В час, когда взойдет луна - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Хидзирико Сэймэй (Интермедия: Штормовое предупреждение) #16

Интермедия: Штормовое предупреждение

Примерно два раза в неделю Дмитрий Дмитриевич Синочкин мечтал стать гекконом. Сцинковым или токи. Да хотя бы обыкновенным плоскохвостым домовым гекконом. Хвастают в Управлении, что им безразлично, к какому биологическому виду принадлежит существо, соответствующее занимаемой должности? И отлично. Значит и для чешуйчатых цепкопалых нет преград.

Мечтал. И каждый раз с сожалением осознавал, что метаморфоза, увы, ничем не поможет. Поскольку самый разгекконистый геккон, если он и вправду соответствует должности замначальника Управления по кадровым вопросам, не станет в служебное время бегать по потолку чужого кабинета, даже если ситуация того требует.

Синочкин вздохнул и сказал:

— Я, наверное, вас неправильно понял. Или что-то упустил. Вы не могли бы изложить свои резоны еще раз?

Начальник училища меланхолично гонял световым карандашом по столу голографического жирафа — судя по надписи в углу, панель «Африка» ему подарила любящая супруга.

— Дмитрий Дмитриевич, — со вздохом сказал он, — вы же видели показатели. У курсанта Габриэляна все замечательно, кроме того, что курсанта Габриэляна невозможно социализировать. Нашими силами. Мне стыдно в этом признаться, но за три года у нас так и не получилось создать ситуацию, которую курсант Габриэлян не начал бы тут же реорганизовывать под себя хотя бы в порядке очередного розыгрыша.

Для стороннего наблюдателя Дмитрий Дмитриевич Синочкин сидел в кресле и листал личное дело Габриэляна В.А. История про шляпу была хороша. И про лишний взрыватель. А история про программу с 26 степенями защиты по нарастающей, из которых последняя, двадцать шестая, была чисто психологической и стояла на том, что, даже сняв головоломную двадцать пятую, взломщик просто не поверит, что берег чист, и потратит уйму времени на проверку, просилась в соответствующую инструкцию…

Для наблюдателя. А внутри себя Синочкин висел вниз головой на потолке и показывал начальнику училища узкий синий язык. И вот этот материал вы хотели просто спихнуть куда подальше?

— Если он настолько неуправляем, как он вообще попал в Училище? Допустим, параметры психометрии показали нечто нестандартное, и это не знали как интерпретировать. Но ведь на первом же году обучения, сколько я могу судить, стало понятно, что тут за фрукт.

Начальник училища улыбнулся — так, чуть-чуть, не всякий понял бы, что означает это моментальное углубление носогубных складок.

— Вы же знаете, способность к манипуляции для ряда специальностей — профессиональное показание. Да и прочие параметры могли бы быть подмогой. К тому же, кандидат был хорошо мотивирован. Пришел после университета, с красным дипломом… с иммунитетом.

— Его предупредили?

— Ему в оба уха кричали.

Синочкин кивнул. Пайцза у гражданина Габриэляна, естественно, была, и при поступлении в училище будущего курсанта, естественно, предупредили, что с приобретением служебного иммунитета личный пожизненный он потеряет. Безвозвратно.

— И при его… анамнезе, — начальник училища оставил, наконец, жирафа в покое, и бедная скотинка тут же принялась ощипывать ближайшее деревце, — вполне естественно было предположить повышенное стремление контролировать среду. И мы его взяли — материал богатый, а проблема привычная, хоть и не из самых простых. И уперлись в стену, потому что — сами видите — возможность управлять ситуацией для курсанта много важнее существа ситуации. Как вы можете судить по последнему инциденту, она для него важнее, если не всего на свете, то, по крайней мере всего, что могли положить на противоположную чашу весов мы.

А положили вы много. И решили, что теперь Габриэляна нельзя даже исключать. Страшно себе представить, что может натворить целеустремленный, умный, а теперь еще и хорошо обученный запойный кукловод, оказавшись в гражданской среде. Но вот рядышком стоит мнение Васильева, особое мнение упорного и бескомпромиссного Васильева. И сейчас нам важно даже не то, что он упорен и не признает компромиссов, а то, что у него прекрасно развита интуиция. Отменным он был оперативником, Васильев, именно из-за этих своих человеческих качеств, и педагогом оказался прекрасным. И с легким пунктиком: не допускать в отношении учеников тех ошибок, которые когда-то крепко испортили жизнь ему самому.

И Васильев сначала устно, на совещании, а потом и письменно настаивал, в очень решительных выражениях настаивал, чтобы молодого человека направили на поток «Д». В аналитики. С перспективой достаточно быстрой отставки и работой вне управления. Фактически — на полулегальное внедрение.

— А давайте позовем господина Васильева сюда, — сказал Синочкин. — Он занят?

Начальник училища не счел нужным скрывать удивление. Такой откровенной демонстрации недоверия он явно не ждал.

Синочкин, не торопясь, добавил:

— Мне хочется услышать его мнение от него самого. Не то чтобы я не доверял бумаге… но на бумагу попадает только то, что человек может сформулировать. А очень часто самыми важными являются именно пропущенные блоки — Васильев явно заметил что-то свое, и я думаю, что нам может пригодиться это что-то.

Начальник училища посмотрел на часы.

— Сейчас у него практические занятия со второкурсниками. Ребята вполне способны пятнадцать минут поработать самостоятельно.

Пятнадцать минут. Прерывать учебный процесс больше чем на четверть часа было бы невежливо, а так ничего. Синочкин кивнул. Начальник училища переключил ракушку.

— Михаил Иванович… Будьте так добры, подойдите в мой кабинет… На четверть часика, не больше. Нет, до перемены нельзя… Скажите, пожалуйста, Дмитрий Дмитриевич, а почему вы заинтересовались особым мнением?

— Я заинтересовался и вашими выводами, и разбросом во мнениях и посмотрел дело целиком. И у меня сложилось некое цельное впечатление, отличное от вашего. Я хотел бы, чтобы вы подумали над одним обстоятельством. Манипулятор того типа, что хорошо приживаются на учебном отделении «Л», управляет другими людьми, сам оставаясь в стороне — или сверху. Он кукловод. А в нашем случае курсант делал все от него зависящее, чтобы оставаться внутри ситуации, при том что для него самого это было связано с серьезными неудобствами, и даже с потерями.

— Вам не кажется, что это просто еще один уровень? — поинтересовался начальник училища.

Дверь открылась, вошел Васильев: в борцовках, в комбинезоне… Играющий тренер.

— Вызывали? Добрый день.

— Да. Садитесь, пожалуйста, Михаил Иванович. Вы, конечно знакомы с Дмитрием Дмитриевичем…

— Мы знакомы, — подтвердил Синочкин, — Здравствуйте. Мы тут обсуждаем личное дело Габриэляна, и меня заинтересовало ваше особое мнение. И ваша настойчивость. Надо сказать, аргументы вашего коллеги и начальника, на первый взгляд, представляются убедительными: Габриэлян показал отличный уровень боевой подготовки, изобретательность, находчивость, вообще нестандартное мышление — но что самое главное, он может, но не любит убивать, а это для отделения «Л» очень важный параметр. Манипулятивные ходы, к которым он склонен, там тоже придутся ко двору. Ликвидатор — это не придаток к оружию. Ну а если он пойдет вразнос, то там есть кому и отследить это, и остановить его…

— Я думаю, что они неправы, — спокойно сказал Васильев, — и в последнем пункте тоже.

— Вы считаете, что ваши коллеги переоценивают курсанта? Или недооценивают?

— Ни то, ни другое. На Габриэляна смотрят как на человека с определенным набором способностей. А он вообще не человек.

Да. Действительно, писать это в рапорте было никак нельзя…

— Мои коллеги считают, что он социально неадаптирован, но может быть полезен там, где навыки адаптации и способность к сопереживанию скорее вредны, чем полезны. Мне какое-то время тоже так казалось. Но несколько недель назад я сел и пересмотрел все с самого начала. И теперь думаю, что никакого расстройства — если называть таковым нарушение функций — у курсанта Габриэляна нет. У него просто иная, разительно отличная система приоритетов. Если бы он был старшим, его считали бы вменяемым и адекватным. Вы направите старшего с этими параметрами в группу «Л»? И второе: если, — Васильев медленно повел головой вправо-влево, — выражаться вашим языком, Дмитрий Дмитриевич, то пока у нас не просматривается предел рабочего поля, то есть пространства, которое Габриэлян способен перестроить под свои задачи и потребности. А это означает, что он будет не только на десяток шагов впереди противника, но и на пару шагов впереди и выше руководства. Если Габриэлян пойдет по линии «Л», вести операции будет он, а не его командиры. Ликвидатор с полной свободой выбора и воли и непредсказуемым целеполаганием — вот что мы получим.

— Так что его — с четвертого курса на инициацию выдвигать? — начальник училища даже позволил себе фыркнуть.

— Ни в коем случае, — проигнорировав иронию, ответил Васильев. — Тем более, что он не согласится. С моей рекомендацией вы знакомы: работа аналитиком — с достаточно быстрым переходом во внешние структуры.

— Загрузить информацией? — наклонил голову Синочкин. — И затем дать возможность добывать ее самому в нужных количествах? Нам и себе на пользу?

— Да.

Это было не всё, это было явно не всё, но Васильев запер моторику и речь на замок как только услышал фамилию «Габриэлян».

Значит, вот как объект действует на Васильева. Очень, очень интересный юноша. Синочкин призадумался, ещё раз пролистал дело, остановился на последнем отчёте.

— Я полагаю, коллеги, что ошибаетесь вы оба, — сказал он. — Мне не кажется, что мы имеем дело с манипулятором. То есть, конечно, объект время от времени действует манипулятивными методами, но, по-моему, это средство, а не самоцель. Господин Васильев ближе к истине. Если мы представим себе… ну, скажем, марсианина, который начал исследовать поведение людей, выжал всё, что возможно из внешнего наблюдения… а затем решил… стать человеком, насколько это для него возможно. Причем, в достаточно характерной среде.

— Но тогда бы…

— Посмотрите, пожалуйста, на вот эту серию инцидентов, — сказал Синочкин. — И скажите мне, какой вывод вы сделали бы, если бы она развертывалась в обратном порядке.

Жираф оброс текстом с обеих сторон, но продолжал пастись.

— Что он проверяет теорию, — подумав, ответил начальник училища. — Сначала базовое положение, потом следствия. А в этом виде… — он задумался, — Вы хотите сказать, что он выяснял, насколько правильно он оценил ролевой расклад, и одновременно — насколько он может встроиться в ситуацию, точнее даже, обучить себя встраиваться. Вплоть до взысканий.

— Во всяком случае, мне так кажется. А теперь посмотрите, что будет, если мы распространим эту модель на события последних двух лет.

Взлететь по стеклу, слизнуть муху… да откуда могут быть мухи в этом помещении?

Конечно, со стороны какие-то вещи виднее. Но почему они не распотрошили это досье сами — тем более, что комиссия разошлась во мнениях? Они грамотные люди, они должны были заметить. Это их работа, в конце концов.

Не шипи, сказал он себе, ты можешь быть неправ. Васильев сравнил курсанта со старшим — это очень сильная заявка. Ты смотрел и слушал записи, но ты прекрасно знаешь, что они не заменяют присутствия. Может быть, ты упускаешь фактор, который для персонала училища очевиден просто на уровне первичного восприятия.

— Вы хотели бы изменить распределение?

— Я хотел бы, если можно, сначала поговорить с объектом. В вашем присутствии.

— Явление третье, — пробормотал Васильев, — те же и он.

Начальник училища переключил стилом каналы связи, попутно проткнув бегемота.

— Сергей Сергеич? Где в данный момент находятся ваши подопечные? Ах, в семнадцатой… Ну, вызовите мне сюда Габриэляна. Да нет, ненадолго. Впрочем, не знаю.

Бегемот зевнул, в ракушке отрапортовали. Начальник училища жалел, что металлический привкус во рту нельзя отключить усилием воли. Он уже понял, что это не манёвр, что Синочкин искренне заинтересовался делом и старается сейчас в нем разобраться. Это и беспокоило. Он легко мог себе представить, зачем курсант Габриэлян мог бы понадобиться прежнему, к счастью покойному, руководству. А нынешнему?

Минута прошла в ожидании — не то чтобы напряженном, но слегка наэлектризованном. Наконец дверь открылась.

Синочкин увидел курсанта Габриэляна воочию.

Выше среднего роста, но ненамного. Лицо правильное, довольно симпатичное — но не настолько, чтобы претендовать на красоту. Очень подходящее для человека нашей профессии, неброское такое лицо. Светлый шатен. Несколько необычный цвет глаз — но но тут все легко исправят линзы. Как и близорукость, которую Габриэлян по неясным причинам предпочитает подчеркивать, нося очки…

Словом, всё то, что Синочкин уже наблюдал на снимках и в записях. Никакая зловещая аура вокруг Габриэляна не распространялась. Или Синочкин её не ощутил. Пока.

— … по вашему приказанию прибыл.

— Садитесь, молодой человек. — Форма беседы — штатская.

— Благодарю вас, Владимир Сергеевич. — Да, немного похож на старшего, но не подражательно, естественно. Есть такая разновидность шизоидной пластики: экономность в движениях, как будто человек просчитывает наиболее эргономичный путь… Ещё у калек встречается. И у бывших калек.

Знакомство, формальности — все реакции в рамках положенного. В фокусе держит начальника училища. Не демонстративно, но заметить можно. «Сеньор моего сеньора — не мой сеньор».

— У нас возник вопрос, связанный с вашим распределением, — сказал Синочкин. Если бы начальник училища не обладал соответствующим опытом, он бы икнул.

— А с ним есть какие-то трудности?

— Определенного рода.

Курсант молча ждал.

— Ваша страсть к экспериментаторству, — сказал сеньор, — показалась мне подходящей для той специализации, которую осваивают на отделении «Л». Но тут возникли возражения у нашего инструктора по боевой подготовке… Он предложил направить вас на поток «Д», причем жестко, без вариантов. А вот господин Синочкин выразил несогласие с нами обоими…

— Спасибо, — улыбнулся Габриэлян. И в улыбке этой был некоторый избыток тепла… — Что требуется от меня?

— Сказать, чем вам хотелось бы заниматься. Какая из специальностей — не только из двух вышеперечисленных — вам больше по душе.

Габриэлян чуть склонил голову набок. Он думал явно не столько над ответом, сколько над тем, что сейчас происходит.

Потом медленно кивнул.

— Если бы решал я, я выбрал бы поток «Р». Учебное отделение «С», — сказал Габриэлян. — Там сейчас должно быть очень интересно. Интереснее даже, чем на «В».

Вот видите, — улыбнулся глазами начальник училища.

Вижу. Официально потока «В» не существовало. И неофициально потока «В» не существовало. Не нужна Европейской России внешняя разведка. Внутри ССН ей разведывать нечего, а делами фронтира, зоны нестабильности и зоны противостояния занимаются соответствующие службы аахенского подчинения, в том числе и дислоцирующиеся на территории ЕРФ. Не нужна внешняя разведка. И армия не нужна. Совершенно. Особенно с точки зрения Аахена. Впрочем, в границах управления не все разделяют эту позицию. Поэтому на потоке «Д» и потоке «П» имеются очень интересные подсекции. Которые в ближайшее время будут объединены. И там действительно будет весело.

А еще я вижу, что это не дерзость. И не вызов. А констатация факта.

Васильев легонько покачал головой. Добра молодца спрашивают: «Чего ты хочешь?», а он спокойно так, без аффектации отвечает: «А сделайте-ка из меня великого визиря».

Поток «Р» — референтура. Что очевидно, выпускников этого потока ждет аппаратная служба в высших сферах цитадели, в первую очередь, в аппарате Советника. Прозвище — «роботы» или «ракеты». Первое — за отчуждение даже в курсантской среде, второе — за возможность стремительно сделать карьеру или «взорваться и сгореть» на старте. Здесь же, в качестве отдельной группы существует засекреченное учебное отделение «С» — референты с перспективой получения статуса «чиновник по особым поручениям» или «ночной референт». Именно что великий визирь, со всеми вытекающими, а также вылетающими и выползающими.

Рождественский, пока его не успокоили, успел сменить шестерых ночных референтов. Из них только одного инициировали и двинули на повышение. И один умер при неудачной инициации. Остальные опочили не в свой срок, по причине разнообразных аппаратных несостыковок…

Хорошо подготовленный социопат. Для воздействия на которого есть только один эффективный рычаг: интересы дела. На потоке «Р». Синочкин улыбнулся в ответ, прикинув, кто именно через год запросит у него личные дела выпускников.

— Осторожней в желаниях, молодой человек. Они могут исполниться.

Они могут. И если молодой человек всерьез считает, что в управлении нет людей или старших с оперативным полем больше его собственного, его ждут весьма жестокие сюрпризы.

Начальник училища краем глаза следит за подарочной фауной. Они это всерьез. Они это оба всерьез, и Синочкин, и курсант. Это не проверка, вернее, не только проверка, Дмитрий Дмитриевич прочит Габриэляна в «ракеты». К кому-то конкретному.

И неохота даже думать — к кому. Потому что если в Цитадели вдруг возник спрос на такой товар, это значит, что лёгким кровопусканием — Рождественский и несколько «птенцов» — вопреки многим надеждам и ожиданиям дело не кончится.

Начальник училища, повел рукой над столом, жалюзи на окнах стали прозрачными. Майское солнце тут же бросилось в комнату, и под его лучами померкли до призрачности слоны, жирафы и бегемоты.

Легким кровопусканием дело не ограничится — раз; и ему дали это понять — два. Штормовое предупреждение. Свернуть паруса и лечь в дрейф.

Начальник училища посмотрел на Габриэляна. Нет, этот не станет ложиться в дрейф.

Ну что ж, сообщение принято, измененные критерии пойдут в работу… а Михаил Иванович Васильев получит благодарность в приказе. За то, что первым отследил нужную тенденцию. Ох, попомнит он мне эту благодарность.

Дмитрий Дмитриевич смотрел на поблекшую панель и больше не хотел стать гекконом — ответственные лица всё поняли, переориентируются и будут работать. Людей, способных оценить изменения и осуществить маневр самостоятельно, здесь нет. Пока нет. Или даже, к счастью, нет. Потому что дело пойдет своим бюрократическим чередом, а потом станет поздно.

Иллюстрация. Обзор литературы

Из переписки Оксаны Витер с одногруппницей по поводу курсовой. Перевод с украинского.

Это надо же так влететь.

Такие темы — они только на первый взгляд просты. Подумаешь, литература Полуночи и Реконструкции, пробежаться по хрестоматии туда-сюда, пару критических статей прочесть, то, что со школьных времен осталось, в памяти освежить — и всех дел. Только не учитывается, что люди, которые нам всё это читают, сами же эти хрестоматии пишут. И критические статьи тоже.

В общем, на будущее мой тебе совет — не бери обзорные темы для курсовых. Проще сразу прийти на защиту в футболке с надписью «Дайте мне под зад».

Теперь о твоей работе. Ты знаешь, Бородайко прекрасный научрук, она тебя вовремя остановила. Потому что если бы работу увидел Стружко, то… ну, ты догадываешься. От нас никто не ждет особенных научных открытий, но сочинение на тему «что я прочел этим летом» даже не оплюют — слюны пожалеют. Нужна идея. Вот поэтому я и не люблю обзорные работы — не так уж легко найти идею, на которую можно всю эту пестрядь нанизать как на нитку.

Начнём с самого начала. Вступление придется переписывать нафиг, Борода права. У меня есть две с половиной мысли насчет него. Одну подсказала ты сама. У тебя во вступлении сказано «свет культуры», а я вспомнила, что Бартольди говорил о культуре как о тени. Вот Бартольди как раз первым начал рассматривать литературу Полуночи как целое. Не то чтобы это была какая-то беззаветная новизна — но хорошо забытое старое тоже пойдёт.

Смысл этой метафоры в том, что у культуры не «световая» — в смысле, просвещение, знание-сила и пр., — сущность, а как раз наоборот, «теневая». Вот есть такая первичная реальность — Бог там или просто «нравственный идеал», это свет. Источник света группа выбирает для себя сама. К этому свету человечество никогда не бывает обращено лицом, потому что воспринимать его непосредственно оно не может. Но свет позволяет нам видеть нашу собственную тень — вот это и есть культура. По этой тени человечество познаёт себя. Тень обрисовывает форму — но, во-первых, она меняется в зависимости от того, как ты стоишь к свету, спиной или боком, а во-вторых, она всегда является искаженной проекцией. И культуролог должен всегда эти две вещи иметь в виду.

Можно развить метафору Бартольди: когда свет тусклый или размытый, тень — тоже нечёткая и бледная. А культуру Полуночи можно сравнить с тенью, которую отбрасывает человек в тёмной комнате, когда там зажжена всего одна свеча: тень выходит большая, расплывчатая, она стремится слиться с окружающим мраком. Пытаясь составить о себе представление по этой тени, ты можешь подумать, что ты огромный и страшный. Вообще чудовище, глаза бы не глядели.

Я бы отталкивалась знаешь от чего? От литературы между двумя первыми мировыми войнами. Да, Полночь любят сравнивать с МВ-2, но на самом деле она гораздо, гораздо больше похожа на МВ1. Понимаешь, к началу МВ2 человечество уже, в общем-то, знало, чего от себя ожидать. Поэтому 50 миллионов трупов были в гораздо больше степени «статистикой», чем 10 миллионов МВ1. В ХХ1 век, как и в ХХ, человечество вступало с мыслью, что со всеми могильными противоречиями прошлого покончено, прогресс достиг таких небывалых высот, что скоро все будут жить счастливо, а конфликты останутся только локальные, потому что просвещённые нации, понимая, какая дикость эта война, ни за что не допустят такого в Европе. Если бы кто-то немцу в 1901 году сказал, что через каких-то 40 лет на площадях будут жечь костры из книг, как в средние века, а людей будут загонять в концлагеря и убивать голодом в миллионных количествах — он бы решил, что говорящий спятил. То же самое было бы, если бы поляку или русскому рассказали в 2001 году про оплетенные колючей проволокой карантинные зоны в спальных районах, самосуды и толпу, лезущую на барьеры. Полночь — она очень сильно ударила даже тех, кого не зацепило впрямую ни войной, ни орором, ни голодом. Они ведь думали, что все это просто не может произойти. Что с тем уровнем технологий, с тем уровнем мышления, какой был у нас на момент начала войны, мы в такую задницу органически встрять не способны.

И вот ещё в чём сходство Полуночи с МВ1 и отличие от МВ2. Сейчас об этом как-то подзабыли под лозунгом «все тоталитарные режимы и все военные преступления были одинаково паршивы», но современники и их дети на три поколения вперед это воспринимали совершенно иначе: Германия в их глазах была не просто врагом и политическим противником, а воплощением нечеловеческого образа правления и нечеловеческого же способа ведения войны. Победа в МВ2 воспринималась в целом как победа сил добра над силами зла, Свободных Народов над Мордором. Дело стоило таких жертв, потому что победа Германии воспринималась как полное торжество тьмы.

А в МВ1 это было не так. Как ни старались пропагандисты всех сторон, а относиться к противнику как исчадию ада люди все равно не научились, и когда война закончилась, и Европа с Азией подсчитали трупы и посмотрели на достигнутый этой ценой результат, очень многие — и те, кто воевал, в первую очередь — задались вопросом: а зачем всё это было-то?

Так вот, после Полуночи всё получилось точно так же. Оглянулись назад и схватились за голову: мать честная, зачем? На кой ляд? Кто-нибудь помнит вообще, из-за чего начиналась война? Два миллиарда трупов, «Пыльная зима», треть Австралии и четверть Японии под водой, орор, Вторая Гражданская в Штатах — из-за чего? Из-за того, что хотели немножко проучить Иран? Вот ради этого?

Вот причина, по которой литература эпохи Полуночи и отчасти реконструкции проникнута глубоким пессимизмом: её писали люди, которые больше не верили в людей. Вот почему случился и Поворот. Отсюда уклон в мистицизм, сюрреализм и прочие радости. Даже в самых оптимистичных книгах Реконструкции, у того же Ларса, возможна только частная, локальная победа человека. Если мы все будем стараться изо всех сил, то, может быть, такая пакость никогда больше не повторится. Это максимум, чего можно желать.

В общем, это можно взять за отправную точку и сравнить литературу Полуночи и реконструкции с литературой «Потерянного поколения».

Теперь давай конкретно по пунктам.

То, что ты написала о «Поэме Милосердия», не годится ни в борщ, ни в «Роттенкопфен». Я не стану переписывать параграф, просто посмотри, что получается.

> Содержание «Поэмы…» в основном представляет собой описание лагерной жизни, день за днем, а также рефлексию автора на каждое событие.

Брррр. Смотри, что ты пишешь — «в основном представляет собой описание лагерной жизни». А не в основном? Там есть хоть что-то НЕ о лагерной жизни? Ни строчки. Так зачем писать «в основном»? И рефлексию не «на», а «по поводу».

И кстати, то, что о жизни вне лагеря в поэме нет НИ СЛОВА — почему и автора до сих пор не могут установить — это очень, очень важно. Ты должна заострить на этом внимание. Можно даже употребить умное слово «хронотоп». Я тебе подскажу еще одно умное слово: сингулярность. События в поэме развиваются как бы по спирали, только спираль не разворачивается, а напротив — сворачивается в точку. После каждого эпизода число возможных вариантов развития событий сокращается, пока не остается только один вариант, единственно возможный — смерть. Всё остальное уже отработано. Один умный человек говорил, что такой ход дел называется «фатальной воронкой». Термин дарю, пользуйся.

Теперь об вот этом:

> Гибель лагеря оказывается естественным следствием великого круговорота вещей и избавлением от личного страдания, катарсисом и актом полного слияния с миром. Литературно и логически выверенные переходы от универсального к микроскопически частному, от духовного к низменно тварному образуют ритм произведения. Поэму отличает прекрасный английский язык. Текст по праву считается не только свидетельством эпохи, но и элементом мировой высокой культуры.

Это хорошо, что ты прочитала предисловие Хоружего к украинскому переводу моего папы. Только не надо забывать, что Стружко — ученик Хоружего и соредактор «Антологии украинского перевода — XXII». И когда он увидит текст сэнсэя без кавычек и сноски в твоей работе, что он с тобой сделает? Правильно, пошлет подальше вместе с твоей курсовой. Поэтому оный кусочек ты, пожалуйста, возьми в лапки и сделай сноску. Всё равно нужно чем-то заполнять список источников, так? Так. Стружко — это не Кость Семенович. Он, собака, читает все рефераты и курсовые.

Мне интересно, когда он спит.

> В Европе, пережившей пандемию, наиболее ярким отражением событий Полуночи можно считать несколько известных текстов. Ричард Фордж в романе «И хлынул дождь…» (Лондон, 2055 г.) описал историю нескольких человек, замкнувшихся в старом «атомном» убежище, когда в Лондоне была объявлена эпидемическая тревога. Это история личного падения каждого из добровольных узников бункера «Аврора», что созвучно с названием болезни, вызвавшей пандемию. Когда «смерть души» последнего героя становится свершившимся фактом и спасавшиеся в бункере люди осознают катастрофу, они принимают решение выйти наверх, поскольку терять им уже нечего. Оказывается, мир наверху вовсе не погиб. Вернувшихся встречает проливной дождь. Многозначные символы, образующие настоящую паутину, искусно вплетенные в текст цитаты, сложные метафоры стали основными чертами этой книги. Попытки экранизации этой книги неизменно проваливались. Имена героев стали едва ли не нарицательными в среде интеллектуалов Союза

Что созвучно с названием болезни? История личного падения? Я не дразнюсь, я понимаю, о чем ты, но тут нужна точность. И точность нужна ещё в одном — это не просто история личного падения. Это зеркало Полуночи. Естественная враждебность, нехватка ресурсов, страх, отчаяние, а в результате — люди творят зло уже без всякой необходимости, просто потому что могут. И, как «большой» мир над ними, эти трое в какой-то момент осознают, что сделали и во что превратились, и начинают искать выход хоть куда-нибудь.

И ещё. Ну осьминога ради, Аркадий, не говори красиво. Да, у англичан есть слово cuttler в смысле «поганец», и оно в самом деле от героя Форджа. И есть у них глагол to fordge в значении «напихать разных неподходящих людей в одно помещение». Ну так это и есть нарицательные имена, а не «едва ли не…».

Теперь о «Последнем Симплициссимусе». Слона-то ты и не приметила:). Бертольда Брехта упомянула, Гессе упомянула, а где Селан? А где Кесслер? И самое главное — о каком именно классическом тексте идет речь? Вот Струж тебя спросит — и что ты ответишь? Вот это:

> Действие происходит в Европе обезумевших городов, санитарных кордонов, блокпостов, беженцев, собравшихся со всего мира, воров и мародеров. Герой проходит по Европе Полночи из конца в конец. Отчасти постмодернистский, роман, тем не менее, стал своеобразной «энциклопедией европейской жизни в Полночь». «Тео Гедельмайстер», разумеется, псевдоним, за которым скрывается известный публицист 30–40 гг. XXI века Марта Ингер из Дюссельдорфа.

Так Струж тебя спросит: почему «отчасти постмодернистский», и будет прав. Ни черта он не отчасти. Он постмодернистский до бровей и выше.

Дальше. Я понимаю, что Гриммельсгаузена ты к дедлайну просто не прочтешь, и если ты начнёшь его читать, тебе придётся забыть эту курсовую и всё остальное. Но ты хоть запиши куда-нибудь, что вот был такой Гимммельсгаузен Ганс Якоб Кристоффель. И что автор «ПС» Марта Ингер вообще-то по нему защитила докторскую. И вообще хоть пару слов про её теорию «необарокко». В английской Мультипедии на страничке «Последнего Симплициссимуса» вообще-то есть ссылки на её работы. Вообще, бери пример с меня: если я не могу сказать ничего умного, я предоставляю слово автору.

Ну и прочти сам роман, не пересказывай его по аннотации. Я имею в виду не Гриммельсгаузена, а как раз Тео Гедельмайстера. Он же интересный! Ну хоть отрывочек прочти, а? Я понимаю, от Эша зубы болят и вообще непонятно, что он курил, но ПС — это же конфета, а не книга!

Теперь о грустном. О «Пыльце» Нолана Эша.

> Закономерен финал: безумие, овладевшее цветоводом, развивается, он совершает убийство, которое внутренне мотивирует желанием обрести «настоящее время», напитав его кровью жертвы. Автор исходит из предпосылки субъективности событийного времени и ответственности человека за «движение светил». По мнению некоторых критиков, Эш просто балансирует на грани утверждения о гибели мира в Полночь и фантомном характере его продолжения «за Полночью», чем эпатирует неподготовленного читателя.

Он не балансирует, конечно. Финал — это же отсылка к нашему миру, к пустоте, которую заполняют кровью. Но тут есть ещё и отсылка к мифу. Пчёлы — священные животные Персефоны. А она — символ умирания и обновления жизни. Вот этот тронутый Ллевеллин и пытается силой вызвать обновление мира, наполнить его существом и смыслом через убийство. И тут мы уже вываливаемся за пределы прямой аналогии с миром после Полуночи, потому что этот выход и до Ллевеллина находили многие.

> Критика позиционирует Нолана Эша как наследника Пруста, Кафки, отчасти Эдгара По и Рэя Бредбери.

Позиционировать может только реклама. Критика занимается совсем другим. Убери вообще эту гадость из текста. Поехали по Карли.

> Это традиционная для Прибалтики и Польши «история большой семьи», разворачивающаяся на фоне глобальных потрясений. Особенности предвоенной польской жизни приводят к тому, что в начале мировой войны члены семьи Яскольских оказываются в разных регионах мира и проходят через все ужасы третьей мировой и пандемии. Книга стала своеобразной «одиссеей Полуночи».

Я вижу, ты внимательно смотрела «Дюны над морем» (кстати, кто тебе больше нравится в роли Марека? Гузик или наш Копийка? Или ты видела только последнюю совместную версию, ту, что с чехами и шведами?). Струж тоже это увидит, как пить дать. Он по вот этой вот фразе:

> Елена Пацевич, невеста Марека, уехав на стажировку в США и по ряду причин оставшись там, становится свидетелем «BA», то есть «большой анархии». Она вынуждена отчаянно бороться за выживание в стране, мгновенно растерявшей все гостеприимство и расколовшейся на множество враждующих анклавов. Еленка видит бессмысленную войну каждого против всех и жесткое наведение порядка войсками генерала Лестера.

тебя выкупит с головой. Потому что это в сериалах Еленка уезжает в США на стажировку. В книге она влюбляется в американца и бросает Марека. А американца как раз мобилизуют в армию Лестера, и убийство Лестера мы видим его глазами, потому что он там дослужился до большого чина. В сериале просто не захотели развивать эту линию (понятно, почему — сериал предназначался и для американской трансляции, а американцы очень не любят, когда европейцы поднимают тему убийства Лестера).

По Карли много хорошей критики, но она в основном на польском, понятно, почему: для поляков Карли — предмет национальной гордости. Вот ссылки (…)

Что у нас с Реконструкцией?

> Широкую известность приобрел многотомный цикл повестей и романов Берндта Ларса о Свене Йоргстреме, полевом враче, офицере СОТС и эксперте-криминалисте. Первый сборник вышел в Стокгольме в 2067 году, последний — в 2092 году. Между ними — еще четыре. Таким образом, весь цикл, по сути, охватывает рассматриваемый период целиком. Пик популярности Ларса приходится на середину 80-х. У человека, впервые обратившегося к циклу, возникает мысль о новом Шерлоке Холмсе в обстоятельствах доктора Ватсона.

С Ларсом не так всё просто. Он вроде Милна 200 лет назад — тот угодил в «детские писатели», а Ларс — в «развлекательные». На него и смотрят по привычке несерьёзно. И ты, как бы извиняя его, пишешь:

> Люди, измученные многолетней борьбой на грани выживания, «экзистенциально разочарованные» найденным решением проблем, хотели забытья в большей степени, чем ответов на «проклятые вопросы».

На этом тебя опять сожрут и будут правы. То, что мы теперь в большинстве своем теперь не опознаём там ответ, не значит, что не было ни ответа, ни вопроса.

Ларс — это не развлекательная литература, он в твоих извинениях и оправданиях не нуждается. Это книги про людей, которые решили быть людьми. Просто быть людьми, в любых обстоятельствах и каждый день. После Полуночи, после всего, уже зная, как это все хрупко и как легко рассыпается.

Вообще, надо завязывать с этим дешевым снобизмом по поводу «развлекательной литературы». Эш, которого из-под палки приходится читать, это, значит, высокая литература — а Ларс, значит, низкая. Всё, над чем сидя не заснёшь, у них «низкое» — и Шерлок Холмс был «низкий», и Киплинг… А уж если из этого какую-то жизненную пользу извлечь можно — то беги и прячься. Напиши про Ларса побольше — ты же именно его, для разнообразия, читала, ты же можешь наконец-то своими словами, что ты жмёшься. Перечитай «По дороге в Мандалай», отсылку к Честертону, кстати, там отметь — она не такая явная, как к Киплингу, но вполне прямая. Если конкретней — на рассказы «Салат полковника Крея», «Неправильная форма» и «Бездонный колодец». Посмотри, как он там ненавязчиво полемизирует с «колодцем».

А Ларс — он вообще сформировал ментальность наших родителей. Он как… ну вот как Эко в позапрошлом веке: есть литература «до Эко» и «после Эко».

> Роман «Сидней» (2072 г., Лондон) Форджа-младшего (Хьюго Форджа) также основан на реальных событиях. Повествование ведется от лица молодого человека, переводчика на Сиднейском процессе (2051–2058 гг.) На этом процессе, как известно, были осуждены дожившие до него военные преступники и преступники против человечности. Там столкнулись лицом к лицу преступники-люди и вампиры, которые были среди судей и в аппарате трибунала.

И «Сидней» Форджа-младшего, кстати, о том же. По существу, это та же «Пыльца», только наоборот — Фордж там показывает, что происходит, когда человек считает себя ответственным за «движение светил» и «настоящесть времени» и не отвечает за свое собственное состояние и за то, что делает с теми, кто вокруг. Для нас это общее место, часть фона — а тогда этот фон только формировался. Там вот как раз тот послевоенный шок, о котором я тебе писала — в полный рост. И это роман не более «документальный», чем «Хладнокровное убийство» Капоте. То есть, с одной стороны документальный. С другой — нет.

> «Анатомический роман» Серхио Лимаса (2093 г., Нью-Йорк) кажется поначалу эпатирующим повествованием о самых изощренных формах времяпрепровождения «золотой молодежи». Однако столкновение с вампиром, который, впрочем, поначалу не собирается потреблять кого-то из компании, в корне меняет всю ситуацию. Оказывается, сильные, уверенные в себе молодые люди и девушки ломаются от одного только присутствия высокого господина. Ситуация, когда вампир не пьет кровь, но забирает или искажает, даже не желая того, самую сущность человека, поиски достойного выхода из такой ситуации и составляют основной объект художественного исследования.

> Роман «В осаде» Ласло Бобача (2089 г., Будапешт) посвящен осаде маленького городка в зимних Динарах бандой, состоящей из людей и варков-нелегалов.

> Пограничный городок, пограничный конфликт, пограничные состояния сознания. Пожалуй, впервые в серьезной литературе поставлена проблема возможного изоляционизма в Союзе. При этом люди в осажденном анклаве надеются на помощь (и она приходит), но присутствие смерти за линией обороны ощущается постоянно. Становится ясно, что не столько городок окружен бандитами, сколько сущности людей оказались в осаде, что парадоксально сближает осажденных и бандитов. Внимательный читатель в результате не будет удивлен, когда в финале героиня спрячет от прибывших спецназовцев раненого варка. Финал открыт.

> Досужие любители в свое время немало спорили о «настоящем финале книги». В экранизациях с легкой руки сценаристов все свелось к традиционному боевику (в этом смысле книге не повезло)…

Ну, вот опять снова-здорово. Если ты тащишь из чужой статьи краткое содержание книги, которую не читала — то хоть замаскируй это дело методом солдата Швейка. Например, так: «Роман Ласло Бобача „В осаде“ (дата, место) описывает нападение банды на маленький городок в Данарах. Трагизм основной коллизии усугубляется и подчеркивается тем, что из-за снежных заносов банда не может, как собиралась, уйти на юг. Осажденные и осаждающие заперты в одной ловушке, и при роковой невозможности разрешить конфликт мирными способами обречены на взаимное уничтожение». И бла-бла дальше. Просто своими словами.

Слона опять не приметили — «В осаде» является литературным римейком прекрасного фильма «Семь Самураев»: этих случайных ветеранов, на которых весь город держится, как раз семеро, если считать мальчика и разгильдяя-фермера, и к концу романа остаются в живых двое: бывший камикадзе Вук и этот мальчишка, который всю книгу просто Kid, Пацан.

А, да. Убери «варков», чтобы их в тексте нигде не было. Их Стружко не любит, конечно (а кто их, гадов, любит?) только жаргонизмы он не любит еще сильнее…