В Англии

17

Словно бы готовясь к приезду отца на следующий день, Дуглас просмотрел все, что написал о городе, который назвал Терстон. Он умышленно использовал имена реальных людей, умышленно высказал без утайки свое теплое отношение к городу. Это мое письмо к родителям, думал он.

Конец лета, вечер.

«В парке ребята, кто посмелее, захватили качели и раскачиваются вниз головой, зацепившись ногами. На стадионе собрались регбисты, потренироваться перед матчем. Здесь Гарри, он специально приехал из Ньюкасла, и Пиза с четырьмя братьями, оба Белла и оба Пирсона — эти валлийцы всегда чем-нибудь да удивят, и Эрик Херингтон, уверенный: всегда и во всем, недосягаемый Кит Уорвик и непобедимый Эппл. Вот они все собрались у ручья, шорты белеют в сумерках, и рядом, как всегда, Хэмми, суетится, подбадривает, подзуживает, размахивает сачком. Он им вытаскивает мяч, если тот укатится в воду. Из-за дороги доносится стук шаров, там какие-то мрачные личности сосредоточенно играют в кегли. Рядом, на теннисных кортах, — девчата Мэнн, Уилсон Брэг и доктор Долан, пришли, „чтоб не дать клубу зачахнуть“; доктор из-за больной ноги в брюках, но все еще прыгает. Чуть дальше, на маленьком зеленом поле играет в гольф Мики Солдерсон, отрабатывает удары, которые видел по телевизору; не больше трех ударов в час удается ему сделать, все остальное время разыскивает мяч. По парку медленно бродят парочки, вспоминают о прошлом, мечтают о будущем, шепот которого так отчетливо слышен в этот тихий спокойный час.

Люди, которые знакомы мне, не отличимы от тех, кто знаком моим родителям. Вот идет вдоль Визы Джо Митчинсон, дотошный, упорный работяга, плечи квадратные, ржа в волосах и в характере; тот самый, что вместе с моей матерью организовал ясли (раньше ясли были за рынком, там, где сейчас гараж). В нем я узнаю его дочь Маргарет, она училась вместе со мной в школе, удивительная у нее была улыбка. Учили нас одни и те же учителя — мисс Ивинсон, мисс Моффат и мисс Стил, а директором был Джордж Скотт, ему сейчас под восемьдесят, но он по-прежнему читает проповеди в церкви, проявляет фотографии (даже ретуширует их — ничего не жалеет для города, обучаемого им вот уже второй век), сам сыроварит и помнит каждого отдельного ученика, ни одного не забыл — дедов, отцов, сыновей. Суров он был, раздражителен, но с него это быстро сходило, и всегда верил в Мужество, Честность и Верность.

Конечно же, в Терстоне встретишь и снобизм, и надувательство, и лицемерие, и отчаяние, словом, все, что заведено в любом цивилизованном обществе. Но была еще и удивительная теплота, которую излучал сам город. В этом смысле как бы объединял всех. Эта теплота в отношениях возникала от знания людей, в нем живущих.

Немного выше по берегу Визы тащится Винс Уиггинс, выслеживает форель; когда рыба заметит его, он останавливается и ждет, потом хватает руками и швыряет на берег — такое раз увидишь, не забудешь.

Из ворот стадиона выбегает Вилли Риэй, тоже тренируется. В ярко-красных трусах. Он заменил Лестера, когда тот уехал в Ливерпуль, оттуда о нем доходят всякие недобрые слухи. Вот Вилли и бежит теперь вместо него и все думает о разных знаменитых спортсменах — сколько им лет было, когда выступали, что про каждого тогда писали. Перед ним на черном гоночном велосипеде Джефф Байерс, засекает время на старом, по наследству доставшемся хронометре и с важным видом выговаривает спортивные термины.

На Сайк-род выгуливают собак: Фримэн Робинсон, Джо Макгагги, Эндрю Сэвидж, а вместе с ним госпожа Старость, все друзья Джозефа. Тощие собаки повизгивают, рвутся с поводка, а хозяева стараются удержать их.

В городе все тихо.

Вокруг небольшие фермы: строения, словно пригвожденные, прижались к земле.

На Лоумор-род, там, где начали строить новые дома, из открытых окон душевой доносится гул голосов. Тихо и пусто в школе Нельсона; мистер Стоу в последний раз проверяет новое расписание на новую четверть и между делом мечтает о Франции. Пуст, как и школа, аукцион Хоупа. Пусто везде: в школьных классах, в зале и гардеробе аукциона, в коровниках. В церкви тоже пусто, во всех церквах пусто, кроме католической, там монашенки (сестра Фрэнсис, сестра Филомена и сестра Пат, эту троицу Джозеф знал лучше всего, они больше всех трудились для города), эти улыбчивые невесты Христа, в своих старинных одеждах расставляют цветы и поют. В это время пусто в банковских конторах и магазинах — пусто у Оглопби, Мидлхэма, Топлина, Белла, Джонстона, Томлинсона, пусто в кооперативных лавках; пусто у Штудхольма, Макмекапа, Джимми Блейра; пусто у Джимми Миллера — бакалея и рыба; пусто в булочной Ланда и пирожковой Норри Глейстера, и у Вилли Додда — радиотовары; пусто в магазинах „Пионер“, не выдерживающих конкуренции кооперативной торговли, пусто у Грэма, Пирсона, Шарпа, Кристи, Моргана Аллена и мисс Тернер. Пусто в кондитерской Фрэнсиса и у Ноэля Гаррика — он единственный открыт, если но считать Джо Стоддарда, который открыт всегда, стоит только постучать с черного хода. Пусто в кафе и на большой новой стоянке, из-за которой снесли прекрасную улицу; люди все за городом, в барах, у себя в палисадниках и на загородных участках; молодежь собралась в кафе Кьюсака по соседству с кинотеатром. И даже эти таинственные склады в центре города и те пустые. Пусто и тихо на бойне и на рынке.

На бойне кругом засохшая кровь. Дуглас и Гарри много раз смотрели, как бьют скотину. Одни коровы молчат. Другие ревут. Дрожь пробегает по их бокам, перед тем как туши подцепляют и вспарывают брюхо, а потом всегда пар, и жир под кожей напоминает застывшее белое желе, почему-то не красный от крови, а белый и блестящий; а потом человек лезет руками и вытаскивает внутренности — желудок, кишки; и запах, отвратительный запах; стонут ожидающие своей очереди коровы, мальчишки немеют от этого зрелища. А поблизости за углом, в этом городе все за углом, пусто и тихо в районе крытого рынка, ни танцев, ни любительских спектаклей, ни ораторов, только пустые прилавки да этот удивительный запах немного тронувшейся рыбы.

По вторникам в главный павильон рынка приезжали торговцы из Ньюкасла, как они болтали, зазывая покупателей! Один, темноволосый, он продавал простыни, говорил не останавливаясь, оскорблял по-всякому, а его не понимали. „Я бы гораздо больше продал у синагоги в субботу, — говорил он, захлебываясь от восторга, — да, да, около этой чертовой синагоги в дурацкую субботу. (Едва ли хоть один человек на двадцать знал, что такое синагога, а уж суббота вообще никому ничего не говорила.) Я не прошу восемьдесят шиллингов, и не прошу семьдесят, и шестьдесят не прошу, и даже пятьдесят, вы только пощупайте материал, мадам; с такими простынями и мужа не надо. Я не прошу сорок пять и даже сорок! Поезжайте в Карлайл, да, да, в Карлайл или куда угодно, но привезите мне оттуда пару таких простыней за сорок шиллингов, да, да, привезите, и я возьму их у вас за шестьдесят. Ах, у вас нет денег. Тогда я знаю, что я сделаю, я вот что сделаю — полотенце, еще полотенце и губка, пожалуйста, берите — бесплатно! — грабьте меня, женщины, грабьте, я слабый человек. Покупайте, покупайте, не за сорок, не за тридцать девять, тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять, тридцать четыре, тридцать три, тридцать два, тридцать один — за всё тридцать шиллингов. Всего лишь тридцать шиллингов. Благодарю вас, благодарю“.

Он надеялся закончить к утру. Ему так хотелось оставить настоящие имена. Но как сами терстонцы к этому отнесутся?

Он встал в половине пятого, чтобы закончить все ко времени. Бетти тоже проснулась, хотя он и заглушил будильник почти сразу. Он чувствовал, что она не спит: дышит неровно.

Но она не встала, пусть делает все сам. Договорились, что она поспит до шести, и ей не хотелось ничего менять, его это расстроит. Стараясь не дышать, она улыбалась в темноте, прислушиваясь, как он завтракает. Конечно же, она все приготовила накануне, прежде чем лечь спать. Меньше четырех часов назад.

Потом задремала, довольная, как и он, тем, что предстоит такой день.

Джозеф любил работать один, в тишине. Все бывало ясно, никакой спешки, а работалось легко и быстро. Как всегда, когда он уезжал куда-нибудь, он учитывал две вещи: во-первых, может случиться какое-нибудь несчастье, а во-вторых, Бетти тоже может не суметь одна справиться. Поэтому у него была своя система, как все получше устроить. Так в фильме, думал он, гарнизон форта готовится к нападению индейцев.

Он ехал на финал первенства мира на Уэмбли. Играет Англия, и Дуглас его пригласил. Он не знал даже, что его больше тут радовало. Нужно было встать в половине пятого, побыть одному, все взвесить и успокоиться.

Англия в финале мирового первенства. На Уэмбли. Играет с Германией. Собственный сын пригласил его.

Наверное, после матча они походят по городу; пожалуй, наконец-то спокойно поговорят, он так давно мечтает об этом; отбросив все воспоминания, отец и сын, два друга. Одно он знал точно: Дуглас его любит. Да, любит. Он пригласил его приехать и провести вместе день. Отдал ему единственный лишний билет. Джозеф прекрасно понимал, что Дугласу было бы приятнее пойти с кем-нибудь из друзей, с кем он делает фильмы или работает на телевидении, но он предложил билет отцу.

Так, бутылки с пивом сюда, открыть все бочонки, сигареты сюда, виски на полки. Если Англия выиграет!..»

Он отложил рукопись и выпил еще кофе. Листы разбросаны по всему столу. Все какое-то неуклюжее, даже стыдно читать. Он застонал при мысли, сколько еще раз придется переписывать.

У него уже вышло два романа, их оценивают довольно высоко. В этом, последнем — «Гнездо певчего дрозда» — он пытался связать свое прошлое со своей сегодняшней жизнью. Скорее не роман нужно было писать, а исповедь — в виде сценария для телевидения или для кино, тогда сам жанр неизбежно бы окрасил мысли в современные тона. Роман — это уже сформировавшаяся привычка, помогает, конечно, но одновременно и сковывает. Однако он чувствовал, что только в романе может он воссоздать то внутреннее напряжение, которое искало выхода, только так может он облегчить душу. А сейчас ему хотелось одного. Заложить взрывчатку подо все свое прошлое, отойти, оглянуться и дернуть ручку. Дернуть и раствориться, как растворяешься в женщине, как чувства твои растворяются в прошлом, как душа твоя растворяется в слове; раствориться, а потом обрести себя в том мгновении, имя которому Сегодня..

«Гнездо певчего дрозда» — всего лишь робкая попытка, глупо даже сравнивать со своими надеждами. Но выше головы не прыгаешь. Оп закончил главу:

«Пусто в мясных рядах, в старинном Арсенале, в методистской церкви, закрылась на ночь фабрика Редмейна. Джозеф тоже работал там когда-то, как и многие терстонцы. Затем пришли неожиданные перемены, производство расширилось, людям это пошло на пользу. „Ройял Датч Шелл“ сделала большие вложения, и вдруг, удивительно, стали поговаривать, что дела здесь идут лучше, значительно лучше, чем у главного соперника в Сен-Элен, где работали в основном эти новые, „с образованием“. В Терстоне таких не было; все местные, приходили прямо из школы и после целого рабочего дня еще учились по вечерам, и так год за годом; а теперь руководят, одна молодежь — Джордж Стефенсон, Джимми Дженнингс и Билли Лоутер. Фабрика теперь в центре внимания города. Трубы делают все выше и выше, чтобы не отравлять воздух.

На территории фабрики новые здания, снуют люди между цехами, и по-прежнему течет чарующая Виза с масляными пятнами от фабричных отходов. Изменив облик города, фабрика захватила огромное пространство, до самой Юнион-стрит, где Дикки Торнтон тоже отвоевал площадку, чтобы расширить свою сеть бензоколонок и гаражей.

В это время собирается народ в Британском легионе, его модернизировали, и он теперь соперничает с барами. В небе кружатся голуби, целый автобус модной молодежи отправился в Карлайл в дискотеку (вт., ср., чет. 3 шил. 6 пен.). На старых тяжелых велосипедах приехали рабочие с ферм, чтобы выпить свою законную кружку пива, на которую загодя отложили деньги. А вот и Роналд Грэм, парикмахер, никто в Терстоне не умеет так заразительно смеяться, как он: всегда куча новостей и сплетен, это тот самый, что победил болезнь, которая давно бы доконала других на его месте; едет себе на своей коляске в новый бар, а там устроится в углу у стойки — и уж на весь день. А вот и Джордж Джон-стон, всегда озабочен, натаскивает своих такс и обдумывает книгу о них, тоскуя о карликовых собаках при дворе французских королей. Приехали в Терстон и работяги из соседних деревень и поместий, „крепкие парни“, — просто отдохнуть, постоять на углу, немного выпить. Вышел прогуляться мистер Джеймс, размышляет о взгляде Коллингвуда на историю и обдумывает, как осенью преподнести эту теорию старшеклассникам.

В городе большинство людей похожи на тебя, отец, пишет Дуглас, — потому что Терстон полон такими, как ты. Их втянули в невылазную работу. Отняли детство и насильно сунули в общество, которое само вгрызлось в них, как тот человек на бойне, и высосало все для своей выгоды. Они научились ничего не ждать, хотя и не перестали требовать, научились не надеяться, хотя желание и невозможно убить, — „простые нормальные люди“. фраза, может быть, слишком избитая, но прими это как похвалу. Ты же видел, как бывает на войне, и знаешь, как бывает с детьми, ты всегда сражался и ведь победил. Мы сейчас друг для друга сентиментальные стереотипы — это ничего; только бездушных коробит сентиментальность, и только робкие боятся стереотипов. Им не дано понять, что ты — это тип и индивидуальность, ты — единица и единичность, и нет в этом ни противоречия, ни приспособленчества.

В центре города очень тихо и спокойно. Можно идти даже по середине улицы. Уильям Измей идет по тротуару. Закрыл свой магазин, подготовив все к завтрашнему дню. Для меня в нем, — пишет Дуглас, — и ты, и он, и город, и я сам. Я лучшего человека не встречал, в нем — мы все».

Он прочел все, что написал, вспомнил о своем смущении, но потом решил: «Я не лгу, не приукрашиваю, кое-что выпустил, но ведь еще есть время».

Отец уже скоро приедет, ты обещал встретить его на вокзале. Почему всякий раз, как отец приезжает в Лондон, приходится с ним столько возиться? И хотя Дуглас заранее настраивал себя, что надо быть поспокойнее, в нем опять поднималось раздражение, от которого не так быстро избавляешься.

Он застелил постель и убрал со стола остатки завтрака, на случай, если вдруг отец зайдет к нему.

Он занимал нижнюю половину четырехэтажного викторианского дома на улице, которая заметно обносилась за последние тридцать лет. Родители не могли понять, почему бы ему не жить в пригороде, в отдельном доме. И порой, когда он, как сегодня, шарахался, выходя на улицу, от грузовика, который несся мимо к строящимся жилым домам, когда видел потрескавшиеся фасады, облупившуюся штукатурку, сломанные ступеньки, сырые стены, то был согласен с родителями.

Но только до тех пор, пока не доходил до конца улицы и не сворачивал к метро, к центру. Эта часть города идеально ему подходила, если только хочешь выжить в этой жизни. А иначе пришлось бы возвращаться в Камберленд, который просто помнить он уже не мог; Камберленд должен стать или прошлым, или же местом его жизни. Он дошел до северной части Лондона и увидел перед собой широко раскинувшийся город, город девяти миллионов людей. На юго-запад тянулись парки Уимблдона, Ричмонда, Хэмпстеда и роскошные особняки Суррея; на юго-востоке — доки, Гринвич и громада Тауэра. Все на пепле войны. А между ними втиснулась кирпичная поросль Лондона. На северном берегу Темзы — Сиги, по-прежнему богатый, прожорливый, сосущий стерлинги и обогащающий тех, кто владел центром города, а жил в Вестминстере, Белгравии, Найтсбридже, Кенсингтоне и Челси. А уже за ними тот страшным Лондон, частью которого был он сам. Здесь викторианская недвижимость несет бедствия всем тем, кто колонизировал ее. Точно так же, как много раньше колонизировали их самих — всех этих выходцев с Ямайки, Барбадоса, из Пакистана, Нигерии, Ирландии и Индии; и многих других, которые были «словно между небом и землей», подобно герцогу Йоркскому, изгнанников и разномастных искателей приключений. Сейчас ему здесь стало так же душно и тесно, как когда-то в детстве в Камберленде.

Но он шел встречать отца и старался думать о матче, о чемпионстве, и поэтому забыл обо всем этом, а видел перед собой только лицо Мэри, с которой надеялся встретиться вечером; ее серо-голубые глаза, серьезные и ласковые, улыбку, как само счастье, ее волосы, рассыпающиеся у него по рукам.

Лестер ехал всю ночь. Он почувствовал, что банда что-то замышляет, раньше, чем они сами на это решились. Сразу же ушел из клуба, прихватил кое-что из одежды, она хранилась у Мойры, сел на автобус и добрался до окраины. Его собственная машина была в ремонте, а денег — всего несколько фунтов. Да потом кому придет в голову искать Лестера Таллентайра в 32-м автобусе? Представить только такое: он голосует, чтобы его подвезли. Они бы, конечно, никогда не посмели пойти против него, если бы не это фантастическое невезенье. Когда все хорошо, за тебя готовы в огонь и в воду; только стоит оступиться, и все против тебя. Он хорошо придумал: уехать на юг. Пусть все успокоится, утихнет, а там можно и остаться на юге; давно собирался, но все откладывал, не было необходимости, а сейчас нет выбора.

Грузовики не останавливались; фары приближались, казалось, осматривали его, а затем проносились мимо. Он и не подумает делать знаки, как какой-нибудь любитель автостопа. Сами должны понимать, зачем он стоит здесь в такой час с чемоданом, руки в карманах. Просить он не будет. Он без пальто, но ночь теплая, к тому же спешить некуда.

Прошло не меньше часа, прежде чем его подобрал безмерно разговорчивый толстяк валлиец, который именно в этом месте всегда высматривал себе попутчика в своих еженедельных рейсах на юг. «С попутчиком ты весь внимание», — пропел он несколько раз, и Лестер понял, что это, должно быть, обычная шутка, которой тот начинал каждое дорожное знакомство. Если бы валлиец проехал мимо, его можно было бы понять; вид Лестера не вызывал сочувствия: темноволосый, смуглый, интересный, в прекрасном темном костюме, белой рубашке с галстуком; такому вряд ли нужна помощь, при этом еще агрессивный вид, хотя просто стоял себе у обочины. Риск немалый. Но у валлийца было свое правило, которое никогда не подводило, и поэтому он его придерживался: первые сто миль никаких попутчиков, а потом первый, кто попадется. Возможно, он и нарушил бы правило, знай он, что у Лестера во внутреннем кармане кастет. Но Лестер сразу же заснул и даже в дорожном кафе почти все время молчал, ел свой бутерброд с ветчиной, посматривал вокруг и так откровенно скучал, что толстяк поутих.

Когда они добрались до города, куда ехал валлиец, Лестер твердо решил зайти к своему дяде Джозефу. Он слышал об их переезде на юг и, надо сказать, почти не удивился. Тетушка Бетти, конечно, была против, но в конце концов ей пришлось уступить Джозефу, а тот уже давно подумывал уехать из Камберленда, так уж был там известен, что трудно оставаться самим собой.

Было еще слишком рано идти к своим, поэтому Лестер пошел на вокзал, позавтракал, привел себя в порядок, и, пока находился там, на платформе появился Джозеф и сел в лондонский поезд. Они разминулись.

Лестер, увидев вывеску, остановился.

Он вспомнил, как в Терстоне подолгу стоял рядом с «Гнездом певчего дрозда» и не мог оторвать глаз от вывески со своей фамилией. И ведь когда его взяли за кражу, то он вырезал из газеты сообщение и без конца перечитывал его: там была его фамилия.

Он медлил входить. Всякий раз его столько всего ожидало в доме Джозефа, что он намеренно оттягивал этот момент, наслаждаясь уже одним ожиданием. Они всегда его встречали с такой нежностью и теплотой; он же боялся, что навязывается, поэтому порой даже поворачивался и уходил. Но это все из прошлого, такого далекого сейчас. А последние годы! Как падение в пропасть. Ему самому были странны эти воспоминания, какой-то веревочный мостик через ущелье; вот какой он был и чем стал. Знай они все, его бы даже на порог не пустили.

Мысль эта привела его в хорошее настроение. Уж слишком часто считал он себя недостойным даже войти в этот дом, уж как вытирал ноги у входа, чтобы только не наследить, как боялся попасться на глаза дяде Джозефу, вдруг не узнает, как старался вести себя получше, изнемогал от благодарности за понимание, что ему трудно приходится. Это страстное чувство, казалось, не умрет никогда. А ведь прошло. Он радовался, что никто не знает о последних годах его жизни. Просто вернулся блудный сын. О, им, конечно, известны дела его юности, но после того, как он уехал, терстонцы вряд ли имеют что-нибудь против него. Оправдан же он в этом деле с ограблением: не хватало улик. Свидетелей не так легко найти.

Он вошел, шикарный, независимый, притворяясь, что его совсем не трогает радость Бетти, согласился остаться на день, чтобы дождаться Джозефа. Осмотрелся со знанием дела. Ну что же, дела идут не так уж плохо. Сразу видно, что вложили деньги, немного, но все-таки. Громыхнул ящик кассы.

Что еще можно сказать об этом многославном дне? Англия — чемпион!

Перед матчем они с Дугласом зашли в небольшой тихий бар, выпили что-то очень вкусное, потом поели мясо по-домашнему и пирог с почками (Джозеф опять пожалел, что Бетти не соглашается держать у себя кухню. «Понимаешь, Дуглас, она никак не может смириться с прислугой, говорит, командовать людьми — это выбивает ее из колеи»); потом пили горькое пиво; Джозеф, конечно, познакомился с хозяином, завел разговор о выручке, о том, как вообще идет дело, и все с намеком, что если, дескать, дело процветает, то можно и о дальнейшем подумать. А потом стало вдруг тихо. И он понял, что они только вдвоем. А потом эти настороженные взгляды: сын? отец? А вдруг чужие, незнакомые?

А потом был стадион. Сколько же раз здесь в течение чемпионата вспыхивали и гасли надежды на ту или иную команду! У входа за пятнадцатишиллинговые билеты просят по пять фунтов. (Правда, цена вскоре снизилась, не учли, что матч можно было посмотреть по телевизору, и люди не стали рисковать. Уму непостижимо! Пятьсот миллионов телезрителей, и еще сто тысяч смотрят матч здесь, на стадионе.) Кругом буфеты, как во время сельскохозяйственных выставок, воздушные шары, фотографии игроков, программки, все ярко, красиво, и отовсюду эти возгласы, которыми публика, не переставая, подбадривала футболистов.

Рядом с ними на трибуне группа шахтеров из Барнслея. Человек тридцать. Все работают вместе, на одной шахте. Все обалдели из-за этого первенства. Как уж у них это получилось, Джозеф забыл спросить. То ли сами взяли отпуск на две недели, то ли шахту временно закрыли. Одним словом, они наняли автобус, заказали себе номера в гостиницах Ливерпуля и Лондона, организовали билеты на самые интересные матчи и отправились колесить по Англии, не думая ни о чем, кроме футбола. Джозеф видел, как Дуглас разговаривал с одним из них. Худой, жилистый, тот все время упоминал фашистскую партию и рассказывал, как выступал против Освальда Мосли, фашистского лидера, в Барнслее в 1936 году. Джозеф кое-что расслышал: «У этих чернорубашечников были в рукавицах кастеты… Мы расклеили плакаты по всему городу… Народ обманывали, они не знали, что такое фашисты». Джозеф понял, что Дугласу с этим стариком так же легко и интересно, как ему с Джоном. Стало немного обидно и в то же время непонятно: эти люди, которые неуклонно шли своей дорогой, никогда не сворачивая, не были на самом деле сильными, они только казались такими; ведь удержать что-то, сохранить или остаться таким, как ты есть, гораздо легче, чем упустить, отдать или перемениться. Ему хотелось сказать им об этом.

Но у него был свой разговор с другим шахтером, который когда-то работал в Камберленде и многих знал там. От общих знакомых по Камберленду они перешли к футбольным знаменитостям, которые теперь для них так же близки: блистательный, сама вежливость, Пеле из Бразилии, железноногий Эйсебио из Португалии, невозмутимый Яшин из России. Посмеялись, как сумели всех удивить северные корейцы, согласились, что Аргентине просто не повезло. Вот если бы в Штатах играли в футбол как следует! И вдруг Джозеф вспомнил мистера Ленти, сапожника, вспомнил, как они говорили про овечий счет, и старик, царство ему небесное, божился, что именно так пересчитывают овец американские индейцы.

Странно было сидеть вот так, вдвоем, в кухне и смотреть матч по телевизору, тарелки с едой на коленях. Днем Лестер помог Бетти в баре, таскал ящики из подвала, да так ловко, что парень, которого наняли для этого, даже обиделся. Но Бетти успокоила его — племянник, мол, ничего не поделаешь, ему «привилегии». Однако сейчас не было этого ощущения родственной близости. Тарелки с едой давили на колени; сидели рядом в креслах и смотрели игру, он — потому что любил футбол, она — потому что вообще любила всякие события.

Лестер уже решил, как он поступит, а Бетти каким-то чудом догадалась. Какая-то искорка пробежала между ними, и она все разгоралась. Хотя Лестер все время улыбался, шутил с женщинами в баре, беседовал с мужчинами. Исчезла его резкость, он стал прямо-таки любезным, удивлялась Бетти. В нем было что-то мужественное, какая-то спокойная, что он ни делал, уверенность в себе. Чувствовалось, он знает, чего сам стоит.

В чем же тогда дело? Более внимательным невозможно быть. Помог разложить все с подноса. Спросил, действительно ли она хочет смотреть матч. Принес подушку под спину — совсем не нужно было, но обоим нравилось это притворство, комментировал игру, спокойно и просто, не кричал, как Джозеф, и не суетился, как Дуглас. И все-таки…

Бетти откинулась, закрыла глаза и, как бы разгадывая ребус, попыталась вспомнить в мельчайших подробностях все, что произошло с момента приезда Лестера. Она чувствовала, ведь было что-то, что ей не просто не понравилось, а даже испугало. Дрожь пробежала по телу. Вот-вот, ей страшно. Она приоткрыла глаза, чтобы убедиться, что он еще в комнате. Вилка и нож аккуратно положены на тарелку, смотрит на экран с интересом, вытянул ноги, в руке сигарета, в другой пепельница.

Бетти снова закрыла глаза, удобно устроилась, положив голову на ручку кресла, и притворилась, что спит, только чтоб не думать об этом. С ней по временам бывало такое. Реакция на то, что поначалу казалось совсем незначительным. Как будто ухватилась за невидимый кончик невидимой нитки и начала распутывать, и иногда ведь действительно распутывала.

Может, это потому, что Лестер уж очень напомнил ей про Терстон. Где-то внутри она так и не смирилась. Хотя в конце концов Джозефу и удалось убедить ее, что все ее несчастья и подавленное настроение — все от города, и надо уехать, в этом излечение. Но здесь ей стало еще более одиноко. Она и не представляла себе прежде, как много значат старые знакомства. И поэтому она хоть и любила, когда к ним заглядывали старые приятели из Терстона, и всегда радовалась их приезду, но и боялась, боялась воспоминаний. Слишком тяжелы они были. Слушая болтовню гостей, она видела главную улицу, проходила по аллеям и дворам, заглядывала в магазины, на рынок, заходила в церковь, а потом опять быстро все это как будто прятала в шкатулку, в которой по необходимости и по долгу хранила свое прошлое, свою любовь к нему. И так бывало от встречи до встречи.

Но она понимала, что не успокоить себя. Те мучительные воспоминания, за которые она проклинала свою память, не ушли. Сомнения не рассеялись, и беспокойство осталось. В чем же дело? Что такого натворил Лестер? Почему она так против него настроена? Откуда эти сомнения? Почему, как ни странно, думать о нем хорошо заставить себя не можешь?

Рев толпы на экране привлек ее внимание к матчу. Лестер обернулся, улыбаясь широко и открыто. «Мы забили, — сказал он, — один — ноль». Бетти, притворяясь, что задремала, нарочно зевнула, чтобы скрыть дрожь.

«Когда все осознали, на какой день падает праздник, менять что-либо было уже поздно. Действительно, день так день. Единственный в своем роде, особенно для мужчин. Финал. Мирового чемпионата. Мистер Уолферс любезно предоставил свой сад. Мистер Рассел специально поставил палатку (бесплатно, как всегда, примите нашу благодарность, мистер Р.). Женский институт выпустил брошюру с условиями конкурса на лучший пирог; каких только там не было размеров и форм. Союз матерей, со своей стороны, решил напечь сладких сдобных лепешек. Ассоциация молодежи взялась с большим азартом за организацию лотереи — шесть пенсов билет, и уже начали рассказывать анекдот о том, как своими просьбами и приставаниями купить билет они загнали несколько человек на вершину Нокмиртона. Разыгрывается пара цыплят — любезный дар мистера Уэлдона. Одним словом, подготовка к нашему ежегодному празднику шла полным ходом и по всем заведенным правилам. Древние человеческие слабости нашли себе лазейку. И я горжусь, повторяю, я горжусь тем, что даже финал первенства мира не смог приостановить этой нашей деятельности, правда, узкоместного значения. Мистер Уайтхед считает, что по сравнению с прошлым годом мы отстаем только на одно очко, тогда, помните, накануне праздника разразилась страшная гроза, все, конечно, взволновались, особенно матери за детей.

Все мы, безусловно, хотим, чтобы Англия выиграла. В том смысле, чтобы было в нашу пользу. Сколько самых разных удовольствий ждет вас на празднестве! Но не забывайте, пожалуйста, и тратить деньги — столько, сколько можете себе позволить. Вы окажете тем самым неоценимую помощь нашей церкви. Собрать нужно десять тысяч фунтов, осталось всего каких-то девять тысяч шестьсот двадцать пять. Своими монетками вы можете удлинить эту белую линию, которую прочертил мистер Джонс. Огромное спасибо вам, мистер Джонс. Возможно, вы сумеете поймать поросенка (его предоставил мистер Дункан, у него их десять, и все, я слыхал, прекрасно себя чувствуют) или угадать, например, сколько весит ягненок (спасибо мистеру Коппингу — не пожалел ягненка, любимца своей дочери Джоан). Все, все это доступно каждому. Не забудьте также об „охоте за драгоценностями“ — за один шиллинг можно получить гвоздь, а за фунт — чуть не горшок золота (ежегодный вклад мистера Маггэрна). Да, не забыть бы миссис Бомфорд. Вдруг угадаете, сколько изюминок в ее двухкилограммовом фруктовом торте? Кто еще там у нас? А, мистер Гамилтон! Как всегда, принес свое серсо, настоящее викторианское серсо. Три мисс Пауэлл (простите мне, ради бога, что я всех здесь перечисляю, по это мне действительно доставляет удовольствие, и потом невозможно не оценить такую безграничную преданность нашему празднику) принесли свои удивительные вышивки — носовые платки и головные ленты, по-моему, они так называются. Искусство это дошло до нас из глубины веков только благодаря сестрам Пауэлл, а цена на их вещи не такая уж и высокая. И конечно же, обязательно будет чай — стараниями миссис Стросон и миссис Бломфилд. Бутерброды приготовит Женский институт, а пироги и пирожные — с миру по нитке, как говорится. Все это будет, но и не только эго. В оранжерее миссис Уолферс, которая у нее прямо за домом, специально установят телевизор. (Примите нашу благодарность, мистер Мэпплбек), и здесь паши любители спорта смогут следить за всеми перипетиями борьбы между Англией и Германией.

Итак, весенний праздник 1966 года и день сбора средств объявляются официально открытыми».

Достопочтенный Уиндл, молодой еще человек и страшный любитель поесть, веселый и благодушный (его благодушие пришло на смену добродушному подшучиванию над «аборигенами», потом переросло в этакую елейную веселость, но он искупает все своей несомненной щедростью и трудом в поте лица), облаченный во все серое, подошел к Гарри с экземпляром своей речи.

— Здесь вы найдете все фамилии, мистер Таллентайр. Вам придется добавить только победителей. Я мог бы и их вам дать уже сейчас, чтобы вы успели к сроку.

— Я думаю, мы обойдемся, спасибо. Мне все равно придется остаться. В редакции требуют на этот раз какой-нибудь зарисовки.

— Ха, ха! «Жизнь в Англии идет своим чередом, пока Англия сражается за победу».

— Вполне возможно. Вы же знаете, они дают про такое одну статью в год, невзирая на все множество объявлений о праздниках. Этот год пришелся на вас.

— Вы же болельщик, мистер Таллентайр, я догадываюсь. Ступайте-ка в оранжерею, а я вам гарантирую любую зарисовку. Тут ведь все меня прямо касается.

— Да нет, я, пожалуй, сам. Не обижайтесь.

— Какие обиды, милый мой! И вообще, пишите о нас что хотите! Мы переживем.

Вот так-то и проявляются герои. Не растеряв ни капли своего мужества, достопочтенный Уиндл направился к серсо мистера Гамилтона, решив — пусть «Камберленд ньюс» делает свое черное дело.

Гарри расстраивался из-за своего задания по нескольким причинам. Во-первых, конечно, матч; правда, он успеет немного посмотреть. Да нет, дело не в этом. Все из-за того замредактора, который полюбил его и все время старается помочь. А Гарри это не нужно. Зачем ему помощь? Он счастлив и так. Ему нравится собирать имена — на футбольных играх, матчах регби, на всевозможных встречах, заседаниях, пожарах. Ему ничего, кроме этого, и не надо: записать имена и фамилии (без них не обойтись), а затем проследить, чтобы их правильно напечатали. И как во всякой хорошей провинциальной газете, в «Камберленд ньюс» были уверены, что уж тут все в порядке, ошибки быть не может. У них специально для этих списков был мелкий шрифт, впору глаза сломать… Такая работа ему нравилась и даже больше, — он был счастлив. Он любил мотаться по Камберленду на своем стареньком «мини» из одной деревни в другую, все время узнавая что-нибудь новое об этом удивительно интересном крае. Его записная книжка пухла от имен и названий. В деревнях знали: вот репортер. Порой священники и дети так к нему и обращались: «мистер репортер». Его это вполне устраивало, и он не хотел ничего другого. И когда женился, он все равно хотел жить только здесь и по-прежнему делать то же самое, всю свою жизнь. Платили как везде, меньше, конечно, чем мастеру на фабрике, зато работа приятнее. А потом какое это удовольствие — знать всех, держать все имена в голове. Он даже немного гордился этим. Когда в баре разгорались споры о том, как зовут или как то именуется, авторитет Гарри был непререкаем, он, как хорошая гончая, шел по следу, пока не отыскивал нужное имя, а затем приходило облегчение и ощущение собственной самоценности.

Но замредактора считал, что Гарри заслуживает лучшей участи, постоянно мучил его и заставлял писать подробные отчеты о матчах, брать интервью у мистера Саймона, который разводил скаковых лошадей, и все в таком роде, обязательно что-нибудь сенсационное. И Гарри брался, потому что не хотел разочаровывать этого человека, не хотел обмануть его ожиданий, а сам считал, что жадничает, что ему достается легкая работа (хотя все остальные в редакции думали наоборот), и начинал с безнадежностью понимать, что репортер обязан уметь сочинить большую статью, и описать какое-нибудь сенсационное событие, и дать краткий отчет о скаутском слете (как он любил записывать в свою книжку названия всех отрядов, имена всех приметных участников слета).

А вот на то, другое, он не годился. Это отнимало у него массу времени.

Сейчас у него сердце сжималось оттого, что все эти имена придется разбавить описаниями, и бродил среди толпы, раскланиваясь со знакомыми, посматривая на Нокмиртон, вершина которого была так отчетливо видна в этот сияющий день. Он любил эту часть Камберленда: поля, озера в окружении гор, голые холмы, каменистые осыпи; кое-где овца или прохожий. Все это трогало его до слез, словами не выразишь. Как и этот сегодняшний праздник. Люди собрались, все устроили, веселятся. Он не мог себе представить, как можно отсюда уехать, если ты родился и вырос здесь.

Возможно, это у него от деда Джона, у которого он сейчас жил. В этой семье, как положено по старинке, всегда царили мир и определенность. Любая непоседливость расценивалась как слабость, а стремление переиначить уклад — как пустая мишура. Крик в оранжерее! Должно быть, Англия забила. Он быстро пересек поляну. Ладно, он поработает ночью. Дай бог, поймут, что у него ничего не получается, и оставят его в покое.

Матч. Многие из тех, кто был на стадионе, да и те, кто смотрел игру по телевизору, всегда связывали английский футбол с рабочими районами. Знаменитые английские мастера дриблинга выросли на задворках. В годы депрессии «это как-то поддерживало», а в войну «больше нечего было делать». Команда, которая сейчас играла за Англию, вышла из тех времен. Сейчас, в 1966 году, в Англии были «Битлз», и поп-культура, и многое другое в подобном духе, однако вот эти ребята были другие: короткая стрижка с пробором, неброско одеты, настороженны, молчаливы, довольно серьезны — всего несколько кружек пива, спокойная жизнь, хорошая работа, в общем, англичане «без дураков». Они выросли в трудное время, эти ребята, все похожие на братьев Чарлтонов из шахтерского поселка, которому приходилось так трудно, что просто чудо, как там не взбунтовались. Однако революции не произошло. Появилось просто больше веры в достоинство простых людей. Именно об этом думал сейчас Дуглас, и, насколько он мог судить, точно так же думали люди вокруг него.

Премьер-министр, к его чести, специально прилетел на матч из Вашингтона.

Сама по себе игра не была столь интересной, как полуфинал, когда Англия разгромила Португалию. Конечно, повезло, что играть пришлось в своей собственной стране, на своем родном стадионе; но ведь главная цель в розыгрыше первенства — выиграть первенство. И Англия сделала это. А то, что победа была одержана над Германией, нисколько не уменьшило ее сладость. Лондон звенел всю ночь: гудели машины, пьяные распевали песни, и, как заклинание, люди произносили двенадцать имен: Бэнкс, Коэн, Уилсон, Мур, Чарлтон (Джекки), Стайлз, Питерс, Херст, Хант, Чарлтон (Роберт), Болл и Альф Рэмсей, тренер, которому скоро присвоят титул сэра, не меньше.

Обратно в Лондон они ехали на автобусе барнслейских шахтеров. Дуглас повел их всех в большой бар около своего дома, где было довольно просторно, а попозже вечером даже эстрадная программа (рояль, ударник и труба). Страшно даже подумать, сколько они выпили пива. Добравшись домой — отец тоже с ним пришел, — Дуглас сумел только позвонить Мэри, он был не в состоянии увидеться с ней сейчас. Попросил Джозефа разбудить его через пару часов, рухнул на диван и как провалился. Джозеф тоже был не так уж трезв, однако крепко держался на ногах. Он с нежностью смотрел на сына: они напились вместе в первый раз. Бетти, конечно, предполагала, что он может остаться в Лондоне на ночь, поэтому он собирался разбудить Дугласа после двенадцати и пойти с ним в бар, о котором тот рассказывал парням из Барнслея. Он позвонил Бетти и обрадовался, что приехал Лестер, есть кому присмотреть за ней; ему всегда нравился Лестер, а сегодня ему нравились все, весь мир.

Вдруг он увидел слова «Гнездо певчего дрозда» и порадовался, что Дуглас пишет об их старом городе; начал читать, рукопись была небольшой, хватило на два часа, как раз пока Дуглас спал.

Позже в баре (который не так уж чтоб очень ему и приглянулся) Джозеф сидел напротив Дугласа и рассказывал, что прочел его книгу.

— Тебе понравилось?

— Не в этом ведь дело?

— Да, пожалуй. Я рад, что ты прочел. Я бы никогда тебе ее не показал.

— Я читал и те, другие. И эту бы прочел, когда выйдет.

— Да, конечно. А вдруг я думал, что мне следует показать ее тебе до выхода? Чтоб ты высказал все, с чем не согласен. Если, конечно, у тебя есть какие возражения. Я немного пьян.

— Не волнуйся, я все понимаю, — сказал Джозеф, — да и говоришь ты, как трезвый.

О господи, опять молчим! Всегда у него так с теми, кто ему дорог.

— И что? — спросил Дуглас.

— Мне правда очень понравилось, Дуглас. Ты думаешь, ты во мне разобрался; это не так, хотя ты, конечно, имеешь право думать по-своему; да и о матери ты не говоришь в открытую, этого ты никогда и не умел. Ты многое выпустил, я это ценю.

— Что ты хочешь сказать?

— Оставь, Дуглас.

— Да нет же, что ты хочешь сказать? Ты что, меня благодаришь?

— А разве нужно?

— Знаешь, отец, я о твоей личной жизни знаю меньше, чем о Бобби Муре.

— Но ведь так и должно быть. Я и твоя мать, мы никакие не знаменитости.

— О боже, так мы ни до чего не договоримся. Давай выпьем.

Они выпили, а потом Дуглас почему-то сам пошел к стойке и принес еще.

— Ты, кажется, не понимаешь, — сказал Джозеф, улыбаясь, — что я пока еще немного растерян; не про каждого же написана книга. И книга неплохая… Здорово ты все-таки написал про мать, когда она яйца собирает. Она всегда такая прямая. Я-то многое во всем этом увидел, но другие вряд ли. Будь здоров.

— Ты о чем?

— Уж слишком ты осторожничаешь, Дуглас. Совсем как детектив. Ты скрыл многое из того, что было самым важным. Вот что я имел в виду, когда сказал «ценю». Хотя во мне ты не разобрался.

— Я не спорю. Тебя мне пришлось выдумывать. Я тебя мало знаю.

— Это как понимать?

— Ну, я не знаю, как ты ко всему относишься. Вот хотя бы к тому, что прочел. Затронуло это тебя или тебе все равно? Польстило или, может быть, возмутило? А может быть, даже вызвало неприязнь? Я не знаю.

— Тебе этого и не надо знать, Дуглас. Я скажу тебе больше: и про себя ты половину не рассказал. Вот как.

— Знаешь, отец, я сейчас скажу тебе такое, что тебя, возможно, удивит. Эта твоя мечта о совершенстве, эта ложь о совершенной любви, о совершенных героях, о совершенном супружестве, о совершенной честности, о совершенном мире, будь он проклят, — все это мне пригодилось так же, как бегуну деревянная култышка. А сколько промеж вас злости, сколько тобой недосказано и сколько не выслушано. А…

— Тише, тише, парень. У нас у всех свои проблемы. Но это наши личные дела, Дуглас. Личные. А теперь ты позвони Мэри, да-да. Дважды два всегда четыре, сын. Даже для тех, кто не учился в Оксфорде. Я, ты знаешь, любопытен. Но это твое дело, тебе и решать. Согласен? И все-таки я еще тебе кое-что скажу: у тебя есть шанс. Да, да, не покачивай головой. Настоящий шанс. И вот послушай. Не позволяй никому вмешиваться. Пошли все к черту. Пиши все, что считаешь нужным. Никого не спрашивай и ни о чем не волнуйся. Для себя ты прав, а обидеть никого не собираешься. Все должно получиться. Так что пиши. Ты сам это выбрал. Пиши.

Бетти отпустила домой женщину, которую Джозеф попросил переночевать у нее в случае, если сам он не вернется с последним поездом. Лестер остается, думала она; к концу дня она уже не просто предчувствовала, она подозревала. Но как бы в наказание запретила себе даже думать об этом. К тому же чем больше она беспокоилась, тем больше уверяла себя, что Джозеф вернется. Он бы обязательно позвонил, если бы решил остаться в Лондоне. У Дугласа дел достаточно и без того, чтобы возиться с отцом. Они еще ни разу не проводили вечер вдвоем. Это было предчувствие, но предчувствие, основанное на опыте и привязанности. Ей было страшно, и она решила положиться на него. И в то же время понимала, что это всего лишь ее желание.

А потом, когда в двенадцатом часу Джозеф позвонил-таки и довольно пьяным голосом сказал, что остается, ей хотелось крикнуть: «Приезжай!», но Лестер был рядом, и она не посмела, состроила гримасу Лестеру, как бы говоря: «Эти ужасные мужья», и весело сообщила Джозефу, что приехал племянник, особенно выделив это слово, поскольку знала, что Лестеру это когда-то нравилось — кто он на самом деле, этот самоуверенный молодой человек, развалившийся в кресле? Ну конечно же оставайся. Нет, Энн ушла, потому что Лестер остается. Выглядит? Прекрасно. Да он всегда выглядел прекрасно.

Она положила трубку и, чтобы скрыть дрожь, быстро прошла на кухню помыть посуду, прибрать, а потом скорее наверх, спать. Вполголоса напевая какую-то сентиментальную песенку, прислушивалась, как Лестер переворачивает страницы вечерней газеты, — так испуганный ребенок прислушивается к грозе.

В постели, потушив свет, она свернулась калачиком и крепко зажмурила глаза, надеясь поскорее уснуть; слышала каждый скрип, каждый шорох в доме. Большой у них дом, самый большой, пожалуй, из всех, что у них были. Попробовала думать о Терстоне, это порой помогало уснуть. Прошлась от Бэрнфута по улице, высматривая, с кем поздороваться, с кем поболтать. Как ей всего этого не хватало в этом новом городе. Можно провести весь день в магазинах и не встретить ни одной знакомой души. Безбожно. Совсем не так было в Терстоне. Когда она ездила за покупками в Карлайл, возвращаясь, первым делом рассказывала, кого из терстонцев там видела. Но ведь не вернуться в Терстон. Уж коли уехали, вернуться невозможно. Это значило бы признать, что Терстон прежде казался им второразрядным. Сами предпочли уехать (хотя она и была против, молчала, но стояла на своем, да так упорно, что засохшие корни их любви погибли окончательно, навсегда). Сами предпочли уехать, и это безвозвратно изменило все их отношения с городом, поставило их над ним. Терстон был для них потерян. Эти грустные мысли ее успокоили, поэтому она даже и не вздрогнула, когда услышала, что Лестер поднимается по лестнице.

Он не закрыл дверь своей спальни.

Она не спала и со страхом ждала, чуть не плача. Пробило два, он осторожно в носках вышел из комнаты, прошел по коридору, спустился в гостиную, добрался до буфета (еще днем он вымерил все расстояния и убрал с пути все, что могло помешать): здесь держал выручку дядя Джозеф — в черной банке, на крышке золотая канарейка из проволоки, сидящая на серебряном дереве. Лестер провел по ней пальцем, как часто делал, когда раньше убирал деньги по просьбе дяди. Джозефу всегда хотелось показать Лестеру, что он ему доверяет, несмотря ни на что. Теперь Лестер испытал даже некоторое удовлетворение, но беспокойства было больше, поэтому он постарался положить записку так, чтобы ее сразу могли заметить.

«Дорогой дядя Джозеф, я знаю, тебя это очень огорчит, но у меня неприятности и я как штык все верну. Ты знаешь, я умею держать слово. Но мне нужно ехать, а попросить у тебя в глаза я бы не смог. Прости. Лестер».

Выручка была за несколько дней, с понедельника, включая пятницу и субботу, больше 350 фунтов.

Странно, но, когда Лестер спускался по лестнице, он знал, что тетя Бетти все слышит, но притворяется, что спит, потому что даже боится признаться себе во всем, понимая, к каким осложнениям это приведет. И Бетти тоже знала, что Лестер разгадал ее, и, хоть звук шагов был громок, как оклик через улицу, очень хотела, чтобы он не обращал на это никакого внимания. Ей стало легче. Но вот он вышел, почти с шумом, через черный ход; мелькнул силуэт на тропинке, которая вела к забору (знал, что у нее может хватить храбрости спуститься и закрыть дверь, но выйти на улицу и запереть ворота она не решится), перелез и ушел.

Она испытала огромное облегчение, потом начала вся дрожать. Это вырвался страх, который был в ней весь день, и с устрашающей силой завладел ею.

Одна, совсем одна, не вынести этого. Стены наступают, дверь распахнулась, потолок давит, разум покидает тело, тело распадается; одна, одна. И этот же страх мешает ей выйти и искать помощи, потому что выйти — значит впустить этот страх опять в себя, в свои мысли, чувства. Наконец, измученная и обессиленная, она засыпает.

Джозеф сошел с поезда под утро и решил пойти пешком, хотя расстояние было немалое, около двух миль. Он шел вдоль Кеннетского канала, вспоминая матч, думая о Дугласе, рассматривая лебедей — бедняги все в бензиновых пятнах из-за этих прогулочных катеров.

Все время вдоль канала, до самой Темзы, там, где газовый завод, шел и улыбался. Нелепо все, как карикатура: этот бар у самого завода, посетители, которые все еще воротят нос, курят «Парк Драйв», попивают, считают, что нужен отдельный бар для женщин, а летом ездят в Брайтон. Какой все-таки был финал! Англичане молодцы, хорошо играли, особенно в дополнительное время.

Чудесное утро. И эти крошечные палисадники — сколько цветов! Розы растут буквально на пятачке. Он остановился и потянул к себе один цветок, огромную желтую розу, всю еще с каплями росы.

У входа в бар задержался и взглянул, как всегда, на вывеску: «Владелец Джозеф Таллентайр: пиво, вино, виски, табак». Как же его назовет Дуглас в своей книге?

Прежде чем войти, он немного помечтал: скопит денег и купит дом для них с Бетти, простенький, но зато свой. Так они и будут поживать, он будет работать в саду, она убирать комнаты, станут наезжать внуки, будут качели на лужайке, иногда удастся выпить с сыновьями, посидеть, поговорить о том, о сем. Он изо всех сил старался убедить себя, что именно это им с Бетти и нужно.

Но он просто забылся. Тут его ждала жизнь, и нужно было снова жить. Оставалось только работать и ждать, и ничего другого. А ведь человеку необходимо, чтобы его любили, чтобы в нем нуждались. Но то и другое казалось таким далеким в это тихое, ласковое утро.

Ничего не подозревая, Джозеф подошел к двери, остановился под собственным именем на вывеске, вытащил сигарету, как будто оружие для обороны. Уже тридцать штук в день, надо бы умерить. Он в неделю тратит на сигареты больше, чем отец в его годы зарабатывал, гораздо больше; а Дугласу ничего не стоит ровно столько же истратить на пустяки за один вечер.

Глубоко вдохнув, он вошел в дом.