В безумии

8

Расцвела первая сирень и заполнила холодный влажный воздух вечера своим слабым ароматом, который спустя неделю повиснет тяжелым облаком над улицами и тротуарами маленького города. Ветер с реки раскачивал уличные фонари, смещая пятна тени и света на земле.

— Я рада, что все кончилось, — сказала Кэти Адамс. — Я имею в виду программу, да и школьный год тоже. Но я вернусь сюда в сентябре.

Я посмотрел на шедшую рядом со мной девушку, и она показалась мне совсем другой: не тем человеком, которого я видел сегодня в магазине. Она что-то сделала со своими волосами, и ее учительская внешность исчезла, когда она сняла очки.

«Защитная окраска, — подумал я. — Она специально принимала строгий вид, чтобы походить на учительницу и быть хорошо принятой общиной. Какой стыд. Ведь она хорошенькая!»

— Вы утверждаете, что вернетесь, — произнес я. — Где же вы проводите лето?

— В Геттисберге.

— В Геттисберге?

— Да. Штат Пенсильвания. Я там родилась, и моя семья все еще живет там. Я приезжаю туда каждое лето.

— Я был там несколько дней назад. Останавливался по пути сюда. Провел целых два дня, бродил по полю битвы и представлял, как все это было сто лет назад.

— Вы никогда не бывали там раньше?

— Только однажды. Много лет назад, когда отправился в Вашингтон как начинающий репортер. Совершил автобусную экскурсию. Это меня не очень удовлетворило. Я хотел бы побродить один и увидеть то, что мне захочется, заглянуть во все щели и просто постоять и посмотреть, сколько захочется.

— Значит, второе ваше посещение Геттисберга оказалось более удачным?

— Да, прожил там два с половиной дня. Старался представить, что я нахожусь там сто лет назад.

— А мы жили этим так долго, что уже привыкли. Мы гордимся этой битвой. Конечно, и интересуемся ею. Но туристы… Они приходят и видят все несколько не так, как мы, привыкшие к мысли о прошлом.

— Может, вы и правы, — сказал я, хотя на самом деле так не думал.

— Но Вашингтон…

— Я люблю этот город. Особенно Белый Дом. Он очаровывает меня. Я часами могу стоять у его большой железной ограды и просто смотреть.

— Вы и миллионы других людей.

— Там всегда стоят люди и смотрят.

— Я люблю белочек, — призналась девушка. — Этих нахальных белочек Белого Дома, что сидят наверху ограды и выпрашивают подачку, а иногда спускаются к самому тротуару и шныряют у ваших ног, потом садятся и, сложив лапки на груди, смотрят на вас своими глазками-бусинками.

Я засмеялся, вспомнив белок.

— Они имеют на это право, — сказал я.

— Вы как будто завидуете.

— Может быть, — согласился я. — У этих белок прекрасная простая жизнь, в то время как жизнь человека стала слишком уж сложной. Мы производим ужасное количество вещей. Может, наша жизнь и не хуже, чем раньше, но она не становится лучше с течением времени.

— Вы хотите этому посвятить свою книгу?

Я с удивлением взглянул на нее.

— О, — проговорила она, — все знают, что вы приехали сюда, чтобы написать книгу. Они сами догадались или вы признались кому-нибудь?

— Я говорил Джорджу.

— Этого достаточно. Все, что вам нужно было сделать, это упомянуть о книге в разговоре хотя бы с одним человеком. Через три часа все в городе будут знать, что вы произнесли. Завтра, к полудню, весь город узнает, что вы проводили меня домой и заплатили десять долларов за мою корзинку. Что заставило вас так поступить?

— Это не хвастовство. Вероятно, некоторые подумают так, а жаль. Я не сделал бы этого, если бы не три парня у стены.

Она кивнула:

— Я догадываюсь, кого вы имеете в виду. Два парня Боллардов и сын Уильямса. Но вам не следовало обращать внимание на них. Вы — подходящая мишень — новый человек. Они просто хотели показать вам…

— Ну, и я им показал и думаю, это было таким же ребячеством с моей стороны, как и с их. И меня невозможно извинить за это, потому что я образованнее.

— Долго ли вы собираетесь пробыть здесь?

Я улыбнулся:

— Еще буду, когда вы вернетесь в сентябре.

— Я не это имела в виду.

— Знаю, но книга потребует много времени. Я не собираюсь торопиться. Постараюсь написать ее как можно лучше. И займусь рыбалкой. Все эти годы я мечтал о рыбной ловле… Может, немного поохочусь. Тут, должно быть, немало уток.

— Да. Многие местные жители охотятся на них, когда начинается перелет на юг.

Я так и знал. В этом заключается соблазн и притягательная сила таких мест, как Лоцман Кноб. Успокоительное сознание того, что вы знаете, о чем думают люди, и можете присоединиться к их разговору, посидеть вокруг печи в магазине, и побеседовать о перелете птиц или о том, как клюет рыба в Инспекторском Омуте, или как полег весь овес и ячмень от ночной бури. Там, у печи, был стул моего отца. Проходя по улицам, наполненным запахом сирени, я размышлял, найдется ли там стул для меня…

— Вот мы и пришли. — Кэти свернула на тропу, ведущую к большому белому дому в два этажа, окруженному деревьями и кустами смородины.

Я остановился и посмотрел на дом, стараясь вспомнить его.

— Дом Форсайта, — сказала Кэти. — Банкира Форсайта. Я живу здесь с тех пор, как работаю учительницей. Уже три года.

— Но банкир…

— Да, он умер. Больше десяти лет назад. Здесь живет его вдова. Теперь она совсем старая, полуслепая и ходит с тростью. Говорит, что ей очень одиноко в этом большом доме, вот она и пустила меня.

— Когда вы уезжаете?

— Через день или два. Особенно торопиться некуда, все в моих руках. В прошлом году я преподавала в летней школе, но в этом году решила этого не делать.

— Мы можем еще увидеться перед вашим отъездом?

По какой-то причине, которую мне не хотелось для себя выяснять, я собирался снова с ней встретиться.

— Не знаю… Я буду занята…

— Завтра вечером, может быть, поужинаем вместе? Можем куда-нибудь прокатиться.

— Будет забавно…

— В семь часов не слишком рано?

— В самый раз. И спасибо, что проводили меня.

Это была отставка, но я колебался.

— Вы сможете войти? — спросил я глуповато. — У вас есть ключ?

Она рассмеялась:

— У меня есть ключ, но он не понадобится. Вдова ждет меня и сейчас смотрит на нас.

— Кто?

— Миссис Форсайт, конечно. Она полуслепая, но все знает и следит за мной. Пока она рядом, никто не может навредить мне.

Я почувствовал легкое раздражение. Забыл, совсем забыл, что здесь невозможно пойти куда-нибудь или что-нибудь сделать без того, чтобы за тобой не следили и не информировали об этом весь Лоцман Кноб.

— Завтра вечером, — повторил я, уже стесняясь и чувствуя на себе взгляд из-за занавески на окне.

Я стоял и смотрел, как девушка поднимается на обвитое виноградом крыльцо. Прежде чем она дошла до двери, та распахнулась и оттуда вырвалась полоса света. Кэти была права — миссис Форсайт следила за ней.

Я повернулся, прошел через калитку на улицу. Луна поднялась над большим утесом к востоку от города. Утес Лоцман Кноба служил вехой лоцманам в дни первых пароходов, что и дало городу название. Лунный свет пробивался сквозь ветви вязов, росших вдоль улицы, и образовывал сложный узор на тротуаре. Воздух пах сиренью.

Подойдя к школе, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Здесь поселок кончался, а деревья, взбираясь на высокие склоны утеса, становились толще.

Я сделал лишь несколько шагов в их глубокой тени, когда они прыгнули на меня. Для меня это было совершенно неожиданно. Кто-то бросился мне в ноги, а как только я упал, другой ударил меня по ребрам. Я упал, покатился по земле и услышал звук шагов. Я уже поднялся, когда увидел перед собой очертания человека и почувствовал (не увидел, а именно почувствовал), что сейчас меня ударят ногой. Я увернулся, нога скользнула по руке, вместо того, чтобы ударить меня в грудь.

Я знал, что их несколько: я слышал топот ног на дороге. Если я останусь лежать, они начнут бить меня ногами, поэтому я постарался встать, хотя голова у меня немного кружилась. Я попятился, чтобы встать более устойчиво и уперся спиной во что-то твердое. Я понял, что стою спиной к дереву.

Их было трое: теней более плотных, чем ночная тьма.

Это те трое, стоявшие у стены и издевающиеся надо мной, потому что я был чужак и легкая добыча. И вот они ждали меня здесь, пока я провожал Кэти домой.

— Ладно, маленькие выродки, — проговорил я, — подходите ближе и получайте.

И они подошли. Все трое. Если бы у меня хватило ума промолчать, они бы не напали, но моя насмешка разозлила их.

В моем распоряжении был только один сильный удар: больше бы мне ударить не удалось. И я ударил кулаком в лицо среднего из них. Удар получился хорош. И звук был, как от удара топором по металлу или мерзлому дереву.

Затем со всех сторон на меня обрушились кулаки, я упал, и они пустили в ход ноги. Я покатился по земле, вернее, старался кататься, свернувшись в клубок, чтобы как можно лучше защититься от ударов. Так продолжалось некоторое время, и, может, на какой-то момент я потерял сознание…

Потом я сидел один на пустой дороге. Все тело у меня болело. Я встал и побрел, вначале слегка покачиваясь от головокружения.

Я добрался до мотеля, прошел к себе в комнату и отправился в ванную. Включив свет, я усмехнулся. Зрелище было ужасное. Один глаз распух, вокруг налился синяк. Лицо вымазано кровью, множество царапин. Я осторожно смыл кровь и осмотрел царапины: все они оказались неглубокими. Но это слабо утешало, теперь, конечно, несколько дней лицо у меня будет «красивое».

Я считал, что больше всего унизили мое достоинство. Вернуться в родной город, где тебя часто видят по телевизору и слушают по радио, и в первый же вечер быть избитому шайкой деревенских парней за то, что отторговал у них корзинку учительницы.

«Боже, — подумал я, — если только об этом узнают в Вашингтоне или Нью-Йорке».

Я ощупал себя и пришел к выводу, что еще легко отделался. Я обнаружил лишь несколько синяков. Слава богу, ничего более серьезного. День или два поболит, и все. Мне придется усиленно заниматься рыбалкой в следующие несколько дней. Стану сидеть на реке, где меня никто не увидит, пока не сойдет опухоль с глаза. Но я знал, что невозможно сохранить в тайне этот случай от добрых жителей Лоцман Кноба. Да, а как же свидание с Кэти?

Я подошел к двери, чтобы взглянуть в ночь. Луна теперь стояла высоко над утесом Лоцман Кноб. Легкий ветерок шевелил ветви деревьев, листва слабо шуршала, и неожиданно я услышал звук — лай множества собак, яростный лай.

Вначале он был очень слаб, ветерок принес его и тут же стих. Я прислушался, припоминая, что говорила мне Линда Бейли о псах-оборотнях в Одинокой Долине.

Звук повторился — дикий, леденящий душу вой своры, гонящей добычу. Ветер стих, и больше ничего не стало слышно…