В малом жанре

Бланшо скользит под мост

Однажды утром Морис Бланшо проснулся, а в ушах у него звучит музыка Арво Пярта[2]. Отчего вдруг — объяснить он не мог. Он смотрел в потолок и слушал, как в голове у него, ясно и отчетливо, раздаются звуки фортепьяно. И в то же время перед глазами возник мост в Праге, под ним течет широкая серая река, а над ним зловеще кружит стая черных птиц. И посреди моста — ничего. На всем мосту — ничего. Бланшо не помнил, чтобы когда-либо видел этот мост, даже во сне. Он просто был у него в голове, когда Бланшо проснулся, как и эта музыка, он тоже не мог припомнить, чтобы слышал ее когда-нибудь, даже во сне. Его голову наполняло что-то совершенно новое.

Морис Бланшо встал с постели и вышел в гостиную. Гостиная была пуста. Деревянный пол холодил ступни, и Бланшо подумал: вот и осень наступила. В комнате было холодно. Он посмотрел в окно на улицу. Большое дерево, доросшее уже до окна, пожелтело, а он этого и не заметил. Бланшо открыл окно, потянулся, поймал ветку и, что было сил, потряс ее.

Voilà[3].

С дерева посыпались и закружились над землей желтые листья. Он посмотрел вниз. Там их было уже полным-полно. «Стало быть осень!» — сказал Бланшо, дрожа от холода, поскольку был в одних трусах. Пахло сырой землей. Шел дождь. Бланшо закрыл окно, пошел в прихожую, принес сумку и достал из нее диск Арво Пярта. Странность заключалась в том, что Бланшо купил этот диск только вчера, по пути домой из безлюдной кафешки, где провел в одиночестве вечер. Об Арво Пярте он ничего не знал, просто заглянул в один из открытых допоздна музыкальных магазинчиков, увидел этот светло-зеленый диск, а на нем — имя, которое неизвестно почему привлекло его внимание — АРВО ПЯРТ, — Морису Бланшо это было свойственно, его привлекали имена. Он представлял их себе большими грузовыми кораблями, что скользят по великому океану во вселенской темноте и лишены возможности встретиться иначе, нежели в результате столкновения, или гудя друг другу с приличного расстояния. Покупка этого диска была таким гудком, далеким гудком одинокого корабля; Бланшо купил диск и положил в сумку. И забыл. Лег спать, даже не вспомнив о покупке. Уснул. Проснулся с этой музыкой в ушах. То есть с чего он взял, что проснулся именно с этой музыкой? В ушах. Он просто знал. Он поставил диск в проигрыватель. Нажал кнопку «play».

Voilà. Музыка.

Точно та музыка, что звучала у него в ушах, когда он проснулся. «Как ты это объяснишь?» — спросил Бланшо, абсолютно ни к кому не обращаясь. Но комнату будто наполняло что-то совершенно новое. Бланшо лег на свой ярко-голубой персидский ковер и стал слушать. «Будто я под водой», — сказал он, закрыл глаза и стал водить руками по длинному ворсу ковра. Перед глазами снова возник мост в Праге. Но на этот раз Бланшо сам плыл в том сером потоке, приближаясь к мосту вперед ногами, — он видел носки своих ботинок, торчавшие из воды, будто нос гондолы, а мост надвигался на него, будто пасть, все ближе и ближе, весь горизонт удивительным образом надвигался, зубчатый городской горизонт со шпилями церквей, проводами трамваев и мостом. Мост вырос над ним, и он скользнул под него. Стало темнее, он едва различал узор плотной кладки больших каменных блоков, а потом он выскользнул с другой стороны и увидел, что, пока он скользил под мостом, стало смеркаться, а над ним зловеще кружит стая черных птиц. И он увидел пару других подошв! Прямо ему навстречу подошвами вперед плыли ботинки большого размера, против течения реки, к мосту. Бланшо слегка приподнял голову, чтобы разглядеть получше, и увидел за подошвами длинные ноги, торс и голову. Ему навстречу плыл я собственной персоной, Хулио Кортасар, с таким же удивленным выражением лица. И когда мы поравнялись друг с другом, Морис Бланшо сказал:

— Ты плывешь против течения!

На что я успел ответить:

— Да нет.

Мы разминулись, и Морис Бланшо поплыл дальше вниз по реке, а я — вверх и под мост.

Олень на лесной опушке

Олень стоял на лесной опушке и был несчастен. Ему казалось, будто ни в чем нет смысла и остается только сдаться. Вот хожу я тут день за днем, думал олень, а меня никто не видит. Я что, невидимый, или как? В последнее он не верил. Вот хожу я тут, а мог бы менять судьбы людей, если бы меня хоть кто-нибудь заметил, но меня никто не замечает. Вот хожу я тут, я, олень, а всем на это плевать. Знаю, в том и смысл, что меня, должно быть, трудно увидеть, мне положено оставаться в лесу, незамеченным. Но как раз это основополагающее условие жизни и делает меня несчастным. Я хочу, чтобы меня замечали. Потому и встал на опушке. Я открыт взглядам, открыт выстрелам. И если хоть кто-нибудь меня вскоре не заметит, я буду действовать решительно, нет, я серьезно. Сейчас я будто в плену оленьей модели поведения. О, как бы мне хотелось все изменить, стать другим, совсем другим. О, только представьте, если бы я был косулей или лосем.

Перевод Елены Рачинской

С маяка

Ты росла на маяке, а тот вырастал из плоского скалистого островка посреди моря. Когда ты была совсем маленькой, тебе разрешали гулять вокруг маяка, обвязавшись веревкой вокруг талии, а во время прилива островок полностью скрывался под водой. В бурю наружу было не выйти, открыть удавалось одно-единственное окно — форточку в туалете, и ты стояла там, закрыв глаза, подставив лицо соленым брызгам и — наконец-то! — свежему воздуху. Единственным местом для игр была лестница — винтовая лестница, которая закручивалась сквозь все четыре этажа маяка; она служила тебе и детской площадкой, и садом, и горой, и долиной, и шоссе. По лестнице можно было бегать вверх и вниз, а можно было устроиться на нижней ступеньке и грустить вечерами, когда на море был штиль, и в лунном свете мимо маяка скользили круизные лайнеры с музыкой и танцами на кормовой палубе. По этой лестнице ты однажды ковыляла наверх, и твои ноги были ватными от стыда: ты сходила на веслах к королевской яхте, чтобы подарить кронпринцу редких моллюсков, которые водятся только на твоем островке, и кронпринц — высокий, красивый, в синем костюме — был очень мил и расспрашивал о школе, а кронпринцесса с верхней палубы кинула ему шоколадку, он поймал ее изящным движением и бросил в лодку, где сидела ты, онемев от отчаяния: встать, чтобы сделать книксен, ты не могла, потому что нельзя вставать в лодке, тебе это запретили строго-настрого, даже ради шоколадки от кронпринца — так что ты попыталась вместо этого отвесить поклон, но и это вышло кое-как и очень глупо, сидя-то, и твои щеки залило краской. И само собой разумеется, что в такой ситуации и при таких обстоятельствах невыносимо хочется оказаться в каком-нибудь другом месте, где можно встать и сделать книксен, или хотя бы побродить вокруг, а не только вверх и вниз. И само собой разумеется, что, когда ты — наконец-то! — оказываешься на суше и у тебя есть улицы, сухие, широкие улицы, залитые солнечным светом, и тротуары, и аллеи, и целые парки с бесконечными лужайками, ты теряешь равновесие, голова кружится, подкатывает тошнота, ты спотыкаешься, и само собой разумеется, что, когда это не отступает, но и ты не отступаешь, а поднимаешься, пробуешь снова и снова спотыкаешься и падаешь — тут-то и может показаться, что вестибулярный нерв навсегда выпал из твоего тела, и единственный доступный тебе способ жить (потому что жить с этой тошнотой просто мочи нет) заключается в том, чтобы постоянно ходить вверх и вниз по винтовой лестнице в узкой башне маяка на маленьком скалистом островке посреди моря.

Но в этом ты, к счастью, ошиблась.

Объект выдвигается на почетное место[4]

Вот объект: он имеет форму многогранной призмы, светящейся зеленым светом. Все сумели это увидеть? Хорошо! Этот объект плавно выдвигается на почетное место в дискурсе, который мы представляем себе как темноту. Как если бы объект плыл в открытом космосе. Медленно. Фоном служит музыка из «Бегущего по лезвию» и звук небольших летающих автомобилей, на которых передвигается Харрисон Форд. Объект неторопливо скользит вперед, а затем начинает забирать все выше и выше, пока, наконец, не занимает весьма высокое положение в дискурсе. Там он замирает, продолжая светиться. На почетном месте — в точности как описывает Ролан Барт в «Нулевой степени письма». Мы водим лупой по тексту и находим слово «изолированные». И внимательно изучаем любимое предложение: «Распад нового поэтического языка на отдельные слова влечет за собой разложение Природы на изолированные элементы, так что Природа начинает открываться только отдельными кусками. Когда языковые функции отступают на задний план, погружая во мрак все связующие отношения действительности, тогда на почетное место выдвигается объект как таковой». Неудивительно, что перед нашим внутренним взором возникла светящаяся зеленая призма, плывущая в темноте и поднимающаяся на почетное место, как если бы мы долго смотрели на электрическую лампочку, а потом закрыли глаза! Вообще-то странно, думаем мы, что предложение, написанное для разъяснения сущности современной поэзии, может оказывать на нашу фантазию такое же воздействие, как научная фантастика. В особенности часть, где «природа начинает открываться только отдельными кусками», вызывает в сознании картину необъятной темноты, в которой большие прямоугольные блоки, открывающие ярко-зеленый срез природы, являются нам в кратких вспышках света. Природа открывается нам в виде этих внезапных зеленых кусков, освещаемых лишь на мгновения. Не будучи освещенными, они снова исчезают во мраке, становясь пугающими и закрытыми. А предложение «языковые функции отступают на задний план, погружая во мрак все связующие отношения действительности» заставляет нас думать о «функциях» как о кнопках на космическом корабле, потерявшем связь с землей, которая долго виднелась внизу бело-голубым шаром, а теперь исчезла во тьме, и Вместо нее появился объект, светящийся зеленым светом и выдвинувшийся на почетное место. Как в балете, где все действие свелось к тому, что танцор вышел на сцену и встал неподвижно. Или как текст, чей очень простой сюжет полностью укладывается в те немногие слова, из которых он состоит: «Объект выдвигается на почетное место».

Перевод Евгении Воробьевой

Вверх-вниз

Дела шли в гору! У Гейра была собственная машина, и на крыше у нее стоял щит с надписью: «Яйца и креветки». Не то чтобы машина была доверху набита яйцами и креветками, но зато у Гейра имелось место на рынке. Рынок располагался возле причала, и Гейру это нравилось. Он здесь с утра до вечера просиживал. Смотрел, как взлетают в воздух чайки — взлетают и опускаются вниз. Взлет, посадка. Вспоминал, как сам ходил в море. Пялился на прохожих — те тащили тяжелые сумки с покупками и, бывало, поскальзывались на льду. Сегодня он вообще едва живот со смеху не надорвал: перед цветочным магазином сразу трое на задницу шлепнулись, прямо один за другим.

Дела шли хорошо. Чего тут только не увидишь. Даже когда работы у Гейра было мало и ему целый день приходилось просто сидеть в машине на одном и том же месте, он вовсе не скучал. От холода его спасали теплый комбинезон и шапка, а от скуки — радио. О, вот и дурачок Асле — тащит здоровенную каменюгу. Ему, похоже, тяжело, силенок-то в этом мозгляке осталось всего ничего. И чего это, интересно, он затеял?[5]Блинчики по воде пустить надумал? Смех, да и только. Вообще, жалко его, Асле. Он так долго работал стеклодувом, видать, выдул из мозгов весь кислород, они и засохли. А какие Асле раньше делал штуковины из стекла — закачаешься! Вот только в последнее время у него выходили лишь огромные стеклянные пузыри. Смех, да и только. А пузыри эти Асле развешивал по деревьям! В окно постучали, и Гейр опустил стекло. Возле машины стояла Оста.

— Привет, Оста, — сказал он, а Оста строго посмотрела на него из-под своей красной шапки. Шапка у нее была круглая, и торчащий из нее пух слегка подрагивал на ветру.

— Принарядилась сегодня? Медузу на голову натянула?

Оста поджала губы.

— Не мели чепухи, — она демонстративно пододвинула свою тележку к дверце машины, — есть у тебя яйца с креветками?

Повернув голову, Гейр пристально вгляделся в заднее сиденье, вроде как проверить, а потом опять посмотрел на Осту:

— Похоже, ничего не осталось. Уж прости.

— Вечно у тебя так, — сказала Оста, — а место все равно держишь.

— Ты приходи завтра, — предложил Гейр, — мне как раз свежий товар привезут.

— Много бы дала, чтоб на это посмотреть, — Оста ухватилась за тележку и что-то проговорила, но Гейр уже поднял стекло. Он улыбнулся и кивнул ей, однако она лишь смерила его полным негодования взглядом и побрела прочь, опасливо переступая обутыми в «кошки» ногами.

Гейр обвел глазами улицу. Обычно народу в это время здесь бывает больше. Видать, испугались гололедицы и решили пока забыть о привычных маршрутах. Гейр взял лежащую на соседнем сиденье шоколадку и тут заметил краем глаза Асле. Тот сперва стоял возле фабричной стены, за которой начинался старый трухлявый причал, а потом шагнул вперед, на причал. Гейр наклонился к окну. Чего это он там забыл? Гейр быстро опустил стекло — хотел крикнуть, что туда нельзя, что причал совсем сгнил, но тут Асле неуклюже вскинул ноги и прыгнул. Послышался громкий всплеск. Гейр сглотнул. Внутри у него все сжалось. Он посмотрел на заднее сиденье. На стиснутую в руке шоколадку. Ухватился за руль и склонился вперед, к лобовому стеклу. Гейр совсем оторопел.

Перевод Анастасии Наумовой