В интересах всех фронтов

В борьбе со стихией

С 28 июня и до середины июля советские войска, ведя тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника, отступали к Дону. Под Воронежем начатое восточнее Курска наступление противника было остановлено, однако группировка гитлеровцев, изменив направление удара на юго-восток, 15 июля вышла в большую излучину Дона.

Теперь главные силы сосредоточенных на юге немецких войск были нацелены на Сталинград, овладение которым позволило бы противнику разорвать наши коммуникации с югом и обеспечить действия его группировки, наступающей на Кавказ.

Оборонительными боями на реке Чир началась Сталинградская битва. И для действий в интересах наземных войск на этом направлении были привлечены основные силы АДД.

Начиная с 17 июля в течение шести ночей подряд дальние бомбардировщики наносили удары по районам скопления немецких войск и переправам через реки Дон, Чир, по резервам противника в районах Цимлянской, Верхней и Нижней Курмоярской. Несколько раз прямыми попаданиями переправы разрушались. Одновременно с этим наша авиация бомбардировала и вражеские аэродромы.

45-я авиадивизия, 747-й авиаполк и несколько дивизий, дислоцировавшихся на линии Ленинград — Москва, для боевых действий на дальних подступах к Сталинграду пока не привлекались, а продолжали бомбардировать железнодорожные узлы и аэродромы на западном направлении. Нам это было непонятно. И только когда советские войска летом и осенью 1942 года нанесли по врагу ряд сильных ударов в районе Жиздры, под Ржевом и Погорелым Городищем, у Демянска и Старой Руссы, все стало ясно.

Активизировав действия наших войск на этом направлении, советское командование стремилось лишить группу армий «Центр» возможности выделить хотя бы часть своих сил для подкрепления войск под Сталинградом. И, как подтвердила разведка, цель была достигнута. Враг поверил, что именно здесь готовится крупное наступление советских войск, и постарался усилить группу армий «Центр» резервами с Запада.

Меня врачи продержали в лазарете до конца июля. Лишь 3 августа я вновь приступил к боевым полетам. Мой командир Александр Додонов был болен, поэтому несколько вылетов мне предстояло выполнить с летчиком Владимиром Пономаренко. Мы к тому времени уже хорошо знали друг друга. Он считал меня неплохим штурманом, я его — отличным летчиком.

Владимир вместе с Николаем Ищенко окончил школу пилотов ГВФ в Батайске. За время учебы они стали друзьями, но пришлось расстаться: Николай был назначен в Свердловск, а Владимир — в Хабаровск. Полеты по дальневосточной трассе, над глухой тайгой, закалили Владимира, многому научили. К тридцати годам он успел налетать не одну тысячу часов, приобрел большой опыт полетов в сложных метеорологических условиях, над безориентирной местностью. Трудностей при этом пришлось испытать много, но из них он всегда выходил победителем.

В феврале 1941 года В. Пономаренко был призван в ВВС и назначен в 212-й авиаполк. Здесь он вновь встретился с Николаем Ищенко. Они вместе осваивали бомбардировщики ДБ-3, вместе в один день получили на этих самолетах боевое крещение.

Читателю уже известно о том, что в последних числах июня Ищенко был сбит над переправой через Березину, и Владимир долгое время считал его погибшим. Сам же он продолжал воевать в этих исключительно трудных условиях первых месяцев войны, проявляя высокое летное мастерство и мужество. Только когда его весь «заштопанный» самолет был признан для дальнейших полетов непригодным, Владимиру приказали перегнать машину в авиационные мастерские на капитальный ремонт.

В Монино Владимир встретился со своим бывшим командиром полка, ставшим теперь генералом, А. Е. Головановым. Эта встреча закончилась тем, что Владимир получил назначение в наш полк. Перед отъездом капитану В. Пономаренко вручили в Кремле орден Ленина, которым он был награжден за мужество и отвагу, проявленные в борьбе с врагом.

В полку Владимира уважали за его летное мастерство, скромность. Как-то он вернулся с боевого задания на двух средних моторах. Два крайних на бомбардировщике были выведены из строя зенитной артиллерией противника. Летчики восторженно отзывались об этом полете, а Владимир не находил в нем ничего необыкновенного. И радиограммы его были спокойны, как будто ничего серьезного не произошло.

Словом, пока самолет Пономаренко находился в ремонте, он должен был летать со мной вместо Додонова.

Стояли жаркие летние дни. При благоприятных условиях в такую погоду интенсивно развиваются и растут вверх кучевые облака, возникают внутримассовые грозовые явления. Причем на развитие грозового облака, с момента образования кучевки, уходит от одного до семи часов, поэтому прогнозировать их трудно.

— Не нравится мне эта облачность, — заметил Арсен, когда после обеда мы направились в штаб. — Как бы до грозы дело не дошло!

— Что ж, для августа такое не исключено, — согласился Владимир. Послушаем, что скажут метеоспециалисты.

Подготовка к боевому вылету проводилась обычным порядком.

Нам предстояло бомбардировать аэродром Шаталово, на который, по данным разведки, перелетела большая группа бомбардировщиков. Высота бомбометания 3900 метров, бомбовая загрузка — четыре тонны — 40 ОФАБ-100.

Дежурный метеоролог доложил обстановку:

— Над целью должно быть малооблачно, но на маршруте обязательно встретите облачность грозового характера. Обойти ее нельзя — занимает слишком большой район. Придется проходить или выше облаков, но тогда надо подняться до 8000 метров, или лететь между отдельными грозовыми «наковальнями». В облаках полет невозможен.

Позвонили из штаба дивизии и уточнили задачу: для выполнения задания выделить только три экипажа. По результатам полета будет принято решение на использование главных сил. В число трех попал и наш экипаж.

На этот раз мы взлетели за сорок минут до наступления темноты, когда солнце только что скрылось за горизонтом. Через двадцать минут были уже на исходном пункте маршрута. Прибор показывал высоту 2000 метров.

— Высоковата что-то облачность впереди, — произнес, ни к кому не обращаясь, Арсен.

До облаков этих было километров сто, а видны они были потому, что заря освещала их тыловую часть, ярко обрисовывая верхние контуры.

— Еще далеко, — ответил я, — нужную высоту набрать успеем.

— Успеем или нет — не так важно, — сказал командир корабля. — При полете-то на запад как-нибудь проскользнем. А вот как обратно вырваться — об этом следует подумать…

Я понимал — разговоры велись для того, чтобы не скучать. Никакого решения на обратный маршрут принять мы не можем хотя бы потому, что неизвестна высота верхней границы облаков, скорость их движения.

Темнело. Земля все чаще и чаще стала пропадать из виду. Теперь под нами были уже сплошные облака, и мы лавировали между отдельными шапками. Самолет сильно болтало.

— Товарищи летчики, обходите, пожалуйста, облачность прямыми курсами, не делайте виражей, — попросил я. — Счисление пути вести невозможно. Если видите, что облако не перелезть, измените курс заранее, чтобы отрезки были подлиннее.

— Хорошо, — коротко ответил Пономаренко. Впереди сверкнула молния.

— Гроза! Вот красота-то! — восхищенно сказал борттехник Прокофьич.

— Красота, когда любуешься издалека, а вот попадешь в ее объятия — не до красоты будет, — заметил Арсен.

Справа, выше нас километра на три, сплошной стеной стояли темные облака. Время от времени они освещались электрическими разрядами, после чего становилось еще темнее. Вся эта грозная масса двигалась на юго-восток, словно спешила отрезать нам обратный путь. Прошло еще полчаса, и гроза осталась позади. Мне теперь стало легче: хотя находились мы за облаками, все же можно было выполнять полет по прямой. Я взялся за секстант и по двум небесным светилам определил расчетное место. Оказалось, что самолет уклонился к югу более чем на сто километров от заданной линии маршрута. Попытался проверить эти расчеты при помощи радио, но ничего не получилось. На любой частоте слышался только сухой треск. Тогда, приняв свое расчетное место за действительное положение самолета, я ввел поправку в курс, а через двадцать минут определил новое расчетное место.

Облачность стала постепенно редеть, и мы с высоты 5700 метров начали снижаться. Теперь нужно было определить путевую скорость. Так как до цели характерных ориентиров не было, пришлось ее рассчитывать по результатам двух астрономических наблюдений, хотя этого было явно недостаточно. Вышли под облака. По моим расчетам, до цели осталось лететь минут пять-шесть. Снизились до тысячи метров. Расчетное время истекло, а аэродром не появлялся, да и как было обнаружить ровное, покрытое травой поле…

Не меняя курса, пролетели еще четыре минуты. Вдруг вижу сероватую ленту и какой-то, тоже сероватый, прямоугольник. По карте крупного масштаба быстро пробегаю взглядом вдоль линии шоссе. Оказывается, аэродром мы проскочили левее километров на десять — двенадцать и вышли на четырехугольник шоссейных дорог. Даю новый курс, рассчитываю время прибытия на цель, и вот она должна быть уже под нами.

— Вираж! — командую Пономаренко.

— Почему? — удивляется он.

— Мы над целью.

— А почему не стреляют?

— Не знаю… Так держать! Бросаю САБ!

Через десять секунд светящая бомба разорвалась в воздухе и, медленно снижаясь на парашюте, стала изливать свет силой в один миллион четыреста тысяч свечей! Появление в войсках этих бомб (время горения ее около четырех минут) привело к изменению тактики действий дальних бомбардировщиков. В полках, вооруженных самолетами Ил-4, были образованы эшелоны обеспечения бомбометания из расчета один осветитель на восемь — десять бомбардировщиков. Теперь количество сбрасываемых фугасных бомб уменьшилось, а эффективность бомбардировок увеличилась за счет более точного бомбометания по освещенным целям.

Сразу же заговорила автоматическая малокалиберная артиллерия, выбрасывая десятки огненных шариков-снарядов. Цель под нами, сомнений нет, но характерного ничего не видно. Прошло три минуты. Снова командую:

— Разворот на двести градусов!

Рассчитываю пересечь аэродром другим курсом. Владимир молча выполняет команду. Через три минуты сбрасываю еще одну светящую бомбу и почти под собой вижу разрушенные ангары. Не раздумывая, нажимаю на кнопку сбрасывателя. С интервалом в полсекунды вниз полетели первые десять осколочно-фугасных бомб.

Самолет переваливается с одного крыла на другое. Владимир, выдерживая общее направление полета, уводит его от того места, где только что прошла серия снарядов. Я, как всегда, лежу на стеклянном полу и ожидаю разрывов бомб: может, хотя бы от одной из них возникнет пожар.

Идем над окраиной аэродрома, это мне видно хорошо. Начали рваться бомбы, освещая местность. Мелькнули силуэты самолетов, но пожаров не возникло — далековато. Остальные бомбы рванули в лесу. Следовательно, мы уже уходим от аэродрома. Теперь надо зайти так, чтобы все оставшиеся бомбы разорвались ближе к границе летного поля. Делаем еще заход. Вот показалось шоссе. Сбрасываю все тридцать бомб, растянув серию на целый километр. Одна из них разорвалась очень близко от самолета, безусловно повредив его, а может быть, и полностью уничтожив. Еще две бомбы разорвались на удалении тридцати — сорока метров. Можно было предположить, что если противником планировался на эту ночь вылет, то он был отменен или задержан из-за грозы.

Освободившийся от бомб самолет легко набирал высоту. Мы взяли курс на Клин. Впереди было так темно, что определить, где облачность выше, где ниже, оказалось невозможно. Приняли решение пройти ее верхом.

Высотомер показывал уже пять тысяч восемьсот метров. Вдруг машина начала судорожно вздрагивать. И не успели летчики отвернуть в сторону, как тряска еще больше усилилась, звезды пропали. Мы оказались в облаках. Пономаренко начал разворот влево, после чего самолет стало трясти еще сильнее, но вскоре снова показались звезды. Это успокоило.

— Теперь куда? — спросил Владимир.

— Пройдем немного на север, — предлагаю я, — ведь вся масса облаков смещается на юго-восток.

Прибор уже показывает высоту шесть тысяч девятьсот. Справа по борту и внизу под нами грозовые разряды в виде огненных лент и стрел самых разнообразных форм. Они мечутся с невероятной быстротой, словно затеяв какую-то страшную игру.

Прошло еще несколько минут…

Мы на высоте восемь тысяч четыреста метров. Развернулись на восток и опять оказались в облаках. Самолет трясет не так сильно. Видно, это уже вершина облаков, и в ней электрических зарядов немного.

— Кажется, сейчас перелезем, — сказал Арсен. И вдруг голос стрелка:

— Товарищ командир, у меня кислород вышел.

Надо немедленно оказать ему помощь. На такой высоте человек, лишенный кислорода, в течение двух-трех минут может умереть. Но добраться до стрелка можно только ползком: его кабина в плоскости самолета. И, надев на себя переносный баллон с кислородом, взяв второй, для стрелка, Прокофьич направился к нему. Когда нагнулся, чтобы пролезть в плоскость, нечаянно зацепился шлангом за что-то, и маска сползла с его лица. Борттехник сделал попытку отцепить шланг, но потерял силы и тяжело опустился на пол.

Увидев, что Прокофьич лежит на полу, его помощник Кищенко бросился на помощь, и в спешке без кислородного баллона, рассчитывая воспользоваться баллоном, который борттехник нес для стрелка. Добравшись до Прокофьича, Кищенко попытался потянуть на себя шланг второго баллона, но тот был накрепко зажат в левой руке пострадавшего. Правой же рукой Прокофьич зажал свой шланг. Оставшись без кислорода, помощник тоже потерял сознание.

Что делать? Внизу гроза, в самолете умирают два человека, судьба третьего неизвестна, оказать помощь некому…

Командир принял решение — снижаться. Другого выхода не было.

И самолет резко пошел вниз… Снижение было быстрым, приходилось через каждые пять — десять секунд глотать слюну, чтобы ослабить давление на барабанную перепонку. Самолет бросало так сильно, что порой он не слушался рулей. Иногда мы проваливались на пятьдесят — сто метров, а иногда какая-то сила на несколько десятков метров подбрасывала нас вверх.

Разговаривать было невозможно. В наушниках не прекращался сухой треск…

И вдруг новое препятствие. Винты моторов не были затяжелены, то есть лопасти не были развернуты на большой угол атаки. Сделать это теперь было некому, так как оба техника лежали без признаков жизни, а радист Давид Чхиквишвили не мог дотянуться до рычагов управления, не снимая кислородной маски. Из-за резкого снижения произошла раскрутка винтов. Винты вращались с бешеной скоростью, какой моторы никогда еще не испытывали.

Молнии все время сверкали внизу, но уже несколько позади самолета, так что мне не нужно было изменять курс, стремясь уйти от грозовых разрядов.

На высоте пять тысяч восемьсот метров радист снял маску и отправился к техникам. В это время самолет так сильно подбросило вверх, что он, хотя и упирался руками в обшивку, ударился головой и упал. Скорость самолета в этот момент была критической — вот-вот машина сорвется в штопор. Владимир, однако, удержал ее и сумел предотвратить опасность.

Ползком, чтобы не разбить головы, теперь уже я с радистом подтащили Прокофьича и его помощника к стационарным кислородным установкам. Отсоединив маску, попытались вложить конец шланга в рот бортмеханика, разжав ему зубы с большим трудом. Едва успели сделать это, челюсти Прокофьича опять судорожно сомкнулись, и доступ кислорода прекратился. Пришлось кислород подкачивать рычагом механической подачи.

Через несколько секунд у Прокофьича появились первые признаки дыхания. Затем борттехник глубоко вздохнул и открыл глаза. Они не выражали ни испуга, ни удивления, он хотел что-то сказать, но тут же заснул. Дыхание его окончательно выровнялось. Кищенко быстрее пришел в себя. Открыв глаза, он приподнялся и спросил:

— Чего вы от меня хотите?

Пришлось объяснять, что произошло. Тогда, показав на лежащего Прокофьича, Кищенко спросил:

— Умер?

— Нет, жив! Спит.

Через некоторое время Прокофьича решили разбудить. Встал наш борттехник с трудом. Лицо его сильно побледнело. Пришлось и ему рассказать о приключившемся. Кищенко окончательно оправился и уже орудовал у приборной доски, переговариваясь с летчиком, а Прокофьич, не прошло и минуты, снова заснул.

Гроза осталась позади. Мы скатились по наклонной с вершины грозового облака, миновав его центр. Самолет еще бросало, но это была уже обыкновенная болтанка.

Пока мы оказывали помощь борттехнику и его помощнику, летчики все время запрашивали стрелка, как он себя чувствует. Тот всякий раз отвечал:

— Хорошо.

Как выяснилось позже, кислорода в его баллоне было достаточно, а отказал манометр. Молодой, неопытный стрелок просто не мог понять, в чем дело…

Когда мы вышли под облака, сняв курсовой угол приводной радиостанции, я определил район местонахождения. Оказалось, что отклонились на девяносто пять километров к северу. Произведя необходимые расчеты, настроился на приводную радиостанцию. В это время она передавала вальс Штрауса.

Через час мы произвели посадку.

На земле нам сообщили печальную весть: взлетевший с нами самолет В. Бидного на высоте четыре тысячи метров вошел в мощное грозовое облако, перевернулся и разрушился. Лишь некоторым членам экипажа удалось выброситься с парашютом, остальные погибли.