В мае сорок пятого

5

Бойцы подоспели минут через десять, когда немцы были уже разоружены. Петька пнул ногой сваленные в кучу «шмайссеры», сказал, обращаясь к Сарыкину:

— Запасливыми оказались, дядя Игнат. У каждого по два автомата было.

Ефрейтор произнес весело:

— По медальке заработали, мальцы!

— Ну-у… — не поверил Петька.

— Точно! — подтвердил Сарыкин.

Семин был как выжатый лимон. Подгибались колени, тело казалось налитым свинцом. Пленные сбились в кучу, словно овцы. По выражению их лиц трудно было определить, о чем они думают. И вдруг Андрей перехватил злобный взгляд. Этот взгляд был быстрым, как вспышка молнии. «А ведь они могли убить нас», — подумал Андрей. Захотелось схватить автомат и...

— Чего заводишься? — осадил его Петька.

— Паразиты... они.

Петька сплюнул.

— Только сейчас допер?

Застегивая на ходу ворот гимнастерки, к ним направился Овсянин. Семин с Петькой резанули к нему навстречу строевым.

— Отставить! — сказал Овсянин, когда они начали рапортовать.

«Сейчас даст», — решил Семин.

— Всыпать вам, чертям, стоило бы! — весело проговорил Овсянин. Приподняв над головой фуражку, он провел носовым платком по взмокшим волосам и добавил: — Но победителей, как говорится, не судят... Заблудились, что ли?

— Так точно, товарищ лейтенант! — подтвердил Петька. — Когда на мины наскочили, забоялись маленько. Стали обходить и...

— «Забоялись, забоялись», — передразнил Овсянин. — Струсили, выходит?

— Ну!

Овсянин фыркнул, нахлобучил фуражку, повернулся к Андрею:

— Ты тоже струсил?

— Тоже, товарищ лейтенант.

Овсянин изобразил на лице веселый ужас.

— А еще земляк! Сказал бы, страшновато было. А то — струсил!

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет.

Семин недоверчиво хмыкнул.

— Трусость и страх — разница, — объяснил Овсянин. И добавил: — А в общем, молодцы!

Ребята вытянулись, гаркнули в один голос:

— Служим Советскому Союзу!

Овсянин снова снял фуражку, обмахнулся, взглянул на Семина:

— Москву-то вспоминаешь?

— Каждый день.

— Я тоже, — Овсянин помолчал и продолжил: — Больше всего Сокольники люблю. По выходным отдыхать туда ездил.

— А я в ЦПКО имени Горького гулял. От моего дома этот парк близко. Вы бывали там?

— Три раза. Первый раз, когда метро открыли. Помнишь, — Овсянин оживился, — в метро тогда, как на экскурсию, ходили.

— Смутно помню.

— Ты с какого года?

— С двадцать шестого.

— Тебе тогда девять лет было.

— Разве метро в тридцать пятом открыли?

— В тридцать пятом. Москвичу это знать надо.

Как из тумана выступило прошлое: Андрей в матроске, принаряженная мать. Они выходили из поезда на всех остановках. На «Дзержинского» поднялись по эскалатору, потом спустились и поехали дальше. В Москве то лето было жарким, но в метро жара не ощущалась — в памяти осталась приятная прохлада. Мать восхищалась архитектурой станций, а Андрей ждал обещанного мороженого, провожал завистливыми взглядами мальчишек и девчонок с эскимо в руках.

— Все вспомнил, товарищ лейтенант! — воскликнул он.

Овсянин улыбнулся, довольный.

Сарыкин и Петька слушали их с напряженным вниманием. Когда Овсянин собрался уходить, Сарыкин обратился к нему

— Дозвольте спросить, товарищ лейтенант?

— Спрашивай.

— Награда им выйдет! — Сарыкин кивнул на Семина и Петьку

— Какая награда?

— По медальке вполне можно, — со значением произнес Сарыкин.

— За что?

— Как-никак бой был. Двоих уложили, двоих поранили, остальных в плен забрали.

Не скрывая насмешки. Овсянин посмотрел на Андрея и Петьку.

— Разве это бой? Если за такие бои всем награды выдавать, то серебра не хватит на ордена и медали.

Андрей и Петька переглянулись.

— Туман он напускает, — заявил Сарыкин, когда лейтенант ушел.

— Навряд ли, дядя Игнат. — Петька был огорчен.

— Шиш получим! — сказал Семин, хотя думал по-другому.

Почему-то казалось: Овсянин сегодня же заполнит наградные листы.

— Давеча адресок твой не успел записать, — обратился к Семину Сарыкин и вынул из кармана замусоленный блокнот.

Андрей скороговоркой продиктовал домашний адрес. Ему не терпелось рассказать Сарыкину, как он увидел немцев, как выстрелил, почти не целясь, в самого толстого и попал, как барабанили по спине шишки, как вспомнил про гранаты и пополз к бурелому, но его опередил Петька.

— Ты, видать, от страха чуть в штаны не наложил.

— Я?

— Ну!

— Это у тебя губы прыгали, а я...

— Рассказывай! — перебил Петька. — На твоей роже ни кровинки не было.

— Чего ты врешь? — забеспокоился Андрей и обозлился на Петьку, что тот говорит такие слова при Сарыкине.

Ефрейтор рассмеялся.

— Цыц, мальцы! Во время боя личность всегда меняется — неужто только сегодня приметили? Что внутри происходит, то и на личности обозначается. И ничего такого в этом нет. Была бы совесть чиста.

Семин вспомнил, как во время боя то каменели, то покрывались потом лица однополчан, их носы заострялись, глаза то суживались, то расширялись, на запекшихся губах появлялись капельки крови. Соглашаясь с Сарыкиным, он кивнул.

Закончив дела, к ним снова подошел Овсянин:

— Отдышались?

— Так точно!

— Тогда вот что. — Командир сразу стал серьезным. — Отведите этих, — он кивнул на пленных, — в штаб. На всякий случай по трофейному автомату захватите.

— В штаб полка вести? — уточнил Петька.

— Лично комдивом было приказано: всех пленных к нему. Знаете, где это?

— Где?

— В Леплавках. Отсюда километров десять — Овсянин достал карту, показал маршрут. — Только без глупостей, ребята! Головы поотрываю, если хоть волосок с пленных упадет.

— Нужны они нам... — проворчал Петька.

Семин снова перехватил злобный взгляд и подумал: «За этим гадом надо следить и следить».

Овсянин и Сарыкин пожелали им легкой дороги, и они двинулись в путь.

Вначале в лесу было тихо. Потом, когда в просветах между деревьями мелькнуло болото, поднялся ветерок. Гибкие ветки берез стало относить в сторону, еловые лапы зашевелились, словно живые; прошлогодние, еще не успевшие сгнить листья, спрессованные сыростью, оторвавшись от верхнего слоя, нехотя покатились к стволам деревьев и трухлявым, источенным личинками пням, прилипли к ним, будто приклеились. Вода на болоте покрылась морщинками, еще не окрепшая осока окуналась в черные, заполненные жидким торфом «окна». Вытянув шею, пролетела птица — большая, с зеленовато-коричневым оперением.

— Селезень, — сказал Петька и поднял винтовку.

— Не стреляй, — остановил его Андрей.

— Почему?

— Пусть летит.

— Зажарить бы — за уши не оторвешь. — Петька причмокнул. — Ты охотился когда-нибудь?

— Нет.

— А я охотился! В наших краях уток тьма.

Семин вдруг ощутил голод и подумал, что пахнущая дымком дикая утка, должно быть, очень вкусна.

— В наших краях все охотники, — продолжал Петька. — Земля у нас бросовая, больше семи центнеров с гектара никогда не получали. Засыпим закрома, а самим — фига. Только огородами, охотой и жили. Да еще рыбой. Озер и речек в нашей области тоже много. Я с удочкой не расставался. Маманя каждый день уху варила.

Андрей сглотнул слюну.

— Кончай! Жрать хочется — даже в голове мутится.

Петька запустил руку в карман.

— Сухарь хочешь?

— Хочу.

— На.

Семин быстро смолотил сухарь, попросил еще. Петька не дал. Андрей решил, что его друг все же немного скуповат. Петька, видимо, догадался, о чем думает Семин, сказал:

— Не могу жить, чтоб один день густо, а другой — пусто.

Долговязый немец кинул взгляд на болото, что-то сказал. Семин посмотрел туда, куда только что смотрел немец. Там лежал полузатопленный труп с посиневшим лицом. Это был солдат — тоже пехотинец. Каблуки упирались в дно: оно виднелось сквозь толщу отстоявшейся воды — мохнатое, покрытое ржавым налетом. Тускло поблескивала вырезанная из жести звездочка. Шинель с подпалиной на рукаве, маленькой дырочкой на груди набухла, казалась свинцово тяжелой. Глаза солдата были открыты — он смотрел в небо, по которому плыли облака.

— Дела-а, — пробормотал Петька.

Немцы залопотали что-то. По их встревоженным голосам чувствовалось — напуганы.

— Похоже, они этого парня кокнули, — сказал Семин.

Петька кивнул.

— Похоронить бы. — Андрей посмотрел на него. — Боязно.

— Значит, пусть так лежит? — вспылил Андрей.

Петька снял пилотку, зачем-то подул на звездочку, потер ее рукавом.

— У меня в голове план образовался.

— Какой план?

— Пусть фрицы его вытаскивают. И могилу пусть роют.

Петькин план Андрею понравился. При помощи жестов они объяснили пленным, что от них требуется. Немцы закивали, торопливо подошли к убитому.

— Только осторожней! — крикнул им Петька.

Немцы, должно быть, поняли, вытаскивали труп бережно, изредка бросали друг другу какие-то слова.

— Сюда! — Семин показал на травку у куста. Опустившись на колено, обшарил карманы убитого. Вынул размокшую солдатскую книжку, комсомольский билет, письма с размытыми чернилами, поблекшую фотокарточку молодой женщины.

— Взгляни-ка! — Он протянул фотокарточку Петьке.

Тот, переборов неприятное ощущение, нехотя взял ее.

— Симпатичная. Должно быть, невеста, — Петька помолчал. — А может быть, жена. — Возвращая фотокарточку Андрею, посоветовал: — Положи ее с ним — так для него лучше.

Семин снова подумал, что солдата убили эти немцы, и, повернувшись к ним, строго спросил:

— Ваших рук дело?

Немцы не поняли. А может, сделали вид, что не поняли.

— В штабе разберутся! — предупредил их Семин.

Где-то в вышине задзинькала синица. Андрей хотел было закрыть убитому глаза, но подумал: «Пусть посмотрит последний раз на небо». Смерив малой саперной лопатой рост убитого, приказал немцам рыть могилу.

Лопата была одна — немцы работали поочередно. Были они сильными, и работа у них спорилась. Семин поглядывал на убитого: «Еще утром казалось: ни смерти теперь, ни печали, а на деле получилось вот что». Петька, держа винтовку наперевес, не сводил глаз с пленных. Встретившись со взглядом Андрея, виновато пояснил:

— Тоскливо чего-то.

— А мне, думаешь, весело? — вздохнул Семин.

Когда немцы закончили работу, ребята наломали еловых ветвей, бросили их на дно могилы, показали жестами пленным, что теперь надо опустить солдата туда.

Где-то в стороне шумел дрозд, дзинькала синица, тихо и нежно посвистывала какая-то птица. В ее флейтовых посвистах была грусть.

— Кто поет? — обратился Андрей к Петьке, растроганный этим негромким мелодичным пением.

Тот прислушался.

— Реполов.

— Не слыхал про такую птицу.

— Коричневатая она, с красноватой грудкой, — объяснил Петька.

— Не слыхал.

Они постояли с непокрытыми головами около могилы, затем отошли в сторону и закурили. Андрею было тоскливо. Он представил себе мать убитого: «Она даже не подозревает о смерти сына». Увидел почтальона с похоронной в руке, с виноватым выражением глаз, услышал плач, испуганные голоса соседей и решил: «Я нашем доме произошло бы то же самое, если бы убили меня». Выступили слезы.

— Махорка очень крепкая, — сказал он и провел запястьем по глазам.

— Крепкая, — согласился Петька.

Один из немцев — тот, кто кидал злобные взгляды, вдруг прыгнул в сторону и, петляя, ринулся вглубь леса.

— Стой! — Петька схватил винтовку.

Семин вскочил и помчался за немцем. Петька что-то прокричал ему вслед, но что — Андрей не разобрал. Бегал Семин быстро, никогда не уставал и, если бы не больная нога, то, наверное, смог бы пробежать без отдыха километров десять, а может, и больше. Рана, как на грех, «стрельнула» и так сильно, что Андрей поморщился. Захотелось остановиться, стянуть сапог, ощупать рану — это всегда приносило облегчение, но Семин подумал, что тогда немец уйдет, и, превозмогая боль, поднажал. Ветки хлестали по лицу, под сапогами ломался валежник. Андреи настигал немца. «Еще немного», — ободрил он сам себя и вдруг с ужасом вспомнил, что у него ни винтовки, ни автомата, даже перочинного ножа нет. В спешке он оставил винтовку у дерева, а когда снял автомат — не смог вспомнить. Трофейный автомат все время висел у него на груди, Андрей даже теперь ощущал шеей его тяжесть, а час назад, ведя пленных, думал: «Маленький, дьявол, а тяжелый!»

Испугавшись, Семин остановился. Немец затравленно оглянулся и тоже остановился. Потом, осклабившись, поманил Андрея пальцем:

— Комен, комен, рус!

«Видит, собака, что я без оружия». Андрей сунул руку в карман.

Немец замер. В куцем мундире он походил на гориллу — широкоплечий, мускулистый, длиннорукий.

Несколько минут они не сводили друг с друга глаз. Затем немец снова осклабился

— Комен, комен, рус!

Семин хотел было позвать на помощь Петьку, но понял: «Не услышит. А если и услышит, все равно не сможет прибежать, потому что с пленными».

Немец был массивней Семина. «Что делать?» Андрей собрался было повернуться и задать стрекача, но понял: сраму тогда на всю жизнь хватит.

— Комен, комен, рус, — повторял немец.

Семин молча глядел на него, не вынимая руки из кармана Это, должно быть, озадачило немца. Он что-то прокричал, показывал рукой туда, где был Петька с пленными, резко повернулся и зашагал прочь. «Боишься!» — обрадовался Андрей и, обретая уверенность, сказал не очень громко, но и не тихо:

— Хенде хох!

Немец выругался, поднял лапку.

Андрей Сделал то же самое. Тонкий конец палки оказался в его руке, на толстом был уродливый выступ. Палка оттягивала руку. «Хорошо, что тяжелая», — решил Семин и, рванувшись к немцу, нанес удар. Немец увернулся: палка рассекла воздух, зацепилась за ветки — Андрей чуть не выронил ее. Воспользовавшись этим, фашист размахнулся Если бы Семин не отскочил, ему пришлось бы плохо. «Сволочь!» Изловчившись, он пнул немца ногой в живот. Тот согнулся. Андрей занес палку, но на какую-то долю секунды немец опередил его, и они, выронив «оружие», покатились по земле.

От немца пахло нестиранным бельем. Он сразу навалился на Андрея, захрипел, забормотал что-то. Семин пытался лягнуть его, но ноги лишь молотили воздух. Немец хотел вцепиться в шею. Андрей чувствовал его пальцы. Правая рука Семина была подвернута за спину, левую немец прижимал к земле. Мотая головой, Семин медленно высвобождал правую руку. Когда это удалось, он нанес ему короткий удар промеж ног. Немец взвыл, и Андрей выскользнул из-под него. Не давая немцу опомниться, сильно ударил его палкой по голове. Убедившись, что тот без сознания, связал ему руки...