В лагере Робинзонов

Глава 9. КУМ ДЕДУШКИ ГАЗИЗЖАНА

Газизжан словно бы помолодел, вспоминая годы, когда он воевал против белых. Он рассказывал разные случаи, вспоминал многих знакомых, друзей, называл их. Но среди них он ни разу не упомянул фамилии, интересовавшие ребят. Когда ребята прямо спросили об Иванове и Габдуллине, старик долго думал, пытался что-то вспомнить, но так и не вспомнил.

— Мы вот что сделаем, ребята,— сказал он, наконец.— В селе Кучерле живет мой кум. Вот он партизан так партизан. Самый отчаянный! Может, вы к нему сходите. В свое время он и в волисполкоме работал. Если кто-нибудь и знает что-то, так это он.

Хотя село Кучерле и лежало довольно далеко в стороне от намеченного маршрута, следопыты решили направиться туда.

Провожая ребят до околицы, Газизжан рассказал, .что кум у него не настоящий. Просто в годы гражданской войны молодые в то время партизаны обещали друг другу, что если останутся в живых, то породнятся. Но случилось так, что единственная дочь Газизжана прожила на свете недолго, а сыновья друга, все трое, как только началась Отечественная война, ушли на фронт и домой не вернулись. Но зародившаяся в годы гражданской войны дружба сохранилась на всю жизнь, и старики до сих пор называют один другого кумом.

На прощание Газизжан пожелал ребятам удачи и просил передать куму большой привет.

В нужную деревню ребята вошли только под вечер. Очень быстро по описанию Газизжана нашли избу его кума. Внутри изба была полутемной. Окна в ней были закрыты. Все было охвачено печальной тишиной, грустью. Увидев неподвижно лежавшего на кровати в глубине комнаты седобородого старика, ребята, даже не решаясь поздороваться, растерянно остановились у двери.

Чтобы дать о себе знать, вожатый кашлянул. Старик продолжал лежать, глядя в потолок. Из темного угла донесся только его слабый голос:

— Кто там? Каримэ, это ты?

Сафар подошел к старику:

— Хакимзян-абы, мы принесли тебе большой привет от Газизжана, твоего кума.

Потом Сафар подробно рассказал, кто они такие, откуда, по какому делу пришли.

Старик оживился, приподнялся, как бы желая сесть, подозвал детей к себе поближе:

— Вы, детки, найдите сами себе место и садитесь. Вот сюда, поближе.

Пока дети размещались кто где, старик лежал молча. Потом точно бы про себя произнес:

— Расхворался вот.

Алмаз, взяв табуретку, сел у изголовья старика. Вдруг слабая рука хозяина коснулась жестких волос мальчика, погладила их. Мальчику стало очень приятно. Даже мать не ласкала его так, боясь отчима. Смутившись, он покраснел, опустил голову.

Гости расселись. Только разговор еще не завязывался. Хакимзян сам начал беседу:

— Были боевые времена, правильно сказал кум Газизжан.

Сразу было видно, что, лежа целыми днями один, старик стосковался по человеческой речи и очень рад тому, что может досыта поговорить и что у него есть слушатели. Дети приподняли повыше его подушку, он теперь полусидел и ровным голосом начал рассказывать:

— Смолоду Газизжан и сам был отчаянным. Однажды мы с ним отправились отбирать хлеб у кулаков. Ипо-хорошему говорили, и проверяли, обыскивали. Нет хлеба. Показывают какие-то остатки муки, говорят, сами голодные сидим, детей кормить нечем, все большевики забрали. Но мы-то знали, что запрятали они свой хлеб и так просто не отдадут. Решили мы сходить за подмогой.

— Постой-ка, кум, говорит мне Газизжан. Почему треснуло на воротах вон то место, где был забит гвоздь? Посмотрел я туда тоже. На первый взгляд ничего подозрительного нет, и все-таки видно, что гвоздь забили недавно. На разбухшей побуревшей доске видна была свежая светлая трещина. «Принеси-ка,— говорит он,— лестницу и топор». Тут же ему и лестницу приносят и топор вручают. Он моментально взобрался наверх, отодрал доску, и — брат ты мой! Мы прямо-таки ошалели. Под крышей протянувшихся от конца до конца двора русских ворот аккуратно уложены мешки с белой крупчаткой. Пока собравшийся народ удивлялся, кто-то из толпы выкрикнул:

— Пора, братцы!

И вот вокруг нас стало сжиматься кольцо. Смотрим, все красномордые, глаза злобные, в руках — дубинки. А в то время не раз бывали случаи, когда кулаки убивали продотрядчиков. Нам до этого случая вплотную встречаться со смертью не приходилось. Как на зло, у нас на двоих был один наган, да и тот без единого патрона. Я сделал куму знак глазами. Он меня понял, быстро выхватил наган.

— Стреляю, не подходите! — крикнул он.

Кольцо кулаков замерло. А тут как раз подоспели к нам на помощь узнавшие о происходящем бедняки деревни. К вечеру в город было отправлено десять возов муки...

Слушая воспоминания деда Хакимзяна, дети не заметили, как стемнело. В это время в дверь вошла женщина с горшком молока в руках.

— Хакимзян-абы, у тебя, оказывается, гости, почему же вы сидите в потемках? — она поставила горшок на стол и включила свет.— Смотри-ка ты на них! Даже рюкзаки не сняли. На ночь глядя куда вы пойдете? Переночуете на сеновале. Только, чур, не курить и огня не зажигать.

— Да мы и не курим вовсе,— сказал Альфарит.

— То-то!

— Я их только словами угощал,— перебил разговор Хакимзян.— Каримэ, поухаживай, пожалуйста, за гостями сама.

— Я велела зайти Хамиту, где же негодный мальчишка? — Сын Каримэ Хамит оказался упитанным мальчиком, вроде Саши, но только очень живым, подвижным. Не успела мать выйти за ним, как он тотчас же прибежал.

Ребята заночевали на сеновале. К Хамиту пришло несколько товарищей. Они долго лежали, не засыпая. Разговаривали. Только Алмаз лежал молча. Он лежал на спине, подложив под голову руки, а перед глазами у него стоял дедушка Хакимзян. Как много он видел, как много пережил. В тридцатые годы, когда организовали колхоз, раненный кулаками, он потерял руку. Став первым председателем колхоза, до конца войны был на этой работе. Когда пять лет тому назад умерла его старуха, и он остался совершенно один, жившая на Урале старшая сноха пригласила его к себе. Но Хакимзян не захотел бросать родную деревню. И односельчане не отпустили его, говоря: сами будем за тобой ухаживать, в обиду не дадим. Старик сыт, одет. Только одиночество невыносимо. В последние годы стал он плохо видеть и поэтому не может выходить, целыми днями лежит, мучается, не слыша человеческой речи. Только соседка Каримэ заходит к нему утром и вечером, ухаживает за дедушкой, сколько может. Но у нее своя семья, подолгу сидеть и всласть разговаривать ей некогда.

Стараюсь отделаться от этих печальных мыслей, Алмаз прислушался к словам товарищей.

— Во время гражданской войны командир полка подарил дедушке кинжал. Мы сами читали надпись на его рукоятке.

— Правда?

— Завтра сходим в школьный музей, посмотрите. Хакимзян подарил кинжал нашему школьному музею,— сказал Хамит.

— Послушай, Хамит, а почему вы не возьмете шефство над дедушкой? — спросил Алмаз.

— Как тимуровцы? За ним же колхоз ухаживает!

Под разговоры детей Сафар начал было засыпать, но, услышав такие слова, встрепенулся:

— Вы, наверное, уже много раз слушали воспоминания дедушки. Он ведь бывал у вас на пионерских сборах?

— Конечно!

— Вот то-то и оно. Когда нам что-то от человека надо, мы все к нему идем. А если он сам нуждается в нашей помощи? Да, конечно, колхоз ухаживает за ним, он сыт, одет. Изредка, оказывается, и заходят к нему. Только ведь целыми днями и долгими ночами он один-одинешенек лежит. Подумайте, как это должно быть тяжело для человека, который всю жизнь провел среди людей, отдал людям все свое здоровье.

Сафар словно бы подслушал мысли Алмаза, только так бы складно мальчик их высказать не умел.

Хамиту и товарищам нечего было ответить на справедливые слова. Они что-то пробурчали под нос...