В футбольном зазеркалье

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Толчок, когда самолет коснулся полосы, встряхнул пассажиров, и салон оживленно завозился. Мужчины надевали пиджаки, женщины потащили с полок сумочки и свертки.

По узкому проходу полетела тоненькая стюардесса.

– Пожалуйста, оставайтесь на своих местах. К выходу мы вас пригласим. Пожалуйста…

Скачков расстегнул увесистую пряжку привязного ремня и потянулся к иллюминатору. Далеко впереди виднелось здание аэровокзала с высокой надстройкой. У барьера, затопив всю площадку, копошилась толпа. Известие о победе обогнало команду.

Пока самолет, завывая моторами, подбирался к стоянке, команда собралась в коридорчике у выходного люка. Остальные пассажиры, сознавая исключительность момента, покорно дожидались на своих местах. Несколько болельщиков, блестя глазами, высовывались из салона. В полете от них футболистам не было спасения, – замучили расспросами.

Иван Степанович, утопив в карманах плаща руки, стоял с нависшей челкой и слушал, что говорил ему Брагин, летевший с командой из Москвы. До Скачкова донеслось:

– В наше время относиться к спорту, как к пустой забаве, по меньшей мере смешно. Спорт – визитная карточка страны…

Герой венского матча Владик Серебряков, длинноногий, с безукоризненным пробором от виска до затылка, настойчиво улыбался, склонившись к стюардессе.

– Но после полета вам сутки положено отдыхать! – убеждал он девушку.

Рев моторов оборвался, и Скачков расслышал голос журналиста:

– Пеле прославил Бразилию больше, чем все их генералы и министры вместе взятые!..

Из дверей кабины, надевая форменные фуражки, показались пилоты. В тесном коридорчике стало не протолкнуться. Загремел, отъезжая в сторону, металлический люк, и в бок присмиревшего корабля упруго ткнулась каучуковая подушка подъехавшего трапа.

Обернувшись, Иван Степанович позвал:

– Матвей Матвеич, где там у тебя?

Массажист, томившийся на краешке кресла, развязал устье замшевой спортивной сумки. Мягкая эластичная ткань соскользнула вниз, открыв хрустальные блистающие грани кубка. Обеими руками он передал трофей Арефьичу, тот – дальше, и драгоценная чаша кубка, переходя из рук в руки, поплыла к выходу. Момент был впечатляющий: в салоне оборвались разговоры, пилоты и стюардессы построились, у выхода.

– Геш, бери давай! – Иван Степанович энергично показал Скачкову на кубок.

Ребята посторонились, предоставляя капитану первому появиться на трапе с завоеванной наградой. Скачков возразил:

– Иван Степанович, лучше вы!

– Точно, точно! – подхватил Брагин. – Берите. Это ваше право. Кубок сам собой приплыл смущенному тренеру в руки. Он пытался протестовать, но футболисты, пилоты, стюардессы, приглашая его к трапу, потеснились и зааплодировали. Овация перекинулась в салон; болельщики, напирая в коридорчик, бешено лупили в ладони.

Прежде чем взять кубок в руки, Иван Степанович тронул узелок галстука, щелчком сбил пылинку с рукава. Подняв трофей над головой, он показался на площадке трапа. Навстречу ему рявкнул духовой оркестр.

Когда вся команда спустилась вниз, в спину Скачкова толкнул Брагин:

– Что, Геш, тронулись и мы?

В Москве журналист оказался в командировке и все свои дела закончил с таким расчетом, чтобы возвращаться домой вместе с командой. Он встретил ребят в международном аэропорту Шереметьево.

Вместе с Брагиным Скачков вышел из самолета после всех. Журналист наблюдал, как возле тренера с кубком кипит водоворот встречающих.

– Я рад за старика. Хотя с Рытвиным ему все равно придется как-то ладить.

С высоты трапа Скачков видел, что тренера ведут под руки сам Рытвин и деятельный Ронькин, а перед ними, пятясь и перебегая, суетятся фотографы. Начальник дороги ради случая был в форменном кителе с золотыми шевронами на рукавах. Ронькин, заполошно рея венчиком волос над голым теменем, походил на переводчика при нем: он вслух передавал все, что ему вполголоса бросал торжественный, как монумент, Рытвин.

– Поднимите! – крикнул кто-то из фотографов. Иван Степанович остановился и обеими руками поднял кубок, Брагин подтолкнул Скачкова:

– Загремел теперь «Локомотив»! Смотри, что делается… Эге, а вон и мои! А тебя встречают, нет?

– Должны бы… – всматриваясь, проговорил Скачков.

Толпу встречающих понемногу размывало, и он увидел Клавдию с четою Звонаревых. Все трое нетерпеливо махали руками.

– Геш… – закричала Клавдия, бросаясь ему на шею, – ну что ты самый распоследний? Ждем, ждем… А почему не ты был с кубком? Что-нибудь случилось?

– Какая разница? – пробормотал Скачков, здороваясь со Звонаревы-ми. Вадим румяный, снисходительный, поигрывал ключом от машины.

Мимо в обнимку с рослой девушкой с распущенными волосами прошел великолепный Владик Серебряков. Он что-то говорил ей на ухо, девушка прятала лицо в букет цветов. С тяжелой сумкой протащился маленький незаметный Мухин с забинтованной головой. Его никто никогда не встречал. Не хватало Маркина – вот кого всегда встречали! Маркин остался в Вене, в госпитале. В Москве, в аэропорту Шереметьево, команда встретилась с женой Маркина, она летела к мужу.

– А где Маришка? – спросил Скачков. – Не захватили?

– Геш, – щебетала Клавдия, и зрачки ее таяли, расплывались, – ты не поверишь: мы здесь уже часа полтора. Правда, правда! Бутылку шампанского раздавили. Голо-ва-а… ужас! Я еле на ногах стою.

Она повисла на его руке. Звонарев ключом отпер машину.

– Город сегодня с ума сошел. В аэропорт не проехать. Если бы заранее не выехали – все. Не попасть бы тебе, Геш, в объятия родных и знакомых.

Рядом со звонаревской машиной стояла и дожидалась хозяина новенькая «Волга» с ужасной вмятиной на блистающем крыле – краска от удара осыпалась, тусклое железо провалилось внутрь. Уродливая вмятина невольно бросалась в глаза, словно вульгарный синяк на интеллигентной физиономии.

– Узнаешь? – мигнул Звонарев. – Да Комов же. Его скороходка.

И точно – за ветровым стеклом покалеченной машины Скачков узнал забавного чертика, подвешенного на ниточке. Таких чертиков ребята покупали в прошлом году в Западной Германии.

– Кто это его поцеловал так?

Звонарев растянулся на капоте, вытирая тряпкой ветровое стекло.

– Он сам кого хочешь поцелует. Не просыхает же… А вон и сам, красавец. Спроси.

Комов шагал через площадь в обнимку с Суховым, притискивал его к себе и говорил, говорил, заглядывал в лицо. В другой руке он нес большую суховскую сумку. Рядом с приятелями семенили на каблучках две крепенькие, как яблочки, девчушки в обрезанных юбчонках. Комов, как разглядел Скачков, был сильно навеселе: красный, распаренный, как после бани. Значит, он все еще здесь, никуда не уехал. Да и куда ему ехать? Высшая лига для него кончилась – на этом этаже он больше не жилец, а этажом ниже, во вторую лигу, переход закрыт намертво. Ах, Кома, Кома, сам заварил кашу, винить некого…

Федор увидел Скачкова неожиданно и слишком близко – растерялся.

– А мы… вот… – проговорил он и глуповато ухмыльнулся.

Зато Комов повел себя деятельно, по-хозяйски. Отперев машину, он загнал в нее девчушек, затем ударил Сухова по плечу.

– Нечего. Едем.

Звонареву он еле кивнул, а на Скачкова посмотрел, как на прозрачное стекло.

– Ты что-нибудь понял? – расхохотался Звонарев. – Плюнь, Геш, с высокого дерева. Подумаешь – Джалма Сантос, король защиты!

– Я же еще и виноват оказался, – растерянно пробормотал Скачков. – Но он, вроде, уезжать куда-то собирался?

Обтирая тряпкой руки, Звонарев презрительно фыркнул:

– Кому он нужен? Алкаш. Родиону Васильевичу нагрубил… Пока что в заводской команде ошивается. Да и то… Ну, едем, что ли?

Пока рассаживались, подошел Иван Степанович, заглянул в машину.

– Геш, завтра на автобус, не забудь. Тренировка в одиннадцать. Дожидаясь, когда можно тронуться, Звонарев переглянулся со Скачковым в зеркальце.

– Вот сухарь, а, Геш? Не успели приехать и – в одиннадцать… Родион Васильевич его видеть не может. Да теперь чего уж – кубок привезли.

Он вывел машину на шоссе и пристроился в общий поток. Справа, отчаянно сигналя, пронеслась черная «Волга», на заднем сиденье мелькнуло лицо Серебрякова. Поравнялся «Москвич» Брагина и некоторое время, стреляя камешками в днище, шел рядом. Звонарев поднажал и обогнать себя не дал. Подбритая шея его покраснела от старания. В зеркальце Скачков увидел его азартное лицо с прикушенной губой – лихач, обгона не переносит.

Заняв все полотно дороги, беспорядочный кортеж автомобилей катился в город.

– Встречают, как бразильцев! – крикнул Звонарев, отыскав в зеркальце глаза Скачкова. – Тех, говорят, на пожарных машинах везли.

Из года в год Звонарев выписывал множество спортивных изданий и знал о спорте почти все. Валерия сидела рядом с ним вполоборота, часто поправляла расстрепанную ветром прядь волос и курила папиросу, осторожно касаясь мундштука губами.

– Кто это Владьку встречал? – вполголоса поинтересовалась она у Клавдии. – Не обратила внимания?

Ответил ей Звонарев:

– А что – кадр ничего! Манекенщица.

Покачиваясь на упругом сиденье, Скачков положил себе на ладонь руку Клавдии, потрогал каждый палец.

– Маришка как, здорова? – спросил он, чтобы его не слышали впереди.

– Геш, – воскликнула Клавдия, отнимая руку, – можно подумать, что ты уезжал на целый год! Ничего с твоей Маришкой не сделается. Успокойся, пожалуйста!

Скачков едва не выругался. Он совсем забыл, что при посторонних, особенно при Звонаревых, Клавдия старательно выдерживает тон своей компании. Там полагалось быть насмешливым, ироничным, постоянно возбужденным – потуги на подражание чему-то прочитанному, виденному, а верней всего, подсмотренному.

Обернулась Валерия, насмешливо скользнула по смущенному лицу Скачкова и одобрительно мигнула Клавдии. Старшая подруга и наставница. При ней Клавдия вела себя, как ученица, подающая надежды, благодаря ей у Клавдии вдруг прорезался бешеный аппетит к радостям и удовольствиям жизни… Интересно, знает ли сама Валерия, что муж ей изменяет? Однажды он спросил об этом Клавдию, она, прежде чем ответить, не сразу справилась с заминкой.

– Господи, Геш, не лезь ты в чужие дела. Они живут, они довольны, и достаточно. Но что это с тобой? Ты стал интересоваться такими вещами. Стареешь, да?

Тогда он покраснел и не нашелся, что ответить. Сейчас он вдруг подумал; ну хорошо, а она ему… тоже? Это было бы неприятно, потому что каким-то краем непременно касалось бы Клавдии.

– К маме, конечно, не сходила? – сердито буркнул он.

– Она у нас была. Позавчера… или вчера? Вадим, когда мы в театр чуть не опоздали? Да, позавчера. Но вот сестрица твоя – не удостоила! Презирает!

Шампанское еще бродило в ней, горели щеки – Скачков отодвинулся и замолчал.

Едва машина остановилась возле дома, Клавдия выпорхнула первой и не позволила Скачкову выйти.

– Геш, а ты посиди, пожалуйста. Сиди, милый, сиди. Братцы, не пускайте его. Дай сумки, я сама все занесу.

Скачков возмутился:

– Куда ты меня опять? Я хоть с Маришкой поздороваюсь!

С пьяненькой сердечностью Клавдия опрокинула его обратно на сиденье и, прицеловывая в обе щеки, засюсюкала, как над капризным ребенком:

– Нету, нету, милый, твоей Маришки дома. Нету, я их с Соней в гости нарядила. Так что сиди и не волнуйся.

– Какие еще гости? – протестовал Скачков, понимая, что все поведение Клавдии – для зрителей.

– Какая тебе разница, милый. Гости и гости. День рождения у одной девочки – ну, доволен? Так что дома тебе делать нечего. Нечего, милый. А потому – сиди. О тебе уже побеспокоились, скучать не будешь.

Взвесив на руке большую, перевязанную крест-накрест коробку, она удивилась:

– А тут что такое? Кукла? Такая огромная? Вот радости-то будет!

С сумкой и коробкой Клавдия скрылась в подъезде, стукнула дверью. Звонарев, закуривая, повернулся к Скачкову.

– А как это вы, слушай, осмелились играть тремя нападающими? На чужом поле, с ослабленной защитой… эт-то, знаешь…

– Ничего особенного… – промямлил Скачков, поглядывая вверх, на окна. Он злился на свою бесхарактерность. Опять поддался на уговоры, опять уступил!

– А Фохт? – выспрашивал Звонарев. – Как… крепкий орешек?

– Фохт?.. Н-ничего. Фохт ничего.

– И Батищев вроде неплохо сыграл? Вот тебе и Сема! А боялись…

– Сема? Ничего. Да и все были в порядке.

– Говорят, Геш, в Вене золото дешевое? Не интересовался? Валерия, аккуратно выдувая дым в окошко, поправила.

– Золото в Каире. В Вене замша.

– А девочки? – Звонарев подмигнул. – Австриячки? Венки, а? Скачков – кисло:

– Когда там было?

– Ну, все-таки!.. А в Пратере были? А в музее современного искусства? Говорят: потрясно! А потом – в Вене же Наполеон женился. Ну, Штраус… это само собой. Чем же вы там занимались, слушай?

– Игра же. А потом… в Маутхаузен ездили. На другой день.

– Маутхаузен, Маутхаузен… – Звонарев захлопал ясными глазами. – Это что-то… вроде концлагеря, да? А разве он в Австрии? Вот не знал.

– Недалеко от Вены. Там Карбышеву памятник.

– Карбышев, Карбышев… Ты мне лучше вот что скажи: как там с Алехой Маркиным получилось? Так его в Вене и оставили? Ну, знаешь… Вот уж правильно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. А что: отлежится, за границей поживет. Его же ведь и у нас могли зало мать – правда? Как Полетая. А то… Вена же!

Вернулась Клавдия, плюхнулась в машину, ладошками замахала себе в разгоряченное лицо.

– Кукла-а… блеск! Маришка без ума будет! Где ты достал такую прелесть? Дорого стоила?

– Подарок.

– Ничего себе – подарочки! Хотя – для них это… Геш, чего ты опять чухаешься? – напустилась она, заметив, что Скачков морщится и трогает больное место под коленом. О травме в венском матче она ничего не знала. Да и зачем ей было знать?

Вытягивая ногу поудобнее, Скачков спросил:

– А у вас что, опять сборище?

– Опять! – Звонарев уязвленно хмыкнул, но полностью обиды не показал. – Обязаны мы или не обязаны обмыть кубок? Или вы его для одних себя завоевали? Ну, вот. Кстати, Владька тоже обещал нарисоваться. Как он в Вене сыграл, а? Талантливый парнишка! Боюсь, заберут его от нас в Москву. Переманят. Одна надежда, что Родион Васильич примет меры, не отдаст. Не отдаст, Геш, ни за что не отдаст. Ты еще Родиона Васильевича не знаешь. Да и нельзя нам отдавать Владьку, никак нельзя. Кто тогда забивать-то будет? Кто? Сухов? Он уже последки добирает. Муха? Н-ну я ничего против него не имею. Муха в общем-то игрок. Но-о… Нет! Не то все же, типичное не то.

Отчужденно откинувшись на спинку сиденья, Скачков слушал его увлеченную болтовню, изредка хмуро взглядывал в окно и поджимал губы. Ну чего, спрашивается, плетет? «Нельзя отдавать!» А знает ли он, как Серебряков пробивался в основной состав? Теперь Родион Васильевич, конечно, не отдаст его – будет стараться чтобы парня не сманили. А что было сначала?

Звонарев не умолкал, покуда не приехали.

Квартиру Звонарев получил в новом доме железнодорожников на тихой зеленой улочке в центре города. Второй этаж, всю площадку целиком занимал Рытвин. На третьем этаже дверь в дверь со Звонаревым жил Ронькин.

На балконе третьего этажа толпились принаряженные люди. Звонарев, сворачивая во двор, сбавил ход и дал гудок. С балкона их увидели и замахали.

– Кипит карусель! – рассмеялся Звонарев. – Геш, гляди веселей, чего ты? Ты же именинник сегодня! Честно говоря, я думал, тебе с Фохтом не справиться. Все-таки Фохт, не кто-нибудь…

Валерия, не дожидаясь, пока машину загонят в гараж, побежала наверх. Из окон третьего этажа гремела музыка. В подъезде Клавдия взяла Скачкова под руку.

– Геш, пожалуйста… Не куксись, а? Я же знаю тебя. Надуешься опять и просидишь пеньком. Обещай – не будешь? И – поговори с народом, расскажи о чем-нибудь. Ладно?

– Как ты думаешь, надолго это? – спросил Скачков.

– Перестань, слушай! – рассердилась Клавдия. – Хоть Валерию пожалей. Она же для тебя старалась. Ждали, готовились, встречали – и вот… Какой ты все-таки неблагодарный, Геш! Даже неловко за тебя.

– Неловко, значит шла бы одна! – закипятился Скачков. – Мне эти… ваши, знаешь, – вот! – и рукой по горлу.

Клавдия остановилась, посмотрела на него и запокачивала головой:

– Ах, какие мы чайники! Фр-р! Фр-р!.. Кстати, Геш, мой тебе совет: поухаживай немного за Валерией. Слышишь?

– Чего это? – Скачков стал столбом.

– Чего, чего!.. Господи, Геш, какой ты все-таки невнимательный. Поухаживай, не облезешь.

– Да чего, слушай, ради? У нее же муж есть.

Внизу хлопнула дверь, и кто-то длинными прыжками понесся вверх по лестнице.

– Идем, – сказала Клавдия. – Будь же современным человеком, Геш! Скобарь какой-то. Валерия… ну, просто немного к тебе неравнодушна. Пора бы уж заметить самому. Ох дикарь ты, Гешка, самый настоящий дикарь! И что я в тебе нашла, ума не приложу?

– Слушай, – Скачков остановился. – Я лучше домой пойду.

В это время мимо них, прыгая через несколько ступенек, промчался Звонарев, крикнул:

– Скандалы на сегодня отменяются!.. За мной!..

В квартире с распахнутой на площадку дверью толкалась подвыпившая компания.

– Ого-го-го!.. – жизнерадостно завопил Звонарев, потрясая кулаками, и нырнул, как в воду.

Мелькнуло лихорадочное лицо Валерии, пронесшейся из кухни в комнаты с тарелками в руках. Кто-то оглушительно, всей пятерней, рванул струны гитары, заиграв туш. Кто-то с размаху, от избытка чувств, хватил Скачкова по спине и мокрыми губами прижался к щеке. К нему тянулись, передавали его с рук на руки, Клавдия потерялась сзади. Когда немного поутихло, Скачков увидел Владика Серебрякова, счастливого, хмельного, с обольстительной улыбкой. Рядом с ним он узнал тоненькую стюардессу в голубой форме, летевшую с ними в самолете. Ошалев от разнузданного шума, девушка крепко держалась за своего кавалера. «Когда он, хмырь, успел? – удивился Скачков. – Его же, кажется, манекенщица встречала».

К Серебрякову пробился опоздавший Звонарев и они шибко крест-накрест расцеловались.

– Владька, друг! – бушевал Звонарев, хмелея от кутерьмы вокруг. Он был сейчас в своей стихии.

Налетела Валерия, теряющая голову от беготни и многолюдия, вцепилась в Клавдию, прося ее помочь на кухне. Лицо Валерии горело, она то и дело отбрасывала волосы на сторону. Скачков, помня наказ поухаживать, стеснительно поеживался. Легче всего было сейчас остаться одному и затесаться где-нибудь в угол.

Поискав кого-то у себя за спиной, Валерия ухватила за локоть незнакомого стеснительного мужчину в помятой рубашке и домашних войлочных тапочках.

– Геннадий, я подумала и о вас.

Стеснительный мужчина галантно дернулся в поклоне и сомкнул коленки. Познакомились.

– Вы же на режиме, – продолжала Валерия, уязвляя Скачкова тонкой ускользающей усмешкой. – Семен Семеныч тоже трезвенник. Так что вам будет о чем поговорить. Ну, как это о чем, как это о чем? Нас, грешных, обсудите, поругаете… Все разговор!

«Ого!» – опешил Скачков. За Валерией с ее лунатическими безжизненными зрачками он и не подозревал такой язвительности. Момент для ответа был упущен – Валерия уже переговаривалась с Клавдией на кухне.

Он даже повеселел. «Ладно, один-ноль». Выходит, девка с перчиком. То-то Клавдия к ней лепится…

Семен Семеныч оказался соседом Звонаревых (квартира на первом этаже), инженер из управления. В своих домашних тапочках он потерянно топтался в сутолоке шумевшей переполненной квартиры и Скачкову обрадовался.

– Знаете, Геннадий, – доверительно зашептал он, увлекая его на лестничную площадку, где было тише и чище от дыма, – я предлагаю следующее: мы сейчас спустимся ко мне – так? – откроем окно и выпьем кофе. Что? Идемте, идемте, никаких неудобно. Я живу один, так сказать, анахоретом. Да вы сейчас увидите. Идемте. – И он зашлепал тапочками вниз, уводя с собой Скачкова, как добычу.

В квартире, куда Семен Семеныч ввел гостя, горел свет, и Скачков уперся на пороге.

– Чего вы? – рассмеялся Семен Семеныч. – Я всегда оставляю в доме свет. Знаете, привычка холостяка: придешь, свет горит, вроде бы кто-то есть, кто-то ждет. Заходите, я сейчас устрою кофе.

Не задерживаясь, он прошмыгнул на крохотную кухоньку, пустил в чайник воду, зажег плиту.

– Я вас растворимым, не возражаете?

Скачков, переминаясь в коридорчике, осматривался. Свет горел во всей квартире. Направо, в опрятной комнате на диване была раскинута постель, на день она, видимо, не убиралась. Письменный стол в углу, над ним, как украшение, на стенке висел треугольный лоскут какого-то спортивного вымпела. «Ага!» – Скачков улыбнулся ему, как знакомому.

– Идемте. – позвал с кухни Семен Семеныч. – У меня все готово. Он усадил Скачкова на табуреточку, задвинутую в узкое пространство между столиком и холодильником.

– Здесь у меня рублевое место. Я вам налью с молоком, хорошо? Знаете, я беру молоко обыкновенное, на разлив, но потом долго кипячу, получается топленое. Вот, попробуйте, вам должно понравиться. Вадим, правда, тот предпочитает без молока и сахара. Но он, сказать по секрету, спускается ко мне опохмелиться. Валерия держит его строговато. Но почему я не встречал вас у них раньше?

У него была странная манера разговаривать: поминутно задавать вопросы. Впрочем, ответа на них он не ждал и продолжал высказываться сам. Скачков, прихлебывая из чашечки, охотно молчал и с удовольствием слушал. Забавный все же сосед у Звонаревых, любопытный. И место в уголке – спокойное, уютное: как раз для разговора.

В футболе, к удивлению Скачкова, Семен Семеныч неожиданно показал глубокое и верное понимание, – оказался болельщиком с довоенным стажем.

– Голубчик вы мой, – умилительно воскликнул он, – я же еще Старостиных помню, Бутусова, Канунникова. О Пайчадзе, о Федотове уж и не говорю.

Он подождал, проверяя: произвел ли впечатление. Кажется, произвел. Тогда, все более доверительно, он продолжал:

– Знаете, у нас тут, – Семен Семеныч ткнул пальцем в потолок, обозначая квартиру Звонаревых, – частенько о футболе. И – одно: Пеле, Пеле! Голубчик, не спорю: Пеле действительно король, уникум. А третий его гол в московской встрече сборных – цирк! Аттракцион! Но почему мы о своих-то, черт возьми, ничего не помним, не храним? А? Я уж молчу о том же Бутусове. Даже о Пайчадзе, о Федотове. Но ведь вот же, вот: под самым носом. К вам тренером назначили Каретникова… Ну да, Ивана Степановича. Но это он сейчас Иван да еще и Степанович, а в наше время был просто Каретников, Карета… Но вы знаете, Геннадий, какой он однажды гол испек? Цирк! Уму непостижимо!

Не допив кофе, совсем забыл о нем, Семен Семеныч вскочил и руками как бы очистил перед собой пространство для показа. Лицо его горело, со лба он то и дело откидывал плоскую мешающую прядь волос.

– Геннадий, прошу вас, верьте мне на слово! Я сам был тогда на стадионе, сам. И видел. Я же москвич, учился там, вырос. Вас тогда и на свете еще не было… Так вот, вы представляете: он взял мяч у себя в штрафной и – повел, потащил. Прошел через все поле – через все!., размотал всю защиту – всю!.. и – залепил. В угол! В девятину! Бамс!

Трепеща жиденькими комнатными брючками, Семен Семеныч так поддал ногой, что тапочек мимо головы Скачкова влепился в стену над холодильником. С чашечкой в руках Скачков испуганно отпрянул, чем окончательно смутил хозяина.

– Простите, голубчик – отрезвел Семен Семеныч и нестерпимо покраснел, подбирая с холодильника тапочек. Угловатый, точно обессиленный своим мальчишеским порывом, он убрел на место, сел и опустил лицо в чашку с остывшим позабытым кофе.

– На спор он это сделал, что ли? – лепетал он, не поднимая глаз. – Мог ведь и поспорить с кем-нибудь, правда?

Ему было совестно перед гостем, но этим он был только приятен Скачкову. «Вот, – думал он, – и у Звонаревых можно встретить человека. А то наприглашают полный дом»!

– Вы сейчас из Вены прилетели? Прекрасный город. В Пратере, конечно, были? Ну, еще бы! А в музее современного искусства? Нет? Вот это зря. – Настроение хозяина опять пошло вверх. – Очень интересно побывать. И – знаете, почему? Это единственный музей, где нет сторожей. Да, да, уверяю вас! Потому что тащить весь тот бред, что там выставлен, ни у кого нет желания. А уж и бред же! Нашим… – он снова показал наверх, где, должно быть, сейчас было самое веселье, – это и не снилось. Что наши? Ха! Дилетанты!

О Маутхаузене он отозвался с уважением.

– О-о! Это стоит. И – впечатляет. А… Фохт? Скажите честно: стоящий мастер? Или же больше рекламы? Пишут о нем по крайней мере много.

– Как вам сказать? Вообще-то… – и Скачков, вращая чашечку по блюдечку, задумался. После матча в Вене у него сложилось впечатление, что знаменитый Фохт нисколько не сильнее наших лучших нападающих. Держать того же Полетаева гораздо труднее. Впрочем, вполне возможно, что с более сильными и опытными партнерами Фохт выступает успешнее.

– А в общем, конечно, мастер.

– Минуточку… – спохватился вдруг Семен Семеныч и, шаркая тапочками, выбежал из кухни. В комнате, слышно было, задвигал ящиками стола.

– Вы же у меня впервые, – приговаривал он, отыскивая что-то. – Ага, вот! – И появился с пухлой папкой в руках, на ходу развязывая тесемки. – Возьмите, полистайте. Вам это будет интересно.

В папке хранились пожелтевшие вырезки из газет, снимки футболистов, календари, самодельные таблицы чемпионатов. На самом низу Скачков нашел ветхий номер «Выпуска», озаглавленного по-хоккейному ли, по-футбольному ли: 19:9. Это был сборник, выпущенный после поездки московского «Динамо» в Англию в первый послевоенный год.

Цифры выражали соотношение забитых и пропущенных динамовцами мячей.

– Ничего счетик? – Семен Семенович, стоя за плечом Скачкова, щелкнул по странице пальцем. – Апофеоз! А вы листайте дальше, дальше. Здесь же ваш Каретников имеется… Вот! Не узнали? Красавец! Тогда он, правда, был моложе и лучше, так сказать, качеством. А вот Бобров. Узнали? А вот Хомич. Тигр-Хомич! Ну, разве не интересно? Собираю вот, что удается.

– Трусы-то, – проговорил Скачков, разглядывая нескладного верзилу, каким выглядел на снимке И. С. Каретников в мешковатой обвислой форме.

– Да, на трусы тогда материи не жалели, – согласился Семен Семеныч. – Что вы там еще нашли? Ах, это! – и он вместе со Скачковым залюбовался редкостным игровым снимком: через вытянувшегося в прыжке вратаря летит, поджав ноги, нападающий и в ногах у него футбольный мяч. – Знаете, кто это? Нет? Архангельский. Был такой краек «Динамо». Видите: и гол испек, и вратаря не тронул. А представляете, что было бы, окажись на его месте какой-нибудь Ригель или Комов? Нет, Геннадий, раньше, знаете ли, все несколько иначе было. Да, да, не улыбайтесь.

Кажется, старый болельщик добрался наконец и сел на своего любимого конька: раньше, разумеется, все было несравненно лучше – и мастера, и сам футбол. К удивлению Скачкова Семен Семеныч сказал:

– Вот вы улыбаетесь, и я знаю почему. А напрасно!.. Нет, вы все же послушайте меня… Знаете, что очень досадно? – Он поднял палец. – Что в футболе нет четких показателей, как, скажем, в беге или штанге. Да, да. Разве вы не слышали баек о том, какие были раньше чудо-богатыри? У одного дедушка поднимал жернов, у другого лошадь за хвост останавливал, быка сваливал. А я вам вот что скажу: испытай их сейчас на современный лад, на килограммы, – уверяю вас, Геннадий, что они уступят любому нынешнему средневесу. Любому! Вы же сами знаете, как выросли результаты штангистов. А бегунов? Так вот, то же самое и с футболом. Конечно, наш брат, древний болельщик, видевший еще Старостиных, Акимова, любит слезу пролить: эх, как играли раньше! А какие удары были! Вратарям погибель… К сожалению, все это одна эмоция. А если разобраться по-настоящему, то вы сейчас играете в другой футбол. Он стал сложней, трудней, насыщенней, что ли. На голову, на две головы выше. Да, да. Но вот в чем я с вами поспорю, так это в том, что раньше играли ярче. Все же ярче. Зрелищней! Голов было больше. Раньше, мне кажется, тренер не давал установки на ничью. Что это за установка – ничья? Победа – вот установка! Вы согласны? И ваш Каретников молодец, что проповедует именно такой футбол. Именно такой!

За окнами незаметно стемнело, Семен Семеныч щелкнул выключателем, и кухня при свете стала еще меньше, – совсем крохотной. Бледным канцелярским пальцем Семен Семеныч почесал худой висок и сделал вдруг невероятно плутоватое лицо.

– Вот еще хочется сказать: все-таки романтики раньше было побольше. Рыцарства. Да, да, Геннадий, не было такого делячества, как сейчас. Парень начинал играть в одной команде, в ней и заканчивал. А сейчас? Чуть что: «Отпустите меня, я уйду». А ведь пацан, ему еще учиться да учиться надо! Нет, он ищет где выгодней, где теплее.

– С переходами сейчас будет туго, – сказал Скачков. – Кончается лавочка.

– И – правильно. Давно пора. Но я вас вот о чем хотел спросить. Знаете, Геннадий, наблюдаю я за спортом давно, а за футболом особенно, и не дает мне покоя одна, так сказать, крамольная мыслишка. Подождите, не перебивайте меня. Я, знаете ли, путеец и рассуждаю обо всем по-своему. Представьте, что бы получилось, если бы нашим путейским делом стали бы заниматься от случая к случаю, так сказать, любительски, по-дилетантски? Кошмар! А в той же музыке, архитектуре? В металлургии, наконец? Да во всем!.. Так почему мы отказываем в таком же серьезном отношении к спорту? Почему? То есть я хочу сказать, что нынешние мировые стандарты в спорте так высоки, что одним любительством, занимаясь на стадионе после работы, их уже не одолеть, не достичь. Человек должен подчинить спорту всю свою жизнь, а иначе он ничего не добьется.

– Это вы о профессионализме? – спросил Скачков. Он сразу догадался, куда клонит его увлекающийся собеседник.

– Да! Именно! – вскричал Семен Семеныч. – С вами легко разговаривать… По-моему, эра любительства кончилась! Кончилась! Другие времена, другие нравы. Так не пора ли и вам, грешным, переходить на профессиональные рельсы? Не пора ли? Ну-ка, что вы скажете?

Скачков решительно замотал головой.

– Чушь. То есть я хочу сказать – не для нас это. Я уже думал.

– Но почему, почему? Ведь согласитесь, что зритель едва ли валом повалит в театр, если в главной партии выступает певец-любитель, скажем, из самодеятельности. То же самое и на стадион – ведь так? Люди хотят наслаждаться высшим искусством. А это требует профессионального уровня. И вообще: разве спорт не диктует вашему брату, как питаться, спать, тренироваться? Даже – что читать? Чи-тать?

– Достоевского, например? – с усмешкой вставил Скачков. Семен Семеныч слегка опешил:

– Что вы хотите сказать?

Скачков затряс головой и успокоил хозяина.

– Ерунда. Это я так. Не обращайте внимания. Просто один человек недавно говорил, что если не прочитаешь Достоевского, не заиграешь.

Помедлив, Семен Семеныч раздумчиво тронул висок.

– Ну… не знаю. Не уверен. Может быть, он и прав. Я в этом деле пас. Но я хочу сказать, что спорт сейчас требует человека целиком, без остатка. Разве не так?

– В общем-то оно… – замялся Скачков, – конечно. Играть становится все трудней – это правильно. Режим и все такое… Но ведь что может получиться? Иногда парню уж и в трамвае нельзя будет проехать – духотой надышится. Я не говорю о семье, об учебе…

– О! – Семен Семеныч вскинул палец. – Именно, именно. Но – продолжайте, пожалуйста. Мне интересна ваша мысль.

И он заинтересованно подъехал вместе с табуреткой.

– Да как-то и продолжать неохота. Это ж получается, что из-за спорта и жизни не видать. Раньше так гладиаторов на убой держали.

– Но позвольте… – подскочил Семен Семеныч и отшатнулся. – Мы же с вами только что согласились, что для рекордов, для современного уровня…

– А я не за рекорды. Ну их, – сказал Скачков и бросил взгляд на часы. – Я просто за спорт.

Семен Семеныч смешался и разочарованно вытянул губы:

– Ну-у, знаете… С вами трудно разговаривать. Вы, простите, какой-то слишком приземленный реалист. Прямо, простите, мордой по земле! Так нельзя, дорогой! Умейте абстрагироваться… Н-ну, иными словами, отвлечься, приподняться…

– Хорошенькое дело! – воскликнул Скачков, забавляясь тем, как интеллигентно борется с негодованием Семен Семеныч. – Тут поневоле мордой запашешь, если дело-то тебя касается.

– Да при чем здесь вы? – досадовал Семен Семеныч на воловью неуступчивость собеседника. – Мы же вообще о спорте говорим. Но если даже и о вас. Пускай о вас. Вы возьмите для сравнения балет. Возьмите! Вы знаете, в каком возрасте выходит на пенсию какая-нибудь девчонка из кордебалета? Знаете? В вашем возрасте. Да, в вашем! И вот я хочу вас спросить: а разве спортсмен не доставлял радость миллионам и миллионам зрителей? И вообще – разве спорт это не прекрасный спектакль для целой планеты? – Семен Семеныч смотрел на него по-петушиному, наскоком.

– Так вы меня что – на пенсию хотите проводить? – развеселился Скачков.

– А почему нет? Прекрасно же. Вы заслужили. Заработали. Разве нет?

– Вы смеетесь. Меня мои старики со света сживут. Пенсионер, скажут, нашелся!

– Позвольте, какие старики?

– Какие… Обыкновенные. Вы знаете, какие у нас в поселке старики? О-о! Проходу не дадут. Да и самому… Что же я с ними табак буду крошить, грядки поливать? Скажете тоже!

– Ну, Геннадий, это уже второстепенное, – вконец расстроился Семен Семеныч. – Мы же не об этом говорим.

– Как не об этом? – вздохнул Скачков и повесил голову. – Если бы не об этом! Если бы…

Он замолк и чайной ложечкой стал гонять по скатерти крошку от печенья. Семен Семенович, уловив перемену в его настроении, выжидающе насторожился.

– Вы знаете, мы недавно на заводе были, вернее, в клубе. Так, вечеришко один, встреча. Читали, наверное… («Так, так», – поощрил его Семен Семеныч, подвигаясь ближе). И я сейчас вот о чем соображаю. Вот был бы я профессионалом, вышел бы в тираж и – куда я? Жить со сберкнижки, на проценты? Но это же еще надо накопить! Вон Томми Лаутон на воровстве попался. А пятьдесят лет мужичку стукнуло! Или Гарринча… А уж игроки-то были!.. Вы сейчас о пенсии сказали. Знаете, не в деньгах даже дело. Неужели вы думаете, что Алеха Маркин голову за деньги подставил? Чушь! Да и любого возьми…

– Геннадий! – Семен Семеныч умоляюще сложил руки. – Я же к примеру сказал…

– Все равно. И вот, честное слово, если бы не мой ребенок, не семья, не завод этот самый, я бы… да хоть голову в петлю! Клянусь!.. Больше даже скажу. Лаутону или Гарринче, если бы им после футбола было куда приткнуться… э-э! разве они докатились бы до такого? Так что мне сейчас кроме завода и надеяться не на что. Я же там мальчишкой начинал, привел меня сосед один, отца товарищ. Один из наших стариков, кстати. И мне за этот завод держаться и держаться – руками и ногами! Это, знаете, такая поддержка… не знаю даже, как и объяснить. Но это надо вот тут, в душе, переварить.

– Но что же все-таки с профессионализмом-то? Не пойдет, значит?

– Не для нас он, по-моему. Не приживется. Контракты, гонорары… Я себе и представить что-то не могу. Честно!

– М-да… – изрек Семен Семеныч, поднимаясь вместе со Скачковым. – Признаться, задали вы мне работу. Я, знаете ли, все время рассматривал этот вопрос, так сказать, с места зрителя, с трибуны. А вот глянуть от вас, с поля… Очень, очень вы неожиданно повернули! – приговаривал он, провожая Скачкова в коридор и учтиво открывая дверь на площадку. – Но ведь мы еще с вами встретимся, да?. Не последний же раз? Я к тому времени обещаю поднакопить мыслишек.

Подняться к Звонаревым он отказался.

– О, нет! Сейчас там не до меня. А как ваша нога, если не секрет? Приподняв штанину, Скачков покрутил стопой, притопнул.

– В порядке, вроде.

– И не болит? Ну, рад за вас. А то ведь, знаете… говорить начинают бог знает что.

Скачков удивился: что же могут такое говорить о нем? Да и где? Кто? Семен Семеныч, с удовольствием продляя разговор, потирал ладошками, загадочно усмехался. Ну, как это где? На трибунах, конечно. Болельщики. О, болельщик знает все! От трибун нет никаких секретов («Уверяю вас, Геннадий!»). У Нестерова, скажем, нелады с женой? Давно известно. В общежитии живет парень… Маркин в карты играет? Да кто же этого не знает? Кудрин воюет со своей чернявкой? Тоже записано. Чернявку, однако, несколько раз видели на стадионе, проявляет интерес. Сидит, как мышка, пугается, когда ревут и вскакивают на ноги, но – ничего, помаленьку привыкает.

– Или с вашей ногой. И без того… а тут еще Фохт добавил! Пытаясь вникнуть и уяснить, что имел в виду словоохотливый хозяин, Скачков легонько потряс головой:

– Постойте, постойте… Ну и что из того, что добавил?

Семен Семеныч спохватился, что сболтнул лишнее. Тем не менее Скачков настоял: если уж проговорился, так договаривал бы до конца. Страдая от собственной бесхарактерности, Семен Семеныч приложил к груди руки:

– Боже мой, Геннадий… но ведь не собираетесь же вы играть вечно?

В конце концов он признался, что на трибунах Скачкову уже подписан приговор: с ногой, травмированной вторично, ему дай бог дотянуть до конца сезона. А там зима, каникулы, несколько месяцев межсезонья – в таком возрасте, да такие перерывы. Больше того, известен ритуал его проводов на стадионе, на одном из последних матчей осенью: как понесут его ребята на плечах, как он заплачет, в последний раз ныряя в туннель, и как протянет свою заслуженную футболку молодому сменщику.

Долго набирал Скачков в грудь воздуха и замер, не выдыхая. Значит, так – похоронили? Значит, он еще живет, выбегает на поле и ни о чем не догадывается, а где-то все уже решается, решено!

Здорово все расписано. Прямо как в аптеке! Ну и кому же футболка, интересно? Или еще не решили?

Семен Семеныч диковато взглянул на него, как бы проверяя: неужели не знает?

– Белецкий. Будто вы сами не знаете!

Не знал! Даже не подозревал! Значит, Белецкий? Играл, выходит, парнишка, телепался в дубле, подрастал помаленьку – а подрастал, выходит, его могильщик! Правда, пробуют его пока что на правом крае, но Мухину вроде, рановато вешать бутсы. Муха еще поиграет… А полузащитник из парнишки может получиться. Техничный, легкий, неутомимый. Еще поднатаскается малость, научится оглядываться на ворота… Да, все как будто сходится, сошлось уже. Один состарился, другой подрос: готовая замена. Пора, брат, отыграл свое, дай другим… Многое становится понятно и в поведении Степаныча, особенно один недавний разговорчик по пути из Вены. Дипломатичный такой разговоришко, так, ни о чем, вроде, но теперь-то, после всего, что узналось!.. И появилась обида на Степаныча: не мог в открытую сказать, чтобы не было таких вот неожиданностей. Или застеснялся старик, не собрал решимости? Ну, да разговор теперь все равно состоится – не отвертится!

В квартире, покуда Скачкова не было, загустел табачный дым и сильно шибало алкоголем. Народу как будто прибавилось, компания находилась в том градусе, когда зайди любой – никто не обратит внимания.

На балконе Скачков разглядел Владика и стюардессу, изнемогавших от внимания. Какой-то низенький и плотный наскакивал на Владика и с непонятным озлоблением доказывал:

– Да поймите вы, наконец, что вы кубковая команда! Чисто кубковая!

– Да дураку же ясно было, что они сразу кинутся в атаку…

– Судья виноват. Судья, судья, судья! Он сделал игру. За что пенальти? За что? Подумаешь – снос! Это футбол, а не балет.

О футболе рассуждали всюду.

После разговора с Семеном Семенычем, после неожиданного открытия с приговором болельщиков (да и только ли болельщиков?) Скачков был раздражен. Хорошо, что никто его не разглядел, не прицелился с болтовней. Арефьич, когда расстался с местом старшего тренера в «Локомотиве», как-то в минуту откровения говорил Скачкову о людях, как он тогда назвал их, «людях около»: около спорта, около литературы, около кино или театра, которых Скачков пока не замечает, но с возрастом и опытом заметит обязательно. И вот, сбылось – заметил. Хорошо еще, что сам отгорожен от таких кромкой поля. Но вот Клавдия… Кстати, она опять чем занимается? Пора бы и домой.

Спасаясь от гвалта и клубов табачного дыма, Скачков рывком открыл дверь в угловую комнату. Там, в тишине, при свете низкой лампы копошился на ковре плотненький карапуз в штанишках с лямочками. Он что-то строил из разноцветных кубиков.

Вид домовитого, увлеченного своим делом карапуза, убил скачковское раздражение.

– Привет! – сказал он, плотно прикрывая за собой дверь.

Маленький Звонарев поднял голову и узнал его:

– О, приехал! А Маришка заболела.

– Что ты, брат? Не болеет она совсем. В гости ушла.

– А мама говорит, что она болеет и я могу заразиться.

– Ну, если мама говорит…

Поддернув брюки, Скачков опустился на колени.

– Что это у тебя? Троллейбус? А почему такой маленький? Давай сделаем его побольше, двухэтажным? Давай?

Ребенок недоверчиво посмотрел на него, поправил на плече лямочку.

– Двухэтажных троллейбусов не бывает.

– Как это не бывает? Еще как бывает! Я сам видел. Совсем недавно. Честное слово!

– Тогда давай… раз так!

Скачков скинул пиджак и принялся перекладывать кубики.

– Ну вот, смотри какой троллейбус получился. Давай, командуй. С передней площадки у тебя разрешается заходить?

В эту минуту распахнулась дверь и на пороге возникла Клавдия.

– Так и есть! Геш, ищу тебя, ищу. Все там, а ты? Идем, не расстраивай меня хоть сегодня.

Наблюдая, как Скачков натягивает пиджак, ребенок обиженно оттопырил губы.

– Сам придумал, а сам уходишь…

– Ничего, брат… – Скачков потрепал его по голове. – Я как-нибудь приеду, и мы с тобой доиграем. А троллейбусы такие есть, это я тебе точно говорю.

– Пойдем, пойдем, – торопила его Клавдия. – Нашел себе компанию! В общей комнате от табачного дыма у Скачкова защипало глаза. Задохнуться можно.

– На балкон выйди! – нервно посоветовала Клавдия. – Кстати, прекрасный вечер. Прекрасный! И Владик там.

Что-то она опять была не в духе.

– А может, лучше домой? Давай, слушай, смотаемся потихоньку? Клавдия возмущенно остановилась.

– Началось! Господи, дождалась! Приехал, называется… Вот уж действительно: за что боролись, на то и напоролись! Ну что ты будешь дома делать, что? Маришки нет, Сони нет…

– Как нет? Ты на время погляди!

– И смотреть мне нечего! Они там, наверное, и ночевать останутся. Хорошенькое дело! Что это еще за манера – ночевать?

– Ох, помолчи, пожалуйста!

Удивленный, он взглянул на нее сбоку и ничего не сказал. Она не казалась оживленной и счастливой, как прежде. Уж не приелось ли и ей?

Прежде она тянулась к многолюдному окружению и даже называла эти бесконечные толкучки современным динамичным стилем жизни. Она доверчиво считала эти сборища настоящими праздниками ума и таланта и начинала презирать мужа, как человека, увлеченного пусть интересным, но все же одним-единственным делом. В этом он был не современным.

«Нет, домой надо, домой!»

К ним протолкался Ронькин, нарядный, в широчайшем ярком галстуке, с фужером в руке. Румяное лицо его сияло празднично.

– Что, уходите уже?

Притворно зевнув, Скачков взял Клавдию за локоть.

– Да, пора, пожалуй…

Вот это правильно, – одобрил Ронькин. – Режим: первое дело. А мне еще остаться надо, за Владькой присмотрю. Как нога, Геш? Ты ногу, ногу береги.

В сопровождении Ронькина они стали пробираться к выходу. Клавдия кипела, но Скачков молчал и непреклонно уводил ее с собой. При посторонних она скандалить постесняется.

На лестничной площадке Ронькин отсалютовал им фужером.

– Клава, – прокричал он вниз, – поручаю его вам. Режим! «Молодец Ронькин, вовремя нарисовался». На площадке второго этажа, едва они остались одни, Клавдия вырвала руку.

– Куда ты меня тащишь, как последнюю дуру? Я тебе не пешка, не домохозяйка. Мне надоело в конце концов! Ты меня еще на замок запри, в цепи закуй.

Ссориться Скачкову не хотелось.

– Мать… Ты же слышала: приказ начальства – и он с улыбкой показал глазами наверх.

– Прекрати, слушай! Тебе все шуточки! Ему, видишь ли, режим, поездки, игры. А мне что делать? Сидишь, как проклятая, ждешь, дожидаешься. И – вот… Дождалась!

На глазах ее Скачков заметил слезы. «Эге, дело худо!»

– Клавуша, ну что ты в самом деле? – загудел он примирительно и потянулся приобнять. – Перед людьми же стыдно. Ты соображаешь, возле чьей квартиры мы стоим?

– Оставь! – изо всей силы она ударила его по руке. – Стыдно ему! Конечно: Вена, заграница… Штраус, Наполеон… А мне? Мне что остается? Из окошечка выглядывать?

«Ага, такой, значит, расклад? Все ясно».

Он отодвинулся и, трогая себя за нос, уперся взглядом в пол.

– Успокойся, пожалуйста. Скоро вместе сядем у окошечка. Только и останется.

Недоумевая, она со стороны взглянула на него.

– Ты это о чем?

– Так, ни о чем. – Настроение его все больше портилось.

– Не обращай внимания.

– Гос-споди, загадки какие-то! Прибереги их для других.

– А, говорить с тобой! – совсем расстроился Скачков и побежал вниз. Пока спускался, ждал: «Если окликнет, остановлюсь и подожду». Не окликнула.

«Что-то в ней все больше прорезается какое-то… не свое. Приехал, называется…»

На улице горели плафоны ночного освещения. Руки в карманах, Скачков прислонился к дереву. «Куда сейчас – домой? Там пусто». Сверху, с балкона третьего этажа, кто-то восторженно доказывал:

– Вы современные гладиаторы! Все вы распяты на зеленом поле, как на кресте! Я напишу об этом потрясающие стихи.

Шелестя шинами, подъехала машина с зеленым огоньком. Шофер в кепочке набекрень высунулся из кабины.

– Геш, чего ждешь?

Скачков пришел в себя, отвалился от дерева.

– Да ехать, пожалуй, надо.

– Так садись. А я гляжу – стоишь. Едва не проехал. Может, выпил, думаю, еще чего? Куда ехать?

– Куда? Тут еще, брат, сообразить надо.

– Домой, на базу? – подсказывал шофер. Он отпустил тормоза, и машина тихо покатилась под уклон.

– А знаешь что? – загорелся вдруг Скачков и громко хлопнул дверцей. – Не домой и не на базу. Гони пока в поселок, в железнодорожный. Знаешь? Ну, а там найдем.

И он сощурился, как бы идя наперекор кому-то. Но – кому? А все равно кому!

– Поехали!

О Женьке ему вспомнилось внезапно, и он обрадовался: вот кому его приезд доставит радость… Ему и самому сейчас хотелось оказаться рядом с ней: хотелось умиротворения, покоя, тишины и, может быть, чуть-чуть участия. Жизнь для него опять пошла на поворот, а пережить и осознать это хотелось с кем-нибудь вдвоем, не в одиночку. Надоело одиночество – сколько можно? А с Женькой просто: она поймет все сразу и не станет даже спрашивать. Главное, что она не фыркнет, когда он ей расскажет о своих надеждах на завод. С дорогою, с депо, с заводом у многих из поселковых было связано начало жизни, и Скачков сегодня, хоть и говорил Семен Семенычу нескладно, путано, а все же в глубине души испытывал спокойную уверенность: пусть расставание с футболом будет тяжким, но жизнь не кончена, она, на его счастье, устроена на крепком основании.

Машина вылетела из центральных улиц, сбоку дороги понеслась стена пирамидальных тополей. Свистел в окошке ветер, автомобильные шины трещали на сухом асфальте, как семечки на сковородке. Скачков расстегнул ворот рубашки и подставил ветру шею.

Шофер напряженно следил за дорогой и не переставал выкрикивать:

– В аэропорту сегодня был. Специально приезжал. Не пробиться было.

Скачков вяло подавил зевок.

– Да, многовато собралось.

– Как Фохт, Геша? Говорят, ломанул он тебя? А Ригеля мы еще в прошлом году засекли. На него только Сему выпускать. Маркина жалко. Вратарь был хороший. Я его перед самым отъездом возил. Поговорили еще. Надо же! Жалко.

Из оживленной болтовни шофера узнавалось многое – не надо никаких последних известий. Таксисты всегда в курсе всех футбольных событий.

– Кома-то… слыхал, Геш? – в заводской команде. А говорили, в Москву берут. Вчера как раз играли. Опять пенальти схлопотал. Пропал мужик.

– Сегодня тур, – сказал Скачков. – Не слышал, как там в Ленинграде? В Ленинграде играли торпедовцы Москвы, очередная кубковая встреча.

– Как не слышал? Вот, репортаж был, – шофер пристукнул по приемнику. – Сгорело «Торпедо». Решетникова отпустили, он и залепил. И здорово залепил, с ходу.

Скачков с пониманием покачал головой:

– Леху надо держать, он может.

– Вам с ленинградцами на их поле играть? – голосисто выкрикивал шофер, все время подбавляя ходу. – В первом круге у них.

– А на Кубок?

– Ты подожди! – суеверно отмахнулся Скачков. – Нам еще с Кутаиси играть.

– Бро-ось, Геш! – шофер задорно блестел глазами из-под кепочки. – Кутаиси… Австрийцев ободрали!

Скачков напомнил:

– Ленинградцам еще с Баку играть. Шофер согласился:

– С Баку им придется пободаться. А что для вас лучше – Баку или Ленинград?

– Какая разница? Играть надо.

– А где матч? На чьем поле?

– Если Баку выиграет, то у них. Если Ленинград – дома играем.

– Тогда пускай Ленинград, – рассмеялся шофер. – Поболеем… Но вам придется с дороги возвращаться!

– Если Ленинград выиграет? Да, из Тбилиси домой.

– А потом опять в Баку? А потом домой? Ну, налетаетесь вы нынче!

– Погоди-ка, не разгоняй, – попросил Скачков, начиная вглядываться в темный ряд домишек за густыми палисадниками. – Кажется, приехали. Где-то тут должно быть… Ага, вот! Стопори.

– Тю-у… кто пришел-то! – изумилась она. – Прилетели уже?

– Не спишь еще? А я вот… Загляну, думаю.

– Заходи, Геш. А я стирала.

На веревке наискосок всего двора тяжело висело мокрое белье. Мокры и ровно застланы половичками крылечко, коридор. С кухни пробивался поздний свет.

– Бабка? – шепотом спросил Скачков, кивая на кухню.

– Она, – ответила Женька. – Собираю ее. Дали путевку в профилакторий – не отказываться же! Отвезу ее завтра, пускай поживет. И ей хорошо, и мне без забот.

– Увидит сейчас, не узнает.

– Так времени-то прошло!

Поднимаясь за Скачковым, Женька сняла фартук и вытирала руки.

Осматриваясь в давно знакомой комнате, Скачков не находил заметных перемен. Разве этажерка с книгами, да веер фотографий над столиком.

– Ты как… сейчас из дому, нет? – спросила Женька. – Я это к тому, что, может, есть хочешь. Я борщ варила, не остыл еще.

– Борщ? – Скачков, стесняясь, заскоблил затылок. – Вообще-то…

– Все ясно, – вмешалась она и стала собирать на стол. – Поругались, что ли?

– Да как тебе сказать? Маленько, знаешь, есть.

– Тогда сиди. Я сейчас.

Надевая фартук, завязывая на спине, Женька ушла на кухню.

Оставшись один, Скачков зачем-то энергично потер руки, стянул пиджак и повесил на спинку стула, так он поступал в те времена, когда бывал здесь частым и желанным гостем. Затем полез по фотографиям. На любительских снимках, не всегда удачных, он узнавал Женьку и какого-то одного и того же парня с мотоциклом. «Гм… – он неожиданно ощутил что-то похожее на ревность. – А в общем-то…

Вернувшись с кухни, она застала его за разглядыванием фотографий и смутилась, порозовела, но – чуть-чуть.

– Чего ты там нашел? Садись за стол.

– Знаешь, Жек, а я ведь сомневался: ехать, не ехать? Думал: выгонит еще.

Развязно шаря взглядом по фотографиям, он тем не менее насторожился: по тому, как она сейчас ответит, все сразу станет ясно. (Пока ехал, никаких сомнений не было; расстроил его парень с мотоциклом).

Отозвалась она с заминкой:

– Не поздно же еще…

Ну нет, он ожидал не такого ответа!

– Жек, ты только не финти. Лучше, знаешь, сразу. А то, я ведь могу и… это самое… испариться.

– Геш… Вроде мужик вон какой большой вырос, а все глупый. Видали его – обиделся! – Она рассмеялась. – Ешь сначала, не кипятись. Садись. Я налила.

Гм… Притворная ее строгость была знакома, правда – малость подзабылась. И все же! «Не поздно еще…» Не о такой мечталось встрече. Ехал, знаете ли, разлетелся и – вдруг… Обидно.

Не понимая еще, правильно ли он поступает, Скачков подъехал с табуреткой к столу.

– Гешенька! – воскликнула вдруг Женька, – хлеб-то я забыла подать!

Бросившись на кухню, она мимоходом припала к его сердитой спине, поцеловала в голову.

– Прости, милый. Болтаю себе, болтаю, а на столе пусто. Аромат домашнего наваристого борща заставил его сглотнуть голодную слюну.

– А!.. – он махнул рукой на все свои сомнения и жадно хватанул от хлебного ломтя.

– Замуж, что ли, собралась? – спросил он, молодецки управляясь с доверху налитой тарелкой.

Скрестив руки, Женька стояла, наблюдала, как он ест.

– Когда-то надо. Не век же одной куковать.

– Кто он? – мурчал Скачков, выбирая из тарелки с хлебом кусок покрупнее.

– Кто, кто! Парень. Шофер. Ничего парень.

– М-м… – значительно протянул Скачков, наклонив тарелку и проворно дохлебывая. – То-то я гляжу… – И он мотнул головой на фотографии.

– Еще налить? Давай, у меня много.

Все-таки простецкая она девка, вот что в ней было дорого. Лиза, сестра, да и Анна Степановна, обе они вспоминают о ней до сих пор.

Отваливаясь от стола, Скачков прикусил кончик ложки и задумчиво заморгал.

– А у меня, знаешь, худо что-то. Непонятно, как все получается.

Никогда раньше он не решился бы рассказывать кому-либо о своих домашних неполадках. Да и кому было рассказывать, с кем делиться? И лишь сейчас, когда у него вырвалось внезапное признание, Скачков понял, что жизнь, которую он вел, при всех ее радостях, обносит его многим. Где, спрашивается, друг, которому все скажешь и который все поймет? А дом, настоящий дом, постоянная мечта Анны Степановны? Разве это дом, куда он время от времени является лишь ночевать? С Клавдией у них был всего один месяц дружной безмятежной жизни – тогда, в Батуми. Скачкова там хорошо знали («Локомотив» всегда проводил южные сборы в Батуми), им отвели прекрасный номер. Было тепло, многолюдно, тихое море, все дни вдвоем – чудесный месяц. Может быть, не представляя себе жизни футболиста, Клавдия надеялась, что так будет всегда?

– Чудак ты, Геш, – мягко упрекнула его Женька. – Кто же виноват-то?

– Кто, кто? – Он сердито отъехал от стола. – Я, что ли?

– Нет, дядя! – в тон ему огрызнулась Женька. – Эх ты, голова, два уха. Да нашего брата, знаешь, как надо держать? Вот! – она крепко сжала кулак. – А ты? Баба без вожжей – гиблое дело. Не мужик ты, что ли? Да я бы им всем такой разгон устроила, дорогу бы забыли! А Клавдия твоя… девка еще молодая, ребенок подрос. Ты сколько дней в году дома-то бываешь – не считал? Я бы на ее месте еще не то выкинула. Честно говорю.

Она подошла к столу, забрала тарелку, смахнула в нее крошки со скатерти.

– Может, налить еще? Не надумал?

– А твой, – спросил Скачков и показал на фотографии, – с вожжами? Женька закинула голову и рассмеялась.

– Чего обо мне сейчас толковать? Ты о себе думай.

– Говорить с тобой! – проворчал он и полез из-за стола. Но обиды на нее не было, какая на нее обида!

– Что это с ногой-то? – заметила она.

Натягивая пиджак, Скачков повертел коленом, притопнул.

– Так, знаешь… ковырнули малость.

Она остановилась посреди комнаты, уперла в бока руки.

– Ох, смотри. Доковыряют тебя, что Клавдии твоей одни обломки достанутся.

– Понесла! – отмахнулся он и похромал, чуть приволакивая ногу, – отсидел.

– С Лизой недавно виделись, – рассказывала Женька, провожая. – Жалуется, что появляешься, как красно солнышко.

– Теперь чаще буду, – пообещал он, разглядывая в темноте дорожку к калитке. – Совсем часто.

– Уж не на покой ли собрался? – говорила сзади Женька.

– А что? Надо же когда-то.

– Ну, правильно, – одобрила она. Потом спросила:

– Расстроился? Он помолчал.

– Да как тебе сказать? Маленько, знаешь, есть.

– Ничего. А то доиграешься, что ребенок дядей будет звать. Жена сбежит.

– Ну, понесла!..

Запирая за ним калитку, Женька спросила:

– Домой сейчас?

– Не знаю… На базу, скорей всего. Да, на базу.

– Ну вот, – неизвестно почему сказала она.

С минуту они стояли молча, – о чем еще было говорить? Потом она спросила:

– Нога болит?

Заученным движением Скачков нагнулся, помял под коленом. Рана заживала быстро, но боль ощущалась постоянно.

– Болит, зараза.

О травмированной ноге она знала еще в то время, когда учила его танцевать. Только она одна, пожалуй, имела представление, что стоило ему держать режим и беречь больную ногу: все растирки, компрессы, массаж. О том, что ему досталось еще в Вене, она как будто не слыхала. Да теперь и знать не стоило! Зачем?

Уходить однако что-то медлилось. Он стоял, не уходила и она. Неужели не догадается, что привело его сегодня? Вроде бы и не молчали, что-то узналось друг о друге, а все же главное, зачем он ехал, так и осталось незатронутым. А он надеялся, что Женька, как никто другой, поймет его привычку жить в ускоренном темпе, когда в положенные на два тайма полтора часа у футболиста пролетает большой, неповторимо напряженный отрезок жизни. И вдруг после такого бешеного ритма переключиться сразу на размеренное, едва ли не вразвалочку существование!

(Правда, вот уже несколько раз, а с особенною силой нынче, в феврале, он ловил себя на том, что ему все трудней даются отъезды в Батуми, на южный тренировочный сбор. Молодые ребята – те прямо рвутся, горят от нетерпения, а игроки постарше – покряхтывают, тянут: сказывается с каждым сезоном привычка к дому, к теплой и уютной тяжести ребенка на коленях перед телевизором, да и годы, которых не остановишь.

Однако об этом он ей не скажет – не признается!

– Ладно, потопал я. – Зевнул, передернул от озноба плечами. – Костылик, что ли, на старость купить? А то еще на трибуну не поднимешься… Как, на трибуне если встретимся: признаешь, не признаешь?

Но черта с два ее можно разжалобить! Уж кого-кого, но его-то она знала, как никто другой.

– Давай, давай! – насмешливо закивала Женька. – Ты мне еще заплачь. Стоит эдакая дубина, а – ноет: «Костылик…». Ты еще коляску инвалидную забыл!

Раскаиваясь, что затеял жалостливый разговор, Скачков поспешил обернуть его смехом.

– Ладно, ладно, раскудахталась! Тоже мне… Шуток не понимаешь?

– Шлепай давай, шутник. Не забыл еще, куда идти?

Вдали показался зеленый огонек такси. Скачков сорвался с места и, крикнув: «Побежал я, Жек!» понесся к перекрестку, засунул в рот два пальца и оглушительно свистнул.