Климов переполошился:

— Господи, что вы себе такое ужасное вообразили? Собирались же вспомнить что-нибудь приятное, связанное с любовью…

Она ответила, икая, сквозь слезы:

— Так живо представила себе нашу катастрофическую эпоху, войну конфессий, просто зла с добром, смерть культур и бесплодность, никомуненужность моих творческих потуг. Я не человек, я символ, типичный символ кризиса материального мира.

И слезы потекли ручьем с новой силой. Климов, чувствуя себя виноватым, обнял рыдающую женщину, нежно погладил по голове и поцеловал жидкие волосики. Она долго хлюпала носом, успокаиваясь, и наконец улыбнулась:

— А депрессия-то истекла вместе с соплями!

Он удивился успеху метода, который придумал всего несколько минут назад.

— Полегчало?

— Определенно. Только в ваш рецепт я бы внесла коррективу — вспоминать надо не счастье, а несчастье. Пустое — возвращаться сердцем к тому, что прошло, если оно не определяет твоей дальнейшей жизни. А если определяет — вообще гиблое дело. Жизнь не имеет привычки стоять на месте, она всегда другая, в другом состоянии.

Внизу раздался звук клаксона. Писательница мягко высвободилась из объятий утешителя, посмотрела в телеэкран на прикроватной тумбочке, щелкнула тумблером и сказала в домофон:

— Заезжай! — А гостю пояснила: — Сейчас я вас познакомлю с обаятельной блондинкой. Представляете, балерина, но совсем не дура! И зовут нормальным русским именем Надя. Правда, были поползновения переделаться в Норму, но я отсоветовала. Замечательная женщина, как я уже говорила, — моя лучшая подруга и ранняя пташка.

— Боюсь, не выдержу столько замечательных женщин сразу, — с сомнением произнес Климов. — Кстати, если мои ходики, спасенные вами от бомжихи, не врут — теперь полдень!

— О, Надя встает в восемь, а в десять уже разминается в театре у станка. Это мы с вами валяемся в постели, сколько хотим, и задирать ноги выше головы — не наше ремесло.

— А жаль, — буркнул гость между прочим. — Возможно, она легла не так поздно?

— Как сказать! Спектакль кончается в одиннадцать ночи, надо раздеться, снять грим, принять душ, добраться до дому — кордебалет не развозят на персональных авто. Хорошо, поклонник маленький «Ниссан» подарил. Деньги ей давать бесполезно — текут между пальцев.

— Поклонник — это любовник?

— Возможно — да, возможно — нет. В каждом профессиональном цехе свой лексикон.

Надя явилась прямо в спальню Васильковой, с размаху бросила лакированную сумочку на диван, нисколько не удивившись постороннему мужчине в постели подруги.

— У, совсем не дурен! — И протянула руку: — По имени Надежда!

Климов пожал тонкие птичьи пальцы с длиннющими разноцветными ноготками, украшенными мелкими стразами, но не поцеловал, а только галантно тряхнул густой шевелюрой:

— Наслышан!

— Уже? — Балерина повернулась к подруге и сказала с шутливым укором: — Ты опять все разболтала! У тебя словесное недержание. Так я никогда не научусь сочинять.

— Я рассказала совсем мало и правду. Почему бы тебе не придумать что-нибудь другое? И вообще — какие претензии? Каждый работает в своем жанре — я же не пытаюсь встать на пуанты. Кстати, как раз сегодня мне приснился левый сон: будто я собираюсь серьезно петь, что-то оперное, и жду прослушивания. Педагог по вокалу явилась ко мне домой — почему-то со своей старой мамой, большой, интеллигентной, молчаливо-дореволюционной — и сама села за рояль, а я не могу найти ноты. Шарю в шкафу за спиной у пианистки, толкаю ее, мешаю играть, но нот не нахожу. Отчаявшись, выбегаю в коридор с круглой печью-голландкой, как в коммунальной квартире моей молодости, и вижу — по всему дощатому полу разбросаны нотные листы, в которых копается старуха-мать, откуда-то тонкими струйками течет вода и бумага намокла, испачкалась, но моих нот все равно нет. Тут я проснулась в истерике.

— Напрасно, — сказала Надя, выбирая банан в вазе из прозрачного стекла. — Как ты помнишь всякую ерунду? Я все сны сразу забываю.

— Значит, в твоей голове нет мусора.

— Это сон о нереализованной мечте, — позволил себе вмешаться в разговор Климов.

По лицу Васильковой мелькнула тень, а Надя засмеялась и ткнула бананом в сторону гостя:

— Нереализованной? Оглянитесь вокруг и назовите, чего здесь нет, — я сама выдам вам премию!

— У тебя появились деньги? — спросила писательница.

— А как же. Выплатили отпускные за два месяца.

Василькова легко шлепнула себя ладонью по лбу:

— Совсем запамятовала — театральный сезон окончен!

— Да. Вчера последний спектакль. Открываемся сусанинскими лаптями, закрываемся блебедями, а получка мизерная — какие-то непонятные вычеты, на две чашки кофе в хорошем ресторане не хватит, поэтому планов никаких. Можешь использовать мою свободу в своих интересах.

— Я подумаю. Есть кое-какие идеи. А вы, молодой человек, отправляйтесь-ка в гостевые апартаменты этажом ниже. Нам нужно побыть наедине.

9

Наденька Суворина появилась в жизни писательницы Васильковой случайно. Однажды, листая прессу в поиске интересных сюжетов, она прочла, что молодая талантливая танцовщица, надежда Большого балета, попала с родителями в автомобильную катастрофу и, мало того что осталась круглой сиротой, серьезно сломала обе ноги. Чтобы девушка могла снова танцевать, нужна сложная операция в Германии и большие деньги. Писательница тут же перевела нужную сумму на указанный счет и просила никому не говорить, от кого. Потом навестила девушку в клинике, когда была на Франкфуртской книжной ярмарке, как бы нечаянно узнав о больной соотечественнице. За границей они познакомились, а позже, в Москве, сблизились. Большая разница в возрасте позволяла относиться к Наде по-матерински, но Василькова неожиданно обрела в ней подругу. Подруг у писательницы было не так уж и много, но после того, как она стала богатой, все они вдруг сделались не просто подругами, а близкими подругами, но эта — ближе других. Вообще другая. Своя. Не будучи даже единомышленницей, Надя вошла в душу Рины без всяких условий и оговорок. Любовь шла не от головы, а от сердца, где все необъяснимо — как возникает и почему проходит или не кончается никогда. Представить жизнь без Нади Василькова уже не могла.

После лечения сольные партии в театре Сувориной уже не доверяли, но в кордебалете оставили, и то с условием: если не справится, переведут в миманс. До несчастного случая она не успела высоко взлететь на качелях славы, потому и ударилась об действительность не смертельно: не сделалась ни злой, ни завистливой, ни раздражительной, старательно танцевала то, что поручали. Вообще, так происходит редко. Наверное, просто характер у нее от природы был веселый, неунывающий, а жизнь ее и прежде не слишком баловала — родители простые служащие, из провинции, вместо детства — труд до пота, до крови в атласных туфлях на ленточках. Иммунитет от одиночества и устойчивое знание, что надеяться надо в первую очередь на себя, Надя получила в балетном училище, где нравы довольно жесткие и не всякому по силам, но кто прошел эту школу, под внешним лоском сохранял крепкий стержень эгоизма. Поэтому, когда явилась Василькова, с ее вниманием и деньгами, самостоятельность девушки уже сформировалась. В глаза Надя называла писательницу дорогой подружкой, а за глаза — бабулькой и испытывала искреннюю привязанность, делая вид, что не знает имени своей благодетельницы, которое ей, конечно же, по секрету сообщили.

В Бога Надя верила с детства, никто ее не учил. В дортуаре, накрывшись с головой одеялом от множества любопытных глаз, молилась на ночь, чтобы близкие были здоровы и экзерсисы получались без помарок. Гибель родителей и болезнь приняла стойко, не обиделась, не разуверилась — значит, такая ей епитимья положена. В церковь ходила регулярно, причащалась, не курила и не ругалась матом, как Рина, хотя малоприличные театральные словечки себе позволяла. Посты балерине давались легко — она всю сознательную жизнь привычно голодала, но с темпераментом своим совладать не могла — ей нравились мужчины и вино, которого, благодаря тренированному вестибулярному аппарату, выпить могла порядочно. От тридцати двух фуэте голова у нее кружилась больше, чем от пары бутылок шампанского, выпитого без закуски (и так слишком много калорий). Приходилось чаще исповедоваться, замаливать грехи и придумывать для Бога оправдания, которые она обкатывала на подруге.

— Ах, Риночка, это делала не я, это мое противное тело, в которое иногда как-то незаметно заползает дьявол. Мой дьявол не очень злой, знает меру, причиняет удовольствия и неприятности только мне и не трогает окружающих. Поэтому я его терплю. Не хмурься! Жизнь нам дарована для любви и радости. Святой Августин сказал: всякий, кто ищет счастья — даже самым неправильным путем, — тот ищет Бога. А я очень хочу быть счастливой. И выпиваю немножко, потому что веселит и украшает будни, уже не говоря о праздниках. Порядка библейского не нарушаю: женатых не трогаю, никого не обманываю, на исповеди искренне каюсь. Хотя, если честно, заповеди во многом устарели. Кто не может убить, тот не убьет, а кто хочет — для того закона нет. Совместная жизнь мужчины и женщины, не освященная церковью или бумажкой из загса, не обязательно прелюбодеяние. Представления о добродетели изменились. Недаром Завет-то Ветхий, для язычников писан, когда убивали направо и налево за любой чих, а женщин рождалось меньше, чем мужчин.

— Нахваталась.

Надя захохотала:

— Но какие учителя! Меня ночью ногой пни, начну рассказывать, что нынешняя Россия переживает чужое историческое прошлое, которое многие страны уже изжили, а другие даже не нюхали, что культура всегда на виду, и кризис в ней заметнее, чем в других отраслях.

— Это все замечательно, но ты Бога уважаешь меньше, чем я, сомнительная атеистка. Как это понять?

— Ты что! Не так: перед Христом я преклоняюсь, а церковь просто не успевает за жизнью, вот я и приспосабливаюсь.

Надя была единственной, с кем Рина могла говорить свободно, почти как сама с собой. Надя болтливостью не страдала, а тактичностью напоминала Рине маму. В общем, писательница была в Надю пылко влюблена и не пыталась этого утаить, хотя и считала непедагогичным. Ощущение, что Надя — последнее прибежище ее мятущейся души, было настолько острым, что подобные воспитательные мелочи уже не волновали. Маленькую балеринку Рина воспринимала не только как подругу, но и как дочь. Последнее — тщательно скрывала, чтобы не подчеркивать собственный возраст. Профессия обязывала: для читателя молодая писательница интереснее, чем старая.

Когда женщины остались в спальне одни, Надя обняла Василькову и спросила озабоченно:

— Ты чего заплаканная? Мужик обидел? А на вид невредный.

— Меня обидишь! Меня, кроме меня самой, уже давно никто обидеть не может. Это я депрессию снимала слезами.

— А! — Надя доела банан и взялась за нектарин. — Наверное, нелегко — все иметь и больше ничего не хотеть. Или хотеть несбыточного. В детстве я просыпалась в нетопленом доме, без газа, горячей воды и туалета, хотя жили мы почти в центре города. Белье стирали вручную, каждый день терли на волнистых цинковых досках. Там и сейчас так живут, и никто не знает, что это за зверь — депрессия.

— Не в том дело. Конечно, творчество освободило меня от обыденности и физически, и психологически. Нам отмерено всего лишь мгновение, и тратить его на чистку сковороды — просто чудовищно. В микрокосмосе творца все интереснее, чем в прозе жизни, и я совсем не хочу его покидать ради приготовления макарон по-флотски. Женщины занимаются подобной дребеденью только потому, что ничего другого не умеют или нет денег на ресторан. Но, как ни парадоксально, по прошествии времени я поняла, что с удовольствием попробовала бы иной вариант, потому что несчастлива, хотя и успешна. Меня манит простая женская судьба.

— За чем дело стало? Детей, конечно, заводить поздновато, а в остальном — не все потеряно, — воскликнула Надя, но осеклась, сообразив, что сморозила глупость. — Извини. Этот, — она кивнула в сторону двери, — кажется, неплох. Есть в нем что-то порядочное даже на первый взгляд. И про сон он здорово сказал. Вдруг свой мужик, а, Рина?

— Откуда? Скорее, чужой.

— Надо прощупать. Приличные особи на дороге не валяются.

— Ну, щупай, только не очень напрягайся, а то у него синяки останутся. Смущает, что он моложе меня.

Надя даже фыркнула.

— Тоже мне препятствие! Легкий заусенец. Теперь мода на разницу в тридцать лет и более. Кстати, свадьба сильно обновит твой имидж! Тиражи взлетят!

— А издатели просто уписаются! — насмешливо добавила Василькова. — На днях из окна своего лимузина вижу: симпатичная молодая женщина катит по скверу малыша в коляске, рядом тащится муж-увалень в стоптанных кроссовках, явно с маленькой зарплатой и проходной комнатой у родителей. Предложи я обмен всего, что у нее есть, на все, что есть у меня, — материальное она схватит рефлекторно, но только в дополнение к своему личному счастью. А мое одиночество, моя рожа, мои ночные бдения над рукописями, нервное и умственное напряжение на грани срыва, издательские гонки — ей не надобны за все блага мира. А я ведь тоже, Наденька, была нормальной женщиной, пока жизнь не опрокинула меня на спинку. Как жука, который лапками машет, уже сил нет, а он все машет, машет, только перевернуться обратно не может.

— Ты никогда не рассказывала.

— И не расскажу. Противно. Недавно ездила в свой подшефный интернат, они заказали обувь. Очень мало — у многих нет ног. Большинство детей приспособились, очерствели, курят, танцуют на руках ночи напролет, а мой любимый мальчишечка — мужичок с ноготок, вместо ног две изуродованные лапки торчат откуда-то из попки — такой мягкий, душевный. Спрашиваю, чего ты хочешь? Может, компьютер? Нет, говорит, хочу увидеть сон: я стою на больших ногах рядом с мамой, и в руках у меня мобильник. Телефон я ему привезла, а ноги и семью вернуть не могу.

— Сходила бы в церковь, помолилась, причастилась. Вдруг полегчает?

— Не хочу. Церковь интерпретирует христианство, как религию искупления, а не любви. Грешны все, начиная от Адама с Евой и кончая новорожденным младенцем. Если не ты, так твои предки греховны. Из этого безумного круга нет выхода.

— Надо довериться Христу. Ничего не делается без Божьего Промысла. Мы созданы с целью, которой нам не дано постичь.

— Ты серьезно думаешь, что таких, как мы — уничтожающих природу, безжалостно обманывающих и убивающих друг друга, — мог придумать твой добрый Бог? Нет! Мы фантазия дьявола! У каждого живого и неживого объекта есть свой предел понимания. Нарушив его, объект перестает существовать. Камень можно расплавить, комара прихлопнуть, человека распять. Но это упреждение времени. Когда-нибудь камень станет песком, комар личинкой, человек умрет и превратится в прах. Но только у него есть лишняя извилина, чтобы задуматься — нельзя ли еще пожить в свое удовольствие, а лучше — вечно? Сам он этого воплотить не в состоянии, хотя и ищет пути постоянно, но придумать себе утешение может. Теперь главное — в утешение поверить. И чем нелепее и недоказуемее образ мечты, тем убедительнее. Итак, Бог готов. Хитрость и сила веры в том, что она исключает даже возможность анализа и аргументов.

— Вера — вне сущностного бытия, она область духа, который столь же непостижим, как сама вера.

— Может, ты и права. Вот я в Бога не верю, а где-то в глубине души все-таки надеюсь, что ОН есть. Живу, как хочу, сама определяю свою судьбу и расставаться с этим правом, оплаченным страданиями, не желаю. Но вдруг это не я хочу, а так все устроилось, чтобы именно так я хотела? Тогда почему мучительно сознаю свою утраченную целостность, когда расписываю страдания других? Теперь я нахожусь в параллельном мире, где материальные проблемы лишь виртуальные, о землянах пишу, как об инопланетянах, выдумывая им препятствия покруче, которые они должны с блеском преодолевать. Пишу красиво, похоже на настоящую жизнь, но это только поверхностные воспоминания. На самом деле я ничего не чувствую, и мои романы — не творчество, а ремесло.

— И как ты это определяешь?

— Очень просто. Они ни у кого не исторгают слез, даже у меня.

При всей откровенности Рина никогда не говорила подруге о рассказах, которые хранила в сейфе. Немного, десятка два, правда очень больших, скорее мини-романов, нестандартных по форме и структуре. Перечитывая их, она всегда плакала. Но от того ли, что они были так хороши? Издатели открещивались от нового, как от чумы: «Ну чего вам, Арина Владимировна, не хватает?» Боялись, упадет продажа миллионных тиражей разрекламированных романов. Дала почитать пару вещей знакомому критику, не очень известному, зато не болтливому. Он вернул рукописи, сказав, что или не дорос до такой литературы, или это мистификация. Не понял. Вот в ее серийных детективах присутствовала игра: она юлила, надевала маску, придумывала нереальные сюжеты. В рассказах присутствовала она сама, ее неприкрытая суть — не всегда красивая, но всегда правдивая, она жаждала раскрыть себя, свое постижение человека и Творца. Для начитанного глаза рассказы выглядели слишком наивными, даже фантастичными, потому что посвящены истинной и свободной любви. Никаких преступлений, сволочей и обманщиков, чистый полет к царству духа.

Неизвестно откуда возникнув, рассказы долго созревали, Рина их любовно обживала, и потом, уже написанные, они продолжали существовать в ней так живо, словно были частью ее нынешней жизни. Нередко, вне всякой связи, она вспоминала оттуда фразы, целые абзацы и диалоги. Потом проверяла по тексту — они совпадали полностью. Если приходилось наблюдать в жизни уже описанные ею события, узнавать уже изображенные характеры, Василькова мучительно страдала. Очень точно сказал вчерашний приблудный мужик: нереализованные мечты. Случайно угадал или прочувствовал?

Как большинство художников, Рина не была уверена в себе абсолютно, не взялась бы определить уровень своего таланта. Возможность того, что рассказы ее со временем устареют или вообще окажутся мыльным пузырем, в глубине души она не исключала, и эти терзания вливались в общую тайну творчества, увеличивая и без того невыносимое, хотя и сладкое бремя таланта. Напечатать рассказы теперь, за свои деньги, не позволяла профессиональная гордость. Тем более, что совсем не обязательно они разрешат ее сомнения, понравятся публике и разойдутся. Скорее, их не заметят — у подобной литературы узкий круг читателей со вкусом. Близких по духу вообще немного, и они не кучкуются. Свою нынешнюю аудиторию Василькова изучила хорошо — та же самая миллионная толпа, которая в оргазме заглатывает бесконечные концерты пошлого юмора и сомнительные музыкальные номера с дымом и фейерверками. Стандартный обыватель с усредненным восприятием был ей предельно ясен. Уютно устроившись в горизонтальном положении, открывает книгу давно знакомой, возможно даже любимой, писательницы в ожидании очередной веселенькой, не слишком хитрой шарады, а она вдруг тебя сучковатой дубиной действительности — бабах! — да по слабому месту, по голове! Кому захочется? Несовпадение с толпой — не обязательно есть гордыня. Это может быть духовное одиночество, привычка мыслить. И почему с некоторых пор избранность стала хулой? Если нет избранных, значит, уже не из кого выбирать. Она пыталась объяснить это критику, но увидела плоский взгляд.

— От скромности не умрете.

Пришлось отшутиться:

— О, это единственная болезнь, от которой действительно еще никто не скончался.

Так и лежали рассказы в сейфе, тревожа сны и вырастая в проблему: как и когда их выпустить в свет? И стоит ли вообще это делать? Оставалась малая надежда, что после ее смерти рассказы будут напечатаны и хоть в ком-то всколыхнут тоску по погибающей эпохе, желание новым творчеством оградить мир от скверны и сохранить для будущей радости. Но кто озаботится этим проектом? Своего духовного преемника Василькова не представляла. Ближе Нади у нее никого нет, но готова ли девочка к такой роли?

Вообще вопрос о завещании стоял мучительно остро. Если бы Надя действительно являлась ее дочерью, то получила бы наследство по закону, и Рина тут ни при чем, а так — придется выбирать. Василькова прожила не маленькую и не всегда сладкую жизнь, понимала, что от материальных благ может произойти больше зла, чем добра. В Наде отсутствует здоровый прагматизм. Девушка удачно маскировала, что крах балетной карьеры сменился у нее желанием преуспеть в обыденной жизни, заняв теплое местечко обеспеченной жены. Возможно, потом, когда она наберется опыта, то сможет сделать верный выбор и завести семью. Пока же — сплошное легкомыслие. Деньги, если появляются, тут же исчезают. У кордебалета, как у хористов, психология посредственности. Надя способна бросить работу, закрутиться в богемной суете, мужиков менять, пока не обдерут ее, как липку, или, хуже того, посадят на наркотики. И никакое церковное покаяние не поможет, не устоит Надин Бог против больших денег. Отписать ей тысяч пятьсот? Это ничего не решает. Скажет на похоронах — сквалыга. Да и кому остальное?

Необходимость выбора оставалась и смущала нравственной ответственностью.

10

Умывшись и побрившись, Климов осмотрел дом, насколько позволяли распахнутые двери. Закрытых он не касался. Ничего нового не заметил, кроме назойливого преобладания серо-голубого и сиреневого тонов. Что за странный вкус у дизайнера? Может, у хозяйки из-за этого депрессия? Стоило бы поменять колорит на теплый. Но его мнением пока не интересовались.

Кроме бесконечных полупустых полок с хозяйскими произведениями, в доме было много журнальных столиков из стекла, по ним разбросаны блокнотики или просто листочки и шариковые ручки стопками. Он понял их назначение позже: проходя мимо, Василькова часто что-то быстро записывала, вырывала листок и прятала в карман. Видимо, это как-то связано с работой над романами.

Комнаты первого этажа явно носили следы пребывания мужчины. Тут находились биллиардная, большой тренажерный зал со снарядами для занятий тяжелой атлетикой и накачки мышц, висела боксерская груша, к просторной сауне примыкал чайный зал с встроенной пивной бочкой. На территории имелся винный погребок, гараж на три машины со снегоходом в дальнем углу, просторный бассейн. Может, писательница, с ее феноменальной фигурой, завзятая спортсменка и сама толкает штангу?

Садовник еще не пришел, а кошки дрыхли. Климов порылся в пляжном шкафчике, выбрав среди шелковых халатов и новых, с бирками, плавок белые как наименее сексуальные. Приходили странные мысли — с какой целью хозяйка коттеджа все это здесь держит? Ах да, ведь бывают гости, они с собой купальные принадлежности не возят. Климов нырнул до самого голубого кафельного дна. Вода оказалась бодрящей, видно, вчера вечером поменяли — не успела нагреться. Он быстро замерз и решил пойти на кухню. К завтраку не звали, но, возможно, тут не принято бить в гонг. Так и с голоду помереть недолго.

Действительно, Василькова уже кончала пить свой кофе и жестом пригласила гостя присоединиться. Климов обрадовался, разрезал вдоль половину французского батона, проложил его толстым ломтем буженины с соленым огурцом и горчицей и принялся жевать. Проглотив пару сытных кусков, спросил:

— А ваша подруга где?

— Пошла в свою комнату: любит поспать — это ей не часто удается. Еще и помолиться надо — там у нее целый иконостас.

— Она так серьезно к этому относится?

— Возможно. Хотя охотно говорит на тему веры. Я этого не понимаю: ведь отношения с Богом даже более интимны, чем между мужчиной и женщиной.

Климов задумался, сказал осторожно:

— В вере вашей подруги есть какая-то странность. Какая — пока не знаю. Показушность? Бог для нее — лишь зонтик от дождя. Но это только интуиция, и, возможно, я не прав.

Василькова вдруг оживилась:

— Вы тоже заметили?! Я нисколько не осуждаю приверженность православию, мне даже нравится, потому что оберегает от многих вредных привычек, но ловлю себя на том, что все время проверяю — фальшивит она или нет? Хотя девочка распахнутая, не слишком глубокая, но не лукавая.

— Вы уверены?

— А вы нет? — вскинулась Василькова. — Меня даже пугает, как вы меня понимаете! Я вот смотрю в нее, как в прозрачное стекло, но иногда изображение искажается. Думаю, это от ревности — я ее обожаю. Да ешьте, ешьте, а то я как всегда дорвалась до болтовни.

Прихлебывая душистый кофе из пол-литровой фаянсовой кружки, Климов чуть не забыл свой вопрос, который вынес из прогулки по владениям писательницы:

— Красивый дом. Похоже, он строился в расчете и на мужчину тоже.

— Наблюдательный. Вы мне все больше нравитесь.

Гость насторожился:

— Надеюсь, это не опасно.

Она ответила уклончиво:

— Я тоже надеюсь.

— Судя по количеству мужских плавок в купальне, вы не так одиноки, как прикидываетесь. Богатая, модная и одинокая — прикольно!

Василькова посмотрела на него с сожалением.

— Одиночество не недостаток и не достоинство. Это состояние души. Каждая женщина мечтает иметь своего мужчину, хотя бы без штампа в паспорте. Даже когда она говорит «нет», то думает «да». Остальные — жертвы эмансипации и извращенки.

— Не берусь спорить. Вам виднее. Поэтому женщины пишут книги о женщинах? Им лучше удается изображение женских характеров. Я иногда читаю их только затем, чтобы знать, что они думают о мужчинах.

— Ничего хорошего. Но сама постановка вопроса ложная. Слышали байку? Когда у Книппер спросили, откуда Чехов так хорошо знает женскую душу, она ответила, что насчет женщин Антон Павлович на руку был нечист. Это широко распространенное заблуждение основано на завышенной оценке человеком собственной личности и знаний. Пол — слишком общее понятие, нет никакого специфического мужского или женского типа поведения — почитайте Владимира Соловьева «Смысл любви».

— Я не самоубийца, чтобы насиловать ничтожество собственного ума.

— Попробую объяснить популярно. Если индивидуум вам не тождествен, то и мотивы его поступков отличаются от ваших. Нельзя понять мужчину, исходя лишь из того, что вы сами мужчина. Писатели тоже не делятся на мужчин и женщин, а только на хороших и плохих. Писатель лепит характер героя и может даже не очень детально разбираться в его действиях, но если точно схватит доминирующие черты и сможет их мастерски описать — дело в шляпе и успех обеспечен. А кто автор — мужчина, женщина или трансвестит — не имеет ровным счетом никакого значения.

— Это положение относится и к любви?

— Совершенно. У человека все индивидуально. По мне, например, лучше любить, чем быть любимой. Одного из своих мужей я любила. Кажется, он меня тоже, но это вышло случайно и совсем необязательно.

— Любовь без взаимности неконструктивна.

Рина возмутилась:

— Механистическое построение мужского ума меня просто бесит! Поймите вы, упаковка для тестостерона! Любовью душа прирастает, делается шире. Только не надо рассматривать неразделенную любовь как несчастье или наказание. Она дар небес и искупление.

— Вчера вы утверждали, что любви нет вообще.

— Серьезно? Значит, у меня было плохое настроение. Или я так вчера думала, а сегодня думаю по-другому. Вас это шокирует? Привыкли строем ходить?

— Да нет, я обычно сам по себе.

— Вот и чудненько.

— Спасибо, узнал для себя много нового. А куда же делись ваши мужья, которые увлекались гантелями? Вы отпустили их на прогулку в лес? Только, пожалуйста, рассматривайте мой вопрос не как вторжение в сферу интимного, а в развитии вашей теории любви.

Василькова покачала головой:

— Наха-ал. Однако я сама начала, значит, мне и отдуваться. Итак, первого я потеряла где-то по дороге. Это неинтересно. О втором уже можно говорить.

— Сделайте милость.

— Как вы понимаете, все начинается с семьи. Родители закладывают в дитя свой опыт и понимание мироустройства, с чем потом ребенок всю дорогу будет бороться, потому что жить ему придется в другом времени. Девочка антропологически и социально связана с семьей крепче и дольше, чем мальчик, но и разрыв происходит резче. Мой папа — профессор, мама — завуч в школе. Представляете этот ужас? Они четко знали, как правильно воспитывать чадо, чтобы из него вырос достойный член общества (опустим, что оно было советское, поскольку это не существенно). Они не знали только, как сделать меня счастливой. В общем, косички, бантики, комсомол. Училась отлично и поступила на филфак. Брала интервью у известного футболиста, нападающего сборной, и мы друг другу понравились. Он научил меня непотребно ругаться и пить водку, интеллект, как у мериноса, но энергетика чудовищная — я просто с ума сходила и решила, что должна стать его женой. Нетрудно догадаться: если женщина захочет мужчину, ему не отвертеться. Тут мои родители встали в позу: а что вы хотите — профессорская семья, то да се, и вдруг — футболист! Папа сказал: «Нельзя одновременно одним и тем же местом думать и бить по мячу». Мама завопила: «Через мой труп!» Ну, труп, так труп, и мы с Алексеем поженились. Прекрасная пара. Я красотой не отличалась, а он вообще был образиной. Играл в сборной, ездил по всему миру. Слава, поклонницы. Жили мы в съемной квартире и, когда у него выпадало свободное время между матчами и сборами, в дым занимались сексом. В тридцать два года Леша повредил мениск и получил жалкий пенсион, которого хватало на три дня. Папа оказался прав — все время стучать по голове даже мячом — это даром не проходит. Как только он засел дома, оказалось, нам не о чем разговаривать. Правда, он любил рассказы Чехова, читал их по многу раз, словно страдал выпадением памяти, любил приводить мне цитаты и хохотал до слез.

— Так это же прекрасно!

— Но не в таких количествах и не одно и то же! Я ему посоветовала для разнообразия почитать «Чайку». И знаете, что он мне ответил? «Я пьес не люблю, потому что не понимаю».

— Ему не откажешь в логике. Я пьесы Чехова тоже не люблю, хотя, мне кажется, понимаю. А о футболе почему не беседовали?

— Футбола я не терплю, к тому же у него появилась зависть к молодым футболистам, он всех обзывал недоносками. Меня как раз начали печатать и даже хвалить, и это его тоже раздражало. Еще он ужасно много ел и растолстел до невероятных размеров. Из-за зверского аппетита ни минуты не мог ждать следующего блюда, кричал: «Поставь на стол все сразу — первое, второе и третье!» Мне надоело, я ему отвечаю: «Может, заведем свиное корыто?» Он не понял. Я разозлилась: зачем мне нужен срун и пердун на иждивении? Только намылилась с ним разбежаться, как он взял и помер. Апоплексический удар. Повезло. И я обзавелась новым мужиком — таким нежным и субтильным, что поначалу контраст меня просто очаровал. Заботлив и предан до тошноты, провожает и встречает на машине. Сам ходит в магазины, готовит, гладит мне юбки, массирует больную спину. Интеллигент в третьем колене, даже немного заикается. Все глупейшие ситуации были его: он оказывал помощь, когда его не просили, делал замечания, если слышал оскорбительные слова в чей-то адрес, заступался за женщин, даже пьяных, и за это его нередко били. Однажды возвращаюсь с презентации на такси: любезный друг почему-то за мной не приехал, а я весь день на шпильках, поясница разламывается. Встречает в дверях: нос сломан, из ноздрей, как клыки у моржа, торчат две окровавленные турунды, на плечах одеяло — его трясет крупная дрожь. Опять ввязался в какую-то потасовку. Я, как была — в пальто, шляпке и сапогах, — прошла в спальню, рухнула на кровать и закрыла глаза. Открываю: надо мною нависла огромная тень. Побитый морж спрашивает гундосо: «З-з-айчик м-мой! Что, с-с-спинка болит?» Жизнь сильно попахивала трагикомедией. В тот же день я вернулась к родителям, в свою комнату на Котельнической, в особую мещанско-советскую среду, от которой порядком отвыкла. Отец, несмотря на погоны с тремя звездами, по-военному туповат, мать ему смотрит в рот и считает гением, что недалеко от истины, если сравнивать с нею. Раньше, когда я бегала по редакциям газет и журналов, они меня кое-как терпели, но дочь, которая спит до двенадцати, пьет кофе в постели и, не умывшись, начинает сочинять роман, выглядела в их глазах социальной уродкой. Я перестала с ними общаться, опять сняла комнату и избавилась от родственных объятий раз и навсегда. Вы не представляете, какое облегчение! Следующих мужчин, которые нахально пытались встроиться в мою уже обеспеченную жизнь, я периодически выставляла. Но лучшие всегда уходили сами.

— Отчего? Они же, наверное, любили вас.

— Случалось и любили. Но каждый любит в другом прежде всего себя. Не в эгоистическом смысле, а в хорошем. Им делалось скучно, когда они понимали, что я ищу себя только в себе, а не в них. Мне самой с собой никогда скучно не было. Так и разбегались. А жаль. Особенно третьего мужа, армянина.

— Четвертого.

— Какая разница? Он жил в своем мире: историк, археолог, специализировался на римском императоре Траяне из династии Антонинов. Для него мои закорючки ничего не значили, и он потерял папку с новым романом — оригиналы вместе с копиями. Все!

— Из-за этого можно расстаться?

— За это можно убить. Талантливая нация, и очень сильно развит инстинкт отцовства. Оказался намного умнее меня. Когда я родила сына, возиться с ним было некогда — у меня как раз появилась куча договоров, нужно было ковать железо, пока горячо. Семья сильно мешала. Муж и говорит перед разводом: «Пусть до школы мальчик живет у меня, а потом — на твое усмотрение». Я сразу согласилась, муж к сыну относился очень нежно, значит, ребенок в хороших руках, а мне потом со взрослым управляться будет легче, тем более я смогу предоставить ему любые возможности. Понимаете, да? Я тогда не догадывалась, что почти взрослый сын не захочет ко мне переезжать. Меня он не знает, а отца любит, к тому же там была девчонка-нянька, которую мальчик называл мамой. Глупая, молодая, дом ведет, всему подчиняется, каждый чих бросается исполнять. Против таких аргументов я со своими бумажными делами, презентациями, поездками не тянула. Вот муж на этой домработнице и женился. Мужчина никогда не бросает жену, не подготовив плацдарма. Самое обидное — потеря сына. Но, если честно, я давно отвыкла от ответственности за кого-то другого. Ребенку нужно время уделять, воспитывать, ходить в зоопарк, проверять тетрадки. Зачем мне эта дырка в голове, забитой творческими планами?

— Вы не такая циничная, как себя расписываете.

Василькова остановилась, словно с разбега.

— Ну, не такая. Вам легче?

— Представьте себе — да.

Женщина отвернулась к окну и стала смотреть на лужайку перед домом. Ее спина была нежной и говорящей. Климов не сомневался — она думает о нем, даже дышать старался тихо, чтобы не мешать. Ждал, когда она обернется и скажет что-то важное. Третьего дня он все потерял, что имел, но внезапно перестал чувствовать пустоту, словно в нем чего-то прибыло. Он готов ее слушать, готов слушать долго, всю жизнь. Сейчас она подаст ему знак, и все решится. Как — он не знал, знал лишь, что будет хорошо. Он снова полон сил и готов к свершениям. Время текло осязаемо и, казалось, шло к развязке.

Наконец Василькова повернулась, и он с облегчением прочел на ее побледневшем лице смятение.

11

Трепетную тишину разорвали бравурные звуки «Турецкого марша». Рина вздрогнула, словно спускаясь с небес на землю, вынула из кармана и приложила к уху светящийся мобильный телефон. Разговор быстро стер выражение душевного волнения и сделал ее облик жестким. Пока писательница шла мимо Климова в другую комнату, он невольно услышал знакомый голос.

— Матушка-кормилица! Извините, опоздал! — кричал абонент. — Но не журите — я ваш верный пес!

— Вы шут гороховый, — отрезала Василькова.

— Опять-таки ваш. И пунктуален, как король. Понимаете, алкаши дросселя на железной дороге поснимали…

— Дроссели, — машинально поправила Василькова.

— …Вот поезд почти час под Торжком и простоял.

Писательница закрыла за собой дверь, и продолжения разговора Климов не слышал. Минут через двадцать она вернулась в кухню, нисколько не удивляясь, что ее ждут, села и нахмурилась.

— Не люблю, когда держат за дурочку. Определенно, юрист водит меня за нос, но доказать не могу и разбираться с ним некогда. Вертится, как грешник на сковороде, сыплет шутками и пытается диктовать мне условия, ссылаясь на законы, которых я не знаю. Приняв его предложения, наверняка наделаю глупостей!

— Откажитесь.

— Заманчиво.

— Тогда соглашайтесь.

— Ну, уж извините, я сирота, сделала себя собственными руками и не желаю, чтобы какое-то ничтожество все разрушило.

— Сирота? — невольно удивился Климов. — У вас же мама учительница и папа профессор. Или генерал?

Василькова отмахнулась от него, как от назойливой мухи.

— Какая разница? Разве нельзя быть сиротой при живых родителях? И вообще, не о том речь! В конце концов, вы можете по-дружески помочь?

— Если я заслужил звание друга, то лягу костьми. Только поясните суть.

— Суть в том, что не хочу продлевать старый договор со своими прижимистыми детективщиками, а без лишнего шума заключить новый, с молодым издательским домом в Петербурге. Чуть меньше денег, зато больше свободы. Хотя бы четыре-шесть романов в год, но не двенадцать же! Как утверждал мой юрист, все улажено, осталось подписать. И вдруг он привозит мне отказ! Прежнее издательство как-то прознало о моих намерениях и потребовало огромной неустойки, якобы в договоре есть на этот счет какие-то оговорки. Ни у молодого издательства, ни у меня сейчас таких свободных денег нет. Юрист предлагает вложиться под будущий гонорар то ли в ресторан при казино, то ли в казино при ресторане, где у него свои люди. Доходы какие-то баснословные, и тогда я свободна. Но подозреваю, тут кроется подвох и влипнуть можно по-крупному. Что вы об этом думаете?

— Фамилия юриста, случайно, не Барчевский?

Рина не просто удивилась, скорее испугалась:

— Откуда вы знаете?

— Голос знаком. А зовут Леон. Его родной братец Михаил помогал моему партнеру меня обмануть и обобрать.

— Шутите. Таких совпадений не бывает.

— К сожалению, паршивых людей достаточно, а лопухов вроде нас с вами еще больше. Полагаю, он вас предал.

— Каким образом?

— Продал проект ваших намерений нынешнему издателю, часть денег положил себе в карман, остальные дал петербургскому издателю за отказ или устроил ему несколько не слишком важных, но заманчивых для новичка договоров, а может, и шантажировал. Способов много.

Рина скрипнула зубами.

— Точно! То-то он юлил и тянул время! Найти сейчас другого издателя я уже не успею, старый договор придется продлить. Однако эту сволочь выгоню к едрене фене!

Климов поморщился, но от замечания удержался.

— Только не объясняйте ему — за что, и нового юриста проверяйте у прежних клиентов. Договор заключайте не далее чем на год, а за это время что-нибудь подыщете. У вас есть агент или секретарь?

— Секретарь работает на дому: сортирует корреспонденцию, звонки, выполняет мелкие поручения. Роль литературного агента взялся выполнять Барчевский.

— Жаден. Жадные всегда потенциальные предатели.

— Тоже мне прорицатель! Как же вы своих-то подонков проглядели?

— Со стороны всегда виднее. К тому же теперь у меня есть опыт.

— Эта гадина Леон ждет меня в юридической консультации. Кстати, его начальство сейчас на месте. Ну, он получит по свиному рылу, а контора возместит мне моральный ущерб, иначе я так ославлю их в прессе, что клиенты будут обходить этот адрес за версту. Едем быстрее! — решительно скомандовала Василькова и, спохватившись, изменила тон: — Пожалуйста! Мне нужна моральная поддержка.

Разве он имел право отказать, хотя, судя по боевому настрою писательницы, помощь понадобится скорее Барчевскому.

Василькова вырядилась в ковбойский костюм из замши песочного цвета, который опять ей не шел, но на сей раз Климов промолчал, к тому же она нравилась ему другим — энергией, жесткой стойкой и готовностью к борьбе. Сама вывела из гаража серебристую «Тойоту», с места взяла так лихо, что пассажир невольно накинул ремень безопасности.

— Ездите отлично, спиртного в рот не берете. Зачем шофера держите?

— На всякий пожарный. Случается, голова болит или едешь на представительный форум, на прием в посольство, где твой номер машины вызывают к подъезду по радио. А вообще-то я не только кручу баранку, но и в механике разбираюсь прилично — два года шоферила на стареньком грузовичке, развозила по небольшому городку молоко от совхоза «Россия» — был в девяностые на Алтае такой осколок социализма, потом благополучно издох, задушило пойло в бумажных пакетах, восстановленное из сухого импортного порошка. А у нас, — Василькова нежно вздохнула, — прямо из-под коровки, четыре с половиной процента жирности, по бросовой цене. Иногда бензин и ремонт таратайки не окупался, но пытались сохранить хозяйство и рабочих. Не потянули. Налоги, дороги, старое железо. Совхоз распустили, коровушек отогнали на бойню, мужики запили, бабы закручинились. Жальче всего детей. Событие под копирку.

Климов с сомнением посмотрел на холеные руки Васильковой. Как она сумела перехватить этот взгляд, лихо обгоняя машины справа и слева, он не понял, но услышал:

— Вы на мои ухоженные пальчики с маникюром не смотрите, это дело наживное. Вот я раз в темное время на проселке застряла, бак с молоком пустой, деньги совхозные под сиденьем лежат, а тут два мужика, не то чтобы профессиональные грабители, но нынче ведь и за бутылку убить могут. Орут: «Выкладывай заработок!» Щас я вам выложу! Одного гаечным ключом огрела, другому ногой специальным приемом в зубы дала. Потом веток нарубила, под колеса набросала, сцепление отжала. Когда из лужи на полном ходу выскочила, парочка все еще в отключке валялась.

«Опять сочиняет», — подумал Климов, но история ему понравилась.

Как ни странно, на встречу с юристами Василькова своего нового знакомого не взяла.

— Посидите в машине — я быстро.

Вид у нее был решительный. Осталось подчиниться, и он подчинился: это ведь такое дело — главное, начать, и однажды проснешься в наручниках.

Василькова долго не возвращалась. После полутора часов ожидания бывший бизнесмен созрел. «Она меня держит за идиота. Собачка для сопровождения и живой диктофон, с которым удобно упражняться в проведении дебатов и оттачивать сочинительское мастерство. Если я ей нужен, то она мне — нет».

Климов вышел из салона, зло хлопнув дверью, но замок оказался электронным, и машина не закрылась. Ключи же предусмотрительная водительница унесла с собой. Бросить дорогую иномарку открытой на многолюдной Маросейке человеку с именем английского короля показалось непорядочным. «Чертова баба!» — выругался он так страшно, как только умел, и облегчил душу. Ладно, сейчас она явится, они распрощаются, и он пойдет в ломбард закладывать часы, а там видно будет. Мужчина нервно топтался возле машины, заложив руки в карманы и рассматривая прохожих. Уличный шум заглушил шаги писательницы, которая буквально бросилась сзади Климову на шею.

— Я ваша должница на веки! Благодаря сведениям от вас и подсказке, так их уделала! К тому же заставила подписать дополнение к договору: если я в течение ближайшего полугода покину бренный мир, они одноразово выплатят наследнику гонорары за все еще не написанные романы — бешеная сумма, которую издательство не потянет!

— Но вы же не собираетесь умирать только ради того, чтобы сделать их банкротами!

— Естественно, нет. И они это тоже понимают, но от жадности не в состоянии сообразить, зачем я так делаю. А мне нужно бесспорное доказательство корысти, когда я начну против них судебный процесс, — там много разного накопилось, всякие бесконтрольные допечатки тиражей, левые зарубежные издания, сокрытие истинной прибыли. А под долгосрочные контракты, оказывается, этот хмырь Лион издательству даже справки у моего врача покупал — иначе кто рискнет объявить сериал в полсотни романов, да еще с большим авансом? Он и на страховку жизни меня недавно уговорил. В общем, обложил со всех сторон, держал все нити в руках и меня контролировал, как паук муху. Видно, имел хороший навар. Уволила субчика. У-у-ух, как он сопротивлялся! За разглашение авторской тайны и использование ее в личных интересах заплатит мне штраф из собственного кармана, иначе у него отберут лицензию! Начальник адвокатского бюро оказался не в курсе его грязных делишек.

— А вы уверены, что раскрыли все махинации Барчевского до конца? Он любит многоходовые варианты.

Василькова была слишком возбуждена, чтобы прислушаться к предостережению.

— Едем в ресторан обедать — надо отметить победу!

Такому напору Климов противостоять не мог.

— Только не в ЦДЛ, там меня каждая собака знает, — сказала писательница, ловко выруливая со стоянки.

— Боитесь засветиться с новым кавалером? — попытался он взять хоть какой-нибудь реванш.

— Господь с вами! Такого мужика впору носить на шее, как украшение. Просто в ресторане «Сыр» готовят искуснее. Хочется чего-нибудь заковыристого.

— Наймите хорошего повара, он каждый день будет преподносить сюрпризы.

— Дорого.

— Деньги не любите, а считать умеете.

— Кто вам сказал, что не люблю? Не ценю. Но главное, стараюсь свести до минимума общение с людьми, которые от меня зависят. Возможность повелевать пробуждает дурные наклонности. Один философ сказал: «Господство человека над человеком всегда обнаруживает власть зверя». Не люблю отбирать свободу у других, она мне все равно не пригодится. Свобода у каждого своя.

— Поэтому не держите агента. А как насчет любовника? — неожиданно спросил Климов и сразу пожалел.

— Любовник может выскочить на моем теле только неожиданно, как фурункул. Если прижмет, предпочитаю зигзаги на стороне. В сексе любители даже приятнее, а вот еду должны готовить профессионалы, для них — это творческий акт, поэтому, когда есть время, я посещаю рестораны.

— А кто должен мыть полы и сортиры?

— Тот, кто больше ни на что не способен или кому не повезло в жизни.

— У вас стройная философия. В ней есть что-то от фашизма.

— Что именно?

— Неуважение к достоинству личности.

— А говорите, не читали Бердяева.

— Не читал.

— Неужели сами придумали?

— Чтобы хорошо относиться к людям, не надо руководствоваться философскими сочинениями.

— Какой способный. Может, нанять вас в пресс-секретари?

— Не надо. Я не умею подчиняться.

— Личность и свободу уважаю и совсем не презираю нетворческий труд, но для меня лично — это тоска, отдаляющая от смысла жизни.

— Вы заняты его поиском, как какая-нибудь гимназистка. И бесплодный опыт предшественников не смущает?

— Достоевского точно не смущал, а он умнее нас с вами, взятых вместе. Знаю, что истина мне не откроется никогда, но не могу остановиться. Каждый должен пройти свой путь.

Похоже, Климов тоже не мог унять свои желания, хотя и совсем иного характера. Он так и не поборол досады на Барчевского, так некстати вторгшегося своим звонком в решение его судьбы, которая собиралась повернуться в более приятную сторону. Впрочем, теперь ему уже казалось, что звонок был к месту. Никаких серьезных отношений с этой женщиной быть просто не может. Тут театр, игра: то натягивают поводок до удушья, то отпускают — беги подальше.

На обратном пути, после полбутылки «Бургундского», он набрался храбрости и приобнял Василькову. Она улыбнулась.

— Надеетесь меня поиметь?

— Нет. Я только хочу равенства, поскольку вы меня уже имеете.

Не отрывая глаз от дороги, она наклонилась влево и поцеловала его пальцы на своем плече. Климов подумал, что это можно расценить как угодно: как аванс или как выражение дружбы, как благодарность за то, что он сказал что-то, что ей понравилось. А вдруг?.. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение. Никаких вдруг! Хозяйский поцелуй испортил ему настроение. Климов убрал руку.

Они вернулись в коттедж под вечер. Надя лежала на диване перед телевизором, ела виноград и завороженно следила за каким-то соревновательным шоу. Помахала рукой, скорее предостерегающе, чем приветственно: не мешайте, очень важный момент!

Василькова, проходя мимо нее, бросила:

— Я пошла работать. Неделю минимум ни для кого недоступна. А вы с Эдуардом развлекайтесь, как сумеете. Можете ходить в лес, ездить в Москву — я охрану предупрежу.

Климов, вопреки тому, что решил в машине, устремился за хозяйкой. Он измучился, пытаясь себя понять, не говоря уже о ней, и в конце концов оставил бесполезное занятие. Рина шла по лестнице впереди, он сзади. Глядя на икры точеных женских ног, Климов гадал: позовут его или не позовут в комнату с кроватью три на четыре? Сердце билось учащенно. Почему он все время ждет дирижерской отмашки, почему самому не проявить инициативу, сказать, что… Или не говорить, а сразу поцеловать смертельным поцелуем, после которого земля и небо меняются местами. Но в нем трепетало опасение, что можно что-то сломать и случится непоправимое.

Василькова поднималась не спеша, горячей спиной зная, что сейчас Климов обнимет ее и эти шутливые качели соперничества, за которыми смущенно притаилась серьезность чувств, наконец перестанут то взлетать ввысь, захватывая дух, то опускаться в исходную точку. Но мужчина медлил, спина остывала. Значит, она все выдумала, и про себя тоже. Старая недостойная женщина, ожидающая мужского снисхождения. Оно ей нужно?

На площадке второго этажа Рина остановилась и произнесла жестко:

— Спать будем врозь.

Климов вздрогнул, словно получил пощечину. Вопреки сомнениям, он уже приготовился сделать шаг навстречу и теперь только сумел обронить:

— Странная вы женщина.

— Да, — нахмурилась она. — Таких больше нет. Не ходите за мной — я себе не верю.

— А мне?

— Я же говорила, что для меня важнее любить, чем быть любимой.

И быстро побежала наверх, чтобы он не прочел на ее лице готовности сдаться. Стоит обнаружить слабость — и сражение проиграно, а поле боя останется за новым главнокомандующим. И где же тогда окажется ее пресловутая свобода?

Климов смотрел вслед Васильковой со смешанным чувством сожаления и облегчения.

Женщины его привлекали, и он редко просыпался в постели один. Но, если откровенно, с женщинами ему не везло, или он сам ухитрялся спугнуть удачу. Любили его — не любил он, обычно влюблялся без страсти и ненадолго, легко уходил и от хорошеньких, молодых, и от ничем не примечательных, постарше. Умные и глупые одинаково вызывали в нем желание получить свое и улизнуть, пока из мужчины, принадлежащего себе, его не обратили в чью-то драгоценную половину.

Если уж совсем откровенно, Климов знал за собой слабость — антропологическое уважение к представительницам слабого пола и неумение им отказывать, поэтому соблюдал осторожность. Влияние мамы и четырех старших сестер, которые с удовольствием воспитывали единственного мужчину в доме, не прошло бесследно. О создании собственной семьи он до последнего времени не помышлял, а ту, невесту, переметнувшуюся к более удачливому партнеру, он вряд ли любил по-настоящему, и, как теперь прояснилось, союз отвечал корпоративным интересам.

Чувство, посеянное в нем Васильковой, пугало неузнаваемостью.

12

Сначала время бежало быстро. Пользуясь отличной солнечной погодой, гости загорали, купались. Надя показывала Климову окрестности, ничем не примечательные, кроме новорусских архитектурных изысков, поглотивших прелестный пейзаж, повела в остатки березового леса, откуда их тут же изгнали полчища комаров. Съездили в столицу, где бывший бизнесмен заложил, наконец, в ломбарде свои часы, подивившись, как мало дали. Часы, конечно, пропали, в срок он их не выкупит, но, пока не найдет работу, денег должно хватить. Правда, Надя зашла в фирменный магазин за новейшими косметическими средствами от солнечных ожогов, прихватив попутно американские духи, в Столешниках купила модную летнюю шляпу с большими полями и целой клумбой искусственных цветов, а в заключение предложила выпить кофе в ресторане на Страстном, где заказала пышный обед и бутылку французского шампанского. За все женские фантазии платить, естественно, пришлось Климову. Он на это не рассчитывал, и его бумажник сразу отощал более чем наполовину.

После обильной выпивки у девицы развязался язык, и без того не слишком сдержанный, потому спутник узнал для себя много нового. Разговоры вертелись вокруг самой Нади и Васильковой.

— Вы думаете, бабульке что-нибудь доставляет удовольствие? Нет. Только работа, результаты которой она презирает, но процесс приятен и отвлекает от окружающей прозы. Логики никакой, но она так устроена.

— Мне кажется, она страдает.

— А ей нравится! Это для нее такая активная форма восприятия действительности. Чтобы лучше писалось. На самом деле страдать ей не с чего. Попробовала бы, как я, всю жизнь с утра до вечера ногами дрыгать. Растяжки делаю даже в отпуске. Думаете, не больно, особенно после переломов? Пальцы стерты, бинты в крови и сердце до трехсот ударов в минуту. Меня бесят досужие восторги: «Ах, порхает, как балеринка!» Запорхаешь, если кушать хочется.

— Но вы сами выбрали профессию.

Надя возмутилась:

— Что может выбрать ребенок в семь лет? Меня привели в училище и оставили на полном пансионе, сказали талантливая. Действительно, если быть среди первых — тогда имеет смысл гробиться. А так — нет. Но я больше ничего не умею, даже в институт не могу поступить: школьная программа в балетном училище сокращенная, а отметки по физике или истории нам ставили в зависимости от успехов в специальности. Некоторые на экзаменах русского и литературы по три ошибки в каждом слове делали, а получали трояк, потому что рекомендовано перевести в следующий класс. Выгоняли тех, кто не успевал по танцу, или набирал вес, или вырастал выше нормы. В общем, детства я не видела, училище закончила на отлично, в лучший театр взяли, а потом случилось несчастье. Если бы не Рина, не знаю, где бы я сейчас была. Бабулька — добрая женщина. Таскает меня по всяким Мальдивам и Майоркам. Авто презентовала, чтобы я могла к ней за город приезжать в любое время.

— А мне сказала, машину вам поклонник подарил.

Женщина смешно наморщила носик.

— Конечно. Только деньги ему она дала, по секрету. У нее кругом одни секреты. Когда отправила меня в Германию лечить сломанные ноги, велела всем о ней молчать. Верный способ, чтобы кому-нибудь захотелось проговориться. Не вздумайте сообщить, что я в курсе! Еще разлюбит. Кто знает, что у нее на уме. Мне кажется, в ее мысли я никогда не проникну.

— Но вы же подруги!

— Формально. Пока я — единственная слабость. Есть желание сделать меня счастливой на свой вкус, хотя я не прошу, даже не хочу. Она полагает, что, когда везет меня отдыхать на Канары, это моя воля, а не ее. Но не могу же я сказать — пошла вон! Она мне еще пригодится. Бабулька меня выдумала, как сочиняет своих героев, не догадываясь, что образ далек от реальности. Но она много в меня вложила — и материально, и душевно — и теперь слишком любит, чтобы понимать. Я для нее игрушка, и, если не оправдаю надежд, может появиться другая. Поэтому моя первейшая задача — удачно выйти замуж и устроить свою личную жизнь без Рины и без балета.

— Что значит «удачно»?

— Это значит, что о чувствах вопрос не стоит. Как говорит боготворимая нами дама, мы вошли в скучную эпоху, где все предусмотрено, размерено и имеет цену. Похоже, она права. Противно, правда? А что делать? Мне нужен топ-менеджер крупной компании или банкир. Но в эту тусовку со стороны проникнуть не так просто. Одна наша девочка пробилась, говорит, как в сказке «По щучьему велению» побывала. Кое-какие цацки притащила, в том числе трихомоноз. Поэтому я хочу не групповухи, а замуж за большие деньги.

— Теперь так мечтают о супругах-миллионерах, как лет тридцать назад — просто об иностранцах. Согласитесь, это тянет на прогресс, особенно если денежный мешок — отечественный. А вы не думаете, что Арина Владимировна оставит вам свое состояние?

Надя фыркнула.

— Неужели я выгляжу способной ждать чужой смерти? Напротив, понадобится, свою почку ей отдам.

— У нее плохо с почками?

— Это фигурально. Чем я еще могу поделиться? Сердцем, печенью? А почки у меня две. И потом, разве она богачка? Целиком зависит от читательского спроса. Между прочим, из трех заработанных миллионов два уже потрачены. Скоро не на что станет содержать загородное хозяйство. Но она тысячами отчисляет деньги приютам и кошачьим гостиницам, хотя кошек терпеть не может. А мне в сумочку больше нескольких сотен евро не кладет.

— Возможно, в воспитательных целях?

— Опоздала. Меня до нее воспитали — в театре конкуренция пожестче, чем в бизнесе, уж поверьте! Бабулька в активном возрасте, и деньги ей самой нужны, но я признательна — лучше ко мне даже родители не относились.

— Если вы так любите свою благодетельницу, научите ее получать от жизни удовольствие, а то она не выходит из депрессии.

Надя захохотала:

— Научите меня писать стихи, а я научу вас танцевать па-де-де! Скорее, это она мне какой-нибудь небылицей голову заморочит.

— Зачем?

— Получает эстетическое наслаждение. Или это рефлекс — расплата за пребывание в выдуманном мире двадцать четыре часа в сутки. Не знаю. Спросите у нее. Мне лично не мешает. И отчего вы все норовите объяснить? Есть вещи, которые трудно обозначить точно. Выйдет то же вранье. Может, поэтому Рина и говорит всегда разное.

— Действительно. Я так и не понял, сколько у нее было отцов и мужей? Второй муж играл в футбол?

— Не помню. Какой-то спортсмен.

— Армянин?

— Нет, русский. Был вроде таджик, который оказался наркокурьером, ей из-за него на суде пришлось давать показания. Да не пытайтесь вы связать концы с концами! Она все врет. И про мужей с любовниками, и про кризис нового времени.

— А про таблетки?

Надя сделала круглые глаза.

— Про какие таблетки?

«Значит, таблетки существуют!» — решил Климов и сказал неопределенно:

— Да я и сам не очень понял. А про искусственную грудь? Уж слишком она похожа на настоящую.

Надя оживилась.

— Про грудь — чистая правда! В юности у нее был рак. Вылечилась. Такая редкость. Вот характер! Потом — пластические операции и силикон. Одна-а-ако как далеко вы зашли… Ах, бабулька! А прикидывается чуть ли не бесполой! Сдается, она на вас глаз положила. Без дураков. Пользуйтесь, пока есть возможность.

— Но я же не альфонс! — возмутился собеседник и благородно прочистил горло.

— Потому и нравитесь. По-моему, она на ваши мужские прелести не претендует, ей важнее ваша душа.

Климов даже подпрыгнул на стуле.

— Это программа не для меня! Не впутывайте меня в ваши делишки! Секс — куда ни шло, но в карты с дьяволом я не играю. Пас!

— Неужели вам непонятны ее намерения? Вот о чем она с вами разговаривает наедине?

— Терзает философией.

— О, это она обожает. Меня от философии тошнит. Хуже — только разговоры о политике. Высокие материи, конечно, впечатляют. Но люди не думают такими категориями и живут проще: найти хорошую работу, срубить деньжат, оторваться на заграничном курорте, завести нехилую хату, машину, семью, любовницу. Что еще обывателю нужно?

— Вы, разумеется, не обывательница?

По насмешливой интонации Надя сообразила, что мужчине больше импонирует Рина, чем она, и неожиданно обиделась.

— Нет, мой дорогой. Я творческий работник. Поэтому мне с бабулькой интереснее, чем с вами. Официант, счет моему кавалеру!

В коттедж путешественники вернулись заполночь. Поскольку Климов не пил, то вел машину, а пассажирка сделала вид, что пары шампанского за дорогу выветрились не до конца. Надо же выполнять программу, которую они утвердили совместно с Риной, — пощупать, на что способен залетный гость? Во всяком случае, есть предлог, он сообщает действиям безгрешную основу.

— Пойдемте погуляем в ночном саду, — предложила Надежда. — Что-то скучно. До воскресенья наша повелительница не осчастливит своих подданных. У нее железный бизнес-план и такой же характер. Но это не должно мешать тем, кто хочет радости. Оглядитесь — какая благодать!

Вечер был теплый, романтический, луна и молодость хорошенькой женщины располагали не только к поцелуям. Надя кокетничала, заигрывала, но кавалер отделывался шуточками и на сближение не шел, даже попыток обнять не делал. Уверенная в собственных достоинствах, Надя быстро нашла для мужчины оправдание: вероятно, шашни с подругой в глазах гостя выглядят, по меньшей мере, некрасиво по отношению к даме, которая его приютила.

Ни о чем таком Климов не думал. Надя оставляла его равнодушным, а привлекала та, непонятная и недоступная, вызывая, как ни странно, не привычное желание краткого и острого экстаза обладания, а потребность нежно прикоснуться к душе, которая представлялась ему сплошной раной. Эту боль хотелось утишить, насколько удастся. Всего несколько часов назад, в ресторане, он назвал это играми с дьяволом. Теперь, кажется, знал более точное слово, которое боялся произнести: таким оно было заигранным и маловыразительным, им даже иногда называют женщин. Имя, как всякое другое. Любовь.

Внезапно дверь террасы легко и почти беззвучно скользнула в обе стороны. Хозяйка, в халате темно-бордового цвета и светлой резиновой шапочке, приблизилась к бассейну, сбросила одежду и, оставшись в чем мать родила, прыгнула. Не спустилась по лесенке, а именно прыгнула — по-спортивному, вниз головой, проплыла на глубине несколько метров рыбкой и пошла кролем, крупно, не спеша, загребая длинными сильными руками и выдыхая в воду. Она делала кульбиты, ныряла, блестя в свете фонарей беломраморными ягодицами. Плавание доставляло ей не просто удовольствие: она сбрасывала усталость от изнурительного сидения по десять — двенадцать часов за компьютером, поэтому плавала даже зимой — теперь появилось устройство, которое воду подогревало, а раньше окуналась в полынью, проламывая тонкий лед ногами Венеры.

Климов смотрел на пловчиху с восхищением. Ревнивая Надя оторвала его от занимательного зрелища и увлекла за выступ террасы.

— Не надо, чтобы нас заметили вдвоем.

И, пользуясь случаем, как бы невзначай, прильнула к нему костлявой спиной. Климов аккуратно отстранился. Надя закусила губу:

— И не засматривайтесь, она свою мнимую свободу ни на кого не променяет.

— Мнимую — это какую?

— А ту, что без Бога. Жуткий грех.

— А вы не грешите?

— Сравнили! Я отмолить могу — большая разница.

Через четверть часа Василькова подтянулась на руках у края бассейна и одним усилием мышц резко выбросила тело из воды. Потом закуталась в большую махровую простыню и ушла в дом. Климову показалось, что он видел сон. Только брошенный халат да следы мокрых ступней на мраморном полу подтверждали реальность произошедшего.

— Нам тоже пора, — сказал он, и Надя согласилась, хотя и без видимого энтузиазма.

На рассвете, когда все еще спали, Климов спустился вниз, намереваясь погрузиться в ту ночную воду, которую еще не успели сменить и которая касалась тела Васильковой. Надеялся ощутить что-то необычное или увидеть? Он и сам не знал, его вела интуиция. Красный халат все еще лежал неподалеку скользкой шелковой кучкой. Мужчина долго плавал по периметру бассейна, не выпуская красный цвет из поля зрения и испытывая все нарастающее возбуждение. Вдруг непонятно откуда возникла крупная женщина в черном платье и маленьком белоснежном переднике, не имевшем никакого практического смысла, а лишь обозначавшем место, где прежде находилась талия. Домоправительница подняла халат с полу и собралась уходить. Климов подгреб к бортику:

— Доброе утро!

Женщина посмотрела на него невидящим взглядом и, не ответив, удалилась. Он почувствовал себя тараканом и понял окончательно — это чужая территория, чужая культура. Когда у него водились деньги, и немалые, он такие порядки игнорировал, но не презирал. Идиот из идиотов! Неужели, чтобы стать человеком, нужно быть униженным? К тому же вдруг оказалось, что за происходящим наблюдает Надя.

— Хотите понять что-то в этом доме? — язвительно спросила она. — Напрасный труд. Со всеми, кто сюда попадает, происходят странные метаморфозы. Здесь нарушаются нормальные человеческие отношения, здесь все время лгут и говорят двусмысленности. Это надо или принять, или бежать. Советую последнее. И чем быстрее — тем лучше.

— Но вы приняли?

— Как видите. Мне жаль старушку. Одинокая. А вам зачем?

Вопрос был поставлен в лоб.

— Если бы я знал.

Он не лукавил. Надя посчитала это хорошим знаком и сообщила доверительно:

— А я собралась на утреннюю службу — сегодня обретение мощей преподобного Сергия Радонежского. Поедем вместе? Тутошняя церковка очень миленькая, домашняя и совсем недалеко, на машине десять минут.

— Я убежденный атеист. Лучше хозяйку позовите. У нее есть хоть какой-то контакт с Богом.

— Но не с церковью. Если бы она могла поверить и покаяться, но это не ее путь. Знания увели ее куда-то в сторону. А у кого нет истинного Бога, тот создает себе ложного. Нельзя жить между небом и землей: можно только на земле или на небе.

— Вы, конечно, на небе!

— Ах, если бы! Мой искус — моя плоть. Я не в силах с нею бороться, да и не хочу тратиться на показуху. Я слишком слаба, чтобы жить без маленьких грешков, не то сделаюсь праведницей! Рина тоже грешит, но не от слабости, а от силы, поэтому и грехи ее тяжелые.

— Это какие же? — заинтересовался Климов.

— Поступает так, как хочет или как считает нужным, хотя и не всегда получается. На днях расписывала, что готова поменять свою жизнь на обывательскую семейную идиллию. Кто поверит? После французских духов потянуло на обкаканные подгузники, хотя детей ей иметь поздновато, — сказала Надя и тут же расстроилась, что не сумела удержаться от недоброго побуждения.

Странно, присутствие Климова уже не раз толкало ее к нечистым мыслям и поступкам, способным поссорить с Риной, что не входило в ближайшие планы. И она постаралась смягчить впечатление от собственных слов:

— Догадываюсь, что прежде она была другой. Какой? Не знаю. Судя по всему, прожила непростую жизнь, где много чего случалось плохого и хорошего. Одни эти кошки меня с толку сбивают.

Слова Нади подлили масла в огонь: Климов совсем потерял покой. То он был абсолютно уверен, что любит и любим, то сомневался и в Рине, и в себе. Ночами, вместо того чтобы спать, он слонялся по территории, прислушиваясь к скрипу гальки под ногами, к шороху листьев на ветру, подглядывал, как плавала в бассейне Рина, с трудом подавляя желание подойти и обнять ее — мокрую, скользкую и прохладную. Скорее всего, он получит звонкую пощечину, и сказочный мир чудес рассыплется, как карточный домик, а балеринка насмеется над ним всласть где-нибудь за углом. Ощущение, что Надя тайно следит за ним, как он сам следил за писательницей, его нервировало. Забыв про недавнее унижение, он постоянно думал о Васильковой. Эти мысли подавляли его почти физически, что давало новый импульс сомнениям.

Существовала ли разгадка этой женщины? А может, и загадки-то нет, одна лишь придуманная поза? И вовсе она не страдалица, а врунья, как говорит Надежда.

Во всяком случае, пора определиться с собственным будущим. Он был совершенно свободен от прежнего окружения, от того, чем жил сорок лет, и надеялся обрести невыразимую легкость и никогда прежде не испытанное во всей полноте чувство независимости, но, увы, никакого вдохновения не ощущал. Как ни напрягал Климов свой мыслительный аппарат, так и не придумал, чем заняться или хотя бы с чего начать, когда окажется снаружи кирпичной стены.

Ему не от чего оттолкнуться. Из малого города, где родился — среднерусское захолустье, — он уехал давно, там все связи оборваны, да и делать нечего. Родители умерли, родных братьев-сестер нет, с двоюродными он за всю взрослую жизнь ни разу не встречался. Семьи, детей не заимел, большинство московских знакомых приближены к его обманщику, другим он, обнищавший, вряд ли интересен. Человек — чистый лист в нерыночном возрасте. Заниматься бизнесом, от которого и без того тошнит, не имея хоть небольшого начального капитала, — невозможно, а заложить нечего. Прислуживаться не научился, специальность забыл, разве что слесарем на завод, если дадут койку в общежитии, но заводы в России захирели, зарплату работягам задерживают, а то и вовсе не платят, все сколько-нибудь пригодные для жилья площади сданы в аренду. Так что, есть ли ему место в этом мире — большой вопрос. При этом мысль о смерти, которая две недели тому назад казалась таким простым решением всех вопросов, начисто испарилась — умирать ему определенно расхотелось. В конце концов, можно разносить телеграммы и спать где-нибудь на чердаке или научиться прочищать сортиры — слесари-сантехники всегда в дефиците.

К концу выхода Васильковой из добровольного заточения дни потянулись медленнее, тогда как внутреннее напряжение Климова нарастало. Ночами он глядел в окна мансарды. Там горел свет, и он ждал, когда люстры погаснут, однако ни разу не дождался и однажды сел на скамейку, в расчете поймать момент. Проснулся от гомона птиц. Они приветствовали восход солнца, еще скрытого за горизонтом, но уже придавшего воздуху прозрачность, позволявшую читать и писать. Макушка лета — самые длинные дни в году. Когда Рина легла спать и легла ли вообще, он так и не узнал.

В другой раз решил подкараулить ее на кухне и занял пост с трех ночи, глядя по телевизору тупой эротический фильм и взбадриваясь время от времени натуральным бразильским кофе. Писательница спустилась около шести. Увидев Климова, неприятно удивилась, что-то буркнула в ответ на его радостное приветствие и стала сосредоточенно готовить себе зеленый чай с мятой. Она была в пижаме, без макияжа, с красными, как у кролика, глазами.

В период сочинительства окружающее скользило мимо ее сознания, обыденные ощущения исчезали, она ни о чем не думала, кроме текста романа, который выходил на экран монитора из-под ее пальцев. В безостановочной лошадиной работе Рина лишь изредка разрешала себе передышку, подкрепляясь крепким чаем или кофе, шоколадом, жареной курицей, которую могла съесть целиком за раз, разламывая для скорости прямо руками. Иногда давала отдых ноющей спине: устраивалась в мягком кресле, намазывала на лицо косметическую маску и клала ноги на стол. Растирая онемевшую шею, вспоминала Надю, с ее жалобами на тяжесть тренировок. Бедная девочка. Но, пожалуй, писать прозу — физически ненамного легче.

Неожиданная встреча с Климовым на кухне в рабочий день выглядела непредвиденной помехой, способной нарушить цепочку мыслей, расположенных в определенном порядке. Размешав в чашке ложечку меда, Василькова стала потягивать напиток с таким отчужденным лицом, что мужчина не решился открыть рот. Выпив чай, она так же молча ушла.

Больше он к незапланированному общению не стремился, тем более что до воскресенья оставалось всего два дня.

Но писательница прервала свое уединение раньше.

13

В субботу, пополудни, Василькова появилась в комнате Нади, которая только что закончила ежедневные полуторачасовые упражнения и снимала с бедер целлофан, позволявший за счет активного потения сбрасывать вес в определенных местах тела.

— Я поцелую тебя после душа, — сказала балеринка, тяжело дыша. — От меня несет потом, как от кобылы после скачек на ипподроме!

— Давай, я не спешу.

— Закончила? — крикнула Надя уже из ванной.

— Да. Досрочно. Кажется, что гора с плеч.

Зашумела вода, и разговор прервался. Рина прошлась по комнате, постояла у открытого окна: отсюда бассейн не виден. Интересно, где Климов? Две недели она не думала о нем, но, оказывается, его присутствие продолжало ее беспокоить, причем беспокоить нешуточно. Это было странно, даже обременительно, и не укладывалось в привычные рамки.

Размышляя, Василькова машинально подобрала разбросанные по всей комнате нижние рубашки, лифчики, колготки, расставила по местам стулья, которые подруга использовала для физических упражнений, и пришла к выводу, что пора заказать зеркало во всю стену и рабочий станок. Пока позагораем недельку в Ницце, подарок будет готов. Хоть девочка и клянет тренинг, но деваться некуда — миманс для нее станет трагедией.

Надя вышла из душа розовая, вкусно пахнущая персиковым шампунем. Роскошные каштановые волосы по балетной привычке завернуты в тугой пучок на макушке, отчего глаза, изящно выгнувшись, устремились к вискам, и Василькова с чувством поцеловала каждый в отдельности.

— Ты прелесть!

— Ты тоже!

Надя лукавила не так сильно, как обычно. Лицо Васильковой за две бессонные недели немного осунулось, побледнело, но, обильно и регулярно смазанное дорогим восстанавливающим кремом, выглядело сносно. К тому же сегодня Рина аккуратно и тонко, а не наспех подвела ресницы темно-зеленой тушью, и помаду выбрала нежного, естественного оттенка. Сколько пришлось вдалбливать, что, чем меньше грима на некрасивой или пожилой женщине, тем менее пугающе она выглядит. Усвоила наконец. Неужели бабулька готовится к сражению? Наде сделалось грустно и чуть-чуть обидно. Две недели она пасла для Рины мужика, который нравился ей самой, но Рина в него зубами вцепилась. А зачем? Вряд ли выйдет что-то путное: она слишком испорчена и амбициозна, а он боязлив и порядочен. Но писательница неожиданно сказала:

— Надюша, ты девочка современная, и с моей стороны было бы опрометчиво рассчитывать на полное понимание, но ближе тебя у меня никого нет. Пойдем, я покажу самое сокровенное. Там еще никто не бывал. Ты первая.

Балерина всегда пугалась, когда Рина говорила высоким стилем, что означало глубокое душевное волнение. Захотелось отшутиться:

— Заслужила наконец полное доверие! Что-то произошло?

Но Рина оставалась серьезной, как никогда.

— Ничего не произошло. Может, произойдет? Вдруг не успею. Я никогда ничего не знаю наперед и не предчувствую, но, наверное, чувствует кто-то во мне или тот, кого здесь нет, но кто знает обо мне больше меня.

Надю эти слова успокоили — похоже, речь шла о Боге. Кому же еще дано знать все? Они начали спускаться по крутой винтовой лестнице в узкой башне с бойницами и остановились на первом этаже перед невысокой дверью в нише. Обстановка напоминала средневековый замок. Повернув ключ, Рина прошла в заставленное мебелью полутемное помещение, мимо окон, поверх жалюзи занавешенных допотопным хлопчатобумажным тюлем, и распахнула ставни застекленной веранды. Открылся вид на зеленую лужайку, на цветник из пестрых примул, подбирающихся к самому крыльцу. Надя с любопытством огляделась. При дневном свете предметы потеряли таинственность и оказались старомодными, ненужными — такие теперь выбрасывают на помойку.

— Это потайная мамина комната, — с благоговейным придыханием сообщила Рина. — Она тут не жила, не успела, но если бы пришлось — очень полюбила бы, я знаю ее вкус. Понимаешь, человек же не может исчезнуть просто так, что-то должно от него остаться! Здесь мой секретный молитвенный угол, единственное прибежище души, — все, что удалось сохранить после погрома. В саду нет только войлочной вишни, которую срубил отец.

Надя не знала истории семьи в подробностях и последовательности, но какие-то отдельные ситуации в разговорах проскальзывали.

— Я бы на твоем месте в пику ему весь участок по периметру обсадила вишнями!

Рина прижала руки к груди:

— Нет! Видеть их каждый день и вспоминать этот ужас? Я бы не вынесла. Надя… — Писательница запнулась, сглатывая ком в горле. — Не могу говорить… Надя, я смертельно скучаю по маме и нашему садику… Смертельно.

Василькова скривилась и зажала ладонью рот, чтобы не разрыдаться в голос. Слезы все-таки пробились и потекли по пальцам. Наконец она успокоилась.

— Я тебе никогда не рассказывала. Мы жили в тесной комнатушке, разгороженной на две жилые зоны пузатым платяным шкафом с зеркальной дверцей. С тыльной стороны стояла моя детская кровать. Когда кровать сделалась коротка, к ней приставили стул, и ноги я просовывала между металлическими прутьями. Лежа лицом к шкафу, каждый вечер, пока родители не гасили в комнате свет, я изучала карту мира, выполнявшую роль ковра, и поражала учительницу географии своими познаниями.

Надя деликатно молчала, Рина ходила по комнате кругами, рассматривая вещи, как бесценные музейные экспонаты.

— В такой большой комнате, Наденька, мама никогда не жила, но она любила свободу. Когда мы ночевали с нею на садовом участке, по вечерам, со стоном разгибая усталую спину, она говорила: «Глянь, Аришенька, какой простор на земле! Какая красота! Небо какое высокое! Ах, как хорошо, как душа радуется!» Мама умерла внезапно — шла домой из магазина и не дошла. Она же не знала… После нее все осталось так, словно ждало ее рук: куча влажного белья, подготовленного к глажке, сетка капустных кочанов на засолку, недостроченная ситцевая наволочка в швейной машинке. Вот она, стоит тут — ножной «Зингер» с длинным челноком и чугунной станиной.

Середину тайной комнаты занимал грубый обеденный стол, круглый, на одной слоновьей ноге, теперь таких уже не производят. Рина похлопала ладонью по крепкой столешнице:

— Подлинный. Сохранился у соседки по даче. Ей он только мешал, а выбросить жалко, но когда я попросила продать, сразу понадобился. Выкупала за бешеные деньги.

Стол был накрыт старой скатертью ручной вязки, аккуратно сшитой из кусков. Вещи на столе тоже вызывали щемящее чувство, словно осколки давно отбывшей жизни. Рина задумчиво потрогала пальцем молочник без носика, потом сахарницу с крышкой от чужого сервиза, потом опять молочник и склеенную фаянсовую чашку с рисунком крупной фиалки на желтом фоне. Казалось, Рина восстанавливает давние переживания.

Ее терзало отсутствие преемственности, ибо в этом заключена страшная суть не просто смерти, но окончательного и безраздельного небытия. Бабушка, мама, она… А дальше? Рина была в панике. Только для нее эти вещи имели смысл. И те, что останутся от детективщицы Васильковой, тоже ни у кого не вызовут эмоций. Да и что за вещи — стопка неизданных рассказов, наброски трех романов, шуба из норки, сданная в холодильник на летнее хранение, да стоптанные домашние тапочки, которые давно пора выбросить, но жаль потерять ощущение уюта. Увидят, подумают, что хозяйка была скряга, и никому не придет в голову, что ей было одиноко, а тапочки играли роль старых верных друзей.

Подруги долго молчали, каждая думала о своем. Рина надеялась, что балеринка проникнется этой душевной связью и найдет в своем сердце для памяти о ней теплый уголок.

— Что ты собираешься делать с Эдиком? — спросила Надя.

Василькова не сразу переключилась со своих глубинных размышлений на текущие события и сначала не поняла — что еще за Эдик? Потом сообразила.

— Климов мне нравится, и это пугает. Он хочет со мной секса, а я хочу его целиком. Не разделенного на ощущения.

Молодость жестока, и Надя произнесла не задумываясь:

— За это нужно предложить что-то более существенное, чем материальное благополучие. Вечную юность, например, или бессмертие.

— От бессмертия он отказался.

Балеринка поморщилась. Бедная Рина ходила вокруг да около, маялась дурью и морочила ей голову, а вопрос бытовой, и его надо решать. Предложила великодушно:

— Может, все-таки попробуешь?

— В пятьдесят раны уже плохо заживают. Гноятся. Раньше я могла позволить себе раствориться в мужчине. Но та вода утекла. Я боюсь стать несвободной. Мне кажется, это страшнее, чем одиночество.

— Зачем усложнять себе жизнь. Люди живут проще, веселее. Живут себе и живут. А ты думаешь, примеряешь, взвешиваешь — немного туда, немного сюда. Так ничего не получится.

— Прости, моя верная Надежда! Я выпадаю из толпы. И уверена, что люди живут не весело, а ужасно скучно, иначе они не читали бы белиберды, которую им впаривают. Нет, у нас с Климовым ничего не выйдет. Невозможно, чтобы в мою, такими жертвами выстроенную жизнь кто-то чужой вторгся со своими желаниями и все разрушил. Я хочу жить так, как я хочу.

— По-моему, это очередная выдумка. Ты хоть сама-то знаешь, что такое — эта свобода, которую так панически боишься потерять?

Рина высоко подняла голову и сказала уверенно, с ударением на каждом слове:

— Да. Я — знаю.

Потом вздохнула, погладила штопку на скатерти и вернулась, как по кругу, к тому главному, что ее занимало и мучило.

— Меня потрясает, что все самое дорогое — мамины вещи, эти запахи — уйдет вместе со мной. Никто больше не будет знать, как мама, придя с мороза, держала чашку с горячим чаем обеими руками и смешно дула на воду, вытянув губы трубочкой, а на носу и под глазами выступали капельки пота. Некому передать мамин рассказ про конфеты, которые бабушка покупала ей по праздникам. Назывались «подушечки». Они и правда были такие квадратные, пузатые, с острыми углами, синюшно-сиреневого цвета, посыпанные крупным сахарным песком. Если долго сосать твердую, как стекло, оболочку, на языке оставалась капля черносмородинного повидла. Продавщица выгребала конфеты из фанерного ящика внушительным алюминиевым совком на длинной деревянной ручке и насыпала в газетный кулек — тогда ведь никаких целлофанов не было. «Подушечки» прилипали друг к другу, и продавщица, глядя на весы, отковыривала лишнее пальцем. Мама говорила, а я отчетливо воображала. Кому это теперь интересно? Если бы был мой мальчик, я бы ему рассказала…

Рина опять сморщилась, чтобы сдержать слезы. Жизнь ее души, тонкой нитью связанная с жизнью мамы, с памятью о погибшем новорожденном, — эта нить порвется, никем не подхваченная. Надя про мальчика ничего не знала, но даже спросить позабыла — так устала от комнаты, где пахло тленом, от картин душевных терзаний.

— Ах, оставь! По крайней мере, никто не покушается на твою недвижимость. Дети одной нашей старой балерины сознательно довели ее до инфаркта, продали квартиру, а вещи выбросили в мусорный контейнер, даже собственные фотографии, на которых изображены в обнимку с любимой мамочкой. Они были детьми, когда их детьми называли, а теперь они взрослые, и у них другие заботы. Им нужна иномарка, а не щербатые чашки или альбомы с пожелтевшими лицами предков.

— Недвижимость… Господи, что ты несешь? Молодые теряют русскую ментальность.

Надя обиделась:

— Я всегда говорю, что думаю.

— Похвально. Но иногда мне хочется, чтобы ты думала иначе.

— Нет, это ты — умная, опытная, не понимаешь, что жить надо в теперешнем дне, а не в воображаемом замке! — вспылила Надя, задетая репликой опекунши. — Возьми себе этого английского короля, если хочется. Через день выбросишь. Не корову покупаешь.

— Про корову я уже слышала.

— Так ведь и жизнь не стала новее или лучше.

— Что ты понимаешь в жизни? Ты ее не выстрадала.

— И не собираюсь. Твои же слова: у каждого свой путь.

Надю раздражал беспредметный спор. Она спустилась с крыльца в сад, где в дальнем углу, за бамбуковым экраном загорал в шезлонге Климов. Крепкое тело в модных узких плавках излучало флюиды здорового самца. Девушка тряхнула распущенными волосами и легкой балетной походкой устремилась к мужчине. Писательница не отставала ни на шаг.

Климов заметил женщин и встал, приветствуя обеих блеском отличных зубов:

— Добрый день!

— Даже прекрасный, — ответила Надя. — Я бы не прочь искупаться.

Василькова, не обращая внимания на приветствие, продолжила назидательно:

— Другого пути нет. Только через испытания. Когда-нибудь ты это поймешь.

Надя подмигнула Климову:

— Мы тут спорим. Я утверждаю, что не может быть одного пути для всех, потому что мы — разные. — И, пытаясь привлечь внимание мужчины, обратилась к Рине: — Тебе вот важна свобода, а мне — нет, поскольку реальной пользы от нее мало. Ты со своей свободой давно стала рабой самой себя.

Нападение молодой приятельницы оказалось для Васильковой неожиданностью, хотя понятно, что причина в Климове. Было бы смешно уступить балетной недоучке.

— Ах ты моя прелесть! Научилась-таки думать, — как бы в шутку съязвила хозяйка. — Тебе явно на пользу мое общество.

Балерина оскорбилась смертельно. Некрасиво унижать при посторонних. Или бабулька перепутала, кого из нас двоих любит? Он симпатичный, но не стоик, нет, не стоик, при желании можно и увести, утереть старушке нос. Надя погрозила Рине пальчиком уже без улыбки:

— Смотри, чтобы я не поумнела слишком сильно и не догадалась — кто ты.

— И кто же я? — искренне удивилась писательница, пожалев, что задела самолюбие подруги в присутствии мужчины.

— Еще не знаю.

Василькова бросила насмешливо:

— И не узнаешь, иначе придется сообразить, чего я хочу, а это уже сложно.

Соперничество прекрасных дам зашло слишком далеко, и кавалер решил вмешаться в разговор, чтобы отвлечь огонь на себя:

— А по-моему, просто: надо всего лишь узнать, чего вы не хотите. Ницше утверждал, что человек есть обратное тому, что он сам о себе говорит, ибо мысль изреченная — есть ложь.

Василькова еще не усмирила темперамента и, перенеся недовольство на гостя, закричала, комически взмахнув рукавами кимоно:

— О! Оказывается, мы тоже кое-что читали?

— Это из сборника крылатых фраз. Незаменимая книжица для тех, кто вроде меня, не зная литературы, хочет пустить пыль в глаза.

Балеринка ушла в дом переодеваться для бассейна, и он участливо спросил Василькову:

— Вы слишком взволнованы. Вам плохо?

Рина вдруг расчувствовалась.

— Конкретная ситуация — лишь предлог. Со мною что-то стряслось, я потеряла равновесие, — сказала она доверительно. — Все зашло слишком далеко. Сначала я увлеклась процессом сочинения, потом получила деньги, за ними пришел успех. Но мои романы нужны худшей части общества, ничтожной по качеству и огромной по количеству. По меньшей мере, я творю бессмысленность, по большей — зло. Все, что я делаю, — сиюминутно и не имеет никакого отношения к вечности. Как это примирить с тем, что я не желаю думать о себе уничижительно? Но я в плену у времени — машина запущена, и остановить ее физически невозможно, а душу нужно спасать. Странно, что Надя нашла Бога, хотя у нее нет в Нем никакой нужды, а я все ищу, и без Него мне так плохо. Если бы я верила, мои мысли имели другое направление, но я все еще не верю и, наверное, уже не поверю никогда.

— А вам не кажется, что дело не в Боге, а в человеке? Земная справедливость не во власти Бога. Это дело людей. Именно поэтому она никогда не может быть достигнута. От несовершенного нельзя получить совершенное.

— Как замечательно вы научились полемизировать за такой короткий срок!

— Разве я высказал спорную мысль? То, что все никогда не будут счастливы, — аксиома. И это тоже справедливо, иначе люди выродятся и жизнь прекратится.

— Между счастьем и несчастьем много промежуточных состояний. Смысл в том, чтобы несчастных было как можно меньше. Я так мало сделала, а силы уже не те. Сбросить бы лет пятнадцать!

— Жаждете вернуть молодость?

Василькова нахмурилась:

— Только не свою.

— Что в ней было такого страшного?

— Это неинтересно.

— Но не забыто. Вы боитесь высказаться начистоту?

— Зачем повторять ошибки? Скольких друзей я потеряла, посчитав необходимым сообщать им правду. Правда — всегда трагедия или хотя бы проблема, выслушав, ее надо разделить. Желающих нести чужую ношу гораздо меньше, чем кажется. Чтобы окончательно убедиться в этом неприятном человеческом свойстве, я стала провоцировать людей правдой о себе — ни один не выдержал, мне просто переставали звонить. Так как, вы хотите правды?

— Уже нет. Я боюсь оказаться таким, как все. Но зачем было говорить Наде, что мы с вами чужие? Ведь это ложь.

Василькова пристально на него посмотрела.

— Браво. Хоть это поняли.

— Разве вы не чувствуете, что мы связаны? Непонятно чем и непонятно кем, но это уже детали.

— Эдик, поверьте, очень страшно, когда появляется надежда.

— Почему?!

— Слишком много было разочарований, и каждое может стать последней каплей.

Отчаянная жалость вдруг захлестнула Климова. Чтобы не дать нежности сломить себя окончательно и не обмануть женщину, он решил быть предельно откровенным.

— Ради вас я готов на многое, но не на все. Восстановить равновесие с моей помощью у вас вряд ли получится. Нынче из меня плохая подпорка. А жить за счет прекрасной дамы не в моих правилах. Есть встречное предложение: переедем в захолустье, в дом моих родителей, и будем пользоваться тем, что я смогу добыть как первобытный мужчина. Там печное отопление и колонка во дворе. Возможно, удастся получить кредит и начать с нуля какое-нибудь небольшое предприятие, скорее всего лесопильное. Ваши дела останутся вашими делами, и особняк будет стоять и ждать, пока вы меня не бросите.

— А если не брошу?

— Тогда вместе решим, как с ним быть.

Климов зауважал себя за сказанное, которое тянуло на поступок.

Рина задумалась надолго. Что за ужасная манера — выражаться однозначно. Никаких вариантов. А душа ее рвалась на части. Одна — хотела неизвестного, возможно болезненного и скорее всего несбыточного счастья, другая — знакомой пустоты покоя и свободной воли. В последние годы она существовала размеренно и предсказуемо. Климов всколыхнул стоячий водоем и возбудил в ней мысли, которые она не только прятала от посторонних, но и сама от них давно отстранилась. То не были поверхностные откровения, каких удосуживалась Надя. Слова, предназначенные Климову, поднимались откуда-то из самых глубин натуры и порой удивляли ее саму, а главное, приобрели вдруг необычайную важность. Но чтобы эти главные слова не обернулись ложью, требовалось принести в жертву не просто уклад жизни, но, что важнее, — личную свободу. Сколько она сможет так просуществовать — неделю, месяц, год? Случайные мужчины, с которыми она изредка проводила время, не задевали ни ее души, ни свободы. Личный Бог охранял ее, не позволяя опуститься ниже уровня, ею же для себя установленного. Но ныне все пошло вразнос: в Климова она влюблена постыдно, как безмозглая девчонка. С ним закончится одиночество, но наступит хаос. С радостью совместной жизни начнутся притирки характеров, любовные терзания. Климов ее понимает, но любит ли настолько беззаветно, когда любые помехи устраняются с легкостью? Как можно быть уверенной в нем, если не уверена в себе? На каких весах взвесить возможность ошибки? Допустим, они не уживутся. Потешив тщеславие и воспрянув духом, он побежит строить свою третью сущность, тогда как ее, последняя, закончится в разъедающих душу воспоминаниях. От жизни есть розовые таблетки, от унижения таблеток нет.

Наконец Рина собралась с духом и попыталась коротко выразить итоги своих раздумий:

— Между нами есть определяющее различие. Ваше прежнее бытие закончилось, а новое еще не наступило. У вас есть будущее, а я живу прошлой болью, но в настоящем. Поэтому для меня обязательно то, что для вас преходяще. Я не увидела в ваших построениях места для любви. Одна материя. Боюсь, ничего не выйдет.

Кровь бросилась Климову в лицо. Чего она хочет? Чтобы он надел фрак, стал на колени и попросил руки и сердца? Нет, она хочет бесконечно плести словесную вязь, в которой тонет смысл сказанного. Пора кончать этот цирк.

Климов хлопнул себя ладонями по коленкам:

— Ну, что ж. Значит, товар не по купцу. Благодарствуйте за кров и пищу.

Он поднялся в свою комнату, быстро оделся, сдерживая нетерпение рук. Глядя в круглое зеркало в позолоченной раме, зализал женской щеткой растрепавшиеся волосы, расправил плечи и устремился вон из воздушного замка вдребезги разбитой мечты.

14

Рина стояла у окна спальни за шторой. Климов шел, не оглядываясь. Если оглянется, она, старая дура, побежит за ним на край света прямо в халате. А может, и не дура. Вдруг это и есть ее мистическая половинка? «Обернись! Обернись!» — начала заклинать она так страстно, что от напряжения на верхней губе выступили капельки пота. Попытка поставить логику над чувством провалилась. Рина по-прежнему хотела видеть Климова рядом. Сейчас он уходил, и правильно делал. Захотел преодолеть слабость легкого пути — это достойно уважения. Он обретет место в злой жизни и придет снова. Уверенность, что так и будет, была почти осязаемой. Вот уж не думала, не гадала, что любовь, казалось навеки застывшая в зимнем троллейбусе, вдруг оттает и пустые странные годы без любви закончатся. Бог есть и Бог добр. Большие нежные цветы распускались в ее душе, и было удивительно, как они там не вымерзли.

Рина посмотрела на серое небо: может начаться дождь, и Эдик промокнет. Еще оказия: без разрешения его не выпустят! Но она не станет звонить в проходную. Пусть покажет характер и сделает усилие, чтобы вернуться за визой. Заодно получит зонтик.

Климов пересек аккуратно выстриженный газон и подошел к воротам. Верзила охранник посмотрел на мужчину без выражения.

— Ну, я отчаливаю, — сказал гость, стараясь, чтобы фраза не выглядела вопросом. — До свидания.

Верзила не реагировал.

— Откройте калитку, — буднично произнес Климов.

— Разрешения не было, — так же, в рабочем порядке, ответил страж. — Без разрешения не выпущу.

— Я не хотел отвлекать от работы Арину Владимировну, а у меня срочные дела.

— Может, вы ее ограбили.

— Пытался, но не вышло: деньги и ценности она держит в сейфе, — мрачно пошутил невольный пленник, — но честь вашей работодательницы я оставил в том же месте, где она находилась до меня.

— Честь мы не охраняем, только территорию. Нужно разрешение.

Гость оценил юмор, достал двести долларов и положил стражу в нагрудный карман. Вахтер за время службы у богатых людей неплохо изучил их психологию и знал — кто способен дать две сотни, не пожалеет и еще одной. Он получал зарплату, гораздо большую, чем именитый профессор университета, но любые деньги, вопреки укоренившемуся мнению, не делают людей честными, напротив, они развивают вкус к тратам, закрепляя необходимость жульничать на своем уровне — кто миллиардами, кто мелочью. Бедные честнее богатых только потому, что не знают этого соблазна. Деньги обладают способностью к мутации и этим похожи на вирус, который, попадая в организм, находит почву для размножения и захватывает все больше и больше пространства, внедряясь глубже и меняя первоначальный облик.

Вахтер бедным давно не был. Он безо всякого смущения выжидательно смотрел поверх головы гостя. Климов, тоже хорошо усвоив нравы обслуги, достал еще одну сотенную и произнес дружески:

— Надеюсь на мужскую солидарность. Понимаешь, хочу слинять, пока жена не хватилась. Она мне голову откусит. У тебя есть жена?

— Вали, — сказал охранник, не отвечая на вопрос, и открыл электронный замок. Видимо, жена у него была.

Мужчина небрежно ступил за ворота, сделал по дороге шагов двадцать и рванул во все лопатки к станции, освобождаясь от напряжения, непривычного образа жизни и брожения смутных чувств. Неджентльменский бросок он себе простил: оставаться дольше — слишком опасно для мужской независимости. Василькова с таким пристрастием развивала тему свободы, что наверняка придерживалась ее принципов только для себя. Достаточно посмотреть на Надю.

За высоким забором беглеца не было видно, но Василькова представила, как он неспешно идет пружинистым шагом, чуть раскачиваясь и красиво взмахивая в такт правой рукой, придерживая левую, — так ходил Валерий.

А охранника нужно уволить. Но оказалось, что сначала придется распрощаться с садовником, который вдруг попросил расчет.

— Стар я. Денег накопил, а безносая не за горами. Пора душой заняться. Жизнь вспомнить, грехи, паломничество на Валаам совершить, там мой брат родный в общей лагерной могиле лежит. Делов хватит, успеть бы.

Садовник никогда не говорил так много и так убедительно. Рине нечего было возразить. Но кто согласится на такую должность, с этим несметным полчищем котов? Надо дать объявление в Интернете.

Она направилась на рабочую половину, в небольшую комнату с одним-единственным столом для почты. Отобранная секретарем, она копилась уже две недели. Как живуча эта нудная привычка писать письма, когда есть телефон и электронная связь! Прямо какое-то узелковое письмо! Рина рассыпала по стеклянной поверхности конверты. Длинные, модные, преимущественно голубые и розовые — это приглашения и предложения. Один со штампом Центрального телевидения. Интересно. Она перечитала несколько абзацев дважды, пока уразумела, о чем речь. Автора уведомляли, что продюсер сериала по романам Васильковой финансирование прекратил из-за существенного снижения рейтинга. Ни слова о плохом сценарии или слабости литературного источника — все по-деловому, без намеков и оскорблений. Ну не могли же они, действительно, написать, что дорогой писательнице пора складывать литературный саквояж. Это не их проблема, своих дел хватает. Впрочем, как составляются рейтинги, она знала не понаслышке. Новых детективщиков развелось, как тараканов, так что, возможно, конкуренты постарались, есть более дешевые предложения.

Рина скомкала листок и бросила в мусорную корзину. Во рту появился горький привкус. Опять печень. К чему эти стрессы? Зачем она вообще всем этим занимается? Прав Климов — отчего бы не завязать, поберечь здоровье. Вот, если бы он еще сказал, чем заниматься целый день, если не писать? Может, действительно поехать к нему на Вологодчину топить дровами печь, мыться в лохани и бегать во двор до ветру?

Василькова постаралась отвлечься, перебирая письма дальше, хотя давно усвоила, что за первым плохим известием обязательно последует опять плохое. Такой порядок испокон веков не меняется. Кто в это верит, а кто не верит — результат один: начатое плохо хорошо не кончается. Сначала сбежал Климов, потом садовник, теперь завертится.

Она выловила из вороха корреспонденции еще один заметный конверт — белоснежный, как госпитальный халат, со штампом Диагностического центра, где работал старинный знакомый Феликс Рудин, врач и писатель, а скорее, собиратель и сочинитель афоризмов. Под его нажимом раз в год (а то и в два-три, когда ленилась) Рина проходила сканирование на наличие опухолевых клеток. Тридцать лет назад она полностью излечилась от страшной болезни, но поскольку был прецедент, Феликс настаивал — склонность организма и неразгаданная хитрость генома предусматривают бдительность. Рина усмехнулась — у каждого свой метод выколачивать из пациентов деньги. Клиника, разумеется, была платной и очень дорогой.

Обычно Феликс, человек занятой, тоже звонил, значит, произошел какой-то сбой в отлаженной системе. Она небрежно разорвала конверт и сразу обратила внимание на незнакомую подпись. Текст предельно краткий:

Прошу Вас срочно явиться на повторное обследование. Снимки за несколько последних лет вызывают серьезные сомнения в правильности заключений о состоянии печени, сделанных к.м.н. д-ром Ф. Рудиным. Он у нас более не работает, поэтому я позволил себе провести ревизию лечебных карт его пациентов. Пожалуйста, не откладывайте визит, я приму вас в любое время.

Директор ЦДЦ,

член-корр. АМН В. Гольдберг.

Деловое чутье Климова не подвело — Барчевский и тут наследил. Пользуясь генеральной доверенностью, заключал за нее страховки, без которых издательство не выдавало фьючерсных контрактов, липовые же справки о состоянии здоровья покупал у ее лечащего врача. Когда юрист загорелся, Феликс, боясь уголовной ответственности, слинял, скорее всего в Израиль, там у него родственники. Интересно, сколько он на ней заработал помимо врачебного гонорара?

«В любое время», — пишет сам директор. А! Запахло скандалом! Их хваленая, с мировым статусом клиника прошляпила, выдавая подложные диагнозы. Понимает, что я со своими адвокатами сдеру с них бешеные деньги! Впрочем, зачем? Да и нервничать нет оснований. При нынешнем развитии медицины от всех болезней ее вылечат в два счета. Разработаны какие-то стволовые клетки, да много появилось всякой всячины. Были бы деньги, а они, слава богу, есть. Как там сказал сбежавший покуда король Эдуард? «С деньгами я чувствовал себя увереннее». Опять прав.

Все, что она сейчас узнала, крайне неприятно, но не смертельно. Теперь она намного устойчивее, чем две недели назад, — потому что опять жила надеждой, которую подарил ей Климов. А из крайней ситуации всегда есть выход. Папа Хэм всем нам дал пример разумного мужества, до которого никогда не дорастут врачи и законодатели, поскольку распоряжаются чужими жизнями, тогда как мы — своей собственной. У Папы было ружье, у нее таблетки. Важных дел, которые необходимо завершить, всегда достаточно, но как вспомнишь, что тебя к тому времени уже не будет, понимаешь, насколько ничтожны любые земные дела. Вопрос только в наследстве, и то исключительно из-за рассказов. Но пока впереди маячит хоть призрак радости, торопиться на тот свет нет видимых причин. Более того, в последнее время по ночам приходило ощущение еще одной повести, построенной в виде диалогов между совершенно разными людьми и на самые разные темы, — калейдоскоп картинок, из которых складывается предощущение смысла жизни, и в заключение — спор Бога и дьявола о добре и зле. Если бы сподобилась написать так, чтоб слезы из глаз!

Василькова спустилась в сад, долго гуляла по дорожкам, обкатывая сюжет, поплавала в бассейне, расслабившись и чувствуя, как облекается в форму мысль. Она ее не торопила, хотя внутри от нетерпения все уже дрожало. Поднимаясь наверх, даже не обратила внимания, что милая подруга куда-то испарилась. Включила компьютер, открыла новый файл и привычно застучала по клавишам, стараясь не задевать их длинными ногтями. Прерывалась всего раза два или три — выпить кофе и размять спину. За окном давно разлилась густая синева, когда она написала последнюю эффектную фразу. Потом вспомнила, что эта фраза уже встречалась, видно, удачная, крепко засела в голове. Рина несколько минут поразмышляла, выразила ту же мысль другими словами, скопировала файл на флэшку и отключила ноутбук.

Как обычно в таких случаях, на лице у нее отразилось умиротворение. Она пошла к Наде, испытывая нетерпеливое желание поделиться творческой радостью, однако в комнате балеринки не нашла, не было ее в кухне и в других местах. Вахтер сообщал, что Суворина уехала на своей машине еще днем — она одна имела постоянный пропуск.

Рина задумчиво приняла душ, задумчиво и без удовольствия выпила стакан апельсинового сока. И вдруг ее осенило. Несколько раз поднимала телефонную трубку и снова бросала — не хотела оказаться правой. О, она дала бы хорошую цену за ошибку! Откуда она взяла, что Климов способен ее понимать, если в его жизни отсутствовала литература? Плел что-то о связи между ними, то ли в шутку, то ли всерьез объяснился в любви. Научился здесь врать. А она-то, первая лгунья коттеджного поселка и его окрестностей, поймалась, словно девственница на обещание жениться. Ах, как радостно заглатывает пескарик яркого пластмассового червячка!

Рина большими шагами мерила комнату по диагонали, от стенки до стенки, металась по кругу. Наконец решилась. Ночь была на исходе, когда, проделав дыхательную гимнастику и успокоившись, она набрала номер телефона городской квартиры, той самой, которую подарила своей подопечной.

Подруга явно не спала, и голос звучал оживленно.

— Он у тебя? — спросила Рина без предисловий.

Надя удивилась, но не смутилась:

— Как ты узнала?

— Дуреха. Я все-таки четверть века кормлюсь исследованием человеческой психологии.

— Все по-честному. Ты же сама сказала, что он тебе не нужен. Когда вы начали выяснять отношения на высоких тонах, я завела машину, отъехала метров двести и встала на проселке. Подождала с полчасика, смотрю — вышел и чешет, словно за ним черти гонятся. Предложила подвезти.

— А если бы не вышел?

— Ну, я, хоть и не писательница, в мужиках худо-бедно разбираюсь: такие всегда уходят.

— Он лучше, чем ты думаешь.

— Посмотрим. Сердишься?

— Сержусь. На себя.

— Хочешь, я его выгоню?

— Зачем? Ты же сказала — сам уйдет. Ладно, будь счастлива. И не звони мне: я за ночь закончила повесть и уже отправила в издательство по электронной почте, а завтра улетаю на недельку в Сочи.

— Мы же собирались на Лазурный берег?

— Изменились планы. Извини, что без тебя, — устала, хочу отключиться полностью. К тому же ты ведь сейчас занята.

— Вроде. Ну, давай. Целую. Объявись, когда возвратишься.

— Попробую.

15

Телефонный аппарат стоял у Нади на кухне. Она положила трубку, вернулась в комнату, юркнула под одеяло и прижалась к Климову:

— У бабульки поехала сексуальная составляющая.

— Не называй ее при мне бабулькой!

— Раньше не возражал. Задевает, что влюбился в старушенцию?

— С чего ты взяла? Ни в кого я не влюблялся.

— Господи, как все мужики наивны!

Климов постеснялся спросить, о чем был разговор по телефону, ведь это его не касалось, но решил, что речь могла идти о нем. Это только подстегнуло решение, и теперь он злился, что ему понадобился толчок, а то бы тянул еще неделю. Вчера без всякой задней мысли сел в машину к балерине, раз уж та ехала в город, потом принял приглашение посмотреть, как она живет, затем выпить чаю с сушками — все вполне невинные действия, хотя вместо чаю налили шампанское с коньяком в качестве заварки. А как оказался раздет и распят, уже не помнил: Надя была опытной соблазнительницей и изощренной любовницей.

Остаток ночи Климов крутился с боку на бок, проклиная себя за глупую и совершенно непредусмотренную, более того — предательскую измену Рине. Раздражало горячее жесткое тело, от которого невозможно отодвинуться на узком диване, мутило от воспоминаний о бурных нестандартных ласках. Навязчивая мысль о возвращении не давала уснуть. Когда рассвело, тихо выскользнул из душной постели и стал одеваться. Надя приоткрыла один глаз и иронически хмыкнула:

— Привет, парень!

— Какой я тебе парень? Отыгранный мужик неопределенного возраста с трудовой книжкой в кармане.

— Судя по прошедшей ночи, рано тело хоронишь.

Климов никогда не рассматривал себя в качестве мачо, и комплимент бодрости ему не прибавил. Настроение было паршивым, а от шампанского, которого он терпеть не мог, и от разнообразных выемок на женском теле во рту остался привкус кислятины.

— Спасибо или извини, как тебе больше нравится, — сказал Климов. — Я ухожу.

— Вижу. Можешь даже не объяснять, куда. И так понятно. Святая наивность! Учти, если еще не дотюкал: она с большими забросами. Мои недостатки по сравнению с ее страстями — приятный ветерок против урагана. Голову оторвет и унесет — не отыщешь. Так что, если мероприятие сорвется — возвращайся, я не злопамятная. Ты мне нравишься, а ей, кроме себя, никто не нужен.

— Ты добрая. Но не жди в любом случае. Даже если она меня выгонит.

Балерина тяжело вздохнула:

— Есть в порядочных мужиках что-то противоестественное. Запомни: я вовсе не хочу причинять ей боль, поэтому скрыла, что ты у меня. Скажи, на вокзале ночевал. Она славная, наивная, и мужиков у нее сто лет не было, уж я-то знаю. А настоящего секса вообще не пробовала, так что словно девушку брать будешь. Ты ее приголубь поумнее, она и раскиснет, а тогда можешь хоть в…

— Еще одно слово, и я тебя убью.

Климов произнес это так спокойно, что смахивало на правду. На правду чувств, а не правду действий. Был у Нади такой поклонник, осетин, — чуть что, хватался за нож и мог запросто зарезать. Этот иной, из интеллигентов, этот только пугает. Она не без веселого удовольствия представила сцену разоблачения блудного мужика, который сообщит бабульке, что ночевал на жесткой и холодной вокзальной скамье. В глазах Рины подружка останется честной, а он — ничтожным вруном.

Надя усмехнулась:

— Убьешь? Откуда вдруг взялась такая необычайная решительность?

Климов не ответил. Надевая ботинки, подумал: и правда, откуда? Он всегда сторонился зависимости, привязанности, ненавидел домашние разборки, выяснения отношений, поэтому и не хотел жениться. Знал, что всегда и во всем будет уступать жене из одного только желания, чтобы она не возникала. Почему теперь это стало неважным? И балерина эта — как больной зуб, хоть бы замолчала.

Когда входная дверь за Климовым захлопнулась, Надя подумала: какого лешего она две недели угробила на этого искателя правды? И перевернулась на другой бок, досыпать.

Сначала Климов собирался поехать на биржу труда, подыскать себе работу, скорее всего дворника. Когда получит первую зарплату, тогда и поедет к Васильковой. Но внезапно передумал. Крутясь в бизнесе, он всегда интуитивно чувствовал, что в жизни опаздывать нельзя, опоздания оборачиваются утратами, обычно невосполнимыми. Но он вышел из формы и потерял чутье после того, как потерпел коммерческое фиаско, признал себя побежденным и даже вознамерился покончить с собой как с материальным выражением неудачи. Рина встряхнула его. За развесистой клюквой писательских воспоминаний стояли вещи посерьезнее, чем финансовый крах. Эта женщина послана ему свыше. Потерять ее — значит потерять последнее, что у него осталось, — веру в возрождающую возможность любви.

Позор, что он бежал, как трусливый заяц, когда она хотела, чтобы он остался. Да, хотела, он это чувствовал, но бежал, да еще угодил в капкан. Рина тоже как-то сказала — время никогда и никого не ждет. Мало ли что может случиться за месяц? Он, как дурак, уже потерял целые сутки, которые они могли провести вместе. И хотя впереди если не вся жизнь, то хотя бы половина, этих последних суток, канувших в невозвратность, ему было жальче всего. Кто знает, что с ними ушло?

Накрапывал дождь, и Климов схватил левака до Курского вокзала, но больше от нетерпения и по привычке, чем от сырости. Электричка на Малахово подошла почти сразу, в вагоны под завязку набились дачники, но ему удалось занять место у окна по ходу поезда — отсюда кажется, что состав движется быстрее. Сгорая от нетерпения, Климов посчитал это хорошим предзнаменованием. Однако тут же по громкой связи объявили, чтобы пассажиры покинули вагоны — на линии случилось ЧП, какое — объяснять простым пассажирам не стали, много чести, а движение по данной ветке возобновится по расписанию после четырнадцати часов. Прямого автобуса до Малахово не было, нужно делать пересадку, да и там от станции до коттеджного поселка километров пять-шесть. Раньше все равно не получится. За машину с Климова заломили деньги, каких у него уже не было. Оставалось ждать. И он пошел бродить по городу, тем более что погода разгулялась. У Нади он не побрился за неимением бритвенных принадлежностей и сильно зарос, поэтому пара бдительных милиционеров приняла его за лицо кавказской национальности и потребовала предъявить документы. Документов не было, он их оставил в сейфе у своей бывшей секретарши и по совместительству любовницы. Климова препроводили в отделение, где, от нечего делать, долго изводили ненужными разговорами и наконец разрешили позвонить, но секретарша уйти с работы не могла и привезла паспорт Климова только после восьми вечера. Тогда составили протокол и отпустили еще более заросшего гражданина на все четыре стороны. Пока он добрался до вокзала, последняя электричка уже ушла, и он с тяжелым сердцем устроился до утра на пластмассовой скамье в зале ожидания. Надины наказы сбывались — скамья была жесткой и холодной, сон не шел. Климов терял уже второй день счастья, еще не зная, что он же, возможно, и последний. Возможно. Как карта ляжет.

16

Василькова в сердцах бросила телефонную трубку:

— Сучка!

И гнев, уже ничем не сдерживаемый, выплеснулся наружу.

«Ну почему опять мне! Больше не хочу, не желаю страдать! Почему я не бросила Климова подыхать на тротуаре? Конечно, я все могу пережить — и это, и еще что-нибудь похлеще! Но нельзя бесконечно сопротивляться року, пора ставить точку. Если ад — это место, где отсутствует сама возможность любить, значит, я уже в аду. Не жаль суетного мира, а тем более — себя в нем. Спасибо тебе, мой первый мужчина, жирный противный интерн — единственная удачная коммерческая сделка! Семья, материнство, подруга, возлюбленный — все запятнано, попрано, предано. Зимний троллейбус тоже встал — долго ехал без капитального ремонта. Талант, мучительный и беспощадный зверь, вышел странным боком, принеся деньги, а не духовное ублаготворение. Только рассказы, тайные друзья, согревали и мучили. Простенькие истории про хороших людей, которые не вписались в жизнь с ее крутыми поворотами и все искали причину ненужности в самих себе. Вдруг в этих историях действительно заключено что-то особенное, позволяющее высветить причину безрадостной русской судьбы? Особенно мне дорог рассказ о смерти: как чувствует и ведет себя человек, узнавший свой скорый час? Думается, я правильно поняла и описала это состояние, хотя что можно знать о смерти, пока не умрешь? Одни фантазии.

Будут ли эти сочинения кому-то интересны, не знаю, но для меня они важны еще тем, что в них я соответствую себе, той, настоящей, какая есть, а не пытаюсь казаться. Стандартные люди новой формации такие рассказы читать не станут. Жизнь представляется им очень перспективной и вполне удавшейся, в ней есть место только для сильных, умеющих приспособиться к механистической цивилизации. Зачем им книги? Им достаточно информации. Слабые, сомневающиеся и рефлексирующие вскоре вымрут — могил уже не счесть. Но кто идет на смену? Преуспевающие современники видят только узкую полоску паркета перед своим носом, или асфальта, или песчаного пляжа на Лазурном берегу, и в этом зрении не участвует их душа — фантом без имени и права голоса. Но когда человек ослабеет — а это произойдет неминуемо с каждым — и приблизится к краю бездны, душа выглянет наружу, чтобы осмотреться. Она задохнется болью свершающегося во времени и взмолится о спасении.

Любовь к Богу, которая, только и могла меня спасти, запуталась в традициях атеизма, в невозможности просчитать и измерить, принять на веру непонятное. Если существует другая, бестелесная форма, возможно, она станет смыслом. А если и ее нет, то нежелание прозябать в отсутствие любви тем более оправдано».

Как всякий русский писатель, Василькова метила в философы и критики исторического процесса, и, как всякий умный человек, понимала смехотворность этого стремления. Но чем еще она могла заменить необретенного Бога?

В данный момент ее ожидали вполне прозаические дела. Свои авторские права она передаст Климову. Именно, и только ему. Обязательное условие — издать рассказы в хорошем исполнении и хорошим тиражом. Хоть за деньги: после смерти не стыдно, сам факт самоубийства автора даст им зеленую улицу. Еще спрашивать друг у друга будут: вы читали? ах, еще не успели? обязательно прочтите, очень любопытно — ведь успешные люди просто так из жизни не уходят, наверное, убили.

Неудачливому бизнесмену, с которым судьба свела ее довольно оригинальным образом всего две недели назад (все-таки судьба, а не какая-то приятельница в полупьяной компании!), Рина доверяла полностью. Это неважно, что он связался с Надей. Молода, обаятельна, хитра, но добра. Уйдет он от нее, не уйдет, вопреки ее собственному утверждению, — не суть важно. Завещательное распоряжение, последнюю волю король Эдуард исполнит с честью. Кроме того, у него появится работа, пусть временная. Дел там невпроворот, все запущено, запутано, если справится, сможет заняться издательским бизнесом. А почему бы и нет? Правда, женскую прозу он не любит, но рассказы, возможно, придутся ему по вкусу. К тому же есть капитал — гонорар за сорок восемь ненаписанных романов. Нет, это же надо было такое придумать! Еще вчера мысль о смерти ей даже в голову не приходила. Странно, что предчувствия ее всегда обманывали. Ни верной дочерью, женой, матерью, ни просто счастливой женщиной она не стала, хотя надеялась. А здесь впервые обманутое предчувствие обернулось фантастическим результатом! И тоже не без участия Климова, который разоблачил адвоката.

Движимое и недвижимое имущество Василькова оставляла Наде. Своим завещанием она невольно подбросит ей большую бяку. Отказаться от богатства балеринка не сможет, и это изменит ее судьбу. В какую сторону? Сомнительно, чтобы в лучшую, — слишком велико будет искушение начать новую жизнь, которая сжует ее с потрохами.

«У нее нет ни моего таланта, ни моего характера, ни розовых таблеток, — размышляла Рина. — Фокус еще и в том, что она не сама заработала эти деньги. К счастью, наследница не настолько изощренно умна, чтобы оценить мой дар как месть, тем более что он таковым не является. Хотя удивительно, как иногда хочется напакостить. Кажется, что без причины, а стоит оглянуться — и поводов больше, чем способов расплаты. Тебе — под дых, а ты — улыбайся? После всего, что Наде без усилий свалилось в рот, в том числе искренняя любовь, она пыталась меня унизить из-за мужчины. Но, во-первых, не унизила, а во-вторых, детям надо прощать недостатки. Я по любви посылаю испытание. Не все же ей стрекозой скакать, от своей доли страданий никому не уйти. Вопрос: имею ли право? Я же не Бог. Но ведь не дьявол? Очевидно, ценность добра не универсальна. И любя, можно творить зло. Но, скорее всего, я заблуждаюсь, приписывая себе и своим поступкам такую важную роль в будущей Надиной жизни. Тридцать лет, которые нас разделили, решают все. Она выбросит мои идеалы вместе с вышедшими из моды одежками. Это я завяжу себя узлом и задохнусь, если буду жить дальше, а Надя в своем времени не пропадет».

Родственники из завещания исключались — они не бедные и не больные. Неинтересные, отнимают живое время, ничего не прибавляя к знанию мира. Их главная задача — удовлетворить любопытство и отщипнуть для себя хоть кусочек чужой популярности. Впрочем, не надо выдумывать оправданий — в живых пребывали наследники только по отцовской линии, а это значило, что родственников у Рины не осталось.

Василькова вызвала знакомого нотариуса, который составил нужный документ, а домоправительница Альбина Степановна вместе с садовником подписали его как свидетели. Отпустив старого мэтра и прислугу, писательница прошла в библиотеку, сдвинула вбок картину модной авангардной художницы и открыла потайной сейф — совсем как внутри собственного романа. Кроме таблеток, чековой книжки, документов о собственности на недвижимость и землю под коттеджем, здесь лежали рукописи неопубликованных рассказов. Рина не удержалась и перечитала их почти все, погладила зеленую папку, испытывая болезненную зависть — она не увидит их напечатанными.

Положив на металлическую полку завещание и вынув коробочку с ядом, Василькова заперла сейф, а ключи демонстративно положила на письменный стол. Обесточила городской телефон, внутреннюю связь и сигнализацию, нажала кнопки двух мобильников, которые пискнули и погасли. В доме наступила холодная тишина, день иссяк незаметно, и ничто не мешало осуществить план. Домработница не явится до среды, садовник хоть и будет пока приходить на работу, но привык существовать автономно. Вахтеры без разрешения никого не пустят — хоть из подствольного гранатомета стреляй, редактор читает новую повесть и наверняка ерепенится, потому что ждал иного.

В кухне писательница спокойно запила розовые таблетки водой, словно делала так каждый вечер, сполоснула стакан и поднялась в спальню. Легла на кровать ровно посередине, на спину, потушила бра, расслабила мышцы, чтобы разгладить морщины на лице, и улыбнулась. «Собираясь спать, — учила ее косметичка, — обязательно нужно улыбаться: если вдруг придется умереть во сне — на лицо будет приятно смотреть». Улыбка получилась легко и, похоже, выглядела счастливой — что ни говори, лучше такая жизнь, чем никакая, и приятных моментов было достаточно, просто нужно уметь их ценить и уйти вовремя.

Окно оставалось открытым. Вдали погромыхивало, как будто Всевышний сердился, но несильно, по-отечески. Небо хмурилось еще днем, несколько раз принимался неуверенно накрапывать дождик, но теперь в разрывы облаков проглядывали звезды. Можно надеяться на хороший день. А можно и не надеяться. Погода в средней полосе России неустойчива, и старые приметы сделались обманчивы. Все выяснится завтра. Еще здесь или уже там — она узнает, прошла ли ее жизнь под знаком лжи, и забудет наконец своего первого мужчину — сексуально озабоченного интерна.

17

Утром пошел дождь. Климов покинул электричку и промок насквозь. Он спешил и шагал прямо по лужам. Его душила нежность. Главное, пусть Рина забудет все плохое, что случилось прежде. Но способна ли она на такое? Может, это и есть в ней самое драгоценное — неумение забывать? Жизнь в ее памяти имела самые разные формы и хранилась навечно вопреки желанию. Эта мысль почему-то казалась ему важной и всю дорогу не выходила из головы.

Вот и знакомый проулок, красный кирпичный дом и единственное открытое окно наверху, в ее спальне. Дождь не унимался и даже припустил еще больше. Капли еле слышно ощупали подоконник подушечками пальцев и, убедившись, что место подходящее, словно хулиганы, забарабанили по железу, разбудив Василькову. Первое, о чем она подумала, проснувшись, что интерн — сволочь, у Климова нет зонта, а жизнь прекрасна. По крайней мере, сегодня.

Она набрала номер проходной.

— Придет мужчина, мокрый. Зовут Эдуард девятый. Пропустите, — сказала Рина охраннику в полном убеждении, что Климов направляется к ней.

Откуда убеждение взялось? А откуда берутся сюжеты, нужные слова, музыка? Откуда приходит всё?