В мае сорок пятого

8

Семин лежал в блиндаже под двумя шинелями, никак не мог согреться. Петька куда-то ушел. Уже наступил вечер, тонко и надоедливо звенели комары, отыскивая незащищенное тело. Андрей натянул шинель на голову, постарался заснуть, но не смог. Комар-диверсант проник под шинель, стал крутиться около лица.

Прогромыхали сапоги. Запахло «шрапнелью» — так солдаты называли перловую кашу.

— Спишь? — окликнул его Петька.

— Нет.

— Тогда вставай, рубать будем!

— Не хочу.

— Хорошая каша, с мясом!

— Не хочу.

Петька помолчал и сообщил:

— А ребята сегодня обратно в лес ходили. Дядя Игнат сказал: фрицев видели. Крикнули им, чтоб сдавались, а они — деру.

— Захватили?

— Промашка!

— Обидно.

— Само собой. — Петька помолчал. — Выходит, не кончилась для нас война-то.

Прибежал посыльный — ребят требовал командир роты. Петька накрыл котелок газетой, посмотрел на Андрея:

— Может, доложить Овсянину, что ты захворал?

— Не надо, — Семин с трудом поднялся. Тело казалось налитым свинцом, перед глазами все качалось.

— Дойдешь?

— Дойду.

Когда посыльный умчался, Петька помог Андрею надеть шинель, проверил, застегнулся ли он.

«Петька — хороший, заботливый парень, — отметил про себя Андрей. — После демобилизации мы друг другу писать будем и в гости ездить».

— Потопали?

Семин кивнул.

Давно наступила ночь, только на самом горизонте, там, где темнели, словно огромный забор, верхушки елок, еще розовело, угасая, небо. На светлом фоне лес, который прочесывала рота, показался сейчас угрюмым. Возле землянок переговаривались бойцы, звякали ложки, пахло «шрапнелью». Стелился туман, наползая на кусты, обволакивая стволы деревьев. В низинках он был густым, а на буграх — реденьким, словно расплывшийся дым. Пала роса, и было прохладно. Петька шел без шинели, а Андрея колотил озноб.

— Зазря пошел, — сказал Петька, беря его под локоть.

— На свежем воздухе лучше, — пробормотал Семин, хотя чувствовал себя хуже некуда.

Петька вздохнул.

— Я все гадаю, зачем Овсянин нас требует.

— Узнаем сейчас.

Овсянин стоял около своего блиндажа. Был он в наброшенной на плечи шинели, без фуражки. Неподалеку от него топтался Сарыкин с травинкой во рту. Звенели комары. Петька отмахивался от них, а Семин не чувствовал укусов.

Шагнув к ребятам навстречу, Овсянин проговорил:

— Поскольку вы отдыхали весь день — задание вам: отнести в штаб донесение.

— Я один схожу, — сказал Петька.

— Почему?

— Захворал он. — Петька кивнул на Андрея.

— Захворал? — недоверчиво переспросил Овсянин и звучно хлопнул себя по щеке.

— Так точно, товарищ лейтенант!

Овсянин хмыкнул, подошел к Семину.

— Пьяный он, а ты говоришь — захворал!

— Захворал, — упрямо повторил Петька.

— Разговорчики! — Овсянин повысил голос. — Нажрался на радостях — срам.

Андрей не стал оправдываться — не было сил.

— Санинструктора сюда! — потребовал Овсянин и предупредил Семина: — Если болезни не окажется, на себя пеняй.

Санинструктором в роте был прыщеватый малый, вечно недовольный чем-то, с сонливым выражением лица. Повязки он накладывал неумело, на все замечания говорил одно и то же: «Лекарство — дерьмо! Организм сам себя лечит».

Подбежав к командиру, санинструктор козырнул.

— Займись им, — распорядился Овсянин, показав на Андрея, и снова хлопнул себя по щеке.

Санинструктор потянул носом.

— Вроде бы самогонкой от него попахивает.

— Это я и без медицины узнал! — вспылил Овсяник. — Есть ли болезнь, определи.

Санинструктор положил на лоб Андрея ладонь — шершавую, как наждак.

— Горячий!

— Температуру смерь! — потребовал Овсянин.

Санинструктор достал градусник, велел сунуть его под мышку. Овсянин не спускал с Семина глаз. Петька шумно вздыхал. «Нервничает», — решил Андрей и снова подумал, что Петька — хороший парень.

— Дозвольте закурить, товарищ старший лейтенант? — подал голос Сарыкин.

— Кури! — разрешил Овсянин и, прихлопнув очередного комара, добавил: — А тебя, смотрю, эта тварь не трогает.

— Нет! — весело откликнулся Сарыкин. — У меня кожа для них неподходящая — жесткая сильно.

Розовая полоска над лесом растаяла. Деревья приобрели причудливые очертания, и все знакомое — блиндажи, окопы — стало другим.

— Вынимай градусник! — приказал Овсянин.

Семин вынул его, протянул санинструктору. Тот, неловко держа градусник в руке, зажег спичку.

— Тридцать восемь и четыре десятых.

— Как гора с плеч, — проворчал командир,

Андрей определил по голосу — остыл. Подкашивались ноги, и кружилась голова.

Овсянин повернулся к Петьке.

— Придется тебе, Шапкин, одному идти.

— Дозвольте мне с ним! — вызвался Сарыкин.

— Ты же сегодня ходил.

— Зазря. Знакомого писаря к начальству вызвали, так и не дождался его.

— Пожалей ноги, старый, — сказал Овсянин. — Десять километров туда, десять обратно, это для тебя — маршрут.

— Ничего! — откликнулся ефрейтор. — Мы к ходьбе привычные.

— Полагаешь, уже есть приказ?

— Имею такую надежду.

Овсянин помолчал.

— Ладно! Только поосторожней — в лесу всякое может случиться... А ты, — он повернулся к Андрею, — в блиндаж ступай и ложись. Если к утру не полегчает, в медсанбат отправим...

Семин слышал, как в блиндаж вошли ребята. Кто-то окликнул его. Он не отозвался — по-прежнему было невмоготу. Озноб прекратился, и сразу выступил пот — стало жарко, как в бане. Нательная рубаха намокла. Андрею почудилось, что лежит он в луже, наполненной горячей водой. Семин откинул шинель, повернулся на другой бок и незаметно для себя уснул...

Проснулся с ощущением тревоги. Решил, что ему приснился нехороший сон, но ничего не вспомнил. Похрапывали ребята, что-то бормотали, скреблись, раздирая до крови блошиные укусы. Голова уже не болела. Семин чувствовал себя сносно, только был слабым. Место около него пустовало — Петька еще не вернулся. «Который теперь час?» — подумал Андрей и пожалел, что не обзавелся трофейными часами. Дешевые трофейные часы («Штамповка», — утверждал Петька) были почти у всех ребят. Один раз хотел взять часы у долговязого, костистого немца, тот звякал, с готовностью вынул их из кармашка — они были прикреплены металлической цепочкой к брюкам. Семину стало стыдно. Он махнул рукой, поспешно отошел. Почувствовал — пленный удивленно смотрит ему вслед. Петька с убитых часы не снимал — брезговал, а у пленных отбирал. У немцев, которых ребята захватили пять дней назад, были часы и не какие-нибудь, а мозеровские — Семин прочитал название фирмы на циферблатах. Петька тогда обрадовался. Сложил ладонь трубочкой, посмотрел на циферблат: «Светятся!» Оставить швейцарские часы им не разрешили — все, что ребята отобрали у немцев, было приказано сдать. Петька в тот вечер ворчал недовольный, а Семин не горевал: орден, к которому представил его командир, заслонил все...

Накинув шинель, Андрей вышел из блиндажа. Было тихо, и это обострило и усилило тревогу, с которой он проснулся. Семин подумал, что напрасно накручивает себя, что для тревоги нет оснований.

Трудно передать словами безмолвие ночи, когда нет ни ветерка, когда все скрыто густой, вязкой темнотой, когда ничего нельзя разглядеть: напрягаешь глаза и видишь только очертания предмета, а не сам предмет, и твое воображение начинает фантазировать. И как ни успокаивай себя, как ни утешай, фантазия побеждает, потому что ее союзники — мочь, тишина и тревога, возникшая неизвестно отчего. Что-то должно произойти, и ты ждешь этого.

Неожиданно там, куда уходила лесная дорога, затарахтели автоматы, Семин определил: «Немецкие!»

— В ружье! — раздался голос дежурного.

Из блиндажей выскакивали, застегиваясь на ходу, ребята. Все вокруг наполнилось шумом. Захватив винтовку, Андрей тоже бросился в лес — туда, откуда прозвучали выстрелы. Глаза привыкли к темноте. Он различал фигуры бойцов — они бежали чуть пригнувшись, зло ругались, налетая на кусты. Сердце щемило, и в душе было пусто. Мокрые ветки хлестали по лицу, на голову и плечи обрушивались капли. И вдруг Семин услышал крик. В этом крике было все — боль, страх, отчаяние. Ломая ветки, не разбирая под ногами земли, он бросился в ту сторону, откуда прозвучал крик, и чуть не налетел на бегущего впереди лейтенанта.

— Ты? — спросил он, обернувшись на ходу.

— Так точно!

— Ни черта не видно! — Овсянин включил карманный фонарик, стал светить под ноги. Иногда он поднимал руку, и тогда из мрака выступали сцепившиеся ветвями деревья, среди которых пролегала похожая на узкий коридор дорога. Там, где она круто сворачивала, стояли, тесно столпившись, бойцы.

— Что случилось, ребята? — спросил Овсянин.

Бойцы расступились, луч фонарика вильнул, и Андрей увидел Сарыкина и Петьку. Они лежали на дороге, прошитые автоматной очередью. Захотелось кричать, но из груди вырвался только хрип. С несвойственной грузному телу легкостью Овсянин упал на одно колено, приложился ухом к груди Сарыкина.

— Убитые они, товарищ лейтенант, — глухо произнес кто-то.

— Петька! — Семину показалось, что все это происходит во сне.

Овсянин поднялся, стал комкать носовой платок. «Это не сон, — понял Семин и почувствовал, как застучало в голове: — Сарыкин — вместо меня, вместо меня, вместо меня...» Он вспомнил, с каким нетерпением ждал демобилизации дядя Игнат, представил его дочерей и сына, перевел взгляд на Петьку и разрыдался.

— Успокойся, будь мужчиной, — сказал Овсянин и положил руку ему на плечо.

Не переставая плакать, Андрей подумал, что он обязательно вернется домой, к матери, а в Петькин дом и в дом Сарыкина придут похоронки, которых теперь никто не ждет, но которые все приходят и, возможно, еще будут приходить...