В час, когда взойдет луна

Интермедия. La Scorta

Графа де Сен-Жермена считали старейшим из ныне живущих — совершенно несправедливо. Во-первых, из известных старших раньше всех увидел свет советник при императоре Японии господин Фудзивара но Митидзанэ, в большом мире использующий имя Уэмура Рэдзи. Фамилию господин Фудзивара некогда взял в честь деревеньки Уэмура, при храме которой он долгое время обитал как genius loci,[92] могучий и нерасположенный к чужим. Деревень же таких в Японии столько, что иметь фамилию «Уэмура» было весьма удобно тому, кто скрывался. Теперь же надобность в скрытном образе жизни отпала, но господин Уэмура по-прежнему полагал себя чем-то вроде духа-хранителя — разве что отвечал он теперь не за одну горную деревушку, а за Острова и Берег. А новое имя любил — оно, в отличие от прежнего, данного другими, было именем победы, а не долгого поражения.

Итак, во-первых, старейшим из ныне живущих был господин Уэмура, бессменный Левый Министр императора Японии, а во-вторых, кроме него, даже в Европе еще двое возрастом превосходили графа. Но этим двоим большая политика была неинтересна. Сколько же неучтённых старших обитает в Китае, Тибете, Центральной Африке и глуши Латинской Америки, и есть ли среди них господа, видящие луну уже восьмое столетие — это мог сказать только тот, с кем граф давно уже не желал общаться ни в каком виде.

Тем не менее репутация старейшего привязалась к нему — а всё оттого, что, будучи молод и глуп, он из пустого тщеславия наследил в истории. А потому, в отличие от собеседника и партнёра, был не только фольклорным, но и литературным персонажем. «Графиня, ценой одного рандеву…» Партнёр, впрочем, попытался бы в такой ситуации стереть из мира самую память о том, что такая опера некогда существовала. Господина де Сен-Жермена же ситуация, скорее, забавляла. Как и тщательно распускаемый партнером слух, что он, де Сен-Жермен, не дворянин, а вовсе бакалейщик. Как будто для представителя «божественного народа» может что-то значить различие между воинским и торговым сословием у каких-то окраинных варваров.

Мелкий гравий хрустел под ногами. По дорожкам Версаля даже старший не может ходить бесшумно — а господин Уэмура вдобавок носил лаковые гэта по моде 17-го столетия. В высокой черной шапочке чиновника первого ранга, в белоснежных хакама и златотканой катагину, господин левый министр, смотрелся неуместно среди аккуратно подстриженных «живых изгородей» Версаля. Граф де Сен-Жермен в современном костюме выглядел куда естественней. Впрочем, гостя вряд ли беспокоили такие мелочи. Встречи на чужой территории всегда сопряжены с неудобствами.

— Фонтаны Версаля, — сказал граф де Сен-Жермен голосом экскурсовода. — Чудо инженерной мысли 17 столетия. После реконструкции мы решили не замуровывать систему подземных коммуникаций — сделали прозрачные стены. Сначала туристам будут показывать фонтаны в работе, потом проведут под землю.

Господин Левый Министр вежливо улыбнулся.

Они сделали ещё поворот — и вышли к фонтану, за которым открывался вид на дворец. Бронзовая Латона простёрла в их сторону жезл.

Сен-Жермен подозревал, что Латона понравилась бы господину Левому Министру значительно сильнее, будь на ней побольше патины, в фонтане — побольше кувшинок, ряски и прошлогодней листвы, а открытого пространства вокруг — наоборот, поменьше. Граф улыбнулся. Версаль был так роскошно помпезен, так откровенно не собирался соответствовать принципам ваби, саби и тем более югэн, что радовал бы душу своей непосредственностью, даже если бы не был Версалем.

Он вспомнил, как турецкий посол, увидев сады, воскликнул: «Аллах посылает неверным на земле то, что обещает нам лишь на небе!». Да, от господина Уэмуры не приходится ждать столь яркого проявления чувств. А вот планировку он оценить может. Английский парк — это парк. Французский парк — это город. Аллеи — улицы, газоны — городские кварталы. И все — от комбинаций цветов и травы до множественных отражений в дробящейся воде — подчинено единому видению, организовано вокруг невидимой точки, на которой в глубинах дворца стоит вполне видимая королевская кровать. Архитектор Ленотр, планируя Версаль, взял за образец Рим, его трёхлучевое устройство. Только это был Рим правильный, Рим упорядоченный, Рим, существующий сам по себе и нуждающийся только в косметическом уходе.

Они обошли фонтан и двинулись прочь по другому «лучу».

— Разве современным средствами нельзя было устроить то же самое быстрее и дешевле? — спросил господин Уэмура.

— Нет, — покачал головой Сен-Жермен. — Современными средствами это бессмысленно устраивать. Конечно, система резервуаров не так надежна, как римские акведуки, но, если содержать её в порядке, она может жить столько, сколько живем мы. Современные механизмы с тем же временным запасом будут работать хуже, стоить дороже — и потребуется новый Ленотр.

— Для европейцев, — только старшему была заметна легкая рябь раздражения в интонациях господина Левого Министра — «современное» значит «лучшее». Как приятно говорить с теми, кто понимает суть вещей.

— Это не совсем так, — улыбнулся Сен-Жермен, — для европейцев «лучшее» значит «лучшее». Это лучшее может быть старым, как здешние резервуары. Или новым — как здешние системы биоконтроля.

Господин Уэмура снова вежливо улыбнулся. Кажется, в его языке «меняться» и «портиться» — одно и то же слово. Хотя его регион к высоким технологиям, мягко говоря, неравнодушен. А со временем меняется всё. Даже старшие.

Его Величество Король-Солнце, вероятно, очень одобрил бы общество старших. В большинстве случаев оно просматривалось насквозь, как версальский парк. Ранг и вес окружающих были просто видны, были сутью, существом — нужная модель поведения всплывала естественно, как дыхание. Но не всегда. Что делать, если собеседник старше вас по возрасту, несколько превосходит по силе, несколько уступает по статусу, стоит много ниже вас по власти и влиянию — и является врагом всего, что вы сколько-нибудь цените? Стрекоза над озером может порхать — а может развить скорость до 120 километров в час. В зависимости от того, что ей нужно. И она очень редко ошибается в выборе.

— Господин Левый Министр, — сказал граф. — Я необычайно польщён вашим визитом и тронут вашим интересом к моему маленькому увлечению.

И значило это «Вы хотели переговорить со мной до сессии Совета. Я слушаю».

— Всего полтора года назад я вот так же приезжал в Нойшванштайн, — черная шапочка чиновника высшего ранга печально качнулась, пока он тщательно выговаривал немецкое название.

Господин де Сен-Жермен озабоченно нахмурился.

— Разве с замком что-нибудь случилось?

— Он потерял того, кто был его душой.

Ах, как интересно. Это никак нельзя было назвать свежей новостью.

— Насколько мне известно, виновник мёртв. И его несколько затруднительно заставить ответить именно за это дело.

— Разве убийцей считают оружие? Или всё же того, кто нанес удар?

Тот, кто нанес удар — и господину левому министру это было прекрасно известно — имел право и на большее. Его пытались убить в Аахене. В Аахене, во время сессии Совета. Да, если существует в мире законная причина для вендетты, то у Волкова она была. Но он не предъявил обвинения. Он не стал требовать смерти Литтенхайма у Совета. И драться с ним не стал. Он убил его руками подполья, руками людей.

А вы так не можете, господин Уэмура. Вы людей слишком презираете. Вам даже сейчас не приходит в голову симметричный ответ. Скорее всего, вы начнете подкапываться под старших из волковского окружения. Скорее всего, под тех, кто считает себя обойдённым в ходе недавнего переворота…

— У вас, насколько я знаю, тоже были потери, — черная шапочка снова сделала короткое движение.

Не менее интересно. Голова г-на Талена посреди нимского амфитеатра, а также не вполне приличная свара между многочисленными желающими приписать себе этот несколько безвкусный жест, были вполне в духе Волкова. Однако никаких ниточек граф пока не обнаружил. Собственно, следствие — и официальное, и неофициальное — в настоящий момент находилось в тупике. Смерть Талена могла быть случайностью. А могла… и делом рук нынешнего собеседника. Г-ну Уэмуре сейчас очень, очень нужен конфликт между Аахеном и ЕРФ.

Волков графу скорее нравился. Он — а это было исключительно редким делом — сумел Сен-Жермена удивить. Казалось бы: сепаратист, прямолинеен, делает ставку на силу — а все удары под углом, все рикошетом. Быстро, неожиданно — и с той стороны, где никто и не думает ждать. И дёшево, обязательно дёшево. В другой ситуации Сен-Жермен подождал бы, посмотрел: а вдруг возможен компромисс, а вдруг из Волкова можно вырастить если не союзника, то хотя бы одну из многих сил, которые тащат систему каждый в свою сторону — и тем удерживают ее в равновесии. Но Волков слишком нравился молодым. У него был реальный шанс. В этом смысле господин Уэмура куда предпочтительнее. Из него получалось роскошное пугало. Мейсенского фарфора, в стиле шинуазери — тогда в Европе как раз их было принято считать варварами, не делая особой разницы, всех, у кого отсутствует складка на веках.

Поэтому в сложившейся ситуации предпочтительнее было оказать поддержку господину Уэмуре. Но — не прямую.

— Да, у нас были потери, — граф даже не пытался изображать скорбь. — Мой птенец был неосторожен и любил эффектно себя подать. Ему и подыграли…

— В нашей истории тоже был варварский период, когда в обычае было собирать головы противников, — понимающе кивнул гость. — Но не назвать при этом своё имя считалось верхом невежливости.

— Времена меняются, — граф тронул набалдашником трости розу, из чашечки цветка выполз недовольный шмель. — Кроме того, желающих присвоить себе славу оказалось столько, что между ними трудно сделать выбор.

— Вы слышали о резне в Копенгагене? — господин Уэмура неуловимым движением развернул тэссэн и рассёк шмеля надвое в полете.

Сен-Жермен кивнул. Он не только слышал о ней. Он собирался использовать этот инцидент, вкупе со смертью Талена, для того, чтобы попытаться убедить коллег в необходимости создания «более тесных связей между региональными службами»… вернее, фактическом переподчинении ряда департаментов Аахену. На полный успех, конечно, рассчитывать не приходится, но капля камень точит, и чем глубже проникает, тем больше узнает о структуре камня и линиях сопротивления.

— Очень прискорбный случай.

Господин Левый Министр, снова взмахнул тэссэном. Волна воздуха из-под раскрашенного сливами и журавлями веера унесла останки шмеля в траву.

— О да. У криминалистов есть понятие «почерка» преступника. Сопоставляя события в Копенгагене и Ниме, я вижу одну руку. Ту же, что действовала в Зальцбурге. А если рука та же — значит, и голова.

Последний вывод был вовсе не так очевиден. Это обычный риск, когда действуешь чужими руками. Никак нельзя быть уверенным в том, что эти руки завтра не натворят лишнего.

Граф позволил господину Левому Министру прочесть свой скепсис.

— Наследники Рима, — кукольные губки господина Левого Министра чуть приподнялись. — Вы, европейцы, мыслите в категориях римского права. Мы мыслим в категориях права, освящённого куда более древней традицией. Согласно этому праву, формальная виновность или невиновность имеют меньшее значение, чем сохранение мирового порядка.

— Вы готовы предъявить обвинение на сессии?

Иными словами — вы будете драться, господин Уэмура? Согласны ли вы подпортить о чужие когти белый шёлк и золотую парчу своих церемониальных одежд? Потому что улик у вас нет. Ни в случае с Литтенхаймом, несомненном, ни в случае с Таленом, куда как сомнительном.

— Нет, — с легким, кажется, сожалением, ах, какой красивый оттенок, сказал Уэмура, — к сожалению, я не могу пренебрегать обычаями.

Сен-Жермен не улыбнулся — ни губами, ни глазами, ни воздухом вокруг себя. Фудзивара но Митидзанэ, может быть, тоже не был старейшим из живущих. Но Волкова он возрастом превосходил едва не вдвое. Или даже больше, чем вдвое. Для такого неравного боя недостаточно формального повода.

— Почему-то мне кажется, что ваш противник пренебрежёт обычаями, если сочтёт нужным, — сказал он.

По некоторым данным, господин Левый министр в бытность свою полковником императорской армии как-то сошёлся на длину клинка с господином Волковым, в бытность его подполковником царской армии. Оба остались живы. Вероятно, разница в возрасте не была таким уж решительным преимуществом. И всё же вряд ли господин Уэмура боится столкновения. Вернее, он боится именно столкновения. Он претендует на лидерство, да, но не по праву сильного, а по праву авторитета. Ему не по чину вызывать вдвое младшего.

— Я не могу ими пренебречь, — качнулась шапочка. — Это вопрос чести, господин де Сен-Жермен.

— Не сомневаюсь, что у вас есть решение, не нарушающее принятых понятий о чести.

…потому что если его нет, господин Уэмура, то проще вам будет облиться благовонными маслами и войти в кислородную камеру…

— Есть, — господин Уэмура снова развернул тэссэн, на этот раз используя его по прямому назначению, чтобы разогнать застоявшийся предзакатный воздух. — По ту сторону границы многие недовольны. Если это недовольство сменит форму, оно останется внутренним делом региона и никак не коснётся нашей чести. Ведь нельзя сказать, что в Европейской России такого не случалось раньше.

Чего нельзя, того нельзя. Всего каких-то два года назад. При Рождественском российскую лодку изрядно раскачали, и Волков, отдадим ему должное, много способствовал стабилизации. Но тот, кто взялся бы раскачивать лодку снова…

— Не найдёт, — кивнул де Сен-Жермен, — если перемены будут носить… конструктивный характер. ССН был создан для борьбы с хаосом.

…И если ценой головы Волкова станет распад его региона, то для Аахена игра не стоит свеч. А из двоих присутствующих Сен-Жермен — младший. И он совершенно не связан условностями.

Зелёный парк, золотые пруды, золотой воздух над дорожками, совершенный план, начерченный в этом воздухе. Круглоглазые люди очень легко вычисляли связи, рассчитывали цепочки. Положи перед ними несколько камешков правильной формы и окраски — и они сами восстановят картину. И сами в нее поверят. И, возможно, на тот момент это даже будет правдой. Только потом где-нибудь далеко еще один камешек повернется другой стороной, изменит цвет — и те, кого догонит лавина, даже не успеют понять, откуда вокруг появилось столько белого…

Распрощавшись с господином Уэмурой у длинной правительственной «хонды» (можно было ещё в саду, но граф не отказал себе в удовольствии полюбоваться тремя прелестными телохранительницами Левого Министра), граф отправился в обратную прогулку — снова к фонтану с бронзовой красавицей и сатирами. Там его ждали.

Господин де Сен-Жермен отлично помнил не только времена Короля-Солнца и его преемников, но и революцию. А потому никогда не назначал подчиненным и посторонним встреч на неопределенное время. Морис Такон относился к числу тех немногих, кому де Сен-Жермен мог сказать: «Если меня не будет, подождите». Тем более что гостю было чем заняться.

— Весьма занимательный был разговор, — сказал господин Такон, когда двое обменялись приветствиями.

— Вы думаете, он даст результат?

— Это зависит от того, чего хочет наш друг, — водяная завеса над Латоной вдруг изогнулась внутрь. — Что касается нас, то даже в самом худшем случае мы выигрываем время. Я только одного опасаюсь: не превратится ли Европейская Россия в котел, за давлением которого некому следить? Нам будет неприятно, согласитесь, сидеть на таком котле.

— Думаю, — граф де Сен-Жермен прищурился на закат, — там найдется кому уследить за котлом. Главное, чтобы все его силы уходили на это. На слежение за котлом.

— Кого вы рассматриваете в этом качестве? — заинтересовался господин Такон. — Коваленко? Рыбака?

Граф улыбнулся и покачал головой.

— Есть один очень старый фильм. Потом сделали трёхмерную версию, но неудачно, непременно найдите фильм, а не моби. Он называется «La scorta», «Охрана». Вы кое-что поймете о Волкове. В частности, почему его уже поздно — и еще рано — убирать сейчас. Да и не думаю я, что у нашей чёрной шапочки это получится. Но вы правы, Морис, пока они занимаются друг другом, мы можем многое успеть.

Морис Такон улыбнулся, чтобы обозначить: шутка оценена высоко. И в самом деле: Volkov в переводе с русского — сын волка, стало быть, тоже волк. Старая сказка на новый лад: лё пти шаперон нуар э лё лю блан. Черная шапочка очень-очень хочет в лес. В сибирский лес. Но волк считает себя его законным хозяином. Ситуация усугубляется тем, что у сибириан — или как это по-русски, сибириак? — есть свое мнение насчёт обоих.

Но пока что… Пока что господин Такон решил посмотреть фильм.

Высокий господин Морис Такон не принадлежал к числу старших, которые ловят каждое слово начальства. Вернее, по природе своей не принадлежал. Но уже давно твердо знал по опыту, что каждое слово его непосредственного начальника ловить нужно. Потому что оно сказано не зря.

Так что он дал инструкции штату, выкроил время и посмотрел старый фильм. А потом пересмотрел его снова. Сюжет был из числа вечных — в какую-то дыру на Сицилии приезжает новый судья, и ему, естественно, выделяют охрану. Если бы это снимать сегодня, изменилась бы разве что техника. Даже нервную закадровую музыку можно было бы оставить.

Проходы, проезды, диалоги, медленное врастание. Судья — сухарь и шахматист, но он знает дело, знает людей и начинает распутывать местные узлы. И его охрана, которой поначалу дела нет до самого судьи — ещё один объект, ещё один северянин — ежедневно наблюдая это медленное движение против течения, потихоньку втягивается в него. Вот почему коридоры, проходы, лестницы. Становится видно — вот тут ещё идут объект и телохранители. И тут. И тут. А вот тут — уже нет. Это — вожак и его стая. И стать бы им еще одним из местных кланов, пусть даже и «хорошим» кланом — но северянин умён. И по-своему, очень по-своему, честен. Он заметит происходящее раньше всех. И примет меры. Переориентируя чужую лояльность, чужую веру с себя на решаемую задачу. И поэтому, когда судью все-таки уберут… вот они идут к самолету. Лидер — и его команда. Они будут стоять за него — но смогут и без него. Не эскорт, а люди, у которых есть цель.

Высокий господин Морис Такон, крутит в длинных темных пальцах световое перо, смотрит в экран. Его патрон, высокий господин де Сен-Жермен, в который раз прав. Там в Москве — не стая. Там — команда. Стрелять уже поздно.

Группа «Бонус». Римейк и перевод рок-баллады конца ХХ столетия.