В час, когда взойдет луна

Интермедия. Go down, Moses Трагикомедия с историческим оттенком в постановке В.А. Габриэляна

Голографический экран разбит на лепестки под углом друг к другу — такое сложное фасеточное сооружение, мушиный глаз навыворот. А по ним ещё информация течет. Плывет, меняется, сдвигается. Лучше охоты, лучше войны. Давно лучше любви. Ох, Антон Мануйлович, крестный, мастер, ну почему? Я-то просто радуюсь, а ты счастлив был бы.

Если бы некто подумал, что Аркадий Петрович Волков с его семейной историей и опытом процедур дознания бироновского образца должен сильно не любить сыскные дела, этот некто жестоко ошибся бы. Господин советник не любил дела сфабрикованные, а вот настоящие его интересовали очень. Это было одним из многих любимых развлечений — собрать с самого начала «от земли» настоящее следственное дело и потом следить, как скоро соответствующие организации придут к тем же заключениям, что и он сам.

Но данное расследование скорее относилось к делам рабочим. 32 трупа за два с лишним года. Последнее время — по два в месяц. Раны на горле. Резаные. Замаскированы под рваные — уже после наступления смерти. Тела обескровлены. Волков понимал, почему милиция и СБ раскидали покойников по четырем разным производствам. Никому не хочется докладывать о неуловимом обезумевшем старшем или хорошо маскирующемся под старшего маньяке такого масштаба. Это естественно и даже ненаказуемо. А вот чего он не понимал — это того, почему во всех четырех отчетах не упоминалось совершенно очевидное обстоятельство: 30 из 32 случаев ложились в круг: 2–3 часа езды от Тулы. На автомобиле, естественно. Потому что убийца ездил на автомобиле. На черном. Черным автомобиль был всегда. Марка могла оказаться какой угодно — почему следователи сначала и решили, что очевидцам мерещится. Убийца гонял на черной машине и в этой машине если не всегда, то часто крутил спиричуэлсы. «Go down, Moses» проходил по пяти инцидентам. Охват, доступ к средствам передвижения, старомодные вкусы… Хоть у кого-нибудь, хоть в порядке бреда, а должно было всплыть предложение поискать в Туле, в окружении тамошнего хозяина, Юрия Андреича Фальковского, фармацевтического магната и большого любителя всего, что движется на колесах. Но нет, пуста была аллея. И значило это, что по крайней мере местным органам следствия задеть Фальковского хочется меньше, чем раскрыть нехорошее, дьявол знает какой паникой чреватое дело.

Волков покачал головой. Фальковского он знал довольно давно. В предпоследнюю мировую они были соседями с 41 по 43 и партнерами по рельсовой войне.

Юрий Андреевич тогда был человеком и Волков был ему даже некоторым образом обязан — Фальковский, по совместительству секретарь выгонического подпольного райкома, поначалу прикрывал Волкова от коллег и Москвы. Дело было не в диете, если бы даже и обнаружилось, что Волков — упырь, это вряд ли кого бы обеспокоило в тамошних обстоятельствах, а в совершенно очевидно непролетарском его происхождении. Впрочем, года с 42 этот вопрос больше не вставал, а вот Фальковского Волков не забыл — и полвека спустя, встретив его уже в качестве старшего, даже обрадовался.

Тем менее приятно было заподозрить Фальковского именно сейчас. Было ясно, что спусти Волков «вказивку» — и Фальковского «не найдут». Улики исчезнут, свидетели попрячутся. Или наоборот. Найдут и принесут голову на блюде, вне зависимости от того, имеется ли состав преступления или нет.

Если посмотреть — странной, очень странной была власть смотрящего по региону. В условиях ЧП — войны, чумы, конца света — к смотрящему и его параллельной «пирамиде» переходила вся полнота власти, ибо быстро восстанавливающиеся, ничем не болеющие и способные реагировать в несколько раз быстрее людей старшие лучше подходили для кризисных ситуаций. А в мирное время смотрящий был, скорее, аналогом епископа в средние века: с одной стороны, номинально, власти никакой и нет — то есть, власть имеется, но над своими, и то весьма ограниченная. Смотрящий следит за соблюдением аахенского права, ведет региональную статистику, работает с экстерриториальными аахенскими структурами, отвечает за целевые кредиты. И еще он — одна из первых инстанций при конфликте между людьми и старшими. И все. Контроля над «светской» частью региона у смотрящего нет, чины иметь или собственностью крупной обзаводиться ему запрещено. Экая благостная картинка. А на деле — чиновники меняются, а смотрящий, если он чего-то стоит — остается. И обрастает контактами, возможностями, ресурсами — а часто и доверием — как днище корабля в тропическом рейсе.

А еще именно смотрящий выдает старшим региона разрешения на инициацию.

Волков щелкнул пальцами и мушиный глаз медленно схлопнулся — как будто воздух не сразу решился занять место информации. Было, было в деле ещё одно неупомянутое обстоятельство, связанное не столько с убийцей, сколько с личностями потерпевших. Но его как раз следствие могло честно пропустить. Господин советник улыбнулся и вызвал ночного референта.

— Вадим Арович, здесь у меня данные по серии уголовных преступлений. Я даю вам сутки и освобождаю от всех текущих дел. Посмотрите, в чем состоит главная проблема, и предложите пути её решения.

Референт кивнул, где именно «здесь», спрашивать не стал, говорить, что знаком с ситуацией — тоже. Начальство не слепо и прекрасно знает, что информация, поступающая на терминал в кабинете, на всякий пожарный случай отслеживается. Так что если господин советник дает сутки — значит, в эти сутки будет, чем заняться. Тем более что расклад действительно очень странный и его хорошо бы рассмотреть, не отвлекаясь.

Ровно через сутки, минута в минуту, он вошел в кабинет патрона, открыл планшетку и объяснил своё видение ситуации.

— Десять из десяти — это старший. В двух случаях паталогоанатомическая картина указывает на то, что ткани были сначала разорваны, а уж потом разрезаны. Если судить по характеру перемещений и поведению местных властей, в разработку действительно следует брать прямое окружение Фальковского. Семь против трех — что это сам Фальковский.

Имеющихся косвенных данных более чем достаточно, чтобы немедленно произвести арест человека — даже человека в его положении. Но если задержать старшего, хозяева районов могут счесть, что мы ведем отстрел функционеров, поставленных прежней властью. Я полагаю, вам не хотелось бы, чтоб они начали так думать. Поэтому привлекать Фальковского по обычной процедуре и добывать признание нельзя. И даже вызывать его нельзя: если он выиграет поединок, он будет оправдан, а если проиграет — произошедшее все равно сочтут интригами центральной власти. Есть только один способ сделать все так, чтобы никто другой не обеспокоился своей судьбой — взять его in flagranti.

Габриэлян остановился, предоставляя шефу возможность высказаться — но Волков молчал. Несколько секунд спустя он кивнул: дальше.

— Они пытались задействовать приманку, подобрали трех весьма привлекательных «агнцев», людей очень добрых и самоотверженных… Мозес не клюнул. Но возможно его просто не привлекают агнцы. Они среди жертв есть — например, Климова Настя — но их поразительно немного. Я не могу судить о покойниках с той стороны, с которой могли бы вы, знай вы их живыми… но очень уж странная подборка — джазмен-саксофонист, притом запойный алкоголик, тренер-конник, пожилая виртуал-постановщица — и обыкновенный уличный наркоман, проститутка-нимфоманка, мальчик с беспредельно буйной фантазией… Милицию сбивал большой разброс в возрасте, профессии, социальном статусе. Они именно из-за этого так долго грешили на нелегалов, которым обычно не до жиру. А вот серийные убийцы, как правило, выбирают жертв по какому-то единому признаку … эту черту любят копировать имитаторы. И стандартный метод расследования в таких случаях — понять, что между жертвами общего? В этот раз он не сработал — и решили, что общего критерия нет, а я бы поставил вопрос иначе: нет критерия, заметного глазу человека. Но присутствует нечто, что должно быть очевидно старшему. У этих людей, каждый из которых был поглощен какой-то страстью, каждый, Аркадий Петрович… У них должна была быть очень необычная аура. Я полагаю, что если в качестве приманки подсунуть Мозесу человека с необычной аурой — он клюнет.

Референт посмотрел на господина советника

— Тут есть ещё одно обстоятельство. Наш Мозес обладает одним достаточно характерным свойством маньяка. Он демонстративен. Все жертвы, кроме, возможно двух, убиты на открытых местах. Да, — ответил он на незаданный вопрос, — Восемь протоколов осмотра места происшествия подделаны. Весь урожай этого года — на освещенных улицах. Предпоследний был сотрудником владимирского УВД — в форме и при оружии. Он не только гурман. Ему скучно.

Волков улыбнулся.

— Вадим Арович, а вы знаете, что у вас — очень необычная аура?

— Мне это, ммм, — сдвинул уголки губ вверх референт, — неоднократно говорили.

— Мне не нравится этот способ ловли рыбы, — сказал Король, пытаясь нажать на педаль газа. Пытаясь, потому что очень трудно сдвинуть вниз то, что уже утоплено в пол. Машина шла 260, до Тулы по трассе было меньше часа — только, можно сказать, набрали нормальную скорость и все — трамонтана кончилась, берег начался.

— Он тебе правильно не нравится, — отозвался с заднего сидения Габриэлян. — Поскольку запасным червяком у нас идешь ты.

— Ну кто бы мог подумать, — фыркнул Король.

Суслик на переднем сидении молчал. Он всегда закрывал глаза, когда Король был за рулем. Миша утверждал, что это просто способ закосить побольше сна. Суслик не спорил. Он редко спорил. На подъезде к станции Ока его все равно придется расшевелить. Потому что в саму Тулу г-н Кессель прибудет поездом.

— Хочешь, я тебя совсем обрадую? — спросил Габриэлян. — Знаешь, кто будет вести группу поддержки?

— Не может быть, — выдохнул Король.

— Небываемое, — наставительно сказал его начальник, — бывает. Нашим прикрытием заведует некто Смирнов И.Д. Вызвался добровольцем.

Ещё год назад И.Д. Смирнова называли в Цитадели Смирновым-младшим. Чтобы не путать с дядей — тоже Иваном Денисовичем. Потом Смирнов-старший получил назначение в Аахен, а ещё пару месяцев спустя новый референт господина советника проломил ему висок, нет, не отверткой, а универсальным монтажным блоком. По уважительной причине, но больше от раздражения, чем по стопроцентной рабочей необходимости. Так что к позиции Смирнова-теперь-уже-единственного Габриэлян относился с полным пониманием, и в других обстоятельствах попытка не то сравнять счет, не то просто потрепать врагу нервы была бы отнесена в категорию «дело житейское» — но не при исполнении же, право.

Король, который к таким вещам относился куда менее философски, чуть сбавил скорость и повернулся назад:

— А что себе думает господин советник?

— А он, по-моему, не в курсе.

— Ну, почему ему начальник спецотдела не доложил, я понимаю. Ты ли свернешь шею Смирнову, Смирнов ли тебе — все ладно будет, он вас обоих не любит. А почему промолчал ты?

— Так неизвестно же, зачем Смирнов вызвался. Может быть, развлекается, может быть хочет показать, что в делах служебных к нему можно поворачиваться спиной. А может, он и не вызывался вовсе. Ему ведь могли и приказать. Козел отпущения, в случае чего, из него получится отменный. Так что, будь добр, Андрей, смотри по сторонам. Наше прикрытие вполне может держать на прицеле кто-то ещё.

Суслик кивнул, не открывая глаз.

Тула встретила холодным ветром и проливным дождём. Габриэлян успел промокнуть насквозь, пройдя пятнадцать метров между бордюром, к которому машину подвел Король, и крыльцом одноименной городу гостиницы среднего класса. Вообще-то по рангу им положено было жильё в тамошней цитадели, но гостиничный номер можно было обезопасить хотя бы на пару часов, а апартаменты — никак.

Гостиничный ресторан Король определил как «генделик». У него было три градации — «кабак», «генделик» и «гнидник». Пытаясь классифицировать тульское заведение, он какое-то время колебался между двумя последними, но когда попробовал кофе и записал телефон официантки, остановился всё-таки на «генделике».

Габриэлян же на официантку и ресторан не отвлекался, а сразу — с перерывом на душ и сухой халат — перешел к прикладной энтомологии. Жучки обнаружились во множестве, но — что ещё более интересно — его номер и номер Короля слушали ещё и по лучу. Оперативно работают тульские коллеги, ничего не скажешь. Да, соваться сюда инкогнито смысла точно не имело.

Ну что ж, господа, как вы к нам, так и мы к вам. Габриэлян включил телевизор, нашел футбол — как раз второй тайм «Аргентина-Чили» — и все сорок пять минут они с Королем азартно болели за обречённых чилийцев и мужественного Вальдеса, который пытался хоть как-то спасти положение команды, загубленной (на этом сошлись оба «тиффозо») тренером Миякавой.

Когда позвонил Кессель, на звонок ответил Миша.

— Да, Светочка, да, родная?

Официантку, у которой Миша записал телефон, звали Светой.

На этот раз Габриэлян точно знал ответ на вопрос «кто сторожит сторожей» — и это был Кессель. Габриэлян, как ни силился, не мог его заметить, и хорошо, потому что в этом случае его, скорее всего, пропустят и «сторожа» самого Габриэляна. Он мог бы поступить наоборот — взять с собой Суслика, а за группой поддержки поставить наблюдать Короля. Но для посторонних на Суслике было написано «телохранитель», а на Короле — «сборщик информации». В случае чего, Короля будут бить с силой, рассчитанной на человека. И ошибутся. Потому что хорошее «зеркало» отражает не только психологию. Физиологию тоже. И нападающим придется иметь дело не с человеком. А со старшим. Правда, ресурсов организма хватает при этом минут на шесть. Но в двух предыдущих случаях этого оказалось достаточно.

По счастью или по несчастью, легенду для Тулы готовить было не нужно. Тула и без чёрной машины стояла в списке, если не перво-, то второочередных дел. Поскольку не далее как в пятницу ИнфоНет опубликовал статью о некоторых аспектах финансовой жизни города. Из материала следовало, что региональные власти и фармакологические и оружейные концерны просто срослись боками, к основательному ущербу для центрального правительства. Тут интересны были не столько факты, о которых Аркадий Петрович был прекрасно осведомлён, сколько само обстоятельство публикации. Тула была далеко не единственным «княжеством». Предыдущий советник при правительстве ЕРФ лет десять назад начал потихоньку терять душевное равновесие и связь с реальностью. Самые умные и чуткие из региональных смотрящих засекли перемену на ранней стадии и начали — тоже очень осторожно — переключать все рычаги управления на себя. Как правило, не встречая никакого сопротивления со стороны «светской» власти — сохранить регион было важнее. После того, как господин Рождественский встретил в узком коридоре майора СБ Андрея Кесселя, как-то само собою стало понятно, что новый советник не станет спрашивать с подчиненных за то, что при других обстоятельствах сделал бы сам. Вернее, не станет в том случае, если они вернутся к докризисному образу действия. Конечно, на это тоже потребуется некоторое время.

Так что фактически тульская ситуация была секретом Полишинеля, а вот формально — вопиющим нарушением закона. И кто-то вдруг решил этим воспользоваться. Удивительно.

Еще удивительней было то, что на автора материала — Владислава Бондарева — в Туле с радующей душу оперативностью (сразу видно, что Фальковский — бывший партработник) завели дело об изнасиловании.

В общем, было зачем в Туле появиться личному глазу господина советника, было.

Габриэлян заехал в промзону, покрутился полчаса между одинаково глухими, празднично пёстрыми заборами. Бондарев получил информацию от Кислова, и нужно было тщательно отрясти прах от ног, прежде чем встречаться с Кисловым. Чтобы у «сторожей» сомнений не было в серьёзности намерений московского гостя. Кислов уже получил своё ото всех и отовсюду, но вот убрать его не убрали — соображали, что одновременная атака на Бондарева и Кислова заставит Москву шевелиться с удвоенной силой.

В принципе, в любом городе — да что там, в любом ПГТ — шли свои подковёрные войны, по накалу не уступающие столичным. Но вот Фальковский явно где-то перебрал меру, потому что его художества сдал ИнфоНету заместитель мэра, перспективный администратор, человек в трех шагах от инициации. И было очень трудно представить себе, чем именно Фальковский допёк этого самого Кислова, чтобы тот послал к Хелль все — должность, пайцзу и обещание вечной жизни — и дал в открытый доступ материал, который, среди прочего, губил и его собственную карьеру.

Габриэлян предпочитал не представлять себе, а точно знать. И поэтому в два часа дня он стоял у калитки кисловской дачи, всем видом демонстрируя безобидность хрипящему на цепи псу — помеси немецкой овчарки и дворняги.

Летом здесь, наверное, созревали замечательные яблоки, а сейчас охранять было нечего — разве что побеленные стволы и хищно-зелёную траву. Ну и хозяина, конечно.

— Цыц! — гаркнул, выйдя на крыльцо, коренастый усатый мужчина лет сорока. Пёс мгновенно умолк — то ли оттого, что Кислов попал точно в собачью тональность, то ли ещё по какой-то причине.

— Вы из Москвы? — спросил бывший вице-мэр, втыкая большие пальцы за ремень джинсов.

— Да, — сказал Габриэлян. — Вот мой значок, — он приоткрыл лацкан пальто, показывая пайцзу.

Увидев блеск полированной стали, а не бронзы или золота, Кислов уважительно шевельнул усами.

— Пройдемте в дом. За мной следят. Вы в курсе?

— В курсе. За мной — тоже. Они считают, что я считаю, что я от них оторвался. Да, сейчас нас в радиусе двух метров не может слушать никто. Даже моё начальство.

В доме было тепло и светло. Обогреватели в стенах, чуть пригашенные по дневному времени трубочки «живого света» по обводам потолка. А в остальном — деревенское жильё. Только слишком чисто. Ни пылинки нигде. И явно не из пристрастия к аккуратности — собственная куртка хозяина валяется на диване, пепельница век нечищена.

— Не любите запах табака? — спросил Кислов.

— Не люблю. Но это несущественно. Вас уже, полагаю, и без того достаточно стеснили. Курите, пожалуйста.

— Чаю? Должен же я вам предложить хоть что-то, что вы можете со мной разделить. У меня «дарджилинг», люблю крепкий — пьёте?

— Не откажусь.

Кислов, не глядя, протянул руку и взял пульт. Титанчик был стилизован под тульский самовар. Пачка «дарджилинга» стояла тут же, на письменном столе.

— Я сначала думал — вы высокий господин, — садясь, Кислов вынул из-за спины пистолет, бросил его в ящик стола. — Кентавр так лаял, как лает только на них. И почему собаки их так не любят? Знаете, смешно — это ведь для меня была одна из причин: что после инициации он и на меня так лаять начнет. Что с Бондаревым? Будете его брать за яйца — или поприличнее предлог выдумаете?

— Объясните мне лучше, что у вас творится. — Габриэлян откинулся на спинку стула и закрыл глаза. — Я приехал, и меня тут же взяли в наблюдение. Хорошо взяли, грамотно. Умеют. А вот с Бондаревым вышла несуразица какая-то. Он убыл из Тулы 8-го днём. В 4 пришел в редакцию, с 5 до 7 был на совещании, потом опять работал у себя — ваш, кстати, материал в чувство приводил — и ушёл домой только в 9 вечера. Его видела куча народу, его писали камеры, его карточку фиксировали приборы. А согласно здешнему милицейскому протоколу, изнасилование журналистом Бондаревым сотрудницы гостиницы «Тула» Соколовой Р.С. имело место в 10.05 вечера восьмого же. А сверхзвукового сообщения между Москвой и Тулой все-таки нет. Ну и я пытаюсь понять — это вас так любят в местной милиции и СБ или это всем так надоел Юрий Андреевич?

Кислов смотрел на приезжего с веселым удивлением.

— Надоел — это не то слово. Остопиздел — это, пожалуй, подойдёт, — усы Кислова встопорщились над сигаретой. — Барин, понимаете? Скучающий барин. Которому ноги о человека вытереть — в удовольствие. Просто ради сиюминутного… У меня секретарша была, Анжела. Хорошая девушка, умная. Ну и… я давно в разводе, бывшую не обижаю, детей тоже, имею право. Было у нас с ней, я и не скрывал, и дело она знала, я её не только за тугую попу при себе устроил. Фальковский увидел, пристал — уступи на ночь. Я сначала вежливо. Он говорит — пятьдесят тысяч. Я матом. Я ведь не из его кодлы, я из регионального аппарата, он меня тронет — нас всех тронет. Он — пятьсот. Я двухэтажным. Он говорит — ладно, возьму так. Я к Анжеле охрану приставил — она от охраны сама убежала. Он ей передал: или ты, или твоя младшая сестрёнка. И я же знаю, что сам он с бабами — ни-ни. Только смотрит. Утром приходит девочка — в руках чип на пятьдесят тысяч. По десять — за каждого. Понимаете? Значит — не обидел. Она пошла и таблеток наелась, я не уследил, дурак. И я не один такой. Ему важно человека согнуть, чтобы он сам себя дерьмом чувствовал. Понимаете?

— Да. А почему вы по линии не пошли? Я думаю, вас бы поддержали.

— С чего бы это меня поддерживать против Фальковского в сваре из-за бабы, которая сама, добровольно, пришла развлекать высокого господина и ушла с большими деньгами на карте? Да как бы не оказалось, что я сам ей этими таблетками рот набил. Из ревности. А теперь вам придётся реагировать.

Если бы Габриэлян приехал в Тулу по этому делу, он обязательно проверил бы душещипательную историю — и не удивился бы, если бы она оказалась чистой правдой. Именно на таких вещах часто и горели, казалось бы, прочнее некуда сидевшие люди. На барских выходках. На чьем-то походя оскорблённом самолюбии.

Вот так, рано или поздно, наверное, спекусь я. Надеюсь, всё же, что не совсем так…

— А начальнику милиции он что сделал?

— Еришеву? Да ничего. Жену его один раз, нет, не позарился. С гулянки шуганул. Не понравилась она ему, понимаете? Картину портила. И всё такое прочее.

Чай поспел уже давно, и в ходе разговора хозяин как-то незаметно его заварил. На вкус дарджилинг оказался терпким.

— И что самое поганое — он все это делает так, что придраться-то и не к чему. Уголовщина — а доказать ничего и нельзя. Ну, я и решил — старинным методом Элиота Несса.[74] Это, конечно, страшное западло — я же половину собственной мэрии вместе с ним торпедировал, и себя заодно. А плевать. Больше терпеть его нельзя — иначе выйдет, что он прав.

— Я вас понял.

Да, все вышло на редкость удачно. Ему было о чём говорить с Фальковским, а Фальковскому было от чего нервничать. Все вышло на редкость удачно, а этот вице-мэр, то есть, бывший вице-мэр — человек, которого надо запомнить. Потому что если для него является аргументом то, что на него начнет лаять собственная собака… он может пригодиться в дело.

Габриэлян решил также, что теперь неудивительно, как это никто не подумал на Фальковского: подозрение в серийных убийствах было ну уж совершенно избыточным.

— С кем в этом городе мне ещё стоит встретиться? — спросил он.

Кислов призадумался.

— С Головатым и Бродским. Только ради Бога не говорите, что от меня — сразу закроются, как в бункере. Им же тоже нагорело. Они меня теперь видеть не могут. С остальными смысла нет — никто не верит, что с Фальковским, наконец, что-то сделают. Да, и этот налоговик, которого прислали по душу Фальковского — с ним. Я ж почему так Бондарева торопил — сдается мне, что мальчика уже покупают, так если бы материал в инфосети появился, ему бы ходу обратного уже не было.

— Хорошо, — кивнул Габриэлян и отпил ещё немного. — Знаете, в такой концентрации даже чай вреден для сердца.

— А мне стоит об этом беспокоиться? — поинтересовался Кислов.

— Теперь — да.

Если бы Кислов узнал, куда направился московский гость, он бы страшно удивился: арендованная «Лада-Ирбис» остановилась у Галереи, самого большого в городе центра виртуальных игрищ. Габриэлян заплатил за полуторачасовый сеанс «Дома кинжалов», сдал на хранение пальто и закрылся в кабинке.

Габриэлян рактивки не любил. Даже сюжетные. Ему все это напоминало старый анекдот про проститутку на пляже. В молодости, то бишь до окончания школы, он какое-то время очень плотно играл в бытовые — пытался наработать модели общения. Но быстро понял, что ему этот способ не годится.

Для тренировок игры тоже не годились — не чувствуешь ни тяжести оружия, ни тяжести своего тела, ни, что самое главное — боли. Слишком несерьёзно. А удобство аркадных игр как средства связи ему открыл Король, пользовавшийся этим способом в детстве. Прелесть ситуации заключалась в том, что кабинки были полностью звукоизолированы, а при удачной попытке открыть кабинку во время игры игрока выбрасывало из виртуального мира.

А поскольку на лекциях по конспирации об этих играх умолчали — Габриэлян сделал вывод, что значения им не придается. И, в общем-то, совершенно правильно: в виртуалии не назначишь встречу кому попало, а если и назначишь — он, скорее всего, не придёт, сметённый толпой монстров и любителей острых ощущений. Не одна игра должна быть пройдена вместе, командой, чтобы как сейчас назначить встречу в определенном месте, на определенном уровне, с уверенностью, что контактер пройдет туда и продержится там до твоего подхода.

Эту игрушку — всё ещё очень популярную — они облазили довольно плотно. Было у нее несколько параметров, делавших её особенно удобной — в частности, неизменные ландшафты уровней, позволявшие назначать встречу в точно заданном районе.

Интерфейс-модуль игры походил на японское сооружение для распятия, воткнутое в потолок. Габриэлян встал на его нижнюю распорку, продел ноги в тапочкообразные педали-считыватели, чуть попружинил в них, пробуя «ходить»; откинулся на опорный стержень спиной, крест-накрест через грудь пристегнулся, потом раскинул руки и влез в интерфейс-перчатки, закрепленные на верхней «перекладине» — упругой и гибкой, как китовый ус. Потянулся и опустил на голову шлем.

Перед глазами его предстала комната «в японском стиле». Знаток оного стиля обнаружил бы ту эклектичность, с которой неизбежно изображают японский интерьер европейцы — но игроки не придирались.

На столике лежали маски — мужские и женские. Возьмешь такую в руки — и в воздухе загорятся характеристики персонажа. Можно идти здоровенным «буддийским монахом» с неописуемым запасом силы и выносливости — но Габриэлян уже знал, что в порядке компенсации в следующих комнатах он обнаружит лишь самый примитивный деревянный доспех, а что-либо более продвинутое можно будет купить только за живые деньги. Можно идти очень быстрой и гибкой девушкой-ниндзя. Можно — самураем-мечником. Персонажем Габриэляна был мужчина-синоби, обоеручный боец с парными кодати.

Взяв и приложив к лицу знакомую маску — одежда сгенерировалась сама собой — он прошел в следующие двери (выбор сделан, сказала приятным женским голосом машина) и взял с вешалки-распорки лёгкий кожаный доспех скрытого ношения и широкую шляпу-амигасу с замаскированным стальным каркасом и лезвием по краю. Он не покупал доспехов за деньги. Принципиально.

В третьей комнате, где по стенам было развешано оружие, Габриэлян обзавелся любимой парой коротких мечей.

Первый уровень, обучающий, пройденный сотни раз, — «замковый лабиринт» — был просто скучным. Зарезав два десятка крыс, одну бешеную собаку и трёх обрушившихся с потолка дурных ниндзюков (дурных — потому что компьютерных, на этом уровне игрок ещё не встречался с другими игроками), Габриэлян вышел в ночь, полную звёзд и светлячков. Вот тут уже следовало держать ухо востро. Путь в деревню, где можно было продать снятое с ниндзюков оружие и обзавестись зельями, восстанавливающими здоровье, и полезными заклинаниями, пролегал по мостику, на который обязательно должны были выскочить штуки две-три капп, но это не главная проблема; главная — идиоты, которые думают, что на этом этапе игры избавляться от конкурентов лучше: если ты его — то он тебе не будет докучать всё дальнейшее время, а если он тебя — ты быстро войдешь снова.

Идиотов оказалось двое, и к трофеям Габриэляна прибавилось два неполных комплекта доспехов и неплохой меч-дайто. Разменяв это дело в деревне, он на всякий случай прикупил зелье увеличения скорости — когда идиоты пройдут лабиринт, они будут искать человека с двумя кодати и в амигасе. Не то чтобы Габриэлян их боялся, но было бы чертовски обидно получить удар в спину во время оживленной беседы, скажем, с рокурокуби или иппон аси.[75]

В буддийских монастырях послушников часто заставляли выполнять бессмысленную утомительную работу. Габриэлян полагал, что игры рано или поздно сделают из него дзэн-мастера. Потому что, перетаскивая камни или, скажем, отдраивая котлы, можно хотя бы думать, а тут приходилось полностью сосредотачиваться на том, что делаешь.

Поэтому когда впереди возникло кладбище, заваленное останками ямамба и ямаотоко[76] (о поле, поле, кто тебя…), и замаячила фигура седой монахини в красной накидке, он вздохнул с облегчением. Хотя всё могло быть. Набор лиц и причесок всё-таки ограничен, а цвет одежды мог совпасть и по чистой случайности — поэтому ни в чём нельзя быть уверенным.

— And knowing what you know, you sprawled upon it without a word of prayer? — сказал он, подходя к старухе, усевшейся на могильной плите.

Монахиня, подняв голову, печально глянула из-под шапки седых волос.

— It was on the ground already. What harm could it get by my resting on it.[77]

Габриэлян сел на могильный камень напротив. Теперь каждый видел, что делалось у другого за спиной.

— Ты знаешь, — сказала монахиня, — в этом городе продают зэмэлэх в кондитерских. Настоящие. Они говорят — это разновидность тульского пряника. Надо будет рассказать Королю, он будет счастлив.

— Ради звонкой радости в тихий вечер будничный кихалэх и зэмэлех покупайте в булочной. Будет счастлив. И купит. И номер ими завалит. А у меня в самый ответственный момент из ствола начнут сладкие крошки сыпаться. Ты лучше меня осчастливь. Что на мне выросло и куда оно докладывает?

Монахиня улыбнулась (шлем, прилегая к лицу, считывал движения мимических мускулов и передавал в виртуальность).

— Служба защиты животных, местное отделение. Докладывают ребята, как и положено, начальству, а их начальство держит руку даймё.

— Совсем интересно. И при этом милиции он завалить порученную им подставу не помешал. Ну, городок, — фыркнул синоби, — что там Ларедо.

— А как бы он мог помешать, — возразила старуха. — Ведь никакого четкого приказа в письменной форме не было. Был обычный эвфемизм типа «позаботься об этом щелкопёре». И милиция сделала все, как хотела, а потом развела руками: упс, мы промахнулись. И когда кувшин разбит — Насреддин находит, что дочку бить уже поздно.

Тут из-под земли опять попёрла нечисть, и монахиня с синоби какое-то время отбивались спина к спине. Когда бой закончился, синоби был почти при смерти — два хита.

Игра не предусматривала возможности поделиться исцеляющим зельем, но заклинание можно было бросить не только на себя, но и на другого. Габриэляна окутала синеватая дымка.

— Зря, мне сейчас уходить, — сказал он. — Или нет, уходи первым. Так. Я ещё по двум адресам, потом в гостиницу, а потом — шантажировать нашего даймё. Ты можешь подхватить меня на выходе из гостиницы? Так чтобы тебя не засекло прикрытие?

— Вполне, — монахиня бросила на Габриэляна ещё три заклинания и какое-то время следила за окрестностями, пока он обыскивал трупы — на мёртвой нечисти часто находились исцеляющие зелья и артефакты. Когда синоби покончил с обыском, монахиня кивнула — и растворилась в рассветном сумраке, оставив Габриэляну фонарь.

Габриэлян двинулся вперёд, не дожидаясь, пока кладбищенская нечисть обновится. Туман развеялся, вдали жалобно заплакал «морской монашек», а у полуразрушенной пристани на волнах качался корабль. Это был корабль призраков, фунаюрэй, и пока он плыл через пролив, Габриэлян вволю намахался клинками и выпил два оставшихся зелья. Сходить на пристань в Ёкай — мире демонов и духов — у него не было никакого желания, но нужно было дать время Кесселю — и он прыгнул с палубы на причальный настил, и почти тут же вступил в схватку с ледяным демоном, который выбил из него половину жизни. Юки-онна, снежной женщине, встреченной дальше на побережье, досталось то, что демон не догрыз — и на вопрос машины, хочет ли он идти третий уровень сначала, Габриэлян с облегчением ответил: «нет». Сунул карточку в считыватель, забрал шестнадцать евро, капнувших от продажи трофейного дайто, и покинул аркаду.

Ещё года два, подумал он, и этот способ окажется засвечен. А жаль, ведь это достаточно тяжёлая задача для постороннего наблюдателя — отследить каждого из посетителей аркады за последний час. Даже каждого взрослого — не так-то просто. Ну а если несколько аркадных залов соединены Сетью, как бывает в Москве — это вообще песня.

В принципе, и такую встречу можно было отыскать, просмотрев все логи разговоров за данный период — но, поскольку эти логи, как правило, не содержали ничего, кроме воинственных и часто нецензурных воплей, администраторы их обычно стирали каждые полчаса. По идее — раз уж до здания его довели — роспись беседы синоби с монахиней может и оказаться на соответствующем столе. Но произойдет это не раньше чем через несколько суток (пока-а они разберутся с системой, пока-а поймут, где именно были мы…) А к тому времени будет уже поздно. В том или ином смысле.

Он вернулся в гостиницу, где ногами кверху на кровати валялся Миша и жевал зэмэлэх, так неудачно прикинувшиеся тульскими пряниками.

— Ты представляешь себе… — сказал Король.

— Представляю. Как Света?

— Для провинции — очень хорошо. Но они говорят, — возмущенно прошипел Миша, потрясая сдобой, — что это татарский пряник.

— Пожалуй, будь себе татарин. Ну, так что тут вышло восьмого?

Заглушка была включена. От жучков в этом виде она защищала прекрасно, от луча — никак.

— А ничего. Вызвали их утречком следующего дня, подписали протокол… Даже подписку о неразглашении не взяли. Извини, Света.

— Да, очень жаль, что гнедая сломала ногу, — теперь девочка пойдет по делу за дачу ложных показаний. Габриэлян поддел пальцами один из «пряников». — Ну что ж, раз уж ты у нас копаешь эту делянку — загляни в милицию.

— А ты?

— А я к джентльмену из податного ведомства и к подзащитному.

С налоговиком все выяснилось мгновенно — паренька не купили, паренька перепугали до потери сознания. Паренек рыдал в жилетку москвича, и ясно было, что как только приезжий отойдет на два метра, продаст тут же — со страху.

Итак, Головатый и Бродский. Муниципальное строительство и земельный отдел. Ключевые точки, не мог Фальковский при строительстве империи пропустить таких людей на таких должностях.

Эти два визита, в некотором смысле, тоже были очень полезны, поскольку настрой после них образовался самый что ни есть правильный. Оба функционера были очень осторожны, на прямую конфронтацию со смотрящим не шли, но не нужно было быть ни эмпатом, ни Королем, чтобы заметить, что Фальковского они ненавидят. Тяжелой, застарелой ненавистью.

Ну что ж, поскольку бандерильерос и пикадоры свою работу выполнили, настало время «момента истины» — выхода матадора с быком один на один. «А почему сегодня в вашем ресторане подают такие маленькие уши?»

Вообще-то Габриэлян ожидал, что его — после всех его маневров — некоторое время помаринуют в приемной. Но нет, пять положенных минут — и его впустили в святая святых. А что хозяин кабинета навстречу не встал и даже кивнуть в ответ на поклон не соизволил, так ему по штату и не положено.

— Здравствуйте, Вадим Арович, — на Габриэляна с улыбкой и с прищуром смотрел высокий (за огромным столом он ни капли не терялся), некогда полный и смуглый мужчина. Фото- и голографии отлично передавали особую, балканского типа красоту черт, а вот атмосфера, возникавшая вокруг Фальковского, ощущалась только при близком контакте. Габриэлян затруднялся её описать — но в кабинете тульского магната он вспомнил честертоновского лорда Айвивуда.[78]

— Как поживает Аркадий Петрович? Вроде и соседи теперь — а никак не свидимся. Всё-то он в делах.

А вот считать Волкова соседом было не по чину уже Фальковскому. Это в Белоруссии они соседствовали.

— Аркадий Петрович действительно очень занят. Федеративная Россия, конечно, не покойный Советский Союз, но тоже требует времени и внимания.

Что самое забавное, подумал он при этом, — ни он, ни я даже ради приличия не вспоминаем о человеке по фамилии Стрельников, занимающем скромную должность президента ЕРФ. И к губернатору мы с Королем не заехали даже для проформы, хотя региональные выборные органы, в отличие от центральных, вовсе не беспомощны…

— И в настоящий момент его внимание сосредоточено на мне, — глаза Фальковского блеснули странным интересом, — Я же знаю, что вы такое. Вас ведь не посылают по пустякам. Помнится, у него была сабля. Настоящий дамасский клинок, он рассказывал, что прадедушка взял у турка, и рассказывал, как именно взял — очень интересная история, спросите его как-нибудь. Теперь-то я понимаю, что это его собственный трофей. Он очень дорожил этим клинком, и зря в ход не пускал. Ну, так я вас слушаю, Вадим Арович.

— Юрий Андреевич, — обратившись к Габриэляну по имени-отчеству, Фальковский дал ему такое право, — на вашей территории произошло ЧП. Я имею в виду не щели в налоговых ведомостях и не нарушения в порядке распределения лицензий на инициацию, а то, что ряд ваших подчиненных недоволен вами настолько, что счел возможным это недовольство совершенно недвусмысленно продемонстрировать.

Фальковский пожал плечами.

— Я сижу здесь уже восемьдесят пять лет. Я поднял этот регион из дерьма. Я помню километровые очереди за хлебом и трупы умерших от голода и орора прямо на улицах. С очередями и трупами я покончил меньше чем в два года. Население региона возросло в четыре раза и динамика роста положительная. И теперь вся эта пузатая мелочь считает, что я здесь засиделся. Что ж, пусть попробует меня сдвинуть.

— Юрий Андреевич, они уже попробовали. И практически преуспели.

— Зависть, — улыбнулся Фальковский. — И что же вы со мной сделаете? Отставите от должности смотрящего? Да забирайте её, надоело. Лишите меня влияния в регионе — каким образом, любопытно узнать? «Фалвест» — собственность моих клиентов. «Армада» — собственность моих клиентов. «Салют» — собственность моих клиентов. Высший управленческий аппарат предприятий — мой, на чужого они работать не будут. Тридцать четыре процента регионального бюджета формирую я. И если Аркадий Петрович тронет меня — другие магнаты начнут подумывать о рокоше. Лучше, гораздо лучше для всех оставить всё как есть. Пусть завистники захлебнутся собственной слюной, так и передайте господину Волкову. Я лоялен к нему и буду лоялен впредь, а вот за тех, кто узнает о моем скоропостижном уходе — не поручусь.

Плохо дело, подумал Габриэлян. Даже без всякого Мозеса сюда бы все равно пришлось ехать. Беда. Он ведь действительно прекрасный администратор. И мог бы работать с пользой. Просто он уже ничего не хочет. Он ведь даже Аркадию Петровичу не завидует. Понимает, что на новом уровне аркады ему тоже скоро стало бы скучно. Рождественского он испугался по старой памяти, наверное, испугался и забаррикадировался. А теперь будет доказывать всем и себе, что не боится.

— Уход бывает разным, — сказал он. — Он ведь может быть и таким, что коллеги-магнаты даже не заподозрят вышестоящую инстанцию. Более того, и вышестоящая инстанция может себя не заподозрить.

Магнат прищурился.

— А вот это, — сказал он, — уже почти интересно.

Да. Тут уж и к гадалке не ходи…

— Ничего интересного, Юрий Андреевич. Скучные административные дела. Рутина. Вам они кажутся любопытными, потому что отличаются от вашей собственной рутины. А для тех, кто ими занимаются, управление, например, фармакологическим концерном, представляется вещью чрезвычайно увлекательной и совершенно непохожей на их серые будни.

Ну, давай уже, клюй, устало подумал он.

— Каждый развлекается, как умеет, господин Габриэлян. Хотите, завтра устрою экскурсию по «Фалвесту»? Или «Армаде»? Поверьте, это более увлекательно, чем аркады.

— Я верю, Юрий Андреевич. Уже хотя бы потому, что трудно придумать что-то менее увлекательное. Разве что счёт овец или мотогонки. Хотя и тут находятся любители.

Поймёт или не поймёт? Если он настолько хорошо разбирается в московских делах, чтобы знать, кого Волков берет в референты, должен понять.

— Мотогонки? — ехидный прищур тульского владыки сменился удивленной и почти радостной улыбкой. — А вот это уже совсем интересно. По-настоящему.

Габриэлян покачал головой.

— Ездят по кругу, трещат. Понять ничего нельзя. Время от времени кто-нибудь врезается в бордюр.

— Или взрывается.

Да. Г-н магнат следит за рекламой. И причины скоропостижной гибели гауляйтера Австрии и Германии для него не секрет.

— Или взрывается. Хорошо, если на треке.

Фальковский откинулся в кресле. Всё так же вальяжно, но уже без прежней скуки в глазах.

— До свидания, господин Габриэлян. Если, конечно, вы больше ничего от меня не хотите.

— Большое спасибо, Юрий Андреевич. С вашей стороны было очень любезно меня принять.

Габриэлян поклонился и вышел.

Он оставил машину на парковке в двух кварталах от цитадели и пошел в гостиницу пешком. Дождь, ну дождь. Купеческий ампир, ну купеческий ампир. Ну, не Прага. Так и не Сеул. «Крёстного отца» Фальковский наверняка смотрел. Так что вкус ситуации оценил бы, пожалуй, если бы кто взял на себя труд ему объяснить. Теперь мы ждём: Клеменца или Тессио. Бродский или Головатый. Кто выйдет на контакт. Кто назначит встречу. Налоговика использовать они не станут — он уж слишком явно перепуган, я ему не поверю. А вот вице-мэра могли бы, могли бы, если бы не собака. Так что только двое. Вот будет смешно, если Фальковский всё-таки не Мозес…

Но если не он — то кто-то очень близко от него. Настолько близко, что может пользоваться автомобильным парком «Армады» — пять десятков машин, разных классов и марок (по весовой категории ездящих на этих машинах менеджеров) — но всегда чёрных, только чёрных…

Король, голый до пояса, сидел на кровати и интенсивно растирал голову полотенцем. Можно было подумать, что он из душа, если бы не мокрые от колен книзу джинсы и носки.

— Как? — спросил он.

— Плохо, — сказал Габриэлян. — То есть хорошо, но очень плохо. Он мне объяснил, почему именно Волкову придётся оставить все, как есть. «Тёркин сник, тоска согнула. Тула, Тула, что ж ты, Тула. Тула, Тула, это ж я. Тула, родина моя…»

— Волкову? Придётся? — Король весело хмыкнул, видимо, вообразив себе Волкова, который узнает, что ему «придётся», Волкова, которого поставили перед фактом. Факту будет худо.

— А у меня хорошо, — сказал Король. — Знаешь ведь поговорку — зачем ходить в ресторан, если дома повар есть? Ну, вот из этих соображений Еришев, — это была фамилия начальника милиции, — и исходил. Поручил это дело Ляшко, начальнику райотдела. А Ляшко, по тщательно проверенным слухам, отхватил от охраны Фальковского по морде на одном банкете. Кислов ошибся, это не еришевскую бабу шуганули, а Ляшка. Или еришевскую тоже. Какая прелесть эти личные мотивы… Он даже не поплыл, Габриэлян. Он на редан вылетел.

— И ведь это хороший случай. Доброкачественный, — фыркнул Габриэлян. — Область в порядке.

Он разделся, принял душ, натянул пижамные брюки и лёг, взяв на сон грядущий возможную оперативную разработку ближайшего времени, досье на Виктора Саневича, псевдо Ростбиф, издание последнее, переработанное и дополненное.

Виктор Саневич пишет стихи на трёх языках. Неплохие стихи, заметим, хотя его английский старомоден и холодноват. Ещё он очень прилично стреляет. И операции планирует примерно так же, как пишет стихи. Даже лучше. Потому что некоторые его дела несут на себе следы благородного безумия, которого всё же не хватает его текстам.

В последние две недели Габриэлян довольно плотно занимался Саневичем. По оперативным данным, Ростбиф с группой должен был в ближайшее время возникнуть где-то на непуганом востоке Украины, и Габриэлян хотел перехватить его до того, как это сделают киевские коллеги.

Габриэлян никогда не пользовался служебным положением в личных целях. Или вернее так: Габриэлян выбирал себе такие цели, в которых можно было спокойно воспользоваться служебным положением, и служба от этого только выиграла бы. Случай с Саневичем был как раз из этой категории — удовлетворение собственного любопытства за государственный счёт.

Но для того, чтобы поговорить, нужно, как минимум, знать начатки местного диалекта, не так ли? «Лягут белые снега ранним утром четверга…» Ох, не выйдет разговора, а попробовать надо. А о здешних делах можно не беспокоиться. Сто из ста, они заявят о себе сами — ещё до рассвета.

Кессель тоже писал стихи, и пишет до сих пор, там их многие пишут. Есть о чём. Наверное, именно существование в виду обыденной смерти обостряет восприятие до нужной степени — чтобы пресловутая творческая жилка наполнилась кровью и билась с потребной частотой. Есть такая теория, что благополучие таланту неполезно, у него начинается анемия — уход в выдуманные миры, игра словесами и созвучиями… В отдаленной перспективе и это хорошо — поэтический язык обогащается, нарабатываются формотворческие методы… но штука в том, что хорошее содержание отыскать сложнее, чем выдумать хорошую форму. Хотя — большинство ныне живущих и не поймет содержания, не пожелает понять — не потому что слишком сложно, а потому что для этого нужно впустить внутрь то, что впускать совсем не хочется. Так что пароль-отзыв у Саневича скорей выйдет со мной, чем с любым из рядовых граждан.

«Кроме свободы, кроме удачи и славы…» Нет, хватит. Спать-спать-спать. Потому что на меня непроснувшегося не то что Мозес, комар не позарится. Хотя Сурт их, извращенцев, знает…

Комм засвиристел, казалось, едва только Габриэлян закрыл глаза — и он мысленно проклял всё на свете — но когда продрал вежды и глянул в окно, увидел, что дома темнее неба.

— Вадим Арович Габриэлян? — спросил незнакомый голос на той стороне добра и зла. Экранчик не загорелся.

— Он самый. С кем имею честь?

— Я не могу сказать в открытом эфире. Пожалуйста, будьте через сорок минут у Левши. Есть очень важная информация. Приходите один — я буду на машине, вас заберу. Если вам страшно без прикрытия, захватите маячок или снитч, пусть ваши следуют за нами кварталах в двух. Мы покатаемся, и я вам все расскажу, а потом высажу, но меня никто, кроме вас, не должен видеть, слышали? Или вы один, или у нас разговора не будет. До свидания.

— Конец связи, — сказал голос робота.

В «открытом эфире». Вчера это словосочетание дважды употребил Бродский. Ну вот, значит, и решилось, кто у нас Тессио.

— Король, — Габриэлян сел на постели.

— Я проснулся. Сколько у нас времени?

— Десять у меня. — Габриэлян уже хлюпал водой в душе, — пятнадцать у тебя.

Полчаса — это как раз дойти пешком. Пусть господин ломает голову или что у него там. Если он попытается форсировать события — тем лучше. «А у меня для тебя сюрприз, — сказала Красная Шапочка волку, — Меня зовут Ма Бейкер[79]».

Левша — неплохая мобильная скульптура работы Фейнмана (а вот пластическое искусство не пострадало, и даже наоборот — промелькнуло в голове). Тульский национальный герой то разглядывает блоху в «мелкоскоп», то протягивает «мелкоскоп» прохожему на предмет посмотреть — и если заглянуть в окуляр, можно видеть, как блоха пляшет камаринского. Технично и иронично. А на барельефе за спиной Левши тенями мелькают Платов, государь-ампиратор, новый царь, английский шкипер и морские черти.

Когда Габриэлян подошел к памятнику, один из морских чертей ожил и обрушился на него. Габриэлян усилием заставил себя не уйти с линии атаки, успел заметить маленькую плоскую коробочку в руке чёрта — а потом ударил разряд, и он повалился навзничь.

Сознания он не потерял — просто от удара током свело все тело в короткой мучительной судороге и потемнело в глазах. Он чувствовал, как его переворачивают на бок, заламывают за спину руки, слышал приближающийся гул мотора и позвякивание металла — так, этот тип в накидке-хамелеоне достал наручники — обонял мокрый асфальт, ощущал на языке озон, исходящий от автомобиля — но не видел машины, хотя и знал, что она чёрная.

— Поверх рукавов, Ник, — сказал Фальковский — видимо, в открытое окно: звука открываемой двери Габриэлян не уловил. — Нам ведь не нужно, чтобы остались следы.

Однако, он ещё и не один… Ну, нахальный пошел маньяк. И бестолковый. Пистолет не отобрал, локти дополнительными браслетами не зафиксировал… Может, он и «кое-что» через запятую пишет?

Дверь открылась. Произошла рокировка: втащив Габриэляна на заднее сиденье лимузина, тип в «хамелеоне» сел за руль, а Фальковский переместился напротив.

Габриэлян проморгался и увидел, что они не совсем наедине — рядом на сиденье, безвольно свесив голову на грудь, обретается Бродский. Как видно, его тоже угостили разрядом — но пожилой и нетренированный организм перенес это значительно хуже.

— Позвольте представить вам вашего соседа, Вадим Арович. Бродский Семён Витальевич, известный в оперативных разработках под кличкой «Мозес». Серийный убийца. И вы, к большому сожалению, окажетесь его последней жертвой. Но перед тем как истечь кровью — застрелите его из табельного оружия. Интереснее мотогонок, правда?

Габриэлян пошевелил губами. Нет, этот сценарий нам категорически не годится. Попытка меня убить совершенно ничего не значит. Он должен попытаться меня заесть.

— К чьему сожалению? — вслух поинтересовался он.

— Разве не к вашему и вашего шефа? Я бы на его месте ценил такие кадры.

Габриэлян по очереди напрягал и расслаблял мышцы, разгоняя слабость. Великая вещь рутина, зря Юрий Андреевич её не ценит. Но теперь хотя бы понятно, почему под ногтями жертв никогда ничего не находили: у них не было сил царапаться. Ну же!

— И как вы сумеете залегендировать смерти от потери крови?

— Да так и сумеем. Замысел хорош — притвориться старшим-нелегалом. Покойник Бродский был умный человек. Кровь сливал и как-то утилизовал. Неважно как — он уже не сможет объяснить. Но мне-то её сливать не обязательно. Не бойтесь, Вадим Арович, — из кармана Фальковского показался тисненый замшевый футлярчик, этакие миниатюрные ножны. Из ножен — ланцет. — Больно не будет, уверяю вас.

— Странно, что вы изменили своим привычкам. Или привычкам Бродского, если вы настаиваете на этой версии.

Фальковский поднял брови.

— Вы ведь раньше никогда не убивали прямо в машине.

Фальковский снова улыбнулся.

— Четыре раза. Читали следственное дело? Менты не могут отыскать собственную голову. Да не очень-то и хо…

Габриэлян ударил. Это было одно из правил, которые вколачивал в них Васильев: в поединке со старшим у человека есть шанс лишь тогда, когда ему принадлежит инициатива.

Он ударил обеими ногами в голову, целясь в челюсть, но немного промазал — одна из подошв пришлась в ухо, другая в шею. Ладно, сгодится, — Габриэлян, левой ногой прижимая Фальковского к сиденью, правой добавил в нос. И, пригнувшись, провернул руки из-за спины над головой. Плечи хрустнули, но связки выдержали, хотя Габриэлян не растягивал их довольно давно.

Фальковский успел достать его ланцетом по ногам — но ни под коленкой, ни на бедре артерию не задел. Габриэляну пришлось выбивать ланцет из его руки, и за это время вампир ногтями разорвал и пальто, и джемпер, и плечо, пытаясь добраться до горла. Очень кстати — именно правый рукав.

На счастье Габриэляна перегородка между салоном и водительским сиденьем была звуконепроницаемой — а к возне за спиной шоферюга, наверное, привык. На несчастье Габриэляна господин Смирнов медлил…

Интересно, подумал Габриэлян, это он сам развлекается, или у него всё-таки приказ? Тесно здесь… Он резко дёрнул правую руку вниз, наручники мешали, но это мы тоже проходили. Первую пулю Фальковский получил в горло. Вторую — куда-то в область грудной клетки. Калибр мелкий, пукалка, но на такой дистанции… этого шофер уже не заметить не мог. А уж реакцию его патрона, наверное, и вороны на проводах не пропустили.

Фальковский перехватил наручники за цепь, резко дёрнул на себя, и Габриэлян мог уже только упираться коленями ему в живот и мотать головой, чтобы уберечь шею. «Уж он мял его и ломал его…» Почему он не использует волну? Почему он меня не давит — ведь самое время? И тут все щелчком встало на свои места — история Анжелы и вообще все фальковские выверты, шокер, водитель-сообщник, и то, что Фальковский не пытался сделать карьеру, то, что жертвы выбирались по признаку, который мог заметить только варк… Он не умеет проецировать эмоции. Он… импотент. Он подражает настоящим, правильным вампирам. И ланцет… ох, какой интересный случай. Если он меня не загрызёт, это просто можно будет публиковать…

Да где же к Сурту этот Смирнов?

Фальковский дёрнул вверх — Габриэлян стукнулся головой о крышу и обмяк. Джемпер был изодран весь и пропитан кровью. Всё, Фальковскому уже не до церемоний — нужно восстанавливаться и бежать…

Габриэлян почувствовал холодные, сухие губы между шеей и левым плечом, где уже зияла рана…

Машину ударило, развернуло, шофёр вылетел через лобовое стекло, Бродского швырнуло на дерущихся — точнее, на одного сосущего кровь и второго вяло отбивающегося.

Если это Король, а не Смирнов, подумал Габриэлян, нам потом будет о чём поговорить.

Дверь со стороны Фальковского отлетела в сторону. Король в «роли Волкова». Или Суслик. У Смирнова в группе старших нет.

— Лежать! Лежать, швыцер! — посеребренный кастет проломил Фальковскому висок, и ещё раз, и ещё — а Габриэлян держал, держал из последних сил, пока ещё помнил себя…

Первое, что он спросил, придя в чувство и щурясь от белизны больничного потолка:

— Бродский жив?

— Да, — сказал Кессель. — Михаил сообразил. Жив, в себе и дает показания.

— Юрий Андреевич?

— Жив, не в себе, молчит.

— Миша?

— В соседней палате. Контузия, порванные связки, порванные мышцы, гипогликемия.

— Потому что стрелять надо было, а не старшего отыгрывать.

Кессель вздохнул.

— Смирнов мёртв.

Габриэлян поморщился.

— Значит, всё-таки был приказ.

— Кажется, был, — грустно сказал Суслик.

— Кажется?

— Я не мог спросить. Он, когда увидел, что Михаил вас остановил, приказал снайперу стрелять в окно машины бронебойным. Тот удивился — там три живых человека внутри…

— И Смирнов сказал, что тот по запарке перепутал патроны, — знаем, сами так играли.

— Да. Я был на мотоцикле, а дорога мокрая. Я неудачно приземлился. Слишком быстро и неудачно.

— Сам-то как?

— Ключица. Ерунда. Завтра она срастётся совсем. Ты же знаешь, у меня всегда всё срастается.

У аккуратного белёного забора остановилась машина. Человек, сидевший рядом с водителем, с видимым трудом встал и сделал несколько шагов к калитке. Залилась истошным лаем собака.

В этот раз Кислов на неё цыкать не стал. Посмотрел только — и лай как-то сразу прекратился. Бывший вице-мэр некоторое время разглядывал новое пальто гостя, обматывающий горло шарф…

— Вам следовало, — тихо сказал москвич, — обратиться по команде. Вы совершили серьёзную ошибку. У вас будут неприятности.

Кислов кивнул. Неприятности в его ситуации были большой переменой к лучшему.

— Вы очень привязаны к этим местам? — спросил Габриэлян.

— Да. Но, в случае чего, я переживу.

— Яблони много где растут. И, надеюсь, ещё много где будут расти. — Габриэлян достал карточку. — Окажетесь в Москве, звоните.

— Скажите, — спросил Кислов, — как вы его заставили сыграть Мозеса?

— А он и был Мозесом. На самом деле. Просто здесь его так ненавидели, что совершенно не знали.